Сперанский 3. Воинствующий мир

Глава 9

Петербург

27 июня 1797 года

— Ваше Сиятельство, вы поможете господину Сперанскому? — спросил Лев Алексеевич Цветаев у генерал-губернатора Нижегородской губернии.

Андрей Иванович Вяземский задумался. Он не хотел помогать Сперанскому, но обстоятельства складывались таким образом, что нельзя было не реагировать на то, что его потенциальный зять был схвачен генерал-губернатором Санкт-Петербурга Петром Алексеевичем Паленом. В обществе такое бездействие будет расценено, как слабость. Пусть родственник ещё не состоявшийся, но Вяземскому нужно было доказать, что выбор зятя был осознанный и верный. Уже, когда помощь будет оказана, и общество это увидит, можно Сперанскому и отставку дать, но сейчас отказываться от него нельзя. По крайней мере, нужна видимость действий.

— Очень странное дело, до конца мной не понятое… — задумчиво говорил Вяземский. — Вы уверены, господин коллежский советник, что Михаил Михайлович не может быть замешанным в том, в чём его пытаются обвинять?

— Папа! — возмутилась Екатерина Андреевна Колыванова, присутствующая при разговоре.

— Дочь! — строго посмотрел на свою любимицу Вяземский. — Мы условились о вашем присутствии только в залог вашего молчания.

— Прошу простить меня, папа, — смиренно отвечала девушка.

— Племянник! — не менее строго одёрнула Андрея Ивановича его тётка Екатерина Андреевна Оболенская.

— Тётушка! У нас были условности, вот и соблюдайте их! Признаться, так мне было бы намного проще откреститься от Сперанского, чем и вовсе вникать в его проблемы, — сказал Вяземский, и строгий взгляд переместился на княгиню Оболенскую.

— Обществом это будет расценено, как слабость. Не забывайте, любезный племянник, что Михаил ещё и служил при вас. Как же не интересоваться судьбой своего служащего? — возразила княгиня Оболенская. — Дело таково, что можно и привести в порядок отношения с родственниками нашими.

Вяземский не стал уточнять, что Сперанский на самом деле не подчинялся ему. Данный факт был известен крайне малому количеству людей. Так что для всего общества Сперанский — почти что заместитель генерал-губернатора Вяземского. И в таком ракурсе арест потенциального зятя видится с иной, более важной для Андрея Ивановича стороны: в его вотчине, Нижегородском губернаторстве, могут подумать, что Вяземский попадает в опалу, и просто отказаться ему подчиняться.

Разговор проходил в доме княгини Оболенской, полной тёзки дочери Вяземского, Екатерины Андреевны. Именно эта женщина занималась воспитанием и образованием Катеньки, поэтому княгиня считала обоснованным своё присутствие на подобного рода собрании. Тем более, когда об этом попросила любимица Катя. Только недавно Андрей Иванович стал выводить в свет свою дочь, а до пятнадцати лет Екатерина Андреевна Колыванова постоянно пребывала при своей двоюродной бабушке княгине Оболенской.

Когда стало известно о том, что Михаил, тот мужчина, которому Катя ответила согласием на предложение руки и сердца, был схвачен и доставлен в Петропавловскую крепость, она не сразу бросилась сломя голову выручать жениха. Девушка копалась в себе и искала те эмоции, которые испытывала к Михаилу. И всё же возобладало желание прийти на выручку вероятному мужу, который своим арестом резко уменьшал вероятность свадьбы. А ожидание оного мероприятия захватило в голове у девушки уже почти все мысли.

После разговора с княгиней Оболенской, девушка решила бороться за своё счастье. Бороться, победить, а потом… После она хотела высказать этому Сперанскому абсолютно всё. Отчитать за то, что он подставил отца, что общество, прознавшее о помолвке, причём не зная её особенностей, смотрит на девушку, как на жертву, и сочувствует. А Екатерине такое сочувствие не нравится. Она многое выскажет, может и «подарит» пощечину Михаилу, или… Девичье сердце такое переменчивое…

— Ещё раз давайте рассмотрим все обстоятельства. Мне нужно понимать, зачем так скоро меня вызвал на аудиенцию его величество, — потерев вески и закатив глаза от усталости, продолжил разговор Вяземский.

