Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров

15

Свидание назначено на три пополудни. Стана и упомянутый выше Гага ждут нас где-то на юге города. Место называется Ада Циганлия. «Ada» — сербское слово с тюркскими корнями — означает «остров», а «циганлия» — «принадлежащий цыганам». То есть «Цыганский остров». Этот самый Цыганский остров посреди Савы оборудовали для занятий спортом и спортивного отдыха «обездоленных экономическими войнами 90-х годов народных масс». В результате Ада (с ее лесом — зелеными легкими Белграда, с ее велодорожками, дорожками для катания на роликах и дорожками для бега трусцой, с ее красно-желтым поездом, теннисными кортами, площадками для футбола, регби и хоккея, с водным комплексом и бог знает чем еще) стала огромным парком, полным самых разнообразных развлечений. Что-то вроде «Пари-Пляжа», только куда лучше.

Я совершенно забыла, что сегодня выходной, стало быть, народ с самого утра валит на берег Савы толпами, а когда я говорю «толпы» — это значит, что здесь собралось все население Белграда, тело к телу, подстилка к подстилке, песчинки не увидишь, тысячи купальщиков барахтаются в воде, топчутся по дну, поднимая с него ил, да так активно, что профильтрованная для летних купаний трудящихся масс водичка, окрасившись в коричневый цвет, становится мутной, посмотришь — хоть не заходи в нее, неприятно. Ну и еще на пляже полно бродячих торговцев, понаставивших где можно и где нельзя дымящиеся жаровни, и динамиков, в которых грохочет турбофолк. Адские децибелы Цецы. Я раздумываю над тем, как же мы отыщем друг друга в этом муравейнике, и тут замечаю нечто розовое, точнее, розовую купальную шапочку с рельефными красными цветами, а над ней машущие руки.

— Стана?

Красные цветочки дрожат в знак согласия. Да, конечно, это Стана со своим приятелем Гагой. Приятель же Гага оказывается приземистым дедком лет шестидесяти — лицом он вылитый Дед Мороз, но в белых плавках и в очках с бифокальными стеклами.

— Сматываемся отсюда, — предлагает едва живой Ален.

И Дед Мороз в плавках тащит нас к какому-то кабачку в сторонке, но и там народу тьма, а под навесом из гофрированного железа нестерпимо жарко. По соседству с нашим столиком — компания полуголых военных в камуфляжных штанах: мощные бицепсы с татуировкой, на головах зеленые пилотки, к которым — видимо, из ностальгии — приделаны красные звездочки. Соседи шумно играют в карты, брызгая слюной, изрыгают какие-то хриплые междометия, опустошают одну бутылку ракии за другой, а после каждого очередного стакана изо всех сил бьют кулаком по столу.

Дед Мороз немедленно заказывает и себе ракию, Стана следует его примеру, Ален хочет пива, я — пепси. Молчим. Похоже, этот Дед Мороз неразговорчив, совсем неразговорчив и к тому же в высшей степени депрессивен.

И тут вступает Стана, она-то слов не жалеет, она с места в карьер начинает новеллу о том, как они познакомились с Гагой, отделяя каждый слог и выдавая каждый гортанный звук с открытым ртом.

— Гага — не только декоррраторрр, у Гаги еще и маленькая ррроль в фильме Жан-Жака, он играет сутенеррра, и там есть эпизод, где ему надо меня ударррить, а он не умеет ударррять понарррошку, это ужасно смешно, пррросто уморрра, и когда Жан-Жак сказал «моторрр!», он меня уложил нокаутом на обе лопатки, пррравда-пррравда, так ведь, Гагa, я же рррасказываю, как было, что вот так мы перррвый ррраз встррретились, так ведь?

Дед Мороз кивает, устало отгоняя слетевшихся к столу мух; одни мухи кружатся над нашими головами, другие штурмуют бутылку пепси-колы.

— Ну и вот, — продолжает Стана, — я ему рррасказала пррро нашу каррртину о Хеди Ламаррр, а он и говорррит, что его брррат написал сценарррий на ту же тему, так ведь, Гага?

Дед Мороз опускает веки в знак согласия. Долгая пауза.

— Да? — вполне равнодушно наконец произносит Ален. — Любопытно… в самом деле сценарий о Хеди Ламарр?

