Спросите у берез…

Будни

Пустых дней не было. Каждый день мы чувствовали свою причастность к тому главному, что происходит на нашей земле. Что ни день возникали испытания…

Зима выкрасила все вокруг в один белый цвет. И поля, и крыши домов, и деревья. Стройные березки почти растворились в снегу. Вьется вокруг них легким облаком белая пыль. Липнет, оседает на коре и кронах. И березки почти невидимы.

Кружится, вихрится белая пыль, заметает дороги. Осела она и на одежду одинокого путника, что идет узкой стежкой у опушки леса.

На фоне деревьев человек едва приметен. Но Аниська, хотя это и не близко, хорошо узнает любого. Так по особому скользить, едва касаясь земли, может один Василий. Кажется, что он не идет, а будто бежит, быстро и в то же время не спеша. Его походку Аниська сразу узнает.

Ах, как хочется броситься ему навстречу! Но она этого не сделает, потому что стесняется. Она будет стоять у дома, прижавшись к стене, и ждать, надеясь, что он заметит, позовет.

Желая остаться незамеченным, он идет к своему дому. И только около него оборачивается.

— Аниська?

— Я…

— Иди сюда.

В одно мгновение она рядом, с замиранием сердца ждет, что он скажет.

— Ты еще с тех пор на улице?

— Ага, — призналась девочка.

Наверное, Василий видел, как она играла с ребятами. Потому и спросил. С тех пор прошло уже около трех часов. Конечно, она только притворялась, что играла. На самом деле следила за ним все время, пока он не скрылся в лесу.

— Не озябла?

— Нисколечко.

— Мишка дома?

— Позвать?..

— Нет, сбегай-ка лучше за Женей и Маней. Потом пришлешь Мишку. Только без шума.

— Ага!

Аниська быстро повернула во двор — оттуда огородами до Жени рукой подать. С нежностью смотрит ей вслед Василий. Ловит себя на том, что нежность к этой не по годам рослой девочке у него не такая, как у старших к младшим. В той чаще всего покровительство сильного над слабым.

А Аниська не слабая. Есть в ее характере что-то уже зрелое, гордое. И не только потому, что она со всеми как равная. Есть, пожалуй, и что-то другое. Приход зрелости, превращение девочки в девушку трудно и заметить, и объяснить. Вот только перед ним она теряется…

Обо всем этом думал Василий. Вспомнился ему недавний разговор в кругу двух семей. Старшие заговорили о том, что молодежь нынче быстро взрослеет, проявляет не только свой характер, но и чувства.

Хотя и война.

— Вот только Вася ваш непробивной, — сказала Пелагея Антоновна, мать Григория. — Кажется, не выбрал еще.

— А чего ж ему выбирать? — улыбнулась Мария Петровна, — он вроде уже приметил…

Зарделась, залилась краской Аниська. Смешался и он, Василий. Выручил обоих Григорий. Обратил все в шутку:

— Коли так, то можно и заручины справлять…

Женя, Мария, а затем и Мишка появились почти одновременно. Они принесли с собой морозную свежесть, холодное дыхание улицы. Не раздеваясь, хотя в доме было тепло, прошли через кухню в зал, выжидательно посмотрели на Василия.

— Ну что там, Вася, в Суколях? — первой спросила Мария.

В этой небольшой деревушке у озера, на полпути между Прошками и Освеей, у нее жила бабушка.

— Хорошо, группа сколачивается, — ответил Василий. — Там будет наша перевалочная база. Сегодня Людвиг Геродник доставил туда сводки и даже одну газету.

— Газету?.. Откуда? — чуть понизив голос, спросил Мишка.

— Оттуда, — многозначительно ответил Василий. — Кто-то переправил Симацкому с Большой земли, а он передал нам.

Молодые люди умолкли и насторожились, ожидая новостей. Каждому хотелось услышать что-то необыкновенное, утешающее.

— Немцы по-прежнему рвутся к Москве, — продолжал Василий, — хотя потери несут огромные. Но… — Он вышел в соседнюю комнату и сразу же возвратился. — Но теперь уже всякому ясно, что не бывать этому. Вот!..

Он развернул немного помятые листы. Бросилась в глаза большая фотография. По Красной площади движутся танки, орудия, идет пехота. «Что это за газета? — подумал каждый. — За какой год?»

