Современная вест-индская новелла

ПЛАЧУТ ТОЛЬКО БЕЛЫЕ _{Перевод с английского В. Кунина}

Руби расправила передник и робко постучала в приотворенную дверь. Ответа не было, и она заглянула внутрь. Мисс Элли лежала на софе, вытянув свои толстые ноги. Она мягко, прерывисто всхрапывала. Щеки ее округлялись, губы собирались в складочку, она открывала рот и издавала странный звук, как будто говоря «пуф». Розовая кожа на голове просвечивала сквозь редкие седые волосы. Веки дрожали, словно она плакала во сне.

Мисс Элли было о чем плакать. Ей не исполнилось и тридцати, когда она потеряла и мужа и единственного ребенка. Горе истерзало ее сердце. В нем не осталось ничего, кроме жалости к самой себе.

Такая же судьба была и у Старой Мэм. Всю жизнь горе шагало рядом с ней. Но у нее не было времени жалеть себя. Она прожила так много, что уже и сама не помнила, сколько ей лет. Что только ни случалось в ее жизни, но никогда она не плакала. Лицо ее стало сухим и морщинистым, а сердце было таким же жарким, как само великое солнце.

Каждый день после обеда мисс Элли отправлялась в гостиную и ложилась на софу. Иногда она сразу засыпала, но часто лишь притворялась спящей: едва заслышит, что дверь столовой скрипнула, прокрадывается в кладовую и шпионит за Руби — вдруг та украдет что-нибудь. Мисс Элли всегда носила мягкие вельветовые туфли, так что трудно было услышать, как она подкрадывается.

В этот раз Руби хотела рассказать мисс Элли, как тяжело больна Джейни, и хотела отпроситься на часок-другой, чтобы сбегать вниз, к хижине. Она пообещала бы вернуться вовремя и приготовить чай, но во время обеда так и не осмелилась заговорить. Мисс Элли любила есть сосредоточенно и терпеть не могла, чтобы ее беспокоили посторонними делами до окончания трапезы. «Когда мисс Элли ест, — думала Руби, — она похожа на старую свинью, зарывшуюся пятачком в корыто».

Руби вернулась в столовую. Она смахнула щеткой крошки со стола на старый жестяной поднос и провела тряпкой по полированной поверхности. Потом аккуратно расставила вдоль стены стулья и закрыла жалюзи, чтобы в комнату не проникали лучи палящего солнца.

Посуда была уже вымыта и расставлена на полках. Оставалось только убрать остатки ростбифа в холодильник. Она поставила блюдо на подоконник остывать, а сама принялась за другие дела. Мисс Элли внимательно следила за тем, чтобы Руби ставила в холодильник остатки обеда только остывшими. Ведь держать горячую еду в холодильнике — значит зря расходовать электричество.

Руби в задумчивости рассматривала говядину. Она перевернула ростбиф и увидела, что мякоть осталась нетронутой. Эту часть жаркого мисс Элли любила больше всего и обычно съедала ее сразу, как только мясо подавалось на стол. Она вечно ворчала, что мясник мошенничает и, если не схватить его за руку, непременно даст жесткое мясо. Но в то утро мисс Элли уронила очки и разбила стекло. Может быть, поэтому она и не заметила самый лучший кусок.

Руби взяла нож с буфетной полки и срезала большую часть мякоти, бормоча: «Сам бог, должно быть, расколол ее очки сегодня утром».

Нет, Руби хотела припасти это сочное мясо не для Джейни. Целую неделю бедняжка была не в состоянии взять в рот ни крошки. Она не ела ничего, разве только немного разведенного сгущенного молока, но даже оно долго не держалось у нее в желудке. Ни одно из лекарств, купленных в лавке у доктора, не помогало девочке. И вот вчера Старая Мэм открыла свой железный сундучок, в котором хранила одежду и деньги себе на похороны. Она дала Руби пять шиллингов и велела сходить за доктором.

— Не говори, что у тебя денег меньше, чем он берет. Потом отдашь ему, сколько есть, — предупредила она Руби.

Руби вытерла слезы уголком рваного фартука. Старая Мэм, должно быть, думает, что Джейни совсем плоха, иначе она не отдала бы припрятанные деньги. Она всегда говорила, что стыдно и неприлично не отложить денег на собственные похороны.

