Спросите у берез…

К берегу

Когда наступает зрелость?.. Нет, не годами ее определяют. Зрелость приходит тогда, когда человек способен спросить себя: зачем я живу и что могу, что меня ждет завтра?..

На дорогах, в кюветах, кое-где по полям блестят на утреннем солнце маленькие озерца. Ночью прошел большой грозовой дождь. Он разогнал духоту, промыл зелень, очистил от пыли воздух.

Солнце уже отшагало около трети своего дневного пути, а старая скамейка во дворе Жени все еще не успела просохнуть. Темная, местами прогнившая., она впитывает влагу, как губка. Поэтому Аниська, чтобы не промочить платье, сидит на самом краешке скамейки. На колени положила завернутые в старый мамин платок две книжки. Одну — толстую, в коленкоровом переплете. Об удивительных путешествиях и странах, о которых раньше мало что знала. Вторую — тоненькую, подобную брошюрке. Текста в ней мало, строчки короткие, занимают только середину страниц. Однако вторая книжка запомнилась больше.

Конечно, интересно читать и про путешествия. Очень переживала она за людей, которым грозила опасность в далеких странах. Однако судьба тяжелобольной, умирающей девочки, о которой рассказано в тоненькой книжечке, взволновала больше.

Может быть, потому, что это стихи?..

Вот только не надо, чтобы она умирала. Поэт, если бы он захотел, мог оставить ее жить. И зачем это они так часто заставляют умирать тех, о ком пишут? Неужели так уж трудно придумать хороший конец?

А может, писатели пишут так, как было на самом деле?.. Может на самом деле была такая пионерка, о смерти которой написано так проникновенно, что простыми словами и не перескажешь? Каждую строчку хочется читать громко, думая над ней и вслушиваясь в ее звучание, как в мелодию. Будто кто-то невидимый высоко ведет ее за стеной на скрипке»

Раньше Аниська была равнодушна к поэзии. Изучала и разбирала в классе только те стихотворения, что были предусмотрены школьной программой и напечатаны в хрестоматии. Тогда все было вроде понятно и к другим «непрограммным» стихам не влекло.

А теперь потянуло.

Кто его знает, может быть, это стихотворение Эдуарда Багрицкого в программе и было, но Аниська этого не помнит. Не в этом суть. Разве может не тянуть к таким, задевающим за живое, строкам:

«На широкой площади убивали нас»… Страшные слова.

Аниська не думает об опасности, о смерти. Она не может себе даже и представить, как это можно умереть. Если это случится, что же тогда будет с мамой? И как можно оставить друзей, школу?.. Наверное, и для Василия это будет большим ударом. «Ласточка, позови Мишку…» — вспомнилось ей ласковое его обращение.

Нет, невозможно даже и думать о том, что вот так жил человек и — нет его. А что будет с его делами на земле? Кто расскажет о нем другим людям?.. Разве только вот эти белоствольные березки…

До этого Аниська была будто незрячая. Словно шла, не подымая головы, не вглядываясь в красоту неба, не видя солнца и звезд. Стихи — это необозримый простор мыслей и чувств о великом и вечном, о добре и зле, о неистребимой красоте жизни.

Жизнь!.. Как хороша она и многообразна, сколько в ней неизведанных тайн! И как хочется жить и быть нужной людям. Нужной этому удивительному миру, сотканному из солнечных лучей и ветра, из непередаваемого ощущения молодости.

С чего все это началось?..

Начало приобщению к поэзии положил давний, еще зимний разговор Григория с Женей.

— Кто его знает, сколько времени протянется война, — сказал тогда Григорий, — а Аниська не учится — забудет все, что знала. Ты бы ей, Женя, каких-нибудь книжек дала.

— Что ж, пусть приходит, — ответила она.

Теперь Женя постоянно ищет для Аниськи в спрятанной школьной библиотеке интересные книжки. Она-то и пробудила ее интерес к стихам.

