Спрут

VI

В то лето Остерман первым начал убирать пшеницу и, закончив уборку, организовал облаву на зайцев. Такое развлечение, подобно балу по случаю завершения строительства энникстеровского амбара, было событием, принять участие в котором приглашались все фермеры, Облаву предполагалось начать в дальней западной части остермановской фермы, двинуться оттуда на юго-восток, захватить северную окраину Кьен-Сабе, где у Энникстера не была посеяна пшеница, и закончить среди холмов у истока Бродерсонова ручья; там должен был состояться пикник с традиционным костром и жареным на вертеле мясом.

Рано утром, в день облавы, когда Хэррен и Пресли седлали у конюшни лошадей, к ним подошел Фелпс и сказал:

— Вчера я был в городе и слышал, что Кристиен не отстает от Рагглса, требует, чтоб тот ввел его во владение ранчо Лос-Муэртос, а Дилани домогается того же в отношении Кьен-Сабе.

Это был тот самый Кристиен, агент по продаже земельных участков, двоюродный брат Бермана, один из главных участников драматических событий, разыгравшихся при поимке Дайка. Он выступил в качестве покупателя ранчо Лос-Муэртос сразу же после того, как железная дорога огласила новые цены на принадлежащие ей участки земли в окрестностях Боннвиля.

— Кристиен, конечно, утверждает, — продолжал Фелпс, — что, когда он покупал Лос-Муэртос, железная дорога гарантировала, что вступить во владение он может в любое время, никаких препятствий к тому не будет, вот он и решил получить ферму до того, как соберут урожай.

— Все это шито белыми нитками, — сказал Хэррен, взнуздывая лошадь, — так же, как и то, что Дилани купил главную усадьбу Кьен-Сабе. Та часть Кьен-Сабе, по оценке самой железной дороги, стоит десять тысяч долларов, если не все пятнадцать, а Дилани не наберет денег и на хорошую лошадь. Эти люди даже не пытаются соблюдать приличий. Откуда у Кристиена взялись деньги на покупку Лос-Муэртос? Во всем Боннвиле не найдется человека, которому это было бы под силу. Негодяи! Черт их побери! Как будто мы не видим, что Кристиен и Дилани — правая и левая рука Бермана. Но мы их отрубим, — свирепея вдруг, вскричал он, — пусть только сунутся сюда!

— Как же это так, Хэррен, — спросил Пресли, когда они вместе выехали со двора. — Неужели эта шайка может поступать как ей вздумается, несмотря на то, что постановление Верховного суда еще не обнародовано?

— Видишь, как они ставят вопрос, — буркнул Хэррен. — Утверждают, что дела, переданные в Верховный суд на пересмотр, не являются «прецедентными», как считали мы, и поскольку ни Энникстер, ни отец сами не подали на апелляцию — дела их считаются проигранными. Это самое настоящее мошенничество в худшем своем проявлении, но ничего они этим не добьются. Союз сейчас очень силен. Пока что они не посмеют нас тронуть. Пусть попробуют захватить хотя бы одну из окрестных ферм — мы против них мигом шестьсот винтовок выставим. Чтобы согнать любого из нас с нашей земли, потребуется целый полк солдат. Нет, брат, они знают, что на этот раз Союз шутки шутить не собирается.

На шоссе Пресли и Хэррен, ехавшие рысью, то и дело обгоняли верховых, дрожки, линейки, а то и фургоны, двигавшиеся в одном с ними направлении. Участвовать в облаве на зайцев собирались все фермеры из окрестностей Боннвиля — те самые люди, которые отплясывали на балу в новом амбаре Энникстера. Все они были нарядно одеты: девушки в кисейных платьях и соломенных шляпках, мужчины в легких плащах поверх черных костюмов, пожилые женщины в ситцевых платьях в цветочек или крупный горошек. Шляпки многие из них скоро поснимали — день был знойный — и, завернув в газеты, попрятали под сиденья. Спасаясь от пыли, они затыкали носовые платки за ворот или же повязывали их вокруг шеи. На оси экипажей покачивались тщательно прикрытые цинковые ведерки со снедью. Подростки — мальчики в рубашках с гофрированным жабо, девочки в тесных туфельках — высовывались из экипажей и флегматично обозревали окрестности, жуя бананы и миндальное печенье. Пропыленные, привязанные к экипажам псы бежали рядом, вывалив языки.

Душное калифорнийское лето окутывало землю. Иссохшая земля на холмах порыжела и растрескалась. Опыленные солнцем трава и дикий овес хрустели под ногами, как осколки стекла. Дороги, изгороди, даже нижние ветви и листья деревьев были покрыты толстым слоем пыли. Солнце выжгло все краски, и только орошаемые участки ярко зеленели — оазисы среди огромной бурой пустыни.

Почти созревшая пшеница из бледно-желтой стала золотистой, а местами и светло-коричневой. Огромным ковром расстелилась она по земле. Насколько хватал глаз, не было видно ничего, кроме безбрежного моря пшеницы, колыхавшейся и шуршавшей сухими стеблями при редких порывах горячего юго-восточного ветра.

Итак, Хэррен и Пресли ехали по шоссе, а число верховых и экипажей все возрастало. Скоро они поравнялись с телегой, в которой вез свое семейство Хувен, сзади к ней была привязана оседланная лошадь. Невысокий немец в старом сюртуке с Магнусова плеча, в новой широкополой соломенной шляпе сидел на передке рядом с женой. Хильда и старшая дочь Минна примостились сзади на перекинутой от борта к борту доске, заменявшей скамейку. Пресли и Хэррен остановились поздороваться.

— Слюшайте! — кричал Хувен, показывая старое, но бережно хранимое ружье. — Послюшайте, рати бога! Этот ружье очень корошо на зайцы. Когта он остановился и сел на задни лапки, я бах! — готофф!

— Распорядители не позволят вам стрелять, Бисмарк, — сказал Пресли, не отводя глаз от Минны.

Хувен покатился со смеха.

— Хо-хо! Славная шутка! А если я тоже есть распорядитель? — хохотал он, ударяя себя по колену.

Собственный ответ показался ему верхом остроумия. Весь день потом только и слышалось: «А мистер Прейсли, он говорит: „Распорядитель не позволяйт вам стрелять, Бисмарк“, а я ему: „А если я тоже есть распорядитель?“»

Приятели поехали дальше. Образ Минны Хувен, удивительно хорошенькой в своем розовом полотняном, свежевыстиранном и отглаженном платьице и в купленной в боннвильском магазине соломенной шляпке на иссиня-черных волосах, запал в душу Пресли. Он так и видел ее бледное лицо, алые губки, зеленоватые глаза — настоящая красавица, за которой вечно волочились молодые люди. Ее сердечные дела были постоянной темой разговоров на ранчо Лос-Муэртос.

— Хоть бы дочка Хувена не вступила на путь порока, — сказал Пресли Хэррену.

— Ну, что ты! — ответил тот. — Минна — девка хорошая, ничего такого за ней не водится. Выйдет замуж за своего десятника, — ну того, занятого на канале, — и дело с концом.

— Кто же сомневается в ее порядочности! — тотчас отозвался Пресли, — только слишком уж хороша она для бедной девушки и к тому же знает себе цену. Живи она в городе, запросто могла бы сбиться с пути истинного.

Возле заведения Карахера образовалась толчея. Лошади, верховые и упряжные, стояли под навесом или были привязаны к изгороди у колоды с водой. Три арендатора-португальца с фермы Бродерсона и двое рабочих из боннвильского железнодорожного депо, успевшие сильно захмелеть, сидели на веранде.