Старая Мэм была тощая и высохшая, как курица. У нее и о себе позаботиться не хватало сил, где уж там ухаживать за больным ребенком! Ей-то и был нужен кусок хорошего мяса, а просить у мисс Элли совершенно бесполезно. «Может быть, бог накажет меня за воровство», — говорила Руби сама себе. Но ей казалось, что она пережила все горести, какие могут выпасть на долю человека, и больше с ней ничего уже не случится.

Руби не была в церкви с тех пор, как родилась Джейни. Священник сказал ей, что рождение ребенка — тяжкий грех. Он объявил, что Руби не может больше оставаться в церковной общине. Может быть, священник прав и теперь бог хочет наказать ее, забрав Джейни. Худенькую, маленькую Джейни с невинными глазками. Джейни, которая так любит сияние солнца, яркие цветы и светлячков, сверкающих по ночам в ветвях деревьев, словно драгоценные камни, отколовшиеся от звезд. Руби почувствовала, как кровь отхлынула у нее от сердца и небо померкло в глазах. Она должна бежать в хижину к Старой Мэм. Старушка утешит ее.

Мисс Элли не любила, когда ее слуги отпрашивались по своим делам. Но, может быть, на этот раз, если Руби расскажет хозяйке, как тяжело больна Джейни, она отпустит? Руби на цыпочках снова подошла к двери гостиной. Мисс Элли не шевелилась, хотя перестала храпеть. Она спала крепче, чем прежде. «До трех или четырех она не проснется. Если всю дорогу бегом, я успею вернуться, прежде чем она хватится», — подумала Руби. И она, развязывая на ходу фартук, вернулась в кухню. Вошел Энди — мальчишка, служивший у мисс Элли. Прислонившись к двери, он глядел на Руби и ухмылялся.

— Эй ты, я голодный! Правда! Дай кусок хлеба.

Руби кинула на него неприязненный взгляд. Не нравится ей, как он ухмыляется. Будто знает какую-то тайну. Она открыла бумажный пакет и вытащила буханку черствого хлеба, покрытую пятнами зеленой плесени. Этим хлебом мисс Элли велела кормить кур. Руби счистила плесень и намазала ломоть тонким слоем патоки.

— Слушай, Энди, — сказала она, — я сбегаю к Старой Мэм, посмотрю, как там Джейни. Она очень больна. Если ты проболтаешься мисс Элли, я переломаю тебе все кости. Понял?

— А если она спросит, что сказать? — Рот Энди был набит хлебом и патокой. Мальчуган выглядел так забавно, что Руби невольно улыбнулась.

— Скажешь, что я пошла в прачечную.

— Ладно-о. — Энди затолкал в рот остатки хлеба и исчез.

Руби завернула говядину в газету, пришпилила соломенную шляпу поверх платка и вышла через черный ход. Тихонько закрыв за собой дверь, она побежала вниз с холма.

До хижины было меньше мили, но послеполуденное солнце жарило изо всех сил, заставляя бежать медленнее. Твердая, высохшая дорога была раскалена, как печь. От зноя все плыло перед глазами. Даже солнце было безжалостным к Руби. «Должно быть, мне так плохо от страха», — думала она. Она боялась, что Джейни станет хуже. Боялась, что мисс Элли уволит ее, если узнает, что она ушла без разрешения. Боялась, что у Старой Мэм не хватит сил ухаживать за Джейни.

Фэнси, старая рыжая сука, заметив Руби, поднялась ей навстречу. Она неуклюже ковыляла за Руби до самых дверей. Фэнси скоро собиралась ощениться, ее длинные соски волочились по земле. Она слегка виляла хвостом и смотрела на Руби печальными глазами. Руби погладила старую собаку по голове, угадывая мольбу в ее глазах.

— Не беспокойся, Фэнси, — бормотала она. — Я знаю, ты не ела со вчерашнего вечера. Я покормлю тебя, прежде чем уйду. Бедная старая Фэнси, думала Руби, у нее тоже хватает забот. Едва она успевает разделаться с одним выводком, как все начинается сначала. Фэнси… Она ведь тоже слишком стара, чтобы растить щенков. Соображать бы ей надо.