— Меня вызвали в Правительствующий Сенат две недели тому… — начал вновь повествование Цветаев.

Лев Алексеевич Цветаев был не только официальным заместителем Сперанского, он, недавнишний выпускник Московского университета, являлся доверенным лицом Михаила Михайловича. Цветаев был уже многим обязан Михаилу Михайловичу Сперанскому, который ходатайствовал через Державина, одного из попечителей университета, чтобы Лев Алексеевич получил золотую медаль по окончании обучения. Жизнь казалась сказкой. Получить сразу такую практику, как в Уложенной комиссии, и просто взлёт в чинах — это мечта любого вчерашнего студента. Поэтому Цветаев решил полностью поддерживать Сперанского и надеяться, что ситуация образуется. Иначе карьера резко пойдёт на спад.

— Донос на Сперанского был… и на Куракина Алексея Борисовича… — задумчиво сказал Вяземский, озвучивая главную информацию. — Ваш коллега господин Лев Алексеевич Тимковский и написал поклёп. Обвинения чуть ли не в подготовке к свержению государя. И думаю, что Михаил стал жертвой больших интриг.

— Бред, — прокомментировала княгиня Оболенская. — Не столь великая фигура наш неудавшийся зять, чтобы думать о больших свершениях. Что с того, что его арестовали, до придворной камарильи?

— Тётушка! Уймитесь! За такие ваши слова и нас могут привлечь! — раздражённо сказал Вяземский.

— Я-то уймусь. Но, хвала Петру Великому, который выпустил женщин из тюрьмы, коей был домострой, не стоит недооценивать и возможности женской протекции. Аннушка Лопухина, как говорят, лишком наделена сочувствием и весьма сердобольная дама. У меня есть, кого попросить при дворе о внимании фаворитки, — сказала Оболенская.

— Это, безусловно, в помощь. Но нам всё же проще выждать, не вмешиваться. Кто его знает, что было в доносе, — вновь проявил сомнение Вяземский, но, встретив решительные взгляды двух дорогих для него женщин, продолжил размышлять. — Куракины не помогут, кто ещё может за Сперанского замолвить слово?

— Мог Державин Гаврила Романович, но… — Цветаев не договорил, а Вяземский и сам догадался, почему замолчал Лев.

Державин, действительно, прибыл в Петербург сразу следом за Сперанским. Казалось, что он ринулся на выручку, но это было не так. Гавриле Романовичу было важно разобраться в причинах то ли ареста, то ли простого вызова Сперанского в столицу. И вот, когда Державин стал интересоваться судьбой своего гостя и, возможно, того человека, коего и другом назвать можно, сенатор и признанный поэт встретился с непробиваемой стеной. Долбить в стены Державин не желал. Гаврила Романович не смог бы оставаться недалеко от вершины власти, если бы вёл себя импульсивно и лез на рожон. Аккуратность в интригах позволяла ему быть и для власти приемлемым, и для тех, кому власть немила, оставаться своим человеком. Но вот добиваться, к примеру, аудиенции у императора, чтобы открыто просить за Сперанского, он не собирался.

Поэтому, когда некий казак Северин Цалко прибыл к Державину с письмом от арестованного, отослать которое, между прочим, стоило больших денег, Гаврила Романович даже не стал встречаться с человеком Сперанского. Ну, а Цветаева принял, тут пришлось Державину откровенно признаться, что не будет помогать Михаилу Михайловичу.