Из трактира то и дело выходили молодые люди, в одиночку или группами, вытирая губы тыльной стороной ладони. Настроение у всех было радостно-приподнятое, как вокруг кабака в праздничный день.

Повозки катились по улицам Боннвиля, и на каждом углу в этот поток вливались все новые подкрепления. Свежие силы подходили и по Верхней дороге, от Кьен-Сабе и Гвадалахары, а в самом городе к процессии присоединились мексиканцы испанского происхождения: смуглые молодые люди, гарцующие на лошадях, темноглазые девушки и пожилые женщины в черно-красных с желтым шалях, португальцы в новеньких синих комбинезонах, курящие длинные тонкие сигары. Появился даже отец Саррия.

— Гляди, — сказал Пресли. — Вон едут Энникстер с Хилмой. Ему вернули его чалую кобылу.

Хозяин Кьен-Сабе в высоких шнурованных башмаках и в широкополой шляпе военного образца, с сигарой в зубах ехал верхом рядом с бричкой, в которой сидели Хилма и миссис Деррик; правил лошадьми Вакка. Хэррен и Пресли сняли шляпы и поклонились.

— Привет, Прес! — закричал Энникстер через головы людей, привстав в стременах и маша рукой. — Здорово, а? Народу-то, народу! Слушай, когда охота кончится и начнется пикник у костра, поехали к нам обедать. Я разыщу тебя и Хэррена. Привет, Хэррен, а где же Губернатор?

— Он не поехал! — крикнул в ответ Хэррен, под напором толпы отставший от Энникстера. — Остался со стариком Бродерсоном на ферме.

Длинная вереница повозок снова выехала на открытое место и рассыпалась по полям остермановского ранчо. Отовсюду, прямо по жнивью к месту сбора спешили всадники и самые разнообразные экипажи. Усадебный дом Остермана остался в стороне, к востоку, а полчища торопящихся гостей устремлялись туда, где на высоком месте развевался алый флаг. Вокруг него скопилось уже множество лошадей и повозок. Стали появляться распорядители. Хувен слез с телеги, приколол белую бляху к тулье шляпы и сел верхом на лошадь. Остерман в щегольском английском костюме для верховой езды галопом носился взад и вперед на своем лучшем чистокровном коне, перекидываясь с приглашенными шутками, подтрунивая над ними и поддразнивая их; большой рот растягивала приветливая улыбка.

— Останавливайтесь здесь! — оглушительно орал он, скача мимо Пресли и Хэррена и лихо размахивая хлыстом. Все стали останавливаться, лошадей повернули мордами на восток. Затем начали строиться. Охваченные волнением, потные распорядители носились взад и вперед, приказывая одному продвинуться вперед, другому осадить — их задача была выстроить полукругом все это великое множество участников облавы, придать бесконечному строю форму полумесяца. Фланги, находившиеся под командой специальных людей, были слегка выдвинуты вперед. Отъехав на некоторое расстояние, Остерман занял свое место в самом центре полукруга; он был несказанно счастлив находиться на виду у всех, рисовался и то и дело горячил своего коня.

— Ну, теперь, наверное, скоро начнут! — воскликнула миссис Хувен, занявшая место мужа на передке телеги.

— Никогда в жизни мне не было так жарко, — пробормотала Минна, обмахиваясь шляпкой.

Все, казалось, были в полной готовности. Изогнувшаяся по ровной поверхности жнивья линия всадников и повозок поражала своей длиной. На глаз здесь собралось тысяч пять. Никогда еще не было в этих местах такой грандиозной облавы. Однако сигнала все не было и не было; огромный полумесяц неподвижно застыл под палящими лучами солнца. Слышались голоса, выражавшие шутливое недовольство:

— Да начинайте же кто-нибудь!

— Посадка окончена!

— Я уже корни начал пускать.

Другие развлекались тем, что поднимали ложную тревогу:

— Тронулись!

— Наконец-то!

— Поехали, поехали!

Кто-нибудь обязательно попадался на эту удочку. Какой-нибудь беспокойный старик или тугая на ухо старушка подбирали вожжи и пускали лошадь, пока их не останавливал первый же встречный распорядитель. Подобные проделки вызывали хохот ближайших соседей. Над тем, кто поверил обманщику, дружно смеялись, а сам шутник еще и издевался громко:

— Эй-эй, вертай назад!

— Экий простофиля!

— Ты куда расскакался, дед?!

— Хочешь один всех зайцев затравить?

Несколько таких весельчаков придумали себе хорошую забаву:

— А, знаете, чего мы ждем? Смехунчика.

— А это еще что такое?

— Как же можно травить зайцев без смехунчика?

— А что это такое — ваш смехунчик?

— Слыхал? Она не знает, что такое смехунчик! Без него начинать никак нельзя. Вон Пит поехал за ним.

— Да что ты, право, дурочку из меня строишь! Какой там еще смехунчик?

— А чего же мы тогда ждем?

— Ой, смотрите, смотрите! — закричали разом несколько женщин, сидевших в крытой повозке. — Смотрите, там уже трогаются.

И правда, было похоже на то; во всяком случае, на противоположном конце полумесяца все пришло и движение. В воздух поднялось облако пыли.

— Они двинулись! Что же мы-то стоим?

— Нет, остановились. Ложная тревога.

— Вовсе нет! Мы-то чего не едем?

Но как только две или три повозки тронулись с места, стоявший неподалеку распорядитель сердито крикнул:

— Назад, назад!

— Так ведь там уже поехали?

— Назад! Слышали?

— А где же смехунчик?

— Назад! Кому сказано?

— Где смехунчик, спрашиваю.

— Слушайте, ведь мы же так все пропустим! Они уже поехали!

Перед строем галопом проскакал распорядитель этого фланга.

— А вы что же? Почему стоите? — закричал он.

Раздался общий вздох облегчения. Потом все дружно загалдели:

— Ну, кажется, едем.

— Соблюдайте порядок! — орал распорядитель. — Не вырывайтесь из строя!

Распорядители носились на взмыленных лошадях из конца в конец, выравнивая линию облавщиков, крича и размахивая руками:

— Осади! Слышь, осади! Сомкнуть ряды! Вы что, хотите, чтобы зайцы между вами проскакивали?

Несмолкаемый, беспорядочный гул стоял в воздухе: скрип повозок, громыханье железных ободьев по сухой, комковатой земле, хруст стерни под копытами лошадей, собачий лай, людской говор и смех.

Все это формирование из лошадей, повозок, фургонов, двуколок, собак, пеших мужчин и подростков с дубинками в руках медленно продвигалось по полям, поднимая тучи белой пыли, стелившейся над окрестностями как пелена дыма. Безудержное веселье царило вокруг. Все были в прекрасном настроении, люди перекликались, хохотали, дурачились, подшучивали друг над другом. Гарнетт и Геттингс, оба верхом, очутились рядом. Они долго и серьезно обсуждали ожидавшееся повышение цен на пшеницу, не принимая никакого участия в общем веселье, словно облава их не касалась. Дэбни, тоже верхом, ехал следом за ними, прислушиваясь к разговору, но не осмеливаясь вставить слово.

Миссис Деррик и Хилма сидели в бричке, правил которой Вакка. Миссис Деррик, выведенная из привычного равновесия большим стечением народа и со страхом ожидавшая начала избиения зайцев, сидела, съежившись, и в ее странно молодых глазах можно было прочесть беспокойство и ожидание беды. Хилма, очень возбужденная, высовывалась из брички, стараясь ничего не пропустить: она высматривала зайцев, забрасывала вопросами Энникстера, ехавшего рядом.

