Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров

13

Подойдя к дому 105 по улице Бирчанинова, натыкаемся на Ульрику и Зорана. Я и забыла, что kum ждет звонка, совершенно непростительная ошибка с моей стороны, но, похоже, он на нас не сердится, а может, Зоран, как всегда, попросту накачан гашишем. Ульрика радостно протягивает нам пригласительные билеты. Смываться поздно, мы окружены, ну и — что тут поделаешь? — вместе с компанией бездельников, приспособившихся к этим тропикам, как сказал бы дядя Владан, — нескольких замшелых, но вдохновенных на вид интеллигентов, разнообразных деятелей разнообразных искусств и прочих лоботрясов — двигаемся в направлении Центра очистки культуры от загрязнений. Квадратное строение выглядит внушительно, прежде мой дед выставлял здесь свою коллекцию купленных в Париже картин и скульптур, в свое время особняк национализировали, а недавно присвоили ему имя дедушки.

«Художественный перформанс» должен происходить внутри. Лично я подобного рода представлений напрочь не воспринимаю, ничего «художественного» в них не вижу и скучаю на них смертельно. Но это — обычно, а на этот раз подвиг артистов не может оставить публику равнодушной. Должна признаться даже, что опыт получился более чем впечатляющий.

На экранах расставленных по эстраде телевизоров крутятся нон-стопом совершенно невыносимые кадры геноцида, снятые в разных уголках земного шара, звук оглушительный, безжалостный, от зверски усиленных динамиками автоматных очередей лопаются барабанные перепонки, а посреди всего этого, между экранами, — мертвенно-бледная артистка родом из Берлина, худая до того, что смотреть страшно, и с пирсингом везде, где только возможно (этакое женское воплощение Клауса Кински[53] с косматой линяло-рыжей головой), что-то воинственно рыча по-немецки (мы бы все равно не поняли что, поскольку не знаем ни единого тевтонского словечка), рвет на себе одежду, потом, уже совсем голая, начинает бешено кататься по сцене, засыпанной консервными банками и всяким другим мусором; мусор и консервные банки летят на зрителей первых рядов, все в шоке, только это еще не финал — в финале артистка на глазах потрясенных зрителей еще и режет несколькими бритвами зараз свое тощее тело.

— Омерзительно, — говорит Ален. — Просто жуть.

М-да, штучки те еще. Я с Аленом согласна.

Выходим из зала, разбитые. Ульрика и мой kum, им-то увиденная на подмостках резня явно понравилась, идут поговорить во дворе с артисткой, которая перевязывает свои раны, они всячески расхваливают перформанс и подчеркивают символическое значение действа, ставящее его, по их мнению, в один ряд со спектаклями студий самочленовредительства, организованных венскими сторонниками экшн. Мы пользуемся этим, чтобы потихоньку слинять: быстро едешь — дальше будешь. Чао, чао… Кому-нибудь другому свои глупости показывайте, а я после такого денечка мечтаю только об одном — хорошенько отмыться в душе.

Часа в два ночи, когда глаза совсем уже слипаются, нас резко будит жуткий скрежет шин по асфальту, после чего начинают хлопать дверцы машин. Потом раздаются какие-то крики. Ален, прячась за занавеской, выглядывает во двор и манит меня к себе, показывая, чтобы молчала.

— И главное — света не зажигай, — шепчет он. — Иди-ка посмотри!

Прямо под нашими окнами — черный «мерседес», взятый в клещи двумя фургонами. Сначала я решаю, что тут попросту сводят счеты, но, подумав, прихожу к выводу, что это арест. Те, кто кажется мне полицейскими в штатском, выпрыгивают, вооруженные до зубов, из хэтчбеков (марки вроде бы «Yugo») и принимаются вытаскивать из «мерседеса» двух здоровенных парней, парни сопротивляются.

Подобное увидишь только в кино, да и там надо еще найти таких здоровенных, ни дать ни взять — два славянских шкафа с бритыми черепами и в черных куртках-бомберах. Ага, вытащили наконец, теперь руки на капот и — обыск с ног до головы. Потом… потом одного из громил главный, похоже, из полицейских подводит к багажнику и приказывает открыть, тот открывает — и мы, затаив дыхание, смотрим туда. А там, в этом блядском багажнике, целый арсенал! Поклялась бы, что это «Калашниковы», да, точно, «Калашниковы» и еще мешок с белым порошком, который громила взвешивает на руке, стоя перед главным полицейским. И дальше — нет, вы даже не представляете, что происходит, потому как происходит нечто невероятное! — один громила битый час торгуется с главным полицейским, другой, его сообщник, подходит к ним вместе с остальными, теперь у них какой-то общий спор, и кажется, что спор этот затянется до утра.

— Черт возьми! — говорит Ален. — Что это они тут делают?

Хм, до утра, пожалуй, не затянется, вроде бы они уже о чем-то договорились, а-а-а, вот что они делали — договаривались между собой, похоже, они хотят мирно все уладить. Точно! Вдруг один из полицейских начинает смеяться в ответ на реплику громилы, другие — за ним, в конце концов они закрывают багажник, главный полицейский жмет руки обоим славянским шкафам, приказывает всем разойтись, с ума сойти, ведь ни с того ни с сего, внезапно. Все, хлопая дверьми, садятся в свои машины, и мы с изумлением видим, как «мерседес» срывается с места и растворяется в ночи.

— Гм… на мой взгляд, Сербия еще не готова стать европейской страной, вздыхает Ален. — Уж поверь, это так.

Спать ему совсем расхотелось, он сосредоточивается на огоньке только что зажженной сигареты, и мысли его уже не со мной.

Ален прав. Все это очень утомительно. Ложусь и почти сразу же засыпаю.