Сперанский 3. Воинствующий мир

Глава 13

Нижний Новгород

24 сентября 1797 года

Суббота — это, наверное, самый популярный день недели для свадьбы, если только не венчания. Тут церковь против, пятница постная, так нечего и в субботу жениться. Потому моё вступление в брак состоялось в воскресенье, и не утром, а днём, так как утро — это воскресная служба, отстоять которую было просто необходимо.

А теперь информация для тех, кто недостаточно физически развит. Вам необходимо подумать: стоит ли вовсе жениться, так как этот процесс столь энергозатратный и утомительный, что не каждый выдержит. Ну, или выдержит, но не такое грандиозное празднование.

Первое, это нужно перед венчанием поститься и неустанно ходить в церковь. Профилонить нельзя ни одну службу или же можно истово молиться дома, но делать это так, чтобы ни у кого не возникло подозрения. А оно может возникнуть, так как находишься под пристальным надзором будущих родственников и не только их. Второе, это когда в день венчания необходимо рано подняться или вовсе не ложиться спать. Нужно одеться, собраться, получить наставления и просто переговорить с тем же тестем. Третье, это отстоять службу в церкви, почти три часа. Далее исповедоваться, причаститься. Учитывая, что митрополит Гавриил лично выразил желание венчать меня и Катю, то исповедь была не проходной процедурой, а разговором более, чем на час. Опять же — всё на ногах, не приседая уже часов пять.

Всё ли это? Конечно же, нет. Далее сам обряд венчания. Сравнительно не долгий, но… Гавриил, будто сильно соскучился по мне, потому по окончании обряда была почти часовая проповедь про то, как супруги должны любить церковь.

И только здесь, после поздравлений в самой церкви и раздачи милостыни просящим, которые вмиг превратились во вполне состоятельных, сравнительно с бедными горожанами, людей, получилось присесть.

— Ты как? — спросил я у Кати, которая, казалось, не выражала никаких эмоций.

— Устала жуть, но это же только начало? — моя жена впервые показала своё настроение.

Эта улыбка была… Наверное, подобная радость сравнима с тем, как если бы писатель долго работал над книгой, ночами не спал, жил уже не собственную жизнь, а своего героя, и вот… Последняя фраза, и книга закончена. Радостно? Да! Одновременно и грустно? И вновь же, да! А ещё усталость, но и понимание, что сделал что-то важное. Вот такая радость была мною прочитана на лице девушки, которую лучшие кони, запряжённые в лучшую карету, несут в женскую жизнь.

Катя была одета в платье кремового цвета, чуть более пышное, чем нынче по моде, но очень ярко подчеркивающее молодость и хрупкость уже почти женщины. Небольшая вуаль пристёгнута к элегантной шляпке. Девушка была воздушной, нежной и одновременно желанной.

— Я люблю тебя и буду любить, — сказал я, доставая колье, кольцо, серьги и браслет, аккуратно сложенные в большую, обшитую бархатом коробочку.

Ещё более сложные чувства охватили меня, когда я дарил последнюю работу Каспара Милле. С одной стороны — это великолепие, уверен на все сто процентов, что подобного нет ни у кого и близко… Гениальная работа, достойная любого монаршего дома. Но вот грусть и чувство вины перед ювелиром Милле при этом сильно тяготили.

— Я говорил, что дарю тебе небо? Помнишь? Так что вот эти чёрные камни, расположенные между рубинами, это метеориты, которые упали на Землю с неба, точнее, прилетели из космоса, — сказал я, и Катя увлеклась рассматриванием именно тех чёрных камней.

И вот первое чувство — это катарсис, вызванный красотой и совершенством, которые создал Милле. А второе… Он застрелился сразу же, как только закончил создавать один из моих свадебных подарков Кате.

Не нужно искать причины для такого поступка, для меня вообще не может быть оправданий самоубийству. Для того, чтобы понять, зачем Милле так поступил, не обязательно заниматься поиском предсмертной записки этого слабого человека. Причины на поверхности и связаны с тем, что он жил только для дочери, на собственную жизнь у Каспара Милле не хватало жизненных сил и характера. Я думал, что образуется, подсовывал ему женщин, которые делали своё дело. Но это, как оказалось, было агонией.

Не смог Каспар смириться с тем, кем стала его дочь. Он случайно увидел одно из писем Аннеты, которое лежало у меня на столе, и я лично занимался его расшифровкой. Пришлось кое-что, конечно, без подробностей, но рассказать. Не более того, о чём писалось в самом письме, которое Каспар схватил со стола и стал читать. Был уверен, что мужчина справится, казалось, так и было, однако… Вот и гложет меня совесть. Но это выбор каждого: быть слабым перед трудностями или жить, вопреки всему, искать внутри резервы, делать что-то полезное и смотреть на мир через яркие стёкла очков. Ах, да, этот предмет, очки, запрещён.