Всё так, но Державин всё же собирался действовать, но тихо, не привлекая к себе внимания. По крайней мере, Сперанский — интересный молодой человек с большими знаниями и просто феноменальной способностью зарабатывать деньги. Гаврила Романович посчитал, что такой соратник ему не повредит, если только удачно сложится с освобождением и реабилитацией честного имени. Державин никому не скажет, что пытается не только наладить связь со Сперанским, выйдя на своего давнего знакомого, коменданта Петропавловской крепости, но и через сенаторов создаёт общественное мнение о том, что Михаил Михайлович Сперанский — порядочный человек. Вот только делает он это, словно, исподтишка, медленно и осторожно.

— Я не говорил сперва, но господин Сперанский, на случай его опалы… — замялся Цветаев.

— Ну же! — потребовал Вяземский.

— Я отдал в публикацию два вирша под именем Надеждина и ещё один научный трактат, — нерешительно признался Лев Алексеевич. — Они не могут быть не замечены государем и обществом, даже при дворе. Это создаст к теме ареста лишнее внимание.

— Дайте прочитать вирши! — не выдержала Катя и под строгим взглядом отца даже не попросила Цветаева, а потребовала.

Коллежский советник и тот, кому Сперанский доверился, попросил прощения, вышел из комнаты и уже скоро принёс несколько листов бумаги.

— Сижу за решёткой в темнице сырой. Вскормлённый в неволе орёл молодой… — начала читать княгиня Оболенская, которая перехватила листы у своего племенника Андрея Ивановича Вяземского [А. С. Пушкин «Узник». Полное стихотворение см. в приложении].

— Да этот вирш, скорее, вызов, чем спасение. Смело, даже слишком. Но, да, сострадание у некоторых людей он вызовет. А ещё у читателя возникнет много вопросов о справедливости, — озвучил свои размышления Вяземский.

— Горит восток зарёю новой. Уж на равнине, по холмам грохочут пушки… — с нетерпением, сразу после того, как было продекламировано стихотворение «Узник», Оболенская стала читать иной вирш. — … и за учителей своих заздравный кубок подымает [отрывок из поэмы А. С. Пушкина «Полтава», см. по ссылке https://www.chitalnya.ru/work/3422985/].

В комнате установилась тишина. Каждый думал о своём. Катя мило улыбалась, внутренне убедившись, что всё-таки правильный выбор она сделала, когда сказала Сперанскому «да». Девушка даже позабыла, что её жених нынче может быть и преступником. Быть дамой сердца пиита, того, который настоящий и публикуется — это мечта почти любой девицы.

Вяземский не хотел признаваться, но он испытывал восхищение. Нет, не потому, что настолько понравился вирш про Полтавское сражение. Он поражался хитрости и коварству своего вероятного зятя.

«Чувствует, стервец, какие времена нынче», — думал Андрей Иванович. — «Описание императора Петра и Полтавскую битвы — очень сильный шаг. Так недолга из Петропавловской крепости прямиком в друзья к государю попасть».

Дело в том, что за последние полгода несколько ухудшились отношения со Швецией. Александра Павловна подверглась нападкам со стороны своего супруга, шведского короля Густава IV Адольфа. Выращенная бабкой, русской императрицей Екатериной Алексеевной, Александра воспитывалась в духе Просвещения. А супруг проводил политику, по сути, мало отличимую от того, к чему стремится и русский император. Густав Адольф слышит только своё мнение, ревностно относится к вере, при том жёстко критикует и запрещает любое просвещённое вольнодумство. Король упразднил все привилегии Упсальского университета, уволил многих профессоров и выгнал немало студентов. Всех, кто хоть на словах придерживался системы критической философии Эммануила Канта. При этом он игнорировал любые потуги некоторых групп в риксдаге воспротивиться подобным действиям короля.

Александра, и без того раздражённая отношением к ней супруга, как к женщине, имела неосторожность попробовать доказать, что Кант, на самом деле, нисколько не опасен для религии. Вот король и устроил демонстративную «порку» жене, даже обвинил в том, что Александра не всей душой приняла лютеранство, а всё ещё ортодокс. Между нелюдимым Густавом Адольфом и привыкшей к пышным балам бабушки Александрой давно намечался некоторый конфликт, тем более, что шведская королева, бывшая дочерью русского императора, никак не могла забеременеть, может потому, что редко разделяла ложе с мужем. Но все были убеждены, что Густав Адольф не решится на публичную ссору с дочерью русского императора. Нет, решился.