Сейчас девушка занята по хозяйству и просит Аниську подождать. У Жени очень старенькие родители, и ей почти все приходится делать самой. Что ж, Жене уже восемнадцать лет. Можно считать — взрослая. А Аниське только еще пятнадцать.

Она садится на скамеечку и ждет.

В это время во двор входит Мария Прошко. У нее в руках пустая плетеная корзинка. Она опасливо оглядывается.

— Долго еще будешь копаться? — спрашивает Мария, не отходя от калитки.

— Сейчас, — отвечает из дому Женя.

Через минуту она выходит. У нее такая же плетенка, а на голове легкая косынка. Обута хотя и в старенькие, но тщательно вычищенные туфли. Видно, далеко собралась.

— Аниська, милая, извини, что так получилось, — говорит Женя виновато, — очень торопимся. Приди в конце дня. Тогда вместе с тобой и покопаемся в книгах. Подберем что-нибудь интересное.

Что поделаешь, приходится возвращаться домой. Только очень хочется узнать — куда это вдруг они собрались?

Аниська незаметно подглядывает за девушками.

Они идут огородами, в сторону синеющего вдали себежского леса. Если за грибами, то можно выбрать место и поближе. А может быть, направились в какую-нибудь русскую деревню, которых в той стороне немало?

Подкараулила, когда они возвращались. Уже темнело. В корзинах у девушек до самого верха — капустная рассада. Разве нельзя ее достать в Прошках?..

Мария свою корзинку домой не берет. Следом за Женей заносит в сарай. Потом прощается и уходит. А Аниська, как и утром, садится на скамеечку и ждет, пока выйдет Женя.

Наконец она появляется.

— Заждалась?

— Ага.

— А мы немного утомились.

Что-то есть непонятное в этом хождении Марии и Жени за повялой рассадой. Обидно, что с нею, Аниськой, девушки не до конца откровенны. А ведь только вчера, когда они собирались возле старой березы, ей было поручено дежурство у дороги. Дежурить доверяют, а вот дать послушать, о чем говорят, разрешают не всегда. Фросю Прошко, невесту Петра, пригласили. Правда, первый раз, но пригласили. Говорили о чем-то важном. Из отряда прибыли Александр Гром и Филипп Равинский. Пришел даже старик Герасим.

Конечно, кому-то ведь надо было оберегать эту встречу. Но поручили именно ей. Видно, знают, что Аниська очень уж глазастая, ничего не пропустит. Понял это и Мишка. Еще до своего ухода в отряд вызвал ее как-то из дому и показал в конец деревни, где у плетня любезничали двое.

— Как ты думаешь, кто это? — спросил брат.

— Разве не видишь?.. Зося и этот… Мудрее, — сразу же узнала Аниська.

— Моргес, — улыбаясь, поправил Мишка, — гляделки у тебя что надо. Вот и поглядывай за этим Моргесом-Мудресом. И сегодня, и всякий раз, когда пожалует в деревню. Это тебе наше секретное задание.

— А он что — вражина? — спросила тогда Аниська.

— Вот это уже нам неизвестно, — чистосердечно признался Мишка, — хотим раскусить. Так что помоги нам. Глаз с него не спускай. О каждом его шаге, о каждом слове докладывай.

После ухода парней в партизанский отряд Аниська докладывает о визитах Моргеса Жене. Теперь у нее тоже есть забота. Видно, так всем комсомольцам: дается одно, определенное поручение. Выходит, что и обижаться не стоит.

Так размышляет Аниська. А Женя думает совсем о другом. Думает о Марии Сосновской, с которой познакомилась сегодня, о том, что несколько часов назад произошло в деревне Ляхово.

Деревня выглядела пустынно, когда они пришли туда с Марией. Только несколько ребятишек увидели они на улице. Те и указали им на дом Сосновских.

Высокая молодая женщина смотрела на них настороженно. Молча повертела в руках записку Филиппа, задумалась. Возможно, она в чем-то усомнилась, а может быть, раздумывала над тем, где достать рассаду.

