Спасите наши души

Глава 14. «Все равно ты порешь ахинею»

Денисов подписал мне разрешение на ознакомление с делом Виктора Красина сразу, без всяких вопросов – я даже удивился его покладистости. И поскольку время у меня было, то я поспешил в архив, пока начальство не передумало. Впрочем, управился я быстро – дело хоть было и пухлое, но в целом меня там заинтересовали очень и очень немногие листы.

Биография у этого Виктора была примерно такого же пошиба, как и у «моего» – куцая и не вызывающая любопытства. Во всяком случае, первые сорок лет. Он был из того поколения, которое на войну опоздало – двадцать девятого года рождения, дитя «Великого перелома». В раннем детстве жил в Киеве, наверное, ходил по тем же улицам, что и маленький Петр Якир – но это я мог только предполагать, хотя вряд ли киевляне могли как-то избежать появления на Крещатике или посещения Андреевского спуска. Впрочем, киевского адреса в деле Красина не было, как не было и сведений о его отце – лишь указывалось, что того репрессировали в тридцать восьмом. За что, какая мера социальной защиты – неизвестно. Наши следователи так глубоко не копали, запросы в КГБ УССР не отправляли, в общем, прояснять этот вопрос они не стали по каким-то своим резонам. В целом я их понимал – с самим Красиным всё было предельно ясно.

Из Киева они с матерью сбежали в Москву – разумный ход, если нет желания оказаться в АЛЖИРе, Акмолинском лагере жён изменников Родины, и в детском доме. В Москве как-то пристроились... опять лакуна – где, у кого, что за люди... дожили до войны, съездили в Среднюю Азию в эвакуацию. На этом месте у меня впервые ёкнуло – местом жительства семьи Красиных была Фергана. Но потом я соотнес года и почти что облегченно выдохнул – встретиться они с Ириной не могли даже теоретически, поскольку та родилась уже после Победы, а этот вернулся в столицу ещё в сорок третьем. Совпадение, хотя и забавное.

Дальше тоже не слишком интересно – школа с отличием, философский факультет МГУ. Тут я сделал паузу, поскольку вспомнил, как в будущем читал о кровавом сталинском режиме, который ещё до войны ввел плату за старшие классы средней школы и за высшее образование. Там было не так много – в пересчете на среднюю зарплату по стране, – но мать-одиночка могла и не потянуть обучение сына-балбеса по полной программе. Сведений о том, где тогда работала мать Красина, в его биографии тоже не было; о том, что он платил за возможность обучаться философии, не было сказано ни слова. Я записал этот момент в свой блокнот, подумал, добавил туда же вопросы про Киев и отца – и вернулся к изучению жизни этого невеликого человека.

В будущем народ ломал копья относительно настоящей кровавости сталинского режима. Кто-то вслед за Солженицыным повторял мантру про сто тысяч миллионов замученных лично Сталиным; другие приводили данные различных исследователей и цифры, озвученные одним из последних председателей КГБ – они были ближе к истине. В целом можно было сказать, что статистика в то время велась так себе, а многие документы не пережили войну и прочие катаклизмы и были не доступны исследователям ГУЛАГа. Я всё это специально не изучал, но живя в независимой России, пройти мимо темы сталинских репрессий сложно. И поразило меня не то, сколько народу прошло через лагеря или было подведено под расстрельные статьи, а кое-что другое.

Дело в том, что про сами репрессии конца тридцатых при СССР говорили глухо. Да, про них рассказывал с трибуны двадцатого съезда Хрущев, в перестройку те самые сто тысяч миллионов были главных хитом «Огонька», да и «Мемориал» регулярно устраивал свои ритуальные пляски на костях вплоть до начала той, будущей войны. Но книги и фильмы советского времени – особенно тех же тридцатых и сороковых годов – показывали обычную жизнь обычных людей, которые строили заводы, фабрики, перекрывали реки огромными ГЭС. Людей, которые победили объединенную Гитлером Европу. И они не боялись каждого стука в дверь, как уверяли авторы перестроечных романов и режиссеры перестроечных фильмов. Они вообще ничего не боялись – жила бы страна родная.