А что в Петербурге? После того, как император Павел Петрович узнал о ситуации в Швеции, в своей импульсивной манере начал нагнетать и провоцировать политику, которую в будущем могли бы назвать «перепокажем Кузькину мать». Возобновились разговоры про Северную войну, и что правнук Петра Великого способен охолонуть шведов и сейчас. Дошло до того, что император Павел прибыл к «Медному всаднику», той ранее ненавистной скульптуре с изображением Петра Великого, которая, впрочем, пока так не называлась. И вот два часа Павел Петрович стоял и смотрел в сторону, куда направлен взор первого русского императора, отлитого в бронзе. Вроде бы как он «смотрел» на Швецию. Конечно, надпись на постаменте, гласящая «Петру Первому Екатерина Вторая», была замазана краской, чтобы не нервировать нынешнего русского государя.

И вот в это же самое время будет опубликован вирш про Полтавскую победу. Весьма содержательный и образный сюжет, где главную роль играет кумир нынешнего императора — Пётр Великий.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся вдруг Вяземский.

— Папенька? — всполошилась Катя.

— Ох, и плут же твой жених, Катенька, — сказал Вяземский, убедивший себя, что всё будет хорошо.

— И когда сей вирш выйдет? — спросила княгиня Оболенская, также догадавшись о причине смеха племянника.

— На днях, — ответил Лев Алексеевич Цветаев.

*……….*……….*

Гатчино

25 июня 1797 года

Не выдержал государь и прелестей Петергофа. Всё вокруг напоминало ему былые времена, то самое «бабское правление». Все потехи, эти золотые скульптуры, фонтаны и шутейки были в понимании императора неуместными. Уже он, русский самодержец, упросил Аннушку Лопухину поехать на пару недель в Гатчино. Такое родное, привычное Гатчино.

Павел Петрович словно хотел закрыться ото всех, искал ту норку, куда можно забраться, и никто не найдёт. Гатчинский дворец был такой вот норкой. Это было место расположено достаточно далеко, чтобы многие беспокоили, и привычно, где каждый пост солдат-гатчинцев был известен государю, так как он лично расставлял караулы. Да, это уже не те, не его воины. Гатчинский полк был растворён в гвардейских частях, чтобы укрепить лояльность Павлу, и собирать вновь бывшее расформированным подразделение не было смысла. Теперь вся армия должна, обязана стать «гатчинцами», на то и направлена военная реформа.

Павлу более всех остальных парков были милы гатчинские пейзажи, с его отъездом несколько запущенные, уж больно местами трава была высокой. Но сейчас, когда Павел Петрович неожиданно приехал во дворец, где провёл большую часть своей жизни, испуганные придворные чины нагнали садовников. Император даже не сделал взыскание за то, что парк ранее не поддерживали в должном виде, уж больно понравилось Павлу Петровичу лицезреть, как прямо на глазах преображаются гатчинские красоты.

— Ваше Императорское Величество! — прервал полёт мыслей государя Пётр Алексеевич Пален, петербургский генерал-губернатор, становившийся более чем просто главным чиновником столицы.

— Позовите Кутайсова! — повелел император и, словно оправдываясь, объяснил Палену, зачем именно. — Иван Павлович мне также докладывал о возможной измене. Посему совместно и обскажете всё, что происходит.

Кутайсова не сразу нашли. За время поисков брадобрея Палену удалось разговорить государя на отрешённые темы и понять, какую всё-таки позицию имеет император. Строг ли он? Будет ли расправа, или стоит предупредить решение государя и самому просить о снисхождении. Пётр Алексеевич уже тонко чувствовал настроения русского императора и часто мог предугадать направление мыслей государя. Это, как раз, и было главное оружие Палена — знать, что может сказать император в следующую секунду.