— «Правда», парад 7 ноября 1941 года, — шепотом прочли все.

Параду войск никто не удивился. Об этом, когда немцы были еще у стен столицы, они узнали из сводок. Конечно, совсем другое дело увидеть это в газете своими глазами! Увидеть родную Москву, собирающую силы и уверенную, что она сумеет постоять за себя.

— Надо немедленно размножить сводки, — говорит Василий. — Разнести их по деревням. А газета пусть идет от дома к дому, чтобы люди собственными глазами увидели, как живет и сражается наша Москва.

Размножить и разнести агитационный материал — это уже дело девушек. Вначале их обижало такое распределение обязанностей. Многим казалось, что к наиболее трудному и рискованному делу их просто… не допускают. Но после разговора с Григорием и Василием они присмирели.

Действительно, распространение листовок — тоже не пустяковое занятие. На каждом шагу немцы, полиция. Слишком часто будешь попадаться на глаза — возьмут на заметку. Да и ненадежные люди встречаются.

Скоро девушки полюбили эти рискованные хождения по деревням. И дело сделаешь, и узнаешь много нового. Почти везде, где приходилось бывать, устроители «нового порядка» показывали свое настоящее лицо. Убивали и насильничали, отбирали продукты, скот, одежду. Пока что только затерявшиеся в лесу Прошки щадила судьба.

Разносить листовки еще куда ни шло. А вот сидеть, склонившись над столом и строчка за строчкой переписывать сводки, не очень-то интересно. Жене Фроленок — подвижной и непоседливой по натуре девушке — такая работа не по душе. Вот и теперь с завистью смотрит она, как хорошо это выходит у Марии. Пишет, как печатает. Прямо художница! У нее вообще все получается красиво. Танцует — залюбуешься, поет — заслушаешься. И сама она какая-то завидно симпатичная, не такая, как все. Женя часто видит, как ребята бросают на нее долгие взгляды.

— Выделила бы ты мне пару кавалеров из своих поклонников, — шутливо сказала она однажды подруге.

— До кавалеров ли теперь, — отмахнулась Мария, — об этом я сейчас и знать не хочу.

Интересно, о чем она думает в эту минуту, быстро водя пером по серой бумаге?

Жене не терпится сделать перерыв и поговорить с подругой. Раньше такого желания не было. До войны они почему-то не очень дружили, хотя учились в Освее в одной школе. Правда, Мария была на два класса впереди. Считалась лучшей ученицей. И школу окончила с отличием. Это было в 1940 году, всего лишь за год до войны. В новой Прошковской школе понадобился математик, и Марию взяли вести этот предмет.

В то время дистанция между ними выросла еще больше. Одна уже учительница. Вторая — еще ученица.

Сблизились они в самом начале войны. Не только потому, что их объединило общее для всех горе, сдружило подполье. Постепенно они стали замечать, что на многие вещи смотрят одинаково. Одинаково любят Родину, школу, свой озерный край. И еще — книги. Большую школьную библиотеку они перенесли к Жене в сарай и спрятали.

Последней книгой, которую прочитали подруги и которая произвела на них неизгладимое впечатление, была книга С. Вольфсона «В матрацной могиле». С какой силой рассказывалось в ней о мужестве и твердости духа великого немецкого поэта — изгнанника родины! Книга познакомила девушек с творчеством Генриха Гейне, беспощадно высмеивавшем мещанскую спесь прусской военщины.

Она помогла увидеть прообраз фашизма, лучше понять его звериную природу.

— Слушай, Женя, а сегодня опять приходил этот казах, — отложив в сторону ручку, сказала Мария, когда Вася с Мишкой вышли на кухню.

— Галим?

— Да, Ахмедьяров.

— А что он хотел?

— Скучно, наверно, ему в Василевщине. У нас хоть словом есть с кем перекинуться. А там одни женщины да старики. Человек не находит себе места. Готов в одиночку идти через линию фронта.

— Что ж, томится не он один, — ответила Женя. — А Михаил Кошелев, Николай Муранов, Алексей Трофимов?.. Все они живут мечтами о весне, когда можно будет уйти в лес.

— Это правильно, — согласилась Мария, — только нетерпение Ахмедьярова особое.

