Спасенная красота. Рассказы о реставрации памятников искусства

От автора

Этим портретам выпала необычная и счастливая судьба. Случайно найденные, они за несколько месяцев приобрели широкую известность. О них писали в газетах и журналах. Их показали на специальной выставке, в кино, на телевизионных экранах. Тысячи людей восхищались, строили предположения, спорили, и, какие бы мнения ни высказывались, никто не остался равнодушным к новому открытию.

Сенсация долго не живет, уступая место очередным новостям. Эта закономерная участь не миновала и солигаличские находки. С течением времени все встало на свои места. Портреты вернулись в Солигаличский музей. История русского искусства пополнилась еще одним именем — именем живописца Григория Островского. Специалисты приступили к исследованию художественного наследия этого мастера.

Оно, собственно, началось еще в процессе реставрации портретов, а сегодня в наших руках уже немало разнообразных фактов, связанных с историей создания солигаличских полотен.

Мы знаем, кажется, много и в то же время еще очень мало. Собраны интересные сведения о тех, кого изобразил Островский, и ничего ровным счетом не известно о самом художнике, кроме дат написания девяти картин, оставленных рукой автора.

Поэтому самое пристальное внимание вызывает любое, даже незначительное, на первый взгляд, сообщение, если оно связано с историей создания найденных портретов. Из этих крупиц может постепенно сложиться более или менее верное представление о Григории Островском и его творчестве.

Наиболее ценные материалы, естественно, оказываются в руках специалистов. И мы предлагаем здесь вниманию читателей первые выводы реставраторов, краеведов, историков искусства, экспертов по живописи, — всех, кто принимал и принимает участие в нелегком, но увлекательном деле изучения солигаличских находок.

Город Солигалич. Фотографии начала XX века.

Ю. Самарин. Мастер из Солигалича

Все золотые самородки найдены случайно. Их подобрали при самых различных обстоятельствах, в разное время, люди разных лет и профессий. Промысловики говорят: когда старатель уходит в золотоносный район, он не знает, на какой час ему выпадет «короткая спичка» — это дело удачи. То же при поисках старинных живописных шедевров. Тут не просто сравнение, тут родство по существу — вспомним хотя бы художника В. Тюлина, счастливо нашедшего икону XV века с изображением святых Фрола и Власия. В одной из северных деревень этой иконной доской было забито окно брошенного хозяевами дома.

Несколько лет назад издательство «Искусство» выпустило книгу Алексея Алексеевича Тица «На земле древнего Галича». Книга в характерной ярко-желтой обложке была напечатана в серии «Дороги к прекрасному» — прекрасной серии небольших путеводителей по художественным памятникам некоторых, особенно интересных в этом отношении областей страны. У Тица, который, очевидно, использовал в книге большую часть своей информации об истории культуры старинного русского края, есть важное для нас сообщение-вывод: «Районы древнего Галичского княжества слабо изучены, чему немало способствовало мнение о них как о страшном захолустье. Чухлома даже стала в дореволюционной литературе синонимом серости и беспросветного провинциализма. Конечно, бедным чухломским поместьям было далеко до роскошных подмосковных усадеб, но и в заволжских «дворянских гнездах» хранились значительные культурные и художественные ценности, о чем свидетельствуют экспонаты краеведческих музеев. А сколько было разбросано по затерявшимся в лесах поселкам и деревням сокровищ народного искусства, самобытных творений русских умельцев!»

Тогда Тиц не знал о живописных находках Солигалича, иначе он назвал бы имя солигаличского мастера в своей книге. Тогда он и не мог знать его. Но надо отдать должное его чутью исследователя: экспонаты краеведческих музеев Галичского края, особенно запасники солигаличского музея, действительно засвидетельствовали значительные культурные и художественные ценности заволжских дворянских гнезд.

Именно эти запасники помогли открыть новое имя в русском изобразительном искусстве — Григорий Островский. Теперь этого художника знают многие специалисты и любители живописи, а после того как прошла в Москве и Костроме выставка «Солигаличские находки», знают больше, шире и глубже.

«Островский Григорий — автор хранящегося в ГИМ (Государственном историческом музее — Ю. Т.) портрета Н. С. Черевиной, 1774 г.», — скупо говорит о художнике словарь книги «Живописных дел мастера», выпущенный издательством «Искусство» в 1965 году. Семь лет искусствоведам нечего было добавить к этим строчкам.

Ныне мы называем солигаличского живописца Григория Островского автором еще шестнадцати портретов.

Я был свидетелем этого, без сомнения, выдающегося открытия для истории нашей культуры XVIII века.

Как-то поздно вечером (а было это весной 1972 г.) позвонил мне реставратор Савелий Васильевич Ямщиков, с которым мы готовили альбом древнерусской живописи по собранию псковского музея.

— Завтра я уезжаю в Кострому по вызову областного художественного музея. Вернусь через несколько дней, тогда позвоню. — Голос у Ямщикова звучал, пожалуй, взволнованно. Он вообще не умеет говорить рассудительно и неторопливо, будучи человеком конкретного, не терпящего отлагательств дела. Я знал, Ямщиков более десяти лет изучал фонды художественных музеев Суздаля и Ростова, Пскова и Петрозаводска, Рязани и Вологды. Настал черед Костромы.

Альбомы и публикации Ямщикова-искусствоведа известны, но я должен ближе представить читателю этого непоседливого, вулканической энергии человека. Савелий Ямщиков не столько профессионал-реставратор, сколько первооткрыватель и убежденный пропагандист русского искусства. Главная творческая черта его — завидная последовательность в осуществлении замыслов, упорная сосредоточенность на том участке работы, который обещает волнующие результаты, самостоятельность выводов, независимость экспериментов. У него темперамент борца — первопроходцу в искусстве иначе и нельзя!

Около месяца спустя Савелий Васильевич позвонил снова.

— Найден гениальный художник! — На этот раз он просто кричал, в голосе его был восторг. Мастер XVIII века из Солигалича. Он равен Рокотову, Вишнякову. Его имя — Островский!

Я запомнил это имя.

Картины Григория Островского Ямщиков вывез в Москву в Центральные реставрационные мастерские имени академика И. Э. Грабаря. Когда авторская живопись была укреплена, расчищена лучшими специалистами, Ямщиков пригласил меня в мастерские посмотреть произведения из Солигалича. Шестнадцать неизвестных людей — современники Ломоносова и Пугачева — смотрели на меня с покрытых свежим лаком холстов. Почерк зрелого, самобытного мастера читался в каждом мазке. Это было замечательное мгновение. Я уверен, его испытали многие, кто увидел впервые картины Островского.

Как пришли к нам спустя двести лет после своего рождения эти живописные холсты, едва не преданные полному забвению? Каким чудом спаслись они от погребения временем, которое навечно бы стерло имя их автора?

Факсимиле художника Григория Островского.