Наверное, кто-то всё же боялся. Те же жильцы Дома на Набережной – но они попадали под удар в силу принадлежности к определенной прослойке. Может, ещё кто-нибудь. Та же мать нашего Виктора Красина, которая увезла сына из ставшего негостеприимным Киева в Москву, в которой можно было легко затеряться... например, сменив фамилию. Но десятки миллионов рабочих и крестьян не боялись.

Мне довелось читать воспоминания конструктора лучших орудий Великой Отечественной Грабина – он писал их уже после хрущевской оттепели, и мог не слишком приукрашивать действительность. Так вот. У него в книге репрессии были, но они оказывались какими-то не такими... его репрессии были обоснованными. И сам он, кстати, не раз ходил под дамокловым мечом, но до печального итога так и не дошло.

И в биографии Красина я увидел то самое поразившее меня когда-то отсутствие страха. Ему было двадцать лет, он пережил арест отца и бегство из родного города, вырос фактически на чужбине, мать должна привить ему чувство осторожности, да и война с её жестокостью и жесткостью должна была повлиять на его характер. Но этот «юноша бледный со взором горящим», который постигал науку философию в стенах самого престижного советского университета, не придумал ничего лучше, чем собрать толпу себе подобных и начать критиковать советскую власть. Правда, скорее всего, всё выглядело не так идиотски, как в скупых и казенных строчках протоколов. Возможно, у студентов под бутылочку чего-нибудь крепкого развязались языки, и Красин наболтал больше всех. Про этот его проступок мог никто и не узнать, но кто-то из бдительных однокурсников всё-таки сообщил куда следует... Может, это была не разовая акция, а сознательная попытка создать некий дискуссионный клуб вне комсомольских вертикалей, потому что Красин получил восемь лет лагерей, а не пять, которые, по известному анекдоту, дают «ни за что».

Но он отсидел как раз пять, вышел по амнистии и вроде бы угомонился. Его даже приняли обратно в МГУ, правда, уже не на философский, а на экономический факультет. После диплома бывшего зека ещё и в аспирантуру взяли, а потом пристроили в соответствующий институт РАН – советская власть всё же была очень гуманна. И этот тоже, как Годунов – презлым заплатил за предобрейшее. В 1968-м связался с диссидентами, начал подписывать всякие бумажки и воззвания, развелся с первой женой, которой оставил трех детей, женился на той самой Наденьке... И через год получил пять лет – но не тюрьмы, как можно было ожидать, а ссылки во вполне уже обжитую Сибирь. Отправили Красина – я зачем-то записал себе и эту информацию – в село Маковское Енисейского района Красноярского края, где он наконец-то занялся производительным трудом в местном колхозе.

Выходил я из архива со смешанными чувствами. С одной стороны, я удовлетворил своё любопытство. С другой – всё, что я узнал, ни на йоту не приближало меня к моей цели. Это была совершенно излишняя информация, я не мог её использовать для расширения своей схемы, которая сейчас прочно поселилась у меня в мозгу. Фактически, после ознакомления с подробностями жизни Красина в этой схеме остался только один элемент, который мог быть мне полезен – Петр Якир, но к нему я не мог завалиться просто потому, что мне захотелось. А судя по словам Денисова, я не мог пойти к этому Якиру даже в том невероятном случае, если бы нашел неопровержимые доказательства его преступлений. Меня бы просто отстранили от этого расследования.

Но буквально через два дня сам Денисов позвонил мне, чтобы сообщить адрес проживания Якира, и любезно предложил съездить к этому человеку. Конечно, я был бесплатным и не очень нужным приложением к группе из центрального аппарата, но сам факт этого приглашения я расценил как знак свыше. А кто я такой, чтобы спорить с богинями, отвечающими за случай?

Именно поэтому я тайно остался в квартире после завершения обыска, добился от Якира согласия на беседу – и ждал, когда он переварит мой прямой вопрос и справится со своим страхом.

***

На этот раз Якир молчал минут пять.

– С чего ты взял, что я ненавижу советскую власть?

Я мягко улыбнулся и сказал:

– По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы?

Он несколько мгновений ошарашено смотрел на меня, потом смог выдавить:

– Библия? Но откуда?..

– От Матфея, – пояснил я. – Глава седьмая, стих шестнадцатый. Всё просто же. Но, думаю, сейчас не время для богословия, да и вряд ли вы сведущи в этом вопросе...