Перемены, происходившие в Хилме после того незабываемого вечера в новом амбаре, достигли теперь высшей точки; девушка стала женщиной и готовилась стать матерью. У нее развилось чувство собственного достоинства — новая черта характера. Застенчивость и робость, свойственные девушке, в которой просыпается женщина, исчезли. Смятение чувств, тревожных и сложных, в которых молодая жена подчас сама не умеет разобраться, само собой улеглось. Предвкушение материнства вернуло ей былые ясность и простодушие, только теперь это была не наивность, а смирение человека, овладевшего величайшей мудростью, нравственное величие. Она смело смотрела на мир. Взбаламученные мысли наконец-то улеглись, подобно тому, как, покружив, возвращаются на прежние места вспугнутые птицы; старые обиды перекипели, и она, умиротворенная и невозмутимая, вступала в свои священные права, словно королева в подвластное ей королевство вечного спокойствия.

Сознание, что на ее голову возложена корона, сделало Хилму по-особенному одухотворенной, и это было несказанно прекрасно, несказанно трогательно; нежность и благородство, исходившие от нее, распространялись на всех, кто соприкасался с ней. Хилму окружала невидимая глазу атмосфера любви. Любовь сияла в ее широко раскрытых карих глазах, любовь — туманное отражение венчавшей ее голову короны — играла мягким отблеском в ее пышных темных волосах. Любовь покоилась ожерельем на ее прекрасной шее, на покатых плечах; любовь, которую невозможно было выразить словами, была в дыхании, вылетавшем из ее приоткрытых уст. Флюиды исходили от ее белых сильных рук — от плеча до кончиков пальцев и розовых ноготков, пленяя и очаровывая.

В бархатистой хрипотце ее голоса любовь звучала неслыханной музыкой.

Испытывая на себе благотворное влияние жены, готовившейся стать матерью, живо воспринимая ее мягкость, благородство и любовь, подчиняясь пробуждающемуся в его сердце чувству отцовства, грубоватый, неотесанный Энникстер постепенно менялся на глазах. Его черствость и безжалостность быстро улетучивались. Как-то ночью, вернувшись домой после необходимой поездки в город, он застал Хилму спящей. Воспоминание об этой ночи было всегда с ним. Именно тогда он понял, какое великое счастье заключено в любви, которую он дарил и получал. Мысль, что Хилма доверилась ему, сознание собственного ничтожества по сравнению с ней, смиренная безграничная благодарность Господу за то, что из всех людей он его удостоил такого счастья, — все эти переполнявшие его чувства заставили Энникстера упасть на колени, впервые за всю его мятежную жизнь, исполненную баталий и раздоров. Он молился, сам не зная о чем, бормотал что-то невразумительное, мысленно давал обещание поступать впредь только по справедливости и отблагодарить как-то Бога за врученный ему дар.

Если раньше Энникстер заботился исключительно о себе, то теперь он думал исключительно о Хилме. Время, когда забота о ком-то другом расширится и превратится в заботу о многих, было еще впереди, но его уже и сейчас заботила мысль о еще не рожденном ребенке; он уже — как в случае с миссис Дайк, — взял на свое попечение чужого ребенка и чужую мать, с которыми его связывало одно лишь чувство сострадания. Пройдет время, круг людей, нуждающихся в его внимании, будет расширяться, и настанет день, когда этот суровый, себялюбивый человек станет терпимым и великодушным, добрым и снисходительным.

Но пока что две стороны его натуры вели между собой борьбу. Ему предстояло еще одно сражение, последнее и самое жестокое: он должен был отразить врага, который поднял руку на его дом, его очаг. И лишь когда все утрясется, возобновится этот процесс духовного обновления.

Хилма высунулась из брички и окинула взглядом равнину, расстилавшуюся перед надвигающимся строем охотников.

— А где же зайцы? — спросила она Энникстера. — Ни одного не вижу.

— Пока что они далеко впереди, — ответил он. — Вот, возьми бинокль.

Взяв протянутый полевой бинокль, Хилма поднесла его к глазам и подкрутила немного.

— Да, да! — вскричала она. — Теперь вижу! Вижу штук пять-шесть. Но они где-то очень далеко.

— Бедняги вначале еще пытаются удрать.

— Еще бы! Смотри, как бегут — совсем отсюда крошечные. Скачут, а потом присаживаются отдохнуть, навострив уши.

— Смотри, Хилма, вон один совсем близко.

Шагах в двадцати от них как из-под земли выскочил большой зайчище; он поднял длинные с черными кончиками уши и в несколько скачков скрылся из вида. Его серенькое тельце затерялось на фоне серой земли.

— Какой большущий!

— А вон и еще один!

— Да, да, смотри, как несется.

С поверхности земли, на первый взгляд лишенной всякой жизни, где, казалось, трудно было бы спрятаться даже полевой мышке, с приближением охоты то там, то тут поднимались зайцы. Сперва изредка и по одному, потом все чаще и сразу по два, потом по три. Они удалялись скачками по равнине; ускакав достаточно далеко, останавливались и прислушивались, навострив уши, а потом снова мчались дальше. Все новые и новые зайцы присоединялись к ним; они то припадали к земле, плотно прижав уши, то вдруг вскакивали и шарахались куда-то вбок, тут же возвращались, и с быстротой молнии скрывались из виду, только затем, чтобы освободить место другим.

Постепенно впереди на жнивье становилось все больше и больше зайцев. Для спасения своей жизни они выкидывали самые невероятные фортели, и не было двух зайцев, которые вели бы себя одинаково. Одни залегали в ложбинках между двумя комьями земли и упорно лежали там, притаившись, до тех пор, пока над ними чуть что не нависало лошадиное копыто, и только в самый последний момент выскакивали из своего укрытия. Другие выносились вперед, но постоянно останавливались, словно чуяли, что ничего хорошего их впереди не ждет. А иные, когда их вспугивали, молниеносно вспрыгнув, делали петлю и стремглав бросались назад, пытаясь с опасностью для жизни проскочить между повозками. Всякий раз, как это случалось, поднимался дикий рев:

— Не зевайте! Не дайте ему удрать! Держите, держите!

— Вон он, вон!

Трубили в рог, звонили в колокольчики, колотили в жестяные тазы. Иногда зайцу удавалось уйти, но иногда, одурев от шума, он бросался сломя голову назад, словно все зависело от того, сможет ли он удрать от врагов сейчас, в эту минуту. Один раз совсем ошалевший заяц запрыгнул даже в бричку, прямо на колени к миссис Деррик, но тут же выскочил и был таков.

— Бедный маленький трусишка! — воскликнула она и долго еще ощущала на своих коленях прикосновение трясущихся лапок и на миг прижавшегося к ней пушистого зверька с неистово колотящимся сердцем.

К полудню число зайцев, которых можно было разглядеть в полевой бинокль Энникстера, составляло многие тысячи. То, что издали казалось просто землей, в бинокле превращалось в копошащуюся массу зверьков, которые вспрыгивали, прижимались к земле, метались из стороны в сторону, сбивались в кучки — великое множество настороженных ушей, белых хвостиков, мелькающих лапок. Фланги изогнутой линии повозок начали понемногу сближаться; ферма Остермана осталась позади, облава перешла на поля Кьен-Сабе.