Вот что рассказывает об этом Ямщиков:

— Директор Костромского музея изобразительных искусств Виктор Яковлевич Игнатьев, энтузиаст краеведения, работал в фондах краеведческого музея старого русского города Солигалича. Его внимание привлекли многочисленные портреты, беспорядочно расставленные в хранилище. Среди них виднелось несколько холстов, явно принадлежащих одному автору. На обороте некоторых обветшавшая ткань хранила старые надписи, сообщающие имена и возраст изображенных людей, а чуть ниже, в правом углу — подпись художника, сделанная славянской вязью. Почти непрозрачные пленки лака, прорывы холста и утраты красочного слоя полностью искажали авторскую живопись, и все же опыт подсказывал Игнатьеву, что перед ним произведения незаурядного мастера. Соблюдая все меры предосторожности, он вывез в Кострому три портрета, находившихся в наиболее тяжелом состоянии. Московские реставраторы пришли на помощь охотно, а главное — быстро. Все же один портрет из вновь найденной серии погиб еще в Солигаличе. На пропавшей от грязи и сырости картине был изображен, как гласила надпись, солигаличский дворянин Петр Иванович Черевин, заказчик Григория Островского. Есть портрет этого же человека (уже постаревшего), выполненный в начале XIX веке другим местным художником. Когда я нашел этот портрет, темный, покрытый пылью, я опрометчиво думал, что передо мной очередная работа самого Островского. Холст, к великой досаде, принадлежал неизвестному эпигону, а не самому мастеру. Впрочем, я опередил события в своем рассказе.

«Портрет Анны Сергеевны Лермонтовой. От роду имеет пять лет. Писан в 1776 году». Небольшой холст с такой надписью Игнатьев показал мне в Костроме. В потемневшей живописи только угадывался незаурядный талант художника, но очарование его кисти, певучая гармония красок в полной мере не были видны. Только после расчистки я имел возможность как следует изучить этот изумительный портрет ребенка, по человеческой доброте, вложенной в него чистой и нежной любви равный классическим образам девушек-смолянок Левицкого.

Через несколько дней после моего приезда в костромской музей мы с Игнатьевым вылетели на место — в Солигалич. Внизу, под крыльями неспешного Ан-2, разворачивались бесконечные заволжские леса. Обычно, когда летишь невысоко, ты занят тем, что беспечно разглядываешь пейзажи — при вынужденном бездействии это занимает глаза, а главное — расслабляешься и блаженно коротаешь время в сладкой полудреме. Мы очень волновались, словно нас ожидала встреча с близким человеком. И волновались мы не зря: их оказалась целая дюжина — портретов, подписанных почти неизвестным до сих пор именем Григория Островского. Несколько картин не имели подписи, но, бесспорно, были выполнены тем же мастером. Позже нам удалось, в результате более кропотливого обследования солигаличского музея, отыскать два новых портрета, один из которых, погиб. Но я не осознал тогда невосполнимости потери в достаточной степени. Я вместе с Игнатьевым был в те счастливые дни на «седьмом небе». Судьба одарила нас невероятной удачей — сразу шестнадцать полотен неизвестного, но незаурядного мастера. Имя его стало быстро покрываться позолотой славы.

Нам оказывали при поисках огромную поддержку. И в Костроме, где нашей работой интересовались областное управление культуры, местное общество по охране памятников, и в самом Солигаличе. Сотрудники музея, краеведы, работники райкома предлагали любую помощь. Приятно осознавать, что наше дело встречало такое понимание. Никаких проволочек не было. Сердечную благодарность испытываем мы ко всем этим прекрасным, отзывчивым людям. Вот так, общими усилиями единомышленников была открыта новая страница в истории отечественной живописи.

Сейчас творчество Григория Островского представляет общенациональный интерес, а ведь был он художником всего одной, поглощенной заболоченными лесами округи, а точнее — художником одной семьи. Все вновь открытые портреты прежде находились в подгородной солигаличской усадьбе «Нероново», которой владел старинный и знатный дворянский род Черевиных. Родословная Черевиных восходит к XV веку. И в прошлом еще столетии — как это можно поныне прочесть на могильных плитах нероновского погоста — представители этого старинного рода занимали видные посты на военной и государственной службе. Мы не знаем отношений и порядков, какие царили в Неронове во времена «Очакова и покоренья Крыма», да не о них теперь речь. Первостепенно и важно иное. Откуда появился в Неронове Григорий Островский, этот самородок, где научился он живописи, почему работал он для одних и тех же заказчиков? Не был ли Островский крепостным?

Большинство портретов изображает самих Черевиных, их соседей по солигаличскому поместью или родственников хозяев нероновского дома. В 1741 году созданы портреты Ивана Григорьевича Черевина, владельца усадьбы, и его жены. Новый портрет Натальи Степановны и другие произведения появились спустя целых тридцать лет — в 70-х годах. Островский создал законченную семейную портретную галерею.

Портрет Ивана Григорьевича Черевина, открывающий эту серию, обращен к зрителям в профиль, рука привычно заложена за отстегнутый борт зеленого суконного мундира, взгляд несколько подпухших глаз властен и тверд. Художник великолепно передал характер человека решительного и сановитого. Подпись на портрете говорит, что заказчику в это время было всего-навсего тридцать девять лет. Возможно, Иван Григорьевич Черевин после воцарения в 1741 году императрицы Елизаветы Петровны удалился на покой, и тут, в солигаличской вотчине, у него поневоле родилась мысль о прочном деревенском быте. Черевин принялся приводить в порядок и обстраивать свое имение. Он имел перед глазами примеры загородной застройки усадеб столичных вельмож, подражавших в этом двору. Русская усадьба приняла с начала XVIII века новый вид. От летних дворцов Петра протянулись нити к загородным имениям вельмож Подмосковья, а отсюда к помещичьим усадьбам губернских городов, к интимному складу не пышных, но уютных и обжитых дворянских гнезд. Черевин, очевидно, одним из первых на галичской земле начал строить именно такую, в новом вкусе усадьбу, заведя в ней — хоть не на широкую ногу — порядки столичного барина, не желавшего терять своего достоинства даже в провинции. Черевин строил свое поместье, не останавливаясь перед затратами. Позднее имение поновляли его сын, внук и другие наследники.

Нероново достаточно полно сохранилось до сих пор. Уцелели служебные постройки, пятиглавая, несколько архаичная по своим формам, церковь с пристроенной к ней многоярусной колокольней, увенчанной заостренным шпилем; разросся липовый парк. Хорошо сохранился барский многооконный дом. Это была, безусловно, богатая, особенно для далекой провинции, ухоженная усадьба, обстроенная не без вкуса и по-хозяйски добротно. Здесь-то и жил и работал Григорий Островский. Жил, наверное, подолгу, а это обстоятельство особенно надо учитывать.

Историческая жизнь давно покинула Галичский край. Некогда тут решались судьбы государства, Галич оспаривал престол у Москвы. За насыпным валом городской крепости готовился к битве с московским князем блестящий полководец и строитель Юрий Звенигородский. Буйно играла молодецкая кровь галичского вотчинника Дмитрия Шемяки, неугомонного преследователя Василия Темного. По реке Костроме плыли караваны барж, груженных товарами богатой Соли Галичской.