Руби заглянула в приоткрытую дверь хижины. Старая Мэм крепко спала, сидя в плетеной качалке. Ее руки были сложены под передником. Платок на голове сполз набок. Из-под него выбились спутанные пряди седых волос. В углу маленькой комнаты — железная кровать, которую Старая Мэм делила с Джейни. Девочка лежала на спине, и Руби увидела, что она тоже спокойно спит, а не мечется во сне, как всю последнюю неделю. Влажные жесткие черные кудри закрывали лоб. В тоненьких ручках Джейни сжимала куклу, которую Старая Мэм сделала для нее из кукурузного початка. Руби зарыдала. Джейни становится лучше. Должно быть, доктор дал ей хорошее лекарство, оно так быстро сбило жар. Если бы Старая Мэм догадалась послать кого-нибудь сказать ей, что жар прошел, она бы не терзалась так целый день. Руби прикусила краешек рукава, чтобы заглушить рыдания. Старая Мэм открыла глаза. Старики спят чутко.

— Жар прошел, — прошептала Руби.

— Я знала, что она не умрет, — заявила Старая Мэм торжествующе.

Руби подумала, что Старая Мэм говорит неправду. Если бы она знала, что Джейни выздоровеет без помощи доктора, сна бы не отдала деньги, отложенные на похороны. Старая Мэм забыла, как она перепугалась. Старики все забывают.

— Как поживает мисс Элли? — спросила Старая Мэм.

Руби презрительно фыркнула:

— Что с ней делается? Жрет изо всех сил. А брюхо еще и еще просит. А когда не ест, так льет слезы.

— Э-э! Бедная мисс Элли.

— У тебя ведь тоже хватает горя, Старая Мэм. Почему же ты не плачешь?

— Плачут только белые. Черным плакать некогда. Им работать надо.

«Видит бог, это правда», — подумала Руби. Даже если бы Джейни умерла, у нее не было бы времени плакать. Во всяком случае, она плакала бы недолго.

— Мисс Элли отпустила тебя проведать Джейни? — спросила Старая Мэм.

— Нет. Она никому ничего не разрешает. Если узнает, что я ушла, она выгонит меня. Что мы будем тогда делать?

Старая Мэм повела плечами:

— Не бойся, детка. Бог не даст нам умереть с голоду.

Руби взглянула на нее. Удивительно, как Старая Мэм умеет успокаивать. Она развернула сверток и протянула ей мясо.

— Это тебе, — сказала она. — У мисс Элли сегодня говядина к обеду.

Старая Мэм взяла мясо и принялась жадно есть. У нее не осталось ни одного зуба, но она неплохо управлялась и деснами. Покончив с едой, она ласково улыбнулась Руби.

— Слава богу, — сказала она. — Не помню, когда я ела такое мясо в последний раз.

Старая Мэм приободрилась. Она заковыляла на кухню, пристроенную к хижине. В закопченном горшке над тлеющими поленьями кипела вода. Она наполнила кружку, добавила ложку патоки, размешала и протянула кружку Руби.

— Выпей горяченького, дочка, — сказала она. — Согреешься, и на душе у тебя потеплеет.

Руби послушно взяла кружку и выпила. От горячего питья она почувствовала себя лучше. Она вспомнила, что весь день ничего не ела. Старая Мэм тихонько запела дребезжащим старческим голосом:

— Мне надо спешить, — заторопилась Руби. — Если буду бежать всю дорогу, может, успею вернуться, пока мисс Элли не проснется.

И тут, собравшись уходить, Руби вспомнила о Фэнси. Она должна покормить ее, даже если опоздает. Руби взяла горсть кукурузной муки из деревянного горшка на столе и высыпала ее в покареженную оловянную плошку. Добавила холодной воды и размешала. Старая Мэм следила за ней ласковым взглядом.

— Вечером, как пойдешь домой, загляни в лавку и купи еще кукурузной муки. Там не хватит на ужин и на завтрак.

Руби кивнула. Она была так счастлива, что даже не могла говорить.

На улице легкий ветерок шуршал в ветвях деревьев. Тени скользили по залитой солнцем земле. Теперь, когда на душе у нее стало легко, Руби забыла о раскаленной дороге, обжигавшей ее босые подошвы. И больше не боялась, что мисс Элли рассердится из-за того, что она ушла без разрешения. Она торопилась, чтобы поспеть к чаю. Бедная мисс Элли! Она ведь потеряла и мужа и ребенка.

