Современный зарубежный детектив-14. Книги 1-22

Сюзанна: январь 2019

Она повсюду.

Вбейте в поисковик ее имя, и получите двенадцать с лишним миллионов ссылок. Первое, что вы увидите, это страничка о ней в Википедии с подробным описанием ее жизни до, во время и после похищения. Можно подписаться на ее аккаунты в соцсетях и лайкать ее любимые рестораны, последние наряды или любой бренд, который она сейчас продвигает. Можно читать ее твиты, лайкать ее любимые статьи, разрозненные записи и видео с милыми котятками. Можно просматривать многочисленные фото. Вот тот самый первый, теперь уже почти культовый снимок: жалкая маленькая фигурка в чужой, не по размеру, одежде, через каких-нибудь несколько дней после побега. Вот фотографии, сделанные позже: съемки для журналов, интервью, проход по красной дорожке. Случайные снимки без обработки: вот она делает покупки, вот идет в спортзал, вот ужинает с новым парнем. Можно посмотреть и видео, где она рассказывает о перенесенных испытаниях – в утренних и дневных шоу, высокоинтеллектуальных обзорах текущих событий, в третьесортных телепрограммах с шокирующими откровениями: «Почему я боялась за свою жизнь и рассудок». Конечно, там все скрупулезно блюдут букву закона: пережитого ею касаются лишь вскользь и никогда не упоминают моего имени. Полагаю, для нее найдется роль и в «Альпинизме со звездами» или «Фондю знаменитостей», а в итоге, вероятно, она станет ведущей собственного телешоу – «Грандиозные побеги с Элли Каннинг». Нет сомнений, что документальный фильм от «Нетфликс» уже запущен в производство и будет готов к показу, как только дело наконец завершится.

Помимо интернет-лендингов, посвященных произошедшему с ней, Элли фигурировала на бессчетном количестве сайтов и новостных порталов в качестве приглашенной гостьи. О ее любимых дизайнерах можно почитать в «Чик», о ее любимых рецептах – в «Вуменз вик», о ее любимых книгах («Джейн Эйр», Лемони Сникет, «Большие надежды», «Гарри Поттер» – ну разумеется, всех аутсайдеров собрала) – в «Хроникл», о ее любимых фильмах – в «Глобал таймс». Кажется, журналисты уже успели поинтересоваться ее мнением обо всем на свете, от домашнего насилия до знакомства с Чиком во время последнего турне (места в первом ряду, проходы за кулисы, приглашения на афтерпати).

Она уже на пути к тому, чтобы стать самой популярной девушкой своего поколения – этакая Малала, только блондинка и рангом пониже. Ее случай не так интересен в политическом плане, но, пожалуй, более близок и, несомненно, гораздо более завлекателен для любителей смаковать чужие травмы, предпочитающих в качестве гарнира не столько политику, сколько всякую грязь, не столько возвышенные идеалы, сколько сенсационные откровения.

И, разумеется, она стала новейшим фетишем феминисток. Я просматривала в Сети ее выступление несколько недель назад. Она произносит речь на обеде, организованном какой-то крупной юридической фирмой. Эта фирма специализируется на громких женских делах и рассматривает их безвозмездно: защищает женщин от домогательств на работе, от интернет-травли, от незаконных увольнений.

Выступление отличное, и я не могу не отдать должное Хонор – поистине звездному агенту: она знает, на какие кнопки надо жать с каждым конкретным клиентом, чтобы он мог блеснуть как можно ярче. Эта девушка идеальная жертва и идеальная героиня, сумевшая спастись, – как раз то, что нужно в данный культурный момент.

– Я буду говорить, – объявляет она восторженной аудитории, – не только о том, что мне пришлось пережить, но и о том, как моя травма сделала меня сильнее. – Ее волосы собраны в аккуратный хвост – такая прическа позволяет продемонстрировать длинную шею и маленькую родинку под изящным ушком. Если на лице у нее и есть какой-то макияж, то его не видно. Да он ей и не нужен: кожа у нее бледная, идеально чистая, с едва заметной россыпью веснушек на дерзко вздернутом носике. Брови по-модному темные, широкие, ресницы густые, щеточкой – как бахрома вокруг больших голубых глаз, так смело и правдиво (зеркало души!) глядящих на мир. Она уже далеко не тот заморыш – с тенями под глазами, бледными потрескавшимися губами, заострившимися скулами, – какой была в первые дни после освобождения.

Ее манера говорить тоже с тех пор изменилась. Исчезла тревожная резкость, пронзительность: теперь голос у нее низкий, мелодичный, с приятной хрипотцой. Она часто отрывает взгляд от своих заметок – слегка хмурится или как будто незаметно прикусывает губу: дает понять зрителям, что она волнуется, как и подобает в таких обстоятельствах, что не воспринимает их внимание как должное, хотя и держится внешне спокойно.

Ее слова точны и взвешенны. В них нет агрессивности, безапелляционности – скорее обезоруживающая неуверенность. «Я здесь не для того, чтобы меня жалели, – говорит она. – Я не хочу, чтобы меня считали жертвой». Несколько раз она повторяет – собственно, это и есть лейтмотив ее речи, – что ей повезло. Да, с ней случилось ужасное, но в основном ей везло: в том, что она умна и трудолюбива, в том, что у нее были такие замечательные учителя, наставники, защитники… Она говорит о везении, даже когда дело доходит до того ужасного случая, о котором она не может слишком много рассказывать по юридическим причинам, – о том, как ее кто-то похитил, хотя, судя по всему, без намерения причинить ей вред – по крайней мере, сначала. И, конечно же, ей повезло в том, что она – спортивная, решительная, находчивая – сумела бежать.

Идея ее рассказа проста, и все мы, невзирая на наши жизненные обстоятельства, можем с ней согласиться: мы обретаем силу, когда ищем возможности и не упускаем случая ими воспользоваться. «Иногда, – говорит она, опуская глаза и тут же поднимая их, как принцесса Диана, – иногда нужно просто дождаться, когда представится возможность. Вот какой урок я из этого извлекла. Нужно быть готовым, нужно все время помнить, что момент наступит, даже если кажется, что лучше уже никогда не будет, что ничего изменить нельзя. Как только у вас появляется шанс добиться лучшего – уехать от родителей, которые о вас не заботятся, уйти из школы, с работы, сделать что-то даже в таких исключительных обстоятельствах, в каких оказалась я, – нужно просто верить и хвататься за любую возможность…»

Я пересматриваю ролик снова и снова, и вовсе не из сочувствия. И со второго раза, и с третьего, даже когда знаешь то, что знаю я, от этого зрелища трудно оторваться. Она такая юная, такая милая, такая искренняя. И все, что она говорит, звучит охренительно правдоподобно.

Я должна уловить что-то – какой-то знак, какой-то проблеск в этих прекрасных голубых глазах, когда она на мгновение выйдет из роли и можно будет воскликнуть: «Ага, попалась!» Меня ведь учили подмечать такие моменты: нехарактерное облизывание губ, накручивание волос на палец, моргание ни с того ни с сего, бессознательные шаги вперед или назад, не вполне естественные интонации в голосе. Но ничего такого я не вижу. Она безупречно играет свою роль.

Вид у этой девушки такой, будто она и воды не замутит, и я ловлю себя на том, что мне хочется верить каждому ее слову.

И еще я чувствую смутный укол зависти. Если она говорит неправду, значит, она упустила свое призвание. Если это так, то Элли Каннинг – актриса такого уровня, какого мне никогда не достичь.

Сюзанна: август 2018

– Легавые.

Мэри раздвинула кухонные занавески и выглянула в окно. Я не ответила: была слишком поглощена поиском колготок без затяжек или брюк, которые не нужно гладить. К тому же вряд ли на это неожиданное заявление моей матери можно было найти какой-то разумный ответ. Собак мы не держим.

Я уже опаздывала, была все еще не причесана, в пижамных штанах и в угги: в такую холодрыгу ужасно не хотелось раньше времени снимать то, что можно снять в последнюю минуту. Сегодня вторник, у Салли выходной, так что перед уходом на работу мне нужно все приготовить для Мэри. Я сделала бутерброды, нарезала фрукты, налила в термос чуть теплого кофе, насыпала в небольшой контейнер радужных колечек «Фрут лупс», выключила на кухне газ и включила конвектор. Драгоценные утренние минуты ушли на попытки впихнуть в себя сухие тосты и черный чай между приступами тошноты, и теперь у меня оставалось ровно две минуты на то, чтобы собрать все необходимое и выйти за дверь, иначе мои восьмиклассники на уроке драмы будут сидеть в классе без учителя целых десять минут – катастрофа невообразимая.

– Легавые, Сьюзи. – Мэри даже тявкнула для убедительности, и довольно натурально. – Интересно, в чем меня обвинят на этот раз?

Она отдернула занавеску полностью и повернулась ко мне. Глаза у нее озорно блестели.

– А может быть, это за тобой. Как думаешь? Я всегда знала, что рано или поздно и до тебя доберутся, мисс Дадли Справедливая. Извиняюсь – миз Дадли.

Ее клекочущий смешок перешел в кашель.

– Нет там никаких… – начала было я, но тут же услышала отчетливый хруст шагов по замерзшей лужайке, скрип на веранде, неразборчивые звуки чьих-то голосов. Три резких удара.

– Что ты хотела сказать, дорогая доченька? – Мэри бросила на меня торжествующий взгляд, шагнула в коридор и, на секунду опередив меня, распахнула дверь.

Это были полицейские. Женщина лет тридцати в полицейской форме и мужчина постарше, в костюме, очевидно главный. Оба держали свои удостоверения раскрытыми.

– Мисс Уэллс? Сюзанна Уэллс? – При этих словах из губ мужчины вырвались клубы белого пара. Мир снаружи был ясный, морозно-хрустящий, обледенелый.

– Только не мисс, а миз Уэллс. Вы из какого века, мистер легавый?

Офицер моргнул.

– Прошу прощения?..

Я протиснулась к двери из-за маминой спины.

– Я Сюзанна Уэллс. Что-то случилось?

При виде полиции в дверях меня вновь затошнило. Сделалось вдруг невыносимо холодно, и дело было не только в погоде.

– Нет-нет. – Полицейский бросил взгляд на свою спутницу. – Ничего, в сущности. Но мы хотели бы с вами поговорить.

Его спутница притопывала ногами. Нос и щеки у нее порозовели.

– Здесь несколько прохладно, мэм. Вы позволите нам войти? Это не займет много времени. Всего лишь несколько стандартных вопросов.

– Знаем мы эти стандартные вопросы, – пробормотала Мэри у меня за спиной. – В прошлый раз легавый мне говорит…

– Конечно. Входите, пожалуйста.

Полицейские задержались у входа, а Мэри, что-то бормоча на ходу, устремилась прочь по темному коридору. Ее серебристые волосы были собраны в свободный узел на затылке, длинный халат элегантно струился по ковру, и со спины она выглядела совсем как гранд-дама в какой-нибудь костюмированной драме из эдвардианских времен.

– Альцгеймер? – шепнула женщина с сочувствием и пониманием в глазах.

– У нее… – начала было я объяснять, но раздумала и пожала плечами. – Да. Что-то вроде.

На кухне полицейские представились как детектив-инспектор Стрэтфорд и старший констебль Мурхауз, а потом неловко стояли, пока я не предложила им присесть и выпить чашку чая. От чая они отказались, но сели. Констебль Мурхауз сняла фуражку и сбросила с плеч кожаную куртку. Рубашка на ней распахнулась в том месте, где не хватало пуговицы, и сквозь прореху выглянуло кружевное белое нейлоновое белье. Мэри взгромоздилась на кухонную стойку, и, хотя истинное состояние ее древнего флисового халата, засаленного и потрепанного, теперь было видно во всей красе, она по-прежнему хранила пренебрежительно-надменный вид. Полицейские поглядывали на нее с опаской.

– Это надолго? – Я застыла в нерешительности. – Мне, наверное, нужно сначала позвонить на работу. Я уже опаздываю.

– Вы преподаете драму, верно? – спросила констебль Мурхауз. – В школе?

– Да. И у меня первый урок в восьмом классе – нужно договориться, чтобы меня кто-нибудь заменил.

– Восьмой класс, говорите? У меня дочь в восьмом. Не завидую вам – то еще удовольствие с ними работать.

Женщина усмехнулась и хотела еще что-то сказать, но начальник ее перебил:

– Вероятно, будет лучше, если вы их предупредите. Мы постараемся закончить как можно быстрее, но вы наверняка задержитесь.

Я быстренько позвонила из соседней комнаты и вернулась как раз вовремя, чтобы услышать, как Мэри со своим американским выговором, приберегаемым для особых случаев, потчует их рассказом о своем аресте в Нью-Йорке после бурных выходных в отеле «Челси» – в обществе Лу Рида, и не только его.

– Вам, молодым, это имя, скорее всего, ни о чем не говорит, так? – Она вздохнула, видя, что ее рассказ не произвел впечатления. – Да еще таким неотесанным. Слушаете, наверное, всякую…

– Мэри, хватит.

Она чопорно поджала губы.

– Ну, знаешь, до сих пор меня еще никто не обвинял в том, что я слишком много говорю. Тем более с легавыми. И ты, конечно, все равно меня не послушаешь, мисс Паинька, но я бы на твоем месте наняла адвоката.

– Я уверен, что адвокат не понадобится, миссис…

– Я мисс Мэри Сквайрс. Вы, возможно, слышали обо мне.

– Я… э-э-э, нет, боюсь, что нет, мэм. Но адвокат вам не понадобится, мисс Уэллс. Это действительно всего лишь стандартная процедура.

– Конечно, мне не нужен адвокат. – Я примирительно улыбнулась полицейскому, бросила грозный взгляд на Мэри, выдвинула стул и села вместе с ними за стол. У старшего констебля Мурхауз был такой вид, словно она изо всех сил сдерживает смех; ее босс нахмурился.

– Так чем я могу помочь?

Стрэтфорд откашлялся.

– Вы, полагаю, слышали о деле Элли Каннинг?

Моя мать издала хриплый тревожный вскрик, и я поспешно, надеясь предотвратить ее дальнейшую реакцию, ответила:

– О той девушке, которую похитили? Конечно.

– И знаете, что ее нашли неподалеку отсюда?

Я кивнула.

– Сейчас мы проверяем некоторые версии и пытаемся выяснить, где именно ее держали. Осматриваем некоторые здешние объекты, которые совпадают по описанию с… с какими-то ее воспоминаниями.

– Я думала, она почти ничего не помнит. Она ведь бродила уже по темноте?

– Тем не менее, – лицо полицейского расплылось в подобии улыбки, – теперь она, кажется, вспомнила кое-какие подробности. Они возвращаются к ней – медленно, но верно.

– И что же она вспомнила?

– К сожалению, я не вправе об этом рассказывать. Но могу сказать, что, судя по первоначальному наружному осмотру вашего участка, он имеет некоторое поверхностное сходство с тем местом, где держали мисс Каннинг, судя по ее воспоминаниям.

– О… – Такого я не ожидала. – И в чем же сходство?

– Повторяю, я не вправе сообщать вам эти сведения. Скажем так… его внешний вид в некоторых деталях совпадает с показаниями Элли.

– То есть, по-вашему, ее держали здесь? В этом доме? Но это абсурд.

Мне удалось удержаться и не повысить голос, однако не удалось подавить внезапное еканье в животе.

– Нет, на данный момент мы не утверждаем ничего подобного, мисс Уэллс. – Голос у него был мягкий. – Мы просто пытаемся проследить ее путь в ту ночь, когда она сбежала, и выяснить, не удастся ли нам пройти по ее следам в обратном направлении, чтобы выяснить, где ее держали. Возможно, в какой-то момент она проходила мимо вашего участка или через него. Мы хотели узнать, не возражаете ли вы, чтобы мы взглянули на ваш дом.

Мэри вновь издала вопль, на этот раз торжествующий.

– Обыск собрались проводить? Тогда вам нужен… этот… как его? Ну этот… ну… – На мгновение она умолкла с растерянным видом, а затем пришла в еще большее возбуждение. – Вы меня поняли, мистер детектив, – этот, как его там…

– Ордер нам не нужен, мэм. Как я уже сказал, это просто…

Мэри перебила его:

– Я вот что думаю, Сюзанна, – может, тебе стоит позвонить старому Чипсу Рафферти? Этот его жирный братец ведь, кажется, адвокат?

– Мэри!

Она театрально закатила глаза, сжала губы.

Детектив вздохнул.

– Конечно, вы можете нанять адвоката. Но, на мой взгляд, это принесет только лишние расходы. И, безусловно, лишь затянет дело. Как я уже сказал, это не официальный обыск.

– Не слушай его, Сьюзи. У них всегда все официально – они даже трахаются официально. То есть трахаются они еще официальнее, чем…

– Ради бога, Мэри. Уймись.

Констебль Мурхауз закашлялась, пытаясь скрыть смех. Ее начальник вновь многозначительно посмотрел на нее и повернулся к Мэри.

– Я понимаю ваши опасения, мисс Сквайрс, но сегодня утром мы собираемся осмотреть не только ваш дом. У нас есть список… еще с полдюжины участков для осмотра, так, старший констебль?

Женщина заглянула в свой блокнот.

– По-моему, всего девять, сэр.

Голос у нее был угрюмый.

Я решилась.

– У нас нет причин обращаться к адвокату. Осматривайте все что хотите, не стесняйтесь. Нам скрывать нечего.

Стрэтфорд облегченно улыбнулся.

– Спасибо. Мы не отнимем у вас много времени. – Оба полицейских поднялись на ноги. – С вашего позволения, мы сначала бегло осмотрим дом, а потом проверим загоны, сараи и так далее. Возможно, сделаем по ходу дела несколько фотографий, если вы не возражаете – мы попросим вас по этому поводу подписать некоторые документы, прежде чем уйдем. Если у вас есть другие дела, мы с удовольствием побродим тут сами.

– Я вам поброжу, мистер детектив! – В голосе Мэри звучала ярость. – Мы будем таскаться за вами, как дерьмо на подошве. Так, Сюзанна?

Я обреченно пожала плечами. Утренние занятия я уже пропустила, спешить некуда. Мэри с самодовольным видом соскользнула со своего насеста.

– Давайте, господа детективы, давайте, я уж сразу проведу вас прямо в подвал, где мы держали эту сучку!

Сюзанна: август 2018

Конечно же, я смотрела выпуски новостей, и меня, как и всех остальных, поразила история Элли Каннинг и то немногое, что было известно об этой девушке. Это и само по себе было сенсацией, а ее к тому же нашли чуть ли не у нас на пороге – в каких-нибудь двадцати километрах к югу от города и в пяти от нас, на Уош-роуд. Я проезжала мимо этой пастушьей хижины Джона О’Брайена каждый раз по пути в город.

История была невероятная: дерзкое похищение, месяц в плену, смелый и удачный побег. Из некоторых подробностей жизни Элли Каннинг можно было заключить, что личность она весьма незаурядная: умненькая девочка из неблагополучной семьи, жившая с опекунами и получившая стипендию престижной закрытой школы. В свои восемнадцать она выглядела поразительно юной – я бы дала ей максимум лет пятнадцать – и обладала несомненным шармом миловидной блондинки, что было заметно даже на не слишком удачном школьном фото, растиражированном в прессе. Больно было думать, что такой ребенок мог пропасть почти на месяц и никто о ней не вспомнил, потому что никому до нее не было дела.

В школе эта история стала постоянной темой для разговоров, в том числе для юмористических догадок и предположений. В прессе не было никакой информации о мотивах похитителей – и никаких упоминаний о физическом или сексуальном насилии, тем более что, судя по всему, в этом деле были замешаны исключительно женщины. Версии строились самые разные, от чудовищных (рабство, оккультизм) до несколько более безобидных (вопросы опеки). Поскольку ее нашли неподалеку, мы рассуждали и о том, кто мог ее похитить и где эти похитители ее держали. Даже старожилы Уоша сходились на том, что в этих местах, где столько новых людей – бегущих от суеты больших городов, отдыхающих в выходные, снимающих жилье через интернет-агентства, – ничего выяснить невозможно. Даже Таня Джонс, школьный администратор, чья семья жила в Уоше уже несколько поколений и чье мнение по любому местному вопросу обычно звучало весомо, не решалась высказывать никаких предположений.

Рэйчел Мотт, заведующая отделением математики, рассказала нам, что несколько месяцев назад ее сын доставлял продукты пожилой паре, жившей неподалеку от моста Вулпак и явно бывшей под кайфом. На женщине почти не было одежды – только стринги и прозрачная блузка, и парочка пыталась заманить парня в дом то выпивкой, то косяком марихуаны, то порнофильмами. Оба были, по словам сына Рэйчел, совсем старые – по меньшей мере за сорок, и женщина, как ему показалось, подходила под описание одной из похитительниц Элли Каннинг – темноволосая, невысокая, средних лет. Хотя, по мнению парня, они не выглядели угрожающе. Наоборот, держались даже слишком дружелюбно. Однако Рэйчел все же заставила его пойти с этой историей в полицию, и он назвал адрес. Но эта линия оказалась тупиковой: дом сдавали в аренду на выходные, и за то время, что Каннинг провела в плену, жилье снимали четыре разные пары.

– А знаете, – сказал однажды утром Фил Берк, заведующий отделением физкультуры, – вы, Сюзанна, тоже подходите под это описание – девушка же говорила, что женщина невысокая и темноволосая? А к ней в придачу чокнутая бабуля. Ваша мать ведь живет вместе с вами?

– Ой, да ладно. Скорее всего, не меньше дюжины женщин из пригорода в точности подойдут под это описание, разве нет? И столько людей живет вместе с пожилыми родителями, – возразила Анна Брейди, наш вечный миротворец, прежде чем я сама успела ответить. Она, очевидно, встревожилась, как бы слова Фила меня не обидели.

– Моя мать определенно чокнутая, но она родила меня в шестнадцать лет, так что она еще не такая уж бабуля.

Я ободряюще улыбнулась Анне.

– Хм. Но вы же знаете подростков. Для них и двадцать – это уже преклонный возраст. – Фил, как обычно, остался глух к Анниной дипломатии. – Вы что-то от нас утаили, а, Сьюз? Не вы ли, часом, держали девочку у себя в кладовке?

Учительская взорвалась хохотом.

– Да боже мой! Какой же учитель на такое пойдет? – Джулия, преподавательница английского, новенькая и самая юная среди нас, сделала перепуганное лицо.

– И вас ведь к тому же что-то связывает с Мэннингом. – Фил вцепился в меня, как собака в кость. – Вы, кажется, преподавали там в какой-то частной школе?

– В колледже Мэннинга. Это было несколько лет назад. Удивительно, что вы помните.

– Мне всегда интересно, где люди работали до того, как их занесло сюда, в этот рай на земле. – В его голосе прозвучала нотка горечи. – Сюда ведь без причины не попадают, верно? Значит, было от чего бежать.

Я подала заявку на вакансию в Энфилд-Уош наудачу, после пары лет крайне неприятной временной работы в Сиднее. Сама изумилась, когда получила место, но ответила согласием еще до того, как побывала здесь. Энфилд-Уош был небольшим городком в нескольких часах езды к северу от Сиднея – слишком далеко от города для тех, кто хотел жить рядом с центром, но и не такая глушь, чтобы работа здесь давала дополнительные очки в отделе образования тем, кто рассчитывал подняться по карьерной лестнице. Школе Энфилд-Уош Хай требовался учитель, имеющий достаточный опыт преподавания театрального искусства, чтобы вести восьмые и девятые классы, раз в несколько лет ставить школьные спектакли и время от времени готовить маленькую группку учеников к выпускным экзаменам. В общем, запросы не очень высокие – как и у меня.

Судя по тому, что мне удалось нарыть в сети, Энфилд-Уош вполне подходил для того, чтобы туда переселиться. Этот городок, в отличие от многих других по соседству, каким-то образом сохранил себя, несмотря на небольшую численность населения. Возможно, в силу своей относительной изоляции он имел более или менее процветающий торговый центр, а экономическая миграция, безработица среди молодежи, наркотики, преступность и недовольные настроения среди жителей, приведшие в упадок столько некогда благополучных городков вдали от морского побережья, были не столь распространены. Энфилд-Уош трудно было назвать оживленным мегаполисом, однако там было достаточно благополучных предприятий и семей, чтобы сделать его вполне пригодным для жизни. Помимо пшеничных, овцеводческих и молочных ферм, на которых когда-то держалась экономика города, здесь были винодельни, привлекавшие туристов, и все больше людей из больших городов скупало землю. В городе имелось солидное количество кафе, библиотека, книжный магазин, восемь отелей, круглосуточный полицейский участок и чувство единения. А еще здесь был Франчес – большой и прекрасно оборудованный дом престарелых, очередь на запись в который была значительно короче, чем в любой из тех, какие я могла найти в Сиднее.

Ранней весной, оставив Мэри на попечение временной сиделки, я уехала, чтобы осмотреться и найти местечко, где мы будем жить. Я решила смириться с неизбежным и выставить на продажу свою квартиру в Бонди, которой владела с начала девяностых и которая с тех пор отлично окупила себя. При сиднейских ценах я могла позволить себе существенно расширить площадь, и деньги еще остались бы.

Местный агент по недвижимости, чью тринадцатилетнюю дочь мне предстояло учить («Эта девочка – настоящая королева драмы. Вся в мать!»), не сумел скрыть восторг, когда я сказала ему, что ищу – простор, уединение, сад, что-нибудь старое, но не нуждающееся в ремонте, – и сколько готова за это заплатить.

– Ну что ж, – сказал он, когда первоначальное возбуждение слегка улеглось, – за эти деньги у вас есть два варианта.

Он отвез меня на главную городскую улицу – широкий, усаженный деревьями проспект в районе, который назывался Парламент-Хилл.

Дома здесь были роскошные: поздневикторианские кирпичные особняки с ухоженными садиками за высокими заборами из железа и песчаника. В большинстве были бассейны, а кое-где и теннисные корты. Элегантные, уютные, добротные дома, где родились и выросли целые поколения детей. Дома, не очень-то подходящие для одинокой женщины и ее сумасшедшей матери.

Агент остановился перед впечатляющей громадиной.

– Этот уже три года продается – на такой дом покупателя сразу не найдешь. Просят шестьсот пятьдесят тысяч, но, как я сказал, отдадут, скорее всего, за шестьсот. Может, даже за пятьсот восемьдесят. Правда, там многое придется менять. Кое-что, вероятно, потребует обновления, но это не так уж затратно. Может быть, вы захотите переделать ванные, кухню. Стены снести кое-где, чтобы было попросторнее.

Я лишь мельком взглянула на дом и покачала головой.

– Очень красивый, но не совсем то, что я ищу. Для такого дома нужна семья. Дети.

Я сумела выговорить это слово без чувства неловкости.

– Да. Верно. – Агент вздохнул с сожалением, но тут же вновь оживился. – А если поискать за городом?

Я как-то не думала о жизни за городом, но почему бы и нет?

– Я не хочу слишком большой дом. Или такой, который требует слишком много ухода. И животных не хочу, и… сеять что-то там или еще что-нибудь в этом роде.

– Да. Я так и думал… – Он умолк и пристально посмотрел на меня. – Слушайте, да я же вас знаю. Вы та девушка… Как же ее звали? Куинни? Из того сериала, как его там? Что-то про серфинг…

Я засмеялась.

– Джипси. А шоу называлось «Пляжная жизнь».

– «Пляжная жизнь», точно. Джипси! Вот это да!

– Я удивлена, что вы меня узнали. По-моему, вы слишком молоды для этого сериала.

– Ну да, может быть. Но у меня есть четыре старшие сестры, и они заставляли меня его смотреть. Он у них был целиком на видео записан. – Улыбка у агента сделалась застенчивой, щеки слегка порозовели. – И вы приехали сюда работать учительницей? В школе наверняка с ума сойдут от радости, что такой человек приехал к ним преподавать драму. Настоящая знаменитость.

– Это было очень давно. Я удивлюсь, если кто-то еще помнит это шоу. Кстати, – мягко сменила я тему, – вы собирались рассказать мне о каких-то домах за городом.

– Ах да. Верно. – Он откашлялся и принял более деловой вид. – У меня как раз есть кое-что на примете. Земли там и акра не будет, так что ухаживать особенно не за чем. Газон, кажется, большой, но всегда можно попросить кого-нибудь прийти подстричь, если руки не доходят.

Он погнал машину прочь из города, на запад – вверх по одному холму, потом вниз по другому, потом вокруг чего-то похожего на небольшое озеро – на самом деле это оказалось старое городское водохранилище, Лок, – и наконец выехал на более ровную местность, застроенную фермами. Зима выдалась морозная и сухая, серые пастбища выглядели не особенно привлекательно, и все же окружающая природа была прекрасна: земля, насколько мог видеть глаз, тут и там слегка вздымалась пологими холмиками, а вдалеке возвышался горный пик, поросший густым лесом, – гора Уолтем, очевидно.

– Я хочу вам показать дом Гаскойна, – сказал агент. – Это фермерский дом, которому уже больше ста лет. Хозяин построил себе новый, поделил усадьбу и теперь продает участок вместе со старым домом. На самом деле это довольно грустная история.

Ему явно не терпелось рассказать, а мне было любопытно послушать истории о местных жителях, и я с удовольствием подыграла:

– Да?

– Угу. Не повезло бедняге. Начал он строить новый дом, когда женился. Его родители остались в старом. А потом его жена заболела раком, и работы остановились… Она умерла – довольно давно уже. Прекрасная была женщина, кстати, тоже учительница. А к тому времени, как он снова взялся за строительство, и родители его тоже умерли. Лучше бы уж оставался в старом, а новый продал – кучу денег выручил бы. Но он, должно быть, решил начать новую жизнь на новом месте.

– Похоже на то.

– Ну да. Он типичный скотовод, жесткий, загрубелый, как старый башмак, и не без гонора, но мне кажется, все это его всерьез подкосило. Если честно, старый дом – тот еще клад для продажи. Большинство людей, которые собираются переехать за город, хотят иметь по меньшей мере пару акров земли. И старые дома их не интересуют.

– А мне нравится, что он такой древний, только вот я сомневаюсь, нужна ли мне усадьба. Нас ведь всего двое.

– Ну, это же не имение какое-нибудь. Не то что те особняки в центре города. Когда-то у Гаскойнов было много денег, но все они ушли обратно в землю, так что дом не особенно большой. И может потребовать кое-какого ремонта в будущем. Зато сад – это что-то необыкновенное. И виды.

Агент был прав – внушительным домик не выглядел. Построен он был в середине девятнадцатого века, но с тех пор пережил некоторые дополнения и изменения. Крыша, крытая давно не крашенными жестяными листами, просторная веранда. Три маленькие спальни, столовая и полутемная гостиная отчаянно нуждались в ремонте, зато выходившая на север кухня, она же вторая гостиная, пристроенная где-то в семидесятых годах, казалась теплой и уютной. Старый крытый проход с крышей из гофрированного железа вел от этой кухни к старой, теперь переоборудованной в прачечную.

В коридоре за дверью, которую я вначале приняла за бельевой шкаф, оказалась лестница, ведущая в подвал. Он был разделен тонкой стенкой на две комнаты, одна из них – с отдельным туалетом. Еще одна крутая деревянная лестница соединяла подвал с прачечной. В подвальных помещениях было холодновато, сыро и слегка пахло затхлостью.

– Я думаю, здесь когда-то были гостевые спальни или, может быть, кладовые, – сказал агент. – Здесь можно бы устроить отличный винный погребок, – добавил он задумчиво. – Температура идеальная. Но, кажется, Гаскойны были не из тех, кто держит винные погребки.

Большой сад, сад старой миссис Гаскойн, оказался чудесным. Теперь он выглядел несколько диковатым и заросшим, однако крепкий костяк был виден. Я заметила остатки старых клумб, плетистых роз и жасмина, камелий – весь местный ассортимент. Ранняя жакаранда осыпала лепестками лужайку. Агент провел меня от забора к забору, затем вокруг того, что было когда-то придомовым выгоном, а теперь там располагался огромный жестяной сарай – очевидно, гараж на три машины. В целом весь участок занимал чуть больше половины акра. Все земли вокруг принадлежали Чипсу Гаскойну – к старой усадьбе относилась лишь узенькая полоска между ними.

– Чипсу? – переспросила я.

– Кажется, его настоящее имя – Чарльз, но в детстве он был уж очень похож на своего папашу – как чипсы из одной коробки.

– А где же его новый дом?

– Вон там, за выгоном, прямо за ветрозащитной полосой. – Он указал на ряд высоких деревьев позади гаража. – Вообще-то до него меньше полукилометра по прямой, хоть с виду так и не скажешь. В заборе за сараем ворота. И тропинка между двумя участками. Ваша единственная близкая соседка – Хонор Филдинг. Она живет чуть дальше по дороге. Это та знаменитая пиарщица, телезвезда, знаете? Думаю, вы слышали о ней – она работает в шоу-бизнесе и все такое.

– Конечно. – Я была слегка удивлена. – Что она здесь делает?

– Она выросла в Энфилд-Уош, а пару лет назад они с мужем купили тут усадьбу, чтобы приезжать на выходные, – пять акров земли. Они не так часто бывают здесь. Заезжают на пару дней, может, раз в месяц, зимой почаще. Ее отец живет во Франчесе, она его временами навещает.

Я снова посмотрела на дом. Не шедевр архитектуры, конечно, но добротный и уютный. Из окон открывался вид на горы и равнину, но сама усадьба была закрытой, относительно уединенной. Мирно, далеко от городской суеты, но не слишком далеко от удобств цивилизации. Как раз то, что нам нужно. В тот же день я внесла залог.

Мои ученики тоже помешались на деле Каннинг. Когда эта история только выплыла на свет, их почти невозможно было заставить сосредоточиться на какой-то другой теме. Я пришла на урок драмы в одиннадцатом классе, приготовившись к скучному, но необходимому обсуждению их дневников практики, сделанных из рук вон плохо. Но когда с опозданием на несколько минут вошла в класс, он (всего пятнадцать человек, но среди них столько экспансивных экстравертов, что по ощущениям они могли сойти за полсотни) был взбудоражен последними новостями о девушке, найденной без сознания в пастушьей хижине, историей ее похищения, плена и побега. У них уже была готова уйма теорий – зачем та женщина похитила ее, кто она, не выдумала ли девушка все это… Но, с другой стороны, зачем? Зачем кому-то придумывать такую дикую историю? Эти разговоры невозможно было свернуть. Как только я пыталась, тут же раздавался дружный хор: «Ну ми-и-исс!» и кто-то вспоминал еще какую-то невероятную подробность. Наконец я сдалась.

– Ладно, – сказала я, – я понимаю. Меня это тоже взволновало. Честно. Но я не могу позволить вам потратить на сплетни весь день.

– Можете! – прогремел хор. – Мы никому не скажем. Пожалуйста, мисс!

– Но мы можем это использовать, – проговорила я своим самым вдохновляющим учительским голосом. И я не лукавила. На первый взгляд это выглядело как самый низкопробный сюжет для бульварного чтива, но разве не в этом главным образом заключается смысл драмы и вообще искусства? Исследовать весь спектр человеческой жизни, не только привычные ее стороны, но и непривычные, не только обыденные, но и экстравагантные.

В результате вместо скучного сдвоенного урока, который я планировала, класс стал готовить трехминутные парные импровизации, обыгрывая те детали, которые вызвали у них интерес.

Однако вначале (за возможность развлекаться в классе приходится платить) мы обсудили смысл этой истории. В чем идея сюжета о похищении, плене и побеге? Сумеют ли они найти какие-то универсальные мотивы, тематические подтексты, отсылки к мифологии? Что это может рассказать нам о времени, в котором мы живем, о современной культуре?

Как всегда, класс проявил больше фантазии, чем я ожидала, удивив меня своими догадками. Ученики увидели здесь историю о переходе от детства к взрослости, рассказ о злоупотреблении властью взрослых над детьми, о насилии, хоть и без реального физического ущерба. Историю о мужестве, о героизме, об угнетении и свободе.

– Не напоминает ли вам это какие-нибудь другие сюжеты? Например, сказки?

– Золушка?

– Скорее, что-то вроде современных Гензеля и Гретель, правда? Только без Гензеля.

– И без имбирных пряников. И без леденцов.

– Подвал – это то же самое, что клетка.

– Только ей не пришлось толкать ведьму в огонь, чтобы сбежать.

– Так ведьму же до сих пор не нашли. Может, как раз и толкнула.

Обсудили мы и характер героини. Я спросила ребят, как они себе представляют эту девушку. Они видели ее урывками в новостях, но какая она в жизни? Какой была до того, как оказалась в этой ситуации? Не было ли в ней чего-то такого, что сделало ее повышенно уязвимой? Они успели собрать какие-то крупицы сведений: что она была приемным ребенком, что получила стипендию шикарной закрытой школы, что была, вероятно, немного белой вороной среди детей богатых родителей. Умная, трудолюбивая, амбициозная, скорее всего. И, судя по фотографиям, хорошенькая. Но эти дети, обитатели соцсетей, знали и кое-что такое, о чем не сообщалось в СМИ. В наши дни всегда найдется тот, кто знает кого-то через третьи руки.

– У меня есть подруга, – сказала одна из девочек, – которая училась с ней в ее бывшей школе. Она, похоже, была порядочная оторва.

Другая девочка слышала, что у Элли Каннинг были проблемы с наркотиками и что ее уже собирались исключить из школы. Кому-то еще кто-то рассказывал, что она была религиозной фанатичкой.

– А что вы можете сказать о тех двух женщинах? – спросила я. – Кто они?

До сих пор информации о похитительницах девушки было обнародовано очень мало. Мы знали только, что их было две: одна средних лет, другая пожилая. И тут вставал интригующий вопрос о мотивах. Какая, черт возьми, у них могла быть причина для похищения? Зачем они похитили ее? Зачем удерживали?

– Я вообще ничего не понимаю. Что могло понадобиться двум старухам от нашей ровесницы? – спросил кто-то из учеников. – Какой в этом смысл?

И в самом деле, какой?

– А кстати, – сказал один из мальчиков. – Вы ведь живете с матерью, не правда ли, мисс? Где-то за городом? Откуда мы знаем – может, это вы и были?

– Но мисс живет далеко от того места, где ее нашли, – возразил кто-то. – И не стала бы мисс похищать девушку!

– Зачем мне еще один подросток? – вздохнула я. – Мало мне вас?

Ребятам нетрудно было представить себе ход событий, характеры персонажей, но вот правдоподобный мотив никак не находился.

С неизбежностью всплыла тема секса. Нигде не упоминалось о том, что девушка перенесла какую-то сексуальную травму, но какие же еще варианты? Школьники знали все о последних громких делах, связанных с похищениями. Они читали новости, смотрели фильмы о том, как девочек годами держали в плену, где они даже детей рожали, и все понимали, что подобные дела всегда так или иначе связаны с сексом. Но в тех случаях преступниками были мужчины. В нашем же сценарий был совсем другой: на этот раз злодей оказался не мужского пола, и это не только интриговало, но и озадачивало.

– Но это же очень странно, правда, мисс? Я хочу сказать – женщины же никогда такого не делают?

– Никогда?

– А может, они лесбиянки, – нерешительно предположила одна девочка. – Но они же обе старые, да? Хм…

– Как будто старых извращенцев не бывает!

– По-твоему, лесбиянки – извращенки? Ничего себе заявочки! Это же гомофобия как она есть.

– Я не то хотел…

– А может, те женщины ее не для себя похитили. Может, они ее только поймали и держали там для какого-нибудь мужчины? Может, она успела сбежать до того, как он туда добрался?

– А может, они ее хотели в рабство продать?

– А может, у них там бордель?

– Так, – сказала я, – это все хорошие догадки. Но я хочу, чтобы вы еще немного напрягли мозги, копнули поглубже. Что еще тут может быть? Разве не бывает других причин для похищения людей?

– Может, они затащили ее к себе, чтобы она у них в доме уборку сделала?

– Может быть, – сказала Джесс Мэллори, одна из самых многообещающих моих учениц – тихая, застенчивая, на сцене она проявляла себя на удивление ярко и уже получила главную роль в школьном спектакле, – может быть, младшая женщина хотела, чтобы у нее была подруга. Может быть, ей было одиноко. А может, она хотела дочку?

Когда дело дошло до главного задания, все старались обойти в своих импровизациях вопрос мотива. В основном изображали, как девушка мечется в ужасе, как отчаянно пытается сбежать, а ее похитительницу представляли либо жестокой и склонной к насилию, либо суровой, холодной, непроницаемой.

Только версия Джесс Мэллори оказалась совсем иной. Похитительница-Джесс сидела у кровати девушки, держала ее за руку и высоким, тонким голосом, слегка фальшивя, напевала детские песенки: «Раз, два, три, четыре, мыши дернули за гири…» Она приглаживала своей пленнице волосы, бормотала нежные слова, рассказывала истории, в которых звучали отголоски знакомых сказок – «Белоснежки», «Гензеля и Гретель», – разговаривала с ней как с давно потерянной дочерью или с призраком собственного прошлого. Пленница, которую играла Кэти Миллер, одна из наименее прилежных моих учениц, лежала неподвижно, словно оцепенев, с открытыми глазами, не проявляя никаких эмоций. И именно эта сценка, по мнению всего класса, производила самое жуткое, самое зловещее впечатление.

– Почему? – спросила я у них. – Что тут такого страшного?

Ответ нашелся только у Джесс.

– Эта женщина считает, что не делает девочке ничего плохого. Она на полном серьезе думает, что это любовь…

Даже Мэри мимолетно заинтересовалась этой историей. Перед телевизором она просиживала по полдня, но любые события реального мира обычно проходили мимо ее сознания. Время от времени она удивляла меня, упоминая какую-нибудь случайную новость – например, что ремонт помещений местного совета обойдется почти в миллион долларов, или что какой-то местный фермер продал быка за рекордную сумму. Такого рода подробности обычно почти сразу испарялись из ее памяти, однако похищение ее потрясло.

– Она мне напоминает одну девушку, – сказала Мэри, – которую я знала, когда жила в Париже.

– Я и не знала, что ты жила в Париже.

– Потому что тебя это не касается.

Париж явно был опасной темой для разговора. Я сменила тактику.

– Кого она тебе напоминает?

– Кто?

– Похищенная девушка.

– Я же тебе сказала. Одну шлюшку, которую я знала в Париже.

– А-а.

– И нечего делать такой возмущенный вид.

– Я не…

– Ну да, как будто я не вижу. У тебя такое лицо, как будто кто-то пукнул.

– Я не…

– Все мы такими были, что тут говорить. Все были шлюшками. Работа такая.

– Ясно.

– А для чего еще певички на бэк-вокале – чтобы парней обслуживать. И не говори мне, что в мире телевидения все было иначе, мисс Ханжа.

– Ты начала рассказывать о девушке. О своей подруге.

– О ком?

– О той девушке из Парижа.

– А, ну да. Ее звали Колетт де ла… де ла… какая-то дурацкая французская фамилия, – но ее настоящее имя было Бетти Кейн. Очень много о себе понимала, всем рассказывала, что будто бы в родстве с королевской семьей, но это все брехня. Держаться она не умела. И спала со всеми подряд, кто клюнет. Пусть хоть парень ее лучшей подруги – ей было все равно. Старые, молодые, толстые, беззубые – без разницы. Был бы хрен на месте. Хотя ходили слухи, что и это необязательно, но я так думаю, она сама их…

– Но чем же она напомнила тебе Элли Каннинг?

– Кого? – Интерес Мэри к настоящему уже угас: она блуждала по лабиринтам своего прошлого.

– Ты сказала, что она напомнила тебе похищенную девушку. Элли Каннинг. Ту, про которую говорили в новостях. Школьницу.

– Ах, эту. Она любит секс. Сразу видно по тому, как она облизывает губы, когда говорит. Бетти тоже так делала.

– А-а.

– И еще она врушка.

– А это тебе откуда известно? Сразу видно по тому, как она трогает мизинцем кончик носа?

Мэри закатила глаза.

– Не пытайся язвить, дорогуша. Тебе это не идет. Просто эта история адски глупая. Неправдоподобная история. Зачем двум женщинам похищать молодую девушку? Что они собирались с ней делать? Черт знает что за мутота – наверняка вранье.

До десяти лет я еще называла Мэри мамой, хотя видела ее редко. На этом настаивали дедушка с бабушкой, хотя, по сути, бабушка была мне матерью, а дедушка – отцом. Считалось, что Мэри приезжает к ним для того, чтобы повидать меня, но на самом деле это было не так, и годам к семи-восьми я уже это понимала. Она являлась за деньгами или когда ей нужно было где-то переночевать, а иногда, как я думаю сейчас, – может быть, иногда ей хотелось вспомнить, что есть люди, которые ее любят, что у нее когда-то было прошлое, в котором все было иначе, чем в настоящем. Правда, эти напоминания ни разу не побудили ее изменить образ жизни.

И то, что в настоящем у нее была я, ее дочь, судя по всему, значило для нее очень мало. Я не имела отношения к тем старым добрым временам, которые ей хотелось вспоминать. Мать с отцом, их простая и теплая любовь – вот зачем она приходила. И к ее бесконечному настоящему, убогому и беспутному, – настоящему, из которого она все никак не могла и, как мне тогда казалось, не очень-то и хотела вырваться, – я тоже, в сущности, отношения не имела.

Она объявлялась без предупреждения и жила в доме ровно столько, чтобы успеть насладиться всеми радостями возвращения блудной дочери: сытной едой, чистыми простынями, ранним укладыванием в постель, горячим душем. Отчаянной, болезненной любовью родителей. А потом исчезала.

Это всегда случалось без предупреждения, без подготовки. Иногда я проснусь утром, а она уже тут как тут – спит, разметавшись на удобном раскладном кресле, связанное бабушкиной рукой покрывало сбито, подушки разбросаны как попало. Спросонья она казалась мне почти сказочным созданием – эфемерным, воздушным, как будто не от мира сего, что, наверное, было правдой. Она и в самом деле не вписывалась в нашу домашнюю повседневность.

Бывало и так: я приду из школы, а Мэри сидит на кухонном столе – у ног замызганный рюкзак, в одной руке сигарета, в другой стакан – и смотрит, как бабушка готовит ужин. Поглядит на меня сверху вниз – отстраненно, но с небрежным добродушием, поправит мне волосы, подмигнет с кривой недоулыбкой, пропоет несколько тактов старой песенки, всегда немного фальшивя. «Сюзанна, ты что же, не узнала? Сюзанна, ты видишь – это я…» И я застенчиво улыбалась в ответ, отчаянно жаждая ее внимания. И всегда знала: не успею я почувствовать, что застенчивость понемногу тает, а узы притяжения крепнут, как она исчезнет.

Когда она была дома, мы все знали, что нужно держать дистанцию: малейший признак того, что мы претендуем на что-то большее, вызывал у нее беспокойство, и тогда она могла уехать раньше, чем намеревалась. Дедушка с бабушкой на собственном горьком опыте усвоили, что Мэри готова терпеть их любовь только в завуалированном выражении. Любовь можно было проявлять на деле: бабушке позволялось накормить дочь, наполнить для нее ванну, выстирать и сложить ее одежду. Мэри с радостью брала деньги, предложенные дедушкой, позволяла подвезти ее куда-то, однако любые вопросы, любые проявления нежности принимались в штыки. Если родители пытались настаивать, она исчезала. Для меня в этом уравнении никогда не было места – что ребенок может предложить матери, кроме любви и желания быть любимой самой?

В последний раз – до недавнего звонка из больницы – я видела ее, когда мне было десять лет. Мэри появилась на пороге в еще более пугающем виде, чем обычно. Она была худой, кожа в ужасном состоянии, а перепады ее настроения стали еще непредсказуемее. Тут и там на ней проглядывали какие-то темные пятна: на лице, на руках, на бедрах – не то синяки, не то старые шрамы, не то неглубокие рубцы. Когда бабушка увидела это, глаза у нее широко распахнулись, и она резко втянула в себя воздух: вопрос уже готов был сорваться с ее губ, но растаял беззвучно.

После ужина Мэри сходила в душ, переоделась в старую дедушкину байковую пижаму, а затем растянулась в кресле перед телевизором, включив масляный обогреватель, хотя было только начало апреля и по выходным мы еще ходили на пляж купаться. Я сидела возле нее, но не слишком близко, молча, не отрывая глаз от экрана, но каждой клеточкой трепетно ощущала ее: как она сидит, развалившись, совершенно расслабленная, нарочно раскинув ноги – совсем не так, как учили сидеть меня – чопорно выпрямившись, колени вместе, ступни на полу. Как она без стеснения прочищает горло. Ощущала ее тихое свистящее дыхание, ее беспокойство. Какая-то часть ее тела все время была в движении – то она ногой покачивала, то пальцами выстукивала какой-то ритм. Хотя мылась она нашим обычным мылом и шампунем, от нее пахло так, как ни от кого в мире, – смесью сигарет и еще чего-то, какого-то сладкого запаха, отдаленно напоминающего мускус. При ней все делалось ярче, острее, живее.

Она теребила пальцами свои еще влажные волосы, теперь уже чистые, но ужасно спутанные.

– Хочешь, я принесу тебе щетку? – наконец спросила я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно спокойнее и небрежнее, и по-прежнему избегая смотреть ей в лицо. Ее «конечно» было таким же безразличным, но я помню, как бегом бросилась в ванную и вернулась с бабушкиной любимой щеткой фирмы «Мейсон Пирсон».

Мать взяла щетку, долго разглядывала ее, а затем со странной улыбкой на губах протянула мне.

– А почему бы тебе не причесать меня, а, Сюзанна?

Мэри свесила голову через подлокотник кресла, и я стала расчесывать. Это была трудная работа: ее обесцвеченные волосы были жесткими, посеклись и свалялись в ужасные клубки – вроде тех, которые я безжалостно выстригала из головы своей Барби. Но я не сдавалась и, после того как справилась со всеми колтунами, еще долго водила щеткой по волосам, хотя Мэри к тому времени уже крепко спала. Во сне она была молодой и красивой, как на фотографиях, которые бабушка хранила в жестяной банке, – эти фотографии были сделаны, когда Мэри была еще школьницей, еще до того, как родила меня. Я сидела на стуле напротив, забыв о лежавшей на коленях щетке, и просто смотрела, как вздымается и опускается ее грудь, как трепещут веки, подергиваются губы при тихих вздохах, какие обычно издают спящие. Как мне хотелось, чтобы она всегда была такой, чтобы осталась тут, в кресле, навсегда. Но наутро она исчезла без предупреждения. На этот раз не было ни наспех состряпанных оправданий, ни попыток делать вид, будто она не замечает огорчения матери и влажного блеска в глазах отца.

И после этого она уже больше не приезжала. Были редкие открытки из Лондона, Перта, Бали, Чикаго, Нью-Йорка – «Веселюсь!», «Живу на всю катушку!», «Жаль, что вас здесь нет! Чмоки!», – но всегда без обратного адреса. Ни телефонных звонков, ни хотя бы обещания приехать. Просьб о деньгах, насколько мне известно, тоже не было. К тому времени, как я стала подростком, бабушка с дедушкой уже почти не упоминали о ней при мне. Они словно перестали гадать, что с ней, перестали надеяться, во всяком случае вслух, – слишком больно это было для всех нас. Они знали, что она жива, – что ж, наверное, это было лучше, чем не знать.

Другое дело, знала ли Мэри (и волновало ли ее это вообще), живы ли они. На похороны она, во всяком случае, оба раза не приехала. Когда умер дедушка, друзья семьи всеми силами пытались разыскать ее, чтобы сообщить об этом, и я видела на лице бабушки отчаянную надежду – и в крематории, и потом, на поминках. А когда несколько лет спустя хоронили саму бабушку, надеяться было уже некому. У меня мелькнула мысль, уж не умерла ли и сама Мэри, и я удивилась собственному безразличию.

Я вернулась в Бонди чуть больше года назад и только начала искать полноценную работу, когда мне позвонили из социальной службы и сообщили, что Мэри Сквайрс серьезно больна и лежит в Сент-Винсент. Я была указана как ее ближайшая родственница, и меня попросили зайти, чтобы обсудить лечение. Я пришла навестить ее – скорее из любопытства, чем из каких-то других чувств. Если бы я знала, что не пройдет и месяца, как мы с мамой будем жить вместе – впервые с момента моего рождения, – не исключено, что я бы оборвала все связи и исчезла со сцены навсегда.

Сюзанна: август 2018

В учительской все закатывали глаза, когда стало известно, что Хонор Филдинг выбрала эту девушку своей клиенткой. Хонор была своего рода местной знаменитостью, классической «девочкой из маленького городка», пришедшей к успеху, оказавшись одним из самых известных «экспортных товаров» Энфилд-Уош наряду с олимпийской пловчихой, парой регбистов из профессиональной лиги и барабанщиком в панковском прикиде, который снялся в «Обратном отсчете». На новичков это уже не производило впечатления («Что еще за Хонор?»), зато старожилы не сомневались: то, что Хонор Филдинг вернулась и купила здесь участок, пусть и только для того, чтобы приезжать на выходные, очень хорошо для города. Ожидалось, что теперь она активно включится в городскую общественную жизнь: будет ходить на открытия выставок и мероприятий, участвовать в сборах денег, выступать с речами, не жалея на все это времени и средств.

Оборотной стороной этой славы местной знаменитости были насмешки. Ну конечно, уж Хонор Филдинг-то не упустит случая откусить от такого пирога, как дело Элли Каннинг, – обе руки запустит в эту кормушку. Выжмет из этого несчастного ребенка все, что только можно. Какой процент она получает за каждое интервью с девушкой? Кто-то слышал – больше половины. Хорошенький способ зарабатывать на жизнь! Интересно, как она только умудряется спать по ночам. И куда ей столько денег? У нее же муж – большая шишка в акционерном банке, заседает в нескольких советах директоров, все премьер-министры, начиная с Хоука, к нему благоволят. Если судить по разговорам в учительской, именно такие люди, как Хонор, были повинны во всех бедах современной культуры – от засилья реалити-шоу до падения уровня грамотности.

Наконец кто-то (все та же милейшая Анна) заметил: платят Хонор за это или нет, она так или иначе старается ради блага Элли. На нее (по крайней мере, так утверждал Аннин бойфренд, работавший в штате местного депутата от Национальной партии) так накинулись со всех сторон с просьбами об интервью, что ни она сама, ни полиция, ни персонал больницы не знали, что делать. Опекуны, которые даже не заявляли об исчезновении девочки, решив, что она вернулась в школу после длинных каникул, говорили с ней по телефону, однако не выразили желания навестить ее или забрать домой. Больше Элли Каннинг и советом-то помочь некому.