Но ветер времени все-таки засыпал столбовую дорогу в Галич: после исторических бурь наступило затишье. Зато в этой заволжской лесной стороне, пусть подспудно, но безостановочно текла жизнь созидательная, творческая, которая порождала порой в своей среде явления исключительные. Этот край дал России Катенина, Писемского, «русского Колумба» адмирала Невельского. Добавим теперь к этим славным именам имя Григория Островского, живописца.

Причудлив был усадебный барский быт. Опальные или престарелые государственные чины, становясь помещиками, делались по большей части ипохондриками и чудаками. Но один аршин для всех не годится. Иной барин оправдывал свою наследную праздность созданием в поместье по-настоящему культурного дворянского гнезда. Такие усадьбы являлись островками культуры среди серости и безнадежного провинциализма заштатной русской жизни. Они были этическими и эстетическими образцами для передовых умов поколения, они питали лучшие силы дворянской культуры.

В одной из них родился Писемский, сюда он приезжал работать над своими рукописями. Несколько лет, не бросая литературных занятий, провел в этом краю в своем имении сосланный по велению Александра I поэт и переводчик Катенин. Отсюда он переписывался с Пушкиным, заинтересованно и пристрастно следил за журнальной периодикой, сохраняя желчь и независимость суждений. Тиц в упоминаемой мною книге называет несколько других галичан — людей, хорошо знавших цену подлинной культуре, не сломленных гонениями и немилостью двора. Участником заговора «верховников» против Бирона в 1730 году был Мусин-Пушкин. Высланный из столицы Мусин-Пушкин обстроил свое село Бушнево, постройки которого славились еще долго в Чухломском крае. Отец Анны Сергеевны Лермонтовой (той самой девочки, что рисовал Островский) Сергей Михайлович Лермонтов вел каменное строительство в селе Понизье.

Г. Островский. Портрет А. С. Лермонтовой. 1776. До и после реставрации.

Подписи Г. Островского на портретах М. И. Ярославова и П. И. Акулова.

В этом смысле не составляла исключения семья Черевиных. О них можно сказать стихами Пушкина:

Этими строками поэт мог бы передать свое впечатление о Неронове. У Черевиных было великолепное книгохранилище, без чего в XVIII веке не представлялась усадебная жизнь знатного дворянского рода, где главную гордость составляли книги на французском языке. В нероновском поместье отлично знали и свободно цитировали сочинения Вольтера. Чиновный Солигалич вряд ли знал, что знакомством с Вольтером, даже заочным, гордились монархи Европы. Для губернского общества колкости серейского мудреца выглядели непозволительной гордостью ума. Много позже, свидетельствовал Писемский, желчный скептик Катенин «во всей губернии слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника». Черевины могли разделять взгляд Вольтера на преимущества уединенной деревенской жизни — взгляд, который Вольтер осуществлял на собственном примере. Возможно, Черевины не полностью восприняли проповедь Вольтера о добровольном затворничестве в поместье: они не имели нужды сочинять стихи или трактаты. Зато они твердо знали, что русская деревенская жизнь для них не скучна, не позорна, не дика, что поместье предназначено не только для хозяйских выгод, знали, что надо при любых обстоятельствах оставаться культурными, воспитанными людьми, что земля требует не только эксплуатации, но и украшения.

Остатки черевинского книгохранилища целы по сию пору. У этой семьи хранились книги французских энциклопедистов, труды по медицине, естествознанию, фортификации.

Черевины поддерживали прочные связи с Францией — в Париже постоянно жили близкие родственники Черевиных, с которыми велась регулярная и откровенная переписка. Это важная черта для характеристики заказчиков Островского. Хотя тогдашнюю галломанию поощрял придворный свет, склонный, как флюгер, следовать за ветерком европейской моды, влияние передового крыла французской культуры было при тогдашнем педантизме и отсутствии творческой самостоятельности у петербургской бюрократии явлением бунтарским. Вот в каком доме творил Островский, вот что каждодневно окружало и, безусловно, нравственно воспитывало его.

Я не случайно столь долго подчеркиваю французские симпатии Черевиных. Семья эта могла приезжать в Париж, а вместе с Черевиными мог попасть во Францию Островский. Путешествия тогда длились долго, это легко сейчас представить. По дороге случались остановки на день, два, неделю. Островский вместе с Черевиным мог быть в Берлине, Дрездене, Мюнхене, Вене. Тогда русские путешественники, дожидаясь отправки, коротали время, осматривая европейские достопримечательности, в том числе знаменитые живописные коллекции прославленных городов.

Г. Островский. Портрет А. П. Черевиной. 1770-е годы. До и после реставрации.

Три десятилетия разделяют первые портреты Григория Островского и последующие четырнадцать полотен. «...В настоящее время вопрос о принадлежности Г. Островскому двух портретов 1741 года остается нерешенным. Мы не располагаем достаточным рентгенографическим материалом, чтобы твердо сказать, написаны они этим художником или нет. Нельзя безоговорочно утверждать, что они не могут принадлежать Островскому и подписаны другим автором: слишком много прошло времени (более 30 лет) от создания этих портретов до первого, дошедшего до нас подписанного произведения Островского 1773 года. За это время техника живописца могла существенно измениться...» — так пишут в специальном издании «Новые открытия советских реставраторов. Солигаличские находки» рентгенологи В. Иванов и Л. Башмакова. Раз так, литератор оставляет за собой право на вольную гипотезу, чем я и пользуюсь при рассказе о судьбе Г. Островского.

Что же произошло за эти тридцать лет? Умер первый заказчик — Иван Григорьевич Черевин. Постарела его вдова, Наталья Степановна Черевина. Выросли дети, появились внуки. Семья Черевиных надолго перебралась в поместье, оставив шумные, далекие Москву и Петербург.

Эти три десятка лет резко изменили живописную манеру мастера, довершили воспитание его художественного вкуса, да и сам он, Островский Григорий, решительно неизвестный нам как живой человек, сделался мудрее и, по-видимому, снисходительнее к людям — об этом говорят нам его поздние работы. Груз жизненного опыта разнообразил и обогатил его искусство.

Первые портреты Григория Островского стилистически близки русской парсуне. Вероятно, художник обучался живописному мастерству в одном из иконографических центров, которых в Заволжье было достаточно даже после петровских нововведений.

Картины 70-х годов заметно разнятся с первыми произведениями художника. Элементы архаики сведены на этих полотнах почти на нет. Живопись Островского сделалась изысканней, звонче, стилистически богаче и гибче. Это, бесспорно, шедевры русского камерного искусства.

Все произведения Григория Островского выполнены в жанре портрета. Для русской живописи XVIII века этот жанр был главным, именно здесь русские художники добились наивысших результатов, доведя искусство портрета до совершенства. Своеобразие Островского в том, что солигаличский мастер избрал и разработал особый род портрета: интимный портрет. Этот вид портрета был в творчестве ведущих живописцев того времени, но для Островского интимный портрет стал основным способом изображения.