— Южный человек, горячая кровь…

Все попавшие в окружение и бежавшие из плена военные давно уже были взяты на учет. Каждому из них намекнули, что скоро в этих местах будет создан партизанский отряд. Местные подпольщики помогли людям укрыться от полицаев и всевидящих глаз пана Гудковского.

Только подумали о нем, а этот фашистский холуй — тут как тут. Знакомая бричка гулко протарахтела по мерзлой, еще не укатанной дороге.

Все поспешили к окну. Посмотрели в ту сторону, куда умчалась бричка. Недоуменно переглянулись.

— Да куда же вы смотрите! Прямо надо глядеть, — показала рукой Женя Фроленок.

На противоположной стороне улицы, против окна Васиного дома, стоял Ленька Ярыга. Изощряясь в гримасах, он дразнил удаляющегося бургомистра.

— Не люблю я что-то юродивых, — сказал Василий. — Интересно, почему это он зачастил в Прошки?

«— Тетка у него тут, Домна, — пояснила Женя.

— Знаю, — ответил Василий, — да раньше он не больно гостевал у нее.

— Раньше — другое дело, — сочувственно сказала Женя, — раньше о нем колхоз думал. А теперь — одна тетка. Накормит, да и с собой взять чего-нибудь даст.

— Ну, а этому, видно, совсем хорошо, — с заметной неприязнью вставил Мишка. — Ух, бес проклятый!

Вначале никто не понял, о ком он говорит. Но вот прямо перед окном замельтешила шатающаяся фигура Михаила Сорокина. Он падал, с трудом поднимался и снова летел на землю. Наконец ухватился за дерево и повис на нем.

— Тоже личность, — сердито произнес Василий.

— Его бы чем-нибудь занять. Дело бы какое дать… — начала Женя.

— Нет, ему доверять нельзя! — решительно возразил Василий. — На пьяницу никогда не надейся.

Когда Мария с Женей ушли, к Василию пришел староста.

Руки у Герасима Яковлевича дрожали. Не поздоровавшись, он молчаливо сел у порога и, просыпая на пол табак, стал набивать трубку. Даже закурив, продолжал молчать.

Василий догадывался: опять что-то стряслось у бедного старика. Какую-то новую заботу, а может и неприятность, принес старосте, вероятно, бургомистр, только что уехавший из деревни. Но лицо Герасима Яковлевича было непроницаемым.

— Положеньице… — выдавил он наконец из себя.

Василий терпеливо ждал. Он понимал: чтобы быстрей все узнать, лучше не перебивать старика лишними расспросами.

— Экая гнида, прости господи. Повесить меня обещал, — сердито сказал Фроленок. — Оказал честь!.. — Герасим Яковлевич улыбнулся, словно поведал о чем-то приятном. В глазах же был гнев.

— Это за что же? — решился спросить Василий.

— За то, что плохой я староста. Что слишком надеюсь на других.

«Не натворили ли чего хлопцы?» — подумалось Василию.

— Окруженцев по домам расселили и думаете от всех бед упрятали?.. — продолжал Герасим Яковлевич. — Бургомистр, гадюка этакая, уже кое-что пронюхал. Обещает все вокруг перетрясти. Может, и немцам еще доложит.

— Документы на окруженцев мне в Освее обещали, — ответил Василий, оправдываясь. — Но, видно, не просто их достать.

— Документы нужны не позже чем завтра или послезавтра, — твердо сказал Фроленок, — понимаешь, срочно. Иначе…

Он не договорил, но Василий понял, что зря бы Герасим Яковлевич не стал тревожиться.

Надо было что-то делать.

— Хорошо. Завтра же пойду в Освею. Потороплю, — подумав немного, решил Василий. — Если не получится, придется уводить людей в лес. Так что не беспокойтесь, Герасим Яковлевич. Как-нибудь выкрутимся.

— А мне беспокоиться нечего, — угрюмо заметил староста, — коли не повесят, то расстреляют. Стар, ребята, я уже, пора на пенсию.

— Все уладится, Герасим Яковлевич. Да и как мы без вашей подмоги?.. — сказал Василий, а сам подумал: «Тяжело ему, хотя мудрости у него хватит на десятерых. Видимо, и в самом деле пора старику дать покой. Пускай поработает более молодой. А Фроленок по-прежнему останется с нами, только в тени. Как мудрый советчик».