О Сосновской Женя слышала давно и восхищалась ею. Особенно с тех пор как был организован и осуществлен побег из себежского лагеря военнопленных. Бежало тогда сразу семьдесят человек. Побег этот подготовили ляховские подпольщики во главе с Марией Сосновской.

Почему же она теперь так холодно встретила их? Только Женя подумала об этом, как деревня наполнилась шумом моторов. Послышались команды на немецком языке.

— Сидите здесь и ждите, а я узнаю, чего это их принесло, — сказала Сосновская и выбежала из дому.

Вскоре она вернулась. Сказала озабоченно:

— Надо же… Говорят, что собираются здесь ночевать. Теперь, когда убили Крюкова, немцы заезжают почти ежедневно.

— А кто такой Крюков? — спросила Мария Прошко.

— Неужели не слыхали? — удивилась женщина. — Был у нас бургомистром. Собака собакой. Вот ребята Петра Смычкова его и порешили.

— Значит, нам надо выбираться, — думая о своем, сказала Женя, — придем лучше еще раз.

— Это почему? — спросила Сосновская и улыбнулась. — Немцев бояться — в лес не ходить. — И вдруг опять стала серьезной. — Насчет рассады я уже договорилась. У одной старушки есть немного. Главное — незаметно пробраться к кладбищу. Это недалеко, в конце деревни. Пусть только немцы разойдутся по домам, немного пообвыкнутся.

И вот они идут по улице. Впереди Сосновская с годовалым сыном, а за ней Женя и Мария с корзинами перезрелой рассады.

Занятые своим, немцы не обращают на идущих внимания. Только в конце улицы их остановил часовой. Он схватил одну из корзин, запустил в рассаду руку.

— Вас ист дас? — спросил он, приподняв куст зелени. — Салат?..

— Нихт! Нихт кушать, — начала объяснять Сосновская. — Это трава такая. В огороде сажают. Форштейн?..

Часовой ничего не ответил. Но руку из корзины убрал и отошел.

К кладбищу они добрались без помех. Огляделись. Здесь никого не было. Выждав немного, Сосновская подошла к раздвоенной липе, сделала шаг в сторону кустарника. Приподняла дерн, а за ним доску. Позвала девушек:

— Получайте свой товар.

Они положили на дно корзин десятка по полтора гранат, сверху прикрыли их рассадой.

— Гранаты — это пустяк, — сказала Сосновская, — кто догадается, что у вас там под рассадой? Да и до леса рукой подать. Вряд ли кого встретите. А вот мы недавно пушку укатили.

— У немцев? — удивилась Женя.

— Нет. Но они были в деревне. Пушку мы прятали в лесу еще с начала войны. Теперь передали ее партизанам.

Мария Сосновская задумалась.

— В деревню вам больше показываться, пожалуй, не следует, — сказала она, — приходите прямо сюда. Все, что добуду еще, будет находиться в тайнике.

На кладбище долго задерживаться не стали. Сосновская вернулась в деревню, а они поспешили к лесу, войдя в который, почувствовали себя в безопасности.

— А почему вчера с вами была Фрося? — не выдержала Аниська, перебив своим неожиданным вопросом Женины мысли.

— Почему?.. Потому, что она теперь с нами.

— А я? — вздрогнув, спросила Аниська. — Разве я не с вами?..

— И ты, конечно, тоже, — сказала Женя, — уже давно. Только надо узаконить. Вот на днях соберемся и утвердим. Хорошо?

От волнения лицо Аниськи заливает краска. Ей хочется многое сказать, заверить, что она не подведет. Но с губ срывается то, о чем она сейчас совсем не думает, но что занимает ее все время:

— Скажи, а что у вас в бутылке?

— В какой бутылке? — не поняла Женя.

— Ну, в той… Что прячете в лесу.

— А… Там мы храним свои клятвы. Каждый, кто вступает в нашу организацию, дает клятву.