Руби быстро пробежала по садовой тропинке и через открытое окно заглянула в гостиную. Мисс Элли сидела на краешке софы, сжимая и разжимая пальцы. Слезы скатывались по глубоким морщинам на ее щеках. Руби постучала в дверь и, не дожидаясь разрешения, вошла в комнату.

— Вам нездоровится, мисс Элли? — участливо спросила она.

— Где ты была? — мисс Элли взглянула на Руби с упреком. Ее маленькие поросячьи глазки были красны от слез. — Я бог знает сколько зову тебя. Все вы, черномазые, одинаковы. На вас нельзя положиться!

— Я была в прачечной, — сухо ответила Руби. Вовсе не обязательно было мисс Элли называть ее черномазой.

— У меня так болит грудь, — захныкала мисс Элли.

— На вашу грудь еда плохо действует. Чаю выпьете, легче станет, — сказала Руби.

— Ты хорошая девушка, Руби, — неожиданно объявила мисс Элли. — Не знаю, как бы я без тебя обходилась. — Липкими холодными руками она погладила руку Руби.

Руби отошла в сторону. Она смотрела на мисс Элли равнодушно.

— Приготовить вам тост к чаю? — спросила она.

Мисс Элли просияла:

— Да. И пожалуйста, хорошенько намажь маслом. И может быть, еще кусочек фруктового пирога…

Проходя через холл в кухню, Руби остановилась на минутку перед зеркалом, висевшим на стене.

— Господи, — прошептала она. — Старая Мэм права. Плачут только белые.

ЗАМОРЫШ _{Перевод с английского В. Кунина}

Когда ворота исправительной тюрьмы закрылись за ним, Кэшью поднял голову и принюхался, как спущенная с поводка гончая. Наконец-то свобода, свобода после трех лет заключения. Его расхлябанная, нескладная фигура раскачивалась из стороны в сторону, когда он брел по пыльной дороге. Но скоро он не выдержал и затрусил рысцой. Подошвы старых башмаков едва держались, подвязанные веревками. Шагать в них было неудобно. Но от песчаной дороги несло жаром, как от печки, а башмаки все-таки защищали ноги от соприкосновения с раскаленной поверхностью и не давали песку забиваться между пальцами.

Он никак не мог поверить, что и в самом деле свободен. Прошло три года с тех пор, как его посадили в исправительную тюрьму за преступление, которого, как ему казалось, он вовсе не совершал. Верно, он замахнулся на Биг Боя мачете и даже сбил с него шляпу. Жаль, что тот удар его не прикончил. Жаль — потому что он боялся, что теперь, когда он вышел на свободу, Биг Бой свернет ему шею.

Судья сказал Кэшью, что ему просто повезло — легко отделался. Убей он тогда Биг Боя, его бы повесили — ведь он не мог доказать, что тот напал на него первым.

Его разлучили с Эсси и детьми. Но еще сильнее, чем о них, тревожился он о поросеночке, которого выхаживал с тех пор, как тот был не больше ладони. «Из этих заморышей, — размышлял он, — иной раз вырастают хорошие свиньи, ничуть не хуже, чем из здоровых поросят того же помета».

В то утро начальник тюрьмы вернул ему одежду и посоветовал не влипать больше в подобные истории. Кэшью поблагодарил его и пообещал не влипать. Разве найдется человек, который захочет что-нибудь натворить в ту же минуту, как вышел на свободу? Единственное, чего Кэшью в самом деле хотел — поскорее добраться домой, к Эсси и детям. Как они все будут рады видеть его снова! Даже Оле Умэн, которая теперь целыми днями сидит скрестив руки на груди. Она вырастила его как своего сына. Пускай она сейчас слишком стара, чтобы делать что-нибудь — только и умеет, что греться на солнышке, — а все-таки приятно знать, что она жива и можно посоветоваться с ней в трудную минуту. Оле Умэн очень мудрая и разбирается в том, чего другим не понять.

Он предвкушал, как расскажет про все свои злоключения приятелям за рюмкой рома. Наплетет им с три короба — ведь никто все равно не сможет уличить его во лжи. Пусть думают, будто к нему пришел губернатор и признался, что Кэшью посадили по ошибке. Это прозвучит неплохо, и друзья угостят его ромом.