Теперь жужжание слышно прямо в моем ухе. Я перестаю понимать, зачем мы сюда пришли и что здесь делаем, Дед Мороз выглядит абсолютным тупицей, история со сценарием покойного брата кажется мне все менее и менее реальной, может, и выдумана — как знать? — этим депрессивным старичком, но тут Стана объясняет нам, почему Гага сидит такой хмурый. Оказывается, он уже две недели мучается, весь извелся: ему хочется поехать в Черногорию отдохнуть, но никак не получается найти человека, который поможет доставить туда его лодку.

— Понимаю, — сочувствует Ален, — это очень досадно.

Он искренне сочувствует. Ален и впрямь очень хорошо понимает Деда Мороза, ставшего жертвой повального безделья, всеобщей расслабленности: окружающие здесь будто под наркозом, мы сами не раз сталкивались с подобным и жалеем беднягу от всего сердца.

— Мне надо ехать, мне надо купаться в море, — внезапно забубнил Дед Мороз, печально глядя сквозь бифокальные стекла. — Я должен как можно скорее выехать из города. Как можно скорее. Купаться.

Видно, что силы его на исходе, подбородок у Деда Мороза начинает дрожать, он того и гляди сейчас разрыдается.

— Конечно, — подтверждает Стана. — Конечно, скорррее купаться. Вот только сначала нам хотелось бы увидеть сценарррий пррро Хеди Ламаррр. Понимаешь, Гага, мы же все тут собрррались, чтобы сделать фильм пррро Хеди Ламаррр по сценарррию твоего брррата.

За другим столиком, лицом к нам, сидит человек, отдаленно напоминающий Роберта де Ниро, у него очень длинные темные волосы, черные очки, странный он какой-то, он за нами вроде как наблюдает. На пальцах у «де Ниро» тяжелые перстни, одной рукой он теребит массивную золотую цепочку, украшенную таким же православным крестом, как у Мирослава, но он резко отличается от нашего Мирослава хотя бы тем, что не слишком жалует Francuzi. Во всяком случае, мне так кажется, и мне неприятно. Не знаю, правда, откуда это ощущение взялось, наверное, интуиция, хотя, думаю, она не ошибается.

— Сценарий моего брата где-то у меня дома, — глухо выговаривает Дед Мороз. — Мне надо поискать.

— Ладно, поехали — поищем вместе.

Хорошая реакция у Станы, быстрая.

— Да-да, поедем к вам, — подхватываю я, опасливо глянув в сторону неподвижного «де Ниро». — Сваливаем отсюда, угу?

Ален снова платит за всех, хм, это становится уже весьма обременительно для нашего кошелька.

— Надо серьезно подумать о том, чтобы фирма платила нам представительские, — вздыхает он, словно услышав мои мысли, и сует ресторанный счет в карман.

Мы двигаемся по сплошь забитому людьми берегу в обратном направлении. Из динамиков по-прежнему рвется голос Цецы, вдова военного преступника не умолкает ни на минуту, причем исполняется нон-стопом все время одна и та же прославляющая ее мужа песня. В такую жару оглушительный турбо-фолк действует особенно возбуждающе. Чувствую, что кровь во мне закипает… если только это не предвестник солнечного удара. Вытаскиваю из сумки «моторолу», чтобы вызвать такси. Пробую объяснить диспетчеру, куда за нами ехать, но выкрикивая (надо же переорать Цецу) более чем противоречивые сведения о наших координатах, соображаю, что понятия не имею, где нахожусь, и что не слышу ни словечка из того, что отвечает собеседник. Зато отлично слышу посередине фразы щелчок. Дальше — тишина. Изучаю экранчик — прелестно, диспетчер таксопарка отсоединился. Стана пытается дозвониться со своего «самсунга» — тоже ничего не выходит. Пауза, во время которой Гага, скорее всего, размышляет, как поступить с людьми, навязавшимися к нему в гости. Потом Ален берет инициативу в свои руки и предлагает пойти коротким путем через лес — ориентироваться, он, мол, умеет, служил в парашютно-десантных войсках. Ален становится впереди, мы устало бредем за ним и четверть часа спустя достигаем земляной дорожки, которая ведет к выходу, и понимаем, что могли идти по ней с самого начала, вместо того чтобы наматывать круги по этому чертову лесу.