Всегда логичный Раджан Капур, преподаватель естествознания, заметил: даже если бы девушку обнаружили не в наших краях, без Хонор там все равно, скорее всего, не обошлось бы. В конце концов, это ее работа. Она сделала себе репутацию на работе с известными клиентами, просто те дела были не столь громкими, хоть и не менее прибыльными. За эти годы она побывала агентом у нескольких «звездных» жертв – и преступников. Теперь все интервью с этой девушкой будут организованы должным образом и принесут кругленькие суммы. И, зная Хонор, – вероятно, в недалеком будущем выйдет книга или фильм.

– В самом деле, – сказала Таня не без доли восхищения, – эта женщина способна продать историю о том, как краска сохнет. И кто бы мог подумать, что она взлетит так высоко. В школе она ничем особенным не блистала.

– А какая она была?

Таня ненадолго задумалась.

– Ну, не знаю… Неглупая, я бы сказала. Не уродина. Никакая, в общем.

– Она же ваша соседка, правда, Сюзанна? Вы уже встречались с ней?

– Пару раз.

– Ну и как? Что скажете?

Я пожала плечами.

– Да так, знаете… Вроде бы человек как человек.

Сюзанна: апрель 2018

С Хонор мы познакомились на вечере в школе, куда наш директор, Том, затащил меня в конце моего первого семестра. Проводили викторину, чтобы собрать деньги для школьной концертной группы. Все видные горожане получили приглашения, и Том был убежден, что присутствие бывшей звезды мыльных опер послужит приманкой. Он даже уговорил меня оставить автограф на старом рекламном фото Джипси в бикини, и оно стало одним из промежуточных призов. Изначально планировался маскарад, и он попросил меня прийти в образе, что вызвало у меня легкую панику. Во времена Джипси мой фирменный стиль можно было описать девизом «чем меньше, тем лучше»: короткие юбки с низкой посадкой, топы с вырезами на животе, кожаные сандалии из ремешков или босые ноги. В двадцать один год все это, конечно, выглядело мило и сексуально, но в сорок шесть уже никак не могло считаться ни привлекательным, ни хотя бы приличным. К счастью, Ассоциация родителей и горожан, беспокоившаяся, как бы мероприятие не вылилось в разнузданную попойку, как в предыдущие годы, настояла на полуформальном дресс-коде.

Однако и без ассоциаций с «Бульваром Сансет» выбор подходящей одежды оставался нетривиальной задачей. Я уже довольно давно выпала из светской жизни, и в моем гардеробе не сохранилось ничего даже отдаленно гламурного. Да и то, что подходило под определение «смарт кэжуал», не выглядело впечатляюще. В конце концов я отобрала лучшее из, так сказать, нейтральных вариантов: черное бархатное платье, которое надевала на свадьбу много лет назад, и туфли-лодочки в стиле тридцатых, которые купила когда-то в качестве театрального реквизита. Как обычно, я обошлась минимумом макияжа, а волосы собрала сзади в строгий учительский пучок. Когда я предстала перед Мэри для осмотра, та спросила, не на похороны ли я собралась. Салли – временная сиделка, работавшая три дня в неделю и иногда по вечерам, когда мне нужно было отлучиться, – хихикнула.

– Я бы сказала, на похоронах все-таки выглядят повеселее.

Я обмотала шею темно-красным шарфом с узором пейсли, чуть подкрасила губы красной помадой, распустила волосы и вздохнула, глядя на свое отражение. Стало получше, но все равно я чувствовала себя не столько Глорией Свенсон, сколько Долорес Амбридж. Оставалось надеяться, что после нескольких бокалов шампанского это уже не будет иметь большого значения.

Я сидела за главным столом рядом с Карен Росс-Смит, женой мэра. Она как раз приступила к обсуждению животрепещущего вопроса: насколько можно рассчитывать, что ее пятнадцатилетний сын, помешанный на футболе, заработает баллы для юридического колледжа в том (крайне маловероятном) случае, если решит в старших классах изучать театральное искусство, – когда появились двое опоздавших. Женщина – высокая, худая блондинка – выглядела так стильно, что наряды всех остальных женщин тут же стали казаться убогими и безвкусными. Ее сопровождал не кто иной, как бывший владелец моего дома, Чипс Гаскойн. Несмотря на довольно близкое соседство, мы с ним как-то до сих пор не пересекались. Однако я набирала его имя в «Гугле», интересуясь домом и его историей, поэтому сразу его узнала. Его несколько раз упоминали в местных газетах, освещавших светские мероприятия и сельскохозяйственные новости, а также в журнальной статье о новом доме, получившем главную награду за лучший дизайн. В жизни он был довольно хорош собой, похож на типичного старомодного фермера и немного постарше, чем я ожидала. Необычный спутник для такой женщины.

Карен умолкла на полуслове и завороженно смотрела, как женщина направляется к нашему столу.

– Не смотри так, Каз, – громко сказала женщина. – Мы не вместе. Просто случайно встретились на парковке.

Карен покраснела.

– Конечно, Хонор. Я и не думала… я подумала только, что ты прекрасно выглядишь.

– Ну конечно. Я просто пошутила. – Женщина наклонилась к ней и поцеловала в щеку. – Ты тоже прекрасно выглядишь. – Она повернулась ко мне и протянула руку. – А вы, должно быть, знаменитая Джипси. Я Хонор Филдинг, живу, если не ошибаюсь, через дорогу от вас. – Она сделала знак своему спутнику, который уже разговаривал с кем-то за соседним столиком. – Чипс, иди сюда, познакомься с женщиной, которая купила твой старый дом. Думаю, нам нужно убедить ее, что мы люди добропорядочные. Каз наверняка тут уже наговорила всякого.

Мужчина оглянулся, холодно вскинул брови и вернулся к своему разговору.

Хонор закатила глаза.

– Вот грубиян. Я вас позже познакомлю.

Карен, все еще красная, вышла из-за стола, бормоча какие-то извинения.

Хонор выдвинула свободный стул рядом со мной и села.

– Вы не возражаете, если я здесь сяду?

Я покачала головой.

– И двух минут не прошло, а я уже вывела Карен из себя. Кажется, это своего рода рекорд. Она и в школе была обидчивая. А я почему-то вечно забываю, что она в последнее время терпеть не может, когда ее называют Каз. – Она глубоко вздохнула. – Не знаю, зачем я соглашаюсь ходить на эти встречи. Все застряли в прошлом, за тридцать лет не изменились. Как будто и не уезжала никуда. – Она снова вздохнула. – И сегодняшний вечер кончится фиаско. Можно сказать, что у меня голова набита всяким дерьмом, но не настолько же, чтобы разгадывать викторины. Я предлагала вместо этого сделать пожертвование, причем крупное, но Том умеет уговаривать. – Она обвела комнату удрученным взглядом. – Бог ты мой. Долгий же будет вечер. Не знаю, как вам, а мне нужно выпить.

Вечер и правда был долгий, и выпивки понадобилось много. Выяснилось, что Хонор не так уж плоха в викторинах, во всяком случае, в таких, как сегодня, – в вопросах, касающихся спорта, местной истории и истории местного спорта. Напротив, она оказалась, можно сказать, асом. Да и другие члены команды, в том числе Карен, оказавшаяся на удивление азартной, разбирались в таких материях не хуже и – с незначительной помощью с моей стороны – выиграли большую часть призов, включая фото с автографом.

В промежутках между вопросами мы с Хонор шепотом переговаривались о том о сем, перескакивая от местных сплетен к личным признаниям, как это обычно бывает в пьяных беседах.

– Что, достало вас уже это все? – спросила она.

– Вы имеете в виду то, что я одна из всех понятия не имею, что это за фигня такая – Зеленый кубок, не говоря уже о том, кто его выиграл в 1985 году? Честно говоря, не представляю, как вы все это умудряетесь запомнить. И зачем.

– Ха! Нет, я имела в виду преподавание театрального искусства кучке детишек, которые даже не понимают, какой в этом смысл. Сельскую жизнь. Удаленность от города.

– Ах, это…

– Да. – Глаза у нее озорно блестели. – Это наверняка не самая увлекательная ваша роль.

– Я тут еще не так долго, чтобы меня успело достать. А что касается ролей – бывало и похуже.

– Правда?

– Как-то я снималась в рекламе маргарина, где пришлось раз двести мазать маслом кусок хлеба, пока не сняли как надо.

Я снова наполнила наши бокалы, заметив неодобрительное выражение на лице Карен, которое она поспешно скрыла. Хонор сделала большой глоток, придвинулась ближе и еще понизила голос.

– Просто к сведению: Зеленый кубок – это ежегодное спортивное состязание между Энфилд-Уош и Честер Хай, а в 1985 году школьники негласно включили в общий зачет число побед на поле перепихона – хотя вряд ли мы тогда так называли этот спорт. Уош разгромил Честер подчистую, и наша Каз стала абсолютной чемпионкой. Никто из нас никогда этого не забудет.

В бытность актрисой я знала много таких женщин, как Хонор, в их официальном амплуа: агентов по поиску талантов, публицистов, продюсеров, – но по каким-то загадочным для меня причинам эти отношения, кажется, никогда не выходили за рамки профессиональных. Хотя все мы, в общем-то, делали одно дело, между этими двумя берегами лежала огромная пропасть. Когда я еще только делала первые шаги, мне казалось, что такие люди, как Хонор, – второстепенные персонажи на сцене, где разыгрывается жизнь знаменитостей. Но позже мне пришлось наблюдать, как стремительно и непредсказуемо может повернуться колесо фортуны для тех, кто на какой-то момент оказывается в центре внимания, пока такие, как Хонор, не только стабильно держатся на плаву, но и процветают, и поняла, что в действительности дело обстоит прямо противоположным образом. Теперь, когда от этой жизни меня отделяло время и расстояние, было особенно приятно поговорить с таким человеком, как Хонор, – понимающим, как устроен мир, к которому я когда-то принадлежала, и имеющим некоторое представление о том, кем я была, пусть и недолго, много лет назад.

К концу вечера мне казалось, что мы знаем друг о друге все и ничего. И под конец я не выдержала.

– Так что, есть какая-то история? Между вами и Чипсом Гаскойном?

– Ой, – засмеялась она. – Это очень древняя история. Ходили на свидания пару раз, еще детьми. Вообще-то я думаю, что у Чипса Гаскойна вполне может быть своя «история» практически с каждой женщиной в этой комнате.

– Вообще-то я почти уверен, что с Карен у меня никаких историй нет.

Объект наших пересудов стоял прямо за спиной.

Я была достаточно трезва, чтобы смутиться, а вот Хонор и бровью не повела.

– Только потому, что она тебе какая-то там кузина.

– Это делу не помеха. Сара Ньюман мне тоже кузина.

– Сара? Боже мой! Неужели вы?..

– Да. – А потом мне: – Мы с вами, кажется, заключили сделку, но я был в отъезде, и, насколько помню, мы не встречались. Сюзанна, так? – Он протянул руку. – Чипс Гаскойн.

– Привет. Да, я Сюзанна.

Он крепко пожал мне руку, критически разглядывая меня.

– Вы не похожи на…

Я нетерпеливо перебила:

– Знаю, я действительно не похожа на свое фото. Мне об этом уже сообщали. Что я могу сказать? Оно было сделано почти двадцать лет назад.

Он засмеялся.

– Вообще-то я хотел сказать, что вы не похожи на человека, достаточно трезвого, чтобы сесть за руль. А ты, Филдинг, и вовсе набралась, как извозчик. Хотите, я отвезу вас обеих домой? Почти уверен, что нам по пути.

На следующий день я сажала рассаду в огороде. Я полюбила грязную садовую работу – в те дни это была моя практически единственная физическая активность. Когда-то я могла и побегать вечером, и зайти в спортзал после работы, но с Мэри на руках трудно было выкроить время для чего-то более серьезного, чем редкая торопливая пробежка вокруг забора. Когда мы только переехали в этот дом, я решила, что пугающих размеров палисадник готова разве что выкашивать, а вот старый огород стоит попытаться возродить. Подумывала я и о том, что выращивание овощей могло бы стать своего рода трудотерапией для Мэри – возможностью вытащить ее из дома, заинтересовать чем-то. Но она посмотрела на меня как на сумасшедшую. «Огородничество – для стариков», – пренебрежительно сказала она.

Я уже могла похвастать некоторыми успехами. Мои первые опыты принесли нам столько тыкв и кабачков, что двоим и не съесть, и это вдохновило меня на новые посадки. Я взяла такси до города, забрала машину, а потом, несмотря на похмелье, позвонила в местный питомник и купила рассаду: салат, шпинат, брокколи, фасоль.

Несомненно, любой хоть немного искушенный в огородничестве знал бы, какие подготовительные работы тут нужны, но я пребывала в блаженном неведении. Мой модус операнди сводился к тому, чтобы повыдергивать все, что успело пустить корни, будь то сорняки или что-то еще, перекопать почву там, где я решила делать грядки, затем воткнуть в землю маленькие ростки, прихлопнуть ладонью землю вокруг и полить водой.

Я уже рылась в ростках фасоли, когда низкий голос сухо спросил:

– Вы ведь знаете, что фасоли нужно по чему-то виться? Это лоза.

Это был Чипс Гаскойн. Он был похож на австралийского фермера из детской книжки с картинками – загорелые мускулистые руки, клетчатая рубашка навыпуск, сапоги для верховой езды, джинсы, широкополая шляпа, сдвинутая на затылок.

– Я хотел зайти взглянуть, живы ли вы после викторины. И узнать, не нужно ли вас подвезти в город, чтобы забрать машину. Но, похоже, вы уже с этим разобрались.

– Вообще-то я не так уж много выпила.

Он поднял брови.

– Значит, вы помните, что сказали мне, когда я вас подвозил?

Я попыталась вспомнить, что такого неосторожного могла сказать, но ничего не вспоминалось.

– А вы меня подвозили?

Шутка получилась так себе, но он все-таки усмехнулся.

– Так что же я такого стыдного наговорила?

– Все в порядке. Вы сказали только «спасибо». Или, кажется, «благодарю». В общем, вы держались лучше, чем Хонор.

– Да?

– Ее пришлось чуть ли не на руках в дом тащить. К счастью, я знаю, где она прячет ключ от входной двери. Вы явно в хорошей форме сегодня. Хотя душ вам, пожалуй, не помешал бы.

Я опустила глаза – колени и пальцы у меня были черные, на ногах, рубашке и наверняка на лице тоже чернели пятна грязи.

Чипс уже осматривал грядки.

– Приятно видеть, что все это снова оживает.

– Надеюсь, что выживет. Я, честно говоря, ничего в этом не понимаю. Фасоли правда нужно еще что-то, чтобы она росла?

– По-моему, да. Хотя я тоже не бог весть какой знаток. Вы наверняка получите урожай лучше, чем у нас когда-нибудь бывал. В цветах мама понимала, а вот огород ее урожаями не баловал. Единственное, что у нас росло по-настоящему, – это тыквы, и не те сладкие кентские, которые сейчас продают в супермаркетах. Старые добрые голубые. Господи Иисусе, каждый год мы все молились, чтобы мамины тыквы не уродились. Она настаивала, чтобы мы съели все до единой, а это означало, что месяцами подряд мы ели тыкву в разных видах. И, честно говоря, видов было не так уж много. Пожалуй, на несколько недель только получали передышку.

Я начала было рассказывать о своих успехах с тыквами, но меня прервал стук сетчатой двери и певучий голос Мэри:

– Ну-ка, ну-ка, что это у нас тут? Провалиться мне на месте, если это не фермер Джонс.

Волосы у Мэри были кое-как заплетены в две длинные косы, а на кончиках у них торчали какие-то серые перья (из подушки, из метелки?). На ней была длинная разлетающаяся юбка из эластичного хлопка – ее собственная – и свободный марлевый топ с глубоким вырезом – реликвия моей беспутной юности. Ноги у нее были босые и почти флуоресцентно-белые, ногти на них неряшливо выкрашены в разные яркие цвета – не столько даже ногти, сколько пальцы. На щеках два ярко-красных круглых пятна – наверняка моя помада, – а глаза подведены черным.

– Мэри, это Чипс Гаскойн. Мы купили у него дом.

– Я знаю Чипса Рафферти. Мой папа всегда смотрел этот фильм, когда его показывали по телевизору… о чем он был? Что-то такое про коров и войну. Это все, что я помню. Боже, вот скука. – Она подозрительно посмотрела на Чипса. – Но вы тогда были моложе. И у вас были такие ужасные оттопыренные уши. Просто смотреть стыдно.

– Нет, это не…

– Ну, я думаю, мы все тогда были немного моложе, правда? – проговорил Чипс медленно, по-деревенски растягивая слова. – А уши мне потом прижали.

Он снял шляпу, чтобы ей было лучше видно.

Она критически осмотрела его.

– Вы определенно постарели, но, по правде сказать, вживую выглядите лучше.

– Что ж, спасибо, мэм. – Он отвесил низкий поклон.

– Но трахаться с вами я бы все равно не стала. Даже за деньги.

Мэри развернулась и вплыла обратно в дом, хлопнув за собой дверью.

Я поежилась от неловкости, но Чипс ухмылялся.

– Что ж, неплохо сказано. Всегда лучше заранее знать, на что можешь рассчитывать. Ваша мама?

– Угу. Мама.

– На вид еще молодая, чтобы деменцией страдать.

– Это длинная история.

Он задумчиво посмотрел на меня.

– Может быть, вы мне когда-нибудь расскажете. Я люблю длинные истории.

В тот же день он позвонил мне.

– Вы в городе много успели посмотреть?

– Покаталась чуть-чуть.

Мы жили здесь уже несколько месяцев, и было неловко признаваться, как мало я пока изучила. Я была слишком занята обустройством дома, привыканием к новой работе, присмотром за Мэри.

– Думаю, вы можете ненадолго оставить свою маму?

– Могу. Нужно только еду приготовить. Спички попрятать. И убедиться, что она в спокойном состоянии.

– Она никуда не уйдет?

– Ее из дома не выгонишь.

– Тогда я заеду за вами завтра утром. Около восьми. Если выедем пораньше, будет не слишком жарко. Заодно расскажете мне ту историю.

Мне следовало бы обидеться, что он не оставил мне шанса отказаться, но было приятно, что кто-то другой берет на себя ответственность и принимает решения.

– Звучит неплохо.

– Так и будет. Да, и, кстати, тоги захватите.

– Тоги?

– Бикини. Купальный костюм. Или как их там называют. На реке есть местечки, где можно поплавать.

Он заехал за мной, как и обещал, рано утром в воскресенье на своем обшарпанном, но удивительно удобном пикапе. Сначала мы поехали в центр города. Машину Чипс вел слишком быстро, но почему-то это казалось не опасным, хотя одновременно волнующим. Он был спокоен, собран, не болтал. В своей сосредоточенности на дороге даже не замечал, как я за ним наблюдаю. Я легко представляла его себе в другом времени – в этой обтерханной широкополой шляпе, с сигаретой в углу рта. Не совсем Чипс Рафферти, но было в нем что-то типично австралийское. Он был не похож на большинство мужчин, которых я знала, и очень далек от того типа, который мне обычно нравился.

Мы остановились выпить кофе с круассанами из дрожжевого теста, приготовленными в дровяной печи, в маленьком хипстерском кафе, которое недавно открылось в бывшем гараже в центре города. Эстетикой индустриального шика это кафе не уступало своим аналогам из больших городов: стены ободраны, сплошь голый необработанный кирпич, цементный пол отполирован, все балки на виду. Бариста все в татуировках и в пирсинге, дружелюбные. Шумно, тесно, жизнь бьет ключом. Кофе был хорош, а круассаны с маслом еще лучше.

Чипс покатал меня по улицам, показывая интересные места за пределами стандартного туристического маршрута. Поначалу казалось, что городок мало отличается от любого другого австралийского провинциального городка. Главная улица длинная и широкая, здания представляют собой беспорядочную смесь архитектурных стилей, величественные церкви девятнадцатого века уступают по численности еще более величественным пабам с верандами, выстроенным чуть ли не на каждом углу. Но Чипсу удалось оживить Энфилд-Уош. Историю города он мне не рассказывал, но каждое место, куда он меня возил, приобретало особое значение благодаря истории – обычно смешной, часто с участием женщин – из его собственной жизни. Проезжая мимо кирпичной школы девятнадцатого века постройки, он показал мне класс, где мисс фон Билан – явная психопатка, питавшая к нему острую неприязнь из-за какой-то ссоры с его матерью еще в детстве, – спустила с него штаны на виду у всего класса, чтобы отшлепать его линейкой, а он, к стыду своему, был без трусов. Учительницу отстранили от преподавания после жалобы родителей, но в эту школу он так больше и не вернулся. Его родители решили, что пришло время закрытой школы, и в следующем семестре его отправили в Сидней.

– Теперь я думаю, что мог бы восстановить свою репутацию, если бы вернулся ненадолго, – сухо сказал он. – То, что я ушел из школы после случая с фон Билан, навсегда всем запомнилось. Наверное, я так и остался в их памяти ребенком, которому годами приходилось ходить без нижнего белья. И это же утвердило репутацию моего отца как никчемного ублюдка.

Англиканская церковь, небольшое, но внушительное здание в готическом стиле, оказалась местом, где он впервые поцеловал девочку.

– Я ходил туда готовиться к конфирмации.

– Ваши родители были религиозными?

– Не совсем… то есть мы ходили в церковь на Пасху и на Рождество. Но моя мать вбила себе в голову, что конфирмация – это важно. Кажется, кто-то из ее друзей был в родстве со священником, и они пытались увеличить число прихожан или набрать новых служителей. У католиков там всегда был над нами перевес.

Все это было так не похоже на мое собственное детство в пригороде.

– В общем, я готовился к конфирмации… это было как раз в пятом классе, перед тем случаем со штанами…

– Богатый событиями год.

– И там была девочка, которая мне нравилась, Таня Бригсток. Она работает в школьной администрации. Сейчас она Таня Джонс. Вы ее, наверное, знаете.

– Знаю.

– Она была меня на пару лет постарше. Красотка. Длинные светлые волосы, высокая. Всегда ходила и даже бегала на носочках. Делала большие успехи в спорте – теннис, нетбол, плавание. В общем, я по ней с ума сходил. По ней все мальчишки с ума сходили. В конце концов она вышла замуж за Даррена Джонса – он был жокеем. Такого мерзкого, лживого засранца еще поискать надо. Но Таня тогда была… мы все на нее заглядывались.

Невозможно было представить ту Таню, которую я знала, Таней из рассказа Чипса, хотя на ее странную походку я уже обращала внимание.

– В общем, она была хитрая девица. Она знала, что нравится мне, и сказала – если я дам ей пять баксов, то могу ее поцеловать.

– А вы?

– Ну, у меня было всего три бакса, так что пришлось поторговаться. «И чтобы без языка!» Я даже и не понял, при чем тут язык, так что это было не так важно.

– А дело того стоило?

– Мне казалось, что да. Вон там мы это делали. – Он указал на живую изгородь между церковью и пасторским домом. – На самом деле в эту изгородь можно войти. Там внутри пусто. Во всяком случае, тогда было.

– И как прошло?

– Хорошо, даже малость чересчур. Она предложила мне потрогать ее за грудь – еще за пять долларов. Я месяц деньги копил. Тут уж мне совсем крышу снесло.

– Могу себе представить. А не рановато в десять лет?

– Рановато. Я потом еще несколько лет к девчонкам близко не подходил.

Я не очень-то ему поверила.

– Не потому ли, что вас отправили в закрытую школу – это же, наверное, была школа для мальчиков?

– Ну да, правда, – засмеялся он. – Но все равно то была настоящая травма.

Мы поехали дальше – через жилой район, мимо красивых старых кирпичных домов на Парламент-Хилл. Перед самым большим Чипс остановился. Этот дом построили Саммервиллы, предки его матери, в конце девятнадцатого века, и в его детские годы он еще принадлежал их семье. Это был настоящий особняк в стиле ар-нуво – трехэтажный, с остроконечными крышами и башенками, с длинными створчатыми окнами и большими балконами из кованого железа. Мне сразу представились черно-белая плитка в вестибюле, кедровые панели, широкие пролеты лестницы. Был виден маленький кусочек теннисного корта – глиняного, с разметкой, явно использующегося до сих пор.

– В детстве я не особенно задумывался об этом – какой большой у них дом, какие они богатые. Они были просто бабушка и дедушка. Деньги ничего не значили. Лучше от них жить не становилось. На самом деле, что мне в этом доме больше всего запомнилось, так это чертов дубак. Никак было не согреться.

Он провез меня мимо жилищной комиссии, мимо ветхих домиков на окраине, а затем к новому району, где выстроились вдоль реки большие кирпичные дома. Слишком большие и кое-как втиснутые в убогие, чаще всего неозелененные кварталы, хотя свободного места вокруг было предостаточно.

Чипс свернул на шоссе, а затем покатил по ухабистой грунтовой дороге – до поляны, где был прибит к эвкалипту указатель с надписью от руки, извещавшей, что мы приехали в Уош.

– Это название что-то означает?

– Его дали в честь того места, откуда приехал тот парень, что основал город. Он был из того Энфилд-Уош, что недалеко от Лондона. Дело довольно обычное. Половина здешних названий тоже оттуда. Сразу за шоссе есть Турецкий ручей, есть Лок – это водохранилище на другом конце города, а там, куда я вас сейчас везу, есть подходящее местечко для купания, оно называется Фризиуотер – ледяная вода.

– И это правда?

– Что правда?

– Вода правда ледяная?

– Смотря сколько ее сойдет с плотины.

Дорога кончилась, и Чипс остановил машину под деревом. Перед нами была заросшая ивами излучина реки. Место было красивое, идеально подходящее для купания и кемпинга. На нашей стороне высокого берега не было, река казалась глубокой и чистой, течение быстрое. Попадались следы недавних походных костров, несмотря на полный запрет разводить огонь, а рядом обычный мусор, какой всегда остается после отдыхающих, – пустые бутылки, пакеты из-под чипсов, коробки от пиццы, несколько пустых упаковок презервативов.

Чипс какое-то время сидел молча, просто глядя вдаль.

– Летом мы сплавлялись от Лока на надувных матрасах. Путь занимал полдня. А потом топали назад, ко мне домой, пешком – по дороге это почти десять километров, но мы кое-где срезали путь через выгоны. Не могу себе представить, чтобы кто-то позволил такое своим детям в наши дни. Рак кожи, риск утонуть. Машины. Змеи. Педофилы.

– Сколько вам было лет?

– Да, пожалуй, лет двенадцать.

– Довольно безобидно вообще-то.

– Ну, мы росли.

– В каком плане?

– Сами знаете. Вот, например… Когда мы стали постарше, мы устраивали здесь вечеринки. Выпивка, курево, громкая музыкана магнитофоне. Секс.

Я показала на пивные бутылки, на упаковки от презервативов.

– Все то же.

– Угу. Думаю, тут все по-старому. Молодость, любовь. Вся эта лабуда.

В голосе у него прозвучало сожаление.

– Вы хотите рассказать мне еще какие-то истории о ваших подростковых подвигах?

– Не-а. Пока не буду. – Он открыл дверцу. – Не хочу, чтобы у вас сложилось обо мне неверное представление. Оставлю это для второго свидания.

Он усмехнулся и перебросил мне мою сумку с заднего сиденья.

– Так это свидание?

– На самом деле это проверка – как вы переносите холод. Почему бы вам не надеть купальник, Джипси? Пойдемте, окунемся в ледяную воду и посмотрим, посинеете вы или нет.

Хонор: апрель 2018

К приятному удивлению Хонор, вечер в обществе Сюзанны оказался сплошным удовольствием.

Обычно это было не в ее вкусе – вся эта женская дружба. Никогда она этого не понимала – ни в детстве, ни в юности. Она всегда вписывалась в компанию, никогда не была в полном смысле слова одиночкой, однако предпочитала держаться от сверстниц на некотором расстоянии. Не было у нее этих дурацких дружб взахлеб, рыданий на чьем-то плече, какой-то там женской взаимовыручки. Не было и проблем с верностью подругам: ей ведь, в сущности, и некого было предавать.

Во взрослой жизни она была слишком загружена работой, почти не оставлявшей времени ни на что, кроме заведения нужных связей. В этой сфере все могло измениться в любую минуту, в зависимости от того, что или кого можно было считать полезным на данный момент. Хонор была женщиной амбициозной, уверенной в себе, целеустремленной, но отказ от дружбы даже не был ее сознательным решением: она просто никогда не ощущала такой потребности.

Через несколько недель после викторины они с Сюзанной встретились опять. В пятницу Хонор осталась одна: Дугал уехал на деловой ужин в Мельбурн. Ближе к вечеру она наткнулась на Сюзанну в местном супермаркете, куда обе пришли запастись продуктами на выходные. Они посмеялись над своими тележками, заваленными едой.

– Надеюсь, вы возьмете что-нибудь выпить для баланса.

Сюзанна приподняла пакет, битком набитый бутылками.

– Кажется, у меня для баланса, наоборот, еда.

Поддавшись внезапному порыву, Хонор спросила – не хочет ли Сюзанна заскочить на минутку в паб, выпить чего-нибудь? Другие ее планы на этот вечер – истинная причина поездки – отпали в последнюю минуту, и она понимала, что сидеть дома будет скучно и немного обидно.

– Ох, боже мой. Я бы с радостью, но мне нужно домой.

Огорчение Сюзанны казалось искренним.

– Я думала, у вас нет детей?

– Нет… Но мать живет со мной, и я не хочу оставлять ее одну надолго.

Голос у нее был удрученный.

– Мать? – Теперь Хонор вспомнила. – Ах да. Деменция.

– В этом роде.

Хонор сделала сочувственную мину.

– Я хорошо знаю, каково это. Но мой папа, по крайней мере, живет в доме престарелых, а не со мной. Это, должно быть, сущий кошмар.

– Не так уж страшно. Иногда только… – Хонор прямо-таки слышала, как Сюзанна стиснула зубы, хоть и не переставала улыбаться. – Но по вечерам бывает трудновато.

Хонор приняла решение молниеносно. Обычно это было ей не свойственно, но почему бы, собственно, и нет? Делать-то все равно больше нечего.

– Вот что я вам скажу – почему бы мне не заехать к вам в гости? Только мне папу сначала нужно навестить. И захватить еще бутылку.

– Ой, я не…

– А что, если я и ужин с собой принесу? Судя по вашему виду, вам нужно передохнуть. А я весь день ничего не делала.

Она чувствовала, что говорит как типичная немолодая мамаша: властная, знающая все на свете, маниакально стремящаяся помочь.

Видно было, что собеседница колеблется.

– В общем-то, звучит фантастически заманчиво.

– Правда, ничего особенного не обещаю. Повар из меня никакой. Ваша мама любит пасту?

Сюзанна рассмеялась и покачала головой.

– Одному Богу известно, что Мэри любит, а что нет. Если не считать сладких хлопьев, ее вкусы меняются каждый день, так что не беспокойтесь. Это очень мило с вашей стороны.

Хонор небрежно махнула рукой.

– Пустяки. Для чего еще нужны соседи?

Когда Хонор явилась с полными руками продуктов и бутылкой охлажденного шампанского под мышкой, дверь открыла мать Сюзанны.

Хонор уже почти жалела о своем порыве. Эти старомодные добрососедские услуги никогда не были ее коньком, и после поездки к отцу, катастрофически неудачной, горячая ванна и пара рюмок джина казались куда завлекательнее.

– Это ты и есть? – Женщина долго изучала Хонор сквозь сетчатую дверь. Лицо ее было в тени.

– Ну, с полной уверенностью сказать трудно, но не исключаю, что я и есть. Я принесла вам ужин, так что от души надеюсь, что дело обстоит именно так, – светским тоном отозвалась Хонор.

– Что там у нас? Что-нибудь в моем вкусе?

– Я принесла пасту и хотела сделать к ней сливочный соус. Вы любите бекон? А грибы?

– Это называется паста боскайола. – Женщина надменно фыркнула, щелкнула замком на двери и приоткрыла ее на несколько дюймов. – Я не идиотка, знаешь ли. Я не один год в Италии прожила, имей в виду, путана.

Хонор пропустила оскорбительное слово мимо ушей.

– Прошу прощения. Не могли бы вы открыть дверь пошире, чтобы я могла войти? У меня рук не хватает…

– Сюзанна не говорила, что ты инвалидка. – Женщина хрипло хохотнула и открыла дверь ровно настолько, чтобы гостья могла кое-как пройти, однако сама с места не сдвинулась, так что Хонор пришлось протискиваться мимо нее. На какой-то миг они оказались в нескольких дюймах друг от друга, практически лицом к лицу. Пожилая женщина даже не пыталась скрывать недружелюбное любопытство: она бесцеремонно оглядела Хонор с ног до головы.

Хонор пыталась держаться под этим пристальным взглядом весело и непринужденно, однако это стоило ей некоторых усилий. На вид женщина была слишком молода для матери Сюзанны: казалось, она сама едва достигла среднего возраста. Она была тощая, угловатая, лицо в морщинах, но в больших глазах, острых скулах, пухлых губах еще можно было разглядеть следы былой красоты. Длинная серебристая грива волос была густой и блестящей.

Наконец их взгляды встретились в темноте. Пожилая женщина яростно сверкала глазами, и Хонор уже приготовилась к словесной атаке. Но тут же лицо женщины стало совсем другим: свирепость внезапно исчезла, сменившись тупо-унылым выражением.

– Мэри, что ты там вытворяешь?

Хонор заморгала: в коридоре зажегся свет. Она повернулась к Сюзанне.

– Ой, Хонор! Извините, я не слышала, как дверь открылась. – Сюзанна торопливо прошагала по коридору и мягко взяла мать под руку. – Вижу, вы уже познакомились с Мэри.

– Познакомились. Я как раз говорила ей, что принесла все необходимое для пасты боскайола.

Мэри вскинула голову, глаза у нее снова загорелись.

– А мятное мороженое принесла? То самое, с шоколадной крошкой? А рожки?

Теперь она весело щебетала, как трехлетняя девочка, но при свете словно бы стала старше – плечи сгорбленные, лицо сморщенное. Даже волосы утратили блеск. Ей можно было дать семьдесят, а то и восемьдесят.

– Эй, Сюзанна, скажи ей, что без мороженого ее никто в дом не впустит.

– Бог ты мой! – Хонор щедро наполнила сначала бокал Сюзанны, затем свой и произнесла тост: – Ну, за жизнь после отбоя.

Чокнувшись с ней, Сюзанна не то вздохнула, не то усмехнулась.

– Иногда случаются особенно трудные вечера. Сегодняшний – из худших.

Это было еще слабо сказано. Мать Сюзанны вымотала их так, как никакой капризничающий от усталости двухлетка не сумел бы, и только после восьми часов они смогли наконец перевести дух. Приготовление ужина само по себе оказалось не таким уж трудным делом: Мэри, слава богу, была полностью поглощена телевизором. Но за столом она ворчала без конца: бекон жесткий, от чеснока ее тошнит, макароны разварились, – пока Сюзанна не сдалась и не сделала ей бутерброд с арахисовым маслом. К счастью, мятное мороженое было забыто. Но их ждала еще получасовая партия в трабл, который Хонор с детства считала скучнейшей игрой на свете, закончившаяся явно подстроенной победой Мэри. В постель старушка отправилась поначалу охотно, но потом еще раз пять возвращалась с разными просьбами и жалобами – то ей пить захотелось, то на простыне песок, то жалюзи дребезжат, то пусть Сюзанна почитает ей на ночь. Наконец она заснула. Хонор еле удержалась, чтобы не посоветовать Сюзанне добавить в теплое молоко снотворного – и, может быть, слегка увеличить дозу. Прежде чем удалиться окончательно, Мэри бросила на нее острый взгляд.

– Ты мне нравишься, – сказала она. – Ты хорошенькая.

– Спасибо. – Хонор улыбнулась дружелюбной, как она надеялась, улыбкой. – Вы очень любезны.

Мэри перевела недобрый взгляд на дочь.

– Сьюзи тоже могла бы быть хорошенькой, если бы немного похудела. Толстые девушки хорошенькими не бывают, правда же? – Мэри жеманно улыбнулась. – Толстуху никто никогда трахать не захочет. – Она пригнула голову и заковыляла прочь по коридору.

Господи Иисусе…

– Извините, – сказала Сюзанна. – Нужно было вас предупредить. – Она отпила половину шампанского из своего бокала одним большим глотком. – Но возможность провести вечер не одной оказалась слишком большим искушением.

– Как вы это выдерживаете все время?

– Она не всегда такая, но, когда в доме гости, все непредсказуемо. Иногда она ведет себя прекрасно – даже кажется почти нормальной, – а иногда…

– У моего отца дело зашло, по-моему, еще гораздо дальше. Он обычно сидит без движения, и все. Но я даже не помню у него промежуточной стадии вроде этой. Только что, кажется, все было нормально, а потом раз – и он уже под опекой в доме престарелых.

Сюзанна пожала плечами.

– У всех по-разному. Болезнь Мэри, скорее всего, – последствие алкоголя и наркотиков. Предполагали синдром Корсакова, но картина не вполне соответствует. Днем с ней все в порядке, во всяком случае, не так плохо, чтобы отправлять ее в специальное заведение, хотя я и записала ее в очередь во Франчес. Салли О’Хэллоран оттуда приходит на три дня в неделю, и это большая помощь. Но по вечерам бывает… трудновато. Мне кажется, дело может быть в том, что где-то в глубине ее сознания эти часы отложились как время для выпивки. Хотя спиртного она никогда не просит, даже удивительно. Вот мятное мороженое – другое дело. Сегодня я про него забыла – обычно это становится трагедией.

– Ха! Да, она и у меня спрашивала про мороженое. Так, значит, это не обычная деменция? Я так и подумала, что ей еще рановато. Сколько ей? За семьдесят?

Сюзанна фыркнула.

– Всего-то шестьдесят с небольшим. Она меня очень рано родила.

– Ух ты! Лет в шестнадцать, значит? И к тому же алкоголичка. Трудное детство у вас было, наверное.

Сюзанна со смехом покачала головой.

– На самом деле, на мне это почти не отражалось. Я ее в детстве почти и не видела. Меня растили бабушка с дедушкой. Вот им было тяжелее, намного. Она была их единственным ребенком, к тому же поздним, и я подозреваю, что это разбило им сердце. Мэри была классической трудной девочкой. Вечно попадала в плохие компании, с самого детства – по крайней мере, так бабушка говорила. Прогуливала уроки, воровала в магазинах, была «неуправляемой». А к пятнадцати уже забеременела.

– А вы знаете, кто ваш отец?

– Понятия не имею. В то время она болталась где-то на обочине музыкальной тусовки – по бабушкиным словам, воображала себя певицей и иногда выступала на бэк-вокале. Но, думаю, она была, скорее всего, просто фанаткой. Кто угодно мог оказаться моим отцом. Она никогда об этом не говорила – подозреваю, что и сама не знала. Половину своих детских лет я тешилась фантазиями, что мой отец Джимми Барнс, но по времени, кажется, не совпадает.

– Но вы чем-то смахиваете на гречанку или на итальянку – думаю, это у вас не от Мэри. И не от Джимми.

– Нет. Скорее всего, это был вообще не музыкант, а какой-нибудь грек-одноклассник.

– А в ваши детские годы она еще была как-то связана с миром музыки?

– Кто ее знает. Я ее с десяти лет не видела, пока она не переехала ко мне. Не знала даже, жива ли она.

– Не может быть! Откуда же теперь такая дочерняя преданность? Наследство или что-нибудь в этом роде?

– Если бы. – Сюзанна вновь до краев наполнила свой бокал. Сделала еще один большой глоток. – Что касается дочерней преданности – понятия не имею. Так уж вышло. Мне позвонили из больницы Сент-Винсент – у нее случился какой-то приступ, а меня она указала как свою ближайшую родственницу. Скорее всего, у нее и нет родственников, кроме меня. Я ее, конечно, не разыскивала – хотя психоаналитик нашел бы, что сказать по этому поводу. В любом случае, – бодро добавила она, – тогда мне казалось, что так надо.

– Надо? Ей или вам?

– Ха! – Улыбка у Сюзанны вышла печальной. – Вот именно.

Разговор быстро перекинулся на другие, более увлекательные материи. Всплыла, разумеется, и тема мужчин, однако ни Хонор, ни Сюзанна, похоже, не горели желанием об этом распространяться. Сюзанна поведала лишь об основных вехах своей биографии: она была замужем и развелась, но это было много лет назад. Сейчас у нее, можно сказать, никого нет: она не совсем готова к отношениям, слишком давит груз пережитого, да и Мэри со счетов не сбросишь. Хонор тоже мало что могла сказать о Дугале. Только то, что он все так же без ума от нее, как в первые дни после свадьбы, двадцать с лишним лет назад. И пусть сама Хонор не была от него настолько без ума, пусть у нее время от времени появлялись другие увлечения, она никогда их ни с кем не обсуждала и не собиралась. Тем более что они никак не отражались на ее отношениях с Дугалом: он всегда был и будет ее каменной стеной, точкой опоры в этом безумном мире.

Зашел разговор и об их городке. Хонор обрисовала в общих чертах, кто тут есть кто и что есть что, рассказала несколько пикантных историй, известных только старожилам. Но и Сюзанне было что рассказать: сплетни, которые прошли мимо ушей Хонор, новости о людях, которых та уже успела забыть. В своих наблюдениях Сюзанна была проницательна, иногда язвительна. Особенно интересными оказались рассказы о родителях ее учеников: многие из них являлись бывшими одноклассниками Хонор, о существовании которых та уже почти забыла (и чаще всего не без причины).

– На первом же родительском собрании одна женщина спросила, не хочу ли я поучаствовать в какой-то оргии. Во всяком случае, я ее так поняла. В самом конце беседы она наклонилась ко мне и прошептала, – Сюзанна потянулась к Хонор, губами к самому уху: – «Я слышала, вы увлекаетесь альтернативными… э-э-э… сексуальными практиками». – Голос Сюзанны стал ниже, в нем появилось какое-то слегка зловещее пришепетывание. – «Мы с мужем подумали, может быть, вам захочется побывать на собрании… единомышленников». – Сюзанна со смехом, от которого ее лицо сразу оживилось, откинулась на спинку стула. – Боже мой! Ее дочь при этом сидела тут же за столом. А когда я отказалась, женщина ответила: «Ну ладно… может быть, в следующем месяце». Как будто в книжный клуб вступить приглашала. Это было ужасно дико.

– Джанет Чо, да?

Выражение лица Сюзанны нужно было видеть.

– Ох, черт! Похоже, я наговорила лишнего.

– Да не волнуйтесь так. Джанет еще в школе предлагала такое всем учителям. У нее пунктик на учителях.

– Ничего себе!

– Бывает хуже. Ее дорогой муженек Антонио увлекается… э-э-э… мелкими млекопитающими.

– О нет. Не может быть. Не могу даже…

Обе расхохотались.

– Надеюсь, вы переехали за город не для того, чтобы найти здесь нормальных людей, дорогая. Говорю вам, Энфилд-Уош – столица извращенцев.

Они открыли вторую бутылку, и разговор перешел на новую тему. Мир, в котором жила Хонор, Сюзанне был любопытен, как и большинству людей, только ее любопытство было порождено не наивностью, а опытностью. Когда-то это был и ее мир. Она знала эту жизнь. Особенно ей не терпелось послушать сплетни о давних знакомых. Кое-кого из них Хонор тоже знала; другие, так же как сама Сюзанна, бесследно исчезли со сцены. Хонор была приятно удивлена такой общностью интересов. Возможность поговорить с кем-то, близко знающим этот мир, но не имеющим в нем личных пристрастий, была ей в новинку. На этот раз не было нужды остерегаться, как обычно: Сюзанна не пыталась раздобыть чьи-то контакты, не ждала никаких одолжений для себя. И Хонор, в свою очередь, ничего не хотела от Сюзанны. Можно было расслабиться и просто наслаждаться общением.

В те времена, когда Сюзанна была в зените славы, Хонор еще строчила заказные статейки в крупной городской газете. Она всегда полагала, что Сюзанна совершила какой-то промах, погубила свою карьеру и вынуждена была заняться преподаванием, поскольку выбора у нее не осталось. Для большинства людей звездная популярность оборачивалась именно этим: выжимала из них все, на что они были способны, пережевывала и выплевывала. Вот работа Хонор – это было совсем другое дело. Она подбиралась к ней исподволь, шаг за шагом, через заднюю дверь – потайную дверь, открывавшую путь к настоящей власти, приведшую ее в обойму тех, кто управлял этим миром. Тех, кто как раз пережевывал и выплевывал таких вот Сюзанн Уэллс. Но, если верить самой Сюзанне, ее уход был совершенно добровольным. Она просто отыграла свою роль в этом шоу и решила, что с нее хватит.

Хонор несколько шокировала мысль, что кто-то может сам выбрать такую жизнь – простую, ограниченную, провинциальную, довольно бессмысленную, – уже попробовав на вкус жизнь в мире звезд. То, что Сюзанна приняла решение уйти в эту другую жизнь, казалось слегка пугающим. И когда на лице у Сюзанны появилось такое выражение, будто она готова рассказать больше, чем Хонор хотела знать, та поспешно вновь свела разговор к безопасным мелким темам.

– Вы часто видитесь со своим соседом?

– С Чипсом? Не очень. Хотя он и устроил мне экскурсию по городу на следующий день после викторины – показывал достопримечательности, на речку свозил и тому подобное.

– И как вам?

– Речка?

– Ха! Нет, хотя об этом я бы тоже послушала. Как вам Чипс?

– Кажется, ничего. – Сюзанна небрежно, с неопределенным выражением лица пожала плечами. – А почему вы спрашиваете?

Хонор усмехнулась.

– Просто хочу предупредить. У него здесь сложилась определенная репутация. В том, что касается дам.

Она слегка растянула последнее слово.

– Я догадалась. В любом случае предупреждать меня незачем. Он совсем не в моем вкусе. Слишком… ну, не знаю, слишком самоуверенный, что ли. И не думаю, что у него ко мне есть какой-то интерес.

– Не обманывайте себя, – сказала Хонор. – У Чипса Гаскойна всегда есть интерес.

– Мне показалось, что вы с ним хорошие друзья.

– Не знаю, друзья или нет, но мы знаем друг друга всю жизнь и теперь, как соседи, волей-неволей общаемся. Иногда они с Дугалом выпивают, иногда мы вместе ужинаем.

– И вы говорили, у вас с ним что-то было?

– Очень недолго, еще в школе. С самого начала было ясно, что из этого ничего не выйдет. Я была голодранка, а он – сын скотовода, мальчик из закрытой школы. В те дни эти различия кое-что значили. Может, и сейчас так, не знаю. От него ждали, что он найдет себе подходящую партию – ту, что будет помогать ему в хозяйстве, чтобы было что оставить будущим поколениям. Фермершу. Я для этого никак не годилась.

– Он тогда, наверное, был завидным женихом?

– Это да. Завидным. Половина девчонок по нему вздыхала. Хорош собой, богат, с безупречными манерами, умный, капитан регбийной команды, в крикет играл. Ему достаточно было пальцем поманить, и любая девушка его.

– И как, поманил?

– В конце концов он женился именно на такой девушке, какую ему все прочили, – на Джемме Бартон. Еще один Чипс, только в женском обличье: из старинной семьи землевладельцев, училась в закрытой школе – ну такая, знаете, воспитанная, хорошенькая, пустенькая. Идеальная племенная скотинка. Их отцы были большими друзьями. И деды, скорее всего.

– Я слышала, она умерла.

– Угу. Грустная история вообще-то. Думаю, поначалу у них все шло хорошо – уже и новый дом начали строить. Они жили в старом домике управляющего, довольно скромном, по-моему. Его потом снесли. А его папа с мамой жили в вашем нынешнем доме. А потом Джемма заболела раком груди. Стройку отложили и все силы бросили на уход за Джеммой, пытались ее вылечить. Так она лет пять-шесть, кажется, проболела и умерла. А потом – бац! Все пошло наперекосяк. Родители Чипса тоже умерли один за другим, и пришлось ему выкупать долю старшего брата Хэла – он юрист, живет в городе. Влез в большие долги, а тут еще засуха. Чуть фермы не лишился. Хэл его тогда выручил, и, по-моему, еще какую-то часть земли пришлось продать. Новый дом он достроил несколько лет назад, но не сразу смог переехать.

– Грустно ему, наверное, было покидать этот дом? Сколько лет он принадлежал его семье? Наверняка в душе жалеет.

– Может быть. – Хонор пожала плечами. – Но у нас, всех прочих, никогда не было такой роскоши – семейной истории, которую хотелось бы сохранить. Думаю, Чипсу Гаскойну пришлось привыкать к жизни в реальном мире.

После второй бутылки Хонор встала, собираясь уходить. Было уже за полночь, и Сюзанна предложила ей остаться ночевать. Сказала, что ей не составит труда приготовить постель в гостевой спальне, – а может, вызвать такси? Однако Хонор настояла на отъезде: она будет ползти на черепашьей скорости, да тут и ехать-то какой-нибудь километр, за вычетом подъездных дорожек.

Осторожно выезжая с длинной дорожки, Хонор отметила, что у нее уже давно не было такого приятного вечера. Ей понравилась Сюзанна, понравилась даже ее сумасшедшая мать. Сюзанна была умна, любознательна, остроумна и, несмотря на тяжелые обстоятельства, не поддавалась жалости к себе. И было в ней что-то такое – что-то оставшееся от тех лет под прицелом камеры: какая-то непринужденная сексуальность, уверенность в себе, редко свойственная людям, далеким от мира звезд, и, кажется, незаметная для самой Сюзанны. То, что эта сексуальность была скрытой и неосознанной, только усиливало ее и делало еще привлекательнее для Хонор, у которой вызывало скуку все, что отдавало заурядностью.

И, что еще важнее, этот вечер не оставил у Хонор привычного неприятного привкуса. Между ней и Сюзанной не ощущалось тщательно маскируемого соперничества, не было сказано ничего такого, смысл чего дошел бы до Хонор только теперь. И в кои-то веки остался незатронутым болезненный вопрос о детях – почему у Хонор нет детей, хотела ли она их, а если нет, то почему? Не упустила ли она время, жалеет ли об этом, связано ли это со здоровьем? Сюзанна о детях не упомянула ни словом, и Хонор была ей за это благодарна.

Сюзанна: апрель 2018

Я пришла к Чипсу с мешком поздних кабачков и большой тыквой: хотела оставить у порога и уйти, но он оказался дома. Открыл сетчатую дверь, когда я тихонько пробиралась через веранду.

– Добрый день.

– Привет. – Я приподняла мешок. – Хотела подбросить вам это. Не думала, что вы дома.

– Очень любезно с вашей стороны.

Я протянула ему мешок.

– Вот. Берите. Они тяжелые.

Он заглянул внутрь.

– Рад, что вы запомнили, как я люблю тыквы. Замечательно.

– У нас еще есть, если хотите. Даже слишком много…

Он уже не слушал.

– У меня тут появилась одна мысль. – Он пригладил волосы. – Почему бы вам не зайти ко мне на ужин? Я приготовлю жаркое. Соглашайтесь. Сегодня же суббота. К тому же мне теперь нужно как-то избавиться от этого. – Он вытащил тыкву из мешка. – Не придете – свиньям скормлю.

– А у вас есть свиньи?

– Нет. Зато есть пара коз, а они едят практически все. Соглашайтесь, Сюзанна.

– Я…

Должно быть, он уловил мою нерешительность.

– Если вам нужно классные работы проверять, так это подождет. У меня жена была учительницей в младших классах, я про эти дела все знаю. И пусть я деревенщина неотесанный, но если вы скажете, что вам нужно вымыть голову, – не поверю.

Что правда, то правда, ужин с Чипсом обещал быть куда завлекательнее, чем вчерашние спагетти болоньезе, которые я собиралась разогревать, мучительно долгий ритуал укладывания Мэри в постель, три рюмки джина в одиночестве и куча безобразно написанных сочинений о «В ожидании Годо», ожидающих проверки. Но было одно препятствие.

– Я не могу оставить Мэри одну.

Он явно огорчился.

– Серьезно? Но вы же оставляете ее, когда уходите на работу?

– Оставляю. Но по вечерам могут возникнуть… сложности.

– Может, вам сиделку нанять?

Я покачала головой.

– Поздно уже искать.

– А снотворного ей дать?

– Ей от него только хуже.

– Вот черт. – И тут он просиял. – Идея! Что, если я сам приду к вам с ужином?

Он пришел около семи, принес с собой приготовленную еду и бутылку вина. Мэри была уже накормлена и вымыта, и он как раз успел к нашей вечерней игре в трабл. В эти часы Мэри часто делалась беспокойной, иногда агрессивной, и всегда заметно теряла связь с реальностью. Если она забывала, кто я такая и где мы находимся, то это случалось именно по вечерам.

Старая детская настольная игра отвлекала ее, помогала сосредоточиться, да и я сама получала от нее какое-то странное удовольствие. В детстве я никогда не играла в такие игры: к тому времени, как я до них доросла, бабушка с дедушкой уже были слишком занятыми, слишком усталыми, слишком старыми. Но у меня был полный шкаф этих игр, так что иногда я доставала трабл и играла за двоих: одним игроком была я сама, а другим – какой-нибудь персонаж из сериала, из книжки или даже из нашей школы, которым я себя воображала. Иногда я перевоплощалась в Мэри, хотя Мэри трудно было даже представить за подобным занятием. Теперь странно было думать, что я по-настоящему играю с ней в ту самую игру. Это было постоянное напоминание о том, насколько невероятно выглядит это наше запоздалое воссоединение.

Чипс поначалу отказывался играть, но, хотя капризы у Мэри были совсем детские, мыслила она по-взрослому, что позволяло ей хитрить. Если Чипс Рафферти не хочет, чтобы она надоедала ему весь вечер, пусть делает, что она говорит, то есть садится и играет с ней в трабл. Игра с Мэри была непредсказуемой. Иногда по вечерам она впадала в буйство: вопила от радости, когда выигрывала, ругалась, когда ее фишку снимали с поля или та застревала на месте в ожидании все никак не выпадающей шестерки. Она привыкла жульничать – щелкать по кубику, пока не выпадет желаемое число. Но сегодня с Чипсом она вела себя идеально, играла сдержанно и проигрыши принимала, можно сказать, с достоинством. Однако мы вдвоем подстроили дело так, чтобы она поскорее выиграла, и игра, грозившая затянуться до бесконечности, закончилась через полчаса.

