Спасите наши души

«ДУХ СМИРЕННОМУДРИЯ ДАРУЙ МИ...»

Павел сумел так описать гибель отца, что у Аси даже слезы на глаза навернулись. И пока он объяс­нял, как ему тяжело было оставаться в родном го­роде, она тоже слушала его внимательно. Но о пе­реписке с Добровольским он говорил сбивчиво, не­охотно, и она перебила его:

— Он тебя затянул, а сам ни во что не верит, а ты поверил и теперь переживаешь, что он такой, — догадалась Ася.

— Разве в нем дело? — сказал Павел. — Я не могу не задавать вопросов, если чего не понимаю. Спрашиваю: как понять троичность бога? В катехи­зисе — есть у нас учебник такой — про это написано так: люди не могут понять, как бог-отец, бог-сын и бог-дух святой не три бога, а один бог. В это надо верить.

— Так и написано: понять этого нельзя, а нуж­но верить? — изумилась Ася.

— Так и написано, — сказал Павел.

— Я бы такой учебник ни за что дальше читать не стала, — сказала Ася. — Выбросила бы его, и все тут.

— Выбрасывать я не стал. Ну, думаю, учебник плохонький, старый, гимназический. На детей рассчи­тан. Но я же не ребенок! Попросил, чтобы мне объ­яснили. А мне ответили: премудрость божия в тайне сокровенна, тайна сия велика есть, смертному по­нять не дано. Тогда я сказал: «Как же так? В еван­гелии говорится: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытится. Вот я такой, жаждущий. Так объясните мне!» Журнал у нас есть, мы между собой его называем «черным журналом», или, по-старинному, кондуитом. Там все провинности наши записываются. Ну, и записали вроде того, что воспи­танник Милованов вступал в прерык с наставником и обнаружил нетвердость в вере.

— Да разве в том дело, сколько богов: один, три или тридцать три? — изумленно воскликнула Ася. — Вот уж нашел, над чем себе голову ломать!

— А в чем, по-твоему, дело? Может, ты мне объ­яснишь? Не трудно ли будет? — с вызовом сказал Павел.

И в первый раз за то время, что они были знако­мы, он поглядел на нее с высоты своего роста — сверху вниз. Но Асю это не смутило.

— А все дело в том, — сказала она, — что ты ис­пугался.

— Чего это я, по-твоему, испугался? — спросил Павел. Голос его прозвучал почти грубо. И это тоже было в первый раз.

— А ты потому и сердишься, что боишься: я по­нимаю и объясню, а тебе ответить нечего будет — вон у тебя у самого сколько вопросов.

— Извини, я тебя перебью, — сказал Павел, — нам пора.

— Конечно, пора, — ответила Ася смеющимся го­лосом. — Как можно опаздывать?.. Увидит бог, что ты опаздываешь, накажет. Интересно, как это он ус­певает за каждым из вас, верующих, приглядывать? Или, может, все-таки приставляет кого-нибудь?

— Ты надо мной смеешься?

— Нет, не смеюсь. Я тебя жалею.

— Почему это ты меня жалеешь?

— Потому что ты всего боишься. Боялся, что я узнаю правду, боялся сказать, кто ты, потом ска­зал, испугался, что я буду смеяться, теперь в семи­нарию боишься опоздать. Добровольского своего бо­ишься. Ну, и, наверно, бога боишься.

— Нам действительно пора, — обиженно сказал Павел.

Они молча подошли к автобусной станции. Авто­бус должен был прийти через двадцать минут. Кас­су еще не открывали. Все так же молча они стали ждать.

— Мы так и будем теперь всю дорогу молчать? — спросила Ася.

— Нет, почему же?.. Все-таки здесь очень краси­во. Город красивый. Правда?

— Правда, — согласилась Ася. — И озеро тоже очень красивое. Значит, ты не жалеешь, что мы сюда приехали?

— Ну что ты! — сказал Павел.