В конце концов, измученные до предела, мы оказываемся на центральной площадке и погружаемся там в старый парижский автобус — развалюху, проданную за ненадобностью Управлением парижского транспорта белградским коллегам. Рыдван способен ехать только на первой скорости, он плюется дымом, вот-вот отдаст концы, но тем не менее с грехом пополам доставляет свой незакрепленный груз, то есть нас, к дому Гаги, расположенному за площадью Славия. Ремонт тут в разгаре, тротуары и мостовая полностью разворочены, чуть подальше виден кран с подвешенной на стреле чугунной бабой — здоровенным шаром, который с грохотом ударяет в ветхие каменные стены, обрушивая их, а рядом трудится бульдозер, снося с лица земли деревянные домишки. Обломки строений и обваленные кровли тонут в облаках пыли, раскаленным воздухом совершенно невозможно дышать. Закрыв лицо носовым платком, пробираемся через кучи строительного мусора. У Гагиного дома — собрание, жильцы громко возмущаются: дома рядом сносят, а их собственный из-за этого уже весь в трещинах, расползающихся во всех направлениях. Они пережили войну и натовские бомбардировки так не хватало только, чтобы теперь, из-за какой-то там паршивой стройки, крыша свалилась им на голову.

А нам, ко всему еще, надо вскарабкаться на шестой этаж по лестнице, провонявшей кошками. Наконец добираемся, нас приветствует древняя псина, псина парализована — к ее задним ногам приделана площадка с колесиками. Мы все немного ошалевшие, особенно Гага: он взмок, глаза его блуждают, дышится ему трудно. Ставни, чтобы сюда не проникла жара, закрыты, в квартире царят сумерки, здесь много больших комнат, пианино, старая мебель, несколько картин, везде книги и бумаги. Все это вместе несколько напоминает свалку, но атмосфера при этом такая, будто здесь живет не киношник, но ученый. Гага, плюхнувшись на просиженный диван и лаская своего кабысдоха, снова принимается уверять нас, что ему необходимо срочно поехать на море, да-да, жизненно необходимо. Мы, конечно же, сочувствуем, обои у него в квартире наводят тоску, посреди стола — клетка со скачущей канарейкой, канарейка щебечет. Не дав хозяину отдышаться, Стана опять заводит разговор о сценарии. Гага, полностью погруженный в свои мысли, кивает: да, сценарий, разумеется, сценарий его брата Саши должен быть где-то тут, у него, если только не где-нибудь еще, вот сейчас у него, похоже, зародилось сомнение.

Гагa встает, идет в смежную комнату, собака катится за ним, он открывает дверь, и мы видим горы книг, бумаг и кассет — чуть не до потолка. Здесь, в этой комнате, — вся жизнь покойного брата, объясняет хозяин дома, мне кажется, что найти рукопись в этом хаосе немыслимо, тем не менее Гага ищет, ищет, ищет и, хорошенько порывшись в коробках, возвращается к нам… со стопкой кассет.

— Сначала я хочу кое-что вам показать, — говорит он. — Не знаю, насколько вы знакомы с творчеством моего брата, жаль, если совсем не знакомы, Саша был великий режиссер.

Рядом с телевизором громоздятся какие-то аппараты немалых размеров. В течение нескольких секунд обдумываю, что бы это могло быть, наконец понимаю, что это попросту магнитофоны, вернее, мощи видеомагнитофонов, из которых во все стороны торчат спутанные провода. Сроду не видела в магазинах ничего подобного — наверное, это самые первые видаки изо всех, что изобрели. Интересно, а что можно делать с такой рухлядью и как она работает в подобном состоянии?