Но буду честен перед собой, мне надоело уже подтирать сопли за французским ювелиром, тем более, когда он лично всё реже работал, а самопишущие перья, как и производство чернильниц-непроливаек, уже было на других людях, которых он выучил. Так что… Цинично, но лишь лёгкая грусть меня посетила. А что касается того, кто такая Аннета, и что отец не замечал в своей дочери пожара, так, рано или поздно, она проявила бы себя, ударив в сердце Каспара с не меньшей силой, чем при моём содействии.

Стоило ещё сказать большое спасибо отцу, который, пусть и слёг от своих болезней, но не помер до свадьбы. Кстати, это позволило не случиться неловкости на венчании и последующих празднествах, когда рядом с приглашёнными князьями или людьми с большими чинами будет священник со своей матушкой-женой. Правда, как я понял, митрополит Гавриил был готов помочь с этим, он спрашивал про отца.

С папой так и не получилось толком поговорить. Но вот что было важно, причём именно для меня — он дал своё благословение. И мне тогда в Надеждово стало так легко, что я сразу же отправился в церковь и там молился с отцом Иоанном часа два напролёт, выдавая молитвы одну за одной и даже припевая, пусть и несколько фальшивя.

Митрополит… Зачем он здесь? А я толком и не понял, кроме того, что Гавриил, несомненно, прознавший про мои успехи, которые от него я точно не скрывал, решил проявить невиданную милость и лично венчать нас с Катей. Стоит пока только гадать, сколь дорого мне обошлась данная услуга. Или я всё-таки расплатился за неё? Главная Александро-Невская семинария получила от меня не так давно двадцать тысяч рублей. Это большие деньги даже для такого элитного учебного заведения.

Кроме того, я заключил, пусть и устное, соглашение с руководством семинарии о том, что они будут предоставлять мне сведения о своих выпускниках, конечно же, из числа тех, кто не пойдёт служителем Русской Православной Церкви. А Гавриил — куратор Главной семинарии. Так что не сильно-то и удивительно, что он решил лично венчать нас, подвинув в этом епископа Нижегородского и Алатырского Павла.

— Что у нас дальше? — спросила Катя.

— Как же мне приятно слышать «нас», — отвечал я. — Набережная Нижнего Новгорода. Там всё готово. Но ты же знаешь об этом, и сама принимала участие в подготовке.

— Я уже устала, и в голове будто ветер гуляет, может и от счастья, — Катя улыбнулась так мило, что я, несмотря на то риск помять её платье, обнял жену, впервые так близко к ней оказавшись.

Если кто-нибудь попросил бы меня назвать человека в Нижнем Новгороде, кто более остальных сегодня волнуется и переживает, кого бы я выделил? Может, себя? Это же логично, так как связываю себя узами Гименея. Но, нет. Конечно, эмоции фонтанируют, но сдержано, таким… фонтаном из провинциального городка. Катя? Может быть, но её фонтан — это Царскосельский, где у дворца есть такие развлечения, но сравнительно мало. Это и не Вяземский Андрей Иванович, ни Оболенская Екатерина Андреевна, между тем, более остальных лившая слезы умиления в церкви. Это… Иван Петрович Кулибин. Вот у кого эмоции бушуют петергофскими фонтанами.

Когда я увидел изобретателя и, смею надеяться, своего старшего товарища или друга, то даже успокаивал, что всё пройдёт нормально. Пароход был готов, выкрашен, проверен уже трижды. Не должно возникнуть проблем. Но Кулибин не спал которую ночь, всё проверял, трогал, пробовал даже ломать, оценивая прочность конструкций. Уж очень он хотел, чтобы, наконец, появилось что-то из числа его изобретений, пусть в этот раз и я к сему руку приложил, что стало бы полезным, массовым, да ещё и в мировом масштабе. Но я сам виноват, так как накачал сделанное нами великими смыслами и пафосом.

Перед свадебными торжествами мы с тестем объезжали все локации грандиозного празднества, смотрели те мини-спектакли, которые будут показывать приглашённой публике в порту, переоборудованном для праздника. Просмотрели и огненное шоу, которое было мною же и придумано, а исполнителями выступали пятеро самых ловких бывших подростков, что уже готовы показать себя не только в шутихах, но и в серьёзных делах. Конечно же, пробовали еду, которая будет предоставлена гостям, в чём нам главной советчицей выступила княгиня Оболенская. Проверяли надёжность конструкций и навесов. И, конечно же, не оставили без внимания пароход, на который будут приглашены самые знатные или близкие гости, не более восьмидесяти человек.