Как ни странно, зайцы с часу на час становились все менее пугливыми. Поднятые, они уже не мчались с такой быстротой и так далеко, как вначале; сделав два-три неуверенных прыжка, они ложились на землю и прижимали уши к спине. Постепенно кольцо людей и повозок вокруг основного табуна начало смыкаться. Число зайцев с каждой минутой росло. Теперь их были уже не тысячи, а десятки тысяч. Жнивье буквально кишело ими.

Табун становился все плотнее, вокруг не было видно ничего, кроме рыхлой шевелящейся массы зайцев. Расстояние между рогами полумесяца, образованного охотниками, все сокращалось. Вдали уже виднелся загон. Разрозненная масса зайцев начала собираться, образуя единое и неделимое целое. Вначале расстояние между зверьками было фута три, затем оно сократилось до двух, затем до одного и, наконец, до нескольких дюймов. Зайцы начали перепрыгивать друг через друга.

И тут зрелище, представлявшееся глазам, вдруг странно изменилось. Это уже не табун зайцев копошился на земле, а волновалось море, которое, повинуясь неведомым силам, то вскипало, то опадало, бурлило и успокаивалось. Необъяснимая вялость временами покидала зайцев; в табуне то там, то здесь вспыхивала паника, и тысячи зайцев в диком слепом испуге, тесно прижавшись друг к другу, толкаясь, карабкаясь на спину соседа, неслись вперед, так что беспорядочный глухой стук множества лапок становился похожим на ворчание отдаленного грома, а сквозь него прорывались крики заячьего отчаяния.

Строй повозок застыл на месте. Двигаться дальше можно было только прямо по зайцам. Облава приостановилась, дожидаясь, чтобы табун набился в загон. Это длилось довольно долго — в такой толчее зайцы не могли продвигаться вперед быстро. Но широкая пасть загона, словно открытые шлюзные ворота, мало-помалу поглотила всех без остатка. Спрессованная масса постепенно уменьшалась в объеме, как вода в камере после того, как эти ворота откроют. Быстро проскочили последние из отстававших. Ворота захлопнулись.

Хилма спустилась на землю, подошла вместе с Пресли и Хэрреном к загону и заглянула через высокий дощатый забор.

— Господи Боже мой! — воскликнула она.

По количеству зайцев даже такой большой загон оказался мал. Внутри его жила, двигалась, дышала, барахталась многослойная заячья масса, достигавшая в глубину от двух до четырех футов. Зайцы непрестанно перемещались: нижние карабкались вверх, верхние, провалившись вниз, скрывались под своими братьями. Пугливость у них пропала, они перестали бояться людей. Несколько мужчин и подростков, перегнувшись через забор, выхватывали зайцев из общей кучи и, держа их за уши, позировали репортерам из двух сан-францисских газет. Шум, производимый десятками тысяч находящихся в постоянном движении зверьков, напоминал шум ветра в лесу, и от всей этой массы поднимался чужеродный, острый аммиачный запах — запах разгоряченного зверя.

Избиение началось по сигналу. Сопровождавших облаву собак впустили в загон, но они отказались принять участие в расправе, что, впрочем, не явилось неожиданностью. Они обнюхивали копошащуюся массу, а потом пятились в недоумении и с опаской. Однако взрослые мужчины и парни постарше — в большинстве своем португальцы — заработали лихо. Энникстер поспешно увел Хилму, да и многие участники предпочли сразу же отправиться на место пикника.

А в загоне продолжалась кровавая расправа. Парни из Боннвиля и Гвадалахары и батраки с соседних ранчо с дубинками в каждой руке прыгали в загон через забор. Они пробирались сквозь гущу кишащих зверьков, порой проваливаясь по пояс в живую, шевелящуюся, прыгающую массу. В слепой ярости они били направо и налево. Англосаксы с отвращением отворачивались от этого зрелища, но горячая подпорченная кровь португальцев, мексиканцев и метисов вскипала при виде побоища.

Из тех, кто принимал участие в облаве, лишь немногие остались в качестве зрителей. Почти все гости потянулись в сторону холмов, находившихся в полумиле от загона.

Костры развели у родника у истока Бродерсонова ручья. Два быка уже жарились на вертелах; расседланных и распряженных лошадей привязали в сторонке, а мужчины, женщины и дети расположились в тени виргинских дубов. Скатерти и клеенки расстелили прямо на земле. В воздухе стоял нестройный шум: разноголосо переговаривались приглашенные, звенела жестяная посуда, брякали ножи и вилки, хлопали пробки. Мужчины закурили трубки и сигары, и женщины сочли момент наиболее подходящим, чтобы покормить младенцев.

Остерман в щегольских сапогах и английских бриджах был великолепен, как всегда; он никого не обошел вниманием, переходил от одной группы к другой, болтал со всеми, отпускал шуточки, подмигивал, подталкивал локтем, жестикулировал, поддразнивал, неизменно находил острое словцо в ответ и вообще всячески веселил общество.

— С Остерманом не соскучишься — любит дурака поломать. Но при всем при том парень он неплохой. И умница! Не зазнается, не то, что Магнус Деррик.

— Все в порядке, Жеребец? — спросил Остерман, подходя к полянке, где расположились Энникстер, Хилма и миссис Деррик.

— Да, да, все отменно. Вот только штопора у нас нет.

— Только-то? Прошу! — И он вытащил из кармана складной серебряный нож со штопором.

Подошли Хэррен и Пресли, неся громадный дымящийся кусок говяжьей туши, прямо с пылу с жару, и Хилма поспешно подставила под него большое фарфоровое блюдо.

Остерман собрался было рассказать Хэррену и Пресли вертевшийся у него на языке не совсем приличный анекдот, но тут взгляд его упал на Хилму, которую он не видел более двух месяцев. Она передала блюдо Пресли, а сама снова села между двух узловатых корней, прислонившись спиной к дереву, положив локти на эти корни, как на подлокотники огромного кресла. Казалось, что она сидит на троне, возвышаясь над всеми, и каждый, взглянувший на нее, так и видел отсвет незримой короны — прекрасная женщина в полном блеске красоты, гордая сознанием грядущего материнства.

Остерман так и не решился рассказать анекдот; ни с того ни с сего он взял и обнажил голову. Что-то свершалось вот тут, поблизости, можно сказать, у него на глазах. Что это было — понять он не мог, только вдруг испытал непривычное чувство благоговения. Впервые в жизни он смутился. Фигляр, франт, остряк, лопоухий, плешивый человек с лицом клоуна, он что-то растерянно пробормотал и отошел в сторонку, погруженный в мысли и посерьезневший.

Все принялись за еду. Происходило насыщение алчущих, утоление неукротимого аппетита, неутолимой жажды, грубое, первобытное. Разрезанные на четыре части бычьи туши громоздились на столах, грандиозные куски мяса исчезали в желудках вместе с несметным количеством караваев хлеба; ребра, лопатки, все кости обгладывались дочиста; бочки вина поглощались множеством пересохших от жары и пыли глоток. Разговоры стихли, пока шло насыщение. Люди ели до отвала. Ели ради того, чтобы поесть, с твердой решимостью все подчистить, с гордостью показывая друг другу пустые тарелки.

После обеда решено было провести состязания. На плато, венчавшем один из холмов, шли приготовления. Сперва должны были состязаться в беге девушки до семнадцати лет, потом — толстяки. Молодым парням предстояло показать свои достижения в толкании ядра, в прыжках в длину и в высоту, в тройных прыжках и в борьбе.

