Спецслужбы и войска особого назначения

СЕКУРИТАТЕ

Следует отметить, что мощная секретная полиция была характерна и для довоенной Румынии. Умерший в 1965 году генеральный секретарь Георгиу-Деж расширил ее функции, превратив Секуритате в инструмент государственного управления. В то же время он привлек в ее ряды старых коммунистов, многие из которых вышли из среды интеллигентов.

После смерти Дежа Чаушеску сполна использовал свой шанс. По мере обострения проблем внутри страны Чаушеску все больше опирался на Секуритате не только как на сторожевого пса режима, но и как на экономическую силу, способную поддержать бюджет. Жизненный опыт Чаушеску сделал его приверженцем «конспиративной теории» исторического развития, и Секуритате успешно подогревала эту параноидальную идею. В глазах простых румын тайная полиция представала всевидящим, всезнающим многоруким монстром, следящим за каждым мигом их жизни. Не нужно, однако, впадать в ошибку, приписывая все зигзаги политики Кондукатора исключительно деятельности Секуритате. Его провалы во внутренней политике лишь потому так долго игнорировались или замалчивались, что на международной арене он обнаружил глубокое понимание расстановки сил. Его мировоззрение было деформированным, отношение к людям крайне презрительным, вера в сталинскую систему незыблемой, но он блистательно эксплуатировал «диссидентский» имидж Румынии, ухитряясь мирно сосуществовать и с арабами, и с израильтянами, обольщать и капиталистов, и новых лидеров третьего мира. И лишь тогда, когда Советский Союз сбросил оковы многолетнего оцепенения, Чаушеску мгновенно и безнадежно устарел.

По мере развития культа личности Чаушеску состав и качество руководства в средних и верхних эшелонах власти претерпевали драматические изменения. В 1968–1971 годах многие уважающие себя политики еще верили, что игра в пестование гениальности Чаушеску стоит свеч. Даже после 1971 года тех, кто не желал больше мириться с удушающей атмосферой низкопоклонства и угодничества — вплоть до ухода в отставку и даже полного разрыва с режимом — было весьма немного. В этом отношении довольно показательна судьба Иона Илиеску. Стартовав с поста первого секретаря румынского комсомола, где он успешно провел операцию по «чистке» студенческой среды,’ за что и удостоился благосклонности Чаушеску, он сделал молниеносную карьеру и стал членом заветного круга приближенных Кондукатора, где и пребывал До осени 1971 года, покуда не осмелился покритиковать некоторые аспекты культурной политики Чаушеску. В это время он был ключевой фигурой ЦК, ответственным за культурные связи. После 1971 года его понизили в должности и подвинули в сторону. Его дальнейшая карьера включала в себя посты районного партсекретаря в Тимишоаре и других округах, а также второстепенные министерские должности (вроде министра водоснабжения). В декабре 1989 года его назначили директором ведущего издательства технической литературы «Эдитура Тзхникэ».

«Политика Чаушеску в отношении диссидентов была довольно тонкой, — считает Эмануэль Валериу. — У нас на этот счет была поговорка: он оставлял всех плавать в аквариуме с золотыми рыбками».

Несколько рыбок, правда, повыловили, но с течением времени «заветный круг» стал превращаться в ревниво и зорко охраняемый заповедник доступный лишь родственникам и подхалимам.

«Социализм в рамках одной семьи», — говаривали румыны.

Помимо Елены Чаушеску ключевые государственные посты занимали два ее зятя, а также племянник. Георге Петреску, Гогу, в ранней юности прозванный «болваном», стал заместителем премьер-министра, Илие Чаушеску, старший брат Николае, — заместителем министра Обороны. Николае-Андруцэ, другой брат, генерал-лейтенантом и ключевой фигурой в министерстве внутренних дел. Несколько родственников стали министрами или членами ЦК. Нику, беспутный младший сын Елены и Николае, возглавлял сначала комсомол, стал членом ЦК, и затем — первым секретарем областного комитета партии в Сибиу и кандидатом в члены священного Исполнительного комитета ЦК.