Гага берется за провода одной из мумий, тянет их к телевизору и пытается куда-то там вставить. Операция занимает минут пятнадцать, все это время он распутывает проволочки. В конце концов телевизор включается, кассета засовывается в положенное отверстие, но, поскольку и после этого ничего не происходит, Гага принимается стучать кулаком и по телевизору, и по видаку. О чудо! В ту самую минуту, когда я думаю, что вот сейчас он проломит их насквозь, появляется изображение. На экране Саша, у него берет интервью Бернар Пиво.[54] Наверное, это 70-е — судя по оранжево-коричневому заднику и по галстуку Бернара Пиво: абсолютный кич. На нас вываливают целиком всю жизнь независимого режиссера Саши, все его трудности при производстве фильмов, которые не отвечают линии партии, его анализ режима Тито. Гости студии, французские интеллектуалы, очень серьезно излагают свою точку зрения на фильм и политическую ситуацию, и все это настолько интересно, что и три часа спустя мы еще тут. После передачи Бернара Пиво Гагa показывает нам другое интервью, потом еще одно, потом Сашу на улицах Парижа, Сашу в Белграде, Сашу в Соединенных Штатах… не хватает только Саши в Тибете. Затем на экранчике любительской видеокамеры мы смотрим домашнюю съемку самого Гаги: тут последний семейный обед с Сашей и так далее — вплоть до… держитесь крепче, дорогие гости!.. вплоть до той самой чудовищной автомобильной аварии, которая стоила Саше жизни. Вплоть до кадров с остовом того, что, вероятно, было его автомобилем, прежде чем машину смял в лепешку грузовик на дороге из Белграда в Загреб, ну и конечно, есть съемки похорон так рано покинувшего этот мир Саши.

Гага поистине неутомим: крутятся и крутятся на винтажных видеомагнитофонах кассеты, на которых запечатлен сгусток человеческой жизни. Гага воскрешает перед нами кадр за кадром жизнь брата, вот только творчество его пока нам так и незнакомо, все, наверное, еще впереди: от первой Сашиной, снятой в девять лет, короткометражки до последнего незаконченного фильма — ленты, которая так и не вышла на экраны. Любящий брат сосредоточил в архиве все фильмы, все пленки, где запечатлен едва ли не каждый шаг Саши, и, конечно же, составил их подробную опись.

Бедный Гага! Из глаз его текут слезы, стекла очков запотели, время от времени он судорожно вздрагивает от рыданий. Он изо всех сил старается взять себя в руки, но из-за этих стараний лицо сводит гримаса — странный оскал, улыбка безумца. Мы сидим на кушетке, не очень понимая, что делать, и нам сильно не по себе.

Тишина стоит какая-то гробовая. Потом Ален спохватывается и знаком показывает мне: пора, мол, давай сматывать удочки, все это слишком затянулось. И впрямь пора, надо только выбрать подходящий момент, но, честно говоря, пока я такой возможности не вижу. Мы опять молчим. Не приходит в голову ничего вразумительного. В конце концов Стана шлепает ладонями по ляжкам и как будто хочет объявить, что мы уходим, но тут Гагa тусклым, едва слышным голосом заговаривает о Сашином сценарии. В общем, становится ясно: он готов удерживать нас здесь какими угодно способами, лишь бы не остаться одному.

— Пошли! — делает новую попытку Ален, пытаясь потихоньку отползти к двери.

Скоро рассвет, все устали.

Какое там! Теперь Гага вбил себе в голову, что должен найти сценарий: ясное дело, Саше было бы очень приятно увидеть свое произведение на экране, Сашин проект не заслуживает того, чтобы пылиться в коробке… И вот он уже опять в соседней комнате, лихорадочно вываливает на пол груды бумаг, роется в них. Куда же делась эта рукопись, куда же я мог ее засунуть, она должна, должна быть здесь… если только не где-нибудь еще… Нет! Нет! Она точно здесь, спохватившись, упорствует Гага. И проклинает свою память, надо же так его подвести, и чертыхается, после смерти брата он ведь все-все собрал, все сохранил именно здесь, надо только напрячься и вспомнить, куда он мог положить этот сценарий.

От горы картонных коробок исходит едкий запах пыли. Между ступнями Гаги вдруг пробегает мышка, Стана в панике, масштаб которой явно не соответствует размерам грызуна, вскакивает на стол и верещит, ей вторит канарейка, а пес, вообразивший себя кошкой, гонится за несчастной серой животинкой и отчаянно лает, с грохотом волоча за собой зад на колесиках и опрокидывая все, что попадется на пути. Когда Гага с победным воплем принимается размахивать в глубине своей пещеры папкой с завязочками, у меня появляется ощущение (у Алена, как потом выяснилось, тоже), что мы в сумасшедшем доме.

На Бирчанинова мы возвращаемся совершенно измочаленные, но я крепко сжимаю в руках доверенный нам Гагой сценарий о Хеди Ламарр. Занимается новый день… впрочем, это просто фигура речи, потому что предыдущий день ни разу не кончился. Несколько часов спустя звонит телефон, я — в коматозном состоянии — снимаю трубку. Большой Босс готов взяться за «Хеди Ламарр».