Мэри к вечеру всегда ужасно уставала – совсем как маленький ребенок, однако всеми силами старалась протянуть время до сна как можно дольше: требовала то горячего «Овалтина», то чего-нибудь перекусить, то еще немножко посмотреть телевизор. Однако в конце концов, обронив напоследок хамскую реплику («Если собираетесь трахаться, проследи, что он надел презерватив. Я еще слишком молода для внуков»), она согласилась лечь в постель. Правда, понадобилось еще некоторое время, чтобы ее утихомирить. Сначала она потребовала, чтобы я расправила на ней одеяло, подтянула повыше и подоткнула, а потом стала жаловаться, что ей жарко, что она не может шевельнуться и хочет, чтобы я опять сделала как было. Потом ей захотелось пить – я ее что, за верблюда держу? А после этого ей, конечно же, понадобилось в туалет. После прогулки по коридору она снова стала зябнуть и настояла на том, чтобы сменить летнюю ночную рубашку на свою любимую длинную пижаму – розовую, шелковую, которую я купила ей на день рождения в прошлом году и которую она называла «пижамой Шанель». Как всегда в такие моменты, я чувствовала, как во мне закипают злость и обида, а вместе с ними детское желание ущипнуть ее, или толкнуть, или сказать что-нибудь злобное. И, как всегда, я только вздохнула поглубже и прикусила язык.

Еда, которую принес Чипс, была простой, но вкусной: баранина, приготовленная на медленном огне, кабачки, жареная картошка. Специально для меня он испек маленький ломтик тыквы. Ни он, ни я не стали наряжаться по этому случаю – правда, я слегка подкрасилась, а он был чисто выбрит и гладко причесан.

Чипс настоял на том, чтобы самому накрыть на стол, а я откинулась на спинку диванчика и смотрела, потягивая шампанское, как он режет мясо, накладывает на тарелки овощи, наливает соус. Он явно был не новичком на кухне. Мы уселись за кухонный стол, и разговор, вначале немного неловкий, под действием шампанского постепенно становился все непринужденнее.

Он рассказывал мне истории об этом доме, о своей семье, о жизни его далеких предков в этих местах. Первый Гаскойн приехал в Австралию каторжником – факт, который в следующих поколениях предпочитали не афишировать. Я рассказывала ему о школе: сплетни из учительской, пару историй о выходках учеников. Он, кажется, знал бо́льшую часть учителей и почти всех детей и мог поделиться кое-какими подробностями об их семьях, иногда неожиданными, часто даже невероятными. Ничего удивительного, что Деми Барнс дрянь девчонка: и отец ее, Гэри, был таким же, и мать – Дженни Дауни до замужества – тоже была шалая. Чипс почти не сомневался, что у нее был роман с одним из учителей математики, когда они были школьниками. А отец Коннора Макфарлейна, адвокат, – буйный алкоголик, которого следовало бы засадить за решетку до конца жизни.

Меня рассмешил рассказ о его последнем приключении: поездке в Италию и Германию, где он намеревался, но так и не сумел заключить сделки с континентальными покупателями шерсти. Он был классическим простаком за границей, неуклюже пытавшимся вести дела с богатыми и утонченными европейцами, часто к тому же еще и снобами.

– Я должен вам кое-что сказать. Признаться кое в чем.

Голос у него был серьезный.

Я не знала, что на это ответить, поэтому постаралась разрядить обстановку:

– Надеюсь, не в чем-то противозаконном.

Наркотики? Вторая жена? Смертельная болезнь? Судимость? Мне было уже не все равно.

– Стыдновато говорить, но я никогда не смотрел это шоу.

– Какое шоу?

Он уже с трудом сохранял серьезное выражение лица.

– Ту мыльную оперу, где вы снимались. «Серфинг» или как там его. Я никогда его не видел.

– «Пляжная жизнь». Правда? Ни одной серии?

– Ни одной. Мы его не смотрели – у нас тогда только ABC ловился. И Седьмой канал, когда ветер с юга дул.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Значит, вы не видели ту серию, где мы с Джейсоном поженились? Я думала, все, кто моложе тридцати, это смотрели.

– Нет, я… погодите, а это разве не из другого шоу? Где Кайли была?

– Ага, значит, вы не совсем невежда. Значит, «Соседей» смотрели все-таки?

– Я же говорю, Седьмой у нас иногда ловился. Но я его смотрел всего пару раз. Честно. И это была полная бредятина.

– Хм. Ну что же, жаль, что вы не видели меня в полном расцвете.

– Жаль. Но вы и сейчас не так уж плохи, знаете ли.

– Не так уж плоха?

– На самом деле я только что заказал все сезоны на «Амазоне».

– Я даже не знала, что он там есть. Правда заказали?

– Нет. Но, может быть, еще закажу. – Он задумался на мгновение. – Или, может быть, вы могли бы сыграть для меня самые важные моменты. – Я поперхнулась вином. – Это сэкономит время. Не говоря уж о деньгах.

Когда ужин был съеден, а шампанское выпито, мы откупорили бутылку красного и перешли в гостиную. Уселись перед камином, который я зажгла еще раньше и который, к моему удовольствию, умудрился не только не погаснуть, а и согреть комнату, которая быстро теряла тепло, хотя была еще только осень. Разговор стал спокойнее и перешел на более личные темы. Чипс рассказал мне о своей женитьбе, о смерти жены, о том, как печалило его отсутствие детей.

– А вы? – спросил он. – Вы ведь были замужем, так? А детей нет?

Я ответила только на первую половину вопроса.

– Была замужем. Мы расстались пятнадцать лет назад.

– И с тех пор у вас никого не было?

– Нет. То есть я встречалась кое с кем, но, должно быть, оказалась… не готова. Вы знаете, как это бывает.

Он знал.

– Так кто он был? Ваш муж? Кто-то, о ком я мог слышать? – спросил Чипс словно бы смущенно. – Наверное, надо было все это погуглить, но я так и не удосужился настроить в новом доме интернет. Да и вообще – нехорошо как-то, правда? Собирать досье на соседей.

– Вы его вряд ли знали. Он был строитель. Стив. – Я почувствовала облегчение оттого, что он так мало знает обо мне. Не очень-то честно с моей стороны – после того, как я сама постаралась навести справки.

– Вот как. – Он, кажется, удивился. – Со стороны, значит? Но в вашей среде это, кажется, не принято?

– Пожалуй. Но я встретилась с ним уже после того, как ушла из актерской профессии. Устроилась на первую учительскую работу на полный день. Школа была в Колларое, добираться туда из Бонди немыслимо, так что я сдала свой дом и переехала туда. Квартирный хозяин прислал Стива привести в порядок пару окон.

– А он после этого не захотел уходить.

– Что-то в этом роде, – засмеялась я. – На самом деле это я переехала к нему: у него дом был гораздо больше и роскошнее.

– Но вы не жили долго и счастливо.

– Не совсем.

– Что случилось? Не выдержал жизни со звездой?

– Не в этом дело. Тем более что вся моя слава к тому времени уже почти осталась в прошлом. Мы жили совершенно обычной жизнью. Я учила детей, Стив строил дома. По пятницам ходили в паб, по воскресеньям ужинали у его родителей. Завели друзей, к которым можно было ездить на барбекю, сделали ремонт. Полная чаша, каменная стена.

Я сама слышала, как тоскливо звучит мой голос.

– Так что же тогда? Вы сами не выдержали? Заскучали по острым ощущениям?

– О боже, нет. Я была счастлива, что покончила с этим. С меня и так хватило.

– Чего хватило?

– Отчасти самого актерства. Но еще больше – самой этой обстановки. Звездного образа жизни.

– Но ведь большинство только об этом и мечтает?

– Большинство не знает, каково это. Совсем не так, как они себе представляют.

– Но почти никто от этого добровольно не отказывается, значит, там наверняка есть какие-то… плюсы.

Я об этом много думала, поэтому не затруднилась с ответом.

– Это была не плохая жизнь. Совсем наоборот. И к этому очень сильно привыкаешь. Просто то мое «я», которое существовало для публики, быстро начало становиться моим единственным «я»… и в конце концов это начало пугать.

– Что же тут страшного?

– Наверное, утрата ощущения, что ты обычный человек, такой же, как все. Потеря обычных рамок. Это трудно объяснить. Так или иначе, я решила уйти, пока это меня не… засосало.

– Это было связано с вашей матерью?

Я рассмеялась, однако его догадка была на удивление проницательной.

– А что с ней не связано? Да, думаю, она послужила своего рода… персонажем нравоучительной сказки. Наверное, в каком-то смысле ее жизнь была яркой, зато во всех остальных смыслах – полным дерьмом. И мне очень не хотелось оказаться в таком же дерьме. Я поняла, что на самом деле мне нужно то же, что и всем: муж, семья, любимая работа, достаточно денег для достойной жизни. Кое-чего из этого я добилась. И до сих пор не жалею, что ушла со сцены. То есть почти не жалею.

– Только почти?

– Ну, иногда я скучаю по еде. Нас всегда очень хорошо кормили на съемках. Мне даже не приходилось готовить самой.

– Честно говоря, я еще кое-чего не понимаю. Что у вас за пунктик на дочернем долге? Вы что, святая?

– Святая? – На этот раз в моем смехе прозвучала нервная нотка. – Не сказала бы. Мне то и дело хочется ее убить.

– Тогда зачем было ее забирать к себе?

– Сама не знаю. Она ждет места во Франчесе, но очередь может подойти только через несколько лет. Я никогда не планировала жить с ней так долго.

– Так почему бы вам не найти ей место еще где-нибудь? Не обязательно же рядом с вами? Вы ей ничего не должны.

У меня не было на это логичного ответа.

– Честно говоря, не знаю, Чипс. Иногда мне кажется, что я немного сумасшедшая.

Он принял озабоченный вид.

– Вы давно смотрели на свои ладони?

– Ладони? А что я там должна увидеть?

– Стигматы. Или волосы. А может, и то и другое.

Я снова перевела разговор на самого Чипса и решила узнать, были ли у него отношения с кем-нибудь после смерти жены. Он сказал, что было несколько интрижек и младшая сестра покойной жены пыталась свести его с несколькими своими подругами, но из этого ничего не вышло.

– Кейт думает, что я все еще горюю по Джемме, и это правда – я скучаю по ней, но дело не в этом. Или не только в этом, – сказал он. – Правда в том, что у меня просто нет сил начинать все это заново. Психоаналитик наверняка сказал бы, что во мне говорит страх потери, и, может быть, отчасти так и есть, но, по-моему, я просто лентяй. А вы?

– Что я? Лентяйка? Или про вас думаю, что вы лентяй?

– Нет. Я имею в виду ваше отношение к… отношениям? Я помню, вы говорили, что оказались не готовы, но… Я подумал… может…

Он запнулся, вдруг смутившись.

Вино развязало мне язык – и не только язык.

– По-моему, мы с тобой два одиноких человека, которым нечего терять, и будет неплохо, если ты останешься на ночь.

Он не возражал.

Хонор: май 2018

Всякий раз, когда Хонор приезжала в Энфилд-Уош на выходные, она встречалась с Сюзанной, если только у нее не было других планов.

Обычно она приходила к Сюзанне, но иногда они выпивали в пабе, а иногда, когда с Мэри могла посидеть Салли, шли куда-нибудь обедать. Даже Дугала Хонор как-то уговорила зайти с ней к Сюзанне в один из их все более редких совместных выходов по выходным. Ему понравилось, хотя его и смущала Мэри, которая весь вечер называла его Ганнибалом и то и дело намекала на поедание человеческих останков. (Дугал был круглолиц и начинал лысеть, но на этом его сходство с Энтони Хопкинсом заканчивалось.) И, по его словам, его обрадовало, что Хонор заводит новые знакомства. Когда же та засмеялась и заметила, что уж что-что, а знакомства заводить она всегда умела, он посмотрел на нее как-то странно.

– Ты права, конечно, – сказал он. – Но ты же знаешь, что я беспокоюсь о тебе, Хонор. У тебя ведь не так много подруг, правда? Сюзанна, если сравнивать ее с большинством твоих знакомых, какая-то более настоящая. И ей от тебя ничего не нужно.

Он дружески приобнял ее за плечи, смягчая невольную обиду, которую могли вызвать его слова.

Больше всего Хонор нравились неформальные обеды у Сюзанны. Там они обе могли расслабиться, отбросить бдительность и говорить без опасений, как бы их не подслушали. Это было совершенно неожиданно, призналась Сюзанна, – ведь жизнь учительницы в маленьком городке чем-то напоминает работу в шоу-бизнесе: даже не думай что-то сказать или сделать на публике. Всегда найдется тот, кто подслушает и запишет. В основном они обсуждали свою сегодняшнюю жизнь, но постепенно узнавали и о прошлом друг друга. Хонор понемногу, обрывками рассказала Сюзанне кое-что о своем довольно счастливом полудеревенском детстве, о своей карьере, которую строила с таким трудом, о своем браке… упомянула даже о том, что когда-то было источником невыносимой боли: о своем бесплодии. Ей, в свою очередь, удалось выстроить для себя картину прошлого собеседницы – приход на сцену и уход с нее, детство без матери, обидный крах семейной жизни. Кое о чем, что Хонор было известно из интернета, Сюзанна не упомянула, однако Хонор вполне понимала и уважала ее желание сохранить какую-то часть своей жизни в тайне.

Даже от общества Мэри Хонор тоже начала получать удовольствие – не тогда, когда та безучастно сидела перед телевизором, почти не осознавая, что происходит вокруг, а когда впадала в маниакальное, буйное состояние или когда начинала рассказывать неприличные истории из своей беспутной юности.

Хонор никогда не знала, верить ли байкам Мэри обо всех этих знаменитостях, с которыми та работала (а частенько и спала). Сюзанна тут ничем не могла помочь: жизнь ее матери была сплошной загадкой.

– Она могла быть где угодно и делать что угодно. Мэри без конца рассказывает истории, без конца упоминает громкие имена, но я не знаю, сколько в этом правды. Говорит, что жила в Нью-Йорке, в Риме, в Париже, но я не удивлюсь, если она все это время прожила в соседнем пригороде. У нее ничего не осталось из прошлого – ни фотографий, ни даже паспорта. Я искала в интернете, изучала истории рок-музыкантов, но так и не нашла никаких следов. Может быть, она жила под вымышленным именем. Но кто знает, – добавила она, – может быть, что-то из ее рассказов правда. Может быть, нам не все о ней известно. А может быть, все это пустой треп.

– А интересно было бы узнать, правда? – сказала Хонор. – Может быть, я смогу вам помочь – навести кое-какие справки. Я ведь знаю кое-кого из тех, кто был близок к музыкальным кругам в то время, – они могут что-то знать.

Сюзанна отвергла эту идею.

– По правде говоря, я сама не уверена, что хочу знать. Мне, в общем, нравится эта таинственность.

Однажды поздним осенним вечером Хонор с Сюзанной сидели на веранде и потягивали джин с тоником, пока солнце медленно опускалось за гору Уолтем, заливая все вокруг золотистым светом. Мэри, довольно грубо отказавшись от принесенной Хонор лазаньи, пересматривала серию за серией «Губку Боба». Они обменивались байками об известном своей изворотливостью кинопродюсере, давно умершем, с которым им обеим приходилось иметь дело, и испуганно вздрогнули, услышав слабый шорох ветвей с восточной стороны дома. Потом послышался хруст шагов на усыпанной гравием подъездной дорожке, и наконец фигура вышла из тени и приняла знакомый облик.

Первой заговорила Хонор:

– Чипс Гаскойн! Что ты здесь делаешь?

– Вижу, свет горит, решил зайти.

Чипс был лаконичен, как всегда. Если он и удивился, увидев Хонор, то ничем этого не выдал.

Он взбежал по ступенькам веранды и направился к ним.

– Надеюсь, я не помешал.

Он поставил на стол бутылку красного.

Сюзанна вскочила.

– Нисколько. Мы просто пили вино после ужина. Я принесу еще бокалы. – Она словно бы смутилась, и голос у нее звучал немного неестественно. – Садись.

Чипс уселся на свободный стул и зевнул.

– Тяжелый день? – спросила Хонор.

– Не очень. Просто длинный.

Он снова зевнул и вытянул ноги.

Тишину нарушила Хонор.

– Я и не подозревала, что вы с Сюзанной такие хорошие знакомые.

– Не такие уж хорошие. Просто захотелось с кем-то поговорить, вот я и подумал – может быть, пора налаживать отношения по-соседски. Я даже не был уверен, есть кто дома или нет. – Он небрежно добавил: – Не знал, что ты собираешься сюда в эти выходные.

– Я посылала эсэмэс…

Сюзанна вышла на веранду с тремя бокалами.

– Я как раз рассказывала Чипсу, что не собиралась сегодня к тебе: так получилось в последний момент. Утром мне позвонили из Франчеса. Они обеспокоились из-за папы – думали, у него инсульт. – Хонор вздохнула. – Но это оказалась ложная тревога. Видимо, просто последствия какого-то свирепого вируса.

– А-а. Ну что ж, хорошо, что так. А как там столичные огни?

Вечер был приятный, беседа легкая, беззаботная. Ненадолго появилась Мэри – с просьбой, чтобы Чипс Рафферти показал ей свои шпоры. Потом затребовала еще мороженого и снова исчезла в доме.

Около десяти Хонор объявила, что ей пора.

– Мне нужно быть в Сиднее рано утром, так что хорошо бы лечь до полуночи.

Она предложила Чипсу подвезти его до дома.

– Спасибо, Хон. Дело не в том, что я не доверяю тебе за рулем, хотя это и так, – улыбнулся он, – но я и пешком дойду туда, откуда пришел. – Он приподнял бутылку с вином, наклонил ее к свету. – Да и не совсем готов пока. Тут еще на один бокал по меньшей мере. Вино-то хорошее, жалко, если пропадет.

Сюзанна пошла проводить Хонор до машины. Как только они оказались вне пределов слышимости, Хонор схватила Сюзанну за руку.

– С Чипсом тебе нужно быть очень осторожной, – прошептала она, сама удивляясь собственной бестактной прямоте. – Он игрок. Ты только обожжешься.

– Не беспокойся обо мне. – Сюзанну это, кажется, только позабавило. – Я же не невинная девочка.

Хонор долго смотрела ей в лицо.

– Ладно. Главное, чтобы ты знала, во что ввязываешься. – Она понимала, что говорит как подвыпившая старая дева, но не могла удержаться. – Только не говори потом, что тебя не предупреждали.

Сюзанна: май 2018

Хонор была не единственной, кто советовал мне держаться подальше от Чипса. Таня из школьной администрации, чей безошибочный нюх на сплетни сочетался с навязчивой склонностью совать нос в чужие дела, недвусмысленно заявила мне в присутствии пары ухмыляющихся коллег и нескольких удивленно вытаращивших глаза семиклассниц: у Чипса Гаскойна неважная репутация, с ним надо быть осторожной. Это было в самом начале первого семестра, еще до того, как я с ним познакомилась, и я только отмахнулась со смехом. Таня строго посмотрела на меня.

– Вы его еще не видели. А я его всю жизнь знаю. Он неплохой парень, не хуже других. И, возможно, был образцовым мужем, когда была жива бедняжка Джемма, но теперь…

Она стукнула кулаком по степлеру.

Мэри тоже в один из своих непредсказуемых моментов короткого (и обычно недоброго) просветления сказала: надо быть идиоткой, чтобы думать, что такой парень, как Чипс, захочет быть с такой женщиной, как я.

– Зачем ты ему нужна? То есть для своего возраста ты еще ничего, но он мог бы найти кого-нибудь помоложе. – Она критически оглядела меня. – Он и детей, наверное, хочет, а тебе ведь поздновато уже, а? Песочком дорожки посыпаешь?

– Я не такая уж старуха, знаешь ли, – не удержалась я. – Помоложе тебя, во всяком случае.

Она оставила без внимания мою детскую шпильку и продолжала:

– В любом случае это, скорее всего, твой последний шанс потрахаться, так что бери уж от него все, что можешь.

Я призналась Лоре, старой подруге с первых моих дней в этой школе, что встретила одного человека.

– Это серьезно?

– Вряд ли.

– Ты хочешь сказать, что он настроен несерьезно?

– Нет. Это взаимно. Нам весело. С ним можно поговорить, но не более того. Я на этом этапе ничего серьезного и не хочу. Все слишком сложно. Сначала я должна разобраться с Мэри.

Она вздохнула.

– Все просто ни на каком этапе не будет, Сьюз. В твоем возрасте уже не будет. У тебя есть багаж. И у него тоже наверняка.

– Есть и у него. Но не… ну, не такой, как у меня.

– Ну-ну. – Она сердито вздохнула. – Ты должна заботиться о своей безопасности, Сьюз. И ты знаешь, что я имею в виду не только презервативы. – Мы обе рассмеялись. – А если он не настроен серьезно, то нужно быть еще осторожнее. Обжигаться тебе точно ни к чему.

Обжигаться я не хотела, но не хотела и бежать от того, что оказалось гораздо приятнее и проще, чем я себе представляла. После того первого ужина Чипс стал заходить без приглашения, незваным, но желанным гостем – раз, два, а то и три раза в неделю. Если он приходил поздно, когда Мэри уже укладывалась в постель, то приносил с собой бутылку вина. Если же полагал, что она еще не спит, то прихватывал коробку ее любимого мороженого. Иногда он даже приходил к нашей вечерней игре в трабл. Было заметно, что Мэри его общество радует почти так же, как меня. Она металась между самым бесстыдным флиртом и притворной болезненной викторианской застенчивостью, то и дело хихикала и любезничала – иногда даже готова была позволить ему почти (но только почти) выиграть. Изредка она просила Чипса почитать ей на ночь: «У вас это получается гораздо лучше, чем у Дамы Джуди. У нее такой голос, как будто нос прищепкой зажат», – и он чаще всего соглашался.

Когда Мэри засыпала, мы допоздна пили и разговаривали, и почти каждый раз Чипс оставался на ночь. Как-то так получалось, что, невзирая на все наши благие намерения – мне отчаянно необходимо было как следует выспаться, а ему рано вставать, – он никак не мог уйти домой. Потому что как ни хороши были наши разговоры (а они и впрямь были хороши), секс все-таки был еще лучше.

Хонор: август 2018

Хонор сделала Элли Каннинг своей клиенткой уже через несколько дней после того, как об этой истории стало известно. Перед этим она проезжала мимо больницы, увидела у дверей толпу и поняла, что дальше история будет только набирать популярность и что ее услуги будут крайне востребованы.

Следователя, занимающегося этим делом, Хью Стрэтфорда, она знала с детства. Уже тогда они принадлежали к очень разным социальным кругам, но он здорово выручил ее несколько лет назад, когда ее отец въехал задним ходом в пекарню на главной улице Энфилд-Уош, и, по своему всегдашнему обыкновению, Хонор поддерживала с ним связь. Она слышала, как он вздохнул, когда их соединили, поначалу досадуя на то, что ему мешают работать, но все же дал необходимую информацию.

Да, не очень охотно сказал он, девушка все еще в больнице, да, она готова разговаривать с посетителями, и да, Хонор права – возможно, ей не помешала бы помощь в делах со СМИ. Сейчас от этих паразитов там не протолкнуться, и звонками замучили – дозвониться в больницу почти невозможно. Было бы неплохо этот поток куда-то перенаправить. Что же касается самой девушки, вся эта ситуация для нее – сильный стресс. Это совершенно лишнее после всего, что с ней произошло. В общем, да – он предупредит старшую медсестру, тоже их бывшую одноклассницу, что Хонор зайдет с ней поговорить.

– А есть какие-нибудь зацепки, подсказки, где она была? И зачем ее похитили?

– Ой, Хонор, не приставай. Разумеется, у нас есть кое-какие идеи, но я же не стану тебе докладывать, как ты думаешь?

Она засмеялась. Ну, попытка не пытка.

– Но это же безумие, правда? Весь город гудит от слухов. Я слышал, что Джейн Уэтерби и ее маму допрашивали. Хотя это глупо. У Джейн инвалидность по зрению.

– Не могу комментировать, Хонор.

Голос у него был раздраженный.

– Ладно. Извини. Я буду в больнице примерно через час. Идет?

– Да. Вполне. Вообще-то, Хонор, – добавил он, – девушке, вероятно, не помешало бы с кем-то посоветоваться еще и по некоторым… э-э-э, личным вопросам. Она под опекой штата, и, честно говоря, от ее приемных родителей толку мало. Они живут на севере – в Мэннинге, и мы никак не можем хоть кого-то из них вытащить сюда. У них еще куча других детей, за которыми тоже надо присматривать, и, похоже, им и правда никак не вырваться. Думаю, они не хотят внимания прессы: их наверняка дерьмом обольют – они ведь даже не заметили, что девочка пропала. А больше у нее никого нет. Никаких там тетушек, дядюшек, бабушек, дедушек. Есть школа, но она не хочет, чтобы учителя вмешивались, так что их тоже не подключишь. Ей только что исполнилось восемнадцать, а из департамента прислали какую-то сопливую девчонку, социальную работницу, чтобы прикрыть свои задницы. Она ненамного старше самой девушки и совершенно не представляет, как вести себя в такой взрывоопасной ситуации. Да и кто представляет?

Хонор не выдержала:

– Знаешь, у меня как раз имеется некоторый опыт в таких делах.

– Ну да. Хорошо. Я все понял. В общем, девочке сейчас, наверное, не помешала бы какая-то женская забота. И несколько дельных советов. Мы не знаем, что с ней делать, куда ее девать. Обратно под государственную опеку ее сейчас передать нельзя, даже если бы она и хотела, а у нее самой нет никаких средств. Кошмар какой-то, если честно. Может, ты ей поможешь?

– Посмотрим, что можно сделать.

– А может быть, – в голосе у него прозвучала нерешительность, – ты могла бы убедить ее согласиться на полное обследование на предмет сексуального насилия?

– Неужели это до сих пор не сделали?

– Ну, – проговорил он немного смущенно, – анализы крови взяли, но она твердо стоит на том, что врачебный осмотр ей не нужен. Заявляет, что никто ее не трогал, что, если бы трогал, она бы знала.

– Наверное, так и есть.

– Может быть. Но та женщина, очевидно… – он резко оборвал фразу. – В общем, это так или иначе необходимо сделать. Для ее же блага, и для нашего тоже.

– Посмотрим, что можно сделать. Но ведь если она, по ее словам, уверена, что ничего не было, значит, ничего не было?

– Она долго была без сознания. Может и не знать.

– Я сделаю все, что в моих силах.

– Я распоряжусь, чтобы тебя встретили. И еще, Хонор…

– Что?

– Может быть, ты могла бы принести ей кое-что. Умывальные принадлежности, предметы гигиены… У нее нет ничего, кроме больничной ночной рубашки.

Хонор поздоровалась с женщиной в полицейской форме, стоявшей возле палаты девочки. Та встала и протянула руку.

– Добрый день, Хонор, – сказала она. – Давно не виделись. – Она сочувственно улыбнулась, когда стало очевидно, что Хонор ее не узнаёт. – Дженни Ирвин. Теперь Мурхауз. Вы приходили сидеть со мной и моими сестрами, когда мы были маленькими. Я, наверное, немного изменилась с тех пор.

– Бог ты мой, Дженни! Рада тебя видеть. – Радость Хонор была наигранной, а вот удивление – искренним: она никогда в жизни не узнала бы Дженни Ирвин. Ребенком та была очаровательна – миниатюрная, как эльф, черноглазая, милая, – а в этой неопрятной усталой женщине не было и следа той девочки. Она выглядела лет на десять старше Хонор, хотя на самом деле была на десять лет моложе.

– Вы хотите видеть Элли, да?

– Хью Стрэтфорд сказал, что ей нужна помощь.

– Да. Бедняжка.

– Как она?

– Трудно сказать. Иногда как будто уходит в себя, но чаще всего кажется довольно спокойной, несмотря ни на что. Возможно, это остаточное действие наркотиков.

– Врачи знают, что ей давали?

– Ну, похоже, какой-то бензодиазепин. Может, еще и рогипнол, но он довольно быстро выводится из организма.

– Никаких необратимых последствий?

– Нет. Физически никаких. Наверное, мне не следует этого говорить, но вы же знаете, что она не позволяет провести экспертизу на предмет изнасилования?

Хонор пожала плечами.

– Видимо, сейчас это для нее слишком тяжело. Думаю, она знает, что делает.

– Вот уж не знаю.

– То есть?

– Ну, там наверняка какие-то серьезные психологические проблемы. Вы знаете, что она под опекой штата? У нее и так жизнь нелегкая. Только этого дерьма ей еще не хватало.

– Возможно, это сделало ее… Как там сейчас модно говорить? Ресурснее? Выносливее?

С этими словами Хонор подошла ближе к двери и заглянула в окошечко. Девушка сидела на больничной койке и смотрела какой-то ситком по телевизору. Она казалась совсем маленькой, юной и еще более беззащитной, чем на школьных фотографиях, опубликованных в газетах и в сети. На ней был больничный халат, завязки на спине были затянуты слабо, и Хонор видела изгиб ее позвоночника и бледную кожу.

Дженни вздохнула.

– Может быть. Но ей нужен кто-то рядом.

Вдруг девушка повернула голову и взглянула на них сквозь стекло. Лицо у нее было непроницаемое, неулыбчивое. Хонор улыбнулась и нерешительно помахала ей рукой.

– Ну, полагаю, в данный момент у нее есть я, верно?

В тот же день, ближе к вечеру, она встретилась с Сюзанной в баре – они еще пару недель назад договорились забежать туда на минутку, чтобы выпить вместе. Хонор рассказала, что видела девочку в больнице и что теперь сама займется всеми ее связями со СМИ.

Сюзанне стало любопытно.

– Ну как она? Просто уму непостижимо, что с ней случилось. Не могу представить, как такое можно легко… переварить.

Хонор помедлила с ответом.

– Она на удивление хорошо держится. То есть немного выбита из колеи, но не плачет, ничего такого. Я не знаю точно, как все это работает, – может быть, травма ее еще догонит?

– Какая она?

Хонор сделала большой глоток.

– Мне она понравилась. Кажется немного потерянной, если честно. Немного заторможенной. Испуганной, может быть. Но при этом умной. Слушает полицейских, врачей и по большей части охотно делает то, что ей говорят. Но если уж чего-то не хочет, то упирается намертво. И вполне адекватно относится к вниманию журналистов. Большинство людей рады были бы от них отделаться, а другие наоборот – липнут, как банный лист, лишь бы им дали обо всем рассказать.

– А она тебе что-нибудь рассказала? Я имею в виду – зачем ее похитили? Об этом никто не говорит, а всем интересно знать.

Хонор рассмеялась.

– До этого у нас еще не дошло. Я думаю, полиция многое скрывает от общественности. Хотя, если вдуматься, это довольно дико.

– Если бы в этом был замешан мужчина, все было бы гораздо понятнее. Я, кажется, никогда ни о чем подобном не слышала.

– Да и никто не слышал.

– СМИ, наверное, с ума сходят?

– Еще бы. Мне уже звонили из пяти утренних шоу – спрашивали, можно ли будет поговорить с ней, когда она выйдет из больницы. И три женских журнала, два из которых готовы заплатить кругленькие суммы за эксклюзив. А еще всякие сетевые ресурсы. Шумиха будет грандиозная.

Сюзанна задумчиво потягивала свой напиток.

– Это изменит ее жизнь навсегда, правда?

– Да уж. – Хонор с большим трудом сумела скрыть радостное возбуждение. – У меня такое чувство, что это даже не одну жизнь изменит.

Только увидев саму девочку (явно травмированную, дезориентированную, но при этом совершенно не капризную) и то, как все вокруг – медсестры, врачи, заботливая полицейская Мурхауз – инстинктивно сплотились вокруг нее, Хонор по-настоящему поняла, насколько грандиозной будет шумиха. С точки зрения СМИ Элли была просто подарком.

Такое в карьере Хонор случалось всего раз или два. Обычно ее нанимали, чтобы протолкнуть и раздуть незначительную историю, помочь ничем не заслуживающим, но отчаянно жаждущим внимания публики достучаться до общественного сознания. Хореографию этого танца она знала уже наизусть: когда сделать шаг вперед, когда назад, как заставить зрителей нетерпеливо ждать продолжения. Но иногда в танце даже не было необходимости. Иногда у истории – и у персонажа – был свой собственный уникальный ритм. Иногда случалась такая история, которую, строго говоря, нельзя было назвать «темой дня» – она сама формировала этот день.

Тут, конечно, требовалась осторожность. Истории, подобные истории Элли, бывают подобны неконтролируемому лесному пожару – стоит ветру внезапно перемениться, и уже никто не уйдет необожженным.

Сюзанна: август 2018

Обыск был, как нам и сказали, недолгим. Полицейские быстро осмотрели дом, Мурхауз нащелкала своим айфоном бесчисленное количество снимков каждой комнаты, в том числе двух подвальных. Одна из них до сих пор была забита старой мебелью, оставшейся от Чипса, – пара старых железных кроватей, матрасы, два больших платяных шкафа, от которых я все собиралась избавиться, – а другая заставлена так и не распакованными после переезда коробками.

Мэри с готовностью прошагала впереди всех в меньшую комнату, открыла дверь, включила свет – лампочку без абажура, болтавшуюся в центре потолка. Стены, выкрашенные в горчичный цвет бог знает сколько лет назад, были грязные, потолок в точках. Слегка попахивало кошачьей мочой.

– А здесь, – царственно взмахнула рукой Мэри, – мы держим всех похищенных девушек, господа полицейские.

Стрэтфорд и Мурхауз не обращали на нее внимания: они молча осматривали комнату.

– Мы здесь не так давно.

Я чувствовала, что жалкое состояние комнаты нуждается в объяснении.

Мурхауз улыбнулась понимающе.

– Мы живем в нашем доме уже два года, и я до сих пор еще не все коробки разобрала. Честно говоря, иногда подумываю просто собраться с духом и выбросить их. Про половину я уже и не помню, что там.

Стрэтфорд быстро оглядел все с порога, а затем прошел следом за Мэри в соседнюю большую комнату. Мурхауз протиснулась сквозь лабиринт коробок и ящиков и заглянула в коробку, набитую старыми картинами, которые я еще не успела повесить. Достала репродукцию «Сидней-Хедс» Маргарет Престон в раме – я купила ее, когда мы со Стивом вместе обставляли свой первый дом.

– Ох, какая красота! – воскликнула Мурхауз, приставляя картину к стене. – Я когда-то хотела заняться живописью. Это похоже на то, как я сама могла бы нарисовать. Пожалуй, сделаю фото.

– На самом деле это не картина, это гравюра на дереве.

Мурхауз посмотрела на меня без выражения и сделала снимок. Порылась в коробке и вытащила еще одну картину – длинный постер в рамке с изображением одной из беременных Элис Нил, который я купила много лет назад. В тусклом свете блекло-зеленые тона выглядели еще тошнотворнее, чем обычно.

Мурхауз долго смотрела на него.

– Ух ты. Довольно гротескно. У нее такой вид, как будто она вот-вот лопнет. Пожалуй, сниму и это тоже. – Экран ее телефона вспыхнул. – Отлично.

Она ослепительно улыбнулась мне.

Снова поднявшись наверх, полицейские наскоро осмотрели спальни и другие комнаты, даже не моргнув при виде беспорядка в комнате Мэри, а затем вышли за дверь. Мэри передумала сопровождать нас, когда увидела, что на лужайке все еще блестит изморозь, и мы втроем побрели к навесу для машин. Когда я открыла центральные ворота, Стрэтфорд одобрительно кивнул.

– Ничего себе размерчик, – сказал он, оглядывая огромное помещение из дверного проема. – На три машины, да? Я бы хотел такой же, но жена не согласна. У меня лодка есть, – добавил он в качестве пояснения.

– Боюсь, весь этот простор пропадает даром. У нас только одна машина, и обычно мне даже не до того, чтобы ее туда загонять. Хотя в такую погоду это не очень-то разумно, правда?

Стрэтфорд взглянул на мою маленькую «Мазду», на красную эмаль, покрытую толстым слоем инея, и поморщился.

– Значит, только одна? А у вашей мамы нет машины?

– Вряд ли она когда-нибудь получала права. Не помню, чтобы видела ее за рулем. Но даже если бы у нее и были права, теперь их забрали бы.

На этот раз они оба посмотрели на меня с сочувствием.

– Кажется, она не так уж плоха, – сказала Мурхауз. – Просто… немного эксцентричная?

– По-разному бывает. Сегодня хороший день. Пока. Чаще всего ей становится хуже вечером или когда она устает.

– Ее можно оставить одну или вам нужно будет позвать кого-нибудь?

Я объяснила, что три дня в неделю приходит Салли, а когда Мэри дома одна, я проверяю ее по телефону. Не идеально, но пока работает.

– А в последнее время и Чипс заходит, когда может.

– Чипс Гаскойн?

Она явно удивилась.

– Да. Мы с ним друзья. И он хорошо ладит с Мэри.

Все было слишком сложно, чтобы вдаваться в подробности.

– Это ведь бывший дом Гаскойнов? Должно быть, ему тяжело было вот так кромсать свои владения. Распродавать по частям.

– О, это нельзя назвать распродажей. Всего лишь старая усадьба и меньше акра земли. Моего тут только домашний загон. Земля Чипса начинается прямо здесь. – Я указала на изгородь за сараем. – И я уверена, что он вполне доволен своим новым жилищем.

– Вот это его дом?

Инспектор указал рукой вдаль. За границей моего участка начинался густой сосновый лес, но все же можно было разглядеть трубу на доме Чипса и кусочек крыши. Я кивнула.

– Он получил какую-то архитектурную премию, – услужливо вставила Мурхауз. – Я видела фотографии в одном журнале пару лет назад. Выглядит потрясающе.

– Да. Это и правда идеальный дом – не такой большой, как старый, но очень удобный. Все новое. И теплый.

Вихрь ледяного ветра пронесся вокруг нас, словно нарочно, чтобы дать понять, о чем я говорю.

Стрэтфорд рассмеялся.

– И это действительно ценно в такое время года.

– В общем, кажется, мы осмотрели все, что нужно. У нас впереди довольно насыщенный день. Сколько там еще вы сказали, констебль?

Он притопнул ногой, явно не в восторге от такой перспективы.

Хонор: август 2018

Хонор была с Элли в номере, который временно сняла для них полиция в «Лакшери инн», когда Стрэтфорд позвонил и сказал, что они с Мурхауз идут к ним: нужно, чтобы Элли посмотрела кое-какие фотографии. Хонор попыталась пока поработать – у нее ведь были и другие клиенты, которые тоже требовали внимания, – но это оказалось нелегким делом. Звонки из каждого утюга от желающих поговорить с Элли не прекращались, так что пришлось передать всех остальных клиентов помощнице. Когда она вернется в Сидней, нужно будет серьезно перестроить расписание, но сейчас было не до того.

Девушка весь день лежала на комковатой двуспальной кровати, жевала сырные слойки и смотрела на бесконечном повторе «Джорди Шор». Она оказалась не самой удобной компаньонкой – слишком беспокойной и требовательной, и Хонор с трудом сохраняла терпение. Постоянный шум телевизора утомлял ее, но в конце концов они пришли к компромиссу: Хонор заплатила администратору дикие деньги, чтобы та сходила и купила Элли наушники.

Администратор – Элейн, как ее там по фамилии, – оказалась очередной женщиной средних лет, тоже назвавшейся школьной подругой Хонор. «Тогда этим заведением управляли мои родители», – сказала она с самодовольной улыбкой – как будто унаследовать эту дыру было удачей, которой можно гордиться. Это без конца множившееся число «старых знакомых» тоже действовало на нервы. После покупки загородного дома она бывала там в основном короткими наездами, и, за исключением нескольких неизбежных появлений на разных мероприятиях в качестве местной знаменитости, ее встречи с обитателями городка были, к счастью, нечасты. Но с тех пор, как стало известно, что Элли теперь ее клиентка, все изменилось. Столько людей, которых она давно забыла или, скорее, не хотела вспоминать, желали возобновить с ней знакомство – вновь принять в свой тесный круг, так сказать. Как будто на спине у нее светилась неоновая вывеска: «Блудная дочь».

«Я тебя совсем крошкой помню, – сказала одна очень пожилая дама, по-видимому, давняя подруга ее бабушки, обнажив в улыбке поразительно белые зубы. – Такая тихая была малютка. Как мышонок. Кто бы мог подумать, что из тебя такая важная шишка вырастет».

Еще были друзья ее родителей, владелица магазинчика на углу, пара старых школьных учителей, родители одноклассников, – они пытались встретиться с ней под тем или иным предлогом, но на самом деле просто хотели расспросить ее об этой бедняжке.

Такой интерес оказался для нее полной неожиданностью: в конце концов, Элли ведь была даже не из их городка. Но, как отметил редактор местной газеты, Элли Каннинг стала самой громкой сенсацией с тех пор, как Билли Коминос, местный криминальный воротила, был застрелен в упор в кафе «Парадайз» еще в 1960-е годы. Это был, конечно, скандал, но с оттенком трагедии. Билли, при всех его явных преступных наклонностях, всегда был хорошим парнем.

А теперь – другая история. На этот раз город получил возможность посмаковать подробности преступления, которое его непосредственно не касалось.

Можно не принимать ничью сторону, не выносить никаких суждений. Все были уверены, что преступники окажутся не местными: по общему мнению, в городе – во всяком случае, среди своих, среди тех, о ком стоит говорить, – не было буквально никого подходящего под описание похитителей. Обитатели Энфилд-Уош просто не способны на такое.

Хонор знала, что полиция проводит обыски во всех домах, совпадающих с описанием Элли в тех немногих деталях, которые она могла припомнить: почтовый ящик в форме молочного бидона, длинная подъездная дорожка, решетчатая загородка, низкая веранда перед входом. Все это были явления широко распространенные. Наверняка должны были найтись десятки местных усадеб, отвечавших всем требованиям. Хонор не могла себе представить, чтобы на этом начальном этапе расследования можно было обнаружить какие-то убедительные доказательства.

Хонор наскоро убрала в номере, пока Элли принимала душ и чистила зубы, приводя себя в презентабельный вид за несколько минут до прихода полицейских. Хью держался с профессиональной отстраненностью, зато Дженни Мурхауз дружелюбно улыбнулась ей.

– Как ваша подопечная, Хонор?

Она закатила глаза и от души вздохнула.

– Ох уж эти подростки. Если честно, я только что вытащила ее из постели. По сути, она ничего не делает, только ест всякую дрянь и целыми днями смотрит реалити-шоу. Я уже на стенку лезу. Чувствую, надо бы убедить ее заняться чем-то более полезным, только не знаю чем.

– Подростки – та еще радость. По крайней мере, так говорят. Мои пока не доросли, но я уже предвкушаю. – И она добавила уже серьезнее: – И все-таки вы делаете хорошее дело. Свинство, что такой хорошей девочке пришлось пережить такое и справляться со всем самой.

– Она почти ничего не рассказывала, но да. К некоторым этот мир жесток. А за меня не беспокойтесь. Я на этом деньги делаю, не забывайте.

Хью рассказал им о ходе расследования. Утром они побывали на нескольких фермах в радиусе десяти километров от того места, где нашли Элли. Хотя, как объяснил Стрэтфорд, это, вероятно, намного больше того расстояния, которое она могла пройти, учитывая, в каком состоянии она была, когда ее привезли в больницу, после всех этих наркотиков. Но, по словам врачей, в экстремальных обстоятельствах человеческий организм способен творить чудеса.

– К тому же, – заметил он, – мы не можем быть уверены, что воспоминания Элли о том времени точны. Вполне возможно, что что-то выпало у нее из памяти. Нельзя, например, исключить, что ее кто-то подвез, и тогда мы ищем не там.

Они были готовы к тому, что найти какие-то убедительные свидетельства о том, кто совершил это преступление, окажется почти невозможно. Наиболее вероятным казалось, что преступники – приезжие, возможно, жившие тут даже не под настоящими именами, и что они скрылись, как только Элли удалось бежать. Не было особых надежд установить и то, где ее держали. Пытаться найти это место на основе информации, которую дала Элли, было все равно что искать иголку в стоге сена. Даже в пределах обозначенного ими радиуса домов, включая те, что сдавались в аренду отпускникам, было столько, что это, мягко говоря, усложняло задачу.

– Но в результате, – продолжал Хью с почти веселым лицом, – первые дни расследования оказались гораздо продуктивнее, чем ожидалось. Мы не хотим излишне обнадеживать тебя, Элли, но у нас есть кое-какие версии. Мы принесли несколько фотографий, чтобы ты на них взглянула. Дома с теми особенностями, о которых ты говорила.

Элли сидела на кровати, скрестив ноги, нервно стиснув руки на коленях и широко раскрыв глаза в ожидании, и внимательно слушала.

– То есть вы уже выяснили, где ее держали? И кто?

Хью помедлил с ответом.

– Мы ни в чем не можем быть уверены, пока не получим подтверждение от Элли. Итак, если ты не против, дорогая, Дженни покажет тебе несколько фотографий.

Он говорил успокаивающим тоном, явно чувствуя напряженность Элли.

Дженни достала из сумки айпад.

– Можно я сяду рядом с тобой?

Элли кивнула, и Дженни села на кровать, неловко изогнувшись с планшетом в руке.

– Просто скажи «нет», если не узнаешь, и «да», если узнаешь. Это может занять некоторое время. Снимков довольно много.

– Я просто боюсь, что не смогу точно вспомнить.

Это прозвучало совсем по-детски.

– Просто постарайся, как сможешь.

Голос у Стрэтфорда был добрый, ободряющий.

Хонор смотрела, как Элли просматривает снимки.

– Нет. Нет. Нет. – Поначалу при каждом снимке девушка с безучастным лицом качала головой, но потом что-то в ее выражении изменилось: появилась некоторая нерешительность.

– Я не уверена… но вот тут что-то такое есть. – Она колебалась. – Наверное, деревья. В них есть что-то знакомое… Боже мой, я правда не знаю. Там было совсем темно. И я была не в себе.

– Все в порядке, милая, – негромко успокоила ее Мурхауз. – Там еще много.

Она снова провела пальцем по экрану.

– Нет. – И опять: – Нет. – И еще раз: – Нет.

Новое фото. Элли остановилась. Вгляделась внимательнее. Прерывисто вздохнула.

– Да. Да. Вот эту я знаю. Точно. Немного иначе выглядит, но я узнаю лампочку. И краску этого ужасного цвета.

Она подняла голову и торжествующе улыбнулась Хонор и Стрэтфорду. Затем ее глаза наполнились слезами. Хонор почувствовала, как плечи у нее обмякли от облегчения.

– Это та самая комната, – прошептала Элли. – Там меня держали.

Полицейские коротко переглянулись. Если учесть то, как много значили показания Элли, их спокойствие казалось Хонор невероятным.

Мурхауз с серьезным лицом снова протянула Элли айпад.

– Сейчас я покажу тебе фотографии владелиц этого дома, Элли. Я хочу знать, узнаешь ли ты их.

Глаза у Элли широко распахнулись, рука непроизвольно потянулась к щеке.

– О боже! Это она. Та самая женщина. – Она покачала головой, словно не могла в это поверить, и растянула изображение пальцами. – Как странно, – удивленно проговорила она. – На вид такая… обычная.

Мурхауз стиснула зубы и открыла следующее фото.

– А эта?

Элли коротко рассмеялась.

– Да. Это вторая – сумасшедшая старушка. Ее мать.

Она покачала головой и стала водить пальцем по экрану, открывая то одно фото, то другое.

Полицейские снова переглянулись.

– Ты уверена, Элли? Тут очень важно не ошибиться. Ты обвиняешь этих женщин в чрезвычайно тяжком преступлении. Они обе могут сесть в тюрьму на очень долгий срок. Ты должна быть уверена на сто процентов.

– А можно узнать, кто они? – спросила Элли. – В смысле, они какие-нибудь известные преступницы или что-то в этом роде? Они уже делали что-то такое раньше?

Мурхауз взглянула на Стрэтфорда, тот кивнул.

– В этом-то и дело, что нет. Они не подходят ни под один… типаж, обычный для такого рода преступлений, – объяснил он.

Хонор не удержалась:

– Трудно представить, что для таких дел существуют обычные типажи. Это ведь само по себе более чем необычно?

– Да, ты права. Но этот случай стал в некотором роде сюрпризом, если говорить правду.

– Кто же они?

Хонор старалась не выдавать слишком явно свой интерес.

– Ты ведь понимаешь, что все, о чем мы здесь говорим, совершенно конфиденциально, Хонор? Об этом нельзя упоминать за пределами этой комнаты, пока расследование не завершено. Нам предстоит проделать большую работу, прежде чем мы сможем предъявить обвинения, и необходимо убедиться, что тут нет никакой ошибки. Не хотелось бы провалить это дело из-за технических формальностей.

– Конечно, понимаю! – Она даже не пыталась скрыть нетерпение. – И я позабочусь о том, чтобы Элли тоже поняла.

– Хорошо. Полагаюсь на твое слово.

Он снова кивнул Мурхауз, и та повернула экран так, чтобы Хонор могла видеть фотографию.

– Это может слегка шокировать тебя. По-моему, она твоя подруга.

Хонор придвинулась ближе, и изображение на экране стало четче. Фигура была ей знакома, как и фон. Она посмотрела на Мурхауз, потом на Стрэтфорда. Засмеялась, хотя чувствовала, что готова заплакать.

– Вы же не серьезно?..

Полицейская неловко пожала плечами.

Хонор повернулась к Элли.

– Ты правда узнаешь ее? Ты уверена, что это та женщина, которая тебя похитила?

Сюзанна: август 2018

После обеда полицейские пришли снова.

Несмотря на утреннее опоздание, мне удалось довольно рано уйти из школы. Я заехала в супермаркет, чтобы купить продуктов на ужин, а затем направилась прямиком домой.

Когда я приехала, не было еще и четырех, но день стал сумрачным, и уже начинало темнеть.

Я оставила конвекционный обогреватель в общей комнате включенным, но Мэри по какой-то неведомой причине села смотреть телевизор в холодной гостиной. На мое приветствие она не ответила: утреннее маниакальное оживление уже прошло, теперь она сидела молча, тупо уставившись на экран. На ней была моя старая хлопчатобумажная сорочка – точнее, пляжное платье, короткое и без рукавов. Она уже вся покрылась гусиной кожей, и ее била дрожь. Я увела ее обратно в теплую комнату, принесла коврик, надела на нее шерстяной кардиган, натянула носки на ее ледяные ноги и включила обогреватель на полную мощность. Спросила, не хочет ли она чаю или чего-нибудь поесть. Ответа не последовало, но я все-таки приготовила ей чашку чая, сладкого, с молоком, и принесла нарезанного хлеба для тостов. Она съела совсем чуть-чуть, но теплый чай выпила и в конце концов оживилась настолько, что начала ныть, как она устала, замерзла и как ей необходимо принять ванну.

С приходом зимы купание Мэри стало еще одним ежевечерним ритуалом. Ванна ее как будто успокаивала, и в такую погоду это был едва ли не единственный способ согреть ее вечно зябнущее тело. Я налила ей воды, от души плеснула мускусного геля для душа и помогла ей забраться в ванну. Ее тело, когда-то сильное и стройное, теперь было костлявым и угловатым – живот впалый, тазовые кости выпирают, груди превратились в два маленьких пустых мешочка. Ухватив меня за плечо сухой, как клешня, рукой, она осторожно забралась в ванну и погрузилась в воду. Лежала на дне, в мыльной пене – только глаза и нос торчали над водой, – тело расслаблено, волосы собраны в небрежный пучок. После долгого облегченного вздоха она закрыла глаза.

– Ты там не уснешь?

Я задавала этот вопрос каждый вечер. К кранам в ванной я приделала предохранительный клапан, так что о том, как бы она не обожглась, можно было не беспокоиться.

– Не говори глупости, – пренебрежительно отмахнулась она. Как будто я была служанкой, сиделкой или еще какой-то наемной работницей – в общем, кем-то, по ее мнению, совершенно не достойным внимания. Кажется, это было не так уж далеко от истины. Я вышла из ванной, оставив дверь приоткрытой. Когда вода остынет или когда Мэри захочется выйти, она меня позовет.

Пока она отмокала, я приготовила себе чашку имбирного чая и кусочек тоста, пытаясь побороть ежевечерне накатывающую тошноту.

На этот раз я услышала шум машины – или нескольких машин? – и шаги по гравию. Мэри была еще в ванне, так что на этот раз мне удалось добежать до двери раньше нее. Те же двое полицейских стояли на веранде. В этот вечер на их лицах не было дружелюбных улыбок, и пришли они не одни. За дверью столпилась в ожидании указаний целая группа. Некоторые полицейские были в белой спецодежде, как будто собирались иметь дело с чем-то радиоактивным.

– Мисс Уэллс.

Стрэтфорд с мрачным лицом протянул мне какой-то документ.

– Что случилось? Почему вы снова здесь?

Я взяла официальную бумагу, взглянула на нее, но в темноте ничего прочитать было невозможно.

– Это ордер на проведение обыска в вашем доме.

Я услышала, что Мэри идет по коридору: ее мокрые ноги шаркали по вытертому ковру. Она напевала приятным низким голосом какую-то незнакомую песню. Я слышала, как кто-то из полицейских резко втянул в себя воздух, видела их удивленно-испуганные взгляды, но не обернулась. Мэри подошла ко мне сзади, уткнулась острым подбородком в плечо. На плечо капало с ее волос, и капли текли по спине.

– О, привет, молодой человек. Вы друг Сюзанны? Я ее мать.

Он сглотнул.

– Добрый вечер, миссис… мисс Сквайрс.

Мэри прижалась ко мне сзади мокрым телом. Я попыталась отпихнуть ее.

– Ордер? Но я ничего не понимаю. Вы же уже осматривали дом. Сказали, что все в порядке. Почему вы снова здесь?

Он не ответил на мой вопрос, но голос у него был мягкий.

– Думаю, что сейчас самое время связаться с вашим адвокатом, мисс Уэллс. – Он бросил быстрый взгляд мне за спину и откашлялся. Я наконец обернулась. Мэри была совершенно голая и мокрая. – И, вероятно, вам следует надеть что-то на вашу мать – кажется, ночь предстоит холодная.