С каждым годом петля затягивалась все туже. В начале 80-х годов обладателей пишущих машинок обязали зарегистрировать свои «орудия производства» в полиции и получить специальное разрешение на их хранение, иначе машинки конфисковывались без предупреждения и без права возврата. На государственных предприятиях, имевших множительную технику, были введены строжайшие до идиотизма ограничения на ее использование. В отличие от других стран Восточной Европы Румыния не пережила самиздатовского бума. Индивидуальная закупка большого количества писчей бумаги могла запросто обернуться для покупателя доносом продавца магазина в Секуритате, с последующим пристрастным дознанием. Всеобщая запуганность, ужас перед Секуритате обусловили полную покорность населения, под конец переросшего в глубокую апатию. Румыния не явила миру ни своего Сахарова, ни своего Вацлава Гавела, и почти никого из той славной диссидентской гвардии, которая в Польше, Венгрии, Чехословакии и Советском Союзе зажгла и пронесла сквозь темные 60-70-е годы факел духовной и политической свободы. Сказался также и румынский национальный характер, помноженный на специфические особенности режима Чаушеску, в том числе и на атмосферу всеобщей подозрительности и засилье стукачей. Тирания была всеобъемлющей, но победила она минимальными усилиями, во всяком случае в интеллектуальной среде; «исторический» разрыв между интеллектуальной верхушкой и остальным населением существенно облегчил задачу охранке.

Надо признаться, Чаушеску проявил куда большую изощренность, чем Мао или Ким Ир Сен, в усмирении тех, кто осмелился протестовать против его политики «мини-культурной революции». Хотя, как и следовало ожидать, новая культурная политика разъярила интеллектуальную элиту, Чаушеску весьма успешно погасил волну протестов, избрав — по крайней мере на первый порах — тактику утоворов и отеческой укоризны. По воспоминаниям Пауля Гомы, гнев, охвативший писателей, излился в бурных речах и яростных нападках на сторожевых псов культурной политики Чаушеску — Думитру Попеску, Думитру Гише, Василе Николеску, в чью задачу входило непосредственное осуществление директив Кондукатора. «Мы, как дети, специально проверяли, насколько далеко можно зайти, не получив шлепка, — рассказывал Гома. — Наши собрания в Союзе писателей по буйству и свободе самовыражения доходили почти до карикатурных масштабов. Мы оскорбляли этих шавок, мы обзывали их убийцами, могильщиками культуры, дерьмом. Они смиренно подставляли нам другую щеку. Помню, как после очередного собрания в Союзе, окончившегося чуть ли не потасовкой, я, выходя вместе с Гише, спросил его: «Ну что, вы уже вызвали “воронок”?» — «Отнюдь нет, товарищ, — ответил он. — Очень хорошо, что вы немного повыпускали пар. Внутри Союза можете болтать что угодно, но если вы, ребята, откроете рот за порогом этого здания, все будет совсем-совсем иначе».

Подобный же подход к «заблудшим овцам» распространился (правда, в несколько меньшей степени) и на саму партию. Внутри ЦК и его подкомитетах негласно действовал принцип «парламентской неприкосновенности». Секретарь ЦК по культурным связям Илиеску был смещен с должности и переведен на худшую работу, но его не арестовали, не допрашивали и не преследовали. Чаушеску инстинктивно понимал, что такая слегка двусмысленная форма репрессии наиболее эффективна в румынских условиях. Даже в последние годы, когда Кондукатор был в состоянии, близком к клиническому безумию, он все же не терял инстинкта самосохранения. После своего поразительно смелого шага, прямо-таки вызова, брошенного Чаушеску в 1977 году, Гома ожидал карательных мер. Причину сравнительно мягкой реакции Секуритате на его проделку писатель усматривал в нежелании Чаушеску ссориться с Джимми Картером, с которым у него установились теплые отношения и который был убежденным сторонником прав человека. Конечно, годы, предшествовавшие декабрьской революции 1989 года, были отмечены и гнусными расправами, и избиениями, и даже несколькими случаями насильственной депортации мятежных шахтеров и профсоюзных деятелей. Но эти жестокие меры проводились выборочно, с целью посеять страх в душах людей, так сказать «убить цыпленка ради устрашения обезьяны». Репрессивность режима стремительно возрастала, но апологеты Чаушеску не без основания утверждали, что в Румынии политических заключенных куда меньше, чем в Югославии. Как неоднократно повторяли румынские интеллектуалы после декабря 1989 года, «Георгиу-Деж был более жесток и чаще прибегал к лагерям, тюрьмам и военным трибуналам, но Чаушеску пас нас куда лучше».