– У меня историческое образование! – гордо заявил Якир.

– Историко-архивное, – уточнил я. – Близко, но не совсем то, что нужно для религиозных диспутов, особенно с учетом упора на марксизм-ленинизм. Тем не менее, Петр Ионович, так почему вы ненавидите советскую власть? Вы не бойтесь, протокола я не веду, это не допрос, и записывающей аппаратуры у меня нет.

Я распахнул дубленку и продемонстрировал отсутствие тех монстров, которые в этом времени называли «скрытым микрофоном». До относительно компактных устройств оставалось несколько лет.

– Я не... – он сбился под моим взглядом. – Ну хорошо, хорошо! Вам же известна моя биография? – я кивнул. – Тогда к чему все эти расспросы? Неужели не понятно, что после всего, что я пережил, у меня будет... хмм... определенное отношение к тем, кто это проделал с моей семьей?

– А, я понял. Вы недовольны, что после возвращения из мест заключения вас не назначили командовать Киевским военным округом и не дали вам маршальские погоны?

– При чем тут это? – в его глазах я видел плохо скрытое недоумение.

– Ну как при чем... При всём. Смотрите. До четырнадцати лет вы были ребенком военного высшего ранга. Ваш отец руководил всеми войсками Красной армии на Украине, потом стал командующим Киевским военным округом в чине командарма 1-го ранга, был членом ЦК... Думаю, у вас было всё, чего только может пожелать ребенок такого папы в те годы...

– Мой отец был честным человеком! – перебил он меня.

– Вполне возможно, – я безразлично пожал плечами. – Скорее всего, ему и не нужно было воровать или как-то иначе преступать закон, чтобы его семья содержалась на высшем уровне. Ничего плохого в этом нет. Думаю, вы и сами понимаете, что, допустим, семьи членов ЦК и сейчас получают чуть больше благ, чем другие граждане? Дело в том, что так устроен государственный механизм – у руководителя высокого уровня не должна болеть голова на тему того, что его дети будут есть на ужин, и он не должен вместо государственных задач обдумывать, где взять деньги для покупки еды. Но вернемся к вам. В силу положения вашего отца вы учились в хорошей школе, у вас была хорошая одежда и хорошие игрушки. Потом, после ареста Ионы Эммануиловича, со всем этим пришлось попрощаться. Вы на это были обижены?

Якир нехорошо зыркнул на меня.

– При чем тут это? Почему ты всё сводишь к материальным благам? – возмущенно спросил он. – Меня лишили отца, меня разлучили с матерью, его расстреляли, нас с ней гоняли по этапам! А что мы сделали, чтобы с нами поступили вот так?

С 1937 годом была одна проблема – никто точно не знал, почему тогда так внезапно раскрутился маховик репрессий невиданного масштаба. В перестройку всё сводили к личной кровожадности Сталина – ну или Ежова, если человек был более подкован в истории. Чуть позже отдельные смельчаки утверждали, что у террора был повод, и в СССР на самом деле существовал обширный заговор, участники которого в будущей войне могли стать натуральной «пятой колонной». Как дело обстояло в реальности, не знал никто. Но поскольку всё тогда началось с Троцкого и его окружения, в которое входил и Иона Якир, я решил, что если использовать теорию одного исследователя, то большой беды не будет.

– Потому что ваш отец был участником военного заговора. Сместить Сталина и остальное Политбюро, установить военную хунту, вступить в союз с нацистской Германией... дальше продолжать? Они ещё легко отделались, их просто расстреляли. В Германии тех, кто был уличен в заговоре, вешали на рояльных струнах, а это не самая быстрая казнь и очень болезненная для жертвы.

Он не сразу нашелся, что сказать.

– Я... я... я читал дело отца! – выпалил Якир. – Там абсурдные обвинения в работе на иностранные разведки, предположения о подготовке поражения в случае войны... да, есть и то, про что ты сказал, но в основном его обвиняли в троцкизме! И он эти обвинения не признал.