Я позвонила Чипсу. Тот в ответ только рассмеялся.

– Полицейские с обыском? В чем дело? Ты что, убила Мэри и спрятала ее труп?

– Это серьезно, Чипс. Это касается той девушки, которую похитили. Элли Каннинг. Они пришли сегодня утром осматривать дом – сказали, что просто проверяют все дома в этом районе… и вот теперь вернулись с ордером на обыск. Они… то есть он, детектив Стрэтфорд…

– Стрэтфорд? Вроде бы не знаю такого.

– Да какая разница? В общем, он сказал, что мне, вероятно, нужно нанять адвоката.

– Он сказал тебе найти адвоката? – Чипс тут же сменил тон, заговорил четко, по-деловому. – Ясно. Я позвоню Хэлу. И к пяти буду у тебя. Скажи, пусть подождут до моего прихода.

Он повесил трубку.

Я передала его пожелание, однако Стрэтфорд только безмятежно улыбнулся.

– Прошу прощения, мисс Уэллс, но по закону я ждать не обязан. Вы, как я уже сказал, можете пригласить сюда адвоката, чтобы он проконсультировал вас, но он не будет иметь над нами никакой юрисдикции. – В голосе у него совершенно не слышалось извиняющихся интонаций. – У меня здесь дюжина сотрудников, которым придется платить за сверхурочную работу, так что, если у вас нет возражений, – он указал на свою команду, собравшуюся в гостиной, – мы приступим.

Возражения у меня были, но они никого не остановили бы. Мурхауз, которая тем временем помогла Мэри одеться, вызвалась занять ее чем-нибудь на кухне на время обыска, и я была благодарна за этот маленький жест милосердия.

Пришел Чипс – все еще в рабочей одежде, рубашка расстегнута, волосы пыльные. Он изо всех сил старался принять суровый и авторитетный вид, но было ясно – он так же растерян, как и я.

– Думаю, прежде чем вы начнете, вам лучше дать нам некоторое представление о том, что вы ищете, инспектор. Сюзанна говорит, что это как-то связано с той девушкой, Элли Каннинг. Той, которую похитили.

Стрэтфорд покачал головой.

– К сожалению, на данном этапе я не могу сообщить вам никаких подробностей, сэр, – проговорил он со своей обычной безукоризненной вежливостью.

– Почему?

– Насколько я понимаю, Хэл уже в пути. Я уверен, он вам объяснит.

– Вы знаете моего брата?

– Мне довольно часто приходится с ним работать.

– Ясно. – Чипс кивнул, а затем повернулся ко мне и попытался изобразить, насколько я поняла, что-то вроде ободряющей улыбки. – Значит, мы просто подождем.

Детектив кашлянул.

– Вообще-то мне не совсем ясно, какое вы имеете отношение к этому делу, мистер Гаскойн. Я знаю, что это ваш бывший дом, но…

– Мы с мисс Уэллс, то есть с Сюзанной… мы собираемся пожениться.

Чипс произнес эти слова уверенным тоном, однако избегал смотреть на меня.

– Это правда? Мисс Уэллс не упоминала об этом.

Взгляд, который он бросил на меня, был слегка насмешливым.

Я сглотнула, посмотрела себе под ноги.

– Мы не… это еще не оконч…

– У нас будет ребенок.

Заявление Чипса прозвучало торжественно и официально.

– Ясно. – На мгновение мне показалось, что детектив собирается поздравить меня, но он этого не сделал. – Что ж, вы можете проследить, чтобы не было никаких нарушений, пока мы проводим обыск, мистер Гаскойн. Нам хотелось бы провести его как можно быстрее, и я уверен, вы все тоже не против, чтобы мы наконец убрались отсюда.

Я рассказала Чипсу эту новость несколько недель назад. Оделась потеплее и поздно вечером, убедившись, что Мэри крепко спит, побрела сквозь туман по выгонам. Чипс меня не ждал, но, когда открыл дверь, в голосе у него прозвучало искреннее удовольствие.

– Не смогла удержаться, а?

– Я беременна, – выпалила я прямо с порога.

– Что? – Он уже сделал движение, чтобы впустить меня, но тут застыл, как вкопанный.

– Я беременна, – повторила я, стараясь, чтобы мое лицо ничего не выражало.

– Господи Иисусе. – Глаза у него вытаращились, голос был еле слышен. – Твою ж мать! Ты уверена?

Я уже пару дней носила тест в кармане сумочки, набираясь смелости и выжидая подходящего момента, и теперь показала ему: две полоски ярко-синего цвета. Чипс долго смотрел на тест, потом поднял взгляд на меня и улыбнулся. Это была не его обычная улыбка, обаятельная и полная уверенности, – в ней было что-то нерешительное, словно он не знал, чего ждать в ответ. Он откашлялся.

– Так, значит… Для тебя это хорошая новость, правда? Ты этого хочешь?

Он смотрел на меня с надеждой и будто помолодел.

– Да. Я очень хочу этого, Чипс. Никаких сомнений. Другого шанса у меня уже не будет. Но мне нужно знать, чего хочешь ты. Как мы с тобой это устроим.

– Тогда, думаю, нам есть о чем поговорить. – Он снова улыбнулся, и я впервые за все время расслабилась. Он взял меня за руку. – Думаю, как-нибудь устроим, Сьюз. Правда?

Это был не просто вопрос – это была почти мольба. Он сжал мои пальцы.

Я ответила тем же.

– То есть ты… ты хочешь этого? Растить ребенка? Вместе?

У меня слегка кружилась голова, я была почти в бреду от радости – или, может быть, это были просто гормоны.

– И ты еще спрашиваешь! Я знаю, что все произошло довольно неожиданно, но я надеялся, что мы многое будем делать вместе. Это просто вишенка на торте. – Он поднес мои пальцы к губам. – О, да у тебя руки ледяные. – Он сжал мою руку еще крепче и втащил меня в дом. – У меня как раз чайник греется. Судя по твоему виду, тебе не помешает чашка чая.

Я столько всего хотела ему сказать – должна была сказать. Я все спланировала – даже список составила – перед приходом сюда. Придумала, что говорить, если он испугается – что казалось мне самым вероятным сценарием. В конце концов, Чипсу было уже почти пятьдесят – когда-то он, может, и хотел детей, но теперь-то все наверняка иначе.

Я готовилась сказать ему, что уеду, если он захочет. Продам дом, перееду в другое место – может быть, снова в город. Там будет проще найти место в доме престарелых для Мэри, и мне не придется работать полный день. Денег, отложенных после продажи квартиры, хватит на несколько лет, если устроиться в школу на полставки. Но, как бы то ни было, я собиралась рожать этого ребенка. Даже если Чипс не захочет быть рядом с ним. С нами.

Но если Чипс решит быть только родителем – тоже ничего, хотя так будет намного сложнее. В конце концов, мы едва знаем друг друга. Наши отношения, если их можно так назвать, пока еще в самом начале. Грубо говоря, просто дружеские потрахушки. Но можно же не торопиться. Продолжать в том же духе еще несколько месяцев – по крайней мере, пока я работаю в школе. Никому не говорить, ничего не менять. Я была бы счастлива, если бы он захотел участвовать в жизни этого ребенка – нашего ребенка. Он мог бы прийти на УЗИ, на консультацию к врачу, на родительские курсы, на курсы подготовки к родам, – но это необязательно. Мне от него ничего не нужно.

Нам предстояло стать немолодыми родителями, даже пожилыми, а это многое меняло. Мы могли построить более цивилизованные отношения, без слепой страсти влюбленных и идеализма молодых родителей. Я продумала все это логически последовательно и добросовестно. Я намеревалась действовать по-взрослому.

Я не позволяла себе думать о том, какие чувства начинала испытывать к Чипсу, о том, как хорошо мне было с ним и как хотелось, чтобы это – то, что было между нами, – не кончалось, чтобы переросло во что-то настоящее, что-то большее, чем мимолетный роман. Я не позволяла себе воображать, что мы будем растить этого ребенка вместе, вдвоем. Не осмеливалась.

В наших ночных беседах обо всем подряд мы избегали почти любого упоминания о двух вещах, которые сейчас были, пожалуй, важнее всего, – о детях и о будущем, – и я ни на мгновение не думала, что реакция Чипса на мою новость будет такой. Что он будет так глубоко, так нежно тронут, что будет хотеть этого ребенка так же сильно, как и я.

Как только я вошла в дверь, он притянул меня ближе, крепко прижал к себе на мгновение, а затем отступил на шаг и взглянул мне в лицо. Глаза у него блестели.

– Дай-ка я посмотрю, – сказал он, расстегивая на мне рубашку.

– Еще только шесть недель, – возразила я. – Ничего не видно.

Он не слушал. Расстегнул рубашку и провел рукой по моему животу.

– О боже, Сьюз. Ребенок! Поверить не могу.

Он опустился на колени, положил голову мне на живот, прижался к нему ухом, вслушиваясь. Я ласково погладила его по голове. У меня не было никаких мыслей, только чувства.

– Я даже не думал, что такое случится. Что я еще когда-нибудь встречу кого-то, с кем захочу провести остаток жизни. – Он говорил тихо, не поднимая глаз. – А потом появилась ты, и я… потерял голову. Как будто снова стал мальчишкой. – От его смеха было тепло животу. – Я старался не торопиться. Не хотел пугать тебя тем, как сильно я тебя хочу. Ни о чем другом не думал – только о тебе. А теперь это. Ребенок! Наш малыш. Я никогда не думал, что это случится. Это… это настоящее чудо, черт возьми.

И все приготовленные заранее слова испарились из головы – все до единого. Я сама как будто снова стала девчонкой-подростком – не способной заглянуть дальше одного дня, одной минуты, охваченной страстью, отчаянно нуждающейся в близости, – а не беременной сорокалетней женщиной с сумасшедшей матерью на руках и незапланированным ребенком в перспективе.

К тому времени, как Хэл наконец явился, обыск уже шел полным ходом. Я уже раз видела его мельком и еще тогда удивилась несходству двух братьев. Физически Хэл был полной противоположностью Чипсу – лысеющий крупный мужчина в очках, излишне полный, одетый в официальный костюм. Он был на несколько лет моложе, но выглядел старше: сутуловатый, с постоянно нахмуренным лбом. Чипс был более стройного сложения, неизменно в джинсах и сапогах, рубашка не заправлена и не выглажена, седеющие волосы взлохмачены и слегка длинноваты. Голос Хэла тоже совсем не походил на ленивую медлительную речь Чипса: он говорил коротко и четко. И по характеру Хэл был более сдержанным: он излучал здравый смысл и спокойную решительность. Его самообладание в присутствии полиции действовало успокаивающе. Моя паника начала отступать, да и Чипс после предостерегающих взглядов брата стал держаться заметно менее враждебно.

Полицейские уже обыскали две спальни и собирались приступать к третьей. Они осмотрели шкафы, комоды, пол под коврами, тщательно проверили письменные столы, и хотя было стыдновато оттого, что ваше грязное белье рассматривают чужие люди и записывают на видео, они были на удивление деликатны. Не вываливали вещи из ящиков, не посыпали ничего порошком для обнаружения отпечатков пальцев, как показывают в криминальных сериалах.

Хэл настоял на проверке документов Стрэтфорда, но придраться было не к чему: все в полном порядке.

Он посмотрел на меня извиняющимся взглядом.

– Сожалею, но инспектор Стрэтфорд прав. Я действительно никак не могу им воспрепятствовать.

– Но это же какая-то чепуха! Какое отношение она может иметь к похищению этой девушки? Кое-кто здорово облажался.

Чипс посмотрел на младшего брата так, словно тот и был во всем виноват.

– Не знаю, дружище. Но полицейским удалось убедить судью, что на это есть веская причина. Просто так ордера на обыск не выдают. Что-нибудь случилось, когда они приходили утром, Сюзанна?

– Нет. Ничего не случилось. Они пришли и бегло осмотрели усадьбу. Дом, а потом двор. Сказали, что осматривают несколько домов поблизости. Мы были не единственными.

– Должно быть, они что-то нашли.

– Но что? Тут и искать-то нечего.

– Не знаю. – Хэл словно бы задумался. – У полиции свои секреты. Но у вас очень усталый вид, Сюзанна. Может быть, вам пойти и подождать вместе с мамой? Мы с Чипсом присмотрим тут, пока обыск не закончится. – Он обратился к детективу, который только что вышел к нам. – Если вы не возражаете, инспектор.

Стрэтфорд кивнул в знак согласия, и я ушла на теплую кухню, радуясь, что меня отпустили.

Когда они закончили, была уже почти полночь. Я сидела на кушетке и делала вид, что смотрю телевизор. Мэри растянулась рядом со мной и громко храпела. Констебль Мурхауз сидела за кухонным столом, допивала четвертую чашку растворимого кофе и разгадывала кроссворд. Она сыграла с Мэри три партии в трабл (все проиграла), и они с Мэри вместе уничтожили целую пачку «Тим Тэмс».

– Сверхурочная работа – гибель для талии, – смущенно сказала Мурхауз.

Я и сама несколько раз засыпала и просыпалась, меня слегка подташнивало, голова раскалывалась. Я услышала тяжелые шаги на веранде, и Чипс с Хэлом вошли в кухню, а за ними инспектор. Он нес несколько пакетиков с застежками-бегунками и те две картины в рамах, которые Мурхауз фотографировала утром.

– Прошу вас подписать протокол, если вы не возражаете, мисс Уэллс.

Я взглянула на Хэла, тот кивнул.

– Что за протокол?

– Мы забираем некоторые вещи для опознания. Кроме того, мы взяли мазки с нескольких поверхностей. – Он показал мне пластиковый пакет. – Первый предмет – пластиковая чашка, взятая из спальни в подвале.

Чашка была знакомая – старый детский поильник, хранившийся в одной из коробок. Его вид вызвал у меня острую боль.

– Но это же… Мне очень не хотелось бы, чтобы вы это забирали.

– Вы получите ее обратно, – сказал Стрэтфорд. – И вот это. Тоже взято из подвальной комнаты.

Он показал мне второй пакет – с кружевными черно-красными трусами, слишком открытыми и слишком маленькими для меня. Я никогда не видела их раньше.

– И вот это.

Это была репродукция Элис Нил.

– Зачем вам это?

Он показал еще одну картину, поменьше – гравюру Престон.

– И это тоже.

– Ничего не понимаю. Зачем вы их забираете? Какие же это улики?

Я посмотрела на Мурхауз – та хмурилась над своим кроссвордом.

– Мы позаботимся о том, чтобы с вещами обращались аккуратно, мисс Уэллс. Не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь, я…

– И еще одно, – перебил он, показывая еще один прозрачный пакет: в нем была дешевая пластиковая щетка для волос. – А теперь, пожалуйста, просто подпишите здесь, и мы постараемся провести все процедуры как можно быстрее.

– Эта девушка не могла быть здесь, – тихо сказал Чипс, пока я подписывала бумаги. Офицер приподнял брови. – Если бы она была здесь, я бы знал.

На этот раз голос у него звучал громче, увереннее.

– И откуда же вы могли это знать, мистер Гаскойн?

– Я же вам сказал – мы помолвлены. Последние пару месяцев я здесь практически живу. Если бы эта девушка была здесь, я бы ее видел, так?

Детектив взглянул на него с сомнением.

– Это правда? Не похоже, чтобы в спальне мисс Уэллс жил кто-то еще.

Чипс не сдавался:

– Я еще не перевез свои вещи.

– Хм… Я удивлен, что вы ничего не сказали раньше.

– Мне это только сейчас пришло в голову.

– И вы совершенно уверены, что сроки совпадают?

– Чипс. – Хэл положил руку брату на плечо и покачал головой. – Возможно, тебе лучше пока оставить это, дружище. Разберемся, когда все немного прояснится.

– Вам действительно лучше поразмыслить об этом до утра, мистер Гаскойн. Если вы уверены, можете прийти в участок завтра утром, и мы запишем ваши показания.

Чипс ничего не сказал, но Хэл коротко кивнул.

– Мы скоро снова свяжемся с вами, мисс Уэллс. А теперь ложитесь, не будем больше вам мешать.

Мне отчаянно необходимо было поспать, головная боль усилилась, живот крутило, все тело ломило, но сначала нужно было позаботиться о Мэри. В эту ночь, несмотря на то что мне пришлось разбудить ее, она была идеально послушна и позволила мне отвести ее в спальню и уложить.

Когда я повернулась, чтобы уйти, она схватила меня за руку.

– Мамочка? – прошептала она.

– Нет, Мэри, это я. Сюзанна.

– Но я хочу к мамочке. – Девочка лет восьми, какой она была когда-то, смотрела на меня испуганными глазами. – Когда она придет?

Я пригладила ее волосы и ласково поцеловал ее в лоб.

– Скоро, – сказала я.

– А куда она ушла?

– Я не знаю. Но уверена, что недалеко.

– Может быть, она мне приснится, – сонно проговорила Мэри, смыкая ресницы.

Я выключила ночник.

– Может быть.

Чипс с Хэлом сидели на кухне. Чипс отыскал бутылку красного, налил обоим по стакану, и теперь братья беседовали у кухонного стола – голоса тихие, серьезные, лица мрачные. Какое-то время я смотрела на них. Хотя эти двое мужчин и были совершенно разными, в них было и общее – какая-то легкость, непринужденность, в том числе в общении с людьми, которой я завидовала. Но сейчас от обычного благодушия Чипса не осталось и следа. Вид у него был сердитый, в застывшей челюсти читалось напряжение, на виске пульсировала жилка. Я вдруг поняла, как мало его знаю, как мало он знает меня. И все же он сейчас здесь. Что бы ни случилось дальше, мы переживем это вместе, навеки связанные этой неожиданно зародившейся во мне новой жизнью. Я не знала, радоваться этому или пугаться. Сейчас я была просто измотана.

Они прервали разговор, когда я вошла. Чипс попытался ободряюще улыбнуться и протянул мне бутылку.

– Тебе, наверно, нельзя, но, судя по твоему виду, не помешает.

Я покачала головой и постаралась улыбнуться в ответ.

– Не думаю, что это сейчас поможет. Я бы просто выпила горячего шоколада. Так как же это понимать? Неужели они всерьез думают, что я имею какое-то отношение к тому, что случилось с той девушкой?

Я адресовала свой вопрос Хэлу, и он ответил не сразу.

– Ордер на обыск – это всегда серьезно. Они должны были получить разрешение магистрата, а это значит, что у них имеются какие-то подтверждающие свидетельства от девушки. Когда они приходили утром, вы не почувствовали, что что-то не так?

– В общем, нет. Они фотографировали все подряд, но я думала, это просто для того, чтобы исключить подозрения.

– Но это же наверняка незаконно? – сказал Чипс.

– Законно, если Сюзанна им разрешила, – сказал Хэл. – Вы, полагаю, что-то подписывали? И вас не выделяли особо? Просто проверяли разные версии.

– Да. Они сказали, что им нужно зайти еще в кучу мест. Я подумала – наверное, они тут все участки проверяют.

– Может быть, это и правда. Но, видимо, здесь было что-то, что девушка узнала. Вот почему они вернулись с ордером. И ведь та девушка говорила, что женщин было две? Одна помоложе, другая постарше? На первый взгляд… соответствует, я бы сказал. – Хэл пристально посмотрел на меня. – Вы хотите, чтобы я был вашим адвокатом?

– А он мне точно нужен? Это, кажется, немного слишком. Ведь наверняка же все выяснится? Не дойдет же дело до… суда или чего-то подобного?

Лицо у Хэла было встревоженное.

– У них явно что-то есть. И не просто что-то. У них должны быть серьезные доказательства. Как я уже сказал, судьи не выдают ордера без уважительной причины.

– Но это безумие. Неужели я бы…

Он поднял руку.

– Я лучше подожду, что скажет полиция, прежде чем вы расскажете мне что-нибудь еще.

– Господи Иисусе, ну что ты за придурок, Хэл! – Чипс закатил глаза. – Сюзанна же не наркоманка какая-нибудь. – Он обнял меня за плечи и крепко сжал. – Знаешь, тебе не обязательно вникать во всю эту адвокатскую муть.

Впервые Хэл как будто слегка развеселился.

– Если я буду ее адвокатом, я должен… э-э-э… вести себя как адвокат.

– Угу. Ну все равно, это бред. Я завтра скажу им, что уже пару месяцев здесь живу.

– Чипс, нет. Так нельзя, – сказала я. – Я очень благодарна тебе за это предложение. Но ты не был тут все это время. Не совсем.

Я улыбнулась, чтобы это не прозвучало обидно, но он сердито посмотрел на меня.

– Откуда им это знать?

– Ты бы лучше сопоставил даты, прежде чем делать какие-либо заявления.

Хэл говорил без нажима, но серьезно.

– Что ты имеешь в виду?

– Они не поверят тебе на слово. Ты должен быть уверен, что не был в нужный момент где-то еще.

– Не был.

Его брат вздохнул.

– Нельзя тебе врать, Чипс. Тебя разоблачат. Это чертовски серьезно. Вряд ли ведь у вас есть убедительное алиби, Сюзанна?

– Алиби? – Это прозвучало как испуганный писк. – Что значит – алиби?

– Вы не уезжали куда-нибудь на отдых? Если вы сможете доказать, что вас не было здесь в то время, о котором идет речь, это вам поможет.

– Нет. Не было никакого отдыха. Я практически всегда или здесь, с Мэри, или на работе. Ах да, я ездила на один день в Сидней – посмотреть спектакль в начале школьных каникул.

– А у вас в доме кто-нибудь гостил?

– Ну вот Чипс. А больше никого.

Я почувствовала, что краснею, но Хэл этого словно бы не заметил.

– Кто-нибудь приходил к вам ужинать? – Тон у него был извиняющимся. – Кроме Чипса, я имею в виду.

– Хонор Филдинг. Она заходила на ужин пару раз. Но я не уверена, что вспомню точные даты.

– А еще кто-нибудь приходит в дом регулярно? Садовник? Уборщица?

– Да! Одна женщина приходит три дня в неделю присматривать за Мэри. Салли О’Хэллоран. Мне ее рекомендовали в доме престарелых. И еще я иногда приглашала ее вечером, когда уходила куда-нибудь. И пару раз на выходных.

Хэл просветлел.

– Она может оказаться полезной.

Я дала ему контактные телефоны.

– Так, а еще кто-нибудь? Никто из старых друзей не заезжал по дороге? Или какие-нибудь родственники?

Полное отсутствие у меня социальной и семейной жизни стало вдруг болезненно очевидным.

– Мы здесь не так давно.

Чипс решительно вклинился:

– Ну правда, Сьюз, тебе не о чем беспокоиться – я сделаю тебе алиби. Просто скажу, что был здесь все это время. Эта девушка не могла быть здесь. Никто этого не опровергнет.

Хэл покачал головой, на этот раз уже с досадой.

– Сколько раз тебе повторять – ты не можешь так сказать! Тебя как минимум обвинят в лжесвидетельстве. И сам подумай – даже если бы ты был здесь, это еще не значит, что девушки в доме быть не могло. Ее ведь держали под наркотиками в подвале? Сьюз могла спрятать ее от тебя.

– Я могу сказать, что был там. Что там не было никакой девушки.

Я взяла его за руку.

– Хэл прав. Тебе нельзя врать. Ты действительно можешь попасть в тюрьму. И кому от этого легче станет?

Голос у меня дрогнул.

– Я знаю, это кажется несерьезным, Чипс, – добавил его брат. – Но тебе точно ни к чему врать копам. И еще, дружище, – не знаю, почему тебе это самому не пришло в голову, но есть и другой сценарий. Гораздо серьезнее.

– Какой сценарий?

Вид у Чипса был озадаченный, но я понимала, что хочет сказать его брат.

– Они могут заподозрить, что ты в этом замешан.

– Мне это и в голову не приходило, – сказал он.

– Так что тебе лучше не вмешиваться. Но я уверен, что ты можешь сделать кое-что, если хочешь помочь. Например… – Хэл умолк и оглядел кухню, словно хотел найти там работу для своего брата.

Лицо у Чипса почти мгновенно просветлело.

– А может, мне правда сейчас переехать? Тогда я смогу тебя защитить.

Мне с трудом удалось не засмеяться.

– Защитить меня? Как?

– Ой, да брось ты, Сюзанна. – Чипс схватил меня за руку. Хэл откашлялся и вышел, чтобы не подслушивать. – Я знаю, это немного старомодно, но я хочу делать все то, что обычно делают мужчины для женщины, которая ждет их ребенка.

Да, это было старомодно. И мило.

– И что же?

– Наверное, ничего особенного, но я мог бы… – Он умолк, почесал затылок. – Принести тебе чаю. Или позаботиться, чтобы тебе не приходилось… подниматься по лестницам. Проследить, чтобы ты питалась правильно. Отправлять тебя спать в нормальное время. Следить, чтобы ведро всегда было под рукой.

– Но мне не нужно…

Он перебил:

– И еще я могу помочь развлекать Мэри. Ты же знаешь, я ей нравлюсь.

Он был прав.

– Хорошо. Если хочешь. Можешь пожить тут.

– Ну нет. Что это за «можешь пожить»? Надо говорить: «Чипс, милый, я хочу, чтобы ты жил со мной».

– Ладно. Да, хочу.

– Ну нет. Мне нужно, чтобы ты это сказала.

– Чипс, милый, я хочу, чтобы ты жил со мной.

Каким-то чудом мне удалось сохранить невозмутимое выражение лица.

Он придвинулся ближе, прошептал:

– Чипс, милый, я хочу, чтобы ты жил со мной, потому что я хочу трахаться с тобой до беспамятства каждую ночь…

– Чипс! Прекрати.

– Ты должна отнестись к этому серьезно. Считай это чем-то вроде нетрадиционной помолвки. Повторяй: «Чипс, милый, я хочу, чтобы ты жил со мной»…

– Потому что я хочу трахаться с тобой… ой, это глупо. Ты же знаешь, я не хочу трахаться с тобой каждую ночь. Я вообще не хочу с тобой трахаться. Я просто хочу спать. А когда не хочу спать, то хочу блевать. Этот ребенок…

– Какой ребенок? У тебя будет ребенок?

Никто из нас не видел, что Мэри тихонько стоит в дверях.

– На кой черт тебе сдался ребенок, а, Сюзанна? Это очень плохая идея. Последнего своего ребенка ты ведь убила, так?

Чипс подождал, пока Хэл не ушел, а Мэри не улеглась благополучно обратно в постель, и только тогда спросил:

– Что это Мэри говорила? Какая-то чепуха про то, что ты убила ребенка?

– Ах, это…

Я боялась этого момента. Знала, что именно об этом Чипс захочет поговорить, что это бросит еще более мрачную тень на все безумные события этого вечера.

– Ты мне о чем-то не рассказала? О чем-то таком, о чем, возможно, следовало рассказать?

Выражение его лица трудно было определить. Что это – злость, огорчение, тревога, любопытство?

Я пересказала ему факты – голые, откровенные, без лишних подробностей. Я до сих пор могла говорить об этом только так.

– Мы со Стивеном… у нас был ребенок. Дочь. Стелла. Она умерла, когда ей было девять месяцев. Шестнадцать лет назад.

– Что случилось?

– СВДС. Это синдром внезапной детской смерти.

Казалось, время так и не сделало эту боль меньше.

– Мне очень жаль.

Вид у него был такой, словно он хотел сказать что-то еще, но не сказал. Наконец я сама нарушила молчание.

– Мне жаль, что ты узнал об этом вот так. Я даже не знала, что Мэри в курсе. Эта история попала в некоторые СМИ, в основном в светские журналы. Меня удивило, что об этом вообще кто-то упомянул. К тому времени я уже считалась бывшей звездой. Похоже, она интересовалась моей жизнью больше, чем я думала.

– Но почему ты не рассказывала мне об этом раньше? О таком важном?

– Извини. Просто трудно об этом говорить. И я не хотела, чтобы это что-то изменило.

– Изменило?

– Между нами.

Невозможно было объяснить, как сильно смерть ребенка меняет отношение к тебе других людей, особенно других родителей, – как тебя начинают сторониться, будто твое горе заразно.

Невозможно объяснить, как я в конце концов перестала рассказывать об этом, как всеми силами старалась перестать быть той Сюзанной, у которой умерла дочь («бедная малышка!»), притвориться кем-то другим. Здесь, в Энфилд-Уош, об этой части моей биографии никто не знал. Для большинства я была не столько бывшая знаменитость, сколько просто добросовестная учительница, хорошая дочь – простой, почти двухмерный персонаж, у которого все на виду. Я знала, что эта игра никогда не удастся мне до конца, не может удаться, но иногда казалось, что превращение возможно. Играй роль, пока роль не станет тобой, – так советуют психологи.

– Но у нас с тобой будет ребенок, – сказал Чипс. – По-моему, ты могла бы решить, что я должен знать. – Он казался подавленным, неуверенным, уязвимым. – Я же не кто-нибудь.

– Я знаю. Я собиралась рассказать тебе. Готовилась к этому разговору. Правда. Но потом… я узнала, что беременна. И у нас с тобой вдруг появилось «мы». Я не хотела это испортить.

Он тут же оказался рядом, и его руки сомкнулись вокруг меня.

– Я знаю, что это выглядит неправдоподобно. Ты и я. Суперсексуальная звезда мыльных опер и неотесанный фермер, только что из загона? Серьезно, мы с тобой, похоже, шизанулись. Кому бы такое в голову пришло?

Внезапно мы оба рассмеялись.

– Но, по-моему, – вздохнул он, – по-моему, у нас получится. А ты как думаешь?

Я ответила честно, насколько могла:

– А я не знаю. Все как-то… неопределенно. – Это было сильное преуменьшение. – Но я очень, очень этого хочу.

Он кивнул.

– Ну что ж, пожалуй, придется пока довольствоваться этим. Но больше никаких тайн. Мне все равно, что там было у тебя в прошлом. Ты можешь рассказать мне все, Сьюз. Что угодно можешь рассказать.

Сюзанна: август 2018

– Сюзанна Уэллс, вы арестованы за похищение и незаконное удержание Элиши Бритни Каннинг. Вы имеете право хранить молчание, так как все, что вы скажете, будет использовано в качестве доказательства…

Это было похоже на кошмарный сон, когда на каком-то уровне ты прекрасно понимаешь, что это сон, что все происходящее совершенно абсурдно, но не можешь понять, как это прекратить – что нужно сделать, чтобы проснуться.

Какие-то моменты были странно знакомы: сама фраза – «вы арестованы»; модуляции голоса детектива; то, как мир вокруг меня закачался, то сжимаясь, то расширяясь, то снова сжимаясь, пока я пыталась как-то осознать, что происходит. Все это, каждое слово, каждое действие вызывало чувство, что я оказалась в каком-то ожившем клише. Все было именно таким, словно я играла сцену в фильме, где мне досталась роль несправедливо обвиненной.

А другие моменты были ближе к фарсу. То, как я изо всех сил старалась казаться спокойной, но волновалась, собирая сумку с вещами, – словно в отпуск уезжать готовилась, а потом вдруг накатила волна тошноты, и меня вырвало.

Потом в панике обсуждали, что делать с Мэри: два брата спорили, ехать ли Чипсу со мной в участок или остаться с ней дома, чтобы у меня было одной заботой меньше. Затем сама Мэри решила, что Хэл – на самом деле ее бывший бойфренд времен Лос-Анджелеса и что он должен ей сорок долларов или какие-то там инструменты, которые он якобы украл. Она успокоилась только тогда, когда Чипс пообещал ей рожок мороженого. («С карамельной крошкой?»)

Полицейские терпеливо и вежливо наблюдали за всем этим, а затем сообщили нам, что, хотя Мэри и не арестовывают, они хотят, чтобы та явилась на допрос. Затем Хэл сердито спорил с ними о том, законно ли допрашивать человека, столь явно психически нездорового.

А потом начался сюжет как будто из какого-то криминального сериала. Путь по обледенелому гравию к полицейской машине (слава богу, без наручников). Констебль Мурхауз, стоящая слишком близко, ее пальцы в перчатке, сжимающие мой локоть, ее рука, мягко надавливающая на мою макушку, когда она усаживала меня на заднее сиденье, наклонившись надо мной и пристегивая осторожно, как ребенка.

Была беседа под запись в обшарпанном кабинете, предъявление всех немыслимых, безумных и убийственных доказательств. Хэл, сидящий рядом со мной и периодически перебивающий. Эта сцена казалась целиком взятой из какой-то пьесы, особенно когда я поняла, что идет запись на камеру, что стенограмма разговора будет распечатана и что в конце концов все это представление станет достоянием публики: та часть записи, которая будет обнародована, доказательства, которые будут представлены в суде.

Как и всегда в театре, это была коллективная работа, хотя актерская игра оставалась делом индивидуальным. Реплики инспектора Стрэтфорда были довольно равнодушными, как будто он выучил текст, но не сумел вжиться в роль.

Сама я тоже проявила себя на сцене не лучшим образом. Спектр эмоций выдала ограниченный, и в результате рисунок роли не блистал разнообразием оттенков. Если бы мне дали больше времени на подготовку, возможно, мне удалось бы добиться большего богатства тональных вариаций, но сейчас голос у меня пронзительно звенел на одной ноте от едва сдерживаемой паники. Единственное, что успокаивало, – что после достаточно будет прочитать стенограмму, а не смотреть повтор этого, без сомнения, худшего выступления в моей карьере.

Один только Хэл выступил более или менее прилично. Остроумный, хотя и несколько циничный адвокат защиты, он производил великолепное впечатление и безошибочно чувствовал момент: не терялся, не пережимал с эмоциями. Не обошлось даже без вкраплений тонкого юмора.

– Прежде чем вы продолжите, – начал он с суровым выражением лица, и голос у него был, пожалуй, слишком громким, настойчивым, но не агрессивным, – я хотел бы заявить, что моя клиентка, мисс Уэллс, отрицает все обвинения, выдвинутые против нее, и, более того, находит эти обвинения смехотворными.

– Благодарю вас, мистер Гаскойн. – Стрэтфорд держался нарочито спокойно. – Ваши замечания приняты к сведению. Итак, мисс Уэллс, вы сказали нам, что никогда не встречались с потерпевшей?

Хэл перебил меня прежде, чем я успела заговорить.

– Насколько ей известно, инспектор. Как мы уже указывали, Элли Каннинг выросла в районе, расположенном недалеко от того места, где сама мисс Уэллс жила всего несколько лет назад, поэтому вполне возможно, что у мисс Уэллс были какие-то контакты с мисс Каннинг ранее, даже если она этого и не помнит.

– Благодарю вас, мистер Гаскойн. Я могу продолжать? Мисс Уэллс, вы сказали нам, что никогда не встречались с мисс Каннинг и впервые узнали о произошедшем с ней примерно неделю назад из новостей?

Я взглянула на Хэла. Он кивнул.

– Я… – я запнулась и откашлялась. – Да, все верно. Я не могу быть уверена на сто процентов, но, насколько мне известно, я никогда не встречалась с ней. Ее имя мне совсем не знакомо.

– Значит, вы утверждаете, что она никогда, насколько вам известно, не бывала у вас в доме или на вашем земельном участке на Уош-роуд в то время, когда вы там жили?

– Нет. То есть я не знаю наверняка. Возможно, она и оказалась на моем участке в какой-то момент, но я об этом ничего не знала.

– То есть вы не знаете, была ли она там?

– Нет, конечно.

Стрэтфорд помолчал немного, заглядывая в свои бумаги.

– Вы ездили в Сидней в субботу, 7 июля, мисс Уэллс?

Я подумала.

– Если это был первый день школьных каникул, то да.

– Могу ли я узнать, какова была цель этой поездки?

– Я ходила на утренний спектакль, который мне давно хотелось посмотреть. Я должна была встретиться со своей старой подругой, тоже учительницей, Лорой Хубер. Это традиция. Мы ходили в театр в конце каждого школьного семестра много лет подряд и решили, что будем ходить и дальше, хоть я и переехала. Мы встречались после первого семестра, на апрельских каникулах, но на этот раз она заболела и не смогла пойти. Я уже заплатила за билеты и очень ждала этого спектакля, поэтому решила все-таки пойти. Наверняка у меня сохранились билеты в электронном письме, могу показать, если хотите.

– А что вы делали после спектакля?

– Что вы имеете в виду?

– Вы еще куда-то ходили? Встречались с кем-нибудь? Или сразу домой?

– Я… Я погуляла по городу. Кажется, купила шоколадных конфет в «Хэйгс». Выпила чашечку кофе. К этому времени было уже довольно поздно, и я поехала домой.

– В какое время это было?

– Какое это имеет значение?

– Ответьте на вопрос, пожалуйста.

– Это было… часа в четыре. Может быть, в четыре тридцать.

– А во сколько вы вернулись?

– Не знаю. Должно быть, около семи. Чуть раньше.

– И вы поехали прямо домой – никуда больше не заезжали?

– Нет, никуда. За Мэри присматривала Салли О’Хэллоран. Ей пора было домой.

– А что было дальше, когда вы приехали?

– Я заплатила Салли, и она ушла.

– Когда мисс О’Хэллоран ушла, было уже темно?

– Да.

– А где вы припарковали машину?

– Где припарковала? Не помню… наверное, возле гаража. У дома, скорее всего, стояла машина Салли. Она всегда опаздывает, и…

– То есть ей не нужно было проходить мимо вашей машины, когда она уезжала?

– При чем здесь моя машина?

Я оглянулась на Хэла в полном недоумении.

Хэл скрестил руки на груди.

– Продолжайте, инспектор. Ближе к делу.

Стрэтфорд не обратил внимания на его слова. Он сделал знак полицейскому в форме. Тот принес одну из картин, изъятых накануне. Стрэтфорд поднял ее передо мной и проговорил прямо в камеру:

– Для протокола. Сейчас я показываю мисс Уэллс картину, взятую из подвальной комнаты ее дома.

Он повернулся ко мне.

– Эта картина была изъята из вашей кладовой внизу во время вчерашнего обыска, мисс Уэллс. Элли Каннинг опознала ее как идентичную той, что висела в спальне, где ее держали. На картине изображена фигура беременной женщины, лежащей на кушетке. Вы что-нибудь хотите сказать по этому поводу?

Хочу ли я что-нибудь ему сказать? Я взглянула на Хэла, тот кивнул.

– Я не уверена. То есть я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Это даже не картина, а просто старый постер, который я вставила в рамку.

– Это довольно необычная картина, мисс Уэллс. Я такой точно никогда не видел.

– Но это же не значит… Наверняка таких сколько угодно. Она довольно известная.

Стрэтфорд кивнул полицейскому, и тот отставил картину к стене. Стрэтфорд взял пластиковый пакет из кучи, лежащей на стуле рядом.

– Сейчас я покажу вещественное доказательство номер два, а именно – красно-черные кружевные трусы. Они также были изъяты при обыске вашего дома прошлой ночью. – Стрэтфорд церемонно поднял пакет. – Что вы можете сказать о них?

– Ничего не могу сказать. Я никогда не видела их раньше. Понятия не имею, откуда они там взялись. И у Мэри таких нет. Может быть, их оставил кто-то другой?

– И кем же мог быть этот другой? У вас есть какие-нибудь идеи на этот счет, мисс Уэллс?

Хэл вздохнул.

– Она же сказала, что не узнает их, Стрэтфорд. Не могли бы вы сказать, к чему ведете?

– Мисс Каннинг утверждает, что этот предмет похож на нижнее белье, принадлежавшее ей, и говорит, что его забрала у нее женщина, которая ее похитила, вместе с другой ее одеждой. Вам есть что ответить на это, мисс Уэллс?

Я покачала головой. Что я могла сказать?

– Попрошу вас говорить вслух, на камеру, мисс Уэллс. Я спросил, можете ли вы что-то ответить на это?

– Нет. Нет, мне нечего ответить.

– Сейчас я покажу вам другие предметы одежды: это вещественные доказательства номер три и четыре.

Он достал из другого пакета бледно-розовую шелковую рубашку с черной каемкой и такие же розовые длинные брюки.

– Вы можете мне что-нибудь рассказать об этих предметах, мисс Уэллс? Для протокола: я показываю мисс Уэллс розовую пижаму двенадцатого размера.

Вот она была мне знакома.

– Да-да! Это любимая пижама Мэри. Она называет ее пижамой Шанель, потому что она похожа…

Хэл уставился на меня сердитым взглядом. Я умолкла и перевела дыхание.

– Вы ее тоже забрали? Она была в комнате внизу? Я ее несколько недель не могла найти, но не знаю, как она могла оказаться в подвале.

– Это одежда, которая была на Элли Каннинг, когда ее нашли.

– Она была на ней? Пижама Мэри? Но как же она…

– Это ничего не значит, инспектор, – сказал Хэл. – Это одежда массового производства.

Стрэтфорд оставил его слова без внимания и снова спросил, не хочу ли я что-нибудь сказать.

Я по-прежнему не понимала, чего он от меня хочет. Пижама выглядела точно так же, как пижама Мэри, и была такого же размера. Но если это была ее пижама, я понятия не имела, как она могла оказаться на девушке.

– Возможно, кто-то стянул ее с моей бельевой веревки, – предположила я. – А может быть, она случайно попала в мешок для благотворительного магазина?

Я не помнила, когда в последний раз отвозила мешок в благотворительный магазин, но высказать такое предположение казалось не лишним.

Стрэтфорд показал мне черную пластиковую щетку для волос.

– Эта щетка – вещественное доказательство номер пять. Она принадлежит вам, мисс Уэллс?

– Я не уверена, но если это та, которую вы забрали вчера вечером, то, полагаю, да. Она определенно похожа на мою.

– Сейчас я покажу вам вещественное доказательство номер шесть. – Он взял папку. – В этом документе – результаты анализа ДНК волос, взятых с этой щетки. – Он передвинул мне папку через стол. – Я дам вам минуту, чтобы прочитать.

Я пыталась разобраться в печатном тексте, но он расплывался перед глазами. Кто знает, что там? Я сдалась: передала папку Хэлу и стала ждать.

– Как видите, ДНК некоторых волос на этой щетке совпадают с ДНК волос, взятых у Элли Каннинг. Как вы можете убедиться, ДНК образца, взятого с вещественного доказательства номер два – нижнего белья, – также совпадает с ДНК мисс Каннинг. Вы можете предложить какое-нибудь объяснение, мисс Уэллс?

Я ничего не понимала. Все это было совершенно необъяснимо. Я покачала головой. Мой голос прозвучал еле слышным писком:

– Нет.

– Сейчас я покажу вам детский поильник, взятый из вашей подвальной комнаты. Эта чашка принадлежит вам, мисс Уэллс?

– Да. Но, как я уже говорила, когда вы ее забирали, – я даже не понимаю, где вы ее взяли. Она лежала в нераспакованной коробке.

– Если вы взглянете на отчет, то увидите, что на крышке этой чашки тоже была обнаружена ДНК Элли Каннинг. Кроме того, мы нашли внутри чашки следы бензодиазепина. Не хотите ли вы что-нибудь рассказать мне об этом, мисс Уэллс?

– Но этого не может быть. Это была чашка моей дочери. И я совершенно точно никогда не давала ей никаких наркотиков.

Спина у Стрэтфорда напряглась, глаза сузились.

– Вашей дочери? Вы не упоминали о том, что у вас есть дочь. Она не живет с вами?

– Нет.

– Где же она?

– Она… – Я перевела дыхание и заговорила снова: – Она умерла в младенчестве. Почти шестнадцать лет назад.

– Понятно. – Он сделал долгую паузу, словно обдумывая эту новую информацию. – А вы можете рассказать мне об обстоятельствах смерти вашей дочери?

Хэл резко прервал его:

– Я не понимаю, какое это может иметь отношение к обвинениям Каннинг, и, как вы видите, это причиняет боль моей клиентке.

– Не вам решать, что к чему имеет отношение, мистер Гаскойн. Вы знаете это не хуже меня. Простите, мисс Уэллс, но я должен спросить: как умерла ваша дочь?

– Это был синдром внезапной детской смерти.

Я не стала вдаваться в подробности.

– А отец вашей дочери? Где он сейчас?

– Стивен… Мы… расстались вскоре после ее смерти. Он женился снова и живет где-то в Западной Австралии, насколько мне известно.

– А сколько лет было бы сейчас вашей дочери?

– Ей было бы шестнадцать.

– То есть того же возраста, что и Элли Каннинг?

– О, ради бога! – Возмущение Хэла казалось искренним. – Какое это имеет отношение к делу? Вы полагаете, что моя клиентка похитила Каннинг как замену своей дочери? Это абсурд.

– Мисс Уэллс, вы когда-нибудь пытались забеременеть после этой прискорбной утраты?

– Что? Это совершенно возмутительный вопрос! Сюзанна, вы не обязаны на него отвечать.

– Нет, Хэл, все в порядке. – Я подняла руку, вдруг успокоившись. Я не понимала, зачем он спрашивает, но скрывать мне было нечего. – Нет, я не пыталась забеременеть с тех пор, как умерла моя дочь. После этого у меня не было длительных отношений. И сейчас я этого не планировала. Даже не думала, что это возможно. Но почему вы спрашиваете?

После допроса, оформления документов, снятия отпечатков пальцев, передачи личных вещей меня отвели в камеру предварительного заключения – дожидаться послеобеденного слушания по делу об освобождении под залог. На обед мне дали бутерброд с яйцом и салатом, а также чашку водянистого, чуть теплого растворимого кофе (я решила, что это все же получше, чем водянистый тепловатый чай из пакетика). Ближе к вечеру Стрэтфорд и еще один полицейский отвели меня в суд. Здание суда находилось через дорогу от полицейского участка, но преступников водили под землей, и это был долгий путь по темному коридору. На этот раз на мне были наручники – тяжелые и неудобные, они натирали запястья. Меня привели не в сам суд, а в небольшой, ярко освещенный кабинет где-то в глубине здания суда, где уже ждал Хэл вместе с мировым судьей и каким-то человеком, которого представили мне как прокурора. Прокурор был отцом одной из учениц моего театрального класса, и нам с ним случалось несколько раз дружески беседовать, однако он не подал вида, что помнит об этом и что мы с ним вообще встречались. Дело о том, отпускать ли меня под залог, быстро решилось четырьмя мужчинами без какого-либо участия с моей стороны.

Несмотря на то что все это вращалось вокруг меня, я оставалась какой-то совершенно незначительной фигурой. Судья – худощавый, бородатый, бесстрастный – окинул меня беглым взглядом, прежде чем согласиться с Хэлом, что я – беременная школьная учительница средних лет, вынужденная заботиться о пожилой матери, – невзирая на вменяемые мне преступления, вряд ли стану предпринимать попытку скрыться.

Судья без долгих раздумий принял решение: залог был установлен в размере десяти тысяч долларов, а заключение под стражу назначено на более поздний срок. Меня отвели (на этот раз без наручников) обратно по коридору в участок и после еще целого часа бюрократической возни выпустили в реальный мир.

Все это было так странно, так не соотносилось с моим предыдущим жизненным опытом, что я никак не могла собраться с мыслями. Казалось, я попала в какой-то безумный артхаусный фильм, где была единственной актрисой без сценария, единственным персонажем, который понятия не имеет, что будет дальше.

Сюзанна: август 2018

– Они хотят прийти сейчас? Время-то уже к ужину, – пробормотал Чипс над своим стаканом.

Мне удавалось сохранять спокойствие во время всего разговора, но теперь голос у меня дрогнул.

– Они будут здесь через полчаса. И привезут ее. Эту девушку. Видимо, она вспомнила что-то новое, и они хотят, чтобы она им показала.

– Привезут ее сюда?! Они что, уже совсем в край охренели?

– Вот не думала, что фермеры такими словами выражаются. – Мэри на мгновение оторвалась от своих послеобеденных мультфильмов. – Может быть, вы все-таки небезнадежны, мистер Рафферти.

Она тут же вернулась к своей привычной программе. На этот раз я могла только порадоваться ее привычке цепляться за что-то второстепенное, полностью упуская суть.

Чипс посмотрел на меня.

– Я позвоню Хэлу. Наверняка найдется какой-то способ их остановить.

– Да, позвони. Но Стрэтфорд говорит, что у них опять есть ордер. Вряд ли Хэл сможет что-то сделать.

Чипс достал телефон и позвонил.

– Он говорит – если у них есть новые доказательства, то они в своем праве. Это не совсем обычно, но ее… э-э-э… амнезия, видимо, усложняет дело. Он скоро будет здесь и предлагает нам уйти. Тебе ведь не обязательно здесь сидеть?

– Они сказали, что не обязательно. Сказали, даже лучше, если меня здесь не будет.

– Так давай уйдем, и пусть делают что хотят? Хэл и один справится.

Я задумалась. Желание сбежать было сильным. Но его перевешивало другое, еще сильнее. К страху примешивалось любопытство и еще что-то, более неуступчивое.

– Нет, ничего. Я хочу остаться. Кажется, я правда хочу ее увидеть. И очень хочу, чтобы она увидела нас – чтобы посмотрела мне в глаза и поняла, что совершила ужасную ошибку.

Тот день, мой первый день в качестве опасной преступницы под подпиской о невыезде, начался плохо.

Чипс ушел, когда я еще спала. На работу идти было не надо. Накануне, по совету Хэла, я позвонила Тому – рассказала ему о том, что произошло, и о том, чего ждать дальше, пока он не узнал эту новость от кого-нибудь еще. Он был потрясен, не хотел верить, но правила есть правила: от преподавания меня отстранили вплоть до особого распоряжения. Стрэтфорд сделал заявление в вечерних новостях. Речь его была простой и краткой: «Подозреваемой по делу Каннинг предъявлено обвинение, и она освобождена под залог». На его лице не было никакого выражения, голос лишен эмоций. Он не упомянул моего имени, однако это был только вопрос времени: рано или поздно все узнают.

Журналисты наводнили город с того дня, как Элли Каннинг нашли в той пастушьей хижине. Я видела море камер и микрофонов у больницы, а затем у полицейского участка – через несколько дней после того, как об этой истории стало известно, – и до сих пор в городе царило оживление, какое я видела тут до сих пор только в день скачек: местные мотели переполнены, движение по главной улице сумасшедшее, пабы и кафе набиты битком. Но при всем этом новость о моем предстоящем аресте еще не просочилась – когда мы с Хэлом ближе к вечеру вышли из полицейского участка, у дверей не было толпы, ожидавшей возможности сделать снимок на память.

После завтрака, когда мне удалось временно подавить утреннюю тошноту, я в отчаянной попытке чем-то занять свой ум и тело повела Мэри гулять по нашей длинной подъездной дорожке. Мэри не была любительницей прогулок – ее никогда не тянуло куда-либо идти. Врачи объясняли, что это состояние похоже на агорафобию: страх не столько перед новыми людьми, сколько перед незнакомыми местами. Она сравнительно охотно впускала кого-то в свое личное пространство, хотя иногда и это могло выбить ее из колеи, но стоило привести ее в незнакомое место, как она пугалась и теряла ориентацию. Я старалась выводить ее в сад примерно раз в неделю, чтобы она погрелась на солнце, подышала свежим воздухом, подвигалась, но это было непросто. Сегодня, после обычных споров и капризов – на дворе чуть ли не снегопад, на пальто не хватает пуговиц, сапоги пачкать не хочется, а где шапка, а где шарф, солнце слишком яркое, а очки все в царапинах, – мне удалось вытащить ее из дома после обеда, пообещав ей к чаю мороженое. Такой бесстыдный подкуп был бы очевидным педагогическим провалом для родителя, но можно ли отнести то же самое к дочери – вопрос спорный. В любом случае приучать Мэри к правильному питанию было уже поздновато.

Мэри, как обычно бывает с детьми, всегда охотнее шла на прогулку, если у нее была какая-то цель, поэтому я сказала, что мы идем проверять почту. У меня был абонентский ящик в городе, так что в нашем ящике у дома вряд ли могло что-то оказаться, но у Мэри такая информация в памяти не задерживалась. А сегодня у нее были еще и свои соображения по поводу почты.

– Я как раз жду письма от Сержа, – призналась она, когда мы вышли.

– Кто такой Серж?

– Как это кто? Все знают Сержа. Ты что, из пещеры вылезла? – В ее улыбке была снисходительная жалость. В глазах Мэри, несмотря на ее разномастную одежду, на грязную шерстяную шапку, натянутую чуть ли не до подбородка, на волосы, свисающие крысиными хвостиками, не она, а я была той, что выпала из реальной жизни. И после всего, что произошло, кто скажет, что она была неправа?

Мэри первой оказалась у почтового ящика и достала из него свернутую трубкой газету. Это было неожиданно. Ни на одну крупную газету я не подписывалась, а бесплатную местную в такую даль, кажется, никогда не носили. Дрожащими пальцами я развернула газету – «Энфилд-Уош Кларион» – и увидела заголовок на первой полосе. Мэри заглянула мне через плечо.

Под статьей была нечеткая фотография – мое лицо крупным планом, – сделанная, должно быть, издалека, без моего ведома, когда я вчера выходила из полицейского участка. Лицо у меня было мрачное, губы сжаты в тонкую линию, лицо опухшее, глаза – темные щелочки. Я торопливо свернула газету, но Мэри уже успела увидеть.

– Ого. Ничего себе. Не очень-то доброжелательно о тебе отзываются, а? – воскликнула она. – Может, тебе в суд подать?

Дома я сразу же унесла газету к себе в спальню, подальше от любопытных глаз Мэри, чтобы прочитать в одиночестве. Это была короткая информативная заметка – никаких спекуляций или непристойных намеков. Не упоминалось и обвинение в принуждении к суррогатному материнству, за что я была благодарна.

Фотография под статьей потрясла меня, несмотря на то что я уже успела мельком взглянуть на нее раньше. Она вышла не просто неудачной – я выглядела на ней изможденной, старше лет на десять, лицо жесткое, противное, злобное. Это было лицо человека, способного на похищение, способного на что угодно. А еще хуже оно выглядело по контрасту с фотографией Элли Каннинг рядом, на которую я сначала не обратила внимания. Это была не та школьная фотография, которую тиражировали все СМИ до сих пор, а любительский снимок, кажется, вырезанный из группового. Фон был немного размыт, подсветка создавала эффект ореола вокруг волос. Улыбка Элли была ослепительной, она излучала радость, красоту, невинность. Это было лицо, способное поднять в бой целую армию возмущенных читателей. Каким чудовищем нужно быть, чтобы угрожать такому очаровательному созданию?