— Говорю с вами, Пётр Алексеевич, словно с самим собой, — усмехнулся император, после резко стал задумчивым и пробормотал. — Пётр Алексеевич…

— Простите, Ваше Величество, вы сейчас вспомнили о своём великом прадеде, чьё имя я недостойно ношу? Никто не сравнится в деяниях своих с Петром Алексеевичем Великим, если только не его достойнейший правнук, — сказал Пален с умеренным, на грани того, чтобы не возмутился император, пафосом.

Павел Петрович откровенно не любил лести, пафоса, но когда вопрос касался его сравнения с великими предками, будь это Пётр Великий или иной прадед, Карл XII Шведский, позволял говорить приятные слуху слова. Пален пользовался такой возможностью более всех остальных придворных.

— Нет, определённо, Кутайсов получит взыскание! Сколь его долго могут искать? Впрочем, есть у меня один вопрос не для Ивана Павловича. Я спрашивал уже у Безбородко и спрошу вас, — император пристально посмотрел на своего любимца. — Как вы допустили, что в издании журнала «Магазин общеполезных знаний» вышли два вирша Надеждина… Сперанского? И почему до сих пор этот журнал издаётся?

— Позвольте, Ваше Величество, сперва ответить на второй вопрос! — дождавшись разрешительного жеста от Павла, Пален продолжил. — Это издание о моде быстро уловило суть того, что требуется. Там вышли и по сию пору продолжают издаваться статьи, разоблачающие никчёмность французской моды. Кроме прочего, через журнал мы провели заметки о важности и даже эпохальности становления вас, Ваше Величество, как магистра Мальтийского ордена.

— Шельмы! — усмехнулся Павел. — И помогают и вредят. Осталось понять, чего более.

— Ваше Императорское Величество, вы желаете спросить о вирше, прозванном «Узник», или о стихосложенном повествовании о Полтавском сражении? — Пален вновь предугадал интерес государя, впрочем, в данном случае это было несложно.

— Вот я и говорю, что «Узником» Надеждин вредит и вызвал моё неудовольствие, а вот «Полтавой»… — Павел задумался. — И отчего этот юнец полез в дела, которые его и вовсе не касаются? Писал бы и далее вирши, да служил в Уложенной комиссии.

В пяти шагах от прогуливающихся мужчин появился ещё один… Мужчиной Кутайсова было сложно назвать, если использовать не физиологические особенности, а, скорее, характер и отношение ко многим вопросам чести. Между тем, если мерять по характеристикам физиологии, то Кутайсов как раз за последний месяц сильно прославился. Как же, он урвал себе в любовницы саму мадам Шевалье, ну, или Луизу Пуаро! Француженку, приехавшую в Петербург со спектаклями и пленившую не один десяток мужчин.

— Пришёл, негодник!

Павел улыбнулся, завидев чуть в стороне Кутайсова. Между тем, это поняли и Кутайсов, и Пален, улыбка императора была скованной.

— Герой дамских романов, — улыбка государя несколько сошла и образовала скорее гримасу раздражения. — На мадам Шевалье поступил анонимный донос, что она шпионит на Францию [Луиза Пуаро в РИ, действительно, обвинялась в шпионаже на Наполеона].

Донос был отправлен императору, в его ящик, куда мог кинуть бумагу любой, уже после ареста Сперанского. Сделал это Карп Милентьевич, один из людей арестанта. Были там и другие доносы. Вот только Сперанский не знал, что именно Палену было доверено разбирать множество доносов и просто язвительных писем. Павел, было дело, сам хотел иметь такое вот общение с народом, но когда среди множества доносов и хвалебных писем он обнаружил карикатуры на себя и оскорбления, то доверил проверять почтовый ящик Петру Алексеевичу Палену.