Пресли был в восторге от всего происходящего. В этом пиршестве, в этом поглощении огромных количеств мяса, хлеба и вина, за которым следовало испытание силы и ловкости, было что-то гомеровское. Так все это было незатейливо и бесхитростно, вполне отвечая духовным запросам простодушных англосаксов. Примитивно, грубовато — это верно, но в достаточной степени невинно. Здесь собрались хорошие люди — доброжелательные, великодушные даже, готовые скорее дать, чем взять, помочь, чем попросить помощи. Все из крепких хороших семей. Такие вот и составляют костяк нации — здоровые, крепкие американцы, все как на подбор. Где еще в мире найдутся такие сильные, добропорядочные мужчины, такие сильные красивые женщины?

Энникстер, Хэррен и Пресли взобрались на плато, где должны были состояться игры, чтобы разметить площадку и рассчитать дистанции. Это был тот самый холм, где Пресли просиживал, бывало, целые дни, читая стихи, куря и подремывая. Отсюда открывался вид на юг и на запад. Вид этот был великолепен. И три приятеля остановились на минуту, чтобы полюбоваться им.

Вдруг кто-то громко окликнул Энникстера: вверх по склону к ним бежал, задыхаясь, Вакка.

— Ну что там еще?

— Мистер Остерман ищет вас, сэр, вас и мистера Хэррена. Ванами, дерриковский пастух, только что принес записку от своего хозяина. Похоже, что-то важное.

— Что бы это могло быть? — пробормотал Энникстер, и все повернули назад.

Остерман поспешно седлал коня. Рядом стоял Ванами, держа под уздцы взмыленную лошадь. Кое-кто из участников пикника с любопытством поглядывал в их сторону. Чувствовалось, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Что случилось? — спросил Энникстер, подходя ближе вместе с Хэрреном и Пресли.

— Черт знает что творится! — сказал сквозь зубы Остерман. — Вот, прочти! Ванами только что привез.

Он протянул Энникстеру листок бумаги, вырванный из блокнота, и, отвернувшись, стал подтягивать подпруги.

— Надо спешить! — крикнул он. — Им удалось захватить нас врасплох.

Энникстер стал читать записку; Хэррен и Пресли смотрели ему через плечо.

— А-а, так это они! Вот оно что! — воскликнул Энникстер.

Хэррен стиснул зубы.

— Ну, теперь будет дело! — воскликнул он.

— Они уже побывали у вас, мистер Энникстер! — сказал Ванами. — Я проезжал мимо вашей усадьбы. Дилани введен во владение, а всю вашу мебель выставили на дорогу.

Энникстер обернулся, и губы у него побелели. Пресли и Хэррен бросились к своим лошадям.

— Вакка! — крикнул Энникстер. — Где Вакка? Седлай кобылу, живо! Остерман, собери членов Союза, всех, кто есть здесь, понятно? Я сейчас. Только скажу Хилме.

Не успел Энникстер отойти, как подбежал Хувен. Он вел в поводу лошадь, его маленькие глазки горели.

— Послюшайте, эти ребят уже пришель. Я готофф… вот мое ружье.

— Радость моя, они захватили нашу усадьбу, — сказал Энникстер, одной рукой обняв Хилму за плечи. — Хозяйничают в доме. Я еду туда. А ты поезжай к Деррикам и там жди меня.

Она повисла у него на шее.

— Ты едешь? — вырвалось у нее.

— Я должен. Но ты не беспокойся. Все обойдется. Поезжай к Деррикам и… пока прощай!

Она не проронила ни слова, только пристально посмотрела на него и поцеловала в губы.

Тем временем новость быстро распространялась. Все повскакивали с мест. Мужчины и женщины с побледневшими лицами молча переглядывались или же выкрикивали что-то нечленораздельное. Глухой, невнятный ропот пришел на смену веселому гомону. В воздухе носились смятение и страх. Неизвестно было, чего ж теперь ждать?

Когда Энникстер вернулся к Остерману, несколько членов Союза, все верхами, уже собрались. Тут были и Хувен, и Хэррен, а также Гарнетт, Геттингс, Фелпс и, наконец, Дэбни, как всегда, молчаливый, ни с кем не вступающий в разговор. Подъехал Пресли.

— Ты лучше не встревай, Прес! — крикнул ему Энникстер.

— Ну как, готовы? — крикнул Геттингс.

— Готовы, все здесь.

— Все? Это всего-то? — воскликнул Энникстер. — А где же те шестьсот человек, которые должны были в случае чего подняться как один?

А те члены Союза дрогнули. Сейчас, когда наступил решающий миг, они пришли в смятение. О нет! Они не полезут под пули ради спасения имущества Деррика. У них и оружия-то с собой нет. За кого, интересно, Энникстер с Остерманом их принимают? Нет уж, увольте! Железная дорога захватила их врасплох. И Деррик хорош — произносил пламенные речи, а как дошло до дела, так оказалось, что они ни к чему не готовы. Теперь остается только созвать Исполнительный комитет. Больше ничего не сделаешь. А скакать туда безоружным — это уж, извините, пожалуйста! Слишком многого хотите.

— За мной, ребята! — крикнул Остерман, поворачиваясь спиной к остальным. — Губернатор будет ждать нас у Хувена. Поедем к Эстакаде, оттуда есть тропинка прямо к ферме Хувена.

Они поскакали. Дорога была такая, что остается удивляться, как все не переломали себе шеи. Пока скакали под откос, лошадь Пресли дважды падала. Энникстер на своей чалой кобыле и Остерман на чистокровном скакуне, оба прекрасные наездники, возглавляли кавалькаду. Они неслись во весь опор. Остались позади предгорья. С ходу взяв Бродерсонов ручей, пять всадников очутились на ровном месте и, пригнувшись в седлах, беспощадно нахлестывая лошадей, помчались прямо по пшеничным полям Кьен-Сабе; лошади летели, почти не касаясь земли, и их сумасшедшая скачка через высоко поднявшуюся пшеницу сопровождалась громким треском, напоминавшим треск разрываемого надвое холста огромного размера. Пейзаж по обе стороны слился в туманную полосу. Глаза слезились: комки земли, мелкая галька, пшеничные зерна, летевшие из-под копыт, больно ударяли в лицо. Снова перед ними возник Бродерсонов ручей; лошадь Остермана перемахнула его одним махом. Кавалькада устремилась вниз под Эстакаду; вздымая тучи илистых брызг и гравия, вынеслась на другой берег и поскакала вверх по склону. Лошади тяжело дышали и фыркали, как паровые машины. Дальше — уже гуськом, лошадь Пресли в хвосте, — по тропинке к ферме Хувена; у лошади Хувена из глаз сочилась кровь, чалая кобыла, обретя второе дыхание, свежая и резвая, как ни в чем не бывало неслась во всю прыть, оставив далеко позади даже английскую чистокровную лошадь Остермана.

Наконец вдали показался некрашеный дом Хувена, над которым высился могучий виргинский дуб. По Нижней дороге, ломая изгороди, члены Союза ворвались во двор. Здесь их ждал Магнус.

Всадники спешились, не меньше, чем лошади, утомленные ездой.

— А где же все люди? — крикнул Энникстер, обращаясь к Магнусу.

— Здесь Бродерсон и Каттер, — ответил тот, — а больше ни души. Я полагал, что людей приведете сюда вы.

— Нас всего девятеро.

— Вот вам и шестьсот членов Союза, которые в случае чего должны были подняться, как один человек, — воскликнул Геттингс с горечью.

— Дрянь людишки! — вскричал Энникстер. — Развалился наш Союз, только пальцем его тронули!

— Но ведь нас застигли врасплох, джентльмены, — сказал Магнус. — Мы проявили беспечность. И все же здесь одиннадцать человек. Этого достаточно.