Черевины не обладали восточной пышностью петербургских вельмож, которые заказывали парадные, официозные полотна. Владельцы солигаличского поместья были проще в своих стремлениях и желаниях, что подсказывало художнику иной стиль живописи: на ней лежит печать большой откровенности и задушевности. По картинам Островского видно, как любит он некоторых из людей, которых изображает. Особенно заметно это, когда Островский рисует детей.

Какое светлое чувство любви передает портрет пятилетней Анны Сергеевны Лермонтовой! Ребенок, показанный живописцем, — это сама чистота, сама неомраченная радость, это создание, жадно открытое всем впечатлениям, незнакомое пока ни со злом, ни с пороком. Виртуозна кисть мастера на этом портрете. Легкими, но умеренными мазками, точно соблюдая меру, Островский живописует красивое, обаятельное лицо ребенка, нежность кожи, выразительные, внимательные, чуть со смешинкой глаза в миндалевидном разрезе век, высокий, чистый лоб с убранной под легкий чепчик прической. Вместе с тем художник великолепно передает материальность предметов: воздушные кружева чепца, матовое, глубокое свечение грушевидной жемчужины-сережки, невесомость бисерного шнурка, повязанного на тонкой, хрупкой детской шее.

Модели Островского раскрыты не только с человеческой стороны, они нарисованы великолепным колористом, прекрасно знакомым с законами современной ему живописной школы. Это умение с видимой легкостью соединяет талант рассказчика, умного и глубокого повествователя, с безупречным искусством живописи, что отличает действительно редких мастеров.

Творчество Григория Островского не имеет прямых аналогий среди известных сейчас произведений того времени. Но правомочно сравнивать манеру работы художника, его своеобразный и неповторимый стиль с искусством ведущих портретистов-современников: Вишнякова, Рокотова, Левицкого. Сходство в некоторых приемах, живописных принципах объясняется, пожалуй, знакомством Островского с лучшими работами русских художников. И в Париже, и в Петербурге, и в Москве Григорий Островский мог многому научиться. Увидеть общее направление европейской и русской живописи, познакомиться с новыми, безусловно жизнетворными, приемами наиболее талантливых современников, обогатить свое знание живописных законов. Однако объяснить теперь искусство Островского только влиянием новых течений в искусстве, очевидно, нельзя.

Г. Островский. Портрет молодой женщины (Е. П. Черевиной). 1780-е годы.

Г. Островский. Портрет Д. П. Черевина. 1774.

В основе творческого метода Григория Островского лежит следование традициям национального демократического искусства, полное понимание творческих принципов народной самобытности, народного мировосприятия. В творчестве Островского есть корень, который крепко связывает его живопись непосредственно с жизнью его родины, его народа, его края.

Много лет минуло с тех пор, как умер Островский, а в лесном краю не переводилась национальная традиция, ее несли другие чудотворцы, хранители народного гения. «В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые», — свидетельствует Писемский в романе «Люди сороковых годов», созданном буквально с натуры. К герою книги, молодому барину Вихрову, жившему в поместье, приводят живописца поправить на потолке росписи.

«Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, влез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал.

— Что же ты не отдохнешь никогда? — спрашивает его Вихров.

— Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! — отвечал живописец...

Недели в две он кончил весь потолок — и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая».

Так кем все-таки был Григорий Островский? Таким вот мастеровым, даровитым учеником иконников, взятым в усадьбу помещиками? Или был он бедным родственником богатых бар и прожил среди них приживальщиком? Ничего нельзя сказать точно — документальной биографии Островского нет. Остается вообразить ее, что я и старался сделать.

Этот безвестный человек открыл новую яркую страницу русского искусства XVIII века. Он обессмертил свое имя для истории русской живописи. Теперь благодаря дару Островского не канули в Лету и его герои. Сила искусства воскресила всех этих современников мастера. Три поколения Черевиных, их близкие и родные, сановный Михаил Иванович Ярославов, его сын Алексей Михайлович Ярославов, одутловатый помещик Акулов — сосед Черевиных, неизвестные молодой человек и молодая светская дама — гостья из столицы, — все они, участники семейной живописной хроники, стали образами и характерами в творчестве художника. Спасибо вам, исчезнувшие люди, если вы чем-либо помогли своему домашнему живописцу. Краеведы еще, возможно, напишут о вас.

А. Григоров. Солигаличские находки в свете архивных документов

Находка в Солигаличском краеведческом музее портретов семьи Черевиных и их родственников работы неизвестного ранее художника Григория Островского привлекла внимание как специалистов-художников, историков искусства, так и всех интересующихся отечественной живописью.

В связи с этим в периодической печати появилось несколько статей разных авторов, посвященных найденным портретам, биографиям изображенных на них людей и предположениям о том, кем же был доселе неизвестный художник Григорий Островский. Мне хотелось бы поделиться своими исследованиями по этому вопросу.

В Государственном архиве Костромской области мною было просмотрено большое количество разных документов XVIII века, касающихся дворян Черевиных и истории их усадьбы Нероново, которые могут пролить свет также на личность художника Островского. Большой личный фонд семьи Черевиных, вывезенный в свое время из усадьбы Нероново, составляет почти тысячу единиц. В нем содержатся всякого рода документы, начиная с 1515 года, в том числе большое количество писем членов семьи Черевиных XVIII — начала XIX века, списки дворовых людей, крепостных крестьян по многочисленным усадьбам и деревням владения Черевиных, юридические дела, свидетельства о прохождении службы некоторыми из Черевиных и многое другое.

Несмотря на тщательные поиски каких-либо документов, могущих пролить свет на личность художника, обнаружить в архивных бумагах ничего подобного не удалось. Среди многочисленной дворни и крестьян Черевиных не оказалось и человека, которого можно было бы отождествить с художником Григорием Островским. Единственный документ, указывающий на то, что в Неронове работал какой-то живописец, не проясняет его имени, из него можно только узнать, что «заплачено живописцу за работу 15 рублей».

Думается, предположение о том, что художник Островский был из числа крепостных, дворовых или крестьян Черевиных, или других соседей-помещиков, не обосновано ничем, кроме аналогий с именами Аргунова и других художников, действительно бывших крепостными.

Но некоторые исследователи почему-то упорно ищут этого художника именно среди крепостных. Нам кажется, это лишено аргументации. Даже сама фамилия Островский никак не вяжется с чухломским или солигаличским крестьянином.

Гораздо более правдоподобной выглядит гипотеза о том, что Островский мог быть из числа мелкопоместных дворян — близких или дальних соседей Черевиных по имению, что находит свое подтверждение в существовании в XVIII веке усадьбы Морозово в Солигаличском уезде, владельцем которой был некий Василий Иванович Островский, и сельца Кокорунино Галичского уезда, принадлежавшего бригадирше Анне Егоровне Островской. В обеих этих семьях и должно бы искать Григория Островского. Но, к сожалению, в Костромском архиве нет никаких семейных списков этих Островских, и в родословные книги костромского дворянства они не внесены. В начале XIX века потомства по мужской линии у этих Островских уже не оказывается.