Кулибин трясся за наше детище и упрекал меня в том, что я такой спокойный. И что вообще, по его словам, «венчаться — это богоугодное дело, но то, что обществу представим пароход, ещё более важное событие, ибо первые за всей Европы подобное сладили». Как-то так выражался Кулибин.

Я догадывался, с чем связаны страхи и переживания гениального изобретателя. Дело в том, что его придумки либо вовсе не финансировались и выставлялись на смех, либо, как с последним изобретением — оптическим телеграфом, сразу же в музей направили. А Иван Петрович хотел, чтобы его изобретения работали для людей и прославляли имя Кулибина. Не лишён человек честолюбия, и в данном случае это более чем обоснованно.

А так что касается оптического телеграфа, то уже строятся столбы, и первыми подобной связью будут объединены Белокуракино и Надеждово, после Белгород и, возможно, Луганский железоделательный завод. А там, с чем судьба не шутит, может и до Крыма доведём, пока в Петербурге не поймут пользу изобретения и не подпишут нашу компанию провести подобный телеграф от столицы к Москве.

— Приехали! — сказал я, когда карета остановилась, и послышались приветственные крики.

Большая часть горожан Нижнего Новгорода собралась недалеко от набережной. Для людей были выставлены более ста молодых бычков, жарились куры, утки, закуплена мука и выпечен хлеб. Были там и нанятые нами с Вяземским артисты, кукольные театры. Не обошлось и без алкоголя. Однако, народ не пускали на саму набережную, перекрытую солдатами, тут были гости нашей свадьбы. Хотя, по факту, и горожане также гости, просто из тех, кто подарков не дарит.

— Ура! Славься! — ещё громче закричали люди.

Кто кричал, кто крестился, были и те, кто встал на колени, а многие просто замерли с поднятыми к небу головами. Там, немногим ниже кучевых облаков, летел воздушный шар, а от него тянулся шлейф в виде надписи на полотнище «Совет да любовь». Представление начиналось.

— Дети мои! — прослезился Андрей Иванович Вяземский, чья карета шла следом за нашей.

За спиной тестя уже без каких-либо условностей, что она женщина, да ещё и не самая близкая родственница, стояла княгиня Оболенская. Чуть дальше расположилась нынешняя супруга Андрея Ивановича — Евгения Ивановна О’Рейли с детьми Петром и Катей. У Вяземских всё нормально с фантазией при выборе женских имён? Или это так хотели угодить императрице? Но, тем не менее, количество Екатерин Андреевн на квадратный метр сегодня бьёт рекорды.

— Какие же вы красивые! — продолжал Вяземский пускать слезу.

Хотелось спросить тестя, что именно он пил в карете по дороге к набережной. К нам начали подходить гости и вновь поздравлять. В церкви было, так сказать, коллективное поздравление, сейчас же предстояло выдержать индивидуальные здравицы.

— Так, я буду первой, — сказала Оболенская, Андрей Иванович Вяземский попробовал возразить, но Екатерина Андреевна одёрнула его. — Да, племянник, я буду. Я люблю вас, уже двоих. И…

Княгиня склонилась над ухом Кати и начала шептать ей, вгоняя мою супругу в растерянность. Я услышал лишь некоторые слова, но которые и меня смутили. «Не сложится» «себе заберу», «будь ласкова сегодня и не лежи мертвячкой». Княгиня ломала все шаблоны дамы высшего света. Впрочем, мне это даже нравилось.

— Я увидела в Надеждово много того, чего нигде более нет. И то, что вы, Михаил Михайлович, прежде заботитесь о доходе и развитии, похвально. Но дом такому имению нужен, уж простите за прямоту, лучше нынешнего. Посему я дарю вам триста пятьдесят тысяч рублей на строительство дома. Ну, и жду содействия управляющим на моих землях, — сказала княгиня и под пронзительным взглядом своего племянника Андрея Ивановича отошла в сторону, давая другим гостям возможность поздравить.

— Позвольте выразить своё восхищение! Вы — великолепная пара, — произнёс Яков Ефимович Сиверс, поздравлявший одним из первых.

Яков Ефимович был сенатором, и нам уже приходилось работать с ним вместе. Может быть, именно этот факт и позволил найти возможность для семейства Сиверсов, чтобы отправить на нашу свадьбу хоть кого. А вот мать моей супруги Елизавета Карловна Сиверс не решилась прибыть. Да она и не принимала участие в жизни дочери до того.