Тот и проверил, и был искренне удивлён, когда нашёл донос и на себя, что, мол, врёт, имел сношения с английским послом, ныне, на фоне обострения со Швецией, попавшим в императорскую немилость. Естественно, такие вот писульки, которые также, между прочим, были ответом Сперанского на арест, подверглись испытанию огнём. Как следствие, бумага не выдержала и превратилась в пепел.

А вот донос на любовницу Кутайсова был успешно доставлен государю. Пален нынче был вроде бы как в союзниках с брадобреем, пусть эти отношения и никак не афишировал, но у Петра Алексеевича не могло быть друзей, только попутчики. И Кутайсова, будь возможность, Пален с удовольствием ударит.

— Ваше Императорское Величество, всё поклёп завистников, — в шутливой манере сказал Кутайсов, и Павел улыбнулся уже более искренне.

Император и сам не верил в то, что мадам Шевалье была шпионкой. Она всего-то в Петербурге второй месяц. Что можно узнать за это время? Да и женщина-шпион? Для Павла Петровича, имевшего собственное рыцарское мировоззрение, подобное слабо укладывалось в голове. Это только почившая матушка ломала истинные отношения между рыцарем и дамой, когда женщины могли шпионить. А так более в мире подобно никто себе не позволяет.

Император ускорился, быстрее обычного подошёл к кромке воды у озера и резко остановился.

— Что по Сперанскому? — жёстко начал говорить Павел, стоя спиной к своим сановникам. — Почему он в Петропавловской крепости, а более никто из заговорщиков не взят? Иван Павлович, это вы принесли мне донос на Суворова! И главное обвинение Сперанского в том, что он говорил о заговоре с фельдмаршалом и с этим…

— Тимковским Ильёй Фёдоровичем, временным секретарём генерал-прокурора сената, — уточнил Пален, быстрее Кутайсова понявший, о ком разговор, как и куда именно дует ветер императорской мысли.

Павел нахмурился и смотрел на водную гладь, как обычно смотрит в окно, с чуть повёрнутой на бок головой. Наступало время не гнева, но императорского неудовольствия.

— Да, этот молодой и неблагодарный человек, но верноподданный, — дал свою оценку личности Тимковскому император.

Государь говорил с брезгливостью. Павлу не особо понравился сам факт того, что Тимковский, должный быть всем благодарен Сперанскому, написал донос на своего благодетеля. Именно Михаил Михайлович Сперанский рекомендовал Тимковского Илью Федоровича себе на смену в сенате. И вот, ещё вчерашний студиозус, пусть и весьма исполнительный, пишет на Сперанского или донос, или поклёп. Ещё нужно бы разобраться в деле.

— Уверен, Ваше Величество, что господин Тимковский внутренне терзался, но у всех нас главнее за остальное — это стремление службы вашему величеству, — произнёс Кутайсов, опередив Палена, который также хотел донести до Павла похожие мысли.

Именно Иван Павлович Кутайсов, после согласования действий с Петром Алексеевичем Паленым, и сделал так, что Тимковскому Илье Федоровичу почти не оставили выбора, кроме как написать доносы на своего руководителя генерал-прокурора Алексея Борисовича Куракина и на Сперанского. Тимковского стращали тем, что он не только лишится своих должностей и отправится практиковать в Сибирь, но и может быть обвинён в измене наряду со Сперанским. Кроме того, нажимали и на семью Ильи Фёдоровича. Вот он и сдался, действительно, внутренне терзаясь, но отнюдь не из-за озвученных Кутайсовым причин.

Иван Павлович Кутайсов был ещё и главным исполнителем плана высмеивания князя Алексея Куракина, когда через некоторых сенаторов, ставших таковыми по протекции императорского брадобрея, распространялись оскорбительные шутки о генерал-прокуроре. Нужно было продвинуть на должность Петра Васильевича Лопухина, и это, видимо, удалось.