— А каково положение? Шериф с ними? Сколько человек у них в отряде?

— Главный шериф штата прибыл из Сан-Франциско сегодня утром и остановился в Гвадалахаре, — объяснил Магнус. — Сообщение об этом пришло с час назад от наших друзей в Боннвиле. Они позвонили по телефону мне и мистеру Бродерсону. Берман встретил шерифа и предоставил в его распоряжение с десяток полицейских. Дилани, Рагглс и Кристиен примкнули к ним в Гвадалахаре. Оттуда они направились в усадьбу мистера Энникстера в Кьен-Сабе. У них на руках приказ о выселении, заодно они намереваются ввести во владение подставных лиц. Все они вооружены. Берман с ними.

— А где они сейчас?

— Наблюдение за ними ведет Каттер, с Эстакады. Они вернулись в Гвадалахару и пока находятся там.

— Из Гвадалахары, — заметил Геттингс, — они могут направиться только в два места: или по Верхней дороге на ранчо Остермана, или по Нижней — на ранчо мистера Деррика.

— Я тоже так считаю, — сказал Магнус. — Потому-то я и вызвал вас сюда. Отсюда мы можем одновременно наблюдать за обеими дорогами.

— А кто-нибудь ведет наблюдение за Верхней?

— Тот же Каттер. Он ведь на Эстакаде.

— Послюшайте, — начал Хувен, в котором проснулся вдруг старый солдат, — послюшайте, эти парни не глюпый. Нужно еще пикет, с другой сторона Нижней дорога, и надо давать ему бинокль мистера Энникстера. Глядите этот канал. Он выходит на оба дорога. Это хороший траншей. Мы будем драться из канал.

Действительно, сейчас сухой оросительный канал представлял собой естественную траншею, будто нарочно приспособленную для такой цели, поскольку пересекал, как указывал Хувен, обе дороги и преграждал путь из Гвадалахары ко всем ранчо кроме энникстеровского, уже захваченного.

Геттингс направился к Эстакаде, где присоединился к Каттеру, а Фелпс и Хэррен, прихватив с собой бинокль Энникстера, вскочили на лошадей и поскакали по Нижней дороге в сторону Гвадалахары, чтобы не прозевать приближения шерифа с его отрядом.

Когда дозорные выехали к своим аванпостам, оставшиеся занялись осмотром оружия. У членов Союза уже давно вошло в привычку постоянно иметь при себе револьвер. У Хувена к тому же была еще и винтовка. Один только Пресли был безоружен.

Зала в доме Хувена, где сейчас собрались члены Союза, была обставлена бедно, но содержалась достаточно чисто. Громко тикали часы на полке. Кровать в углу была застелена выцветшим лоскутным одеялом. Посреди комнаты на голом полу стоял шаткий, некрашеный сосновый стол. Вокруг него и устроились фермеры: двое-трое — на стульях, Энникстер — на краю стола, остальные стояли.

— Я считаю, джентльмены, — начал Магнус, — что мы сумеем сегодня обойтись без кровопролития. Надеюсь, что ни одного выстрела сделано не будет. Железная дорога не станет форсировать решение вопроса, не доведет дело до боевых действий. Я уверен, когда шериф поймет, что мы настроены решительно и не намерены шутки шутить, он пойдет на попятный.

С этим все согласились.

— Я считаю так, — если можно кончить дело миром, — сказал Энникстер, — надо соглашаться. Главное, чтобы это не выглядело капитуляцией.

Все удивленно посмотрели на него. Неужели это говорит сорвиголова Энникстер — вздорный, необузданный человек, который всегда искал повода для ссоры? Неужели это говорит Энникстер, один из всех успевший пострадать, чье ранчо уже захвачено, а пожитки и мебель выброшены на дорогу?

— Если хорошенько вдуматься, — продолжал он, — понимаешь, что убить человека — дело нешуточное, как бы он перед тобой ни провинился. Давайте же еще раз попробуем отвратить беду. Надо попробовать поговорить с самим шерифом, во всяком случае, предупредить его, что палку не следует перегибать. Давайте условимся первыми не стрелять. Как вы смотрите на это?

Все единодушно и сразу согласились, а старик Бродерсон, беспокойно теребя длинную бороду, прибавил:

— Нет… нет, не надо насилия, я говорю о ненужном насилии. Не хотелось бы обагрить свои руки безвинной кровью, то есть если она на самом деле безвинная. Я знаю, что Берман… ну, он-то, конечно, по уши в невинной крови. Взять хотя бы случай с Дайком… это ужасно, просто ужасно! Правда, Дайк тоже хорош, однако его довели до такого образа действий. Железная дорога довела. Я хочу, чтоб все было по чести, по справедливости.

— Какая-то телега на дороге… со стороны Лос-Муэртос, — оповестил Пресли, стоявший у двери.

— По чести и по справедливости, — бормотал старик Бродерсон, мотая головой и растерянно хмуря брови. — Не хочу никому делать зла, пока меня не трогают.

— А куда она — на Гвадалахару? — спросил Гарнетт, вставая и подходя к двери.

— Да это португалец, один из огородников.

— Нужно его завернуть, — сказал Остерман. — Здесь никому нет проезда. А то еще донесет о том, что видел, шерифу и Берману.

— Сейчас я его заверну, — сказал Пресли.

Он поскакал навстречу ехавшей на рынок телеге, а остальные, выйдя на дорогу перед домом Хувена, наблюдали, как он остановил ее. Завязался горячий спор. Было слышно, что португалец многословно протестует, однако в конце концов он все же повернул назад.

— Военное положение на территории Лос-Муэртос, а? — сказал Остерман. — Спокойно! — воскликнул он вдруг, поворачиваясь, — Хэррен скачет сюда.

Хэррен мчался карьером. Его сразу обступили плотным кольцом.

— Я видел их! — воскликнул он. — Они едут сюда. Берман и Рагглс в коляске, запряженной парой. Остальные верхами. Всего одиннадцать человек. Кристиен и Дилани с ними. Оба с винтовками. Я оставил Хувена вести наблюдение.

— Надо бы позвать Геттингса и Каттера, — сказал Энникстер. — Нам нужен каждый человек.

— Я съезжу за ними, — сразу вызвался Пресли. — Только можно я возьму твою кобылу, Энникстер. Моя лошаденка еле дышит.

Он поскакал резвым галопом, но по дороге встретил возвращающихся Геттингса и Каттера. Те тоже увидели со своего наблюдательного пункта, как шериф с отрядом выехал по Нижней дороге из Гвадалахары. Пресли сообщил им, что решено не стрелять, пока противник сам не откроет огонь.

— Ладно, — сказал Геттингс. — Только если дело дойдет до перестрелки, кому-то из нас несдобровать. Дилани бьет без промаха.

Возвратившись к дому Хувена, они увидели, что остававшиеся там члены Союза уже заняли позицию во рве. Дощатый мостик через него был разобран. Магнус, положив два револьвера на насыпь перед собой, стоял посередине, Хэррен — рядом с ним. По обе стороны от них, приблизительно в пяти шагах друг от друга, с револьверами на взводе стояли остальные члены Союза. Молчаливый старик Дэбни снял с себя пиджак.

— Становитесь между мистером Остерманом и мистером Бродерсоном, — сказал Магнус, когда трое мужчин подъехали ближе. — Пресли, — прибавил он, — я категорически возражаю против того, чтобы ты принимал какое-либо участие в этом деле.