В целом, прибыли многие люди, находящиеся у власти, присутствие которых было неожидаемым. Но есть нюанс. Это практически благословение императора и пристальное внимание к нашему венчанию со стороны императорской фаворитки. Потому-то тут и много всяких чиновников, что вдруг воспылали ко мне и к Кате «искренними» чувствами. Сиверсы не могли в таком контексте не проявить себя. Так что приданное, ну, или подарок в пятьдесят тысяч рублей был кстати. Хотя, как по мне, так и небольшим. Сиверсы могли подсобрать и на более весомый подарок.

— Андрей Иванович, я в полном восторге. Недаром ходят небылицы о великолепнейших балах, что вы устраивали во время своего путешествия по Европе. Всё так необычно, но в высшей степени превосходно, — расхваливал организацию празднеств Александр Борисович Куракин.

Было несколько обидно, что гости видят заслугу прежде всего Вяземского в том, что праздник, действительно, выглядит необычно, богато, изыскано и эксклюзивно, чего ни у кого не увидишь. Взять тот же воздушный шар.

Из трёх братьев поздравить прибыл только Александр. Алексей и вовсе выпал из обоймы. Он лишился-таки места генерал-прокурора и был не глухим, слышал анекдоты, что про него рассказывали. Обиделся на меня. Это похоже на то, как могут делать только дети, ожидая лишь ласковой реакции родителей, чтобы иметь повод забыть обо всех обидах. Удел слабых — сокрушаться о потерях и поражениях, сильные отряхнутся, засучат рукава и вперёд, на новый штурм. Алексей Куракин никогда не был серьёзным бойцом, но вот его брат, тот да, всё ещё держится на посту вице-канцлера, пусть во влиянии сильно потерял. И то, что именно с Александром Борисовичем у меня большинство дел, тоже говорит о многом. Алексея Куракина всё-таки я несколько предаю, но такова реальность.

Поздравления лились, как из рога изобилия. Подарки я даже не успевал запоминать, кто какие дарит. Главное, что дарят. Между тем, я обязательно после спрошу у Никифора, кто что подарил. Мой слуга должен контролировать и фиксировать этот процесс. И тут, кроме алчности, есть важный момент. По подарку можно составить некоторое мнение о том, чего хочет от тебя человек, насколько он готов сотрудничать и не относится ли к тебе с пренебрежением. Для дальнейшей работы пригодится.

— Господа, позвольте мне! — попросился один из гостей, которого я первый раз вижу.

— Кто это? — шёпотом спросил я Катю.

— Не знаю, — отвечала усталым тоном супруга.

Этот день вымотает нас так, что и брачная ночь… нет, я уверен, что здесь откроются резервы организма. Но усталость накатывала, как и некоторая раздражительность, возрастающая от таких вот беспардонных гостей, имени которых никто и не знает.

— Имею честь представиться: надворный советник Фёдор Иванович Энгель. Сие послание вам, господин действительный статский советник, — незнакомец протянул мне скрученный лист бумаги с вислой печатью.

Такой же по виду свёрток был отдан Вяземскому, причём ему бумага вручена после меня.

— Прочтёте позже, господин действительный статский советник, — чуть ли не приказал мужчина, который представился ещё и как личный порученец Петра Алексеевича Палена.

Жуть, как было интересно вскрыть печать и прочитать. Мой враг, да ещё и не тайный, а вполне себе явственный, прислал поздравления. В голове сразу же заиграли мысли, что с этим делать, все помыслы иезуитские, выстраивающиеся в сложносоставную интригу. Пришлось гнать эти мысли, точнее, оставлять их на потом.

Державин Гаврила Романович также присутствовал на празднике, как и Аракчеев, при этом, когда мне удалось пообщаться и с одним, и с другим, они напрочь игнорировали намёки на то, почему это я не знаю об их потугах помочь мне ранее, когда я томился в Петропавловской крепости. Я не стал прямо выказывать обиды или сыпать упрёками, пусть и хотелось. Не поняли намёков, ну, или решили их проигнорировать, пусть так и будет. Я не стану усложнять общение. Внешне не проявлю своих претензий, но вот внутренне… Больше этим людям полностью довериться я не смогу никогда и буду вооружён знанием, что и Аракчеев, и Державин не друзья мне, а лишь попутчики.

— Да, как же я забыл! — всполошился Александр Куракин. — Господа, прошу простить, что временно лишаю вас счастья поздравить молодых, но канцлер Александр Андреевич Безбородко также передал послание.