— Вы, Пётр Алексеевич, выпускайте незамедлительно этого… Сперанского. Видеть его не желаю, за вирш «Полтавское сражение» дарую ему… — Павел задумался. — Тридцать тысяч рублей. Никто не скажет, что я не расплатился за его работу в Уложенной комиссии и за вирши. Вот только… Тут же не всё однозначно.

— Взять его под внимание и отслеживать, что и где скажет, с кем встретится, — догадался Пален.

— Всё верно. И пусть Суворов узнает о том, что Сперанский сидел в крепости из-за него. И коли не успокоится в своих призывах и ругании моих начинаний в армии, то не посмотрю, что он, шельма, умудрился добыть великую победу и в моё царствование, — сказал Павел.

На Суворова был написал обстоятельный донос, но тут уже анонимный, якобы от одного из приближённых к фельдмаршалу офицеров. И в таком случае анонимность императором посчиталась, как необходимость. За открытый донос на Суворова любой офицер в любом обществе был бы подвержен презрению и ежедневными вызовами на дуэль. Да и такого доносчика Павел Петрович сам бы сослал [в РИ, скорее всего, Кутайсов также написал донос на Суворова, может, и небеспочвенный, так как полководец был принуждён отправиться в свои имения с запретом показываться в столице, ну, а молчать особо не стремился. И, скорее всего, кто-то из генералов, что отправились с Суворовым, «стучал»].

Кутайсов умело выставлял Суворова в собственно продиктованном доносе, как главного возмутителя спокойствия в империи. И тогда все, кто общался с полководцем, оказывались под ударом. Таким манёвром Кутайсов с Паленым, причём под руководством последнего, решали многие задачи. Так вышло, что со Сперанским были связаны все те чиновники, которые могли бы успешно противостоять возвышению Петра Алексеевича Палена.

Государственный казначей Алексей Иванович Васильев? Так он тесно работал со Сперанским, даже в приятелях ходили. Учитывая тот факт, что финансовая реформа постепенно, но приносит свои плоды, и бумажные ассигнации несколько даже подросли к серебряному рублю, Васильев мог использовать свои успехи и при дворе. Теперь же Алексей Иванович под подозрением.

Державин? Гаврила Романович был личностью, как сказали бы в будущем, медийной. Он и служащий, который не имел особых нареканий, да и пиит, имеет много связей. И теперь, насколько Пален понял характер Державина, тот будет молчать и проявлять максимум лояльности, чтобы только его не связали со Сперанским. Следовательно, не станет участвовать в придворных интригах.

Ну, а о Куракиных, скинуть которых для Кутайсова и Палена было необходимо, и говорить многое не стоит. Они сами продвигали Сперанского и тоже попадают под подозрение.

Так что ударить именно по действительному статскому советнику Михаилу Михайловичу Сперанскому — это демонстрация силы новых фаворитов. Этот же удар являлся шагом для ещё большего усиления ближайшего окружения императора. Теперь Пётр Васильевич Лопухин становится генерал-прокурором, в то время, как влияние Александра Андреевича Безбородко идёт на спад из-за невозможности канцлера, по состоянию здоровья, навести порядок. Был бы Безбородко здоров и полон сил, никакие Палены не смогли бы головы поднять, особенно проходимец Кутайсов.

Брадобрей был, конечно, скользким и неприятным человеком, даже малообразованным, если сравнивать с другими сановниками. Но чего не отнять, умён и прозорлив. И Кутайсову не был понятен один момент. Почему вопрос с арестом Сперанского висел в воздухе до разговора Палена с этим чиновником. Чего хотел петербургский генерал-губернатор от Сперанского, сильно беспокоило Кутайсова, который предполагал, что Пален ведёт свои игры.

Согласись Михаил Михайлович Сперанский с предложением Петра Алексеевича Палена, так и никакого ареста не случилось бы, а донос, который, пусть и написан Кутайсовым, до императора бы не дошёл. Но договориться не получилось, и у генерал-губернатора не вышло заполучить себе тайных бойцов для грязных дел.