Другая гипотеза: нероновский художник мог быть выходцем и из семьи священников Островских. Однако произвести поиски среди всех «поповичей» с фамилией Островский затруднительно. Быть может, кто-нибудь из чухломских, галичских или солигаличских краеведов мог бы заняться поиском художника среди Островских духовного звания — некоторые из них служили в Солигаличском и Чухломском уездах.

Теперь перейдем к лицам, изображенным на портретах. Прежде всего остановимся на Иване Григорьевиче Черевине. Почему пишущие о нем упорно именуют его «адмиралом»? Это явное недоразумение! Иван Григорьевич Черевин, изображенный на одном из портретов с надписью, указывающей его возраст (39 лет в 1741 году), никогда не имел адмиральского чина. Верно, он служил во флоте, но вышел в отставку в чине лейтенанта. В дальнейшем, находясь на государственной службе, имел чин надворного советника. Документы семейного архива это доказывают с неопровержимой точностью. По надписи на портрете И. Г. Черевина легко установить его год рождения: 1741 - 39 = 1702. Год смерти И. Г. Черевина тоже устанавливается по архивным документам — 1764.

В архиве есть любопытное судебное дело по челобитной надворного советника И. Г. Черевина на прапорщика Михаила Михайловича Лермонтова из усадьбы Острожниково за словесное оскорбление, сделанное Лермонтовым на пирушке. Отголоски его имеются и в фонде Костромской духовной консистории, ибо в числе свидетелей истец назвал нескольких священников ближайших приходов, бывших на пирушке, и допросы их велись с разрешения костромского епископа.

На двух других портретах жена Ивана Григорьевича Наталья Степановна, урожденная Кошелева.

Усадьба Нероново была во владении Черевиных с 1697 года, когда ее и село купил у своего тестя Михаила Шипова Григорий Воинович Черевин, отец Ивана Григорьевича. В своей статье, опубликованной в газете «Северная правда» (22 июля 1973 г.), Л. Белоруссов ошибается, утверждая, что Нероново было пожаловано Федору Черевину великим князем Василием III. Последний подарил Черевиным в 1515 году совсем другое поместье, в Ликургской волости.

Л. Белоруссов в числе владельцев Неронова упоминает адмирала Ивана Исаевича Черевина, очевидно, имея в виду Ивана Григорьевича. Между тем адмирал Иван Исаевич Черевин никогда не был владельцем Неронова. Его родовое поместье находилось севернее, вблизи Судая. Умер он в 1757 году, то есть раньше Ивана Григорьевича. Детей у него не было, он был холостяком.

Усадьба Нероново. Господский дом. Фото 1908 года.

Усадьба Нероново. Часы. Фото 1908 года.

Путаница с именами Ивана Исаевича и Ивана Григорьевича Черевиных, очевидно, произошла потому, что в «Общем морском списке» (часть I, с. 407) помещен послужной список адмирала Ивана Исаевича, а в заголовке по ошибке написано «Иван Григорьевич». Это легко проверить, зная год рождения Ивана Григорьевича. Мы уже выяснили, что он родился в 1702 году, а из послужного списка адмирала Ивана Черевина явствует, что уже в 1703 году Петр I перевел его из Преображенского полка во флот. И все дальнейшие биографические данные адмирала Ивана Черевина, приводимые разными исследователями (Д. Белоруковым, М. Шашковой), относятся именно к адмиралу Ивану Черевину, а не к владельцу Неронова.

В Судайской округе жили два брата Черевиных — Борис и Иван, по отчеству Исаевичи. Оба они к концу XVII века состояли в Преображенском полку, затем были взяты Петром I на морскую службу и принесли большую пользу молодому русскому флоту. Они были дальними родственниками нероновских Черевиных, но в Неронове никогда не жили.

Все отмеченные неточности можно устранить по архивным документам фонда Черевиных. Там среди прочего имеется уникальная родословная фамилия Черевиных, написанная на обороте большой морской карты, очевидно, Иваном Григорьевичем Черевиным. В ней приведены свыше 200 имен рода Черевиных. Хранится также тетрадь с записями о времени покупки тех или иных деревень, усадеб и т. д. Кроме Неронова, у Черевиных было много владений и в других уездах.

Относительно лиц, изображенных на портретах, на основании имеющихся в нашем распоряжении документов, можно добавить следующее. Молодая женщина, имя которой обозначено литерами «Е. П. Ч.», — это Елизавета Петровна, дочь Петра Ивановича Черевина, стало быть, внучка Ивана Григорьевича.

Изображенный на портрете П. И. Акулов — бригадир Прокофий Окулов, женатый на дочери Ивана Григорьевича Черевина Елене Ивановне.

Ярославовы — отец и брат жены Петра Ивановича Черевина — Марии Михайловны, урожденной Ярославовой. Ярославовы были в родстве с известными фаворитами Екатерины II — Орловыми. Именно через Федора Орлова Черевины начинают сближаться с придворными кругами.

Внук Ивана Григорьевича, Дмитрий Петрович, изображенный на портрете мальчиком, после женитьбы на Варваре Ивановне из известной семьи Раевских, со своей стороны, оказался близок ко двору. Тем более что Раевские были в родстве с Муравьевыми-Апостолами, а некоторые из них также занимали важные придворные посты. Сам Дмитрий Петрович Черевин был при императоре Павле в звании флигель-адъютанта. Сын Дмитрия Петровича Александр Дмитриевич, женившись на дочери управляющего царским дворцом графа Ожаровского, окончательно закрепил близость Черевиных к царскому двору. В свою очередь его сын Петр Александрович был начальником личной охраны императора Александра III и его интимным другом.

Среди соседей Черевиных по имению были Лермонтовы, родственники поэта Михаила Юрьевича. Имение одного из них — Сергея Михайловича Лермонтова (бывшего, как и Петр Иванович Черевин, одно время солигаличским уездным предводителем дворянства) — Суровцево находилось вблизи Неронова, и семьи Лермонтовых и Черевиных были близки между собою. Видимо, поэтому у Островского, писавшего членов семьи Черевиных, есть и портрет Анны Сергеевны Лермонтовой.

Черевины были с Лермонтовыми и в родстве. Наталья Матвеевна Лермонтова была замужем за Иваном Яковлевичем Черевиным, родственником нероновских Черевиных. Ее усадьба Колотилово и его Нестерово находились в Чухломском уезде.

В XVIII веке представители нероновских Черевиных занимали в уездах различные должности, полученные на дворянских выборах. Но позднее, с начала XIX века — времени приближения этой фамилии к царскому двору — нероновские Черевины среди костромских общественных деятелей уже не встречаются. И богатая усадьба Нероново, одна из лучших в Костромской губернии, служит теперь только местом летнего отдыха Черевиных, проживающих большею частью в столице или за границей.

В начале XIX века Черевины были связаны с некоторыми участниками движения декабристов. Как уже говорилось, они были в родстве с Раевскими и Муравьевыми-Апостолами, а Павел Дмитриевич Черевин и сам состоял в организации Союза благоденствия.