Если воспользоваться ритуальной фразеологией наемных писак, вроде Георге Иордаке или поэта с явным антисемитским душком Корнелиу Вадима Тудора, годы правления Чаушеску были «светоносными годами». Данная фраза стала расхожей шуткой, когда ради экономии топлива были урезаны нормы расходования электричества и горячей воды, запретили холодильники и пылесосы, квартиры зимой едва отапливали и продавали только 40-ваттовые лампочки (специальные инспекции зорко следили за тем, чтобы соблюдалось правило «одна комната — одна лампочка»).

Ко всем этим неудобствам румыны привыкли и, в общем, смогли бы их как-нибудь пережить. Хуже всего было то, что из-за внезапного отключения электричества шахтерам приходилось в кромешной тьме вылезать из шахт по приставной лестнице, а хирургам — отменять в последний момент операцию. Еще ужасней были судьба несчастных младенцев когда отключалась аппаратура, поддерживающая их жизнь, удел пациентов, когда останавливалось искусственное дыхание, перспективы людей старше 60-ти лет, которым отказывали в серьезном хирургическом лечении и обрекали на смерть, положение беременных женщин, которых подвергали унизительным осмотрам, чтобы не допустить абортов. Разумеется, с теми, кто обладал партийными связями, обращались иначе. Румыны обо всем этом знали, но, как выразилась племянница Чаушеску Надя Бужор, «слова не имели никакой связи с нашей действительностью: Была жизнь, каковой она должна быть, и жизнь как она есть».

Красноречивый пример перерождения РКП в бездумную «клаку» продемонстрировал партийный съезд 1979 года. В последний день его работы председатель призвал к единодушному голосованию за переизбрание Николае Чаушеску на пост генерального секретаря. Тут неожиданно встал тщедушный старичок, 84-летний коммунист с немыслимым стажем Константин Пырвулеску, и закричал, что но уже который раз просит слова, но его намеренно игнорируют. Председатель возразил, ссылаясь на завершение дискуссий, но Чаушеску произнес: «Пусть говорит».

Пырвулеску подошел к трибуне. «Вчера, — произнес он, вы позволили этому шуту Пэунеску невесть сколько торчать на трибуне. Что я, хуже него, что ли?» И объяснил, что будет голосовать против кандидатуры Чаушеску: «Я поражен подготовкой этого съезда. Он был созван лишь для того, чтобы переизбрать Чаушеску. Ни одна из насущных проблем страны здесь не обсуждалась».

По знаку Елены Чаушеску весь съезд единодушно поднялся и принялся неистово аплодировать Кондукатору. Некоторые делегаты выкрикивали в адрес Пырвулеску оскорбления, но тот отвечал им убийственным презрением, повторяя: «Я не буду голосовать за Чаушеску» Один из операторов румынского ТВ записал этот эпизод на пленку, но его никогда не транслировали по ЦТ и в официальном отчете о работе съезда даже не упоминали. Смелое одинокое противостояние Пырвулеску было тем более поразительным для многих партийных «реформаторов», что все хорошо помнили его прошлое. Как подчеркнул профессор Арделяну, фигура Пырвулеску всегда ассоциировалась с советским вариантом коммунизма. В 1917–1920 годах Пырвулеску служил добровольцем в Красной Армии, затем в течение долгого времени учился в Советском союзе. Его откровенно просоветская ориентация обнаружилась в 1958 году, когда он, единственный из всего ЦК, убеждал ГеогриугДежа не просить Хрущева о выводе советских войск из Румынии.

То, что произошло позже, наглядно пЬказывает как степень, так и пределы мстительности Чаушеску. Он изгнал мятежника из Большой благоустроенной квартиры и поселил в убогой клетушке в маленьком провинциальном городке, вдобавок посадив его под домашний арест Когда по западногерманскому телевидению показали позорное поведение делегатов съезда, Чаушеску пришел в ярость. Оператор, на которого пало подозрение в передаче пленки за границу, был уволен и тоже попал под наблюдение Секуритате Однако неукротимый Пырвулеску остался жив: выступая, вскоре после смерти Чаушеску, по румынскому ТВ, он рассказал, что был чрезвычайно смущен, когда присутствующий на съезде председатель Советского Союза демонстративно пожал ему руку. Меры, принятые Чаушеску в отношении вероотступника, показывают, что хотя Кондукатор крайне болезненно реагировал на критику, он все-таки предпочитал запугивание уничтожению. Трусость румынского истеблишмента была такова, что Пырвулеску в одночасье превратился в парию, ходили даже слухи (возможно, распространенные самой Секуритате), что его «пустили в расход». История с Пырвулеску не получила большого международного резонанса: из всех газет, пожалуй, только «Монд» уделила инциденту пристальное внимание. По нашему мнению, гораздо важнее, нежели сам факт показательной расправы Чаушеску с «еретиком», была реакция на это событие политически «просвещенного» класса. В Восточной Германии или Чехословакии Пырвулеску мог стать символом сопротивления, в Румынии он просто канул и небытие.