Полицейская машина остановилась, брызнув пылью и гравием из-под колес, и я смотрела из кухонного окна, как они втроем шагают через двор: Стрэтфорд впереди, за ним Мурхауз и девушка. С такого расстояния она казалась гораздо более тоненькой и хрупкой, чем я себе представляла. На ней была серая толстовка с капюшоном, натянутым на голову, вытертые джинсы и парусиновые кроссовки, на вид новенькие. Она слегка сутулилась, шла, уставив глаза в землю, шажки были маленькие, аккуратные и, кажется, неохотные.

Хэл распахнул дверь раньше, чем они постучали, из коридора донеслись короткие переговоры шепотом, и только потом он провел их на кухню. Чипс и Мэри сидели в гостиной. Мэри словно бы не замечала пришедших: она не отрывала глаз от экрана приглушенно работающего телевизора. Чипс уставился на них грозным взглядом, скрестив руки на груди. Я заставила себя остаться на кухне и сделала вид, что варю кофе, стараясь казаться деловитой и спокойной, собранной, но не встревоженной.

Приветствие полицейских прозвучало дежурно: они даже для вида не проявляли больше никаких человеческих чувств сверх простой вежливости. Отчасти это было ожидаемо – в конце концов, я была для них просто очередной преступницей, выпущенной под залог. И все же для меня оказалось ударом их недружелюбие – то, как серые глаза Стрэтфорда скользнули мимо моих, то, как сухо кивнула мне Мурхауз, и то, что ни один из них не улыбнулся.

– Мы привезли сюда мисс Каннинг, – сказал Стрэтфорд, как будто я могла этого не заметить. Он жестом попросил девушку подойти ближе.

Та вцепилась в рукав рубашки Мурхауз и, еле волоча ноги, шагнула в комнату. Лицо ее все еще было скрыто под капюшоном.

Мурхауз мягко высвободила рукав.

– Элли. Все в порядке, дорогая. – Голос у нее был тихий, ласковый. – Отпусти. Я никуда не уйду. Мне очень нужно, чтобы ты посмотрела на нас. Никто тебя не тронет.

Девушка откинула капюшон и подняла глаза.

Вблизи она оказалась совсем маленькой, чуть выше пяти футов, хилой, заморенной и на вид гораздо младше своих восемнадцати лет. Она была не такой ослепительной красавицей, как на фото, – миловидная, да, этого не отнимешь, но вид усталый, нездоровый, истощенный. Кожа у нее была бледная, у уголка рта несколько прыщиков. Темно-русые волосы она собрала в свободный низкий хвост, и сальные пряди, зачесанные за слегка оттопыренные уши, делали ее похожей на мальчишку и еще убавляли возраста. Вся она была бесцветная, если не считать глаз: глаза оказались пронзительно синими, темными, непрозрачными. И взгляд, который она бросила на меня, тоже был пронзительным. Я ожидала тревоги, возможно, боязни, во всяком случае, нерешительности. Но у этой девушки взгляд был прямой, оценивающий, пожалуй, даже критический.

– Это Сюзанна Уэллс, Элли.

Стрэтфорд не сводил с девушки пристального взгляда.

– Да. – Голос у нее был низкий и на удивление невыразительный.

– А ее мать, Мэри Сквайрс, сидит вон там, в гостиной.

– Я знаю.

– Шлюха! – Мэри по-прежнему смотрела в телевизор, но это слово прозвучало резко и отчетливо. – Я тебе сказала – держись от него подальше, сучка малолетняя.

Мэри повернулась к Элли и уставилась на нее взглядом Горгоны.

– Мэри! – Я двинулась было к ней, но Стрэтфорд жестом велел мне стоять на месте.

– Я тебе говорила, что с тобой сделаю, если ты к нему еще раз близко подойдешь?

На лице у девушки впервые появилось растерянное выражение. Она придвинулась ближе к Мурхауз.

– Ой, не изображай из себя святую невинность. Все мы знаем, чего ты хочешь на самом деле.

Чипс обошел вокруг дивана, взял Мэри за руку и забормотал что-то успокаивающее, пытаясь ее отвлечь, но она не обращала на него внимания: ее гневный взгляд был прикован к девушке.

– Все знают, что ты сделала, паршивка мелкая. Все знают, какого вранья про меня наговорила. Не думай, что тебе это с рук сойдет. – Гнев сменился торжествующей улыбкой. – Знаешь, что такое карма, а?

Злобное шипение прорезало тишину комнаты. Девушка была явно ошеломлена, но не могла оторвать глаз от Мэри.

– Она тебя настигнет. Сама знаешь, а? И твои свиньи-дружки тебя не защитят. – Мэри улыбнулась, обнажив острые клыки, и, сверкнув глазами, снова повернулась к телевизору. – О нет. – Она скрестила руки на груди и надула губы. – Уже кончилось, – обиженно проскулила она. – Можно еще одну серию, мистер Чипс?

Мы с Хэлом таскались по пятам за полицейскими, пока они ходили по дому. На сей раз это был не обыск – они быстро, с почти виноватым видом, прошли из комнаты в комнату, подводя девушку к каждой двери и спрашивая, видит ли она что-нибудь знакомое. Сама девушка участвовала в этом словно бы нехотя. Она еле волочила ноги, смотрела пустыми глазами, отвечала односложно, если вообще отвечала, но чаще всего только пожимала плечами или качала головой. Время от времени она обхватывала свое тело руками, как будто ей было холодно. Я внимательно наблюдала за ней. Я не могла оторвать от нее глаз, а она ни разу не повернулась и не посмотрела на меня. Как будто я была невидимой.

Потом я снова повела их по лестнице вниз, в подвал.

Вначале Мурхауз привела девушку в большую комнату и щелкнула выключателем. Мы с Хэлом стояли в стороне и оба наблюдали за ее реакцией. Она безучастно заглянула в комнату и покачала головой.

Хэл посмотрел на меня и приподнял брови, но никто из нас не произнес ни слова. Мы молча прошли за ними во вторую подвальную комнату.

Девушка остановилась в центре унылого помещения, медленно повернулась назад, переводя взгляд со стены на окно, а потом так же медленно в другую сторону.

– Вот это я помню. Этот ужасный цвет. – Она указала дрожащим пальцем на внутреннюю дверь. – Там туалет.

Стрэтфорд прошел к двери и раздвинул ее, открыв маленькую комнатушку, выложенную плиткой, – туалет, как и было сказано.

– Когда я была тут, здесь стояла кровать. – Девушка говорила так тихо, что ее было еле слышно. – Вот у этой стены. Тут видно. – Она показала на ржавые вмятины в старом ковре: когда-то здесь явно стояла кровать. – А та картина, с женщиной, висела вот здесь, прямо напротив.

В стене торчал единственный гнутый гвоздь.

Она остановилась, прерывисто дыша.

– И тут все еще стоит этот ужасный запах. Я его никогда не забуду.

Она всхлипнула, и глаза ее наполнились слезами.

– А царапины?

Она снова повернулась и осмотрела стену, у которой, по ее словам, стояла кровать.

Наконец она ответила:

– Вот они. Никуда не делись. Именно там, где я сказала. Смотрите.

Она провела пальцем по двум крошечным, едва заметным царапинкам на краске. Теперь она широко, явно ликующе улыбалась, уже забыв о слезах. Я подошла ближе, и царапины превратились в три кривые буквы: ЭБК.

Хонор: август 2018

Хонор долго и напряженно думала, прежде чем ответить на звонок. Она ждала этого звонка, но до сих пор так и не решила, что сказать, как это сформулировать. Она знала, что разговор оставит после себя сожаление, даже грусть. И смущение. Так далеко все зашло, и так быстро. А скоро события начнут разворачиваться еще быстрее – она это чувствовала. К счастью, ей удалось договориться о телеинтервью всего за несколько часов до того, как стало известно об аресте Сюзанны. Девушка держалась хорошо. Она была спокойна, ничего не преувеличивала – скорее, даже преуменьшала пережитый ужас и нисколько не гордилась проявленной храбростью. Телефон Хонор трезвонил без умолку с самого начала эфира. Что творилось в это время в интернете, она даже не видела, но полагала, что хештег #ЭллиКаннинг стал новым трендом. Что пользователи «Твиттера» мобилизовались в ее поддержку и образовали сочувствующую, жадную до новой информации аудиторию. Или даже фанатскую группу? История и так уже была громкой, а теперь, когда мотив похищения обнародован, станет еще громче. Поэтому чрезвычайно важно было убедиться, что Сюзанна правильно оценивает свое положение. Если Хонор хочет сохранить контроль над ситуацией, необходимо провести черту.

– Привет, Сюзанна. – Она неожиданно занервничала. – Как ты?

– Как? – Сюзанна делано засмеялась. – Ну, у меня такое чувство, как будто я застряла в кошмарном сне. Как будто жизнь скатилась в полный сюр.

Хонор различила в голосе Сюзанны едва сдерживаемый ужас. В нем слышалась какая-то полубезумная нотка, как будто она была под веществами.

– Ты уже знаешь, наверное… конечно, знаешь. Мне предъявили обвинение, но отпустили под залог.

– Я слышала. Да.

– Я только что видела интервью с этой девушкой на Десятом канале, и, похоже, оно стало вирусным. Мне позвонила коллега из школы, сказала, что есть какой-то твиттер-аккаунт – @JusticeForEllie, и там выкладывают старые видео со мной – фотошопят и выставляют меня какой-то маньячкой. Я даже смотреть на это не могу. В общем, я подумала – может, у тебя есть какие-то идеи, что мне делать… если вообще можно что-то сделать… с этими разговорами.

Молчание затянулось. Хонор пыталась сообразить, как же сказать то, что нужно сказать.

– Я не могу, Сюзанна. Есть одна сложность.

– Сложность?

– Я представляю интересы Элли. Пока все это не закончится, мне лучше с тобой не разговаривать. И, разумеется, я не могу давать тебе никаких советов.

Сюзанна рассмеялась, словно не веря своим ушам.

– Ты хочешь сказать – пока все это не закончится, мы с тобой больше не подруги?

– Видимо, да.

Она постаралась, чтобы это прозвучало недвусмысленно.

– А потом, когда все закончится? Тогда что? Делать вид, что ничего не случилось?

Хонор ничего не ответила.

– И как, по-твоему, это все должно закончиться?

Хонор чувствовала жар ее гнева даже на расстоянии.

– Ты знаешь, что одна из нас врет. Или она, или я.

– Да. Конечно, знаю.

– Выходит, ты приняла решение? Выбрала ее?

– Я профессионал. Я должна. Это никак не связано с тем, что я думаю.

– Не связано с тем, что ты думаешь? Это абсурд!

– По закону я обязана консультировать Элли и действовать в ее интересах по мере своих возможностей. Это моя работа. Я не могу бросить ее сейчас. Она еще ребенок, и ее больше некому поддержать. Ее мать… в общем, ее мать не в состоянии ничем помочь. А больше у нее никого нет.

– А это не наводит тебя ни на какие мысли, Хонор? То, что у нее больше никого нет? Может, с ней что-то не так. Может, она с отклонениями. Больная. Иначе зачем бы ей наговаривать все эти ужасы?

– Насколько я могу судить, эта девушка психологически здорова настолько, насколько это вообще возможно после такого испытания. И дело даже не в этом. Я не могу бросить ее сейчас. Это было бы неэтично. С такой ситуацией и взрослому не справиться. Весь этот ажиотаж в прессе – он же дезориентирует. Ты это знаешь, как никто другой. А Элли еще ребенок. Это может ее совсем сломать.

– А как же я? Меня обвиняют в похищении человека, которого я никогда в жизни не видела. Ее бредни могут обернуться для меня тюрьмой. Тюрьмой! На годы.

– Не думаю, что до этого дойдет, – попыталась успокоить Сюзанну Хонор, но та только еще сильнее повысила голос:

– И ты ведь знаешь, что я беременна?

– Я слышала. Поздрав…

– Так что же будет с моим ребенком, если меня посадят в тюрьму?

– Сюзанна, я уверена, что все уладится. Я сказала полицейским и даже Элли все, что думаю. Что все это совершенно невероятно, и… – Хонор умолкла, потом глубоко вздохнула. – И я хочу, чтобы ты знала: я никогда… никогда бы не взялась с ней работать, если бы знала, что ты в этом замешана.

– Но я в этом не замешана. – В голосе Сюзанны было столько негодования, что даже телефон завибрировал. – Не замешана! В том-то и дело. Девушка обвиняет меня, но это безумие. Я ее даже не видела никогда.

Хонор выждала немного. Два, три, четыре…

– Понимаю.

Ее ответ был подчеркнуто индифферентным.

– Что ж, спасибо за честность. Думаю, что в ближайшее время мы не увидимся?

Сюзанна явно пыталась сдержать эмоции, но Хонор слышала в ее голосе легкую дрожь.

– Нет. Думаю, нет. Это было бы… непрофессионально.

Оттого, что она была вынуждена говорить так прямо, ее голос стал резким, и последовавшая за этим пауза была долгой, напряженной.

Затем:

– Хонор?

– Да?

– Ты же сама знаешь, что это неправда – то, что эта девушка говорит. Знаешь ведь? Она врет. Ты была здесь. Ты знаешь меня.

– Может быть… может быть, это просто какая-то ужасная… ошибка?

Хонор знала: Сюзанна хочет, чтобы она, Хонор, хоть сколько-нибудь твердо дала понять, что верит в нее. Но она не могла.

– Ошибка. Вот, значит, что ты думаешь. Серьезно?

– Я не знаю. Я могу опираться только на слова Элли. На то, что обнаружила полиция. Я должна считаться с этим. Это все, что мы можем сделать.

– А мои слова?

– То есть?

– Почему мои слова значат меньше?

Хонор опять глубоко вздохнула.

– Но есть же доказательства. Ее воспоминания. Тесты ДНК. Это нельзя просто сбросить со счетов. И зачем бы Элли врать? Я не вижу причин.

– А мне зачем делать то, что я сделала, по ее словам? Это ведь тоже бессмыслица. Зачем мне держать ее здесь? Чтобы оплодотворить ее – нет, серьезно? Это абсурд. Я ведь даже не старалась забеременеть. Даже не думала о детях с тех пор, как… – Она помолчала. – Эта беременность была совершенно неожиданной. Это случайность.

– Послушай. – Хонор заговорила совершенно официальным тоном. – Нет смысла обсуждать это со мной. Ты должна обсуждать это с Хэлом и с полицией. Я всего лишь агент Элли. Я ничего не могу сделать.

На этот раз Сюзанна ответила после долгой паузы, и слова ее звучали сдержанно.

– Ладно. Ты права. Конечно, ты ничего не можешь сделать. Я поговорю с Хэлом.

Голос у нее был спокойный, но Хонор чувствовала в нем звенящую нотку страха.

Сюзанна, конечно, опытная актриса, но потеряла форму без практики. Или, может быть, эта роль ей просто не по плечу.

Сюзанна: август 2018

Я проснулась от знакомого тихого шороха океана – это был звук из детства. Я снова закрыла глаза, решив, что, должно быть, еще сплю, и стала ждать, когда этот сладкий сон сменится другим, но накатившая волна тошноты убедила меня, что я не сплю и что звук прибоя настоящий.

Не успела я сообразить, что это всего лишь шум проезжающих машин, как Чипс вошел в комнату.

– Чтоб их разорвало, этих журналюг, – прошипел он, явно на взводе.

– Что случилось?

– У подъездной дорожки торчат съемочные группы и не знаю, кто еще. Репортеры из газет. Подкастеры. Просто любители сенсаций. Хрен их разберет. Там не меньше дюжины фургонов. Парочка даже на дорожку уже стала выруливать, но я их пугнул. Закрыл ворота и запер на замок, чтобы они не пробрались.

– Чем ты их пугал?

Я ожидала услышать о крепких ругательствах, может быть, даже об угрозах судом.

– Одной штучкой двадцать второго калибра. – Чипс неожиданно ухмыльнулся. – Не волнуйся, он не заряжен.

– Вот черт!

Я натянула одеяло на голову, закрыла глаза и стала представлять себе солнечное утро на тропическом острове.

Плеск воды. Гамак, покачивающийся между двумя пальмами… В моем положении это была явно не самая удачная фантазия – я еле успела вовремя добежать до туалета.

Мы позавтракали втроем. Чипс разговаривал с братом по телефону, время от времени прерываясь, чтобы передать мне информацию и краткие указания.

– Хэл говорит, что вы обе должны сидеть в доме. У них наверняка есть какие-нибудь мощные телеобъективы… Говорит, могут и через забор перелезть, чтобы попасть во двор. Если они доберутся до двери, не открывай им. И не отвечай на звонки с неизвестных номеров. Вообще лучше бы отключить мобильный телефон. И домашний из розетки выдерни. Если кому-то срочно понадобишься, пусть звонят Хэлу. И еще, Сюзанна, – он говорит, что в интернет, наверное, тоже лучше не соваться. Хотя бы не гугли, что там про тебя пишут.

Чипс повесил трубку. Какое-то время смотрел в пространство, затем встал.

– Я пошел к себе. Через задний выгон, чтобы они меня не увидели. Приведу сюда собак. Тогда эти гады еще хорошенько подумают, лезть сюда или не стоит. А вы обе сидите дома, пока я не вернусь.

Мэри за все утро не произнесла почти ни слова. Сидела, сгорбившись, над своей тарелкой, и совала ложкой в рот размокшие колечки «Фрут лупс». Возилась она немыслимо долго, с хлюпаньем втягивая в себя каждую ложку. Я грызла сухой тост, стараясь не смотреть на нее.

Как только Чипс ушел, она оживилась.

– Я хочу еще раз сходить к почтовому ящику, Сьюзи. Давай сходим?

Кончики ее волос спускались в чашку и тонули в молочном месиве.

– Чипс сказал, чтобы мы сидели дома. Там люди, с которыми нам лучше не разговаривать.

– Люди? – Глаза у нее загорелись. – А почему нам нельзя их видеть?

– Потому что… потому что они захотят поговорить, а нам с ними разговаривать не надо.

– Почему?

– Потому что они нам не друзья.

Мэри наклонилась ко мне, оставляя на столе молочные следы от намокшего в чашке рукава халата, и заговорщицки прошептала:

– Ох, Сюзанна. Ты что, не замечала? У нас с тобой вообще нет друзей. Такие уж мы люди.

Я занялась хозяйственными делами – сделала уборку на кухне, закинула белье в стиральную машинку, – а затем уговорила Мэри надеть что-нибудь более или менее подходящее для холодной погоды: зелено-фиолетовые клоунские штаны под викторианское платье с кринолином, а сверху, для тепла, темно-серый вязаный жакет, напоминающий средневековые доспехи (все – из моей коллекции сценических костюмов). Потом я усадила ее за раскраски, а фоном включила на полную громкость телевизор.

Но после часа с лишним такой вымученной активности я не устояла перед призывным пением сирен, то есть интернета. Сначала стала гуглить не про себя, а про Элли. В сети уже было выложено несколько интервью, удивительно похожих не только по содержанию, но и по тону: у интервьюеров – чуть ли не благоговейному, а у самой Элли – деловитому, самокритичному, бесстрастному, серьезному и пронзительно искреннему. В ней не было ничего от жертвы, она не проявляла ни малейшей агрессии. Ни гнева, ни возмущения. Она старалась не упоминать имен своих предполагаемых похитительниц и, несмотря на все старания журналистов, не хотела обсуждать явно прогнившую систему, из-за которой ее исчезновение осталось незамеченным. Все подробности пережитого были искусно смазаны. Элли выражала лишь глубокое облегчение по поводу удачного побега и надежду на то, что теперь сможет заняться своей жизнью. Она прекрасно вписывалась в медийный формат и была очень, очень убедительна.

Я просмотрела газетные сообщения, прокрутила все твиты с тегом #ЭллиКаннинг, послушала несколько «говорящих голов», разглагольствовавших о необычном характере этого преступления и о глубоком восхищении, которое вызывала у них Элли: ее решимость и сила духа, ее впечатляющий отказ от жалости к себе – отличный пример для всего молодого поколения. Несколько девочек-подростков поделились своим мнением об этой истории. Это были путаные рассуждения, касавшиеся не столько обстоятельств похищения Элли, сколько ее внешности и предполагаемых черт характера, а также инструкции для желающих повторить ее фирменный образ (светлая основа, тональный крем, консилер, серые тени для век, темная подводка для глаз, соляной спрей для эффекта спутанных волос) и разговоры о том, что побег Элли – «обретение силы!» – сделал ее знаковой фигурой.

Мой интернет-образ представлял собой впечатляющий контраст. Еще несколько месяцев назад поиск дал бы очень скромные результаты: предельно краткая биография на портале «Ай-эм-ди-би»[236] и несколько статей из серии «Как сложилось жизнь такой-то», подробно описывающих мой уход из актерской профессии в преподавание и материнство и иллюстрированных в основном кадрами из сериала, изредка с добавлением свадебного фото для сравнения. Было еще несколько фан-сайтов, посвященных «Пляжной жизни», но там обсуждались в основном драматические перипетии жизни персонажей, а не биографии актеров. Теперь же, за дни, прошедшие после моего ареста, количество ссылок стало расти в геометрической прогрессии. То, что дело находится пока на стадии расследования, несколько сдерживало большинство серьезных новостных агентств. Они позволяли себе упоминать только мое имя и факты: то, что я бывшая звезда мыльных опер, а ныне учительница, и что мне предъявлено обвинение. Только одна газета предприняла отважную попытку расширить рамки обсуждения: какая-то рассерженная молодая феминистка утверждала, что мое преступление – очередной пример того, как внутренняя мизогиния заставляет женщин воспроизводить патриархальные структуры власти.

Другие ресурсы были, очевидно, мало озабочены юридическими последствиями. Первая же ссылка привела меня на сайт под названием «Сто восемьдесят градусов», собравший все доступные факты и выжавший из них все, что можно. Авторам удалось исподволь внушить читателям, что я не только несостоявшаяся актриса с ничтожным дарованием, но еще и озлобленная неудачница с отвратительным характером и сомнительным прошлым. Согласно неким «неназванным источникам», я – никудышная учительница и к тому же беспринципная карьеристка – не пользовалась симпатиями горожан, а моя связь с богатым и влиятельным Чипсом Гаскойном вызывала дополнительные подозрения. На фото, приложенном к статье, тоже, должно быть, сделанном у полицейского участка сразу после ареста, вид у меня был просто отталкивающий: спина сгорбленная, волосы разлетелись вокруг лица, выражение мстительное. Как и Элли, я тоже заполучила свой собственный хештег в «Твиттере», и твиты с ним жутко было открывать. Разумеется, в большинстве тредов всплывали ссылки на статью со «Ста восьмидесяти градусов», и тон комментариев варьировался от слегка встревоженного удивления, как человеку со столь очевидным психическим расстройством доверили учить молодежь, до недоумения, как меня могли выпустить под залог. Кто-то требовал создать комиссию для проверки приемных семей и частных школ. Пугало количество призывов меня стерилизовать, засадить в тюрьму до конца жизни, а ребенка отдать на усыновление (или абортировать). Меня называли стервой, ведьмой, больной извращенкой. Обличительные речи были на удивление единодушными, звучали ото всех подряд: молодых и старых, мужчин и женщин, левых и правых. Но то, что мне удалось таким неожиданным образом сплотить общество, став мишенью для всеобщей ненависти, нисколько не утешало.

Это были только общедоступные сайты, те, которые я могла видеть, – открытые форумы, не самые популярные, а иногда откровенно сомнительные новостные ресурсы. Эта сомнительность, очевидно, никого не смущала: все, что там писали, правду или ложь, некоторые, зачастую даже многие, принимали за истину. А ведь были еще и другие сайты, которые так просто не увидишь: закрытые форумы и группы в соцсетях, чаты «Снепчат», где сплетни распространялись со скоростью лесного пожара, где их могли перепостить сотни и тысячи пользователей без всякой угрозы разоблачения или осуждения. Я уже видела, как это случалось с другими, хотя никогда не представляла себе, что сама стану жертвой этой смертельной игры в испорченный телефон. О формальном судебном процессе можно было забыть: здесь меня судили тысячи и тысячи людей, ничем не рискующих и упивающихся собственным негодованием. Помешать этому было не в моей власти.

Когда Чипс вернулся с собаками, неожиданно (во всяком случае, для меня) оказалось, что Мэри любит собак. У бабушки с дедушкой жили немецкие овчарки – домашние, балованные, – но почему-то я никогда не задумывалась о том, что пес Хьюго, уже успевший состариться к тому времени, когда я была еще совсем ребенком, был в свое время любимцем маленькой Мэри. У Чипса были две пастушьи собаки, уже почти пенсионного возраста – черно-белые бордер-колли, братья Рип и Нед, которых я видела всего несколько раз. Оба были рабски преданы Чипсу и до обидного равнодушны ко мне. А вот к Мэри – совсем другое дело.

Сначала Чипс пытался уговорить Мэри погулять с ними на заднем дворе, учил ее отдавать какие-то простые команды, но это ей быстро наскучило, как и самим собакам. Вместо этого она уселась с ними в обнимку на веранде, не обращая внимания на арктический холод и забыв о своих любимых телепрограммах. Остаток дня я просидела на солнышке, глядя, как Мэри потчует этих терпеливых слушателей рассказами о подвигах своей юности, реальных и воображаемых. Внимание собак обеспечивалось поглаживаниями и воздушными хлопьями, которыми Мэри понемножку угощала их прямо из пакета.

Я не была уверена, что собаки смогут защитить нас от осады варваров, но мой рассудок они и правда спасли, хоть и ценой дополнительных расходов на «Фрут лупс». Можете видеть в этом метафору, иронию, что угодно.

Сюзанна: сентябрь 2018

У меня оставались ученические работы, которые нужно было раздать, и еще я хотела забрать кое-что из учительской и из класса театрального мастерства, поэтому позвонила, чтобы договориться, в какое время удобнее зайти. Таня была вежлива, но холодна. Она сказала, что мне нельзя показываться на территории школы с девяти до трех. Лучше всего – часа в четыре, к этому времени большинство детей уже разойдется по домам.

Я не была наивна и не питала никаких надежд. Я довольно ясно представляла себе, что произойдет, когда я появлюсь в школе, как будут вести себя мои коллеги, – и все же мне хотелось пойти. Наверное, просто хотелось увидеть это своими глазами.

Но сначала нужно было пробиться через небольшую толпу, все еще стоявшую у подъездной дорожки. Я надела темные очки и стеганую куртку с капюшоном, который натянула как можно ниже, а нижнюю половину лица замотала шарфом, однако это все равно не могло помочь мне выдать себя за кого-то другого. Кем же мне еще быть, в конце концов? Я подъехала к воротам, остановилась, открыла их, не обращая внимания на шум, выкрики, вопросы, мигалки, скользнула обратно в машину и торопливо заперла дверцы. Глядя прямо перед собой, медленно и решительно проехала мимо толпы, а затем набрала скорость и покатила по Уош-роуд. Снова выходить, чтобы закрыть ворота, я не стала, и оглядываться тоже.

Когда я вошла в учительскую, еще полную народа, там на какой-то краткий миг повисла тишина. Потом разговоры возобновились, но звучали они неестественно, напряженно. Пока я шла к своему столу, все головы оставались повернутыми под тщательно выверенным углом и намеренно неподвижными. Все старались – слишком старались – держаться как ни в чем не бывало. Когда же наконец начали здороваться, приветствия были небрежными, удивительно непринужденными, словно ничего не изменилось.

Одна только Джулия попыталась заговорить со мной. Спросила, как я держусь, а затем, не дожидаясь ответа, завела длинный рассказ о своей поездке на выходные в Сидней, о том, как вернулась рано утром и застала на кухне беспорядок, устроенный соседкой. Истории Джулии обычно тянулись невыносимо долго, и раньше я постаралась бы отделаться от нее как можно скорее, но сегодня ее многословие даже как-то успокаивало. К тому же, слушая Джулию, можно было под этим предлогом избегать визуального контакта с остальными и не реагировать на их плохо скрытое любопытство. Наконец к нам подскочила Сара Бауэр, заместительница директора.

– Прошу прощения, леди, что прерываю, но вас, Сюзанна, просят зайти к Тому в кабинет, как только сможете.

Тон у нее был ледяной, лицо застывшее.

Я собрала те немногие вещи, за которыми пришла, и двинулась к двери. На этот раз всякое притворство было отброшено: головы резко повернулись ко мне, тишина звенела от напряжения. Как только я вышла из комнаты, до меня донесся тихий ропот.

Я отдала Тому папки, которые принесла для своих одиннадцатиклассников, и оценки за их последнюю практическую работу.

– Вы хотите, чтобы я расписала какие-то планы занятий для того, кто будет меня заменять?

– Нет. Все в порядке. – Он смотрел мне не в глаза, а чуть мимо. – Мы уже нашли замену.

– Профессионального преподавателя театрального искусства?

– Ну, в прошлом – преподавателя английского и истории, но, насколько мне известно, у него есть некоторый опыт выступлений в любительском театре. Он наверняка сам сумеет составить планы.

– Вы сохраните за мной рабочее место?

– Посмотрим, как пойдут дела. Вы же знаете, мне нужно будет обсудить это с департаментом. Не я один решаю. – Он сменил тему. – Так вы забрали из учительской то, что хотели?

– Там и забирать-то было почти нечего. Несколько книг, кое-какие записи.

– Не стоит их оставлять здесь: вещи имеют свойство пропадать. Вы же знаете, как это бывает.

Я кивнула с улыбкой. Я знала, как это бывает.

Том холодновато улыбнулся, пожал мне руку, поблагодарил за добросовестную работу и пожелал всего наилучшего.

У двери я обернулась.

– Я этого не делала, Том. – Выражение лица у него было неопределенное. Я не остановилась на этом, хотя понимала, что надо бы. – Я не делала того, о чем говорит эта девушка. Это просто нелепость. С какой стати я стала бы кого-то похищать? Это безумие.

– Вы правы, – не сразу ответил он. – Это безумие. Но иногда люди совершают безумные поступки – поступки, которые мы просто не в силах понять.

Теперь в его голосе слышалось грубоватое сочувствие, жалость, которая была мне совершенно ни к чему.

Хонор: сентябрь 2018

Элли превзошла самые смелые надежды Хонор. С того момента, как девушка попала в поле зрения публики, все были от нее в восторге – да и как было не прийти в восторг? Она была хорошенькая, бедная, ей пришлось много работать, родственники и система плохо о ней заботились, а она в решительный момент сумела собрать свои слабые силы в кулак и спастись, может быть, от верной смерти. Ей столько всего пришлось преодолеть, и все же она вышла из этой схватки победительницей. Некоторые детали ее рассказа, конечно, могли бы быть поинтереснее: если бы в ней участвовал мужчина, история вышла бы более захватывающей и, возможно, привлекла бы внимание еще какой-то части публики. Впрочем, Хонор не была уверена, что это прибавило бы ей популярности. Похищение девушки мужчиной, как ни ужасно, не было чем-то из ряда вон выходящим, а вот вполне респектабельная на первый взгляд женщина в роли похитительницы – совсем другое дело. И такой неожиданный поворот делал происшествие еще более зловещим. Такое развитие сюжета означало, что никому нельзя доверять и никто не может чувствовать себя в безопасности.

Надо сказать, было какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы противопоставлять друг другу этих двух таких разных женщин. И, как и ожидалось, толпа горой встала за златовласую принцессу и ополчилась против злой ведьмы. На стороне одной была моральная сила и симпатии публики, другая же вызывала всеобщее отвращение и ненависть. Разумеется, Хонор было от души жаль Сюзанну – как же иначе? То придуманное чудовище, которому сейчас перемывали кости, не имело ничего общего с той теплой и милой женщиной, которую она знала. Но нельзя было отрицать, что вся ругань в интернете по адресу Сюзанны оказалась на руку Элли – и самой Хонор. Она взяла себе за правило просматривать все сайты, где упоминалась Сюзанна, и читать комментарии. Они в основном подливали масла в огонь общего возмущения: и ученики-то ее не любили, и родители-то были недовольны плохими оценками детей, и методы обучения у нее весьма сомнительные, и поведение, как теперь стало ясно, подозрительное, и бывшие коллеги всегда считали ее заносчивой, а еще поговаривают о ее опрометчивых поступках в юности и ходят слухи о фиктивном романе с коллегой-геем. Какая-то женщина, которая, по ее словам, была акушеркой в больнице, где родилась дочь Сюзанны, даже намекнула, что та страдала послеродовым расстройством психики, которое и могло стать причиной смерти младенца. Хонор не сомневалась, что почти все это было вымыслом. В таких громких случаях всегда всплывает на поверхность всякая дрянь. Что может быть приятнее для лицемерных ханжей, чем крестовый поход против мерзкого хищника?

Поведение клиентки Хонор искренне впечатлило. Элли внимательно слушала все, что та ей говорила, с готовностью следовала советам по всем вопросам. Хонор объяснила ей, как далеко она может зайти с точки зрения закона, как избежать обвинений в том, что ее публичные выступления причинили кому-то ущерб. «Если тебя попытаются втянуть в обсуждение конкретных обстоятельств дела – а кто-нибудь непременно попытается, особенно по вопросу суррогатного материнства, – не поддавайся. Говори обтекаемо».

Когда Хонор объяснила, что участие в некоем шоу хотя и принесет сиюминутную прибыль, но зато лишит Элли редкого шанса получить менее привлекательный с финансовой точки зрения, однако в конечном счете более выгодный эксклюзивный эфир после суда, девушка согласилась подождать. Ее лента в «Твиттере» оставалась совершенно мирной и безобидной – она даже не ретвитила ничего взрывоопасного, – а аккаунт в соцсетях был посвящен почти исключительно модным брендам (что с ростом числа подписчиков становилось все более прибыльным). А главное – она прислушивалась к Хонор, когда речь шла о том, как себя подать, какой тон выбрать. «СМИ тебя уже обожают и полюбят еще больше, если ты будешь держать себя в руках. Старайся не делать упор на уязвимость. Образ жертвы – это, конечно, модно, но людям хочется видеть, что ты умеешь держаться храбро, умеешь не падать духом. Чем спокойнее ты будешь, тем сильнее будет бесноваться публика».

И до сих пор Элли держалась на всех своих интервью весьма продуманно. Она производила впечатление спокойной, смелой, самоироничной, великодушной девушки. И самое главное – искренней.

Один вопрос вызвал у них споры: о том, где устроить Элли. Сначала Хонор предложила ей вернуться в Мэннинг до начала слушаний: она считала, что лучше пока залечь на дно и появляться только в тщательно срежиссированных эфирах. Плату за квартиру Хонор готова была взять на себя, но, может быть, Элли сумеет уговорить кого-нибудь поселиться вместе с ней. Можно даже поискать какую-нибудь подработку. У нее ведь наверняка есть подруги, какой-то круг общения в этом городе?

– Это не идеальный выход, и вполне возможно, что в ближайшие недели СМИ будут доставать тебя и там, – сказала Хонор, – но в Сиднее они и вовсе будут слетаться, как мухи, на каждый пук.

Однако Элли отказалась наотрез.

– Я не вернусь в Мэннинг, – сказала она. – Я никогда туда не вернусь. Не могу. Вы не понимаете.

Она не захотела вдаваться в подробности, но настаивала, что хочет переехать в Сидней, найти работу и снять квартиру. В конце концов, ей уже восемнадцать.

Наконец они пришли к компромиссу, и Элли поселилась в свободной комнате в доме Хонор и Дугала до тех пор, пока деньги не потекут и у нее не появится возможность снять отдельное жилье.

Не сходились они во мнениях и по поводу романтических связей. Хонор настоятельно рекомендовала Элли держаться подальше от любых отношений, серьезных или нет, – по крайней мере до того, как начнется слушание дела в суде. Но она не могла следить за подопечной каждую минуту, а возможности у той подворачивались на каждом шагу. Для какой девушки не станет соблазном всеобщее внимание? Молодые люди были в равной степени очарованы как красотой Элли, так и внезапно свалившейся на нее популярностью.

Особенно встревожилась Хонор, когда Элли начала проявлять интерес к журналисту Джейми Хемаре – красавчику из Новой Зеландии, связанному с печально известным своей скандальностью порталом «Сто восемьдесят градусов». Маргинальный сайт, черпающий информацию из анонимных источников и демонстрирующий беззастенчивое искусство выборочного цитирования, был одним из самых непристойных во всей сети. Он пробавлялся сплетнями о знаменитостях и политическими скандалами. В отношении него без конца проводили расследования, грозили судебными процессами – за неуважение к суду, клевету, воспрепятствование осуществлению правосудия. Страну происхождения и владельца сайта установить было невозможно, и судебные преследования, судя по всему, каждый раз оканчивались ничем. Когда в дело вмешивался закон, ту или иную статью приходилось удалять, но было поздно: к тому времени их уже успевали растиражировать тысячи читателей. Подпись «Джейми Хемара» лишь изредка появлялась под немногочисленными достоверными материалами, однако ни у кого не возникало сомнений, что и грязь тоже по большей части на его совести.

Когда Хонор узнала о «новом бурном романе» Джейми и Элли (естественно, через посты в соцсетях), она, работавшая в тот день допоздна, тут же позвонила Элли, чтобы предупредить ее. Она мягко заметила, что двадцативосьмилетний Хемара староват для нее, к тому же он известный сердцеед и заядлый тусовщик с серьезной зависимостью от кокаина. Однако Элли уперлась.

– Ничего серьезного у нас не будет, – сказала она. – Мне же всего восемнадцать. Но он мне нравится, Хонор. И мне нужно какое-то общение. Что же мне делать? Сидеть дома и каждый вечер смотреть «Нетфликс»? Это становится уже скучновато.

Хонор вздохнула. Это была битва, в которой она не могла рассчитывать на победу, но нужно было хотя бы попытаться.

– Сейчас мужчины – опасная роскошь для тебя, Элли. А мужчины-журналисты тем более. Ты должна быть осторожной.

– Вы хотите сказать, что он хочет меня использовать?

Смешок Элли был одновременно пренебрежительным и недоверчивым.

– Я не сомневаюсь, что он от тебя в восторге, но журналист есть журналист. Они всегда в поисках материала. Если бы ты была его бабушкой, он бы уже планировал пристроить тебя в какой-нибудь убогий дом престарелых, чтобы потом написать о нем разоблачающую статью. Ничего личного. Я сама была такой и отлично знаю, как это работает.

Договориться с Дугалом оказалось потруднее.

– Я просто не понимаю, почему она должна жить здесь, Хонор, – возразил он, когда жена сказала ему, что хочет предложить Элли пожить с ними. – Она что, не может просто снять номер в отеле или еще где-нибудь?

Для Хонор такая реакция оказалась неожиданной. Все эти годы муж крайне редко высказывал собственное мнение, когда дело касалось ее клиентов. В тех нечастых случаях, когда ему приходилось сопровождать жену на то или иное мероприятие, он мог отозваться о каком-то клиенте неприязненно или, реже, с интересом и восхищением, но в основном просто дистанцировался.

– А я не понимаю, почему тебя это так беспокоит, – ответила она. – Это же временно. Я тебе уже объясняла. – Она подавила раздражение и заставила себя говорить спокойно. – Для начала ей нужен хоть какой-то твердый доход, а его пока нет.

– Ну так почему бы тебе не выдать ей какой-нибудь аванс? Помоги ей найти квартиру. Обычно же ты так и делаешь?

Было субботнее утро, Элли еще лежала в постели, а Дугал сидел за завтраком с раскрытой утренней газетой и чашкой чая – ни дать ни взять старомодный отец семейства. Он смотрел на Хонор поверх очков, чопорно поджав губы. Она вдруг в смятении увидела, что он выглядит на все свои шестьдесят пять.

– Но она сейчас в таком уязвимом состоянии, к тому же еще почти ребенок. Ей только что исполнилось восемнадцать. Она жизни совсем не знает.

– А почему она не может снять квартиру вместе с кем-то? Со своими ровесниками?

– Ей не с кем вместе снимать – ее подруги еще в школе учатся.

Дугал приподнял бровь, явно не убежденный ее доводами.

– Так будет проще всего, поверь мне, – сказала Хонор. – Мне удобнее, когда она здесь: так она, по крайней мере, у меня на глазах, хотя я и не могу держать все под контролем. Но могу проследить, чтобы она не уходила из дома каждый вечер, не напивалась, не принимала наркотики и не тусовалась с неподходящими людьми. Она должна быть в идеальной форме – с ней же столько людей хотят поговорить. У нее такие перспективы, обидно было бы слить все в унитаз! Сейчас ей нужен ответственный взрослый, который присмотрит за ней. – Она глубоко вздохнула. – Дугал, я не понимаю, в чем проблема. Она же не доставляет никаких хлопот.

– Мне просто… – Он помолчал, подыскивая другие слова для того, что собирался сказать. – Просто неловко, когда она здесь.

– Неловко? Какая же тут неловкость? Я думала, ты будешь рад, что в доме есть кто-то из молодежи. Для меня это удовольствие.

Он наклонился к ней, понизив голос.

– Я ей не доверяю. Не могу даже сказать почему, но что-то в ней такое есть.

– Это потому, что она не из хорошей обеспеченной семьи? Боишься, как бы она не утащила твое фамильное серебро? – Она со смехом взяла со стола чайную ложечку. – Ради бога, Дугал. Ты такой сноб.

Она покачала головой, легонько похлопала его ложечкой по руке.

Приличия ради он принял несколько смущенный вид.

– Не в этом дело, конечно. Просто… Ты права. Она именно такая, как ты говоришь: умная, серьезная, вежливая. Вчера купила мне два рогалика в том магазинчике на Кросс: оказывается, слышала, как я тебе говорил, что это мои любимые. А потом у нас вышел весьма увлекательный разговор о книге, которую я недавно читал, – об истории гитлеровского вторжения в Чехословакию. Оказывается, она довольно много об этом знает. А потом не прошло и пяти минут, как я услышал ее разговор с тем журналистом, с которым она встречается, – знаешь, этот маори. Она говорила, как… ну, я не знаю… – Он подыскивал определение. – Как те женщины, что занимаются сексом по телефону.

– Сексом по телефону? – Хонор вновь не смогла удержаться от смеха. – Дугал! Ты не только сноб, ты настоящий старый ханжа. Она просто молодая девушка.

– Не глупи. Ты же знаешь, мне нет никакого дела до ее сексуальной жизни. Дело в самом умении переходить от одного к другому с такой легкостью. Только что вела себя как благонравная школьница – прямо идеальная внучка, – а через пять минут включает вавилонскую блудницу. И да, я знаю, что ты на это скажешь – что все девушки такие, а я, старик, уже забыл, как это бывает. Но я ничего не забыл. У этой девушки все чересчур. Чересчур идеально. Слишком уж она хорошая, так не бывает. – Он выдержал долгую паузу, а когда заговорил, голос у него был необычайно серьезный. – И она опасна.

– Дугал, дорогой! Элли не опасна, она же еще ребенок.

– В этом-то и дело, Хонор. – В его глазах была жалость. – Она уже не ребенок… и ты ей не мать.

Сюзанна: октябрь 2018

Меня разбудил телефон Чипса. Было еще темно. Я снова закрыла глаза и уткнулась лицом в подушку, пытаясь вернуться в сон.

Должно быть, я как-то сумела задремать, пока Чипс разговаривал по телефону, потому что, когда наконец открыла глаза, он уже снова полулежал в постели, прислонившись к спинке кровати, запрокинув голову, с закрытыми глазами и сердито сжатым ртом.

Я легонько тронула его за руку.

– Чипс? Кто это был? Что случилось?

Прежде чем ответить, он глубоко вздохнул, все так же не открывая глаз и не поворачиваясь ко мне.

– Это Хэл. Похоже, ты сегодня снова тема дня. В интернете.

– Что на этот раз? – Я неловко попыталась сесть. – Ничего нового ведь не случилось, правда? Она больше ничего не наговорила?

Чипс повернулся ко мне. Голос у него был усталый.

– В том-то и дело. Нового ничего. И наговорила не она. Это, похоже, старая новость. Надо было сразу рассказать об этом Хэлу, Сьюз. Он бы хоть как-то подготовился. А теперь уже поздно, даже если эту пакость не примут как доказательство.

– Какую пакость?

– Да тот чертов сайт, «Сто восемьдесят градусов». Они нарыли на тебя дерьма еще из восьмидесятых. Прямо вендетту какую-то затеяли.

– Что за дерьмо?

– Дерьмо из дерьма, дерьмовее некуда. – Он попытался улыбнуться, чтобы обернуть это в шутку. – Молодые годы у тебя были явно поинтереснее, чем у меня.

– Я понятия не имею, о чем ты… – начала я.

И тут же поняла.

Еще не выйдя из подростковых лет, я уже имела все, чего только могла пожелать любая девушка. В шестнадцать лет я с необычайной легкостью – просто шутки ради сходив на кинопробы – получила превосходную роль в сериале, которому предстояло стать одним из популярнейших в Австралии. На экране я была Джипси, всеобщей любимицей: «девчонкой с нашего двора», неотъемлемой частью любящей, хоть и безалаберной семьи – дружной компании серфингистов. В реальной жизни я жила так, как любой подросток может только мечтать. Поскольку Мэри исчезла бесследно, а бабушка с дедушкой были уже слишком старыми, чтобы всерьез влиять на мои решения, я, в отличие от большинства сверстников, была независима. Главное – у меня были деньги. И я была знаменитостью. Пусть не на уровне Кайли – петь я так и не научилась, и мои волосы не выдержали бы химической завивки, – но около того. Умная, но не настолько, чтобы это отпугивало, смуглая, с оленьими глазами и при этом не «слишком много о себе понимающая», я стала для всех дочерью, сестрой, лучшей подругой и любимой девушкой – этакой средиземноморской Гиджет, только без челки.

Я плыла по течению – не слишком напрягаясь, брала от жизни все, что хотела, и воображала, будто все, что я имею – успех, восхищение, выходы изредка на красную дорожку, вспышки фотоаппаратов, – так или иначе заслужено, будто мне по праву дана власть над мужчинами, над миром, над моим будущим. Молодая и глупая, я считала, что эта власть реальна, что она и правда что-то значит, что она надолго.

Чего у меня не было в этом возрасте, так это человека, который мог бы меня сориентировать. Дедушка с бабушкой воспитывали меня как могли, но то, куда свернула моя жизнь, совершенно обескуражило их. Они столько горя пережили из-за моей матери, что им нелегко было скрыть разочарование (и страх), когда меня, как им казалось, начал затягивать тот же самый мир. Я знала: несмотря на все очевидные доказательства моего успеха, они все время боялись, что и я в конце концов покачусь по наклонной плоскости.

И в конце концов я, конечно, покатилась, хотя мое падение не было ни таким трагичным, ни таким затяжным, как мамино.

К счастью, бабушка с дедушкой этого уже не увидели, хотя в любом случае это вряд ли как-то повлияло бы на мои поступки. Дедушка умер, а бабушкин некогда острый ум начал угасать. Она переехала в дом престарелых, и ее связь с реальностью быстро слабела.

К середине 1990-х «Пляжная жизнь» продержалась в эфире уже почти целое десятилетие. Сюжетные линии исчерпали себя, рейтинги начали падать. Такие гигантские сериалы имеют свойство стремительно тонуть – как «Титаник», получивший пробоину. Сначала мы лишились нескольких самых крупных звезд: почти все ушли в другие мыльные оперы или на большой экран. За годы, проведенные в сериале, я приобрела самодовольную уверенность в своих перспективах. Мой агент тоже ни о чем не беспокоился. Поэтому, когда менеджеры сериала решили убить мою героиню, чтобы поднять рейтинги, для меня это стало шоком. Я получила свои пятнадцать минут зрительской скорби по моей «трагической кончине», но стоило мне уйти из шоу, как я сразу потеряла всякую ценность на рынке. Да, я была хороша собой и талантлива, однако потенциал мой был ограничен: слишком известная, недостаточно профессиональная и, надо сказать, не слишком амбициозная. Мой агент виновато разводил руками. Ничего не находилось. Мой образ, моя характерная внешность слишком ассоциировались с сериалом, с ролью Джипси… Все это осталось позади, а запасного плана у меня, в отличие от Кайли, не было.

Однако какой-то план был явно необходим. Я никогда не была мотовкой, но сейчас, если не считать квартиры в Бонди, купленной с приличным депозитом, так что ипотека вышла мизерной, я осталась ни с чем. Когда не глядя покупаешь любую одежду, еду, автомобили, поездки, какие душа пожелает, не задумываясь о том, что впереди могут быть трудные времена, можно незаметно спустить целое состояние.

До тех пор моя личная жизнь была относительно пристойной, насколько это возможно для звезды телесериала. Не было ни грязных скандалов, ни любовных треугольников, ни лесбийских связей, которые нужно было бы скрывать. Вечеринки и клубы я не любила, торжественные мероприятия посещала только тогда, когда на этом настаивали менеджеры.

Серьезных бойфрендов у меня было два. Первый – Себастьян Мендес, симпатичный и, как выяснилось, стопроцентный гей (хотя решился выйти из шкафа только с началом нового века). В сериале он играл Мика, моего любовника-спасателя. Мы с Себом были парой несколько лет и почти год, с благословения студии, прожили вместе. Это было прекрасное время, и, хотя я какое-то время воображала, что влюблена в него, наши отношения остались легкими, без всякой напряженности – мы были просто друзья, которым весело вместе.

Вторые серьезные отношения – на пике моей славы – случились у меня с одним из монтажеров, Диланом Мензисом. Дилан был старше, и при всей его красоте, впрочем, несколько зловещей, милым его никто бы не назвал. Дил был хватким, изворотливым, амбициозным и беспринципным. Он водил компанию с людьми такого сорта, которых моя бабушка называла «прожигателями жизни» – тусовщиками, наркоманами, мелкими преступниками, – жил в мире, о существовании которого я знала, но никогда с ним не пересекалась. Мы расстались после года бурного романа: его пристрастие к наркотикам и другим женщинам плохо уживалось с моим врожденным консерватизмом.

Примерно через год после нашего разрыва я случайно столкнулась с ним в каком-то клубе. Прошло уже несколько недель с тех пор, как я ушла из сериала, никакой работы на горизонте не было, мой банковский счет стремительно таял, а вместе с ним и чувство собственного достоинства. Дилан уговорил меня пойти на вечеринку в прибрежный особняк Эдварда Леванта. Леванта я знала – его знали все, кто что-то собой представлял, – но никогда с ним не встречалась. Миллионер еще с тех времен, когда это слово что-то значило, он постоянно присутствовал за кулисами киносцены. Никто, похоже, ничего о нем не знал – откуда он взялся, чем занимается и откуда у него столько денег. Слухи ходили самые разные – что он глава международного наркосиндиката, что он продает оружие, что занимается торговлей людьми, – но, судя по всему, это никого не волновало. Мы были молоды, нам было весело, а такие люди, как Левант, обеспечивали деньги, гламур, возможность показать себя и людей, с которыми можно было показаться рядом. Остальное не имело значения.

По словам Дилана, Левант хотел попасть в киноиндустрию. Он хотел инвестировать в продюсерскую компанию, а то и возглавить ее, и Дилан решил – возможно, это шанс для меня. А поскольку у меня на горизонте больше ничего не маячило, как я могла отказаться?

Я встретилась с Диланом в ночном клубе в Дарлингхерсте и немного выпила. И, что было для меня совершенно нехарактерно, еще и кокса нюхнула.

– Мать твою, Сюзанна, – почти не шутя вздохнул Дилан, когда я пробовала сначала отказаться, – к Эдди Леванту трезвыми не ходят. Из-за тебя нас всех выставят.

Тогда я занюхала с ним дорожку, а может, две, и, когда мы вышли из такси у внушительных каменных ворот особняка Леванта в Пойнт-Пайпер, тормоза у меня уже были ослаблены. А после того как я выпила несколько бокалов «Боллинже» и разделила еще одну дорожку с какой-то парочкой, у которой так и не удосужилась спросить имена, никаких тормозов уже и вовсе не осталось.

На следующий день я очнулась на полу в камере предварительного заключения в полицейском участке Кингс-Кросс. Меня арестовали после полицейского рейда в доме Леванта. Я даже не помнила, что делала в ту ночь, когда вляпалась в это дерьмо. Только после того как мой агент внес за меня залог, я узнала, что произошло. Оказывается, когда приехала полиция, я была в подвале, где хозяин вечеринки держал обширнейший ассортимент атрибутов БДСМ, одетая (или раздетая, как посмотреть) соответствующим образом и готовая включиться в игру.

Тогда это не вызвало шумихи в прессе – у Леванта в ту ночь веселились звезды покрупнее. Среди арестованных оказалась пара супермоделей и приезжих американских актеров, и, естественно, таблоиды сосредоточили свое внимание на них. И все же меня упоминали в числе тех, кому предъявили обвинения. Правда, это не особенно повредило моей и без того уже рушащейся карьере, но и нельзя сказать, что пошло на пользу. Обвинения против меня были сняты на следующий день, а через неделю вся история осталась лишь на обрывках старых газет, в которые заворачивали рыбу с жареной картошкой. Карьера моя вскоре практически завершилась, хотя к аресту это никакого отношения не имело.

По совету агента, высказавшегося с непривычной и грубоватой откровенностью, я решила начать обычную жизнь. Поступила в университет, где специализировалась на английском языке и театральном искусстве, получила диплом школьного преподавателя. И жизнь, как и говорил, утешая меня, агент, пошла дальше своим чередом.

В первый же год работы в школе я познакомилась со Стивеном, в следующем году вышла за него замуж, а чуть меньше чем через год появилась на свет Стелла. Я помню, как мы со Стивом смеялись над моей единственной в жизни противозаконной выходкой, и это был, кажется, последний раз, когда я упоминала о ней вслух. Да, пожалуй, и думала о ней в последний раз. С тех пор в моей жизни случалось кое-что и посерьезнее, и пострашнее.

Я не стала искать статью в интернете, пока Чипс не ушел. Он что-то буркнул на прощание, не глядя мне в глаза. Мэри сегодня была в покладистом настроении: сидела в блаженном трансе перед телевизором с утренними мультфильмами. Собаки разлеглись в полоске бледного солнечного света на веранде, наслаждаясь короткой передышкой от ласк Мэри. Я сварила себе кофе, а потом уселась за стол с ноутбуком и вбила в «Гугл» свое имя. Пришлось немного прокрутить вниз, чтобы найти ссылку на «Сто восемьдесят градусов», и это меня несколько обнадежило. Очевидно, эта история не стала вирусной. Пока.