Возражающих не было. Пока Куракин передавал свёрток от своего непосредственного начальника и второго человека в Российской империи, всем гостям было чем заняться — быстро выразить своё удивление, что болезненный Безбородко решил прислать поздравление. Этот свёрток я раскрыл сразу же. И был несколько озадачен тем, что там написано. Первое, это ожидаемо, поздравление. Но вот второе — это заверение, что он помнит о моей роли в первые дни царствования Павла, понимает мои сложности, но заверяет, что всё решаемо. Конечно, ни слова прямо, лишь завуалированными намёками, но всё же вполне читаемыми.

Что происходит? Безбородко решил стряхнуть с себя пыль и окунуться в интриги? И кто я в этом случае? Скорее всего, разменная монета в начале противостояния Палена и канцлера. Вот это был бы бой. Жаль, что Александр Андреевич Безбородко скоро покинет этот бренный мир. И даже то, что я послал бы к нему врача, не поможет. Да и кого? У канцлера и так лучшие лекари.

А тем временем, пока мы с Катей, но ещё чаще тесть, получали поздравления, а слуги уже между собой договаривались, куда складывать подарки, праздник разгорался. При этом и в прямом, и в переносном смысле. Уже запалили просто огромное количество факелов, хотя ещё только-только смеркалось. Гости не выстраивались в очередь на поздравления, а уже развлекались и ели. На площади, примерно равной одному квадратному километру или чуть больше, было десять шоколадных фонтанчиков на постаментах в полметра в высоту. Рядом с ними стояли слуги, предлагавшие фондю. Любой из гостей мог лично, либо прибегнув к помощи прислуги, проткнуть палочкой будь клубнику, дольку ананаса, персика, винограда и, окунув в молочный шоколад, вкусить сладенького.

Фондю было не только шоколадное, но и сырное. Таких точек было пять, и плавленый сыр поддерживался в таком состоянии при помощи устройства, созданного одним из учеников Кулибина. Это было что-то между печкой-буржуйкой и самоваром. Вполне портативное и могущее использоваться в армии для приготовления пищи или отопления палатки. Возле сырных фондю предлагали окунуть в сыр уже ветчину, которую назвали Пармской, пусть она даже из державинских имений под Москвой, или хлеб, колбасу. Сырное фондю также было выстроено фонтанчиком.

Кстати, насчет самоваров. Их здесь поставили пятнадцать. Погода еще не морозная, но уже точно не летняя. Попить чаю можно. Подавали и капучино, какао. В таких чайно-кофейных местах лежали пирожные, ромовые бабы, кексы, печенье, конфеты, круассаны. Последнее лакомство здесь путают с венскими булками. Однако, с выпечкой из столицы Австрии мучное изделие похоже только формой. С марципаном в начинке было сложно, так как миндаль чаще всего приходил из Италии, в которой сложная политическая обстановка. Но в России есть фундук.

Ну, и десять длинных столов с различными закусками. Это и тарталетки с разными салатами и икрой на творожном сыре, волованы с всевозможными начинками, уже прошедшими апробацию в ресторанах. Гости могли попробовать паштеты на гренках, многие виды канапе. А ещё я не мог обойтись без шашлыка.

Возле всех таких вот пунктов питания были навесы и стулья, так что гостям не приходилось долго стоять.

При этом всё, что предлагалось гостям — это было не основное меню. А вот с основным мы долго думали, как сделать правильно. Подавать пять, хоть и десять блюд — это да, и слуги будут предлагать уже сидящим за длинными столами гостям вкусить то или другое кушание. Это случится уже на балу. Вместе с тем, к каждому гостю максимально корректно подходил слуга и предлагал меню и самопишущее перо. Гостю было достаточно подчеркнуть ту позицию в меню, что он хотел бы обязательно попробовать. Ручки оставались сувениром.

Не забыты были и развлечения. Вокруг работали артисты, которые периодически исчезали, и тогда начиналась музыкальная программа. Играли Моцарта, Баха, Вивальди, другие произведения, определить авторство которых я не мог. У Вяземского был отличный оркестр.

И всё работало, всё спорилось. Было видно, что периодически возникали некоторые шероховатости, которые быстро купировались, создавая впечатление идеальной организации. И тут главное — это назначить ответственных. За организационную работу отвечал Захар Ложкарь, за работу с персоналом Янош Крыжановский и ливрейные лакеи Вяземского. За поставку продуктов — Николай Тарасов. Таким образом, я, можно сказать, пригласил их на праздник, путь и таким иезуитским образом, заставив работать.