...Темнеет. Дальний автобус зажег свои огни и, когда въезжает в лес, высвечивает дорогу фарами, трубит перед деревнями и поселками, рыча, но не сбавляя хода, берет подъемы.

Руки Павла и Аси лежат рядом на подлокотниках кресел. Радио, которое сегодня весь день провожало Асю, играет и в автобусе: передают из Москвы «Ара­гонскую хоту» Глинки. Удивительно звучит она сре­ди вечернего леса. Можно говорить о чем угодно: их никто не слышит. Но все-таки они говорят почти ше­потом: для того чтобы говорить шепотом, надо сов­сем сблизить головы. Тогда кажется, что больше ни­кого в автобусе нет.

— Странно все-таки! — говорит Павел.

— Что?

— Да все это... Ведь не собирался же я тогда, когда увидел тебя первый раз перед цирком, идти в цирк. Нам вообще-то в цирк ходить не очень удоб­но. А в город приехал, потому что лекарство для ма­тери нужно было достать и отправить. Купил лекар­ство, иду из аптеки, вдруг вижу — ты! Прошел, огля­нулся — нет, чувствую, не могу уйти. Вот так все и началось...

— Что же ты замолчал? — с интересом спросила Ася. — Какой я тебе тогда показалась?

— Ты же знаешь! Этого я сказать не умею.

— Тогда не говори. Ты и так все сказал. А что было потом?

— А потом, когда мы познакомились и я понял, что ты... никогда... Но я все-таки надеялся. А теперь я знаю, это невозможно. Если бы ты знала, как мне трудно! — вздохнул он.

— А мне, ты думаешь, легко?

Павел вдруг улыбнулся:

— А знаешь, что сказал Добровольский, когда тебя увидел? Ты не обидишься? «Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супру­гу отца Павла? Легче верблюду пройти в игольное ушко».

Ася весело рассмеялась:

— Очень лестно! Он, конечно, противный, но, ока­зывается, не дурак.

— Он-то? Нет, он совсем не дурак! Особенно ко­гда перестает прикидываться праведником. А со мной не стесняется, хохочет: «Обращать ее на путь истин­ный и не пробуй, молись: и не введи нас во искуше­ние, но избави нас от лукавого».

— Лукавый — это, значит, я? — восхитилась Ася. — Ну, а ты?

— Боролся, — безнадежно сказал Павел. — Как видишь...

Как хорошо, когда он такой, когда шутит, когда смеется! Когда говорит вот так. Ехать бы так с ним и ехать, далеко, пока не останется позади город, где за крепостной стеной семинария, пока не останется по­зади то, что привело Павла в стены лавры.

Но вот и этот город. Пора выходить. Ася с со­жалением смотрит на автобус и машет рукой шо­ферам:

— Спасибо, товарищи водители!

— Я тебя провожу к поезду, — предлагает Павел.

— Ты и так опоздал! Это я тебя провожу, — от­вечает Ася, — если ты, конечно, не против.

В свете фонаря видно, как лукаво блестят ее гла­за. Она берет Павла под руку.

— Пошли, товарищ семинарист! Смелее! Не съе­дят тебя там, помилуют.

И она звонко смеется. Но Павел опять не тот, ка­ким был только что. Он вышагивает рядом с ней, су­тулясь, напряженно и неловко. Его рука в черном ки­теле, под которую Ася просунула свою руку, висит беспомощно, как чужая. Потом он решается, неуве­ренно сгибает руку в локте, приноравливая свои ша­ги к Асиным.

— Если бы вырвал руку, ни за что бы тебе этого не простила, — сказала она. — Одного не пойму. Мы такие разные, а относишься ты ко мне хорошо. По­чему?

Павел вдруг рассмеялся.

— Я к тебе хорошо отношусь? — сказал он с уди­влением. — И это, по-твоему, все? Я жить без тебя не могу.

Ася помолчала. Очень трудно, когда слышишь та­кое и знаешь, что это правда, и знаешь, что им ни помочь, ни посоветовать никто не может.

— Самое ужасное, — сказала она, — что я — тоже.