Я пробежала статью глазами. Совсем уж возмутительных инсинуаций там было на удивление немного, зато о снятии с меня обвинений упомянуть забыли, чему как раз удивляться не приходилось. Коротко освещалась биография Эдди Леванта – связи с преступным миром, приговор в 2005 году за отмывание денег, – а дальше снова пересказывалась история моего предполагаемого участия в похищении Элли. Хотя о связи между этими событиями нигде открыто не говорилось, в этом не было необходимости. Цель была достигнута.

Статья сопровождалась фото (раньше я его никогда не видела), сделанным на вечеринке Эдварда Леванта. В то время оно не появлялось в газетах: я ведь правда была мелкой сошкой, не стоившей газетной бумаги. Я не помнила, как позировала для этого снимка, но я ведь вообще мало что помнила о той ночи. Фотография была настолько размытой, настолько не в фокусе, что, подозреваю, я и не была главной мишенью для объектива. И все же это была я, вполне узнаваемая – да, гораздо моложе и худее, но бесспорно я. Вид у меня был не столько опасный, сколько глупый. На мне было что-то похожее на костюм для БДСМ-вечеринки – кожаный ремень, блестящие наручи, в одной руке хлыст, в другой пластиковые наручники. Я была топлес – еще одна деталь, которая как-то выветрилась у меня из памяти, – и, в духе нашего странного времени, даже в этой скандальной портянке нашелся пуританин, который счел необходимым прикрыть мою дерзкую маленькую грудь черной полоской целомудрия.

На следующий день появилась новая статья. Опять на «Ста восьмидесяти градусах», и опять такого рода, что ни один респектабельный сайт не стал бы в этом мараться.

Даже через столько лет я все еще не могла разобраться, в чем была моя ошибка с Тейлор Эбботт. Не могла точно определить момент, когда переступила черту. Не могла понять, почему именно меня сделали козлом отпущения. Тейлор Эбботт пришла в Мэннинг-колледж из закрытой школы в Сиднее. Всю ее историю мне не рассказывали, но ходили слухи, что ее попросили оставить школу по одной из обычных причин: наркотики, мальчики, выпивка или все вместе.

Это правда, я старалась поощрять ее на уроках, ставила ей хорошие оценки за выступления. Она держалась хорошо, естественно. Но не получала никаких поблажек и не была учительской любимицей. Для этого она была слишком дерзкой, слишком колючей.

Новеньким старшеклассникам обычно назначали учителя-куратора на первый семестр, что предполагало еженедельные встречи, и я стала таким куратором для Тейлор. Встречи проходили в классе – в моем случае в театральном зале – в обеденное время, дверь должна была оставаться открытой, как и полагается, когда ты наедине с учеником. На этих встречах никогда не было ничего, что называется, личного. В комнату могли входить и выходить другие ученики, другие учителя, иногда толпа детей стояла за дверью, ожидая, когда помещение освободится для репетиции. Встречи всегда были короткими, всегда довольно официальными. Обязанности куратора сводились к немногочисленным формальным вопросам – в сущности, для галочки. Привыкла ли она к новой школе? Нет ли у нее трудностей с какими-то предметами? С другими учениками? С учителями? С программой? Я готова была ответить на любой вопрос Тейлор, но, насколько она давала мне понять, она и сама неплохо осваивалась.

Вне школы я встретилась с этой девушкой всего один раз, случайно, в кафе. Тейлор была там одна – по ее словам, ждала подругу, и я уже собиралась уходить, но по ее приглашению присела за столик и поболтала с ней несколько минут. Мы говорили о школе, о том, к какому сроку нужно сделать задания, о ее дневнике. Помню, я сказала что-то обнадеживающее о ее выборе отрывка для индивидуального выступления на выпускном экзамене – она решила прочитать монолог из «Медеи» в современной обработке. Возможно, это было немного смело, несколько необычно для ученических выступлений, но Тейлор вполне способна была с этим справиться.

Где-то в середине года все изменилось. Тейлор начала пропускать занятия, пару раз являлась явно с похмелья, а иногда пьяная или под кайфом. Она не сделала несколько заданий, пропустила выступление на оценку. Я пыталась с ней поговорить, но она меня отшила. Когда я наконец решила обратиться к заведующей отделением, та сказала, что Тейлор рискует завалить не только театральное искусство, но и бо́льшую часть остальных предметов. Она не выполняла важные задания, а в классе мешала другим. На уроки приходила когда вздумается. Было очевидно, что она не наберет нужных баллов для поступления в университет и, в сущности, маловероятно, что вообще получит аттестат.

Наконец ситуация достигла критической точки, и настало время ставить в известность родителей. К этому времени Тейлор не успевала уже ни по одному предмету, но в театральном искусстве, где она когда-то была, хоть и недолго, первой ученицей в классе, провал был самым впечатляющим.

Получив жалобу, ее родители совершенно неожиданно начали копать под меня. Меня обвинили в недобросовестности и, кроме того, в неподобающем поведении, в попытке инициировать неподобающие отношения, что бы это ни значило. Обвинение было смехотворным, и ни директор, ни учителя – никто из тех, кто меня знал, – в душе не принял его всерьез. Но у родителей девушки были деньги и влияние. Они заявили, что не дадут этому делу ход, если я уйду из школы. Они провели собственное расследование; они знали, кто я такая, и знали о моем прошлом. Я честно упомянула об аресте, когда подавала заявление о приеме на работу, – комиссия согласилась с тем, что это была ошибка юности, которая едва ли повторится и, уж конечно, никак не отразится на моих отношениях с учениками. Когда были выдвинуты обвинения, директор и многие учителя встали на мою защиту, однако окончательное решение было за попечительским советом. Совет же, естественно, репутация школы волновала больше, чем установление истины и чем судьба школьных работников, и меня попросили уйти. Это было не увольнение – мне ясно дали это понять. Предложили неплохие, даже, можно сказать, щедрые условия – зарплату за шесть месяцев и дополнительную пенсию по выслуге лет – при условии, что я уйду без шума. Рекомендации мне дали сказочные. Я подписала договор о неразглашении и взяла отпуск на несколько месяцев, чтобы залечить свое уязвленное самолюбие. Переехала в Сидней и довольствовалась временной работой, пока Мэри не свалилась на меня, как снег на голову, и не подвернулась вакансия в Энфилд-Уош.

Статья на «Ста восьмидесяти градусах» намекала, что девочка из колледжа Мэннинга еще легко отделалась, что я, очевидно, положила на нее глаз как на возможную суррогатную мать, что она спаслась только чудом. Я искренне любила работать с девочками-подростками, но когда я смотрела на них – на их ясные глаза, на их еще недосформировавшиеся лица, – я видела в них не потенциальных производительниц, способных осуществить мою мечту о ребенке, а самого этого ребенка, мою родную дочь – ведь она тоже была бы сейчас подростком, если бы осталась жива.

Иногда невозможно было удержать в узде воображение и не представить себе свою девочку в ее четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет – волшебно, восхитительно, ослепительно живой.

На сей раз я увидела статью раньше Хэла и позвонила, чтобы его предупредить. И на этот раз он не удивился – я уже рассказывала ему эту историю вчера, когда он спрашивал, не было ли в моем прошлом еще чего-то, что может попасть в газеты.

– Двадцать, даже десять лет назад тут не о чем было бы говорить, – вздохнул он. – Слова «дело на стадии рассмотрения» еще что-то значили. Но мы живем в новом мире. Онлайн-горлопаны не останавливаются перед такими пустяками, как закон.

Как и в случае со статьей о Леванте, мы мало что могли сделать, чтобы минимизировать ущерб.

– Можно попытаться подать на них в суд, но, хотя этот ублюдок Хемара живет в Австралии, место регистрации сайта определить невозможно. Мы ничего не можем сделать. Если дело дойдет до суда, мы можем попросить присяжных исключить эти материалы из рассмотрения…

– Но разве нельзя просто рассказать правду – может быть, директора вызвать, чтобы она рассказала, что произошло на самом деле?

– Вероятно, мы сможем привлечь ее в качестве свидетеля, если до этого дойдет, но мы не можем обсуждать это конкретное обвинение. Остается только надеяться, что ни до кого из присяжных это не дойдет.

– Но это же неправда. Девушка была, обвинение было, но я уволилась, просто чтобы не связываться. Если бы это была правда, мне предъявили бы обвинение. И я уж точно никак не могла бы до сих пор преподавать. Неужели правда ничего не значит?

Хэл ответил не сразу.

– К сожалению, правда не единственное, что имеет значение с точки зрения закона, Сюзанна. А в реальном мире она и вовсе ничего не значит.

Сюзанна: октябрь 2018

Чипс вздрогнул, когда я проходила мимо кухонного стола, за которым он сидел и читал что-то в моем ноутбуке. Я заглянула ему через плечо и успела увидеть, как мелькнуло сворачивающееся окно браузера. Чипс повернулся ко мне и сказал что-то банально-жизнерадостное, отчего его стремление что-то скрыть стало еще очевиднее.

Потом, когда он лег спать, я стала просматривать историю браузера – щелкала по всем ссылкам подряд, пока не нашла то, что он читал. Это была старая статья, написанная несколько лет назад, с какого-то поп-психологического сайта. После истории с похищением ее перепостили в обновленном виде, и к этому часу ее прочитало больше миллиона человек.

Из статьи выходило, что мы существа редкой породы. Обычно мы страдаем целым набором расстройств личности, включая нарциссизм – как правило, в сочетании с макиавеллизмом и психопатией, что делает нас гордыми обладательницами всей темной триады. Если, конечно, мы в придачу не страдаем еще и от настоящих, диагностируемых психических заболеваний. При отсутствии таковых мы вполне можем сойти за нормальных членов общества, иногда даже работаем в социальной сфере (медсестры, учителя), не проявляя каких-то явных признаков социальных или психологических проблем. Кто-то из нас в юные годы перенес те или иные травмы – жестокое обращение, пренебрежение, личную трагедию, – а кто-то нет. Выводы были малоутешительны – таких женщин, утверждалось в статье, почти невозможно изобличить, они по природе скрытны и мастерски умеют маскироваться, весьма успешно скрывая свое истинное «я».

Чаще всего женщины, участвовавшие в похищении людей, действовали совместно с кем-то, обычно с мужчинами, – отчасти это работало как индуцированный психоз, а иногда они сами были в каком-то смысле заложницами. В тех редких случаях, когда женщины действовали в одиночку, жертвами почти всегда становились дети, и причины похищения были связаны скорее с любовью, чем с деньгами или сексом.

Известны многочисленные случаи, когда бесплодные женщины убивали матерей и похищали младенцев – либо для удовлетворения своих подавленных материнских инстинктов, либо по приказу мужа или любовника. Однако похищения, связанные с принудительным суррогатным материнством, были исключительно редки; собственно говоря, до печально известного похищения Каннинг исследователи о них почти не упоминали.

Я захлопнула компьютер, не ощущая ни тени радости от того, что могу в один прекрасный день удостоиться чести стать объектом совершенно новой области исследований.

Чипс лежал на спине в темной комнате – глаза закрыты, руки закинуты за голову. Сон неожиданно смягчил его обычно суровые черты – твердо очерченную челюсть, крупный нос, слегка впалые щеки. Я смотрела, как медленно поднимается и опускается его грудь, и чувствовала, как болезненно сжимается моя собственная. Как быстро у меня вошло в привычку видеть его в своей постели, и как я хотела, чтобы он там и оставался! Как отчаянно желала, чтобы это будущее – Чипс, я, наш ребенок – состоялось.

Его глаза блеснули из-под век.

– Ну что?

Голос у него был такой, будто он и не спал.

– О чем ты думаешь?

– Так, ни о чем.

– Размышляешь, не психопатка ли я?

– Нет.

Он не повернул голову, не посмотрел мне в глаза – лежал, уставившись куда-то в потолок.

– Думаешь, я вру?

– Нет.

– Ты правда думаешь, что я могла это сделать? Что я держала эту девушку здесь?

– Нет.

– Но ты же не знаешь наверняка?

Он ответил не сразу.

– Я знаю тебя.

– Нет. Не совсем. Мы спали вместе, и я жду от тебя ребенка. Но это еще не значит, что ты меня знаешь. – Он хотел что-то сказать, но я не могла остановиться. – Ты должен сомневаться. Доказательств очень много, и все неопровержимые. Ты наверняка думаешь – может, та я, которую ты, как тебе кажется, знаешь, просто плод воображения. Ты же в курсе, что меня специально учили… становиться кем-то другим. Притворяться. Это моя работа. Так откуда тебе знать, что я сейчас не играю? Как ты можешь доверять моим словам? Как вообще кто-то может им доверять?

Я сама слышала, что мои слова звучат все громче. Все торопливее.

– Сюзанна. – Чипс взял меня за руку. – Все хорошо.

Он сел рядом и обнял за плечи, словно заботливый старший брат. Встряхнул слегка.

– А теперь сделай одолжение – помолчи и послушай меня одну минуту. Во-первых, во-вторых и в-третьих. Итак, во-первых, я зашел на этот сайт только потому, что один козел, не буду говорить кто, прислал мне ссылку, и я тупо щелкнул по ней. Это не значит, что я хотел проверить, все ли с тобой в порядке в смысле психики. Ясно?

Я сглотнула.

– Ясно.

– Во-вторых, я верю, что ты этого не делала.

– Правда?

Я сама слышала облегчение в своем голосе.

– На сто пятьдесят процентов.

– Хорошо.

Он обнял меня крепче, уже совершенно не по-братски, и явно изготовился к решительной атаке.

– Погоди-ка. – Я высвободилась. – А в-третьих что? Ты сказал – во-первых, во-вторых и в-третьих.

– А, да, – отозвался он с некоторой неохотой. – Ну, ты говорила – может, ты актерствуешь, разыгрываешь это все.

– Да.

– Ну, я не хотел об этом говорить, но я посмотрел несколько серий «Пляжной жизни» на видеохостингах.

Тон у него был безучастный, выражение лица непроницаемое.

– И?

– Ты тогда была ничего себе.

– Спасибо. Ну и что же?

Новая пауза.

– Ты его в последнее время пересматривала?

– Нет. Я его вообще с тех пор не смотрела.

– Я бы на твоем месте тоже не стал. Это тебя в депрессию вгонит. Я понимаю, мыло есть мыло, но сюжет просто из рук вон. Взять хоть тот эпизод, где ты выиграла турнир по серфингу. Ну то есть выглядишь-то ты ничего так, но серферша из тебя как из…

– Чипс! – Я ткнула его кулаком в плечо. – При чем тут «Пляжная жизнь»?

– Я понимаю, я никакой не эксперт, и не хочу, чтобы ты принимала это близко к сердцу, Сьюз, но, правду сказать, если судить по Джипси – вряд ли ты настолько хорошая актриса, чтобы разыграть такой спектакль.

– Что?

– Ну, ты же не Мэрил Стрип, правильно?

Я была ошарашена.

– Если хочешь знать, я вообще-то выиграла несколько…

– Ладно-ладно, только не выпрыгивай из штанов. – Лицо у него оставалось невозмутимым, тягучий деревенский выговор стал еще заметнее. – По-моему, это даже хорошо, что актриса ты паршивая.

– Что же тут хорошего?

– Это доказательство, что ты говоришь правду. По-моему, ты бы и младенца не провела.

Я не знала, шутит он или нет, и не знала, смеяться мне или плакать, но тут Чипс повалил меня на кровать, прижался всем телом, и мне стало просто не до того.

Сюзанна: октябрь 2018

– Боюсь, у нас проблемы.

Хэл приехал без предупреждения. Его присутствие, даже с перспективой плохих новостей, было, по крайней мере, возможностью отвлечься. Был вечер, и я пыталась убедить упрямую Мэри, что не давать ей десерт до ужина – это не какая-то там пытка, запрещенная ООН. Чипс уехал на выходные в Ориндж на какую-то ярмарку сельскохозяйственной техники. Я устала, и у меня уже лопалось терпение. И еще мне было одиноко.

– Что на этот раз?

– Есть несколько плохих новостей. Начнем с худшей, так? – Он не стал дожидаться моего ответа. – Салли О’Хэллоран.

– Она отказалась выступать свидетелем? – Я могла себе представить, что ей не захочется идти в суд и что-то говорить. Сиделка Мэри была женщиной молчаливой, иногда угрюмой, не слишком дружелюбно настроенной и ко мне, и к Мэри. – Мы не сможем вызвать ее в суд?

– К сожалению, все гораздо сложнее. – Хэл глубоко вздохнул, глядя куда-то слева от меня. – Она уже свидетельница, как выяснилось. Только не с нашей стороны.

– Что это значит?

– Насколько мне известно, она сама дала показания в полиции. Совершенно независимо. На стороне обвинения.

Сюзанна: октябрь 2018

– А какие еще плохие новости, Хэл? Ты сказал, что она не одна.

Я все еще никак не могла оправиться от того удара, который нам нанесла Салли О’Хэллоран. Заварив себе чашку чая, я налила Хэлу виски, позвала с веранды Мэри и усадила ее обедать. Она мучительно медленно орудовала ложкой, продолжая рассказывать рассевшимся вокруг нее собакам о своих подвигах в девяностые.

– Это касается допроса вашей матери в полиции. Его признали законным.

Допрос Мэри в полиции в день моего ареста был довольно сомнителен с правовой точки зрения: Хэл утверждал, что ее показания нельзя принимать во внимание в силу ее психологического состояния, а сторона обвинения намеревалась доказать, что Мэри находится полностью в здравом уме.

– Как это можно признать законным?

– Очевидно, экспертное мнение на их стороне. По словам экспертов, основанным на заключении врачей здесь и в Сиднее, состояние у Мэри неустойчивое. Короче говоря, если она в состоянии говорить связно и производит впечатление человека здравого, то она, очевидно, в себе.

– Ох… Но я не понимаю, почему это для них так важно. Чего она там наговорила?

Хэл придвинул ко мне папку через стол.

– Вот. Прочтите стенограмму – и поймете, что меня тревожит. Было бы смешно, но как-то не до смеха.

Хонор: октябрь 2018

После встречи с Элли Хонор намеренно свела свои поездки в Энфилд-Уош к минимуму. Слишком многие – знакомые и незнакомые – могли начать допытываться, что она знает об этом деле и чем сейчас занята Элли, или рассказывать, что Сюзанна всегда вызывала у них подозрения.

Но в эти выходные поездки было не избежать. Вчера поздно вечером позвонил директор дома престарелых – сказал, что у ее отца был небольшой сердечный приступ и его опять положили в больницу для наблюдения. Хотя состояние было не критическое, с его здоровьем можно ждать чего угодно. Вероятно, ему потребуется операция – либо в Ньюкасле, либо в Сиднее, в зависимости от наличия коек, хирургов и так далее. Очевидно, нужно было выезжать немедленно. Хонор, как могла, оттягивала встречу с отцом. Она договорилась о беседе с гериатром – хотела сначала обсудить, что будет дальше, и сделать все необходимые приготовления. Врач, против ожидания, порекомендовала ничего не предпринимать и перевести отца обратно во Франчес. Операция может быть показана в будущем, но на данный момент его состояние далеко не столь тревожное.

– Может быть, лучше пока оставить все как есть, – сказала она. – В сущности, непосредственная опасность ему не угрожает. И в подобных случаях обычно самое лучшее – не будить лихо.

Они обе знали, что доктор имеет в виду на самом деле: в таких случаях, как у отца Хонор, быстрая смерть от сердечного приступа, пожалуй, не худшее, что может случиться с человеком.

После этой беседы Хонор решила еще потянуть время: заказала в больничном киоске чашку условно пригодного для питья кофе и черствый маффин, уселась за столик с журналом и быстро произвела подсчеты в уме. Было почти четыре часа. Если она сумеет как следует растянуть эту чашку кофе, официально разрешенные часы посещения почти закончатся, и тогда не придется торчать здесь дольше даже для вида.

Она выбрала столик в темном уголке, решив, что, если опустить голову и делать вид, что всецело занята своей убогой едой и еще более убогим чтением (женский журнал с маленьким, размытым, но узнаваемым фото Элли в фитнес-костюме от «Лулулемон» – «вновь радуется жизни в Паддингтоне» – в разделе «Знаменитости»), то ее никто не потревожит. Но она не подумала об официантке.

Эта женщина сразу же узнала Хонор, и в придачу к кофе и пирожному та получила вопрос:

– Ну как она? Та девушка? Как держится?

Первым побуждением Хонор было послать женщину подальше, однако она отложила журнал и вежливо улыбнулась. Официантка была маленькая, худая, сутулая, с мелкими, острыми чертами лица. Судя по виду, жизнь ее не баловала. Что касается возраста, ей можно было дать сколько угодно, от тридцати до шестидесяти, хотя недоброе выражение лица явно старило ее. Однако у Хонор не было уверенности, что эта недоброжелательность адресована лично ей, поэтому она ответила довольно миролюбиво, хотя и уклончиво:

– Нормально. Бывают хорошие дни, бывают плохие.

Женщина скованно кивнула. Что-то в ней казалось знакомым, и Хонор не смогла удержаться от вопроса, хотя и знала, что это неизбежно затянет разговор:

– Мы встречались?

– Меня раньше звали Шерил Крукшенк. Теперь Ховатт. Не знаю, помнишь ты меня или нет. Мы учились в одном классе, но дружбу не водили.

Рефлекторная готовность огрызнуться, ощущавшаяся в манерах женщины, тоже была знакомой.

– Да-да, я тебя помню.

Шерил была трудной девочкой из неблагополучной семьи. В начальных классах она была еще довольно милым ребенком, но, когда гормоны и осознание незавидного социального положения взяли свое, превратилась в настоящую хулиганку, способную на дикие, иногда жестокие выходки. К Хонор она, правда, никогда не цеплялась – та тоже стояла слишком низко в общественной иерархии, чтобы вызывать настоящую неприязнь, да к тому же и сама была довольно крепким орешком, – но дружбы между ними и правда никогда не было.

– Так, значит, ты вышла замуж за… – Хонор перебрала в памяти имена, которые годами не вспоминала. – Джейсона Ховатта?

– Нет. Джейс так никогда и не женился. Не до того было – из тюряги не вылезал. Я вышла замуж за его брата, Даррена.

Даррен Ховатт в годы их юности тоже пользовался довольно дурной славой. Он был лет на пять лет старше Хонор, работал в автомастерской своего отца, водил тюнингованный фургон и вечно наживал себе проблемы с местными копами из-за всяких мелких правонарушений: драки в пабах, вождение в нетрезвом виде, антисоциальное поведение. Ходили слухи, что за ним водятся и более темные делишки: торговля наркотиками, поджоги, сексуальные домогательства.

– Кажется, я его помню. А дети у вас есть?

– Четверо. И внуков уже двое. Еще один на подходе.

Улыбка на ее лице была едва заметной, но искренней.

– Внуки! Ух ты! Хватает тебе хлопот, должно быть.

Хонор изо всех сил старалась, чтобы это прозвучало заинтересованно, а не испуганно.

– Это да. Младшая у нас еще в школе учится. В девятом классе.

– Здесь? – Хонор понятия не имела, зачем спрашивает о том, что и так понятно – вряд ли ведь кто-то из детей Ховатт учится в закрытой школе, – однако Шерил ничего не заметила: она с готовностью вернулась к первоначальной теме разговора.

– Она была в классе у той самой женщины. У той суки, которая похитила Элли.

Злоба в ее голосе удивила Хонор.

– Ах да. Наверное, это был шок для всей школы.

Ответ Хонор прозвучал сдержанно, однако женщина уже упивалась своим гневом, и так легко ее было не остановить.

– Нельзя таких к детям подпускать – извращенцев этих. Вообще не понимаю, почему ее в тюрьму не засадили вместе с ее чокнутой мамашей.

– Думаю, она не представляет серьезной опасности – живет себе потихоньку у себя дома. Я хочу сказать – есть же условия освобождения под залог, и я уверена, что полиция держит ее под наблюдением.

– Ну да. Но это же бред какой-то, правда? Получается, что неважно, кто ты и что ты, если у тебя есть нужные знакомства. – Глаза у женщины сузились. – Если бы кто-то из нашего круга такое сотворил, до конца жизни из тюрьмы бы не вышел.

– Ну, я не знаю, насколько это…

– Ой, да ладно. Она же спит с Чипсом Гаскойном. У этих поганых богачей все в городе куплено.

– Может, так и было, когда мы учились в школе, но с тех пор все немного изменилось, тебе не кажется?

Женщина возмущенно уставилась на нее.

– Да нет, не кажется. Эта женщина – долбаная извращенка, ее надо за решеткой держать, а к детям не подпускать на пушечный выстрел. И не только из принципа – некоторым из нас тут еще жить.

Хонор пропустила эту колкость мимо ушей и сочувственно вздохнула.

– Я могу понять, почему это кажется несправедливым. И неправильным. Но тут ничего не поделаешь. – Она помолчала. – Иногда было бы лучше, чтобы общество само с такими вещами разбиралось. Но так же нельзя! Закон есть закон.

– Ага. Ну, закон законом, а справедливость справедливостью. – Широкая улыбка Шерил, неожиданная и жуткая, обнажила ряд черных, полусгнивших зубов. – И кое-кто из нас не понимает, почему бы закону справедливость вперед не пропустить.

Сюзанна: октябрь 2018

Я проснулась среди ночи. Мэри молча стояла возле кровати и сверлила меня глазами, словно ждала, что я проснусь. Она была похожа на привидение – длинные растрепанные волосы, широко распахнутые глаза, светлое одеяло накинуто на плечи для тепла.

– Что случилось, Мэри?

Я проговорила это тихим, спокойным, ровным голосом. Пару раз я замечала, что Мэри ходит во сне, и не хотела ее пугать. Если она проснется по-настоящему, ее будет нелегко снова уложить.

– Там кто-то есть.

– Где? Во дворе?

– Вон там. В саду. – Она показала на окно. – Слушай.

Это было не похоже на ее обычный лунатический бред: обычно Мэри обращалась к невидимому собеседнику, и смысл ее речей невозможно было уловить. Значит, она не спит.

Я откинула одеяло и села. Мэри схватила меня за руку костлявыми пальцами и крепко сжала.

– Ты должна что-то сделать, – прошипела она.

– Что?

– Пока они до нас не добрались.

– Кто до нас доберется, Мэри?

– Местные. Они там. С кольями. Иди посмотри.

Другой рукой она схватила меня за плечо и потянула с неожиданной силой.

– Перестань, Мэри. Я сейчас встану.

Мэри выпустила меня, но так и стояла рядом, тяжело дыша, пока я не поднялась на ноги. Она спряталась за мою спину и подтолкнула меня к окну.

– Иди посмотри, только не отодвигай слишком сильно занавеску, а то они нас увидят.

– Ой, ради бога! – Но я уступила, чтобы не раздражать ее: подкралась на цыпочках к окну, выглянула. – Если бы здесь кто-нибудь был, собаки бы…

Но тут я вспомнила: Чипс ведь забрал обоих псов с собой.

– Видишь их?

Мэри стояла за спиной, слишком близко – буквально в затылок дышала.

Ничего особенного я не замечала – только тени от густых крон деревьев, росших по периметру двора и легонько покачивающихся от ветра.

– Это просто деревья, Мэри. Просто тени на ветру.

– Да нет. Туда смотри.

Она ткнула пальцем в сторону гаража. Три фигуры, отбрасывающие причудливо вытянутые, однако совершенно очевидно человеческие тени, стояли у задней стены сарая. Невозможно было разобрать, куда они повернуты лицом, но вид был такой, словно они исполняют какой-то странный танец: покачиваются из стороны в сторону, переступают туда-сюда, взмахивают руками – длинными, плавными движениями. Каждый держал что-то в поднятой руке. Мне понадобилась всего одна секунда, чтобы догадаться, что они делают.

В руках у них были не колья, а их современные аналоги – баллончики с краской.

– Вот черт!

– Мы же можем их застрелить, да?

Страх Мэри сменился радостным возбуждением.

– Что?

– Они на нашей территории. Разве закон не за нас? Я почти уверена, что мы можем их застрелить.

– Мэри! – Я увела ее от окна к своей кровати и мягко усадила. – Мы не можем никого застрелить. Мало того, что это незаконно, у меня ведь даже и оружия-то нет.

– И у твоего ковбоя тоже нет?

– Ох, Мэри. Он не… И вообще, Чипса здесь нет.

– Ты его уже спугнула? Неудивительно. – Она ткнула меня в живот. – Толстеть начинаешь.

– Я вызову полицию. А потом сделаю тебе горячего какао и снова уложу в постель. Ладно?

– Зачем тебе легавым звонить? Тебя и так уже хотят посадить в тюрьму за то, что ты сделала с той девушкой.

– Ты же знаешь, что я не…

– Есть только один способ с этим разобраться.

И Мэри мгновенно оказалась вновь у окна спальни. Напряженно вглядываясь в темноту и сложив пальцы пистолетом, она стала целиться и «стрелять».

Невозможно было догадаться, кто там. Интернет-атаки шли со всех сторон. Большинство – от людей, которые меня в глаза никогда не видели, но некоторые были значительно ближе и оттого пугали сильнее.

Кажется, за время моей короткой – и, я бы сказала, относительно мирной – жизни в Энфилд-Уош я умудрилась все же нажить кучу врагов. Кто бы мог подумать, что пустячный спор из-за распределения классов может вылиться в публичное уничтожение меня как личности. Снова комплименты от «Ста восьмидесяти градусов»:

И кто бы мог подумать, что кассирша из супермаркета, которая нечаянно уронила банку консервированных помидоров прямо мне на ногу, пришла в такой ужас от моей реакции (больно было, я и выругалась), что однажды захочет поведать об этом всему миру:

А еще были жаждущие мести родители, внушавшие мне страх еще тогда, когда я была всего лишь нелюбимой училкой, которая душит творческие порывы их гениальных отпрысков, и совсем озверевшие теперь, когда я стала главной злодейкой дня.

Этот последний «источник» было легко вычислить: Линда Симмонс, мать Лекси, классическая «мама за кулисами». Как-то раз она подловила меня на школьной автостоянке. Был хмурый осенний полдень, и я очень торопилась: задержалась на совещании и боялась, что не успею вернуться домой до темноты. Линда не стала утруждать себя предварительными церемониями, а сразу же приступила к делу:

– Я слышала, что главную роль в «Суровом испытании» получила Мэллори.

– Хм… да. Но Ребекка Нёрс – тоже серьезная роль. Мне кажется, для Лекси она будет…

– Лекси ждала этого годами. Мы всегда считали, что в выпускном классе ей дадут главную роль. Мисс Эмбер ей обещала.

Я удержалась и не сказала ей то, что думала: что стремление ее дочери всегда быть в центре внимания еще не равняется таланту. Вместо этого я мягко объяснила, что принимала решения исходя из того, кто больше подходит для той или иной роли.

– Но я не понимаю, почему вы отдали главную роль Джесс Мэллори. Какая из нее актриса? Лекси уже не первый год ходит на актерские курсы. А Джесс вряд ли вообще когда-нибудь в театре была. Я беспокоюсь – ну, многие из нас беспокоятся, – что она… провалит весь спектакль. Вы уверены, что на нее можно положиться? Не хочу злословить, но Джесс всегда казалась мне немного туповатой. Вы уверены, что она сумеет выучить такой большой текст?

Актерское дарование Джесс Мэллори действительно оказалось для всех в некотором роде сюрпризом. Она определенно была не из тех, в ком обычно подозревают талант: не входила в кружок классных «звезд», была скорее интровертом по натуре, и уж точно ее никто не учил годами дополнительно актерскому мастерству и пению. Но играла она хорошо.

Я хотела сказать этой мамаше, что искусство – дело не только умных, красивых, популярных и общительных. И даже не только послушных, добрых и старательных. Ее дочь, например, совмещала в себе все эти качества. Однако то, что делало Лекси благополучной, всесторонне развитой девочкой с высокой самооценкой, еще не делало ее великой актрисой. Я хотела объяснить, что искусство иногда рождается из того, чего никто на самом деле своим дочерям не желает. Мне хотелось сказать, что Джесс Мэллори пошел на пользу тот опыт, которого не было у Лекси: в ней было что-то темное, была какая-то твердость, сила характера. Я не знала, какой жизнью живет эта девочка вне школы, и, честно говоря, не хотела знать. Скорее всего, там было что-то такое, что не давало ей чувствовать себя цельной, настоящей, такой, как Лекси. И именно эта обделенность помогала Джесс с такой легкостью, с такой искренностью перевоплощаться в кого-то другого. Обычно я прохладно относилась к популярным фантазиям о душевных ранах творцов, к идее о том, что в их природе всегда есть нечто меланхолическое, проистекающее из какой-то экзистенциальной травмы, какой-то неутолимой печали. Но приходилось признать, что в этом есть своя доля правды. Где тьма – там и надлом, а вместе с надломом иногда приходит глубина.

Но ничего этого я не сказала. Только улыбнулась и ответила беззаботным тоном:

– Она блестяще справится с ролью. И все остальные тоже.

– А вам не кажется, что вы уже просто не в теме?

Во время нашей единственной предшествующей встречи эта женщина показалась мне умной и заинтересованной, но теперь это была настоящая мать-львица с оскаленными клыками, жаждущая крови. Она бесцеремонно оглядела меня с ног до головы, кривя губы. Я подозревала, что не соответствую ее представлениям даже о том, как должна выглядеть школьная учительница, не говоря уже об актрисе.

– Возможно, все немного изменилось с тех пор, как вы… э-э-э… сошли со сцены.

Тут я потеряла хладнокровие.

– Я так не думаю. Тут, как в любом виде искусства, есть базовые элементы, которые не менялись со времен… пожалуй, со времен Древней Греции. Я бы с удовольствием рассказала вам об этом подробнее, если хотите, но это довольно сложно. Может занять много времени.

Ее лицо потемнело от гнева.

– Я найду, с кем об этом поговорить, – пробормотала она, прежде чем уйти.

Я постояла немного, ощущая смутное беспокойство при мысли о том, с кем она собиралась говорить и что ей там скажут.

Потом я рассказала эту историю Брету Бейкеру, преподавателю естественных наук, который работал в этой школе уже без малого десять лет. Брет предупредил меня, что отделаться от миссис Симмонс будет не так-то легко.

– У нее большие амбиции в отношении ее четырех дочерей. И она приходит в ярость, когда кто-то становится у нее на пути. Несколько лет назад учительница музыки уволилась после ее жалобы.

Однако, по словам Брета, если уж опасаться не в меру активных родителей, то миссис Симмонс можно было счесть наименьшей из проблем.

– Есть совсем бешеные, вот их надо остерегаться.

– Ты серьезно?

– Тут есть несколько многодетных семей с солидным криминальным прошлым – Крукшенки, Ховатты, Шарпы. Все они между собой в родстве, и даже те, которые с виду вполне приличные, могут оказаться довольно мутными. С ними нет проблем, если их не злить, но, если у кого-то из них будет на тебя зуб, они накинутся на тебя всей толпой.

– Ты имеешь в виду – физически?

– И такое возможно. Несколько лет назад здесь жила молоденькая учительница английского, так у нее машину угнали, подожгли и столкнули в Лок, когда она пожаловалась на оскорбления от одного из младших Крукшенков. Были и грязные письма, и угрозы убийством. Никто так и не смог ничего доказать, но все знали, чьих рук это дело. После этого она тут надолго не задержалась.

Среди моих учеников было по меньшей мере восемь детей с опасными фамилиями.

– Вот черт!

– И даже не обязательно задевать их лично, – добавил Брет. – Они преследуют тех, кто не поладил с кем-то из их друзей, тех, кого просто «не одобряют» по той или иной причине. Как-то один ученый приехал выступать с докладом об экологии сельского хозяйства и, видимо, сказал что-то, не согласующееся с их представлениями, – черт его знает, что именно, – так двое мордоворотов зажали его в углу после выступления и измолотили до полусмерти.

– Но как они умудряются творить такое безнаказанно?

– Очень просто. Они всю жизнь здесь живут. Люди их боятся. И у них связи.

Брет рассмеялся, видя мою явную растерянность.

– Я бы на твоем месте не переживал чересчур. Вряд ли кого-то из этой братии сильно расстроит что-то, что может произойти на уроках театрального мастерства. И вообще, ты же у нас какая-то бывшая телезвезда? Тебя они не тронут.

Полиция ехала почти два часа. Злоумышленники к тому времени уже давно исчезли. Я уговорила Мэри вернуться в постель, и она наконец уснула. Я предложила полицейским проводить их до сарая, но они – двое мужчин, один молодой, другой средних лет – попросили меня остаться дома. Я смотрела с веранды, как они неторопливо прохаживаются по загону, как светят фонариками на стену сарая. Они обошли его кругом несколько раз, а затем побрели обратно, по пути иногда мигая фонариками.

Я стала выяснять, какой ущерб нанесен.

– Они хорошенько изукрасили ваш сарай.

– Вы прочитали, что они там написали?

– Да, знаете… Чепуху всякую. На вашем месте я бы и смотреть не стал. Мы можем завтра утром прислать кого-нибудь, чтобы отмыли.

– В самом деле? Было бы замечательно.

– Каким-нибудь растворителем ототрут – это наверняка недорого. Вот с машиной будет, пожалуй, посложнее.

– С машиной…

– Судя по виду…

– И по запаху! – услужливо подсказал младший полицейский.

– Кто-то вылил на нее ведро, э-э-э… человеческих экскрементов.

– Что?

– Да. Может быть, вам лучше прямо с утра выйти во двор со шлангом. Но как бы мороз не помешал. Наверное, все-таки лучше заняться этим сразу, пока не застыло. Надеюсь, внутрь ничего не просочилось.

– А нет никого, кто мог бы прийти и убрать?

Старший полицейский поскреб подбородок и посмотрел на своего напарника.

– Вы никого не знаете?

– Да нет. Может, просто уборщицу вызвать? У них есть такие специальные чистящие средства для сильных загрязнений, но не знаю, как они тут справятся. Вы не могли бы попробовать вызвать кого-нибудь из Сиднея?

– А как насчет разбирательства, кто это сделал?

Оба как-то странно смутились.

– Я не уверен, что их личности удастся установить. Вы не пробовали их разглядеть? Видели, на каких машинах они были? Во что одеты?

– Нет. Было темно. Я видела только силуэты. Кажется, они были довольно высокого роста. Мужчины, видимо. Думаю, взрослые или старшие подростки.

– Может быть, если бы вы включили наружный свет, они бы сразу сбежали.

– Но… Я не хотела, чтобы они меня видели. Чтобы знали, что я их видела.

– Но почему? – Молодой полицейский, кажется, искренне недоумевал.

– Мы здесь две женщины, больше никого, и они наверняка уже знают об этом из заметок в газетах и тому подобного. В общем, это показалось мне немного рискованным.

– Да нет. Эти не из тех, кто может перейти к насилию. Порча имущества, не более того. Обычно они просто высказывают то, что у них на уме, и уходят.

– Но нам-то неоткуда было это знать.

– Пожалуй. – Он пожал плечами. – Так вы хотите подать заявление?

Я растерялась.

– Я думала, в любом случае придется. Разве не так полагается?

– Необязательно. – Старший покачал головой.

– А вы бы что посоветовали?

– Ну, мы вряд ли когда-нибудь узнаем, кто они такие. А если и узнаем, доказательств все равно нет. На таком холоде они не стали бы работать без перчаток, даже если у них хватило бы глупости, в чем я сомневаюсь. Так что отпечатки пальцев искать нет смысла.

– Ясно.

– На самом деле это будет просто куча лишней писанины для всех. И для вас в том числе.

– А у вас нет списка… потенциальных подозреваемых, которых можно проверить?

– В общем, нет. То есть у нас имеются на примете те, кого можно назвать вероятными правонарушителями, но по большей части они еще подростки. Скучно им в субботу вечером, приключений ищут. И есть парочка идиотов, которые считают себя выдающимися художниками. Но в этом случае, я бы сказал, дело, вероятно, несколько другое.

– В каком смысле?

– Ну, во-первых, на подростков это не похоже. Подростки обычно не уезжают так далеко от города – у них ведь чаще всего и машин нет. А если уезжают, то ради чего-то стоящего. Ну, знаете, что-нибудь заметное разрисовать, силосные башни, рекламные щиты. Что-нибудь в этом роде. У них нет привычки портить стены фермерских домов где-то на отшибе.

– Вот как.

– Очевидно, это что-то более… личное. Вас выбрали мишенью неслучайно.

– Но разве это не сужает круг подозреваемых?

– Не совсем.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ну, это ведь мог быть кто угодно, правда? – Лица у обоих были серьезные. – Вы нажили здесь много врагов, мисс Уэллс. Половина города считает, что вас нужно засадить за решетку на всю жизнь. Многие сделали бы это собственноручно, если бы хватило духу. Многие уверены, что вы это заслужили.

Сюзанна: декабрь 2018

Последние несколько месяцев я провела в каком-то странном анабиозе: жизнь остановилась на неопределенный срок. Время размылось; один день был неотличим от другого. Каждое утро Чипс уходил на рассвете, чтобы сделать все необходимое по хозяйству. Я завидовала этой его возможности сбежать в мир, который казался таким простым по сравнению с моим: фермерский труд, конечно, физически тяжелый, даже изматывающий, но там хотя бы все можно понять и уладить. Завидовала я и тому, что Чипсу есть на что переключить внимание, пусть и на пару часов в день.

Я сразу решила: если не хочу сойти с ума, придется делать вид, что я просто наслаждаюсь заслуженным отдыхом в длинном декретном отпуске. Каждое утро я находила себе какую-нибудь рутинную работу по дому – оплатить счета, поработать в саду, распаковать коробки, переставить мебель. Однако к полудню мои (явно недостаточные) запасы воображения истощались, и я плюхалась на диван рядом с Мэри, смотрела вполглаза ту программу, которой она была одержима в данный момент, и грызла за компанию с ней сухие колечки «Фрут лупс». Каким-то образом мне до сих пор удавалось держать тревогу в узде, в самом дальнем уголке моего затуманенного беременностью разума, и фокусироваться на единственном светлом пятнышке, единственном, что придавало мне уверенности в этой ситуации: на ребенке, который рос во мне. Шел второй триместр, ребенок уже толкался ножками, и тошнота почти прошла. Я стала быстрее уставать, но ожидаемых болей пока не было. Пол мы не выясняли, но все анализы указывали на здоровый плод.

В начале декабря, когда до слушания в суде оставалось всего шесть недель, приехал Хэл, чтобы обсудить с нами доводы обвинения. Обычно рассмотрение материалов дела сводилось к работе с документами, и доказательства представлялись мировому судье в виде письменных заявлений, однако Хэл попросил провести очное слушание, рассчитывая выиграть побольше времени и надеясь обнаружить улики, которые позволят оспорить показания стороны обвинения – или, еще лучше, найти свидетеля, который опровергнет историю Каннинг. Если на слушании мировой судья не сочтет, что версия обвинения способна убедить присяжных вне всяких разумных сомнений, обвинения будут сняты, а дело закрыто.

Интерес СМИ к этому делу уже сместил фокус – к счастью, в центре внимания теперь была не я и даже не преступление как таковое, а Элли Каннинг, – однако небольшая группа репортеров (разношерстная компания, представлявшая главным образом разные маргинальные сайты) по-прежнему толпилась у нашей подъездной дорожки, так что проще было встретиться с Хэлом здесь, чем в его офисе в городе. Чипс съездил в город за продуктами на неделю и вернулся домой незадолго до приезда Хэла. В последние месяцы он тоже старался реже бывать в Энфилд-Уош – не столько из-за СМИ, которые его, похоже, не беспокоили, сколько из-за отношения к нам местных жителей, особенно после ночи граффити. Тогда он на это почти ничего не сказал – видимо, не хотел волновать меня еще больше, – только нечленораздельно пробормотал что-то о том, что у некоторых слишком много свободного времени.

Мы втроем уселись за обеденный стол, откуда нам хорошо было видно Мэри: она возилась на веранде с собаками. Я старалась не смеяться, когда Хэл задерживал на ней взгляд, словно хотел убедиться, что глаза его не обманывают. Сегодня утром Мэри щеголяла в своей, как она выражалась, «хламиде» – старом флюоресцентно-оранжевом рабочем комбинезоне, который принес заботливый Чипс, когда я пожаловалась на бесконечную стирку из-за одержимости Мэри собаками. Она лежала на собачьей подстилке, свернувшись калачиком. На одной ее руке развалился Рип, а другой она гладила его по носу. Мэри что-то тараторила без умолку, иногда с большим жаром, но пес, кажется, не возражал: лежал с закрытыми глазами, изредка помахивая хвостом. Неда нигде не было видно – то ли его нос не выдержал такого обращения, то ли он успел спрятаться.

Документов было столько, что за день не пересмотришь, – протоколы допросов, свидетельские показания, заключения экспертов, фотографии, – но самое важное Хэл изложил в сжатом виде. В основном все было так, как я и ожидала. Все чушь, все сфабриковано.

И все совершенно неопровержимо.

Я снова перечитала заявление девушки – медленно, делая пометки, стараясь найти хоть что-нибудь – какую-нибудь незначительную ошибку, которая могла превратиться в зияющую дыру, – что-нибудь, что могло бы поставить под сомнение ее показания.

Мы просмотрели список вещественных доказательств, подтверждающих насильственное удержание Элли. Картины, нижнее белье, чашка с ее ДНК и следами наркотиков, щетка для волос. Перечитали показания свидетелей со стороны обвинения. Все сходится друг с другом – но расходится с истиной.

Бо́льшая часть всего этого не была неожиданностью, но обвинения, задокументированные так официально и солидно, делали это безумие реальным.

Лжи со всех сторон лилось столько, что невозможно было сообразить, как подступиться к ее опровержению. Обвинения были такой дичью, такой нелепостью. На этом фоне мелкие неправдоподобные детали (скажем, опаивание потенциальной суррогатной матери наркотиками) просто терялись.

Внезапное осознание реальности того, что все это значит для меня и что может значить в будущем, навалилось непроницаемой черной тучей. Годы в тюрьме, разлука с ребенком, конец зарождающихся отношений с Чипсом. А Мэри – что будет с Мэри? Мне захотелось свернуться калачиком и завыть.

– Ничего не понимаю. Как будто кто-то одним щелчком пальцев взял и превратил мою жизнь в какое-то безумие. В какой-то ад.

Чипс, вид у которого был такой же убитый, как и у меня, молча сжал мою руку.

– Наверняка что-то можно сделать – должен быть какой-то способ доказать, что все это ложь.

Хэл словно бы задумался.

– Проблема в том, что доказать реальность какого-то события гораздо проще, чем обратное – то, что его не было. Нам нужно что-то такое, что вызовет сомнения в ней самой – в Каннинг. Хоть какая-то зацепка.

– Но девчонка чиста кристально – еще никто о ней слова плохого не сказал. Прямо святая.

– Но если ее не было здесь, то где же она была? Наверняка кто-то что-то видел, что-то знает.

– Но кто? И как найти этого кого-то? Это же иголка в стоге сена.

Чипс начал с очевидного:

– А как насчет данных из ее телефона? Я помню, она сказала, что он разрядился и что она не видела его с тех пор, как села в машину…

Он с надеждой посмотрел на брата.

– Да. Это все проверено. Данные полностью согласуются с ее заявлением. В последний раз она звонила откуда-то неподалеку от Бродвея, сразу после собеседования в колледже Святой Анны.

– У тебя есть распечатка?

Хэл выудил распечатку из рассыпающейся стопки документов и протянул брату. Чипс мельком взглянул на него и передал мне. Никаких звонков с телефона Элли после даты ее предполагаемого похищения не было. И звонков на ее телефон тоже не было, только полдюжины сообщений – одно от матери, парочка коллективных – от компании одноклассниц, приемная мать выражала надежду, что Элли весело проводит время в Сиднее, – но и только. На мгновение мне стало жаль Элли. Исчезла из жизни почти на месяц, и никто даже не заметил – никому до нее дела не было. За всем этим должна стоять какая-то печальная история, какая-то скрытая боль.

– Жаль, что мы не можем заглянуть в ее нынешний телефон и полистать фотографии. Хотел бы я посмотреть, действительно ли она такая невинная крошка, за которую себя выдает. – Чипс с надеждой взглянул на брата. – Ты ведь наверняка знаешь какого-нибудь хитромудрого технаря, который мог бы вытащить это? По-моему, в наши дни конфиденциальной информации уже не существует?

– Я всего лишь провинциальный адвокат, а не Джеймс Бонд. И в любом случае, даже если бы «технарь» нашел что-то в ее телефоне, это не приняли бы как доказательство – и это совершенно незаконно. Но, помимо свидетелей, это именно то, что нам нужно. Фото. Телефонный звонок. Запись с камер видеонаблюдения. Что-то привязанное к датам, что-то, что можно проверить. – Хэл вздохнул. – Но ты прав – мы ищем иголки в огромных стогах сена. Пока только сама Каннинг знает…

Он умолк.

– А может, это как раз то, что нужно. Может, стоит зайти с другой стороны. Может, нужно не искать пробелы в ее истории, а отталкиваться от того, что она знает.

– В каком смысле?

– Ну, что она знает о вас? О вашем прошлом? О доме? О Мэри?

Из показаний Элли явствовало, что знает она очень много. Больше, чем в принципе можно знать, не бывая здесь, не видя меня в глаза.

– Что, если вам составить список всего того, что она знает, хотя знать не должна или не может? Возможно, это наведет нас на мысль о том, откуда она это узнала. Может быть, здесь и найдется подсказка. Что-то такое, что поможет нам разобраться во всем этом.

– Но какой же в этом смысл, – спросила я, – если у них есть анализы ДНК? Как их опровергнуть? Это же невозможно. – Я чувствовала, как мой голос становится все тоньше, готовый сорваться в истеричное «а-а-а!». – Это бессмысленно. Хоть до второго пришествия обсуждай, что она знает и что ей неоткуда это знать, – все равно не догадаешься, откуда она все-таки узнала. Она выдвинула обвинения, и мы не в состоянии ни одно из них опровергнуть. Можем строить догадки, но не можем ничего доказать.

Я сама слышала в своем голосе тонкий звон отчаяния, безнадежности. Сраженная неожиданной усталостью, я уронила голову на стол.

– А может, все, что она говорит, – правда, а я просто сошла с ума.

После вечерней партии в трабл, в которой нам сегодня дольше обычного не удавалось проиграть, Мэри уперлась и заявила, что еще не готова ложиться спать, что ей нужно что-нибудь вкусненькое, что-нибудь шоколадное. Шоколад у нас весь кончился, поэтому я приготовила Мэри чашку теплого какао, которое показалось ей слишком бледным. Я добавила еще какао, чтобы сделать потемнее, и тогда оно стало слишком горьким. Добавила сахара, но к тому времени оно уже остыло, и его пришлось снова ставить в микроволновку. Наконец все было как надо, и Златовласка, шумно прихлебывая из чашки, уселась перед телеящиком.

Чипс отнесся к идее брата скептически, однако мне не терпелось последовать его совету.

– А без этого никак? Я не уверен, что этот список нам что-то даст. И устал я как собака.

Мне стало его жаль, но сейчас я готова была попробовать что угодно.

– Ну давай. Может, это все-таки… ну, знаешь – какую-то трещинку поможет нащупать.

Чипс вздохнул и с тоской посмотрел на телевизор.

Я протянула ему ручку и блокнот.

– Она смотрит мультики, Чипс.

– Я знаю, – мрачно ответил он. – Это специальный выпуск «Луни Тюнз». Я его ждал вообще-то.

Когда мы приступили к списку того, что девушка не должна была знать, он вышел не таким длинным, как мне представлялось. Можно даже сказать, совсем небольшим. Многое, естественно, обо мне мог знать кто угодно – или без труда выяснить, осторожно расспросив местных жителей.

Что я существую.

Что я живу там, где живу.

Что Мэри существует.

Что Мэри страдает деменцией.

Что мы живем здесь только вдвоем.

Что-то могло потребовать некоторого расследования: полистать старые газеты, поговорить с людьми… но с кем именно?

Планировка дома.

То, что я была замужем и у меня был ребенок. То, что ребенок умер.

И, наконец, то, чего никак нельзя было объяснить, – то, о чем Каннинг не могла узнать, не бывая здесь.

То, что у меня есть репродукции Элис Нил и Маргарет Престон. Что в подвале стоит старая кровать с металлической спинкой. Что я сохранила поильник своей дочери.

Такие детали придумать нельзя – слишком они специфичны. Значит, девушка или ее сообщник были здесь. Или она, или этот сообщник должны были видеть все это – и выцарапать инициалы на стене подвала. Подбросить образцы ДНК, волосы и нижнее белье. Украсть шелковую пижаму. Конечно, все это было не так уж неправдоподобно. Она могла пробраться как-нибудь в дом, пока я была на работе, как-то проскользнуть мимо Мэри – а может, Мэри даже видела ее, но забыла. Но доказать это будет трудно.

Невозможно будет доказать.

И был в списке еще один, последний пункт: единственное, чего Элли Каннинг не могла знать никак, – то, о чем на момент ее побега знали только два человека на всем свете.

– Есть еще кое-что.

Я замялась, не зная, к чему это может привести.

– Что?

– О ребенке она знать никак не могла. Я сверила даты. Я помню, когда определила точно, какой у меня срок. Это было в тот день, когда одиннадцатиклассники распределялись по группам для выступлений: восемнадцатое июля. А потом, через пару дней, рассказала тебе. Только мы двое и знали.

– А твоя мама?

– Вспомни – она тоже не знала до того вечера, когда к нам пришла полиция. На тот момент, когда девушка должна была быть здесь, в ту ночь, когда она сбежала… то есть, – поправилась я, – в ту ночь, когда она, по ее словам, сбежала, знали только мы двое. А чтобы узнать об этом, девушка должна была быть там, в твоем доме. Она должна была слышать, как я тебе об этом сказала. Здесь ведь мы с тобой никогда об этом не говорили, так? А на следующей неделе тебя тут вообще не было. Значит, кто-то из нас кому-то сказал. А этот кто-то сказал той девушке. И я знаю, что это была не я.

Это было не утверждение, а вопрос.

Чипс ошеломленно смотрел на меня широко раскрытыми глазами, с побледневшим лицом.

– Господи боже мой…

Хонор: июль 2018

Она поняла, что сейчас будет, как только Чипс вошел в дверь. Что-то такое было в его позе, в развернутых плечах, в крепко сжатых челюстях, в холодно-настороженных глазах. Хонор уже видела этот взгляд раньше – давным-давно, когда они оба еще были подростками. И у других мальчишек, у других мужчин тоже видела не раз. Всегда одно и то же – эта холодная враждебность, в которой тонуло все, даже жалость, даже чувство вины.