Но это всё: кушания, развлечения — было для гостей, а мы с Катей и тестем принимали поздравления и пожелания. Более ста человек и каждый выдавал тираду на минуты три, не меньше. Итого… Страшно и подумать, но пришлось стоять более трёх с половиной часов кряду. А я напомню и себе тоже, что и до того не получалось присесть уже чуть ли не двенадцать часов. Но улыбка не слазила с моих уст. Когда она хотела сбежать, я предвкушал, что уже скоро останусь с Катей наедине, и тогда чуть глуповатая улыбка вновь арендовала моё лицо.

— Карл Карлович, — искренне обрадовался я, когда очередь поздравлять дошла и до директора Луганского железоделательного завода. — Рад, что вы откликнулись и прибыли к нам на торжество. Уже давно хотел лично познакомиться.

Чуть полноватый мужчина с большим широким носом не остался в долгу и так же расплылся в поздравлениях, правда, на французском языке. Впрочем, было бы интересно, насколько чаще гости поздравляли исконно русского, православного чиновника на языке вольнодумца Вольтера.

— Вы сегодня увидите некоторое чудо чудесное, после, надеюсь, заинтересуетесь сотрудничеством. А ещё не могу не воспользоваться оказией и спросить, вы нашли господина Ричарда Тревитика? —сказал я, нарушая регламент, так как говорить о делах в такой момент не комильфо.

— Он в Корнуолле. И я отписал кому нужно, чтобы поспособствовали отправке этого, уж простите, но он скорее мастеровой, чем инженер. Впрочем, сие невинная просьба на фоне нашего большого сотрудничества, и я смог вам угодить. Тревитик прибудет по весне для стажировки на моём заводе, — рассказывал Карл Карлович Гаскойн.

— Мужчины! Всё вам о службе разговаривать, — вклинилась в нашу начинающуюся беседу Катя.

А жёнушка уже показывает зубки. И мне это нравится, никогда не привлекали женщины во всём податливые и бесхарактерные.

После извинений Гаскойн удалился. Были ещё гости, но мои мысли убежали в сторону того, что мне может дать приезд Ричарда Тревитика и сотрудничество с Карлом Гаскойном.

Тревитик — это сейчас заурядная личность, может только подающая надежды. Он энтузиаст и более остального заточен на изобретения. И что удивительно, насколько я знаю, изобретённый Ричардом Тревитиком паровоз вызвал сперва даже у англичан оторопь и непонимание. Ну, а за то, что инженер изобретал паровую повозку, его и вовсе считали сумасшедшим. Однако, не только для паровоза нужен этот учёный. Он в иной реальности, при всей кажущейся людям глупости, считался специалистом по машинам высокого давления. А это? И пароходы, и паровозы, да что угодно, как и попытка лет через двадцать-тридцать пробовать создать и двигатель внутреннего сгорания.

Гаскойн же — это производственные мощности. Я уже подумывал над тем, чтобы пробовать пока создавать лодки с обшивкой из металла, но постоянно увеличивать тоннаж судов, чтобы выйти уже на боевые паровые фрегаты. Так почему бы… Впрочем, Карл Карлович нужен и для другого — артиллерия, комплектующие к паровым двигателям, как и многое по мелочи.

— Муж мой! О чём же задумался? — спросила Катя, сбивая меня с мысли.

— Тебя я хочу, моё счастье, моя неземная краса! Ты — солнце во мраке ненастья, ты — жгучему сердцу краса, — начал я декламировать стихотворение Константина Бальмонта [Константин Бальмонт Тебя я хочу, моё счастье. Полное стихотворение см. в приложении].

Это стихотворение звучало напористо, может, для этого времени и несколько вызывающе, но я читал искренне, заглядывая в глаза своей супруги. Какой ужас! Моя жена всё ещё невинна! И когда, наконец, я начну уже исправлять эту нелепость⁈

— Это красиво… А… Оно кому посвящено? — спросила Катя.

— Все стихи теперь только тебе и посвящаю, может, лишь некоторые ещё одной важной женщине в мой жизни, которую бросить никак не могу, — сказал я и состроил серьёзное лицо.

Мимика Кати менялась от гнева к удивлению, после к недоумению, наконец, она сдержанно засмеялась.

— Маме? — уточнила свою догадку Екатерина Андреевна Сперанская.

— Ну, а кому ещё? Правда, думаю, что княгиня Оболенская может получить своё посвящение. Вот только я боюсь, что это будет слишком злой вирш, — вновь пошутил я, веселя жену.

Через десять минут появился звук ударов лопастей по водной глади Волги. Шёл наш главный сюрприз.

— Господа! — взял я себе слово.