В глазах Запада в последние годы Чаушеску был подлинным исчадием ада, кровожадным тираном, вампиром, сошедшим с киноленты о Дракуле. Между тем годы его правления характеризуются не столько жестокостью, сколько довольно мелочным коварством. Секуритате достаточно было массированно распустить слух о том, что все телефоны прослушиваются, — и у парализованных страхом местных диссидентов опускались руки. Именно из-за отсутствия сопротивления Чаушеску и пришел в последние годы к? выводу, что ему все позволено, — «мамалыга не взрывается». Такова первопричина тех испытаний, которые выпали на долю румынского народа в «золотую эпоху».

Говорят, будто в последние годы Чаушеску впал в паранойю. Но он не столько был безумным, сколько потерял контакт с реальностью, пал жертвой льстивой и отфильтрованной по приказу его жены информации. Уже из транслировавшихся по телевидению судебных процессов над офицерами Секуритате было видно, какое разложение царило даже в репрессивном аппарате. «Режим Чаушеску на последнем этапе был не жестоким, а смешным, — сказал видный румынский журналист Ион Кристою. — Он походил на Австро-Венгерскую империю, описанную Гашеком. Централизованное управление было доведено до абсурда, вплоть до того, что Чаушеску сам определял длину иголок, высоту зданий и формат журналов. Комиссия из десяти человек во главе с секретарем ЦК ежедневно до эфира просматривала все телепрограммы, а потом этот несчастный секретарь не спал всю ночь, так как Елена Чаушеску устроила скандал из-за того, что некая певица вышла на сцену в платье с цветочками!»

И все же Чаушеску практически никогда не прибегал к насилию, если мог достигнуть цели иным способом — запугиванием, обманом, коррупцией. По крайней мере, до последних лет он придерживался мудрого правила: не создавать мучеников. С другой стороны — бывшие соратники чувствовали себя как вы «в резерве», были заложниками собственных надежд на возвращение, а значит — оставались сообщниками диктатора. Такая форма контроля над обществом оказалась гораздо эффективнее, чем жестокость Дежа.

Подготовка к последнему публичному выступлению Николае Чаушеску велась в полном согласии с давно освященной традицией. Накануне вечером несколько тысяч «проверенных» рабочих были свезены на автобусах в Бухарест, где и провели ночь в заводских общежитиях и гостиницах под неусыпным надзором партии. Утром 21 декабря, пока толпа прибывала, две партийные шестерки, в чью обязанность входило воодушевлять собравшихся, привычно заклеймили «контрреволюционных подстрекателей», ответственных за все беды Румынии, и вновь подтвердили свою несокрушимую верность Кондукатору. Стоя на балконе здания ЦК, расположенного в центре Бухареста, Чаушеску, окруженный ощетинившейся армией микрофонов, начал свою речь. Она лилась под привычный аккомпанемент «стихийного» волнения заученных аплодисментов, завершавших банальные, набившие за последние годы оскомину фразы о торжестве «научного социализма» и блестящих достижениях Румынии во всех мыслимых областях.

Так продолжалось минут восемь, и вдруг где-то в глубине 100-тысячной толпы началось волнение совсем иного рода: послышались святотатственные свист и шиканье, а затем скандирование: «Ти-ми-шо-а-ра» (а Тимишоаре всего несколько дней назад антиправительственные манифестации закончились человеческими жертвами и беспорядками).