Он был у Хонор первым, но она никогда не говорила ему об этом. Не хотела доставить ему такое… удовольствие, если можно так выразиться.

В тот первый раз она пошла с ним, даже не задумываясь, не позаботившись о том, чтобы как-то прикрыть тылы, о том, что будет врать родителям. Что же ей еще было делать, когда он спросил в своей обманчиво-небрежной манере, с медленной кривоватой улыбкой, не хочет ли она съездить на Фризиуотер с ним и несколькими его приятелями? Сказал, все будет по-простому – у некоторых ребят есть спальные мешки, но он сам намерен спать в кузове старого фургона, который недавно отремонтировал. Он заедет за ней часов в шесть, захватит стейк, соус, выпивку. Она чуть не спросила, не взять ли ей свой спальный мешок, но в последний момент промолчала. Зачем испытывать судьбу?

Они уже чуть было не переспали несколько недель назад на холостяцкой вечеринке у Бойдов. Хонор никогда не получала особого кайфа от этих вечеринок – в основном они устраивались для богатых детишек из закрытой школы и их друзей, – и пьяный поцелуй Чипсом Гаскойном, ее бывшим одноклассником из начальной школы, к которому ее так неожиданно потянуло, стал кульминацией этой унылой ночи.

На Фризиуотере собралась совсем другая компания. Большинство там было из городской бедноты, а ребята с ферм – из семей не зажиточных скотоводов, а «настоящих» фермеров, тех, что отправляли детей учиться в местные школы, а не в пансионы в Сидней или в Мельбурн. Можно было не бояться, что кто-то станет ухмыляться над ее слишком резким акцентом, плохой химической завивкой, джинсами не того покроя или цвета, над тем, что она не собирается поступать в Женский колледж, Уэсли или колледж Святой Анны, а остается здесь, чтобы устроиться на работу в «Клэрион».

Хонор знала этих ребят всю жизнь – одноклассники, соседи, дети друзей ее родителей. Это было все равно что поездка с родственниками. И Чипс тоже держался свободно. В отличие от большинства других ребят из богатых семей, он дружил с местными мальчишками. Это же Чипс – он всегда умел ладить с кем угодно.

Но остальные все равно не имели значения. Хонор не видела никого, кроме Чипса. Эти голубые глаза с морщинками в уголках напоминали ей кого-то из старых кинозвезд – может, Пола Ньюмана? И эта его походка – будто только что с седла: ему бы носить сапоги со шпорами, кобуру с револьвером и щелкать хлыстом. И голос – эта манера растягивать слова, от которой так и веяло деньгами, привилегиями, самонадеянностью. И этот низкий глухой смех, обещавший что-то совсем другое. О боже, все в нем было такое, что ее почти мутило от предвкушения.

Все, что ей обычно нравилось на вечеринках, вдруг показалось совершенно бессмысленным: пить, курить кальян, сидеть у костра среди пьяных в стельку приятелей, глядя на пляшущие, мерцающие языки пламени или в безбрежное сверкающее небо и слушая дурацкие мальчишечьи истории – потому что первую скрипку на таких вечеринках всегда играли мальчишки: они травили анекдоты, играли на гитарах, организовывали все, что могло сойти за развлечение.

В ту ночь Хонор чувствовала только, как время словно бы растягивается и сжимается одновременно, как ей хочется, чтобы эта ночь текла поскорее и чтобы она никогда не кончалась. И всю ночь она ждала этого единственного мига: мига, когда Чипс встал, неторопливо потянулся и пробормотал что-то о том, что пора на боковую. Мига, когда он посмотрел сверху вниз на нее, свернувшуюся калачиком у его ног и глядящую вверх в ожидании. Мига, когда он протянул ей руку и улыбнулся этой своей улыбкой, чуть приподняв брови. «Идешь, Филдинг?»

Это был типичный подростковый роман, который закончился, едва начавшись. После этого они с Чипсом время от времени встречались на вечеринках в Вашингтоне, и, если бы Хонор спросили, она сказала бы, что искра юношеской страсти угасла. Но потом они снова встретились в Сиднее, через несколько лет после смерти его жены. Как-то вечером после делового ужина Хонор проходила мимо художественной галереи «Вуллумулу», заметила небольшую толпу, заглянула и с изумлением увидела там Чипса. Кое-кто из людей искусства, слонявшихся вокруг, был ей знаком, и она неторопливо вошла. Направилась прямо к столику с шампанским, потом выбрала уголок потемнее и сделала вид, что восхищенно разглядывает выставку оригами, а сама в это время наблюдала за Чипсом. Тот разговаривал с какой-то вычурного вида девицей, явно претендующей на принадлежность к художественной богеме, – с гладкими черными волосами, в очках в красной оправе, юбке до колен, тонком шерстяном кардигане и неуклюжих, хотя и дорогих башмаках. У Хонор мелькнула мысль – не романтический ли там интерес, но потом она увидела выражение лица Чипса – его нетерпеливое желание поскорее отойти явно читалось в постукивании пальцев по стеклу, в слегка испуганном взгляде. Потягивая слишком сладкий пузырящийся напиток, Хонор разглядывала Чипса еще несколько минут, удивляясь, как колотится сердце при виде его даже теперь. Это уже не был тот молодой бог, каким он остался в ее памяти, и все же он был самым сексуальным мужчиной из всех, кого она знала. Эти взлохмаченные волосы, седые на висках, белозубая улыбка, длинные крепкие пальцы, неловко сжимающие тонкую хрустальную ножку бокала… Она презирала себя за это, но у нее перехватывало дыхание, когда она смотрела на него. Она взяла еще бокал игристого – да, дешевое и очень противное на вкус, – подошла к Чипсу и слегка толкнула его в плечо.

Он повернулся, чтобы извиниться.

– Хонор! – Он удивился, но улыбка его была искренней. – Как это тебя сюда занесло?

Она сказала ему почти правду – деловой ужин, проходила мимо, решила заглянуть.

– Меня, правда, не приглашали, но я знаю здесь человек пять-шесть – они замолвят словечко. Не утащу же я их шедевры. А ты? Что ты делаешь так далеко от дома?

– Да это… Бет, кузина Джеммы, тоже тут выставляется. Я подумал, что надо бы пойти – они с Джеммой были дружны. Под конец Бет ее довольно часто навещала. Вон она.

Он показал на ту самую девушку с темными волосами – она разговаривала с женщиной, которую Хонор знала как серьезную и весьма состоятельную коллекционерку.

– Я видела, как вы разговаривали. Я еще подумала, не твоя ли это новая подружка.

– Боже мой. Бет? – Лицо у него стало испуганным. – Ни за что на свете.

– А мне показалось, что она очень даже заинтересована.

– Ты же это не всерьез? Я слышал, она вообще лесбиянка. Ну то есть я знаю, что такие вещи могут меняться, но…

Хонор засмеялась.

– Ты здесь не совсем в своей стихии, да?

– Не знаю, Хон. – Он невесело усмехнулся, скрестив пальцы. – У меня с искусством как-то…

А потом это случилось. Он посмотрел на нее (и от этого взгляда сердце снова забилось быстрее: он напомнил ей о той девочке, какой она когда-то была, о том мальчике, каким был он) и задал вопрос, который она сама хотела задать с той самой минуты, как увидела его:

– Хочешь уйти отсюда?

Это было клише – да, собственно говоря, все это было одним великолепным клише, – и все же этот момент доставил ей истинное наслаждение.

Они ушли в его гостиничный номер в Кингс-Кросс, прихватив с собой бутылку плохого шампанского, и начали трахаться, не успев допить первый бокал. Было хорошо, лучше, чем она себе представляла. И обоим захотелось еще.

Позже, когда она сообщила Дугалу о своем решении, тот согласился без вопросов, с довольным видом.

– Это хорошо, что ты будешь чаще видеться с отцом, – сказал он. – Ты же знаешь – ему уже, может, не так много и осталось. А так вы все-таки больше времени проведете вместе. К тому же бывать в деревне душеполезно, – добавил он. Дугал всегда заботился о пользе для ее души.

Через два месяца выставили на продажу имение Рэндаллов. Эта семья уже много лет назад оставила фермерство и стала распродавать землю, а теперь решила продать последние пять акров и усадьбу. Дом был старый, отчаянно нуждался в новой кухне, в еще одной ванной, в покраске стен – ну что ж, будет хоть какое-то занятие. И дополнительный повод для частых приездов. А главное – дом стоял на Уош-роуд, и до дома Чипса от него было меньше километра.

Сегодня Хонор знала, что ее ждет, но пыталась оттянуть этот момент, делая вид, что ничего не изменилось. Она не хотела торопить события: это было бы слишком просто. Для него. Она налила бокал, сунула ему в руку и стала рассказывать об успехах дня: о договоре по поводу книги мемуаров, выбитом для стареющей рок-звезды, об эксклюзиве с шестизначной цифрой для новоиспеченной звезды мыльных опер, о новом миллионном контракте с «Нетфликс» для ее клиентки…

– Так выпьем же, – сказала она, – за сладость успеха.

Хонор знала: еще пару месяцев назад эти истории не оставили бы Чипса равнодушным. Он любил слушать такие байки: все эти безумные траты вызывали у него одновременно восторг и отвращение. Он обожал подсчитывать, сколько сельскохозяйственной техники можно было бы купить на такие суммы, скольким людям дать работу за деньги, потраченные на одно выступление, которое в любом случае скоро забудут. В таких разговорах он с удовольствием разыгрывал роль недалекого сельского обывателя. Однако сегодня ее слова никак его не тронули. Он отхлебнул из своего бокала, улыбнулся, как положено. Когда он откашлялся, готовясь сказать то, ради чего пришел, Хонор сделала вид, что не заметила. Она была еще не готова. Она начала было новый рассказ, но он перебил.

– Хонор. – Он схватил ее за руку. – Нам надо поговорить.

Говорил, естественно, он один. Что она могла сказать? Она не снизошла до того, чтобы просить, умолять, предъявлять претензии. Не пускала слезу и даже злости не показала. Это были принятые ими обоими правила: никаких условий, никаких исключительных прав, никаких обещаний.

У нее был только один вопрос.

– Почему у тебя все так серьезно с Сюзанной? Не понимаю. Ты ее знаешь каких-то несколько месяцев.

– Почему? – Он моргнул и снова перевел взгляд на нее. До сих пор он смотрел куда-то вдаль. Сидел прямо, весь окаменев от нервного напряжения. И все равно Хонор видела, что он становится рыхловатым: обозначился живот, плечи сгорбились. Рубашка на нем была расстегнута, и было видно, какая у него бледная дряблая кожа. Старик в теле мужчины средних лет.

– Она беременна. Сюзанна. У нас будет ребенок. – Хонор не дрогнула, но эти слова были как удар. – И я… я хочу быть с ними.

Она не удержалась от горького смешка.

– Тебе под пятьдесят, Чипс. Не поздновато ли?

– Не знаю, Хон. Если бы ты спросила меня год назад, я бы сказал, что мне ничего этого и даром не надо. Но сейчас… Прости, Хон. Я сам такого не ожидал.

Хонор слышала мольбу в его голосе. Может быть, он и правда нашел свою истинную любовь, может быть, решил поиграть в счастливую семью, – но она не собиралась давать ему свое благословение.

Сюзанна: декабрь 2018

– Ты и Хонор? – Все перевернулось с ног на голову, начало представать в совершенно ином виде. – Она мне говорила, что у вас что-то было в молодости… в детстве, как она сказала, но я и представить себе не могла…

– Это ничего не значило. Правда. С Хонор у нас просто…

Он умолк. В комнате вдруг стало тихо. Мэри выключила телевизор и пристально смотрела на нас.

– Та женщина, о которой вы только что говорили. Та, красивая…

– Хонор?

Мэри кивнула.

– Что с ней случилось?

– О чем вы?

– Ее давно не видно.

– Да. Давно, это правда.

– Она тебе больше не подруга? – Вид у Мэри был обеспокоенный. – Может, она думает, что я тебе проговорилась? Я же ничего не говорила, правда?

– О чем проговорилась?

– Что она приходила сюда в тот день.

– В какой день? Она приходила, когда ты была здесь одна?

– Нет. Сестра Рэтчед[237] тоже была здесь. Она велела мне ложиться спать и хотела даже запереть дверь на ключ. Я вышла посмотреть, что они там делают…

– И что же они делали?

– Она поднималась по лестнице из подвала с каким-то белым полиэтиленовым пакетом. Та, женшина, которая приводила Ганнибала Лектера на ужин. Сказала, ей нужно забрать что-то из прачечной.

– А почему ты нам не сказала?

– Это как-то связано с твоим днем рождения. Сюрприз. Она сказала, чтобы я тебе не говорила. Я и не стала. Люблю сюрпризы.

– Ох, Мэри… У меня день рождения только в феврале.

– И она сказала, что, если я ничего не скажу, то она купит мне мятное мороженое – то, которое я больше всего люблю, с этими хрустящими штучками. Ну и где, спрашивается? Я все жду, жду.

Мэри отвернулась было к телевизору, взялась за пульт, но тут же снова обернулась к нам с широко раскрытыми глазами.

– Я знаю, что она там делала! Держу пари, эта сука украла мою пижаму.

Наутро, когда Мэри еще спала, Чипс позвонил брату: ему не терпелось рассказать о том, что мы выяснили. Всю ночь мы вновь и вновь обсуждали наши подозрения, пока они не превратились в уверенность, но так и не приблизились к ответу – как замешана в этом деле Хонор и, главное, зачем ей это.

На Хэла это не произвело впечатления.

– Конечно, я сам подал вам эту идею, но это тупик. То, что ты рассказал своей любовнице о беременности своей новой подруги, не доказывает ничего, кроме самого факта адюльтера. – Он говорил откровенно, не смущаясь тем, что разговор шел по громкой связи. – У Хонор до этого не было никаких контактов с Элли Каннинг, так?

– Ну, насколько нам известно, нет, но если…

– «Если» не считается, Чипс. Это же не детективный роман.

– Но Хонор же приходила в дом, унесла какой-то пластиковый пакет?

Брат досадливо вздохнул.

– Ну, знаешь. Любые показания Мэри крайне сомнительны. Она иногда не может даже вспомнить, какой век на дворе. Во всяком случае, такой аргумент мы будем выдвигать, если дело дойдет до суда. Нам нужно исключить из дела протокол ее допроса целиком, а не утверждать, что теперь она вспомнила что-то другое.

– А просто проверить ты не можешь? Узнать, связана ли как-то Салли О’Хэллоран с Хонор? Нанять кого-нибудь, чтобы покопался в их прошлом. Выяснить, не подрос ли ее банковский счет или что-нибудь в этом роде?

– Я поговорю с нашим сыщиком – может быть, он наведет какие-то справки потихоньку. Лишним не будет. Но имейте в виду – даже если мы обнаружим, что Хонор каким-то образом связана с Салли, даже если выясним, что она действительно приходила в дом, это никак не доказывает, что она совершила что-то предосудительное. Это только предположения. И ничто из этого не доказывает, что Элли не было у Сюзанны в подвале. Есть еще ДНК, не забывайте. Нам нужно что-то основательное, что-то, что поставит под сомнение версию Элли Каннинг, а не то, что втянет в дело кого-то еще.

Хонор: декабрь 2018

Звонок раздался, когда она была на акции по сбору средств на благотворительные нужды. Одна из клиенток Хонор, бывшая фотомодель, только что закончившая свои мемуары, была главой благотворительной организации. Когда-то Хонор любила такие мероприятия: гламурная толпа, резкий запах власти, влияния, а иногда и коррупции. Ей нравилось быть вхожей, пусть и с краешка, в этот сверхпривилегированный мир альтернативной аристократии. Она пришла одна. Когда-то она непременно притащила бы с собой Дугала, но теперь он редко сопровождал ее. Его это никогда особенно не воодушевляло – сам он имел куда более прочные, хоть и не столь эффектные связи с богатыми и влиятельными людьми и предпочитал остаться дома и лечь спать пораньше. А в последнее время и Хонор стала впадать в такую же апатию. За два десятилетия кое-что изменилось – люди, одежда, обстановка, даже меню, – однако разговоры остались, в сущности, прежними.

Было девять часов, и Хонор как раз взяла в оборот некая писательница, недавно привлекшая к себе внимание своей противоречивой позицией в отношении матерей-домохозяек, благодаря чему ее популярность неожиданно выросла. Она задумалась о том, не нанять ли ей собственного рекламного агента – не удастся ли ей таким образом получить возможность более прибыльных выступлений, увеличить объем продаж? Хонор старалась подавить зевоту, уже страшась встречи с этой женщиной за ланчем. Она достала телефон, чтобы внести эту встречу в расписание, и обнаружила двадцать с лишним пропущенных звонков. Все от Элли.

Хонор торопливо записала контакты писательницы, отметила время встречи, а затем, улыбнувшись в качестве извинения, отошла в тихое место, чтобы позвонить.

Элли ответила сразу же.

– Хонор! О боже, Хонор! Нам пипец! Мне пипец!

Судя по голосу, она была или пьяна, или под кайфом. Или то и другое вместе.

– В чем дело?

Хонор надеялась на одно – что бы там Элли ни натворила, что бы ни приняла, лишь бы дело обошлось без больницы. Это была ее первая мысль – как избежать огласки. Она уже прокручивала в голове свои контакты – врачей, которые могли бы разрулить эту ситуацию и которые были ей чем-то обязаны, так что можно было рассчитывать на их молчание. Она была раздосадована: только сегодня вечером Элли давала интервью популярному, но известному своей агрессивной манерой молодому видеоблогеру. Обычно в таких случаях Хонор ее сопровождала, но сегодня ей нужно было быть на этой вечеринке. Она отправила Элли на такси с инструкциями – после беседы сразу домой и ложиться спать пораньше. Ей важно было не только сохранить свою безупречную репутацию – завтра рано утром у нее было назначено интервью по скайпу для Си-эн-эн – уже третье ее выступление в США, – а днем они должны были встречаться с двумя продюсерскими компаниями, соперничающими за права на документальный фильм. Хонор хотела, чтобы Элли была в форме и выглядела как можно лучше. И, как ей казалось, девушка против этого плана не протестовала. Когда Хонор уходила из квартиры, Элли с Дугалом весело спорили, заказать ли еду из ресторана или разогреть остатки вчерашнего ужина.

Теперь она слышала, как Элли судорожно хватает ртом воздух, словно стараясь не заплакать.

– Элли, сделай несколько глубоких вдохов и расскажи мне, что происходит.

– Ладно. – Голос у нее был все еще сдавленный, но говорила она связно. – Я только что с интервью. От этого говнюка, Энди Стайлза. Он был не… в общем, как-то сразу стало ясно, что он не на моей стороне. А потом… он показал ролик.

– Ролик? Какой ролик?

Хонор знала, что услышит в ответ, еще до того, как девушка стала рассказывать, – не детали, конечно, но общий смысл. У нее всегда была интуиция на такие вещи. Каким-то образом она всегда знала, когда клиент влип по полной. Перечеркнул свою карьеру, сделал то, что ознаменует начало ее стремительного заката. Сейчас был как раз такой момент – Хонор это чувствовала.

Однако она по мере сил попыталась успокоить Элли. Это была ее работа.

– А поступим мы вот как. Во-первых, ты ничего делать не будешь, Элли. Ты поедешь домой и поужинаешь с Дугалом. Потом посмотришь то криминальное шоу, которое хотела посмотреть, заваришь себе чашку травяного чая и ляжешь спать. А завтра утром дашь интервью Си-эн-эн, как мы и планировали.

Сюзанна: декабрь 2018

К почтовому ящику мы с Мэри вышли рано утром, чтобы не попасться на глаза нашей постепенно редеющей свите журналистов. Собаки радостно мчались впереди нас, а потом обратно с восторженным лаем. Мэри поначалу пыталась за ними угнаться, но силы у нее быстро иссякли, и она поплелась сзади, жалуясь на жару.

Накануне ночью мы с Чипсом дождались, когда останемся наедине, и стали обсуждать – не само признание Чипса, а его практический смысл. Я начала с очевидного вопроса: почему он мне ничего не сказал? И ответ был столь же банальным: боялся.

– Мы встречались пару лет время от времени. Это никогда ничего не значило – ни для меня, ни для нее. Я вообще не хотел постоянных отношений, а она никогда не уйдет от Дугала: слишком ей с ним вольготно живется. Он ее обожает, да и она его, наверное, любит по-своему. Ничего большего мы не хотели. Это было как… ну вроде как почесать, где чешется. И когда я ей сказал, что все кончено, и о тебе, о ребенке – ничего такого не случилось. Вообще ничего. Она даже расстроенной не выглядела. Только плечами пожала. Твою мать… Налила нам обоим еще по бокалу и сказала тост. Радовалась за меня. За нас.

– Но что, если для нее это значило больше, чем тебе казалось? Может, она думала, что у вас с ней… могло быть какое-то будущее. Ну то есть – если бы я не забеременела?

Мне стоило немалого труда сохранять спокойствие, прогнать ощущение, что он что-то недоговаривает.

Чипс словно бы почувствовал мое беспокойство и взял меня за руку.

– Ты же знаешь, между мной и Хонор ничего нет. И давно уже ничего не было, еще до того, как ты рассказала мне о ребенке. Мы уже несколько месяцев толком и не встречались.

И я ему поверила – конечно, поверила. Сейчас у Чипса не было причин лгать, как пять месяцев назад не было причин хранить мне верность. Я знала, что его прошлое не должно иметь никакого значения, что было бы неразумно ждать от него чего-то. Для обиды с моей стороны не было ни места, ни повода. Хонор с Чипсом – это уже из области минувшего. Но сколько бы я ни твердила себе это, боль от острого укола ревности не проходила. Факт оставался фактом: у Хонор с Чипсом есть общая история. Хонор знает его с такой стороны, с какой я не знаю. И, может быть, никогда не узнаю.

У Мэри открылось второе дыхание: она обогнала меня и первой протянула руку к почтовому ящику. Вытащила целую охапку конвертов и побежала назад, собаки – за ней по пятам. Я отогнала от себя беспокойство по поводу Чипса – сейчас у меня есть заботы поважнее, нужно сосредоточиться на них. Мэри, громко пыхтя, протянула мне свою добычу. Пара счетов за коммунальные услуги, каталог интернет-зоомагазина для Мэри и небольшой конверт, надписанный от руки. Я отдала Мэри ее послание от «Пэт-компани» и стала разглядывать простой белый конверт. Я догадывалась, что там внутри, и мне не хотелось его открывать.

Анонимные письма стали приходить сразу после моего ареста. Уж на что онлайн-комментарии были жуткие, а бумажные письма еще хуже. Не просто рефлекторные выплески мимолетного возмущения, а настоящие длинные письма – обдуманные, с адресом и штампом, отправленные по почте. Они были гораздо более обстоятельными и более угрожающими. Обычно там было столько желчи, ярости и почти животной ненависти, что трудно было не испугаться – не столько за себя, хотя и не без этого тоже, сколько за мир, в котором скопилась такая концентрация злобы.

Только после того как мы вернулись в дом, убрали со стола после завтрака и Мэри блаженно погрузилась в свой каталог, я набралась смелости вскрыть конверт и вытащить единственный листок бумаги. Там не было ни обычных диких каракулей, ни аккуратных вырезок из старых газет, как я ожидала, – письмо было набрано на компьютере и распечатано.

Как ни странно, это было первое из полученных мною писем, где было хоть что-то негативное в адрес Элли, и, хоть я и знала, что этот путь, скорее всего, тупиковый, и притом грязный, мне отчаянно не терпелось проверить. Однако у Мэри были другие планы. Я сунула записку в карман, помогла выбрать новые пружинные собачьи лежанки для Рипа и Неда, а потом, после жалобных, но настойчивых уговоров, еще одну – для нее самой.

Возможность заглянуть на сайт представилась только поздно вечером. Мэри была уже в постели. Чипс убрал со стола посуду после ужина и угрюмо щелкал по телеканалам, ища, что бы посмотреть.

Я открыла ноутбук, достала скомканную записку и набрала адрес.

На сайте не было ничего, кроме фотографий молодых женщин в разной стадии раздетости, позирующих в вызывающих позах. Снимки были до странности старомодными и слегка вульгарными: попытки воспроизвести пикантные шалости в представлении респектабельного джентльмена девятнадцатого века, приправленные, однако, разухабистой непристойностью двадцать первого. Некоторые девушки были в кружевном нижнем белье – в подвязках, в корсетах, – и держали сигары так, чтобы в этом читался сальный намек. Другие, завернутые в едва прикрывающие откровенные места тоги, сжимали в надутых губах блестящие виноградины. Клик по картинке вел в фотогалерею каждой модели. Вскоре я нашла то фото, которого уже почти ждала. Я кликнула на него, и мне открылись остальные.

Большинство фотографий были слишком размытыми, чтобы можно было с полной уверенностью опознать модель. Только одна оказалась достаточно четкой: девушка лет двадцати в одних кружевных трусиках, призывно раскинувшаяся на бархатном шезлонге. По тому, как она улыбалась фотографу, было ясно видно, что она очень довольна собой. И так же ясно я видела, что передо мной не кто иной, как Элли Каннинг. Выражение лица было космически далеко от невинных солнечных улыбок ее недавних фотосессий, но это была бесспорно, несомненно, совершенно точно она.

Я хотела уже позвать Чипса, но тут звякнул мой мобильный. Это было сообщение от Хэла. Он прислал ссылку – Элли Каннинг дает интервью какому-то английскому журналисту. Выложенное меньше суток назад, оно уже набрало пятьдесят тысяч просмотров.

«По всей видимости, – писал Хэл, – ее адвокаты пытались помешать обнародовать это интервью, но безуспешно. Возможно, это именно то, что нам нужно».

Сюзанна: январь 2019

Слушание дела проходило в Энфилд-Уош. Как мне помнилось, в детстве я бывала в здании суда – может быть, со школьной экскурсией, но никогда не присутствовала в суде во время слушания, не говоря уже о том, чтобы на этом слушании решалась моя судьба. Я пришла заранее, однако зал был уже полон. Я ожидала, что СМИ будут представлены по максимуму – хотя сама Элли, как жертва, не будет присутствовать, – а вот количество зевак меня удивило. Большинство из них были мне незнакомы, если не считать нескольких представителей СМИ, горстки коллег-учителей (все они избегали встречаться со мной глазами, как и я с ними) и двух-трех родителей учеников. Хотя допрашивать меня никто не собирался, суд выглядел пугающе, а перспектива встретиться лицом к лицу с Хонор приводила меня в ужас. Когда мы вошли, я быстро окинула глазами толпу, но ее там не было.

Мы с Мэри и Чипсом сидели по правую руку от Хэла, его помощницы Сильвии и молодого клерка, которого никто не позаботился представить. Мы подумывали о том, чтобы оставить Мэри дома: опасались, как бы она не пришла в беспокойство, не подняла шум и не вызвала какую-нибудь суматоху, однако она сидела до странности смирно – возможно, ее ошеломила окружающая обстановка и официальная атмосфера.

Когда судья (прямо как из кино: в парике, тучный, грозного вида) наконец появился, Мэри придвинулась поближе и крепко стиснула мою руку.

Свидетелей обвинения было всего ничего. Первым вызвали того молодого фермера, который нашел Элли. На вопросы обвинения он отвечал нервно, но откровенно. Затем врач и судмедэксперт дали показания о физическом состоянии девушки и об образцах крови, взятых в больнице. Затем говорила Салли О’Хэллоран. В вопросах, которые задавала ей группа обвинения во главе с элегантной женщиной лет тридцати, не было ничего нового. Ответы Салли легко слетали с языка и ни разу не разошлись с тем, что я прочла в ее заявлении. Но когда Хэл встал, чтобы начать перекрестный допрос, вид у Салли вдруг стал испуганный. Хэл старался, чтобы первые вопросы звучали мягко и безобидно: спрашивал, где она живет, как долго проработала во Франчесе, нравится ли ей работа. Наконец его следующий вопрос, кажется, выбил у нее почву из-под ног.

– Позвольте спросить, мисс О’Хэллоран, нет ли мистера Альберта Филдинга среди лиц… э-э-э, проживающих в доме престарелых?

Салли боязливо посмотрела на адвокатов обвинения.

– Мистер Филдинг… Кажется… Кажется, так? Да.

– А вам известно, что он отец Хонор Филдинг?

– Да. Это правда. Да, он ее отец.

– Я так понимаю, вы знакомы с мисс Филдинг?

– Я… э-э-э… Да. Мы немного знакомы по школе. И теперь я иногда вижу ее, когда она приходит повидаться с отцом.

– Значит, вы узнали бы ее, если бы она появилась в доме Сюзанны Уэллс? Поняли бы, кто это?

– Наверное. То есть да, конечно.

– И такое случалось?

Женщина моргнула.

– Что случалось?

– Мисс Филдинг когда-нибудь заходила, когда вы были там?

– Я… э-э-э… Я не помню, чтобы она…

– Дело в том, что у нас имеются показания Мэри Сквайрс, мисс О’Хэллоран. По ее словам, она помнит, что Хонор Филдинг приходила в дом, когда там были вы.

Вмешалась адвокат обвинения:

– Я возражаю, ваша честь. Мисс Сквайрс вряд ли можно счесть надежным свидетелем. Иначе мы бы и ее привлекли к уголовной ответственности.

– Но насколько мне известно, обвинение приняло в качестве доказательства показания мисс Сквайрс, когда они были в его пользу, ваша честь. Они привлекли медицинских экспертов, чтобы включить ее заявление в протокол…

– Да, да. Это справедливо. Но, может быть, вы перейдете к делу, мистер Гаскойн?

– Мисс О’Хэллоран, прошу вас ответить на мой вопрос. Вы помните, как мисс Филдинг приходила в дом мисс Уэллс, когда вы были там?

– Ох… я… я не…

Она смолкла и умоляюще посмотрела на прокурора, который ответил ей не слишком обнадеживающей улыбкой.

– Вы должны ответить на вопрос, мисс О’Хэллоран, – резко сказал судья. – И помните, вы должны говорить только правду.

– Ну, может, и заходила пару раз.

– Вы можете вспомнить, когда это было?

Она нахмурилась, изо всех сил стараясь собраться.

– Это было в понедельник – я знаю это, потому что она пришла, когда я смотрела свой сериал.

– Вы помните, в какой именно понедельник?

– Не совсем.

– Это было зимой?

– Наверное. Помню, я еще подумала – как же у нее, должно быть, ноги замерзли. Она пришла в сандалиях, а тогда еще заморозки были.

– Вы можете вспомнить месяц?

– В этом году заморозки долго держались. До последней недели июля. Я это по своим розам запомнила, – с готовностью пояснила она.

– Значит, уже после июльских школьных каникул?

– Должно быть, так.

– И до известия о побеге мисс Каннинг.

– Наверное.

– А вы можете вспомнить цель визита мисс Филдинг?

– Вот это я точно не знаю. По-моему, она… Да, она говорила, что ей нужно что-то забрать. Может, платье какое хотела взять на время? Она думала, что оно в прачечной.

– И она заходила в прачечную?

– Должно быть, так.

– Вы ее не сопровождали?

– Нет. Я была… занята. И она сказала, чтобы я не беспокоилась – она тут все знает.

– Значит, вы не видели, куда она пошла?

– Нет. Но она сказала, что идет в прачечную.

– Вы знаете, как пройти в прачечную из дома?

– Мне туда ходить было незачем, но я знаю, что она в подвале.

– Да, в подвале. Туда можно войти и снаружи, но обычно проходят через дверь в коридоре – ту самую, которую, по вашим словам, вам велели не открывать, чтобы Мэри не упала с лестницы. Ту самую дверь, из-за которой, по вашим словам, доносились странные звуки.

– Ой…

– Вот именно – ой. Итак, насколько вам известно, мисс Филдинг спустилась вниз, чтобы забрать какую-то вещь из прачечной.

– Да.

– И она без проблем открыла дверь в коридор?

– Она ничего про это не говорила. Вроде бы. Это уж надо ее саму спросить.

– Но вы заявили, что дверь в подвальные комнаты всегда была заперта. Что вам прямо было сказано никогда туда не входить.

– Может… может, у Хонор ключ был?

– Этот визит – если вы правильно назвали день – должен был состояться в то время, когда Элли Каннинг якобы держали внизу.

– Ох… но я… я не уверена.

– Вы, случайно, не видели тот предмет одежды, который Хонор Филдинг забрала из прачечной? Что она взяла?

– Нет, не видела.

– Мисс Сквайрс предположила, что визит как-то связан с днем рождения мисс Уэллс. С каким-то сюрпризом, по-видимому.

– Я ничего про это не знаю.

– А вы не подумали, что следовало бы рассказать об этом визите Сюзанне Уэллс, когда она вернулась домой? Просто рассказать о том, что произошло за день. Ведь это же стандартное поведение в такой ситуации?

– Должно быть… ну, после обеда же всегда столько дел. Я, наверное… наверное, просто… забыла про это.

– И не «вспомнили» потом, когда все произошло, как «вспомнили» о звуках?

– Не понимаю, что это меняет. Может, эта девушка и была там. Может, Хонор ее просто не видела…

– И, по-видимому, ничего не слышала. Тех криков, которые, по вашим словам, вы слышали из подвальных комнат. Вы слышали их, когда Хонор Филдинг приходила в дом? Когда она спускалась в прачечную?

– Точно не скажу. Ну, знаете, я же не все время их слышала. Может, она тогда как раз… спала, или была без сознания, или еще что-нибудь.

– Возможно, так и было. У меня есть еще несколько вопросов, если вы не возражаете. Теперь, мисс О’Хэллоран, не могли бы вы вернуться немного назад, к тому, что произошло за несколько дней до того, как мисс Филдинг спустилась в прачечную?

Это было что-то новенькое. Я вопросительно посмотрела на Чипса, но он только пожал плечами и шепнул:

– Понятия не имею. Я знаю, что у Хэла есть свой сыщик, и он что-то там вынюхивал. Должно быть, разузнал еще кое-что.

Салли долго молчала, хмуря брови.

– За несколько дней до того? Не знаю. Это давно было.

– Верно, давно. Но, может быть, мне стоит сузить временные рамки. На этот раз у нас имеется точная дата: 27 июля. Это была пятница. В тот вечер мисс Филдинг приходила к вам домой.

– Хм. Может быть.

– Не только может, но и было. У нас есть свидетель, ваша соседка – она говорит, что видела, как Хонор подъехала к вашему дому и вошла. Свидетельницу это удивило, так как она не знала, что вы с Хонор подруги.

– Мы не подруги.

– Но она была у вас дома?

– Э-э-э… да. Была.

– Не могли бы вы рассказать нам зачем?

– Я…

Салли дико озиралась, ее нарастающее отчаяние было очевидно всем.

Адвокат со стороны обвинения встала.

– Я возражаю. Свидетельница не обязана отвечать на этот вопрос, ваша честь. Это не имеет отношения к делу.

Судья поднял голову и окинул Салли долгим задумчивым взглядом.

– Нет, я полагаю, что хотел бы услышать ответ. Мисс О’Хэллоран, пожалуйста, ответьте на вопрос мистера Гаскойна. Зачем мисс Филдинг приезжала к вам домой?

– Она… хотела со мной поговорить.

– Не могли бы вы рассказать нам, о чем она хотела поговорить с вами?

Хэл хотя и задал этот вопрос довольно небрежно, однако в голосе слышалась взволнованная нотка.

– Нет.

– Нет?

– Не могу вспомнить.

– Не можете или не хотите? Потому что мисс Филдинг просила вас сделать что-то противозаконное?

– Возражаю!

– Можете не отвечать на этот вопрос, мисс О’Хэллоран. Мистер Гаскойн, свидетельница уже сказала вам, что ничего не помнит. Вы хотите еще о чем-то спросить?

– Больше вопросов нет, ваша честь. Спасибо, мисс О’Хэллоран. Вы очень помогли.

Салли поднялась на ноги и долго стояла, не шевелясь, словно оцепенев. Пристав что-то тихо сказал ей, а затем осторожно вывел из зала. Она шла торопливо, опустив голову, стараясь ни с кем не встречаться глазами.

Когда она проходила мимо нас, Чипс повернулся к ней и обжег взглядом, а я смотрела прямо перед собой. Хэл взглянул на нас и кивнул, а потом вызвал первого и единственного свидетеля защиты – Дэвида Ли. Группа обвинения всеми силами пыталась скрыть свою обеспокоенность: перебирали бумаги, передавали друг другу какие-то заметки.

– Нас не уведомили об этом свидетеле.

Судья снова на мгновение поднял голову.

– Очевидно, свидетеля нашли в последний момент. Неважно – у вас будет возможность провести перекрестный допрос, мисс Баттисти.

Ли было лет тридцать пять, и он был исключительно хорош собой. Рукава рубашки навыпуск были закатаны выше локтей, обнажая твердые мускулы и затейливые татуировки. Судья впервые за весь день словно оживился, явно заинтригованный ходом событий.

Хэл встал и ободряюще улыбнулся свидетелю.

– Мистер Ли, вы назвали себя «артрепренером». Можете ли вы объяснить нам, что это значит?

Ли не улыбнулся в ответ.

– Я фотограф и кинорежиссер.

– Как бы вы описали свою работу?

– Возражаю. Я не понимаю, какое это имеет отношение к делу.

Адвокат выглядела взволнованной.

Судья слегка улыбнулся ей.

– Возможно. Но, полагаю, сейчас узнаете. Возражение отклонено. – Он перевел взгляд на Хэла. – Надеюсь, это того стоит.

Хэл коротко кивнул и снова повернулся к Ли.

– Мистер Ли, расскажите немного о своей работе. О тематике, о целевой аудитории и так далее.

Ли откашлялся.

– Ну, это немного больше, чем просто искусство – я считаю, что, в сущности, работаю на благо общества. Главное для меня – помочь женщинам раскрыть свой потенциал. Я помогаю им почувствовать себя комфортно в своем теле, а потом вывожу их из зоны комфорта посредством связей с другими. Это серьезный проект.

– На вашем сайте присутствуют фотографии полуобнаженных женщин, мистер Ли. Кто-то назвал бы это мягким порно.

Ли презрительно посмотрел на него.

– Вероятно, да, если посмотреть на это со стандартной гетеронормативной точки зрения. Это делается не ради дешевого возбуждения, а ради расширения прав и возможностей женщин.

– Полагаю, это зависит от точки зрения, как вы говорите. Как бы то ни было, эти фото сравнительно безобидные, так?

– Иногда мы делаем и по-настоящему откровенные снимки, но всегда со вкусом.

– И вы просто… продаете эти фотографии через сайт? Прошу меня простить, если я немного циничен, но эти изображения, кажется, не вполне отвечают современным вкусам.

Ли пожал плечами.

– У меня довольно элитная клиентура. Им нужно что-то особенное. Художественное. Немного в стиле ретро.

– И вы еще и режиссер? На сайте нет никаких упоминаний о ваших фильмах. Почему?

Ли как будто смутился.

– Они доступны только для посетителей с особым статусом. Для подписчиков.

– Фильмы тоже в стиле ретро, как и фотографии?

– Не всегда ретро. Они предназначены для женщин, которые хотят исследовать свои границы, свою силу, хотят развиваться.

– Под развитием вы понимаете секс перед камерой?

– Если они сами этого хотят.

Делая вид, что не слышит приглушенного смеха, Ли с каменным лицом смотрел прямо перед собой.

– Как вы продюсируете свои фильмы, мистер Ли? Как, в частности, ищете «таланты»? Вы пользуетесь услугами какого-нибудь агентства?

– Нет, не совсем. Обычно… это тот случай, когда они сами меня находят. Они ищут такой опыт. А иногда это просто… случайная встреча в баре или что-нибудь в этом роде.

– А когда вы снимаете этих девушек, они дают на это свое согласие?

– Ну, тут все довольно очевидно – камеры и все такое. Я никогда не встречал девушку, которую не заводит камера. Они все хотят быть звездами. И я плачу им деньги.

– А как насчет мужских персонажей, мистер Ли? Где вы их… хм… берете?

Ли помедлил с ответом.

– Чаще всего это я сам.

– Вы хотите сказать, что активно занимаетесь сексом во время съемок своих фильмов?

– Да, и иногда это жесткий секс. Но я знаю этих девушек – они мне доверяют. Между нами есть связь.

Снова позади послышался приглушенный смех, кто-то неловко заерзал на сиденье.

Хэл выдержал паузу, играя на эмоциях зала.

– Знают ли те девушки, с которыми вы работаете, что вы продаете отснятый материал?

– Конечно. Во всяком случае, большинство из них.

– И они не возражают?

– Нет. – Он смотрел с вызовом, готовый защищаться. – Как я уже сказал, им платят деньги.

– Я бы хотел, чтобы вы взглянули на несколько фотографий. – Клерк Хэла передал Ли тонкую стопку распечатанных листов. – Вы можете подтвердить, что эти изображения взяты с вашего сайта?

Ли перебрал листы.

– Да.

– Они никак не обработаны?

– Нет. По виду нет.

– А даты под каждой фотографией – это те даты, когда были сделаны снимки?

Ли пригляделся внимательней.

– Если это те же даты, что и на сайте, то да. Мне их менять незачем.

– Не могли бы вы назвать нам временной диапазон?

Адвокат со стороны обвинения возразила:

– Ваша честь, я не понимаю, какое отношение к делу имеет этот вопрос.

Судья хмуро улыбнулся.

– А я, кажется, начинаю понимать, мисс Баттисти. Продолжайте, мистер Гаскойн.

– Не могли бы вы назвать нам дату самого раннего снимка и самого последнего из данной подборки, мистер Ли?

Ли внимательно просмотрел страницы.

– Да. Первая датирована 7 июля… гм… а последняя – 25 июля.

– А есть ли снимки, сделанные в промежутке между этими датами?

Ли снова перелистал страницы.

– Кажется, почти каждый день что-то есть.

– Полагаю, вы помните женщину, изображенную на этих фотографиях, мистер Ли?

– Помню.

– Под каким именем вы ее знали?

– Она сказала, что ее зовут Оливия.

– А вы видели ее где-нибудь до этого или после?

– Это та девушка, которая говорит, что ее похитили. Элли Каннинг.

Зал дружно ахнул и, кажется, подался вперед в нетерпеливом желании услышать, что будет дальше.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен. Она сказала, что хочет снимки для своего портфолио, и в итоге осталась у меня на три недели. Мы провели порядочно сеансов… съемок. Было очень весело. Она не оставила мне адрес, куда переслать фотографии, поэтому я выложил их на сайт. Я думал, она выйдет на связь. Вообще-то мне жаль было, когда она ушла: у нее талант. Думаю, со мной она бы далеко пошла. – Вид у него был огорченный. – Уж я-то раздвинул бы ей границы.

Хонор: январь 2019

Хонор сидела на балконе зала суда, откуда ей было хорошо видно всех, а сама она оставалась практически незаметной. Ей ни к чему было, чтобы ее видели, – во всяком случае, пока. У нее было заготовлено простое заявление от имени Элли, и она собиралась его сделать, как только этот спектакль закончится, но сейчас была рада, что сливается с фоном. Как ни старалась, она не могла подавить боль, когда увидела, как Чипс с Сюзанной усаживаются на свои места, а между ними – хрупкая, непривычно испуганная Мэри. Беременная Сюзанна, при всей очевидно стрессовой ситуации, словно сияла: кожа чистая, глаза блестят, темные волосы гуще, чем помнила Хонор.

Хонор готовилась к скучному, никому не нужному повтору показаний свидетелей обвинения. Смутное беспокойство кольнуло ее, когда защита настояла на слушании дела, однако адвокаты Элли заверили их обеих, что беспокоиться не о чем: защита всего лишь пытается выиграть время. Они могут провести перекрестный допрос, но не представили никаких новых доказательств, не вызвали новых свидетелей. По совету Хонор Элли, которая не присутствовала на слушании, улетела с Джейми на фешенебельный курорт на Фиджи и наверняка прямо сейчас лежала в личном спа-центре, наслаждаясь коктейлем и всем, что ей там могли предложить.

Вначале разбирательство было именно таким, как и ожидала Хонор: свидетели не сообщали ничего нового в своих показаниях, перекрестный допрос защиты был чисто формальным. Даже вопросы Хэла, могли ли образцы ДНК быть подброшены, звучали вяловато. Салли О’Хэллоран, на удивление, привела себя в приличный вид для выступления в суде. Волосы у нее были подкрашены и уложены, и костюм, хотя и кошмарного розовато-лилового цвета, выглядел почти стильно. Салли спокойно и четко отвечала на вопросы обвинения и произвела гораздо лучшее впечатление, чем ожидала Хонор. Описание шумов, которые она слышала из подвала, каким-то образом звучало одновременно сдержанно и пугающе. Только когда защита начала перекрестный допрос и Хонор заметила выжидательный взгляд, которым обменялись Чипс с Сюзанной, она начала тревожиться, как бы дело не сорвалось. Ко времени неожиданного появления Дэвида Ли уже стало ясно, что весь их карточный домик вот-вот рухнет.

Теперь ей пришлось бороться с желанием бежать, исчезнуть поскорее, скрыться от глаз толпы. Пришлось заставить себя досидеть до конца и выслушать жесткую формулировку решения судьи.

Он сказал, что сопоставлять факты по делу не в его полномочиях – он обязан только решить, имеются ли основания привлекать к ответственности Сюзанну Уэллс. А поскольку мисс Каннинг, как выяснилось, в обозначенное время находилась совсем в другом месте, таких оснований совершенно очевидно нет. Что произошло на самом деле, предстоит выяснить другим, хотя он не сомневается, что здесь имел место преступный сговор. Дело серьезное: не говоря уже о весьма существенном репутационном и моральном ущербе, причиненном обвиняемой, было потрачено впустую драгоценное полицейское и судебное время, чем тоже ни в коем случае нельзя пренебречь. Он настоятельно рекомендует главному государственному обвинителю провести расследование.

Дело прекращено, подсудимая освобождена.

Хонор вышла из здания суда вместе с толпой, надеясь остаться незамеченной, но ее уловка не сработала. Жадная до скандалов пресса окружила ее, как только она ступила на нижнюю ступеньку крыльца, и не дала ей сбежать. На сей раз журналисты были не на ее стороне, на их дружбу рассчитывать не приходилось. Это был едва ли не первый случай в ее карьере, когда у нее не было заранее заготовленного ответа, когда худший сценарий застал ее врасплох. Следовало заметить надвигающуюся опасность, когда только всплыло это, но скандал с Энди Стайлзом удалось загладить, и Хонор была уверена, что эта маленькая помеха окончательно устранена. Что-что, а прятать трупы Хонор умела: именно на этом она и сделала себе репутацию. Но в этот раз могила оказалась недостаточно глубокой. Она просчиталась и подставила не только клиентку, но и саму себя.

Оставалось только одно: отрицать все начисто. Хонор сделала вид, будто ее нисколько не смущает гомон прессы, вздохнула со сдержанным нетерпением и пренебрежительно изогнула бровь.

– Это очевидно ошибочное судебное решение, основанное не на фактах, а на инсинуациях. – Голос у нее был ясный, уверенный. – Элли вскоре опубликует свой ответ на голословные обвинения, выдвинутые мистером Ли, и мы обсудим это с главным государственным обвинителем. Я нисколько не сомневаюсь, что мою клиентку похитила и удерживала в своем доме Сюзанна Уэллс. Мы разберемся в этих абсурдных претензиях, и моя клиентка будет оправдана.

– А как насчет показаний Салли О’Хэллоран, Хонор? Это правда, что вы были в доме Сюзанны накануне того, как Элли нашли?

– Вы навещали Салли О’Хэллоран?

Хонор холодно улыбнулась.

– Обе эти женщины были мне знакомы до появления Элли Каннинг, и оба этих визита никак не связаны с этим делом.

– Что вы делали в подвале, Хонор?

Она издала резкий смешок.

– Думаю, мисс О’Хэллоран что-то слегка напутала.

Группа защиты вышла из зала, а следом за ней Сюзанна, Чипс и Мэри, и это спасло Хонор от дальнейших расспросов. Она смотрела, как толпа поднимается по ступеням. Сюзанна подняла на нее взгляд, и две женщины встретились глазами. Хонор торопливо отвернулась, но успела увидеть на лице Сюзанны жгучий гнев. И недоумение.

Хонор: июль 2018

Нельзя сказать, что она это как-то специально планировала. Девушка подошла к ней возле офиса под вечер, когда Хонор уже собиралась домой. Вначале Хонор была раздосадована, решив, что у нее сейчас начнут вытягивать деньги на наркотики. На первый взгляд девушка выглядела именно как наркоманка: заморенная, полуодетая, голова давным-давно не мыта и не чесана.

– Вы Хонор Филдинг, да?

Выговор, типичный для среднего класса, никак не вязался с видом девушки.

– Да, но откуда вы меня…

– В прошлом году вы выступали с речью в школе Эбби. Я там учусь. Я Элли. Мы с вами тогда говорили. Вы дали мне свою визитку – сказали, чтобы я позвонила вам, когда окончу школу. – Она слабо улыбнулась. – Ну вот, я и окончила.

Хонор вспомнила тот разговор, уверенную манеру девушки, ее смелое признание.

– О господи! Я тебя помню. Что случилось?

– Мне нужна ваша помощь, – сказала девушка. Теперь было ясно видно, в каком она отчаянии. – Мне очень нужна ваша помощь.

Бедственное положение девушки безотчетно тронуло Хонор. Она мгновенно приняла решение – на сей раз не задумываясь о мотивах и возможных последствиях – и повела ее к припаркованной машине. Поехала прямо домой. Девушка отключилась рядом с ней, впав в наркотическое оцепенение. Хонор осторожно разбудила ее и повела к лифту, на котором они и поднялись прямо в пентхаус. Дугал уехал играть в гольф, и Хонор планировала ленивый вечер с ужином из сыра и крекеров и достаточным количеством вина, чтобы утопить в нем недавнее унижение. Вместо этого пришлось ухаживать за этой несчастной глупой девчонкой. Хонор приготовила кофе, усадила Элли у камина, накормила подогретым минестроне и горячим ароматным хлебом с маслом. Налила ей выпить – холодного белого вина, большой бокал. И стала ждать, когда та расскажет свою историю.

Элли: июль 2018

К плану воссоединения матери с дочерью Элли отнеслась с осторожным оптимизмом. Ее мать только что вышла из реабилитационного центра и написала, что уже три месяца не пьет. Устроилась в хорошей квартире в Серри-Хиллз и хочет видеть Элли. За письмом последовал телефонный звонок. Судя по голосу, мама чувствовала себя хорошо, лучше, чем когда-либо на памяти Элли. Они даже поговорили нормально. Мама спрашивала, как дела в школе, и выслушивала ответы. Когда Элли сказала, что ей нужно ехать в Сидней на собеседование в колледже Святой Анны, мать стала уговаривать зайти к ней и предложила остаться на каникулы.

– Я тебя уже так давно не видела, доченька, – хрипло проговорила она.

Когда Элли объяснила, что ей нужно готовиться к пробным экзаменам, мать стала наседать на нее еще настойчивее. Сказала, что дома у нее тихо, а сама она днем работает в местном кафе, так что мешать Элли не будет. Можно заниматься дома, можно ходить в библиотеку, а потом проводить вечера вместе, вдвоем. Готовит она, правда, так себе, но всегда же можно взять еду в кафе навынос – а как весело будет свернуться вечером калачиком в гостиной, смотреть «Холостяка» и жевать кукурузные чипсы. Элли этот план понравился – в нынешней приемной семье особого веселья не было, – и колеса завертелись. Мамин рассказ подтвердился: условия ее жизни власти признали достаточно благоприятными. В каникулы Элли должно было исполниться восемнадцать, а после департамент уже не нес за нее практически никакой ответственности.

Элли прибыла в Сидней на поезде в пятницу под вечер и села на автобус, который довез ее до маминого дома. Квартал снаружи казался достаточно респектабельным – старый блок, шесть домов из красного кирпича на усаженной деревьями улице. Мамина квартира была на последнем этаже. Элли медленно поднялась с тяжелым, колотившим ее по спине рюкзаком на два лестничных пролета и, слегка запыхавшись, остановилась в полутемном фойе. Прежде чем она успела постучать, мамина дверь распахнулась, и из нее вывалилась какая-то женщина – раскрасневшаяся, злая, тащившая в руках телевизор с плоским экраном. Не обратив никакого внимания на Элли, она протиснулась мимо нее и заковыляла вниз по лестнице на заплетающихся ногах, продолжая выкрикивать ругательства.

Следом за ней вышла мать – в пижамных штанах, старой футболке и носках, с незажженной сигаретой в одной руке и бутылкой в другой. Увидев Элли, она на мгновение остановилась, ухмыльнулась и подмигнула ей, а потом крикнула вниз, в лестничный пролет:

– Сука! Сука ты, Стейси! – Ее прервал приступ кашля. Она глотнула из бутылки, а затем повернулась к дочери, которая ждала, когда на нее обратят внимание – терпеливо, обреченно и почти без удивления. – Добрый день, малышка. Я и забыла, что ты сегодня приезжаешь. Но какое удачное совпадение, а? Давай двадцать баксов, и я добуду нам еды.

Мать взяла двадцать долларов, которые Элли неохотно отдала ей, и затопала вниз по лестнице. Элли вошла в квартиру и стала ждать, хотя ее первым побуждением было бежать отсюда. В квартире было холодно, грязно и почти пусто: единственный предмет мебели – грязный замшевый диван посреди гостиной. Трудно было представить, каким образом департамент счел это подходящими условиями для Элли, хотя можно было предположить, что отсутствие мебели – следствие недавних событий.

Мать вернулась через полчаса, но еды не принесла, и ни на какие разговоры с ней рассчитывать не приходилось. Через несколько минут она отключилась намертво, свернувшись калачиком на вытертом ковре. Элли укрыла ее замызганным флисовым пледом леопардовой расцветки, который нашла в спальне на окне, где он висел вместо шторы, затем заперла входную дверь, закрыла на цепочку, а для верности еще и ножку стула сунула в дверную ручку. Расчистила себе место на диване и села. Глотнула из маминой бутылки и стала обдумывать варианты.