Однако Павел Дмитриевич Черевин не был правнуком адмирала Ивана Исаевича, равно как и его отец Дмитрий Петрович не был внуком того же человека. В этом также ошибается Л. Белоруссов.

Еще можно добавить, что изображенная на портрете девочкой Анна Сергеевна Лермонтова, выйдя замуж за чухломского дворянина Телепнева, родственника известного декабриста Ф. Г. Вишневского, в 1827 году продала отцовское родовое поместье Суровцево Черевиным.

Анна Сергеевна умерла рано, после нее остался сын, который поставил на могилах своего деда Сергея Михайловича и бабушки Елены Васильевны Лермонтовых памятник с трогательной надписью, к сожалению, до нас не дошедший. Памятник этот находился на кладбище чухломского Авраамиева монастыря.

Г. Островский. Портрет Н. С. Черевиной. 1774.

И. Шинкаренко. О портрете «Мальчик в зеленом мундире»

В числе неподписанных Григорием Островским холстов значится портрет «Мальчика в зеленом мундире», заслуживающий, по нашему мнению, особого внимания. Во-первых, этот портрет мальчика в возрасте 14-15 лет имеет несомненно фамильное сходство с изображением одного из Черевиных, а именно Дмитрия Петровича, где ему шесть лет (1774 год); а, во-вторых, наличие военного мундира дает возможность конкретизировать время написания портрета и наметить пути установления личности персонажа. Именно этот портрет и явился предметом нашей атрибуции.

В первую очередь необходимо было установить, в форме какого полка и в каком чине изображен мальчик в зеленом мундире. Большого труда это не составляло, и сейчас можно с уверенностью утверждать, что на портрете изображен сержант лейб-гвардии Преображенского полка в форме, существовавшей в полку в период с 1763 по 1789 год. Об этом свидетельствуют характерные аксессуары военного мундира: однобортный зеленый кафтан с красным воротником с нашитым на нем одним золотым галуном, с красными обшлагами, на которых нашито по три золотых галуна, двубортный красный камзол с золотыми, как и на кафтане, пуговицами, белые галстук и манжеты с кисеей и, наконец, эполетик с канителью. С известной точностью можно говорить о времени создания портрета. Скорее всего, он был написан в 80-е годы XVIII века, когда вошли в моду парики с буклями, расположенными в один ряд над ушами, как и изображено на портрете.

Итак, перед нами сержант лейб-гвардии Преображенского полка 80-х годов XVIII столетия...

Но можно ли считать, что это портрет Дмитрия Петровича Черевина? Что нам известно о его военной карьере?

А известно не так уж много. Вот что указано в обстоятельном «Родословном сборнике русских дворянских фамилий» (Руммель В. В. и Голубцов В. В., 1887) в разделе рода Черевиных: «Дмитрий Петрович, бригадир-майор (1799), адъютант императора Павла, начальник Костромского ополчения (1812—1813), родился в 1772 г., умер в 1816 г. Женат с 1800 г. на Варваре Ивановне Раевской; умерла в 1817 г.». Сведения скудные, явно недостаточные для того, чтобы идентифицировать сержанта и Дмитрия Петровича Черевина. Более того, в «Истории лейб-гвардии Преображенского полка» вообще не упомянут никто из Черевиных, кто проходил бы здесь службу в XVIII веке. Правда, там приводится только список офицерского состава. Фамилии же рядовых и унтер-офицеров (к которым относились и сержанты) упоминаются в «Истории» только в тех случаях, если кто-то особо отличился в сражениях.

Случайная находка в «Русском провинциальном некрополе» несколько расширила и уточнила наши представления о Дмитрии Петровиче. Оказалось, что он дослужился до чина полковника, был командиром и кавалером многих орденов, а умер не в 1816 году, как это указано в «Родословном сборнике», а 12 января 1813 года в возрасте 50 лет. Значит, Дмитрий Петрович родился не в 1772 году, а в 1768 году и в 1774 году ему было шесть лет, как это правильно и написал Григорий Островский.

К слову: в «Русском провинциальном некрополе» указано и место погребения Дмитрия Петровича; он похоронен в селе Нероново Солигаличского уезда, в ограде Благовещенской церкви.

Но вернемся к вопросу, где все же проходил службу Дмитрий Петрович? Поиски привели нас к «Истории государевой свиты», опубликованной в фундаментальном труде В. В. Квадри «Столетие военного министерства».

Из этой «Истории» можно узнать, что приказом от 8 сентября 1798 года Дмитрий Петрович Черевин из штабс-капитанов лейб-гвардии Измайловского полка был произведен в капитаны с назначением во флигель-адъютанты Павла I. Итак, капитан Измайловского, а не Преображенского полка... Ну а, может быть, Дмитрий Петрович начинал службу в Преображенском полку, а затем уже перевелся в Измайловский?

Изучение «Истории лейб-гвардии Измайловского полка» не внесло ничего нового в этот вопрос, так как там вообще нет списков офицеров за интересующий нас период. Значит, надо было снова возвращаться к поискам в Преображенском полку. Задача не из легких — в архивных фондах полка хранятся десятки различных дел, в которых вперемешку, без всякой системы содержатся сведения о солдатах и офицерах. Поистине поиск иголки в стогу сена.

Помогла снова счастливая случайность.

В Центральном государственном военно-историческом архиве СССР, в фондах лейб-гвардии Преображенского полка нашлась рукопись «Азбучный указатель чинов лейб-гвардии Преображенского полка, упоминаемых в сохранившихся в полковом архиве делах царствования Екатерины II», составленный в 1903—1906 гг. Справедливости ради надо отметить колоссальный труд составителя этого документа полковника Татищева, разнесшего по алфавиту свыше семнадцати тысяч фамилий с указанием номеров дел и листов. И сразу удача! В указателе значится Черевин Дмитрий! Оказалось, что Дмитрий Петрович был записан в Преображенский полк в 1776 году в возрасте восьми лет (как это было тогда принято) и числился там в течение шести лет в отпусках «до возраста». В 1782 году, четырнадцати лет, он становится сержантом — «из малолетних записан в роту» — и числится уже налицо.

Г. Островский. Портрет Д. П. Черевина. 1780-е годы. До и после реставрации.

Приказом от 11 февраля 1787 года сержант Дмитрий Черевин переведен в лейб-гвардии Измайловский полк. Круг замкнулся! Сержант Преображенского полка и капитан Измайловского — одно и то же лицо — Дмитрий Петрович Черевин! Что же касается самого портрета, то следует полагать, что он написан в 1782 году и на нем изображен Дмитрий Петрович, только-только надевший сержантский мундир.

Дальнейшая военная служба Дмитрия Петровича после флигель-адъютантства складывалась следующим образом. В 1799 году он становится бригадир-майором; в 1800 году, будучи полковником, назначен комендантом в Херсон, и в том же году «отставляется от службы». Во время Отечественной войны Дмитрий Петрович Черевин командовал 2-м полком костромского ополчения и за боевые действия в 1814 году под крепостью Глогау был награжден орденом св. Владимира IV степени с бантом. В списках награжденных указано, что он был также кавалером ордена св. Иоанна Иерусалимского (Мальтийский орден), который он получил, видимо, во время своего флигель-адъютантства.