— Да уж, пусть держится подальше! — крикнул Энникстер со своего места на крайнем фланге. — Возвращайся к Хувену, Прес, да пригляди за лошадьми. Тебя это не должно касаться. И следи, чтобы никто не зашел к нам в тыл со стороны дороги. Никого не подпускай, решительно никого, понимаешь?

Пресли ушел, уводя с собой чалую кобылу и лошадей Геттингса и Каттера. Он привязал всех их к вековому дубу, а сам вышел на дорогу перед домом и стал напряженно вглядываться в даль.

В канале, скрытые по плечи, стояли в молчании члены Союза, готовые ко всему, и ждали, не отрывая глаз от бело посверкивавшей дороги на Гвадалахару.

— А где же Хувен? — спросил Каттер.

— Не знаю, — ответил Остерман. — Он был вместе с Хэрреном Дерриком на Нижней дороге. Хэррен, — крикнул он, — а Хувен что, остался?

— Не знаю, чего он ждет, — ответил Хэррен. — Он должен был ехать следом за мной. Ему пришло в голову, что шериф хочет перехитрить нас, — сделать вид, будто они едут в эту сторону, а потом переметнуться на Верхнюю дорогу. Он решил еще немного понаблюдать за ними. Но теперь ему пора бы уже быть здесь.

— Не пришло бы ему в голову начать палить по ним. Нет, нет. Ни в коем случае. Может, они его захватили? Не исключено.

Внезапно раздался крик. На повороте дороги заклубилось облако пыли, из него выдвинулась голова лошади.

— Смотрите! Что это там?

— Помните, первыми не стрелять.

— Может, это Хувен? Я ничего не вижу. Он — не он? У меня впечатление, что на дороге только одна лошадь.

— Не может одна лошадь поднять столько пыли.

Энникстер взял у Хэррена свой бинокль и поднес к глазам.

— Нет, это не они, — заявил он. — И не Хувен. Какая-то повозка. — И спустя минуту прибавил: — Повозка мясника из Гвадалахары.

Напряжение слегка ослабло. Мужчины облегченно вздохнули и снова заняли свои места.

— Ну как, пропустим его, Губернатор?

— Мостик разобран. Объехать его он не сможет, а назад отпустить его нельзя. Придется задержать и допросить. Непонятно, как это шериф его пропустил.

Повозка быстро приближалась.

— Он один, мистер Энникстер? — спросил Магнус. — Посмотрите внимательнее. Нет ли тут какого-то подвоха. Странно, что шериф решил пропустить его.

Члены Союза встрепенулись. Остерман схватился за револьвер.

— Нет, — воскликнул Энникстер через минуту, — в повозке один человек.

Повозка приближалась; когда она поравнялась с ними, Каттер с Фелпсом вылезли изо рва и остановили ее.

— Эй… что это… что тут такое? — закричал молодой мясник, придерживая лошадь. — Мост, что ли, обвалился?

Однако поняв что его собираются задержать, он громко запротестовал, испуганный, озадаченный, не зная что и подумать.

— Нет, нет, мне же надо доставить мясо! Послушайте, отпустите меня. Послушайте, я же не имею к вам никакого отношения.

Он натянул вожжи, собираясь повернуть повозку. Но Каттер выхватил из кармана складной нож и перерезал вожжи у самого мундштука.

— Какое-то время ты побудешь здесь, парень. Ничего плохого мы тебе не сделаем. Но в город ты не вернешься, пока мы тебе не разрешим. Не встречал ли ты кого по дороге?

В конце концов мясник сообщил им, что сразу же за железнодорожным переездом он видел пароконную коляску и большое количество верховых. Они ехали по дороге на Лос-Муэртос.

— Это они, — сказал Энникстер. — И едут по этой дороге; тут и гадать нечего.

Лошадь и повозку мясника отвели в сторону от дороги, лошадь привязали одной из обрезанных вожжей к изгороди. Самого мясника передали Пресли, и тот запер его в сарае.

— Какого черта, что же все-таки случилось с Бисмарком? — сказал Остерман.

Мясник уверял, что в глаза его не видел. Шли минуты, а Хувен все не появлялся.

— И куда он провалился?

— Сцапали его! На что угодно спорю. Наверное, этот сумасшедший немец сгоряча подъехал близко и попал им в лапы — очень на него похоже. Никогда неизвестно, что может взбрести Хувену в голову.

Прошло пять минут, десять. Дорога на Гвадалахару была по-прежнему пустынна, высушенная и выбеленная палящим солнцем.

— Шериф с Берманом тоже не больно-то спешат.

— Отец, можно я схожу — разведаю, как обстоят дела? — спросил Хэррен.

Но в этот самый миг Дэбни, стоявший рядом с Энникстером, тронул его за плечо и молча указал на дорогу. Энникстер посмотрел и воскликнул:

— Хувен!

Немец галопом вылетел из-за поворота; винтовка лежала у него поперек седла. Осадив лошадь около них, он соскочил на землю.

— Едут, едут! — кричал он, дрожа от волнения. — Я долго сидел в кустах у дорога и караулил. Они остановился возле шлакбаум и говорил, долго говорил. Потом поехал. Они нехороший дела задумал. Я фидел, Крисчен положийт патрон в ружье. Они решиль брать мой дом первый. Они выбрасывайт меня вон, забирайт мой дом. О майн готт!

— Хватит причитать, Хувен. Полезай в ров, да смотри помалкивай. Не стрелять пока…

— Вот и они!

Человек пять выкрикнули это одновременно.

На этот раз точно были они. Из-за поворота показалась пароконная коляска. За ней следовали трое верховых, а позади, на некотором расстоянии друг от друга, в облаках пыли скакали еще двое… трое… пятеро… шесть человек.

Это были Берман и главный шериф штата с отрядом полицейских. Акт, к которому так долго готовились и который, по общему мнению, был просто немыслим, — окончательная проба сил, последний бой между Трестом и Народом, открытая, жестокая схватка вооруженных людей, презревших закон, бросивших вызов правительству, — был на пороге свершения.

Остерман взвел курок револьвера, и в наступившей глубокой тишине щелчок был услышан всеми, стоявшими в строю.

— Помните условие, джентльмены! — предостерегающе закричал Магнус. — Мистер Остерман, прошу вас отпустить курок револьвера!

Никто не ответил ему. Члены Союза, застыв в неподвижности и безмолвии, смотрели на надвигающегося шерифа.

Прошло пять минут. Коляска и всадники приближались. Уже слышен был скрип колес и топот копыт. Различимы лица врагов.

В коляске сидели Берман и Сайрус Рагглс, правивший лошадьми. Высокий мужчина в сюртуке и в шляпе с опущенными полями, — несомненно, шериф, — ехал по левую руку от них; Дилани с «винчестером» в руке — по правую. Кристиен, маклер по продаже недвижимости, двоюродный брат Бермана, тоже с винтовкой, скакал позади шерифа. А за ними, смутно различаемый в облаке пыли, ехал отряд полицейских.

Расстояние между засевшими во рве фермерами и отрядом медленно, но верно уменьшалось.

— Нельзя подпускать их слишком близко, отец, — прошептал Хэррен.

Когда коляска была шагах в ста от оросительного канала, Магнус, положив на землю свои револьверы, выпрыгнул на дорогу. Он подал знак Гарнетту и Геттингсу следовать за ним, и три фермера, которые, — если не считать Бродерсона, — были тут по возрасту старшими, невооруженные пошли навстречу шерифу.

— Стой! Ни с места! — громко крикнул Магнус.