Те приятели, что остались в камере, пожелали ему на прощанье удачи. А старина Том Богл, приговоренный к пяти годам, даже крикнул ему вслед: «Гладкой дороги! Ни пуха ни пера!» Это было приятно. Видно, что Том и вправду желал Кэшью счастья. Его не пугал предстоящий долгий и трудный путь, так как каждый шаг приближал его к дому, к холмам, где он вырос. Все-таки неплохо быть свободным человеком.

«Бедная Эсси, — подумал он, — туговато ей, наверно, приходилось, пока меня не было. Как она горько плакала, когда констебль явился за мной. Оле Умэн — та не плакала, только причмокнула губами. Это потому, что она беззубая. Но в глазах — до чего живые глаза у этой старой-престарой женщины — было настоящее горе».

Он написал Эсси, что возвращается домой, но, похоже, она еще не получила письма. Почта в трех милях от села, а Эсси, видно, не пришло в голову пойти и узнать, есть ли что-нибудь для нее. Если почтмейстерша встретит кого-нибудь из деревенских, она передаст письмо, а если нет — письмо будет валяться на почте не одну неделю.

Междугородные автобусы и тяжелые грузовики с грохотом проносились мимо, вздымая тучи белой пыли. Он знал, что этих нечего и пытаться останавливать. Вот если проедет какая-нибудь маленькая неказистая машина, тогда он попытает счастья. Он уж совсем было отчаялся, когда сбоку от дороги, на тропе, которая была чуть шире железнодорожной колеи, увидел старомодный кабриолет. Тот остановился перед закрытыми воротами, и Кэшью решил, что этот экипаж как раз для него. Он поспешно перешел дорогу и крикнул вознице:

— Не вставайте, сэр. Я открою вам ворота.

Владелец кабриолета в тускло-черном костюме выглядел внушительно. Он был похож на священника. Кабриолет тащила старая гнедая лошадь с бельмом на глазу. И при этом, как ни странно, у нее было такое же выражение мрачного достоинства, как и у ее хозяина.

Владелец кабриолета удостоил Кэшью холодного кивка и процедил что-то в знак благодарности. Кэшью долго не мог решиться попросить подвезти его и размышлял о долгом пути, который ему предстоит. Вполне возможно, этот тип не такой уж важный, как кажется.

— Подвезите меня, прошу вас, сэр, — неуверенно пробормотал он.

Мужчина изучающе рассматривал его.

— Ты христианин, брат мой? — спросил он.

— Да, сэр, — быстро ответил Кэшью. — Я баптист.

— О, баптисты — достойные люди, — снисходительно произнес человек в черном костюме. — А я адвентист седьмого дня.

Кэшью взобрался в кабриолет и уселся рядом с хозяином, хотя приглашения он так и не получил.

— Вы священник? — спросил он.

— Меня призвал господь, но я не посвящен в духовный сан.

— Это все одно, — сказал Кэшью, — и скажу вам, сэр, встречается немало в сан посвященных, которые проповедуют без зова господня.

— Как тебя зовут? — спросил адвентист.

— Чарли Эллис, но обычно меня называют Кэшью Эллис. Это потому, что моя голова похожа на орех кэшью, — объяснил он.

— Откуда ты идешь?

— Я работал в Кингстоне, — осторожно сказал Кэшью, — да вот узнал, что жена заболела. Она живет в Кларендоне, а у меня нет денег на поезд. Все, что заработаю, сразу домой отсылаю.

— Дьякон Браун, — представился наконец владелец кабриолета. — Рад встретить человека, который так заботится о своей семье. Могу довезти тебя только до Старой Гавани, у меня там проповедь сегодня вечером.

Кэшью поблагодарил его и принялся набивать трубку. Он предложил дьякону закурить.

— Я не курю и не пью с тех пор, как стал служить богу. Уж скоро десять лет, как мне открылась Истина.

— Такой человек, как вы, — сказал Кэшью тоном добродетельного прихожанина, — показывает пример всем нам. А я вот не могу обойтись без трубки и рюмки рому, когда в брюхе пусто.

— Когда служишь богу, как я, — сказал дьякон, — не придаешь подобным пустякам никакого значения.