Были, конечно, одноклассницы, к которым можно было напроситься на ночлег – или хоть на все каникулы, если уж на то пошло. Четыре из них, те, что ехали вместе с ней в поезде, – Аннабель, Грейс, Элиза и Софи – жили поблизости, в восточном пригороде. Элли считала их подругами, насколько вообще девчонки из Эбби годились в подруги, но при мысли, что придется рассказывать о том, в каком положении она оказалась, о том, какой кошмар творится у нее в семье, ее физически замутило. Учиться на стипендию еще кое-как приемлемо, но быть ребенком из приемной семьи, с матерью-наркоманкой – это совсем не то, чем хочется делиться. Она так и представляла себе снисходительную заботливость родителей ее благополучных сверстниц и едва скрываемое пренебрежение их самих.

Ясно было, что теперь, когда фантазии о воссоединении с матерью развеялись, провести каникулы так, как планировалось, не получится. Назавтра рано утром Элли ждало собеседование в колледже, так что до утра деваться было уже некуда, а спать еще рановато. Делать здесь было нечего – ни телевизора, ни интернета, только резкий храп матери, спавшей с отвисшей челюстью. Месяц на небе была молодой, как сама Элли. Она была в большом городе и начинала ощущать голод и жажду – не только физически.

Сколько Элли себя помнила, она все время была голодна. В раннем детстве – часто в самом буквальном смысле. Но и когда она становилась старше, хотя в материальном плане ей давали все необходимое, постоянное чувство пустоты внутри не оставляло ее. К четырнадцати годам этот голод стал другим: теперь Элли хотелось уже не сказок на ночь и не праздника в день рождения – ей хотелось выпивки, мальчиков, наркотиков, свободы. Необязательно именно в таком порядке.

Когда учительница английского языка из средней школы Мэннинга сказала ей, что школа Эбби предлагает стипендии для старшеклассниц – способных девочек из неблагополучных семей, и предложила подать заявку, Элли вдруг снова ощутила чувство голода. Может быть, это выход для нее. Путь наверх. Может быть, это поможет унять постоянную ноющую боль.

И это помогло. Во всяком случае, на время.

Но мало-помалу голод возвращался. И вот теперь, после трех лет напряженной работы и серьезных успехов (оценки у нее были отличные, поведение безупречное, репутация без единого пятнышка), Элли уже ничего этого не хотелось. Надоело стараться, надоело притворяться добродетельной задроткой. Осточертело до тошноты зарабатывать тяжким трудом все то, что другим девушкам давалось с такой легкостью. Им, во всяком случае, большинству из них, даже напрягаться было не нужно: им и так была обеспечена хорошая жизнь независимо от стараний, талантов, ума. Школьным девизом было Laborare ut procul: «Трудись усердно – пойдешь далеко». Вот уж чушь-то. Они и так все далеко пойдут, без всякого труда.

Между тем Элли знала – кто же не знает? – что для умных и красивых девушек вроде нее существуют и другие возможности. Другие способы преуспеть в этом мире, чего-то добиться. Другие способы утолить голод.

На прощальном выступлении в школе в прошлом году выступала специально приглашенная женщина-лектор. Какая-то крутая медийная персона… как там ее титуловали? Менеджер по работе со звездами? Агент? Начинала она репортером в провинциальной газете. Она рассказывала о своей разнообразной карьере, а потом, как все приглашенные ораторы, – об их огромном потенциале, об удивительной жизни, в которую они вступают, о гигантских преимуществах, которые им даны, о необходимости упорно трудиться, творить добро и идти как можно дальше. Laborare ut, мать его, procul. «Мир – это раковина, – говорила она, – а вы станете жемчужинами в ней».

В общем, речь была ни о чем, но то, чем занималась эта женщина, привлекло внимание Элли. Она делала людей знаменитыми, делала богатыми. Во вступительном слове директор школы перечислила этих людей – большинство прославилось благодаря своим спортивным достижениям, актерским талантам и красоте, но были среди них и известные жертвы преступлений, а иногда и сами преступники. Все они, как представлялось Элли, сумели добиться успеха без долгих лет пахоты и без тех жертв, какие предстояло принести ей.

После речи Элли представили женщине как одну из самых ярких звезд школы – «огромный потенциал», «блестящее будущее». Элли с этой женщиной, у которой было какое-то странное старомодное имя – Фейт? Хоуп? Частити? – скомканно поговорили пару минут. Элли выдала всю обычную пургу – о своих надеждах и мечтах, о светлом, блестящем будущем, ждущем ее впереди, о сверкающем мире-раковине. Женщина неопределенно улыбнулась ей и тоже пробормотала что-то ожидаемое:

– Какая удача – иметь такие возможности. Постарайся не упустить их.

Элли вздохнула.

– По правде говоря, чего бы я по-настоящему хотела, это быть богатой и знаменитой, – сказала она тихо, с самой невинной улыбкой. – Хотя не знаю точно, как этого добиться. Во всяком случае, пока.

Женщина немедленно оживилась, бросила на Элли оценивающий взгляд. Рассмеялась. Потом порылась в своей сумочке и протянула Элли визитную карточку.

– Позвони мне, когда окончишь школу, – сказала она. – Посмотрим, чем я могу помочь.

Теперь, в маминой квартире, Элли натянула свои самые узкие джинсы и туфли на самых высоких каблуках. Подвела глаза, подкрасила темной помадой губы, поправила прическу. Теперь она выглядела не просто старше, а вообще по-другому. Глаза смотрели на нее из зеркала сурово, взгляд был холодный, жесткий, пустой. Невинная школьница исчезла; на ее месте стоял совсем другой человек.

Она зашла в первый попавшийся паб. Там было полутемно, обстановка убогая, сплошь подвыпившие мужчины средних лет, которых больше интересовал футбольный матч на огромных экранах, чем компания. Никто не обернулся, не посмотрел на нее, когда она подошла к бару, а когда попросила водки, барменша едва взглянула на ее удостоверение личности. Элли уселась за стойку, жадно выпила, заказала еще. Напротив сидел в одиночестве мужчина. В отличие от других клиентов, он не смотрел на экраны: он держал перед собой телефон и сосредоточенно набирал сообщения. Он был гораздо привлекательнее остальных мужчин в баре: азиат с густой шевелюрой, с твердым подбородком, с хорошей кожей, подтянутый, хорошо сложенный. И не такой уж старый, подумала Элли: всего-то чуть за тридцать.

Когда мужчина заметил, что она смотрит на него, и выжидающе, понимающе улыбнулся, ее голод усилился и принял более определенный характер. Она расправила плечи, сделала глубокий вдох и подошла к нему.

С этого момента события стали развиваться стремительно. Одна рюмка за столиком в конце бара, другая, третья. Разговор ни о чем. Понемногу, урывками, мужчина рассказал, кто он и чем занимается. Его звали Дэвид, и он сказал, что живет здесь, в городе, занимается в свободное время фотографией. Так, просто хобби, в основном портреты. Элли понятия не имела, правду ли он рассказывает, но это не имело значения. А вот все, что наговорила ему она, совершенно точно было ложью. Она сказала, что ей двадцать три года, что ее зовут Оливия, что она учится на врача. Что приехала сюда с Золотого Берега и зарабатывает на жизнь моделью.

– Студентка-медичка, значит? Не только красавица, но и умница!

Его напиток быстро закончился. Он вытер рот рукой и обнажил в улыбке прекрасные белые зубы.

– Почему бы нам не поехать ко мне в студию? – предложил он, не переставая улыбаться. – Может быть, я смогу добавить пару снимков в твое портфолио.

Предложение было заманчивое. Элли напряженно думала, быстро прикидывала в уме. Развлечься можно, конечно, но не стоит сжигать все мосты – на собеседование все-таки сходить надо. Провести одну ночь у матери – не так уж страшно.

– Сегодня никак.

– Тогда завтра?

– Почему бы и нет?

Утром она встала довольно рано, надела скромную юбку-трапецию, сапоги на невысоком каблуке и черный кашемировый свитер, купленный специально для таких случаев. Волосы собрала в низкий хвост и аккуратно нанесла макияж. Когда она вышла из ванной, ее мать была в полубессознательном состоянии. Элли бросила ей на колени еще двадцатку, послала воздушный поцелуй, схватила сумку и ушла.

Собеседование прошло хорошо. Сначала Элли устроили экскурсию по колледжу – показали спальни, столовую, общие комнаты и территорию. Она была разочарована убогостью и обшарпанным видом всех помещений. Все было пропитано едва уловимым запахом больницы – пресной еды и дезинфекции, – к которому примешивался запах плесени. Судя по тому немногому, что она успела увидеть, студентки тоже были сплошь унылые – серьезного вида зануды-заучки, паиньки еще похуже, чем в Эбби.

По словам ее сопровождающих, колледж Святой Анны славился своими выпускницами – профессорами, хирургами, учеными, политиками – женщинами, которые сейчас определяют государственную политику и занимают места в советах директоров. Не столько знаменитостями, сколько крепкими профессионалами. Однако, если уж поступать в университет, лучше ей ничего не найти: ни один из других колледжей не предлагал такой щедрой финансовой поддержки. И это уж точно лучше, чем альтернатива – жить в каком-нибудь зачуханном общежитии вместе с кучкой неудачниц из государственных школ и вкалывать все выходные где-нибудь в сфере обслуживания, чтобы оплатить счета.

Собеседование оказалось неожиданно трудным, и невозможно было определить, насколько благоприятное впечатление она произвела, однако миссис Уиттакер, выпускница колледжа и глава благотворительного совета, распределявшего стипендии, тепло пожала ей руку.

– Я не все могу говорить, Элли, – сказала она. – Но я уверена, что мы увидим тебя здесь в следующем году. Ты именно та, для кого и существует наша программа. Честно говоря, школьные рекомендации у тебя настолько хорошие, что даже не верится, но теперь, когда мы с тобой познакомились, стало ясно, что ты именно такая, как о тебе говорят. Даже лучше. – Она похлопала Элли по руке. – А теперь возвращайся в школу, покончи с этими дурацкими экзаменами, и увидимся здесь в новом учебном году.

Элли застенчиво улыбнулась, и ее слова благодарности были полны восхищения и энтузиазма, однако из ворот в конце длинной, усыпанной гравием подъездной дорожки она вылетела едва ли не бегом – так ей не терпелось вырваться из этой пропахшей плесенью серьезности.

Только втиснувшись в битком набитый автобус, идущий обратно в город, она почувствовала, что снова может дышать, хотя ехать пришлось стоя, вдавленной в спинку сиденья. Какая-то грязная старуха в углу злобно пялилась на нее и что-то бормотала, пара обкуренных подростков хихикала, а мужчина средних лет, стоявший сзади, придвинулся к ней слишком близко.

Такая обстановка была ей привычна, этот мир она понимала.

На поезд, на котором собиралась уехать домой после собеседования в колледже Святой Анны, Элли не попала. Но она сделала это намеренно. Не было никакого кофе, не было и встречи с дружелюбной похитительницей средних лет. Элли лишь быстро позвонила по телефону, снова переоделась в джинсы в туалете Центрального вокзала, накрасилась, распустила волосы и изо всех сил постаралась стать как можно более непохожей на себя – отличницу-стипендиатку. Это оказалось не так уж трудно. Может быть, это никогда и не было ее настоящим «я».

А мужчина, с которым она собиралась встретиться, обещал открыть ей мир, представлявшийся сейчас более желанным, чем колледж Святой Анны или школа Эбби.

Хонор: июль 2018

Сначала Хонор пыталась убедить Элли вернуться в школу.

– Ты ведь еще не сожгла мосты, – говорила она. – Можно сказать, что у тебя возникли трудности с матерью и тебе негде было заниматься. – Она даже предложила позвонить за свой счет. Лишь бы сплавить ее. – Ты же умная девочка, – добавила она. – Ну, не училась пару недель. – Она щелкнула пальцами. – Что такого?

Однако девушка была непреклонна. Дело было не в том, что она не могла вернуться, – она не хотела. Не хотела учиться в этом колледже и вообще поступать в университет. Все равно это все чушь. Для кого разыгрывать этот спектакль? Элли понятия не имела, чего ей хочется, но знала, что в освященных веками залах университета, в унылых спальнях колледжа Святой Анны она этого не найдет.

– Так что же ты, собственно, собираешься делать?

В Хонор боролись досада и восхищение.

Девушка пожала плечами.

– Не знаю. Найду работу, найду жилье. Мне просто нужно заново все обдумать.

Хонор предложила ей связаться с опекунами или хотя бы со школой – просто чтобы они были в курсе и не подняли тревогу. Занятия ведь уже начались? Девушка покачала головой. До конца каникул еще неделя. Никто не будет волноваться, по крайней мере пока. Опекуны ни о чем не подозревают – они ведь и не ждали ее из школы. А когда занятия начнутся, пройдет еще пара дней, прежде чем в школе забьют настоящую тревогу и начнут звонить опекунам. И то сначала будут проверять, не сбежала ли она с матерью – такое случалось пару раз, когда она была помладше.

И разыскать ее удастся не сразу. К тому же ей уже исполнилось восемнадцать, так что официально она сама за себя отвечает. Девушка объяснила все это совершенно бесстрастно, не пытаясь вызвать жалость к себе. Просто как есть, так и есть. И всегда было.

Этот трагический мотив не прошел мимо внимания Хонор: она была тронута, хотя и почти против воли. Она сказала Элли, что та может остаться на ночь у нее – в ее квартире есть свободная комната, а муж в отъезде на несколько дней. Вот выспится как следует – может, в голове прояснится, и все предстанет в другом свете. Может, она еще передумает.

– Жизнь гораздо сложнее, чем ты думаешь, Элли, – тихо сказала Хонор. – А такой девушке, как ты, – без семьи, без связей – придется еще тяжелее.

Хонор и сама не до конца понимала собственные мотивы. Такие спонтанные проявления доброты были явно не в ее характере. Может быть, эмпатия сработала – она сама уже с неделю чувствовала себя так, будто с нее сняли кожу. Признание Чипса отбросило ее назад, в воспоминания о несчастьях своей юности.

Хонор отправила девушку в душ, а пока ее не было, вбила в «Гугл» ее имя, внезапно обеспокоившись – вдруг ее уже разыскивают? Девушка была такой юной, такой беззащитной – казалось очень странным, что никто не заметил ее отсутствия. Однако поиск ничего не дал. Единственным результатом была ссылка на школьный информационный бюллетень, где Элли причисляли к «команде лидеров» этого года. Здесь же была фотография, где Элли получает значок старосты – этакая скромница в старомодной клетчатой юбочке, с собранными в узел волосами, чисто вымытым лицом.

Элли вернулась в комнату, завернутая в полотенце. Хонор закрыла вкладку, и в браузере открылась другая – старая статья о Сюзанне Уэллс из серии «где они сейчас», которую она с болезненным любопытством изучала накануне. Рекламное фото старлетки в бикини соседствовало с откровенным снимком, сделанным лет через пять после закрытия сериала.

– Ух ты, – сказала девушка, заглядывая Хонор через плечо. – Я ее знаю.

– Правда? Вот уж не подумала бы, что молодые смотрят этот хлам.

– Да нет, не сериал, а ее саму. Ну то есть я с ней не знакома, но в лицо знаю. Она раньше жила в Мэннинге – преподавала театральное искусство в частной школе. Я ее там видела. А вы ее знаете?

– Немного. Она живет в городке, где я выросла. В Энфилд-Уош.

– Она ваша подруга?

– Подруга? – Хонор пожала плечами. – Не сказала бы.

Девушка все разглядывала фотографию.

– Она все еще учительница?

– Да. А что?

– Она была замешана в каком-то скандале в школе, и ей пришлось уйти. Все об этом говорили – как раз перед тем, как я перешла в Эбби.

Журналистская антенна Хонор тут же приняла вертикальное положение и начала подрагивать.

– Что за скандал?

– Точно не знаю. Слухи ходили всякие. Кажется, какая-то девушка обвиняла ее, что она ее трогала или что-то в этом роде. Скорее всего, вранье, но родители заставили школу от нее избавиться. А девушку потом все равно исключили. Теперь она просто голимая неудачница. – И добавила с невеселым смешком: – Совсем как я.

Девушка обхватила себя тонкими руками. Лицо у нее заострилось, глаза были огромными, под ними лежали темные тени. На вид ей можно было дать лет двенадцать.

– Что же делать, блин? В школу ужасно не хочется возвращаться, да и все равно это уже бессмысленно. Пробные экзамены начинаются в понедельник, а у меня ничего не сделано. Там еще задания были. А для колледжа Святой Анны нужны космические баллы.

– Может быть, все не так уж плохо. Могут же у тебя быть смягчающие обстоятельства? Например, если сказать, что у тебя…

– Что? – фыркнула девушка. – Что я могу сказать? Что забыла про экзамены? Амнезией страдаю и только сейчас это внезапно выяснилось? А, знаю – надо сказать, что я все каникулы была без сознания. Что меня похитили.

Это и было зерно плана.

Хонор: июль 2018

Легенда сложилась на удивление быстро. Выглядела она странно, почти беспрецедентно, однако эта неправдоподобность только делала ее достовернее. Кто бы додумался сочинить такую бредятину? В старые времена, чтобы удовлетворить публику, пришлось бы ввести в сюжет рыцаря в сверкающих доспехах. На худой конец какого-нибудь красивого юного принца, жаждущего разбудить героиню, спящую очарованным сном, и подарить ей поцелуй истинной любви. Но в наши дни женщины и девочки уже давно не нуждаются в подобных глупостях. Так что в истории можно без этого обойтись. Все необходимые элементы волшебной сказки там уже есть – бедная девушка, добившаяся успеха, единственная трагическая ошибка, заточение в башне, отважный триумфальный побег – и никаких лишних сложностей, неизбежно связанных с любовью. Основной костяк сюжета разрабатывала Хонор, однако девушка оказалась отличным соавтором: она придумывала такие повороты и ответвления сюжета, которые Хонор никогда бы и в голову не пришли. В другой жизни, с другой биографией Элли, пожалуй, могла бы стать писательницей или сценаристкой.

В иных обстоятельствах Хонор, вероятно, покоробил бы такой энтузиазм Элли, ее готовность на все, полное отсутствие угрызений совести от того, что она собирается разрушить жизнь ни в чем не повинной незнакомой женщины. Однако несокрушимая логика мести высвечивала в первую очередь то, как идеально Элли выбрала момент для своего появления. Сейчас Хонор могла лишь восхищаться целеустремленностью девушки: она ушла в это дело с головой, будто готовилась к экзамену, к итоговой работе по какому-то из выбранных предметов. По мнению Хонор, определенное сходство тут и правда было: их замысел можно было рассматривать как некую дерзкую пьесу или авангардный перформанс, только с реальными последствиями.

И всякое чувство вины, которое Хонор могла бы испытывать из-за этой девушки, тут же легко испарялось. Ни о каких манипуляциях речи не было. Хонор откровенно говорила с девушкой о том, как далеко та может продвинуться по пути к славе и богатству, стоит только этой истории попасть в поле зрения СМИ. Элли делала это не ради Хонор – она делала это ради себя.

Когда же девушка спросила, в чем тут интерес самой Хонор, та сказала ей правду – во всяком случае, так, как сама эту правду понимала.

Девушка понимающе кивнула.

– Так и знала, что без мужчины тут не обошлось. Где месть, там всегда мужчина.

Обычно работа Хонор заключалась в том, чтобы раздувать пламя уже зажженного костра, подливать масла и всеми силами стараться держать огонь под контролем, чтобы он не перерос в пожар. Но в этот раз все было иначе – теперь ей самой предстояло развести костер и чиркнуть спичкой. Теперь это был ее огонь.

Общую картину, концепцию придумала Хонор, однако Элли была скрупулезнее и изобретательнее в деталях: выясняла, кто где был и когда, соображала, как прикрыть возможные нестыковки. Расписывала все по дням, по часам, по минутам. Она замечала все слабые места, выявляла, если можно так выразиться, белые пятна в сюжете и находила способы их заполнить.

Это была ее идея, чтобы Хонор побывала в доме, сфотографировала комнату, лестницу, планировку двора, дом снаружи и внутри, разнообразные детали, которые им больше неоткуда было знать. Что-то забрать, что-то подбросить – тоже была ее идея.

Элли читала рассказы других жертв похищения. Конечно, ее заточение было далеко не таким долгим и мучительным, как у той девушки из Германии, кливлендской троицы или Элизабет Смарт. Но каждое ее слово должно было звучать убедительно, вызывать ощущение подлинности.

Она прекрасно понимала, что, как бы достоверно она ни сыграла свою роль, ее рассказ не воспримут как нечто трагическое и вообще ужасное: из ее жизни были вычеркнуты не годы, а всего лишь недели. Из ее истории не сделать такую же бомбу, как из историй тех, других девушек. Зато в этой ситуации было нечто отталкивающе дикое: похитительница – женщина средних лет, плюс полоумная старуха. А еще предыстория самой девушки – тяжелая биография, героическая работа над собой и то, как все эти труды чуть было не пошли прахом. И сам побег.

– Им это понравится, правда же? – хихикнула девушка. – Раз мне удалось выбраться – значит, я чего-то стою. Настоящее воплощение женской силы, да?

Вид у нее был такой самодовольный, что Хонор подумала – уж не начала ли она сама верить в собственные выдумки?

И все-таки чего-то в этой истории не хватало. Нужен был другой ракурс. Что-то яркое. И не просто яркое. Что-то такое, что вызвало бы бурю возмущения в Сети.

– А если сказать, что они меня насиловали? Гадость же, правда? Две женщины насилуют молодую девушку! Людям понравится.

Хонор задумалась, но сразу же отбросила эту идею. Элли, которой уже не терпелось жить своей жизнью, было бы трудно изображать такую травму столько времени. И, пожалуй, это все-таки слишком гротескно, чтобы надолго задержать на себе внимание СМИ.

– А что, если я скажу, что мужчина тоже был в этом замешан? Это может сработать. Тогда те две тоже предстали бы жертвами, а я бы в одиночку навешала люлей патриархату. Такая история будет… актуальнее, как вы думаете? И вам приятное сделаем.

Идея была хороша. Это было так заманчиво, так дышало духом времени, так вписывалось в тренд #MeToo! Но все-таки опасно – если сделать главным персонажем Чипса, это многое осложнит. И, может быть, втянет в это дело саму Хонор. Ей хотелось сделать ему больно – но не так открыто.

В конце концов выход придумала сама Хонор – обвинение, которое обеспечивало и мотив, и сенсацию, и, не без иронии, потрясающе элегантный coup de grâce[238], делающий месть еще приятнее. Еще слаще.

Все оказалось проще, чем представлялось Хонор. Многое было известно только со слов Элли, а кто станет ее придирчиво допрашивать, когда есть анализы ДНК, подтверждающие ее слова? Против такого в наши дни не поспоришь. А если бы и попытались, доказательств было слишком много – одежда, физиологические выделения, волосы. Это же неопровержимые улики. А еще воспоминания Элли о днях, проведенных в плену, подробности, которые больше неоткуда было узнать.

Доказательств было столько, и таких убедительных, что не оставалось даже тени сомнения. Никто не заподозрил бы тут фальшивку – даже сетевые приверженцы теории плоской Земли. Насколько можно было судить, никто не строил теорий о заговоре, не пытался додуматься, как Элли могла все это подстроить. Зачем ей это? Было установлено и подтверждено самой Сюзанной, что они с Элли никогда раньше не встречались. Тут явно не было ни мести, ни вражды, ни обиды на какую-то несправедливость в прошлом.

Позже в дело вовлекли еще и сиделку – это был уже неожиданный бонус. Салли О’Хэллоран когда-то училась с Хонор в одной школе, и Хонор помнила, какой тряпкой она тогда была – чуть что, сразу заливается обиженными жалобными слезами. Такую трусиху легко склонить к чему угодно.

В доме престарелых Хонор в тот день не ждали, она явилась без предупреждения и раньше обычного – ближе к вечеру у нее уже были другие планы. На стойке регистрации никого не было, поэтому она направилась прямо в комнату отца, не утруждая себя формальностями.

Дверь в отцовскую спальню была приоткрыта, и Хонор бесшумно толкнула ее. В палате была сиделка, но Хонор она не заметила, потому что стояла спиной к двери и ее внимание было приковано к пациенту, лежавшему на кровати. Хонор не видела ее лица, но сразу узнала стриженные под боб седеющие волосы Салли О’Хэллоран, ее узкие плечи. Узнала и ледяной ужас на лице отца.

– Погань ты старая. – Эти слова Салли не сказала, а прошипела, но Хонор без труда разобрала их. – Грязный старикашка. Что я тебе вчера говорила? Что если мне еще раз придется твое дерьмо вонючее за тобой убирать, я тебя в него мордой натычу. Заставить бы тебя его сожрать, чтобы знал! У тебя колокольчик есть, ублюдок ты тупой! Будешь ты звонить или нет?

Первым побуждением Хонор было вмешаться, устроить скандал, пожаловаться на сиделку, добиться, чтобы ее уволили и внесли в черный список. Арестовали, в конце концов. Однако Хонор редко действовала по первому побуждению. Она знала: даже самые плохие моменты можно обернуть себе на пользу.

Она достала из сумки телефон, включила видеосъемку, приблизила изображение. Она смотрела, как Салли держит испачканную простыню перед окаменевшим лицом старика, слышала ее насмешки и угрозы, слышала беспомощные стоны отца, видела его страх.

Хонор попятилась обратно в коридор и тихонько прикрыла за собой дверь. Она чувствовала смутное чувство вины. Наверное, надо было вмешаться, избавить старика от этого унижения, но она знала, что угрызения со временем пройдут. Хонор давно поняла, как важно уметь сдерживать свой пыл, уметь выжидать. Она знала, что неблаговидные поступки в прошлом могут стать преимуществом в будущем.

Сюзанна: январь 2019

Когда мы выходили из здания суда, проскочить мимо толпы было уже невозможно. Хэл сделал краткое заявление для СМИ, в котором подчеркнул мою невиновность, продуманный характер мистификации, жестокость преступников и аморальное поведение прессы. Выразил уверенность, что это преступление будет расследовано. Очевидно, что к нему причастны несколько человек, включая мнимую жертву, но сейчас важнее всего то, что я могу вернуться к своей прерванной жизни и профессиональной деятельности, наслаждаться будущим материнством и постараться забыть об этом кошмаре.

Мы с Чипсом и Мэри стояли рядом с ним, щуря глаза под моргающими лампами.

Из толпы выкрикивали новые вопросы, но Хэл покачал головой.

– Больше я пока ничего не могу сказать. В ближайшие дни моя клиентка сделает официальное заявление, но пока это все.

Я слышала гул голосов, когда мы проталкивались сквозь толпу. Чипс одной рукой обнимал меня за плечи, а другой рукой придерживал Мэри под локоть.

– Сюзанна, вам есть что сказать? Сюзанна, что вы чувствуете? Сюзанна, вы будете подавать в суд? Что дальше, Сюзанна? Как вы себя чувствуете, мисс Сквайрс? Мэри, вам есть что сказать?

Мэри вырвала руку, за которую держал ее Хэл, и с решительным видом шагнула вперед. Обвела гневным взглядом толпу и властно подняла руку, призывая всех замолчать.

– Если бы они меня слушали с самого начала, нам бы не пришлось разгребать это дерьмо.

– Что вы имеете в виду, Мэри? Что вы им говорили?

– Я им сказала, что у этой сучки осталась моя пижама Шанель, но никогда не говорила, что она ее украла. Украла другая. Но они же не слушали как следует, а?

По толпе прокатился смех.

Ободренная этим, Мэри продолжала:

– А я всегда знала, что эта маленькая сучка все врет.

Я схватила ее за руку и прошипела:

– Боже мой, Мэри, ты не можешь просто помолчать?

– И откуда же вы это знали, голубушка?

Я знала, что сейчас будет, но сделать ничего не могла – разве что придушить ее.

– По тому, как она… – Озорная улыбка исчезла с лица Мэри. – Как она…

Мэри смотрела на толпу – лицо у нее стало бессмысленным, взгляд блуждал. Она вдруг показалась мне совсем измученной и очень, очень старой. Она придвинулась ближе к Чипсу и схватила его за руку.

– Ну пожалуйста, пойдемте поскорее домой! – Голос у Мэри был слабый, дрожащий. – Я устала.

Когда мы выходили из суда, я мельком видела Хонор, и теперь опять заметила ее – она пыталась протиснуться сквозь толпу зевак, собравшихся у крыльца. Я была свободна, моя жизнь и репутация восстановлены. Казалось бы, теперь самое лучшее – поскорее убраться отсюда, начать все сначала, жить дальше, забыть обо всем. Но я еще столько всего не знала, и это нужно было прояснить, чтобы моя – наша – жизнь когда-нибудь вернулась в относительно нормальное русло. Пока Чипс с Хэлом помогали медленно и неуверенно ковыляющей Мэри спуститься по лестнице, я торопливо прошагала мимо них, не обращая внимания ни на предостерегающие оклики встревоженного Чипса, ни на жадное любопытство толпы, и бросилась вслед за Хонор по пешеходной дорожке, подгоняемая и яростью, и желанием выяснить все.

– Хонор!

Она остановилась и медленно, с очевидной неохотой обернулась.

– Сюзанна…

– Зачем? Какого хрена, Хонор?

Сзади донесся топот ног.

– О господи. – Чипс стоял у меня за спиной, его рука легла на мое плечо. – Тебе это ни к чему сейчас, Сьюз. – Голос у него был негромкий, настойчивый. – Мы потом разберемся, как-нибудь иначе.

– Она просто хочет знать зачем. Думаю, это понятное желание после всего, что она пережила.

Голос у Хонор был ледяной.

– Пережила из-за тебя, сука ты бешеная! После того, что мы оба из-за тебя пережили.

Глаза у нее широко распахнулись.

– Вы? Из-за меня? – Она рассмеялась и печально покачала головой. – Я так понимаю, ты ей не рассказал, да, Чипс?

Хонор: октябрь 1986

Не такую реакцию на свою новость она представляла…

Эта беременность явилась настоящей катастрофой. Как еще это было назвать? Ни один человек в здравом уме не определил бы случившееся иначе. Хонор еще и восемнадцати не было, а ему только что исполнилось. У обоих вся жизнь впереди. Хонор была готова к тому, что он будет в шоке. В смятении. Ожидала даже испуга в какой-то мере.

Но она надеялась хоть на какое-то проявление заботы, думала, Чипс хотя бы спросит, как она себя чувствует. Ожидала признания их общей ответственности – делали-то они это вместе, вместе теперь и разгребать. Ожидала не то чтобы раскаяния, но чего-то вроде. Их же в одной лодке мутит от качки, даже если оба решат затопить ее и добираться до берега вплавь.

Нет, она не воображала ни фанфар, ни предложения руки и сердца, ни признаний в вечной любви. Она же не дура. (Да и не хотела она ничего подобного – у нее была своя цель, стремление выбиться в люди.) Но и такого откровенного ухода от ответственности, отказа от какого бы то ни было участия она тоже не предполагала. И уж никак не могла представить, что он скажет ей такое – с безжалостными глазами, ледяным голосом. Он посмотрел сквозь нее, как будто они были незнакомы, как будто то, что было между ними, ничего для него не значило.

– Какого хрена, – спросил он, – ты таблетки не пьешь?

Он даже не потрудился дождаться ее ответа.

– Ты не можешь его оставить, – сказал он. – Не нужен мне никакой ребенок. Блин, вот же хрень!

Не были они в одной лодке. Даже в одном море.

– И вообще, откуда мне знать, что он мой?

На этих словах ее вырвало прямо ему на туфли. И на какое-то мгновение стало легче.

Сюзанна: январь 2019

– О чем ты мне не рассказал, Чипс? Ты-то тут при чем?

Он попытался притянуть меня к себе, но я отстранилась.

Он долго смотрел на меня с непроницаемым выражением лица.

– Хонор забеременела. Когда мы с ней встречались. У нее был… – Он запнулся и поправился: – Она сделала аборт.

Хонор снова рассмеялась, но на этот раз ее смех был больше похож на плач.

– Я… мы были еще почти детьми, Сьюз. У нас не было другого выхода. – Его глаза встретились с глазами Хонор. – Я же не мог знать, правда? Не мог знать, что все так получится.

Хонор: 2006 год

Так устроен мир, да? Есть даже какой-то закон. Закон Мерфи? Закон подлости? Закон «если я могу тебя трахнуть раза два-три, а может, четыре, то я тебя трахну». Какой-то непреложный закон природы, означающий, что всегда будет только так и не иначе. Против таких сил у Хонор не было ни единого шанса.

Она не чувствовала горя, когда сделала аборт. Может быть, тоску по будущему, которое она видела краем глаза, в сущности, по миражу: как они вместе с Чипсом растят ребенка, как клан Гаскойнов принимает ее с распростертыми объятиями, как Хонор становится для них своей, как его мать растекается лужицей от умиления и благодарности, что ее сделали бабушкой (само собой, их ребенок был бы мальчиком: в таких семьях первенцы всегда мальчики – здоровые, веселые, преисполненные энергичной уверенности в том, что мир принадлежит им). Когда она задумывалась об этом всерьез, все это представало нелепой фантазией. На самом деле его родители были бы в тихом ужасе. Не то чтобы они были снобами – его мать была степенная, порядочная женщина, отец – добродушный выпивоха, несколько неумеренный в своей страсти к женскому полу. Но их бы не обрадовало, если бы кто-то вот так подпортил будущее их мальчику, подрезал ему крылья.

Так что эта фантазия осталась бы фантазией, даже если бы сам Чипс не отверг ее столь решительно. А фантазий о судьбе матери-одиночки у нее не было. В этом отношении она никогда себя не обманывала. И ее семья ребенка бы не приняла. Безотцовщину-то. Нет, они бы ее поддержали, в этом не было сомнений. Но видеть разочарование в глазах родителей – об этом и думать не хотелось. Хонор ожидало светлое и блестящее будущее, ей предстояло своим умом пробивать себе дорогу вперед и вверх.

Выход был только один. В то время он означал для нее избавление от бесконечной тошноты, головной боли, тревоги. Настоящего сожаления не было. Тогда еще не было.

Сожаление пришло позже. Когда ей было уже далеко за тридцать, часики, к которым она до сих пор не прислушивалась, стали тикать все громче, отбивать время – полчаса, четверть часа… Она вдруг начала заглядывать в детские коляски, с завистью смотреть на женщин с большими животами, видеть какое-то удовольствие в том, чтобы взять отпуск, отдохнуть, посвятить себя кому-то, кто не гонится за славой и богатством, кто ничего от нее не хочет и в то же время требует ее всю целиком, кто сможет вернуть вложенное в него с прибавкой повыше, чем в пятнадцать процентов. И о Дугале тоже надо было подумать. Тот чувствовал то же самое – ее муж с самого начала хотел детей и все нетерпеливее ждал, когда она согласится. Он был старомоден до мозга костей, и тогда ей нравилось это в нем – такая стойкая приверженность традициям. Он был воплощенным homo suburbiensis – загородным жителем, и для Хонор мысль о том, чтобы побыть какое-то время босой и беременной, становилась все привлекательнее.

Она ждала целый год, прежде чем пойти обследоваться, – именно так все советовали. После стольких лет на таблетках всегда требуется время, говорили они. Просто расслабьтесь, природа возьмет свое. Она ждала, изо всех сил старалась расслабиться – и ничего, даже ни одной задержки. Каждый месяц регулярно, как часы. Тик-так, тик-так… Поэтому через год она все же пошла к врачу. Это был муж известной модели, у которой Хонор работала агентом несколько лет назад. С тех пор та успела уйти из модельного бизнеса и обзавестись потомством – девочкой и мальчиком, близнецами – уже лет в сорок пять. Ее успех воодушевил Хонор. Ее муж явно знал свое дело.

Но вера не помогла. Диагноз был окончательным: детей у нее никогда не будет. Конечно, она рассказала врачу о беременности и об аборте. Были ли осложнения после операции? Она постаралась вспомнить. Да, последствия тогда оказались гораздо тяжелее, чем она ожидала и чем ей говорили. Были боли и сильное кровотечение – но откуда ей было знать, насколько это серьезно? Она вспомнила, что ей было плохо (все тело ломило, температура поднялась) еще с неделю, что она лежала в постели, сказав матери: ничего особенного, просто сильная простуда, врач не нужен. Как она могла рассказать кому-то? В то время позор разоблачения казался куда страшнее, чем любые возможные последствия в будущем. И в каком-то смысле она даже радовалась этому недомоганию. Казалось, что так и должно быть – физическое проявление ее почти не осознаваемой скорби по поводу дезертирства Чипса. Однако к концу той недели она не только похудела на три килограмма, но и печаль в ней словно перегорела.

Доктор кивнул серьезно и, кажется, слегка осуждающе.

– Возможно, дело именно в этом. Такое не редкость. Разве вас не предупреждали? Вам следовало немедленно обратиться к врачу. Но, может быть, – добавил он, словно желая смягчить удар, – может быть, и ту раннюю беременность вам не удалось бы доносить до срока. Возможно, проблема была уже тогда.

Трудно было сказать, когда началась эта проблема и отчего. Да и смысла не было разбираться. Ее женские органы никуда не годятся. У нее никогда не будет ребенка. Стоит подумать о гистерэктомии, чтобы избежать возможных осложнений в будущем. Зато с яйцеклетками все в порядке, сообщил он ей с делано-радостным видом. Очень жаль.

Она сделала так, как он советовал, и согласилась удалить все. Дугал плакал, когда Хонор сообщила эту новость, но она не сказала ему, что когда-то была способна забеременеть. Как она могла нанести ему еще и этот удар?

А вот Чипсу она сказала, еще бы. Это случилось уже через несколько лет, в самом начале их романа. Хонор почти с удовольствием смотрела, как он прячет глаза от стыда за свой давнишний поступок, за свою юношескую черствость, за то, что забыл об этом.

– Господи, Хонор, – сказал он, – каким же я был скотом. Но тогда это все равно было немыслимо, правда?

Вспоминая те дни, она думала, что, может быть, и не так уж немыслимо – что, может быть, они как-то сумели бы это устроить, что все могло получиться, что они могли бы прожить совсем другую жизнь, если бы решили оставить этого ребенка. Кто знает, лучше ли та жизнь, которая у них есть сейчас? Да и как узнаешь? Но, по крайней мере, он тоже был лишен счастья родительства. Хотя бы это утешение мироздание ей подарило.

А потом отняло.

Хонор: январь 2019

Хонор отъехала от здания суда на несколько кварталов – подальше от медленно рассасывающейся толпы. Остановилась под деревом, постаралась перевести дыхание, успокоиться. Необходимо было позвонить Дугалу. Элли тоже придется рассказать обо всем – а для нее это разоблачение будет еще большей катастрофой, чем для Хонор, – но пока что она была в безопасности на своем курорте, куда не было доступа СМИ. Так что сначала нужно поговорить с Дугалом и узнать, сумеет ли он найти какой-то выход – ради них обоих. Много лет его советы были бесценны в тех случаях, когда клиенты отмачивали что-то такое, что даже Хонор было не под силу разгрести. Он знает толк во всяких юридических ловушках и бесчисленных способах их обойти. И у него есть связи – он наверняка знает кого-то, кто в силах помочь ей уладить ситуацию. Даже если он не так уж заинтересован в том, чтобы помогать Элли, Хонор-то он без поддержки не оставит.

Ей не хотелось обсуждать с ним то, что ей могут предъявить по поводу ее собственных поступков, но она не сомневалась, что он примет ее версию. Она уже придумала, как это преподнести: она признается, что была дома у Сюзанны, но будет утверждать, что вышла ошибка с датами. Визит к Салли О’Хэллоран тоже легко объяснить. У Хонор возникли некоторые опасения по поводу того, как обращаются в доме престарелых с ее отцом, – разве не естественно было навестить старую школьную подругу, чтобы поинтересоваться ее личным мнением об этом заведении? Смешно же думать, будто это как-то доказывает сговор между ними.

Она набрала номер и заговорила, понизив голос, словно боялась, что ее подслушают. Голос Дугала тоже был приглушенным. Он уже слышал новости и ждал ее звонка.

– Я не могла позвонить сразу, – сказала она. – Там все кишело журналистами. Просто безумие. Можешь себе представить.

– Думаю, могу.

Она сразу перешла к делу.

– Ты же понимаешь, что все это чушь?

Неожиданно для нее самой ей вдруг не стало хватать воздуха.

– То, что ты была у Сюзанны? И разговаривала с сиделкой?

– Да, конечно. Ты же знаешь, я не имею к этому никакого отношения. Но я говорю и об Элли. Этот свидетель, Дэвид Ли, он все лжет, это какой-то фотошоп. Должно быть, они…

– Хонор…

– Наверняка мы можем как-то…

– Хонор. – Голос у него был суровый. – Дэвид Ли сказал правду. Все, что говорила Элли Каннинг, было ложью. От начала до конца. Она никогда не была в том доме. Я это знаю.

Ей вдруг стало холодно.

– И ты тоже знаешь.

Она сделала вид, будто не слышала последнего утверждения.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что это я рассказал адвокатам защиты о Дэвиде Ли.

– Что?

– Он пытался дозвониться до тебя. Ты куда-то ушла, а телефон оставила дома, и я ответил на звонок. Он сказал, что звонит, чтобы сообщить тебе, что у него есть некая информация об Элли Каннинг.

– Но зачем он звонил мне, а не в полицию?

– Возможно, намеревался тебя шантажировать. Не знаю. Мне все равно, если честно. Но мне нужна была эта информация, и я заплатил ему за нее. Он рассказал мне, что она была с ним – прислал фото, видеозаписи.

– И ты отправил их Энди Стайлзу?

Скрыть страх в голосе было выше ее сил.

– Я делал это для тебя. Я думал, что вся проблема в Элли. Я пытался тебя защитить. – Он выдержал паузу. – Но ты, как выяснилось, не нуждалась в защите. Когда я услышал, что произошло сегодня в суде, все вдруг встало на свои места. Ты покупаешь дом на улице, где живет Гаскойн. Все эти поездки к отцу, симуляция дочернего долга. То, как ты уговаривала меня остаться дома – говорила, что тебе нужны тишина и покой, что хочешь побыть одна. О господи… Не знаю, как я мог быть настолько слепым. Ты и Чипс – твоя детская любовь! Как же вы, должно быть, смеялись!

– Дугал, я…

– Наверняка это был почти смертельный удар для тебя, когда он выбрал Сюзанну. После всех твоих стараний.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она сама слышала, как неубедительно звучат эти слова.

– Прекрасно понимаешь. – Он рассмеялся, но веселья в его смехе не было. – Ты отлично знаешь, о чем я говорю, Хонор. Ты всегда все знаешь. Это талант. Раньше я восхищался этим твоим умением слушать, работать с людьми, подмечать их слабости и пользоваться ими. – В голосе его звучала глубокая, горькая печаль. – Я просто никогда не думал, что ты и моими воспользуешься.

Сюзанна: январь 2019

Чипс остановился перед нашим домом.

– Зайду-ка я к себе, проверю, что там как. Постараюсь вернуться как можно скорее.

Он помог Мэри выйти, и мы оба стояли у работающей на холостом ходу машины и смотрели, как она поднимается по ступенькам веранды – ухватившись за перила, медленно и мучительно перетаскивая одну ногу за другой со ступеньки на ступеньку.

– Вообще-то, – сказала я, – я могу зайти к тебе, когда она уснет. Хочется пройтись.

– Пройтись? Сейчас? В такую жару? Ты уверена, что это хорошая идея? – Он помолчал, обеспокоенно глядя на меня. – Может, ты думаешь, что нам нужно поговорить?

Я засмеялась.

– О боже. Нет. Не сегодня. Я просто не могу. – Я ободряюще улыбнулась ему. – И вообще, это уже история.

– Может, и история, но она же чуть не…

Я перебила его:

– Ну ей-богу, Чипс. Неужели нельзя просто забыть об этом сейчас? Я бы лучше поговорила о будущем. А вообще-то предпочитаю говорить о цене на баранину.

– Отлично. – Я слышала облегчение в его голосе. – На самом деле в сфере овцеводства произошли кое-какие интересные события. Будет что обсудить.

Я засмеялась.

– А может, просто погуляем, когда станет попрохладнее? Мне просто нужно на воздух. Такое ощущение, что я почти не двигалась с тех самых пор, как это все началось. Пройдусь по выгону, а потом можем вернуться вместе.

Он нахмурился.

– Вот уж не знаю, стоит ли тебе ходить по темноте одной.

– Да еще не так уж темно будет. А что, если я возьму с собой собак?

Это его почти удовлетворило.

– И фонарик захвати. И телефон. – Он провел рукой по моему упругому выпуклому животу. – И иди помедленнее.

– У меня и выбора особого нет, правда?

– Наверное.

Он нежно поцеловал меня и уселся обратно в машину.

Я просунула голову в открытое окно.

– А можешь бутылку чего-нибудь поставить в холодильник? Надо же нам как-то отпраздновать.

Мэри была на удивление покладиста. Чуть-чуть откусила от своего поджаренного бутерброда с сыром: это было почти все, что я могла сделать на ужин из наших истощающихся запасов – буханка замороженного хлеба, сыр, масло и несколько сморщенных яблок.

Мы заказали ей онлайн новую пижаму, и накануне та как раз пришла: хлопчатобумажная, с короткими рукавами – не совсем такая, как ее роскошная шелковая пижама Шанель, но расцветка похожая, и Мэри не терпелось поскорее надеть ее и лечь спать. Она легко отказалась от ванны и вечерней игры в трабл. Послушала несколько глав адаптированной версии «Хайди», которую мы читали уже, кажется, целую вечность. Наконец я дошла до того места, где Хайди надевает всю свою одежду разом, собираясь в город с тетушкой.

Мэри рассмеялась.

– Я тоже один раз так сделала.

– Как сделала?

– Как-то раз, когда я возвращалась из Лос-Анджелеса, у меня не было денег, чтобы оплатить дополнительный багаж, и я натянула на себя половину своих нарядов, а поверх – широкое пальто. Стала такая толстая, еле в кресло втиснулась. Было адски неудобно. Но я возвращалась навсегда.

– Да?

Эту историю я никогда не слышала.

– Угу. Это было сразу после того, как мы с Джонно расстались. Я решила, что с меня хватит. Решила навсегда вернуться в Австралию. Хотела приехать в Сидней, попробовать как-то наладить отношения с тобой. Посмотреть, получится ли у меня быть хорошей матерью – ну, знаешь, остепениться, как-то пожить семьей.

– Так что же случилось?

Она не ответила. Я видела, что глаза у нее начинают блуждать, теряют фокус.

– Так почему ты не вернулась, Мэри? – переспросила я. – Ты же летела в Сидней и собиралась остаться навсегда?

– Я… ну, в общем, получилось как всегда.

– Что ты имеешь в виду?

– Встретила кое-кого в аэропорту. Одного старого знакомого. Предложил мне нюхнуть кокса… – Она пожала плечами. – В общем, в тот раз я до дома так и не доехала. – Она похлопала меня по руке. – Но теперь-то я здесь, правда? Мы вместе.

Она поерзала на кровати и глубоко, удовлетворенно вздохнула.

– Вместе. – Я закрыла книгу, натянула одеяло Мэри до подбородка и укрыла ее. Веки у нее уже закрывались.

Я выключила лампу. Поцеловала Мэри в лоб.

– Спокойной ночи, Мэри.

– Спокойной ночи, детка.

Она закрыла глаза и перевернулась на другой бок. Идя по коридору, я едва разбирала ее тихое пение.

Хонор: январь 2019

Она звонила ему снова и снова, слала одно сообщение за другим, но ответа не было. Она отправила десятки сообщений – отчаянных, путаных и бессвязных. Унижалась как могла, просила прощения, обещала золотые горы. Ничего.

Когда сообщение наконец появилось на ее экране, оно было даже не от Дугала, а с неизвестного номера.

«Только что слышала что этим сукам все сашло с рук. Дж. и Д. вечирком прокатются на Уош-роуд. Шерил».

Хонор перечитала сообщение дважды. Думала, не набрать ли номер Шерил. Потом – не позвонить ли в полицию.

Месть. Говорят, это блюдо лучше подавать холодным, но кто знает, когда оно лучше усваивается?

Сюзанна: январь 2019

Я дождалась, когда Мэри уснет, и подозвала собак – те, несмотря на поздний час, готовы были отправиться на поиски приключений. Когда они поняли, что мы идем к их дому, они понеслись впереди меня с радостным лаем, то и дело забегая понюхать в кусты, а потом возвращаясь посмотреть, как я там. Было уже темно – темнее, чем я ожидала. Свет падал только от тонкого серпика луны и мерцающего фонарика в моем телефоне. Я шла осторожно, чтобы не запнуться и не упасть. Новый дом был ярко освещенным маяком в конце трудного пути. Подойдя к нему, я остановилась на мгновение. Чипс стоял у кухонного окна с бокалом вина в руке и смотрел в темноту. Я несколько раз взмахнула фонариком, чтобы успокоить его. Собаки с громким лаем бросились вперед. Чипс помахал мне в ответ и направился к двери веранды. Я слышала его ровные шаги по деревянному полу, а потом, все быстрее, по подъездной дорожке, когда он вышел меня встречать.

Собаки добежали до него первыми и с тявканьем заскакали вокруг. Он щелкнул пальцами, и они тут же прекратили возню. Сидели они послушно, но радость от встречи с хозяином чувствовалась в помахивании длинных изящных хвостов, в тяжелом дыхании, выражавшем ожидание и надежду.

– Надеюсь, от женщин ты такого послушания не ждешь.

Он снова щелкнул пальцами и изобразил разочарование, когда я не выполнила команду.

– Тебе, пожалуй, все равно лучше не сидеть на земле в таком положении. Можно же… ну, в общем, я знаю, что это вредно.

– А что же мне делать?

Я знала, что мне сейчас нужно делать: любой здравомыслящий человек на моем месте (хотя бывал ли кто-нибудь когда-нибудь на моем месте?) предложил бы подвести итоги, определиться с дальнейшими шагами, наметить путь. Но мне сейчас не хотелось быть здравомыслящей. Не хотелось думать.

– Не знаю точно, – он протянул мне руку, – но, думаю, в список входит целебный бокал вина, легкая музыка и, э-э-э… валяние на диване.

Я взяла его за руку, и он нежно притянул меня к себе.

Мне снилось, что я стою рядом с дедушкой у барбекю и держу в руках блюдо, в которое он складывает сильно подгоревшие сосиски. Внезапно рядом оказалась бабушка и вырвала тяжелое блюдо у меня из рук. «Где твоя мать? – спросила она, и в ее голосе звучала знакомая досада с оттенком разочарования. – Это работа для Мэри, а не для тебя». Едкий дым от горящих дров щипал глаза, они наполнялись слезами, и бабушкина фигура все сильнее расплывалась.

Я проснулась. Глаза все еще слезились, в горле першило. Чипс крепко спал рядом, откинувшись на подушки и тихонько похрапывая. Створчатая дверь была открыта, чтобы ночной ветерок проникал в комнату. В воздухе пахло гарью, висела легкая дымка. Даже с кушетки я видела слабые оранжевые отблески в той стороне, где был мой дом. Я ткнула Чипса локтем, а потом, не дождавшись ответа, с силой растолкала. К тому времени, когда он встал и набирал три ноля на домашнем телефоне, я уже бежала по тропинке, и Рип с Недом мчались впереди, лая во весь голос.

Дом пылал. Это было ужасно – и вид, и запах, и звук, и жар. Такие сцены я видела бесчисленное количество раз в фильмах, в новостях, однако реальность не шла с этим ни в какое сравнение. Пламя было уже, кажется, повсюду, и все-таки распространялось дальше, словно какой-то чудовищный всепожирающий зверь, который сорвался с цепи и пытается удрать – лижет под дверьми, бьется в окна, поднимается по водосточным желобам на крышу. Я подбежала к крыльцу веранды – так близко, насколько позволял огонь, и отчаянно закричала, но даже сама себя не слышала за ревом пламени. Ни я, ни кто-то другой ничего не мог бы тут поделать. Если Мэри все еще в доме, то к ней уже не войти, а ей не выйти.

Я отступила, шатаясь на непослушных ногах, не в силах сделать ничего – только беспомощно смотреть, как зверь пожирает все на своем пути.

Свирепый рев пламени на миг слегка утих, и я расслышала, хотя и едва-едва, истошный собачий лай. В этом ужасе я совсем забыла о собаках. Но они были целы и невредимы, возле гаража – яростно лаяли и скребли лапами дверь прачечной. Я метнулась через весь двор и распахнула дверь, не успев даже сообразить, что делаю. Мэри была там – сидела, скрестив ноги, на цементном полу, возле перевернутой корзины для белья. Содержимое корзины валялось кучей перед ней. Она сменила пижаму и теперь, несмотря на жару, была в байковых штанах, принадлежавших Чипсу, и старой футболке. Собаки бросились к ней и стали лизать ее в лицо, восторженно лая. Она оттолкнула их и посмотрела на меня с печалью на лице.

– Я хотела найти свою старую пижаму Шанель. Та, которую ты мне купила, не годится – колючая. Я думала, может, ты бросила старую в корзину для белья, но ее тут нет.

– Отличная пижама, Мэри, – сказал позже Чипс. Мэри лежала на носилках, и парамедик проверял уровень кислорода у нее в крови. – Только не думай, что сможешь оставить ее себе.

Она блаженно потянулась.

– Я решила, что буду теперь носить только ночные рубашки. Помню, мама всегда говорила – надо, чтобы ночью всякие женские места дышали свежим воздухом. А в этом не очень-то проветришь. – Она щелкнула резинкой штанов по животу. – Вам, пожалуй, тоже надо бы позаботиться о некоторых частях тела, мистер Чипс. Вы же не хотите без них остаться, правда?

Парамедик, кажется, оторопел, но Чипс только рассмеялся.

– Когда я в последний раз проверял, мои… э-э-э… части тела были в полном порядке, Мэри. А вы-то как? Никаких царапин? – Он обратился к парамедику. – С ней все хорошо?

– Ей очень повезло, – кивнул тот.

Мы все оглянулись на дом. Пламя наконец удалось усмирить, но спасти усадьбу было уже невозможно. Мы с Мэри остались бездомными, но обе были живы.

Я знала, что это, скорее всего, бессмысленно, но все же спросила:

– Чего я не могу понять, так это как ты там оказалась, Мэри. Почему не выбежала из дома? Двери были не заперты. Ты могла просто выйти через прачечную.

– Темно было, – ответила она. – Я выглянула в окошко, увидела, как темно, и не захотела выходить одна. Боялась заблудиться. Но я знала, что ты придешь. – Она немного помолчала и мечтательно добавила: – Честно говоря, я надеялась, что это будет Чипс.

Ответить на это было нечего.