Они дошли до ворот лавры.

— До свидания, — торопливо выговорил Павел.

— Разве мне нельзя тебя проводить? До самого вашего дома? —спросила она.

Павел оглянулся.

— Отчего же? — неохотно сказал он. — Проводи.

На внутреннем дворе, освещенном фонарями, ту­ристов уже нет. Только старые женщины, уставшие от долгой службы в соборе, дремлют на скамейках, видно, чего-то дожидаются. Из открытых дверей уг­ловой церкви по-прежнему доносится заунывное пе­ние, из окон жилого дома с лесом телевизионных ан­тенн на крыше звучит мерная речь диктора. Когда диктор замолкает, становится слышно, как в кустах за железной оградой семинарии пробует свой голос какая-то весенняя птаха: начинает трель, обрывает, начинает ее снова.

Павел вдруг спрашивает:

— Скажи, ты ничего не почувствовала, когда вхо­дила сюда, в эти стены?

— Я волновалась очень, — признается Ася. — Как тебя разыщу? Что скажу тебе?..

Но Павел хотел услышать другое.

— Нет, ты не понимаешь: сами эти стены старин­ные, башни, купола — это ведь такая древность, кра­сота такая!

— Почему это я не понимаю? — обиделась Ася. — Все очень красиво. Но ты представь себе: тебе бы нужно было поговорить о чем-нибудь очень важном, очень главном со мной, а я была бы, ну, в музее, на­пример. Ты бы тоже, наверное, думал про разговор, а не про картины, хотя понимаешь в них больше, чем я.

— Значит, музей!.. А я по-другому это вижу.

И Павел попробовал объяснить, какое чувство испытал, когда, расставшись с ней, вошел во двор лавры. Ася внимательно слушала, а потом спросила:

— А может, ты просто устал, поволновался, при­ехал сюда, никуда больше не нужно спешить — вот и все?

— Не знаю... Не знаю... — задумчиво протянул Павел.

...Черная тень дежурного, не то того же самого, не то сменившегося, все так же бесшумно мелькает на фоне семинарской стены, то исчезая в темноте, то возникая в свете фонаря.

— Мне и в самом деле пора, — сказал он. — От­пусти меня, пожалуйста. Сейчас двери закроют.

— Да ты послушай лучше, как птица поет! Инте­ресно, что это за птица? — ответила Ася. — Посто­им немного. Вечер какой замечательный! Ну ладно, не мучайся! Ступай! — Она приподнялась на носки и поцеловала Павла в щеку. — Вот! Ничего не надо бояться, — сказала она и стремительно пошла к вы­ходу.

Прямо напротив монастырских ворот — новострой­ка. Высоко в небе стрела крана подняла красные огоньки. Приятно смотреть на эти огоньки! Ася идет своим быстрым шагом на станцию электрички, потом глядит в окна поезда на проносящиеся фабричные строения, на перелески, на дачные поселки, потом выходит на площадку и стоит там, радуясь ветру, ко­торый пахнет уже совсем по-летнему.

И покуда ей навстречу, весь в вечерних огнях, в разноголосом шуме, летит огромный город, Павел стоит в церкви перед иконой, недавно подновленной и потому чистенько поблескивающей лаком.

Он вспоминает строгие слова своего исповедника: «Ты должен молиться, чтобы господь помог тебе по­гасить непокорствующий разум и разжечь веру». «Ася считает меня трусом, — думает он. — Но я не трус! Значит, я не должен бояться сказать себе главное: чтобы верить, понимать не нужно. Нужно просто верить!» Он отбивает поклоны, крестится и бессчетно повторяет твердо заученное: «Дух смирен­номудрия даруй ми, рабу твоему, рабу твоему, рабу твоему...»

А в ушах у него все звенит и звенит Асин веселый и бесстрашный голос: «Не надо ничего бояться! Ни­чего!»

И вместе с ним звучит в его душе тревожный го­лос его собственных сомнений, который было сов­сем замолчал, а теперь проснулся и не оставляет в покое.