У Старой Гавани подслеповатая лошадь сама остановилась. Кэшью отметил это проявление высокого разума, и дьякон пояснил, что лошадь знает каждый город, где ее хозяин читает проповеди. Он расстался с Кэшью куда сердечнее, чем можно было ожидать от человека со столь мрачной внешностью. «Я помолюсь о спасении твоей души сегодня вечером», — сказал он на прощание.

Кэшью, хоть и был благодарен дьякону за то, что тот его подвез, все же рад был избавиться от такого нудного попутчика. До чего же утомительно было «внимать его речам»! Желая избавиться от неприятного осадка после этой встречи, он направился в ближайший бар и заказал на три пенса рому. Бар был полон людей, которые пришлись ему больше по душе: тут были торговцы, приехавшие в город на рынок, завсегдатаи ипподрома, забежавшие освежиться. Внимание Кэшью привлек шикарный молодой человек, который уже прикончил две порции рому и заказал третью. Ром развязал ему язык, и он теперь объяснял, что едет в Мэй Пеп, в суд. Там сегодня слушается дело об убийстве. Судить будут, сообщил он, его доброго приятеля, который, само собой, не совершил никакого преступления.

Кэшью слушал с интересом и решил, что такая встреча — добрый знак. Человека, как и его когда-то, обвиняли в убийстве, и человек этот тоже не виновен. Посетители бара, впрочем, с недоверием отнеслись к заявлениям франта о невиновности его друга. А бармен мрачно бросил: пусть, мол, суд решает, виноват или нет. Великолепный молодой человек с возмущением заявил, что, раз его слова подвергают сомнению, он немедленно покидает бар.

Кэшью последовал за ним к автомобилю, маленькому, скромно окрашенному «форду», и робко попросил подвезти его до Мэй Пена. Молодой человек неодобрительно оглядел Кэшью с ног до головы.

— Милейший, — высокомерно сказал он, — вы же видите: это не такси. У меня частная машина.

— Вижу, сэр, — ответил Кэшью, — и, если бы жена не заболела и если бы у меня были деньги на поезд, я бы не просил вас.

— А-а, — сказал молодой человек, который испытывал потребность поговорить с кем-нибудь и понимал, что сейчас для него и такая компания лучше, чем никакой.

— Раз такое дело, я, пожалуй, подвезу вас.

Приняв это за согласие, Кэшью полез в машину.

— Я слыхал, что вы рассказывали в баре, — сказал он. — Конечно, закон есть закон, но ведь и мудрец может ошибиться.

Молодой человек игнорировал это замечание.

— Меня зовут Арчибальд Годфри, — важно сообщил он. — Я работаю в гараже в Кингстоне.

Роскошный молодой человек, снизошедший до знакомства с ним, произвел на Кэшью огромное впечатление. Он не мог выжать из себя ни слова и только промямлил: мол, он с первого взгляда понял, что перед ним человек солидный.

Возможно, впервые в жизни Арчибальду удалось произвести на кого-то столь глубокое впечатление. И он пустился в откровения со своим жалким спутником.

— Будь у меня капитал, — горько заметил он, — я бы достиг немалого при моих исключительных способностях к технике. Но хозяев трудно убедить.

Воспоминание о хозяевах вызвало у него длинную тираду на тему, которая, видимо, задевала его за живое, — о полнейшем равнодушии владельцев гаражей к ценным работникам.

— Но, — добавил он мрачно, — осталось недолго ждать, скоро все изменится и хозяевам самим придется туго.

На Кэшью, хотя он мало что понял, все это опять-таки произвело большое впечатление.

— Светлая голова! — восхищенно воскликнул он. — Вот именно, сэр, у вас светлая голова.

Это был как раз тот тип слушателя, который устраивал Арчибальда, и на протяжении следующих десяти миль он выложил всю историю своей жизни. Его не понимают и не могут оценить, говорил он, но близится день, когда он покажет им всем — особенно некой личности, чье инкогнито он раскроет, — когда пробьет час, что он, Арчибальд, не тот человек, которым можно пренебрегать.

Кэшью, мысли которого вертелись вокруг маленького поросеночка и Эсси, вскоре утратил интерес к чужим делам. Ему не приходило в голову, что любимого поросенка, который за три года стал взрослой свиньей, наверное, уже давно зарезали, если только не держат для приплода. Он только помнил пухленькое тельце и прозрачные глаза, которые, казалось, смотрели на него с обожанием. Кэшью думал: интересно, узнает ли его свинка.