Резко перестали играть музыканты, по стойке смирно встали слуги, временно перестав прислуживать гостям, дабы те могли всё внимание сконцентрировать на мне.

— Уже через шесть дней в Московских ведомостях выйдет моя статья, посвящённая двум событиям, свидетелями которых вы станете сегодня. Первое, поднятие русского воздушного шара уже состоялось, и я представляю второе, — говорил я под пронзительный звон корабельного колокола. — К нам приближается пароход. Первый в мире, и он русский. Слава императору Павлу Петровичу, в правлении коего продолжают множиться русские победы, будь на каком фронте: или военном, или научном. Господа и дамы, представляю вам ПАРОХОД!

Я уже кричал на разрыв голосовых связок. Вверх устремились три ракеты, которые разорвались разноцветными огнями, подожгли фейерверки. Оркестр заиграл «Марш славянки». А я смотрел на лица людей. Были те, кто просто боялся уже причаливающего монстра, но большинство с неподдельным интересом рассматривали деревянный корабль, который приплыл без парусов, гребцов, бурлаков, да ещё и против течения.

— Прошу, господа, проследуйте за мной, вероятно, наши дамы не останутся в обиде, что мужчины немного увлекутся машиной. Но скучать не придётся. Для женщин уготован свой сюрприз, — сказал я и, поцеловав в щёку Катюшу и чуть заметно кивнув княгине Оболенской, оставляя жён приглашённых гостей на их попечение, первым устремился на борт «Русской победы».

После долгих споров в вопросе наименования первого в мире парохода всё-таки победило моё мнение. А почему именно такое название? А я представил, как зарубежная пресса будет писать про чудо-корабль, который приводится в движение посредством пара. Или как английские дети через двести лет будут учить историю, и тут «Русская победа». И да, это, несомненно, победа.

— Вы усмирили пар и направили его на движение? — Гаскойн пробился ко мне сквозь множество желающих задать вопрос.

Карл Карлович, бывший человеком обходительным, ныне так распихал локтями гостей, что мог нарваться и на вызов на дуэль.

— Да, господин Гаскойн, и предлагаю вам работать в этом и в других направлениях вместе, — сказал я прежде, чем Гаскойна оттеснили.

— Почему я не в доле? — спросил Куракин, уже не стесняясь других людей.

— Если вы не возражаете, то после можем об этом поговорить, — сказал я Александру Василевичу Куракину и обратился ко всем. — Господа, нас ждёт небольшой вояж по реке. Это займёт лишь сорок минут, и хотелось бы заверить вас, что женщины не успеют заскучать. Ну, а вы нынче находитесь на борту первого в мире парохода. И я прошу вас поприветствовать главного розмысла, инженера, создателя сего чуда — господина академика Российской Академии наук Ивана Петровича Кулибина.

Раздались скромные аплодисменты. Господа из высшего света крайне неохотно выражают свои эмоции на людях, тем более, когда нужно воздать должное «академику-мужику», как периодически называли Кулибина. Ну, да я и не ждал оваций, лишь разогревая интерес.

Между тем, пароход начал движение. Уверен, что из присутствующих может только с десяток человек, кто вообще понимает, какое эпохальное событие нынче происходит. Ничего, поймут все, когда прочитают мои статьи в газетах о том, что Россия встала на пусть прогресса. Абы только бурлаки не взбунтовались и не пошли убивать меня, Кулибина, да громить нашу Нижегородскую парохододелательную верфь.

Пароход шёл плавно, пусть и шумел при этом изрядно. Тут не было кают, но почти плоская палуба была под навесом. Всё-таки начал накрапывать дождь, и я даже несколько порадовался этому факту. Столько сил и строителей были нагнаны нами в последний месяц, чтобы минимизировать любые выверты природы, что даже было несколько обидно, если бы небесная канцелярия поставила вопрос о бессмысленной работе, и всё прошло без дождя.

— Это превосходно, — сказал Аракчеев, наконец подошедший ко мне после сухого поздравления в начале праздника. — Можете мной располагать, если понадоблюсь, чтобы создавать подобное. Но я ещё хотел бы, чтобы вы, Михаил Михайлович, поняли меня правильно относительно вашего ареста и моего бездействия. Никогда не будет такого, чтобы я воспротивился воле императора. Раз кто-то посажен в крепость под арест, значит есть на то причины.

Прямолинейно, конечно, но хотя бы понятны мотивы, которыми руководствуется в своей службе, да и жизни, Аракчеев. Алексей Андреевич хочет либо быть, либо казаться служакой, ну, так учтём данный факт и не станем питать иллюзий в дальнейшем. А так, он мне нужен. Потому никаких упрёков, чтобы неприязнь не повлияла на работу. Буду держать дулю в кармане.