И. Прянишников. Усадьба Черевиных Нероново

Усадьба Нероново, строительство которой было, по-видимому, завершено Петром Ивановичем Черевиным в конце XVIII — начале XIX века, расположена в живописной местности на берегу небольшой речки Вексы. С противоположного берега от деревни Федотово открывается замечательный вид на усадьбу: в зелени спускающегося по холму сада возникают белые силуэты церкви, господского дома, флигеля и дома управляющего. От моста через Вексу к усадьбе ведет аллея из двухсотлетних елей, спасавших дорогу от заносов даже в самые снежные зимы.

Территория самой усадьбы и примыкающий к ней участок церкви и фамильного кладбища образуют въездную площадь, на которую выходят построенные в линию с оградой дом помощника управляющего, амбар, баня и церковная сторожка. От несохранившихся до нашего времени арочных деревянных ворот к господскому дому вела липовая аллея и дорожки, обсаженные акацией.

Каменный дом Черевиных с двумя значительно вынесенными на колоннах балконами расположен в центре усадьбы. Его северный и южный фасады украшены пилястрами, раскрепованными в карнизах и поясах. Центральные окна завершены замковыми камнями с женскими масками. Южный фасад прорезан тремя ярусами окон, окна верхнего яруса (второй свет зала) имеют овальную форму. Такие же, только ложные, окна имеются на других фасадах. Типичные для XVIII века узкие продольные чердачные окна помещены над боковыми окнами фасадов.

Нижний этаж дома перекрыт коробовыми сводами с глубокими распалубками над окнами. В юго-западном углу здания — широкая парадная лестница, ведущая на второй этаж. Верхние помещения образуют анфиладу: минуя диванную, можно попасть в зал, который на высоту второго света выше других помещений. В зале два камина, украшенных коринфскими колонками и фамильным гербом Черевиных; здесь же в простенках висели картины из коллекции. Рядом была расположена угловая гостиная, имевшая выход на балкон. Северные помещения второго этажа — жилые. Помимо спален, здесь, в северо-восточной угловой комнате, помещалась домашняя молельня. К залу примыкали темные помещения гардеробных и туалетных комнат. Нижний этаж был предназначен для прислуги, за исключением северо-западных помещений библиотеки и «охотничьей» комнаты, где хранилась редкая коллекция оружия.

К северу от господского дома расположен хозяйственный двор, образованный флигелем и домом управляющего. Двухэтажный флигель на погребах обращен во двор двухъярусной галереей на кирпичных колоннах. Здесь в XIX веке размещались кухня и прачечная. В соседнем доме, кроме управляющего, жили садовник и приживалки. Дом двухэтажный, покрыт двускатной кровлей с фронтоном на южном фасаде, с балконом на двух колоннах упрощенного дорического ордера. Надо отметить, что колонны такого типа являются общей стилистически объединяющей деталью всей усадьбы. Ими снабжены наиболее выдающиеся, главные здания: господский дом, Благовещенская церковь, дом управляющего и флигель.

Восточный фасад господского дома обращен в сторону регулярного парка, представляющего квадрат со стороной приблизительно в 140 м, по диагоналям которого вырыты четыре пруда квадратной формы (16х16). Между прудами проложены обсаженные акацией дорожки. С востока пруды огибает полукольцевая аллея, изобилующая интересными смотровыми точками, с которых последовательно открывается вид на пруды, церковь и колокольню, господский дом, флигель. Автор планировочного и объемного решения усадьбы, несомненно, обладал незаурядным талантом.

Усадьба Нероново. Генеральный план.

Е. Некрасова. Загадки солигаличских находок

Замечательные солигаличские находки лишний раз подтверждают, сколь мало мы еще знаем русское искусство XVIII века, как неожиданны и радостны могут быть встречи с портретами, изображающими русских людей и — увы! — как много нерешенных проблем встает в связи с ними.

Реставраторы, краеведы и искусствоведы много потрудились над расшифровкой и определением этих находок. Неиссякаемая энергия С. Ямщикова вызвала их из небытия, умелые реставраторы возродили и привели их в порядок, исследователи-искусствоведы рентгенографически и визуально проверили их технико-технологическую структуру, подтвердив, за исключением двух портретов 1741 года, большую общность как грунтов, так и техники письма. Эксперт по живописи XVIII века И. Ломизе считает возможным приписать кисти вновь открытого художника Григория Островского не только все датированные и подписанные им холсты, но целый ряд неподписанных портретов, происходящих из того же источника.

И все-таки сколько в связи с этими атрибуциями остается нерешенных вопросов и проблем общего порядка!

Например, какое место можно отвести Григорию Островскому в развитии русского портрета XVIII столетия? Каковы вообще взаимоотношения между парсуной первой половины века и народным и профессиональным искусством его второй половины? Как проследить эту нить русской народной традиции у широко известных мастеров — Антропова, Вишнякова, Аргунова и у почти не исследованных второстепенных портретистов типа Березина или значительно более умелых Камеженкова, Миропольского, Погодина, Васильевского и многих других? Обычно мы знаем только по две-три вещи каждого, остальные тонут среди массы неподписанных портретов неизвестного происхождения. С Григорием Островским нам повезло: у нас девять подписанных портретов и еще семь из того же источника — имения Нероново, и все они связаны с семейством Черевиных. Надписи почерком XVIII века помогают уточнить, кто изображен на этих холстах. Но сам художник остается загадочным.

Не претендуя на решение вставших в связи с этим проблем, хотелось бы просто наметить для дальнейшего углубленного исследования первоочередные задачи, требующие разгадки.

Прежде всего, как нам кажется, надо совершенно выделить первые портреты 1741 года И. Г. Черевина и его супруги. Правда, Григорий Островский сделал добросовестную частичную копию с одного из них, но в остальном он явно не имел к ним никакого отношения. Принадлежность же копии именно ему достаточно убедительно подтвердила в своей статье И. Ломизе, указав на очень типичную для Островского манеру выворачивать рукав, давая плечи и руки как бы с разных точек зрения, не говоря уже о тождественности грунтов и состава пигментов. Но до сих пор нам не встречалось аналогичных профильных изображений в русском искусстве первой половины XVIII века. Восходят ли они к редким случаям изображения фигур в профиль в росписях XVII и начала XVIII века или каким-то образом связаны с польско-литовским кругом художников, как предполагают некоторые, — это остается невыясненным. Они действительно несколько напоминают стереотип профильных фигур донаторов. Но почему такой типично среднеевропейский прием пришелся по вкусу Ивану Григорьевичу Черевину, и каким образом заезжий мастер попал в столь отдаленные северные края — ответы на эти вопросы требуют дальнейших терпеливых изысканий.

Еще несколько загадок связано уже непосредственно с творчеством самого Григория Островского.