— Ах, как бы мне хотелось скорее попасть домой, — сказал он. — У меня там отличный поросенок.

— Поросенок! Как вы можете думать о каких-то свиньях, когда человек рассказывает вам о своем горе! — Арчибальд бросил на него свирепый взгляд.

— Простите меня, сэр. — Этот взрыв негодования испугал Кэшью.

— Вы говорили, у вас жена болеет. Удивляюсь, как вы можете вспоминать сейчас о поросенке. А я-то еще собирался предложить вам задержаться в Мэй Пене и сходить со мной в суд.

Этого как раз Кэшью хотел меньше всего. Хватит с него судебных разбирательств.

— Большое спасибо, — вежливо сказал он, — но я должен добраться домой к вечеру. Жена ждет меня.

С Арчибальдом, как и с дьяконом, он расстался без малейшего сожаления. Они сделали свое дело. Ему оставалось пройти еще десять миль, причем большей частью в гору. Кэшью надеялся, что Эсси все таки получила письмо и приготовила праздничный обед в честь его возвращения. Кусок соленой говядины с жареным горохом был бы как раз кстати. Не забыла же она, как он любит жареный горох. Или, может быть, Эсси приготовит соленую рыбу с запеченным картофелем. После трех лет тюремной баланды любое блюдо покажется вкусным. И все же сегодня ему хотелось чего-то особенного.

С каждой пройденной милей он приближался к родному дому, к знакомым местам. И от этого желание поскорее добраться до дому становилось еще сильнее. Теперь ему казалось глупым, что он так боится Биг Боя. Не станет тот ему мстить. Они ведь дружили с детства, и драка вышла только потому, что поспорили из-за чего-то. Кэшью даже не мог теперь точно припомнить, из-за чего именно произошла ссора. Это касалось Эсси — вот все, что он мог вспомнить. Вот чем плохи женщины — всегда и всюду они вносят разлад. С первого же дня, как они поженились, Эсси стала болтать всякие глупости про Биг Боя. Дурак он был, что позволял ей это. В первый же раз, как она завела об этом разговор, надо было врезать ей как следует, и дело с концом. Бабы только такое обращение и понимают. Вообще-то, конечно, Эсси лучше многих. Если не считать истории с Биг Боем, ему на жену жаловаться не приходилось. Кэшью не знал точно, который час, но солнце уже клонилось к закату и он проголодался. «Наверно, уже шесть пробило, — подумал он. — Если Эсси не получила письма, она не приготовила мне обед».

Он пришел в деревню, когда солнце садилось. Первая же старуха, которую он встретил, сразу узнала его. Она ковыляла по улице, тщетно пытаясь загнать двух больших цыплят в клетку, сколоченную из перевернутого ящика из-под апельсинов. Увидев приближающегося путника, она закричала: «Господи Иисусе, Кэшью вернулся!»

Кэшью очень волновался, торопясь домой, и не услышал испуга в ее голосе. Он быстро поздоровался и поспешил дальше. По дороге он все-таки решил заскочить в китайскую лавчонку и пропустить там в баре стаканчик, надеясь, что, как обычно, в этот час там окажется кто-нибудь из старых приятелей. Однако в лавке никого не было, кроме двух малышей, покупавших на четвертак риса и кукурузной муки.

— A-а, — приветствовал его китаец, — вернулся. Поздравляю.

Кэшью бросил на прилавок трехпенсовую монету, но китаец возвратил ее.

— Никаких денег!

— Спасибо, сэр, — сказал Кэшью, согретый ромом и добрым обращением. Он облокотился о стойку: — Видел ты Эсси на этих днях? — Китаец рассеянно кивнул, явно не желая распространяться на эту тему. Кэшью даже усомнился, расслышал ли тот его вопрос. Когда он вышел на улицу, девочка, покупавшая рис, выбежала следом.

— Я видела мисс Эсси сегодня утром, — сообщила она.

— Она сказала тебе, что я сегодня возвращаюсь?

— Нет, сэр. — Что-то насторожило Кэшью в поведении девочки. Но он не стал расспрашивать ее. Так или иначе, раз девочка видела Эсси сегодня утром, значит, она здорова и никуда не уехала.