— Отбросим недомолвки. Вы уже возглавили русскую артиллерию? — решил переменить я тему.

— Согласовывается. На это место есть претенденты, но государь обещал мне, а я верю слову монарха, — отвечал Аракчеев.

Разговор не ладился, и я был рад тому, что рядом сновал туда-сюда Николай Резанов, и решил сперва познакомить Николая Петровича с Аракчеевым, а после полностью перевести внимание на соучредителя РАК.

Сложный он человек, этот Резанов. Вот разграничены же полномочия между ним и Крузенштерном, а они всё равно поссорились на почве того, в каком статусе будет участвовать судно Юнона в предстоящем уже через две недели походе. Всё же понятно: Иван Фёдорович Крузенштерн главный в море и во время переговоров с американцами, так как знает их элиту, в остальном Резанов главный на суше, но не в море.

Признаться, я тайком от Резанова порекомендовал Крузенштерну обратиться в Адмиралтейство и взять там чёткое подтверждение полномочий и определить официальный статус Юноны. Сам же я уже имею подтверждение о дозволении кораблю РАК присоединиться к кругосветному плаванию русского флота.

После того, как гости, их мужская большая половина, сошли с парохода, оказалось, что многие женщины плачут. Мужчины, было дело, всполошились, но когда узнали о причинах, заулыбались. Это так женщины прослезились из-за романсов, которые исполняла моя служанка Прасковья под аккомпанемент гитариста из оркестра Вяземского.

— Миша, это… — моя ненаглядная также встретила меня с мокрыми дорожками на симпатичных щёчках. — Как же берёт за душу, как это чувственно. Твои романсы — они великолепны. Я благодарю Бога, что стала женой такого тонко чувствующего человека.

Но не успели мы обсудить тексты романсов, как прозвучал свист, а за ним последовал первый взрыв, и уже ночное небо расцветилось множеством огней. Ну, а дальше… Такого фейерверка ещё не видели в России, по крайней мере Кулибин, долгое время занимавшийся такой забавой при Екатерининском дворе, заверял, что на мою свадьбу будет лучшее шоу. Так и было. Всё взрывалось с разными рисунками, одна ракета менялась на десяток, зашипели фейерверки, забились яркими искрами огненные фонтаны из-под земли. Чуть вдали, где гуляли горожане, судя по восторженным крикам, творилась вакханалия — Нижний Новгород ликовал, входя в экстаз от увиденного.

— Господа, — мой тесть обратился ко всем присутствующим после окончания почти получасового фейерверка. — Прошу проследовать к поданным каретам, чтобы продолжить наш праздник ужином и танцами.

Гости, словно покорные барашки, поплелись к каретам. Уже научились быть ведомыми на празднике и идти туда, куда зовут.

Застолье, здравицы, множество блюд, которые несмотря на то, что большинство неплохо подкреплялись в порту, поедались быстро, цыганские песни с исполнением «Мохнатого шмеля». После присутствующих мужчин пригласили посмотреть во двор. Тут свои умения показывали мои воины.

Что такое показушная постановка якобы работы спецназа, я знал. С подготовленными бойцами раскидать трюки с акробатическими элементами, ударами ногами, снятием часовых, битьём досок руками, бутылок о голову, как и многое другое, сделать было несложно. Вот и порадовали таким вот двадцатиминутным выступлением разгорячённых мужчин, среди которых большинство были или в прошлом военными, или нынче проходящими воинскую службы.

После начались танцы, и первым был вальс, вот так, вопреки воле государыни, столь рьяно запрещающей развратный, по её мнению, танец. Танцевали лишь только мы с Катей, и звучала музыка, которая была мной с горем пополам передана профессионалам, ну, а те добавили чуть своего, не испортив композицию. «Мой ласковый и нежный зверь» — этот вальс начинался так нежно, постепенно развиваясь и усиливаясь, как… Это секс в лучшем отношении к нему.

Я закружился и был счастлив. Мы смотрели друг другу в глаза, и химия, которая была между нами, создавала батарейку, от корой можно было бы подпитать весь Нижний Новгород, будь тут провода и лампочки. Любви нет — думал я раньше, в иной жизни. Нет жизни без любви — уверен я в новой своей реальности.

А после мы пошли в спальню. Она была украшена лепестками роз, горели красивые, в виде роз, свечи…

— Не бойся, я буду нежен! — сказал я, когда мы, наконец, остались наедине.

— А я и не боюсь, муж мой, — отвечала Катя, после, зажмурив глаза, она скинула с себя ночную рубашку.