— И я тоже дам клятву? — спрашивает Аниська.

— И ты тоже. Как все.

Они умолкают. Аниська — от охватившего ее счастья. А Женя задумалась над судьбами людей. «Жизнь — как большая широкая река, — думала она, — человек плывет в ней не как щепка, а строго держась определенного направления. Вот и эта девочка — тоже ищет свой путь».

Женя знает: поиски сложны. Некоторые не выдерживают направления, и их закосит течением. Потому что плывут на авось. И кое-кого из них прибивает не к нашему, чужому берегу. Пусть таких не много. Но они есть.

Только ли безвольные попадают в лагерь врага? Не только. Это видно всякому.

«В чем же тогда причина? — думает Женя. — Очевидно, дело в червоточине, в незаметной для окружающих гнида, которая уже давно поразила сердца этих людей, затмила разум. Вот, например, Гудковский. Внешне был такой же, как все. Никогда ни на кого голоса не повышал. И вдруг…

Значит, гнильцо подточило этого человека уже давно. И нужен был только повод, чтобы он не устоял».

Женя улыбнулась, вспоминая, как ее товарищи за несколько дней до ухода в отряд до смерти перепугали этого новоявленного «пана». Ночью группа партизан подошла к школе, в которой жил бургомистр. Но фашистскому холую удалось выпрыгнуть в окно и удрать.

Домой Аниська возвращалась поздно, когда деревню окутала густая темь. Возвращалась с книгой, которую дала ей Женя. Названия разглядеть не удалось. Оно расплылось в темноте. Так же, как и дома, и все окружающие предметы. Только не березки. Они и теперь светились, четко указывали дорогу.

Девочка идет и смотрит вперед, туда, где аллейки березок сходятся вместе. Вдруг на их фоне появляется какое-то темное пятно. Оно движется навстречу, принимает очертания человеческой фигуры, сворачивает с дороги. Кто же это? Моргес! Точно — он! Вот и к дому Зоей направился. Под мышкой что-то несет. Видно, опять с подарком к невесте.

Аниська, не раздумывая, крадется следом. Она помнит о поручении Мишки.

Окна Зосиного дома плотно прикрыты занавесками, до Аниська находит просвет между ними, и ей все хорошо видно. Молодые сидят и о чем-то разговаривают. У печи суетится Зосина мать.

А где же подарок? Ага! На стуле, возле двери. Завернут в какую-то темную материю. Вот и Зося тоже смотрит на пакет. Но Моргес подымает руку. Его жест словно говорит: потерпи, сейчас увидишь, сам покажу.

Он берет пакет и идет с ним в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Очевидно, собирается удивить невесту своим подарком. Аниська внимательно наблюдает за Зосей. На ее раскрасневшемся лице — ожидание. На губах замерла улыбка. И вдруг улыбка гаснет. Зося в страхе отшатывается к стене.

Из комнаты, где несколько минут назад закрылся Моргес, вышел щеголеватый немецкий офицер. Четкими шагами прошелся по узорчатой дорожке и, щелкнув каблуками, остановился перед девушкой.

«Да это ведь он, тот же Моргес!» — узнала Аниська.

Оправилась уже от испуга и Зося. Даже улыбнулась. Но тут же опять стала хмурой, настороженной. Взгляд ее, казалось, говорил: «Зачем этот мундир, зачем все это?..»

А Моргес, не замечая ее удивления, выпятив грудь, расхаживал по комнате. Вот остановился у зеркала, поправил погоны, разгладил рукой полы френча. Он явно любовался собой. Было видно, что офицерский мундир доставляет ему истинное удовольствие.

«Сделали штатным переводчиком, потому и мундир дали, — думает Аниська. — А может, потому радуется, что немцев дурачит? Хотя и в их мундире, но не с ними. Верно говорит Мишка, что очень уж непонятный он, этот Моргес. И с немцами, и с нашими. А про мундир надо будет рассказать Жене обязательно…»