Темнело. Когда он взобрался на гору, ему стало холодно. За последние три года, которые Кэшью провел на жаркой равнине, он отвык даже от прохладного ветерка. Моросил дождь, а тонкая полотняная куртка была плохой защитой. Спустился туман, несущий с собой лихорадку. В лесу голубь напевал песню, ту самую, которую знала Оле Умэн и которую они с Кэшью частенько распевали в сумерках: «Эй, солнышко, выгляни и высуши меня!»

Кэшью дрожал, кутаясь в куртку. Несколько человек прошли мимо. Они не узнали его в сгущавшихся сумерках, а он не окликнул их. Единственной его мечтой было добраться домой, войти в теплую комнату, увидеть Эсси и детей. Даже о поросенке он больше не вспоминал. Когда он увидел свой маленький тесный домишко, сердце его колотилось от счастья. Три года ждал Кэшью этой минуты. И вот она настала: все, что у него есть на свете, — здесь, за этой низкой каменной стеной. Да еще вот эти густые ветви кофейных деревьев, растущих у самой дороги…

Он подошел к дому. Оставалось только открыть дверь и войти. Из комнаты доносились голоса, и он услышал звонкий, счастливый смех Эсси. Ей отвечал мужской голос. Кэшью сразу узнал его. Он услышал этот голос, когда уже поднял руку, чтобы толкнуть дверь. Три года назад в суде этот человек обвинял его в покушении на убийство.

— Господи боже, — пробормотал Кэшью, — Биг Бой здесь, с нею.

Он подкрался к окну и замер, прислушиваясь.

— Один малый предложил мне шиллинг с четвертью за кофе, — сказал Биг Бой. — Я думаю продать ему целый бушель.

Его кофе. Плоды деревьев, которые Кэшью посадил и вырастил. Такого превосходного кофе не было во всей округе.

— Ты бы поторопился, — это был голос Эсси. — Сам знаешь, срок у Кэшью кончается.

— Плевать я хотел на Кэшью, — ответил Биг Бой. — Пусть явится хоть сейчас!

Эсси рассмеялась. Этот грудной хрипловатый смех он знал хорошо.

— Бог с ним, с Кэшью. Я не думаю, что он вернется. Он же знает, что ты убьешь его, если встретишь.

В ближнем пруду квакнула лягушка, и Кэшью с беспокойством оглянулся. Можно было подумать, что лягушка насмехается над ним вместе с теми двумя. Значит, как и опасался Кэшью, все эти три года Биг Бой замышлял месть. Кэшью сделал глупость, вернувшись сюда. Один он забыл все, как только улегся гнев. Он помнил лишь, что Биг Бой был его другом. Крадучись и не проронив ни звука, он двинулся назад мимо кофейных деревьев. Лучше уйти сейчас, пока не произошло самое худшее. У стены он споткнулся о надгробный камень и заметил позади него продолговатый холмик. Это какая-то новая могила, ее не было, когда его забирали. «Оле Умэн, — с горечью догадался он. — Так даже лучше. Она бы рассердилась на Эсси… Хорошо, что они похоронили ее у каменной стены. Она сама просила зарыть ее здесь, у дороги, чтобы она могла слышать, как ходят люди».

Вдруг он вспомнил о поросенке и рассердился. Нет, он не уйдет отсюда, пока не увидит своего любимца. Хлев был недалеко, позади кофейных деревьев. К счастью, светила луна, и он сразу нашел дорогу. Свинья лежала великолепная, жирная. К ее брюху прижимались поросята. Кэшью наклонился и почесал за покрытыми засохшей грязью ушами. Она хрюкнула от удовольствия и гордости, будто хотела сказать: «Посмотри, я прекрасна, как ты и ожидал».

Кэшью подумал, что никогда не видел такого великолепного помета — все поросята толстые и гладкие, как на подбор. Но тут он заметил, что один поросенок совсем маленький, вдвое меньше своих братьев и сестер. Он поднял его и осторожно прижал к себе. Маленькое существо тыкалось пятачком в грудь Кэшью, согретое теплом его тела. На душе у Кэшью стало легче.

— Ну, пойдем! Будем с тобой путешествовать. Из этих заморышей, — пробормотал он, — иной раз вырастают хорошие свиньи, ничуть не хуже, чем из здоровых поросят.