– Понимаете, Петр Ионович, тут дело такое. Следствие велось быстро, приговорили к расстрелу ещё быстрее, да и расстреляли на следующий день, так что точных обстоятельств того, что же такого натворил ваш отец и его сообщники – особенно сообщники, думаю, Петр Якир пошел за компанию с Тухачевским, – нет. Не существует их. А знаете, почему так спешили? Почему не провели полноценного следствия? – он помотал головой. – Следствие такого уровня – это годы. Допросы, опросы, запросы, очные ставки, справки, экспертизы. Но когда у вас под носом созрел военный заговор, есть шанс, что оставшиеся на свободе заговорщики могут попробовать, допустим, освободить своих сообщников. Или вообще провернуть всё без них – ведь если комдив не участвует в деле, то что мешает амбициозному комбригу занять его место?

– Это твои домыслы, – отмахнулся Якир. – Я так понял, доказательств у твоей конторы нет. Зато у меня есть справка о реабилитации отца! И она полностью опровергает твои слова!

Я усмехнулся.

– Ох, Петр Ионович... несмотря на всю вашу ненависть к советской власти, вы всё-таки очень советский человек, свято верящий в силу каких-то там бумажек. А эти бумажки всего лишь бумажки. В случае нужды они не будут иметь совершенного никакого значения. Что касается доказательств... в тридцать седьмом взяли далеко не всех, а чистки даже позволили кое-кому сделать очень серьезную карьеру. Был такой генерал Павлов, когда расстреливали вашего отца – обычный комбриг, воевал в Испании. Возможно, поэтому и уцелел, даже Героем Советского Союза стал. За три года буквально взлетел – стал командующим Белорусским особым военным округом, того самого, что с началом войны превратился в Западный фронт. Вы же историк, Петр Ионович, пусть и архивист. Наверняка помните, на который день после начала войны войска Западного фронта сдали Минск?

– На шестой... – буркнул Якир.

– Впрочем, доказывать причастность Павлова к группе Тухачевского не стали – нашлись другие статьи, да и время было такое, не до доказательств. Так расстреляли. Чуть позже и на Украине была катастрофа, но там держались получше... думаю, без падения Западного фронта держались бы ещё лучше, но это всё альтернативная история, если бы да кабы, да во рту росли грибы... В общем, у вашего отца был шанс повторить судьбу генерала Павлова – а это ещё миллионы погибших и попавших в плен солдат Красной армии, а их и так было немало. Павлова, кстати, тоже реабилитировали – мол, ни в чем не виноват, просто не на своем месте оказался. Любопытная судьба, не правда ли? Семью Павлова тоже репрессировали, так что, думаю, у вас и не было шансов избежать тюрьмы или ссылки. Не в четырнадцать лет, а в восемнадцать, но хрен редьки не слаще.

– Зачем ты мне всё это рассказываешь?

– Пытаюсь донести до вас простую мысль – человек на такой должности не имеет права ошибаться. А оступился ваш отец в тридцать седьмом или сдал бы Киев на шестой день войны в сорок первом – особой разницы для вас нет. До вас вообще дела никому не было, вас наказывали как сына Ионы Якира, красного командира, который предал дело революции. Так за что вы сейчас мстите советской власти? За своего отца, который, с очень большой вероятностью затевал военный мятеж накануне страшной войны, или за то, что у вас отняли привычный уровень жизни и заставили приспосабливаться к обитанию в тюремных бараках с очень разными людьми?

Якир угрюмо промолчал. Впрочем, его молчание было очень красноречиво.

– Поймите, я вас не агитирую за советскую власть, – продолжил я. – Вам столько лет, что вас поздно агитировать. Но вы всё-таки должны знать несколько вещей. Например, что ваш отец, сын аптекаря из Бессарабии, мог стать командармом 1-го ранга только в СССР. Ваш дед вполне мог эмигрировать, в те годы и из тех мест многие перебирались в Америку, которая, конечно, страна возможностей, весь Голливуд – это выходцы из украинских и белорусских местечек и их потомки. Но я не знаю в армии США ни одного пятизвездного генерала, который был бы потомком таких мигрантов. Актеры, банкиры, инвесторы – да, есть. Газетчики, писатели – тоже. Кто-то пробивался, кто-то падал на дно. Но вот сделать карьеру в армии ни один из них так и не смог.

– И что?

Якир выглядел очень недовольным.

– А то. Подумайте ещё и о том, что после возвращения из заключения вас без экзаменов приняли в институт и позволили в нем выучиться. Дали вот эту квартиру – она вам, кстати, нравится?