Румынское телевидение, благодаря неподвижно установленным в нескольких точках площади камерам, продолжало трансляцию митинга. Взорвалось несколько гранат со слезоточивым газом, и' гневный ропот толпы неудержимо нарастал: раздались крики «Чаушеску, народ — это мы!», «Долой убийц!», «Румыния, проснись» и воодушевленные пение запрещенных довоенных патриотических песен. Все это телекамеры передали в эфир, они же зафиксировали и замешательство на балконе: запинающегося, сбитого с толку Чаушеску и его жену Елену, прошептавшую: «Пообещай им что-нибудь». Явно обеспокоенный, Чаушеску прервал брань в адрес хулиганов и всенародно возвестил о повышении зарабЪтной платы, пенсий и денежных пособий малоимущим семьям, а также об увеличении студенческих стипендий «на 10 лей» (что по рыночному валютному курсу составляло тогда 2–3 американских цента). Шум и свист усилились, и Чаушеску абсолютно не готовый к подобному поведению толпы, вообще замолчал. В телекамерах отразился его озадаченный, затравленный взгляд. Телезрители увидели, как плотный человек в военной форме подошел к Чаушеску, взял его под руку и увел с балкона. Непостижимым образом именно в этот самый момент экраны погасли, когда же три минуты спустя она заработали снова, перед зданием ЦК уже бушевал кромешный ад.

Новости о случившемся мгновенно разлетелись по всему Бухаресту и тысячи людей высыпали на улицы города. «Мы сразу поняли, что это конец, — рассказывала музейная работница Михаэла Филип, смотревшая последнее выступление Чаушеску по телевидению. — Весь город был охвачен волнением». Манифестации продолжались всю ночь, и тогда же снайперы из Секуритате принялись стрелять в людей без разбору. В ту же ночь в бухарестские больницы поступило 85 человек с огнестрельными ранениями, убитых было еще больше. Как и в Тимишоаре, молва преувеличила количество жертв в десять, в двадцать, в сотню раз. Невзирая на стрельбу, людские толпы скопились вокруг партийных зданий, на Университетской площади (между зданием университета и гостиницей «Интерконтиненталь») и перед румынским телецентром, расположенным в тихом предместье Бухареста. Стрельба продолжалась всю ночь, но определить, Кто виновник — убийцы из Секуритате или им вторят также и армейские подразделения, — было совершенно невозможно. Царила полнейшая неразбериха, усугубляемая еще и тем, что некоторые части тайной полиции носили военную форму. Ходили упорные слухи, что Чаушеску бросил в бой десантно-диверсионный отряд, укомплектованный арабами, проходившими под руководством Секуритате «военно-террористическую» подготовку в Румынии. Слух этот так и не подтвердился, но он отражал типично атавистический рефлекс: ну конечно же, снайперы, убивающие без разбору людей на улицах, не могут быть румынами…

Тогда еще мало кто знал, что основная масса и без того колеблющихся румынских вооруженных сил (за исключением лишь некоторых подразделений Секуритате) перешла в ту ночь на сторону демонстрантов. Этому предшествовали следующие события: 16 декабря, после нескольких недель крайней напряженности, в Тимишоаре вспыхнули яростные антиправительственные демонстрации. На следующий день (17 декабря) Чаушеску обвинил министра обороны Василе Милю в неповиновении и пригрозил ему отставкой в случае, если он не отдаст румынским войскам приказ стрелять в народ. Генерал вроде бы подчинился, но, как оказалось, только в присутствии Чаушеску. Он не издал приказа — и к вечеру 21 декабря был обнаружен мертвым; официальная версия назвала это «самоубийством», неофициальная — расправой, санкционированной Чаушеску. Даже спустя месяцы подлинные обстоятельства его смерти оставались невыясненными. Несомненно было только одно — смерть Мили заставила высший командный состав всех трех родов войск осознать (если они еще не сделали этого), что отныне Чаушеску — битая карта. Глава Секуритате, генерал Юлиан Влад, по-видимому, уже пришел к подобному заключению. Утром 22 декабря, т. е. на следующий день после злополучного выступления Чаушеску, солдат, взобравшись на танк, стоявший на Университетской площади, демонстративно отстегнув магазин от автомата и помахал ими толпе. С этого момента по всей Румынии пронесся новый клич: «Армия — с нами».

(Э. Бэр. Целуй руку, которую не можешь укусить /''Иностранная литература. — 1992. — № 4.)