А на своих местах Энникстер, Остерман, Дэбни, Хэррен, Хувен, Бродерсон, Каттер и Фелпс, с револьверами в руках, молча следили за происходящим, напряженные, сосредоточенные, ко всему готовые.

Они видели, как, услышав окрик Магнуса, Рагглс резко натянул вожжи. Коляска остановилась, а за ней и верховые. Магнус в сопровождении Гарнетта и Геттингса подошел к шерифу и заговорил с ним. Голос его долетал до засевших в рве товарищей, но слов разобрать было невозможно. Шериф что-то спокойно ответил Магнусу, и они обменялись рукопожатием. Дилани, обогнув коляску, выехал вперед и поставил свою лошадь поперек дороги, преграждая путь упряжке. Наклонившись в седле, он внимательно прислушивался к тому, что говорилось, но сам в разговор не вмешивался. Изредка вставляли слово Берман и Рагглс, однако поначалу, насколько могли слышать члены Союза, ни Магнус, ни шериф не обращали на их слова никакого внимания. Они только видели, что шериф несколько раз отрицательно покачал головой, и еще услышали, как он, повысив голос, сказал:

— Я только выполняю свой долг, мистер Деррик.

Геттингс повернулся, увидел Дилани совсем рядом и что-то сказал ему. Что именно, они не расслышали. Ковбой резко ответил, и ответ его, видимо, рассердил Геттингса. Он махнул рукой в сторону канала, указывая на находившихся там членов Союза. Дилани, по-видимому, сразу же сообщил своему отряду, что рядом есть еще члены Союза, готовые сопротивляться. Все повернули головы и ясно увидели стоявших во рву вооруженных фермеров.

Тем временем Рагглс обратился уже прямо к Магнусу, и между ними сразу завязался яростный спор. Хэррен даже уловил фразу, сказанную отцом:

— Это ложь, как вы сами прекрасно знаете!

— Они же к нам все ближе и ближе подкрадываются, — сказал Энникстер стоявшему рядом Дэбни. — Смотрите, что делают! Окружают все тесней! Неужели Магнус этого не видит?

Полицейские, сперва державшиеся позади коляски, выехали вперед и заняли каждый свою позицию на дороге. Одни образовали полукруг позади Магнуса, Гарнетта и Геттингса, другие, сбившись в кучку, переговаривались между собой, бросая внимательные взгляды на канал. Действовали ли они по сигналу или нет, следившие за каждым их движением фермеры сказать не могли, но сомневаться не приходилось — двое из отряда выдвинулись далеко вперед. Кроме того, Дилани поставил свою лошадь так, что Магнус оказался отрезанным ото рва; его примеру последовали еще двое из тех, кто прежде ехал в хвосте. Три фермера были окружены. Насколько можно было понять, теперь уже говорили все разом, и никто никого не слушал.

— Послушай, — крикнул Хэррен Энникстеру. — Что же это такое? Дело принимает скверный оборот. Они подкрадываются со всех сторон. Не успеем мы опомниться, как отец и те двое окажутся в плену.

— Их нужно вернуть, — сказал Энникстер.

— Нужно как-то дать им знать, что их окружают.

Спор между Магнусом и Рагглсом все разгорался. Оба говорили в повышенном тоне и возбужденно жестикулировали.

— Их нужно вернуть! — крикнул Остерман. — В случае чего мы не сможем даже стрелять, чего доброго, в них угодим.

— Да, похоже, они собираются переходить к действиям.

Было слышно, как яростно спорят Геттингс и Дилани; в этот спор ввязался еще один из полицейских.

— Сейчас я окликну Губернатора, — сказал Энникстер, вылезая из рва.

— Не надо! — крикнул Остерман. — Не вылезай. Отсюда им нас так просто не выбить.

Хувен и Хэррен, которые, не раздумывая, последовали было за Энникстером, остановились при этих словах Остермана, и все трое в нерешительности застыли на краю рва, держа револьверы наготове.

— Отец! — крикнул Хэррен. — Возвращайся! Это бесполезно. Только зря время тратишь.

Но спор продолжался. Один из полицейских, выехав вперед, заорал:

— Назад! Ни шагу вперед, слышите!

— Вались ты к черту! — крикнул Хэррен. — Здесь моя земля.

— Брось, Хэррен, иди назад, — окликнул его Остерман. — Все равно ничего тебе это не даст.

— Слышали? — вдруг воскликнул Хэррен. — Отец нас зовет. Пошли! Я иду!

Остерман выскочил изо рва, подбежал к Хэррену, схватил его за руку и потянул назад.

— Никто нас не зовет. Не горячись. Иначе все погубишь. Прыгай в ров. Сейчас же.

Но Каттер, Фелпс и старик Дэбни, не понимая, в чем дело, и увидев, что Остерман выскочил из канала, полезли вслед за ним. Теперь во рву не оставалось никого: Хувен, Остерман, Энникстер и Хэррен успели уже сделать несколько шагов по направлению к дороге, Дэбни, Фелпс и Каттер следовали за ними по пятам.

— Назад! Стоять на месте! — еще раз крикнул полицейский.

Стоявший возле коляски Бермана Геттингс продолжал сердито препираться о чем-то с Дилани; не утихал и бурный спор между Магнусом и Гарнеттом, с одной стороны, и Рагглсом и шерифом, — с другой.

До этого момента маклер Кристиен, родственник Бермана, не принимал участия в споре и держался позади коляски. Теперь, однако, он тоже решил выдвинуться на передний план. Но при создавшейся тесноте сделать это было не так-то легко, и когда он пробирался мимо коляски, его лошадь ободрала себе бок о ступицу. Животное шарахнулось и, налетев на Гарнетта, сшибло его с ног. Дилани на своей лошади загораживал коляску от стоявших возле дороги фермеров, — происшествие они видели достаточно смутно и истолковали его превратно.

Гарнетт еще не успел подняться на ноги, а Хувен уже орал во все горло:

— Hoch der Kaiser! Hoch der Vaterland![17]

С этими словами он упал на одно колено и, тщательно прицелившись, выстрелил из винтовки в кого-то из людей, сгруппировавшихся у коляски.

И, словно по сигналу, началась ружейная и револьверная стрельба. Обе стороны — полицейские и фермеры — открыли огонь одновременно. Вначале это была просто беспорядочная пальба, затем последовало несколько торопливых, разрозненных выстрелов, на миг все смолкло, и, наконец, один за другим с равными промежутками прогремели последние три выстрела. И опять настала тишина.

Дилани с простреленным животом свалился с лошади и на карачках пополз через дорогу в пшеницу. Кристиен повалился назад и соскользнул с седла в сторону коляски, одной ногой запутавшись в стремени, головой и плечами он уперся в колесо. Хувену, когда он попытался приподняться с колена, пуля угодила в горло, и он рухнул на землю. Старик Бродерсон с криком: «Они же меня укокошили, ребята!» — сделал два неверных шага вбок и, безжизненно опустив руки и пригнув голову, свалился в канал. Остерман, у которого изо рта и из носа лилась кровь, повернулся и пошел назад. Пресли помог ему перебраться через канал, и он лег на землю, уронив голову на скрещенные руки. Хэррен Деррик упал, где стоял, потом перевернулся на живот. Он лежал неподвижно, издавая душераздирающие стоны, а под животом у него растекалась лужа крови. Старик Дэбни, бессловесный, как всегда, встретил смерть молча. Упал на колени, поднялся, снова упал и тут же скончался, не проронив ни слова. Энникстер, убитый наповал, лежал, вытянувшись во весь рост, локтем прикрыв лицо.