— Пусть все думают, что я проявил милость, но не ошибся, — выказывал свою волю государь. — Сперанского объявите, как…

— Молодого человека, который запутался, мог быть вовлечённым в дела против государства, но одумался, — после некоторой паузы, которую взял император на обдумывание формулировок, Пален решился сам озвучить решение.

— Ваше Величество, вы можете сказать, что он сочувствующий республиканцам, но после беседы сменил своё отношение, ибо заблуждался. Это позволит ещё больше навести страха на тех, кто смотрит в сторону революционной Франции, — сделал своё предложение и Кутайсов.

— Была бы моя воля, а не любовь к своему брадобрею, так и тебя, Ваня, можно отправить в Петропавловскую крепость для беседы. Я же говорил, что слово «революция» запрещено! — полушутя сказал император.

Кутайсов принялся объясняться, но был остановлен жестом Павла.

— Государь, может отослать Сперанского в Лондон или Берлин? Оттуда в нашу Академию наук приходят письма с прошением или прибыть европейским ученым в Россию из Пруссии али Австрии, Англии, или чтобы послать в Европу самого Сперанского, — последовало новое предложение от Палена.

Павел задумался. Отправить этого пиита и учёного в Европу — хорошее решение. Вот только Аннушка, с которой успели переговорить некоторые фрейлины императрицы, просила в своей наивной и глуповатой манере, чтобы Павел Петрович повлиял на Сперанского, и тот продолжал сочинять любовные вирши, пришедшиеся столь по душе любовнице императора. Так что пусть останется в России Аннушке на невинную радость.

— В Петербурге видеть его пока не желаю. В остальном он вольный. Если с кем станет говорить крамольные речи, снова брать и спрашивать уже строго! По его службе, так пусть решает Пётр Васильевич Лопухин, новый генерал-прокурор. Или этого Тимковского пусть поставит замест Сперанского. Но начинания по судебным уложениям продолжать должно. Они уже великую пользу приносят, — явил свою волю государь.

Чуть позже, когда состоялся очередной разговор с Аннушкой, император решил ещё чуть больше смягчиться. Сперанский хотел, чтобы состоялась русская кругосветная экспедиция? Пусть так и будет. Но подобное решение императора продиктовано отнюдь не желанием Сперанского, вернее, точно не только им.

Так, в контексте отношений со Швецией, да и с Францией, император решил позволить такое мероприятие, как демонстрация Андреевского флага в разных частях мира. Пусть Европа видит, что русские могут плавать далеко и даже в потенциале угрожать морским коммуникациям. По крайне мере, для себя Павел Петрович именно так объяснил решение.

А ещё Аннушка рассказала своему возлюбленному о том, что дочь Андрея Ивановича Вяземского, оказывается, влюблена в Сперанского, и что там сговорено о свадьбе.

Это княгиня Оболенская постаралась приблизить женское счастье своей внучки. Она передавала через своих знакомых информацию с несколько надуманной или даже придуманной историей любви, словно в дамском романе.

Павел любил такие вот сюжеты, когда его подданные влюбляются и через разные препятствия женятся. Император считал, что читать про подобные истории, изложенные на страницах дамских романов, не пристало мужчине, но вот послушать от своей милой дамы сердца вполне достойно рыцаря.

Так что последовал указ императора, который историками будущего, вероятно, будет расценен, как очередное доказательство неадекватности Павла. Государь предписывал своему подданному, генерал-губернатору Нижегородской губернии Андрею Ивановичу Вяземскому, не препятствовать любви его дочери и действительно статского советника Сперанского.

Казалось, разве такими делами должен заниматься император? Неужели Павлу было важно влезать даже в личную жизнь дворян, ещё больше ограничивая их свободу. Но указ сохранится, и по нему будут защищать диссертации, выходить научные статьи. А всего-то, на самом деле, рыцарь Павел сделал маловажную для себя уступку даме сердца Аннушке, чтобы чуть позже, когда рыцарь тайком проникнет к своей возлюбленной, уже она сделала маловажную уступку.