ТАЙНАЯ ПОЛИЦИЯ И СЕМЕЙНЫЕ НЕУРЯДИЦЫ

Несмотря на суровый контроль, засилье стукачей и жесточайшую «информационную диету», румыны тем не менее были прекрасно осведомлены о всех домашних неурядицах в священном семействе. Сплетни разносили сведения о разрыве Валентина с семьей, о бурной личной жизни Зои, о женитьбе Нику и его пристрастии к автомобильным гонкам в пьяном виде и дебошам в ночных ресторанах. Отсутствие прямой информации и свободной прессы порождало кривотолки и необоснованно преувеличивало как грехи Нику, так и количество любовных приключений Зои. В свете нынешнего дня можно определенно сказать, что все трое детей Чаушеску были скорее жертвами, нежели баловнями системы. Но культ личности изо всех сил пытался насадить идеалистический образ семейной жизни Чаушеску, например в «Омаджиу» мы читаем:

«С восхищением и уважением взираем мы на гармонию его (т. е. Чаушеску) семейной жизни. Мы придаем особое 'этическое значение тому факту, что вся его жизнь — бок о бок с его верной помощницей, бывшей ткачихой, комсомольской активисткой, членом партии с подпольных времен, а ныне Героем Социалистического Труда, членом Центрального комитета РКП, товарищем Еленой Чаушеску — является образцовым примером судеб двух коммунистов… Трое детей президента, следуя заветам родителей, как и мы все, трудятся на благо победы социализма в Румынии. Все это свидетельствует о том, что труд и личный пример являются основными заповедями в семье Чаушеску».

При чтении этой ахинеи всеведущие румыны давились от смеха и ярости. Всем было хорошо известно, что жена Валентина Чаушеску — Иордана Борилэ (наполовину еврейка) — была изгнана из «заветного круга», и в результате супруги лишились почти всех номенклатурных привилегий, жили в маленькой двухкомнатной квартире. Валентин, которого в итоге разлучили с Иорданой и сделали членом ЦК, добровольно сдался новообразованному Фронту национального спасения прямо в день бегства своего отца. Его арестовали. Лидеры Фронта, особенно Петре Роман и президент Ион Илиеску, прекрасно знали, что их привилегии при жизни Кондукатора были куда большими, нежели у Валентина. Валентин Чаушеску с полным основанием мог утверждать, что его отношения с родителями были крайне напряженными, а его ненависть к Елене — неподдельной. В институте ядерной физики, где он работал после окончания Лондонского университета, у него осталось много сторонников.

Аналогичными образом складывалась и судьба Зои. Еще будучи студенткой математического факультета, она поняла истинную суть режима, созданного ее родителями, и возненавидела его. В 1974 году она убежала из дома, и все силы Секуритате были брошена на ее поимку. Супруги Чаушеску вызвали к себе на личный допрос Надю Бужор, в девичестве Надю Бэрбулеску (племянницу Николае, дочь его младшей сестры Елены), поскольку они знали, что Зоя и Надя подруги. «Николае осыпал меня проклятиями, кричал, что бросит в тюрьму, если Я не скажу, где она, — вспоминала Надя. — Елена действовала хитрее и вкрадчивым голосом увещевала меня: «Я думала, что ты наш друг» Эта сцена так испугала Надю, что когда Зоя вернулась в лоно семьи, она, страшась за свою жизнь, предложила больше не встречаться. «Жизнь Зои была постоянным кошмаром, — вспоминала Надя. — Она хотела вырваться из «заветного круга», но понимала, что обречена, куда бы она ни скрылась, длинная рука Секуритате все равно настигла бы ее. Она часто с горечью восклицала: «Господи, что же мне делать в этой жизни?» Николае и Елена были убеждены, что это Надя подбила Зою на мятеж. Надя училась на психологическом факультете Бухарестского университета, и они обвиняли ее в том, что она «подвергла Зою психоанализу».

Неудачный побег Зои обернулся для румынского ученого мира подлинной катастрофой. Зоя работала в весьма престижном математическом институте, и Чаушеску, считая институт главным виновником «богемного мировоззрения» дочери, распустил его, распылив научный состав по многочисленным научно-исследовательским организациям. Вследствие этого, по словам бывшего министра образования Мирчи Малицы, «свыше двухсот первоклассных математиков покинули страну и в итоге осели: в США; это была самая масштабная перекачка мозгов в послевоенной истории европейской страны». Используя семейные связи, Зоя помогла многим своим коллегам достать выездные визы, и это еще больше взбесило родителей. В конце концов в 1977 году был закрыт и факультет психологии. Арестованные после смерти их отца Валентин и Зоя через 8 Месяцев были выпущены на свободу.

(Э. Бэр. Целуй руку, которую не можешь укусить //Иностранная литература. — 1992. — № 4.)