– Сойдет...

– Ну да, конечно. Когда ваш отец был жив, вы, наверное, жили лучше, – улыбнулся я. – Но ещё подумайте вот о чем – все эти подарки вам подарили только один раз. Больше их не будет. И если вы вдруг загремите снова, у вас отберут всё, и эту квартиру тоже. Ведь она получена от государства, которое прямо сейчас предаете уже вы.

– Ты угрожаешь? – Якир попытался приподняться, но под моим взглядом плюхнулся обратно на табурет. – Думаешь, всё и всех можно купить? Да, я благодарен, что моей семье дали эту квартиру, что нам с Валей позволили работать. Но я никогда не допущу, чтобы сталинские времена вернулись! Никогда!! И если для этого нужно будет сесть в тюрьму – значит, так тому и быть. И моя семья меня поддерживает! Они все со мной солидарны – сталинизм пройти не должен!

***

Пассаж про Сталина получился у Якира таким искренним, что я на мгновение растерялся. А потом мне резко стало скучно, я откинулся чуть назад и с легкой грустью посмотрел на Якира. Тот ощетинился, словно я собирался убеждать его в том, что сталинизм это прекрасно и даже в чем-то весело.

– Мне жаль вас, Петр Ионович, – сказал я. – Вы живете призраками прошлого и никак не хотите их отпустить. Отца вы не вернете, проведенные в лагерях годы – тоже. Но своей упертостью, своей борьбой непонятно с чем вы портите жизнь не только себе, но и своей семье. Вашу дочь уже отчислили из института, исключили из комсомола, у вашего зятя серьезные ограничения на творчество, что очень печально, потому что он талантливый автор, у него хорошие песни...

– И что ты предлагаешь? Отказаться от борьбы? И пусть эти сталинисты, которые всё ещё сидят в ЦК, возвращают нас в старые времена? В Праге СССР действовал так, что Сталин, наверное, очень радовался на том свете!

– Вы опять смотрите на частности, не замечая общей картины, – я покачал головой. – Чехословакия находится в таком месте, что её переход в НАТО рушит всю оборону стран Варшавского договора. Вот и всё. Поэтому там должно быть лояльное нам правительство, и это правительство не должно позволять себе шаги, которые ведут её прямиком в объятия наших дорогих западных партнеров. И ваша борьба против подавления выступления чехословаков – это борьба против советской власти. Квод эрат демонстрандум. И если вы не измените свою позицию, в следующий раз обыск у вас будет по полной программе. И не только у вас, а у всех, кто вовлечен в ваш небольшой кружок.

– Ты... – он запнулся. – Ты подменяешь понятия!

– К сожалению, нет. Это всё элементарно, если вы потрудитесь и рассмотрите карту Европы чуть более внимательно, а потом наложите на неё стрелочки плана Барбароссы. Уход Чехословакии в НАТО – это удлинение фронта, это увеличение армии, это лишние расходы, которые можно было потратить на исследование космоса или производство товаров народного потребления. Уход Чехословакии – это, например, непостроенные дома и невыполнение плана по переселению людей из бараков, в которых уже и жить-то нельзя. И это ещё я не учитываю нарушение кооперации в рамках соцблока, а также возможное бурление такого же интеллигентского дерьма в других странах, на которые тоже придется тратить силы и время. И всё это капиталисты получают фактически бесплатно – не считать же за расходы оплату гонораров для наших диссидентов или подачки таким, как вы, чтобы эта ваша пресловутая «Хроника» выходила вовремя!

– Я не беру денег у американцев! – взревел Якир. – Я не предатель!!

Он вскочил, табурет с грохотом упал, а в дверях кухни показалась его обеспокоенная супруга.

– Петя? – тихо спросила она.

– Иди к себе! – рявкнул он, и она безропотно скрылась. – Что ты себе позволяешь, начальник? Я никогда не работал ни на американцев, ни на англичан, ни на Уругвай! У меня есть зарплата, мне платят гонорары за статьи, за переиздания книги воспоминаний об отце! И Валя тоже работает! Нам не нужны деньги из-за границы!