Согласно выводам И. Ломизе, исследовавшей технологию мастера, девять его подписанных работ, представленных в данной книге, можно разделить по технике на две группы. В первой — написанные мягко, с лессировками — портреты Е. П. Ч. 1773 года, Н. С. и Д. П. Черевиных 1774 года, А. С. Лермонтовой 1776 и П. И. Акулова 1775 года. Во второй — сухие и жесткие, написанные щетинной кистью портреты М. И. и А. М. Ярославовых, М. М. Черевиной 1774 года и неизвестной 1777 года. К первой же группе эксперт относит, кроме того, и неподписанные портреты мальчика в зеленом мундире, молодого мужчины и молодой женщины. Но для не вооруженного рентгеном зрителя все эти портреты, относящиеся, по-видимому, к 1770—1780 годам, кажутся гораздо более противоречивыми, трудно ложащимися в единую линию развития одного и того же мастера, странно неровного, дающего то взлеты, то неожиданные срывы.

Отметим прежде всего портреты Д. П. Черевина в шестилетнем возрасте и старухи Н. С. Черевиной, — той, что молодой изображена на портрете 1741 года. Они сильно отличаются друг от друга и по своему качеству значительно превосходят все остальные холсты.

Прелестный портрет мальчика Дмитрия Черевина выделяется среди других и кажется неожиданным. Он гораздо мягче, проще, убедительнее, наконец, мастеровитее, нежели предваряющий его всего на один год портрет Е. П. Ч., видимо, его сестры Елизаветы Петровны Черевиной, датированный 1773 годом.

Это также очень любопытный во всех отношениях холст. Елизавета Петровна здесь вдвое старше своего брата, но она тоже еще подросток лет двенадцати и только старается казаться взрослой. Некоторые исследователи этим пытаются объяснить ее неловкость. Однако напряженная поза, сбитый рисунок лица, скучно уложенные букли напудренных волос, укрепленных густо-голубой лентой, бант из такой же ленты на длинной, точно вытянутой шейке — все говорит о неумелой руке доморощенного живописца. Но зато с каким блеском и смелостью написано «доличное» — пышные голубые банты на груди и рукавах, кружева, сквозь которые просвечивает коричневый фон платья с разбросанными по нему букетиками роз и тюльпанов, столь любимых в русском народном искусстве.

Кстати, высказанное в свое время С. Ямщиковым и И. Ломизе предположение, что та же Елизавета Петровна уже взрослой миловидной девушкой изображена на портрете молодой женщины в белом платье с сиреневыми бантами и гранатовым крестиком на шее, — кажется нам вполне убедительным. С этим связана все та же загадка творчества Островского: оно как будто не развивается дальше, достигнув своего апогея к 1774 году. Достаточно посмотреть, как у молодой женщины бочком посажена голова и как неловко опускается по длинной — такой же вытянутой! — шее крестик на цепочке из мелких гранатов. Черты лица в обоих портретах действительно схожи, и тот же растянутый и крепко сомкнутый рот повторяется в обоих случаях, — впрочем, таков он почти во всех портретах Островского. Является ли эта манера писать растянутые поджатые губы особенностью мастера или фамильной чертой семейства Черевиных, остается неясным.

Есть еще одна пара портретов, изображающих одного и того же человека с промежутком в несколько лет. Это относится к уже упомянутому мальчику Дмитрию Петровичу Черевину. Нам кажется убедительным доказательство И. Шинкаренко, установившего, что неподписанный портрет «Мальчик в зеленом мундире» изображает Д. П. Черевина.

Однако насколько в первом случае мягко и приглушенно написан желтоватый кафтанчик, насколько тонко сгармонированы зеленоватые тени милого личика с зеленоватым же таинственным полумраком фона, точно окутывающим головку мальчика, настолько звонко и смело дан густо-зеленый мундир и ярко-красный камзол, красные манжеты и воротник с золотыми позументами отделки и эполетик на более позднем портрете. Казалось бы, одинаковые округлые контуры щеки, но в первом портрете они точно растворяются в неясной глубокой тени фона, во втором — графически четко отделены от глухой черноты. Может быть, в какой-то мере юный воин здесь напоминает декоративно распластанных мальчиков Ивана Вишнякова, т. е. он как бы несколько архаизирован и обращен назад — к первой половине века.

С другой стороны, портрет шестилетнего Черевина перекликается с рокотовскими образами. Так же как и портрет его бабушки, Натальи Степановны Черевиной, он, безусловно, написан художником, знавшим портреты старух Рокотова. Пусть он не может быть поставлен в один уровень с рокотовскими портретами, но самый подход к модели, вероятно, был обусловлен воспоминаниями о где-то увиденных Островским полотнах московского мастера. Осторожно, но четко и анатомически верно моделирует художник все выпуклости и впадины еще гладкого лица шестидесятидвухлетней бабки маленького Дмитрия Черевина. И легко наносит краски, точно ласково гладит покрытые детским пушком щечки ее внука. Портрет Н. С. Черевиной отличает сдержанность, почти аскетичность цветового решения, обычно совсем не свойственная Г. Островскому, и выраженное в нем чувство своеобразного уважения, почтительности художника перед умудренной старостью, спокойно и чуть безразлично взирающей на все земное. Нет, это отнюдь еще не психологизм XIX века, но и не внешняя представительность Акулова или Ярославова в портретах Островского.

Художник вернулся в 1776 году к изображению детства в портрете А. С. Лермонтовой с ее фарфорово-нежным личиком, веселым голубеньким платьицем и нарядным розовым головным убором. Несравнимо суше написана М. М. Черевина в «урожайном» 1774 году. Все внимание в этом портрете уделено блестяще написанному туалету: темной меховой накидке, прозрачным кружевным оборкам, ярко-киноварным бантам на груди, голубым рукавам и бисерному тройному ожерелью.

Также гораздо суше написана серия мужских портретов: П. И. Акулова 1775 года; А. И. Ярославова 1776 года; младшего Ярославова и, возможно, его матери — неизвестной 1777 года. На ее высокой пудреной прическе укреплена кружевная наколка или чепчик с ярко-алыми лентами; бант такого же «деревенского» по насыщенности цвета украшает на груди белое платье. И при этом блестящем натюрморте — неподвижное лицо, пронзительные черные глаза с обычным у Островского белым бликом на радужке, еще более поджатые узкие злые губы и большая бородавка на правой, почти не видной ноздре. Эта бородавка передана так же бесхитростно, как знаменитая булавка в портрете Измайловой Антропова.

В творчестве Григория Островского присутствуют элементы парсунности, характерные для искусства Аргунова и Антропова. Но до сих пор термин «парсуна» до конца не объяснен. Совершенно очевидно, что парсуна — это не просто неумелость. Соединение некоторых натуралистических черт с плоскостностью и декоративностью больше всего указывает на зависимость портретов Островского от искусства парсунных мастеров. Однако живописная одаренность, тонкое понимание цвета, психологизм и многие другие черты ставят творчество Островского особняком, и ему нелегко найти аналогии в истории современной живописи.

Ямщиков и его соратники подарили нам наследие глубоко национального и самобытного мастера, иногда ошибающегося в рисунке, но никогда — в цвете.

Г. Островский. Портрет М. М. Черевиной. 1774.