Я молча наблюдал за этим припадком. Мне всё ещё было скучно, хотя мне наконец удалось вывернуть разговор туда, куда я и собирался. Впрочем, хватило Якира ненадолго – он быстро угомонился, вернул табурет на место и уселся сам.

– Вам не удастся обвинить меня в предательстве! – он даже погрозил мне пальцем. – У меня есть убеждения!

– Убеждения есть у всех, – усмехнулся я. – Но то, что лично вы не берете денег у какого-нибудь ЦРУ, не означает вашей невиновности в измене Родине. Это лишь означает, что вы делаете то, что нужно уругвайской разведке, совершенно бесплатно, – он вскинулся, но я продолжил, не давая ему вставить ни слова: – Вот я точно знаю, что эту вашу «Хронику», с которой вы носитесь, как курица с яйцом, без денег не сделать. Бумага, перепечатка, перевозка. Всё это что-то стоит, хотя и выглядит, как бесплатный добровольный труд. Согласны?

– Нет.

– Хорошо, мне ваше согласие, в принципе, и не нужно. Что вы передаете Людмиле Михайловне Алексеевой?

– Ниче...

– Подумайте ещё раз, прежде чем соврать, – перебил я его.

Он замолчал. Так мы просидели довольно долго – я смотрел на него, а он пытался пробуравить во мне дырку своит разгневанным взглядом.

– Я не буду никого закладывать, – тихо сказал Якир. – Я готов отвечать за свои поступки, но других я не предам.

– Этого и не требуется, Петр Ионович, – успокоительно произнес я. – Так что вы передавали гражданке Алексеевой?

– Сообщения для сборника, – буркнул он. – Их приносят сюда, я собираю и передаю ей. Что с ними происходит дальше, я не знаю. Но в сборнике эти сообщения появляются.

– И всё?

– Деньги, – это слово он произнес через силу. – Их дают те, кто забирает экземпляры сборника. Себе я ничего не оставляю, всё передаю по той же цепочке.

– Что-то вроде платы за выпуски? – уточнил я.

– Пожертвования. Ты всё правильно сказал, начальник, бесплатно сборник не сделать. Мы ещё и заключенным помогаем, этим Витька раньше занимался, недолго, потом его сослали, а после возвращения он не захотел снова в это влезать. Я это говорю лишь потому, что ваши тогда всё это раскопали... может, ты по молодости и не знаешь, но спроси у своих начальников, они в курсе. Как сейчас дела обстоят, не знаю. Никогда в это не лез и своим не советовал.

Я зацепился за знакомое имя

– Виктор Красин?

Якир угрюмо кивнул.

– Красин же в ссылке, куда он мог вернуться? – недоуменно спросил я.

Судя по личному делу, Виктор Красин и сейчас продолжал работать колхозником.

– Был в ссылке, да весь вышел. В декабре приехал, как раз через две недели после того, как его Надьку в те края отправили. Умеют ваши издеваться над людьми...

Это было неожиданно, и я потерял нить беседы. Персональные дела мои коллеги старались поддерживать в актуальном состоянии – другой «википедии» сейчас не было, и если в архиве был непорядок, это могло стоить ведущему дело сотруднику серьезных неприятностей. Правда, дело Красина вёл следователь из центрального аппарата, судьба которого мне, в принципе, была не так интересна.

– Что ж, Петр Ионович, спасибо вам за беседу, – сказал я и встал. – Было интересно и познавательно. Надеюсь, вы тоже сделаете выводы из того, что услышали сегодня.

– И тебе не хворать, – ответил он и тоже поднялся. – Странный ты какой-то комитетчик... Не понимаю я тебя.

– Иногда я сам себя не понимаю, – я улыбнулся. – Но – блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведёт слабых за собой сквозь долину тьмы. До встречи. И не трудитесь меня провожать.

Уже на улице я с каким-то неземным удовольствием вдохнул свежий морозный воздух, застегнул дубленку и поплотнее натянул шапку на голову. Сегодня было очень холодно, и простыть после того, как я почти три часа провел в парилке квартиры Якира, было очень легко. А болеть мне сейчас было нельзя.

К счастью, дом находился не очень далеко от станции метро. Я проехал одну остановку, перешел на Кольцевую – и вскоре подходил к Таганке.

Контрамарки сами себя не заберут.