Средний возраст

Перевод О. Лин-Лин

1. Сезон Ясной погоды[55]

Почему во время сезона Ясной погоды всегда идут дожди? Беззвучные, тонкие, частые нити дождя ткали свою серую паутину, и еще тяжелее становилось на сердце у секретаря окружного комитета партии Тянь Чжэньшаня.

Он едет в «джипе» на митинг, посвященный реабилитации секретаря одной из партячеек отдаленного горного уезда.

Девятнадцать лет минуло после смерти этого человека. А сколько мучений принесли людям девятнадцать прошедших лет, сколько невзгод выпало на их долю. Однако Тянь Чжэньшань никогда не забывал Ли Тунчжуна — человека, появившегося на свет на обочине дороги, когда его родители искали спасения от голода, батрака, в десятилетнем возрасте отданного в пастухи, командира отряда народного ополчения во времена земельной реформы, добровольца в годы войны против американских захватчиков в Корее. Демобилизованный по инвалидности, Ли стал секретарем партячейки большой сельскохозяйственной бригады поселка Лицзячжай. Все называли его «хромой секретарь». И именно этот Ли Тунчжун незадолго до смерти вдруг оказался «преступником, который вступил в сговор с заведующим зернохранилищем, подбил введенных в заблуждение людей на грабеж государственного склада».

Ныне история вынесла свой приговор: Ли Тунчжун невиновен! И несмотря на жаркие дебаты в уездном и окружном парткомах по поводу его реабилитации, несмотря на то, что некоторые товарищи продолжали сомневаться даже после принятия резолюции, восстановившей его честь, только что принявший дела секретарь окружкома партии все же решился лично участвовать в митинге, посвященном реабилитации. Чтобы люди извлекли из этой истории урок, лучше относились друг к другу, он отправился в маленькое горное селение, покинутое им девятнадцать лет назад, навестить заросшую бурьяном могилу и «снять кандалы проклятия с одной погибшей души».

Подпрыгивая, «джип» быстро бежал по горной дороге. Тянь опустил боковое стекло. Свежий ветер с гор оросил дождевыми каплями его изборожденное бесчисленными морщинками лицо. Он закрыл глаза. И в его памяти всплыла поразительная история девятнадцатилетней давности.

2. Весенний голод

Превращение секретаря партячейки Ли в грабителя произошло весной 1960 года.

Великий голод пришел той проклятой весной в Лицзячжай. Со дня Начала весны[56], когда в огромном котле, залитом пятью данями[57] воды, была сварена последняя миска кукурузной муки, четыреста девяносто с лишним человек, взрослых и детей, вот уже в течение трех суток ели одну вареную репу, да и той осталось уже немного. В полдень директор столовых трех производственных бригад дядюшка Лаоган плакал тайком, сидя на корточках в углу пустой кладовки, и причитал:

— Владыка небесный! Обрати на нас очи свои… От сумы нищенской оборони…

Плач хуже заразной болезни! Плач дядюшки Лаогана выполз сквозь щель неплотно притворенной двери, его подхватили сперва старухи, пришедшие с горшками в столовую за похлебкой, потом молодые женщины, у которых дома кричали от голода ребятишки, затем плач принял размеры эпидемии, против которой и мужчины были бессильны.

— Нельзя плакать, нельзя! — «Хруп-хруп…» — поскрипывал снег под тяжелым протезом. Это Ли торопится из конторы большой производственной бригады. — От слез глаза заболят, голова закружится. Сейчас схожу в коммуну, разузнаю, может быть, там что скажут про зерно централизованного распределения.

Плач понемногу затих. Все молча глядели на молодого секретаря партячейки. И на этого крепкого, видного парня — таких бывает один на всю округу — наложил отпечаток голод. Веки набухли, вместо щек два глубоких провала. Но, когда, хромая на тяжелом протезе, он вышел из села и отшвырнул поданный женой Чжан Цуйин ивовый посох, его рослая, в пять чи[58] и четыре с половиной цуня, фигура в вылинявшей шинели распрямилась. Большие, темно-карие глаза с красными прожилками блестели. Гордая осанка, решительный взгляд как бы говорили: этот бывший солдат способен выдержать еще не одно сражение.

А между тем на душе у Ли было тяжело. Едва он представил себе, что придется просить продовольствие у Ян Вэньсю, секретаря-застрельщика, как все его существо переполнили горечь и возмущение.

Когда-то секретарь-застрельщик был учителем начальной школы, не лишенным к тому же литературных способностей. Потом его выдвинули на работу в отдел пропаганды укома партии. Не щадя сил, пять лет трудился он на этом поприще и постепенно понял, что без опыта работы в районе, в деревне, здесь, в большом укомовском доме, ему в лучшем случае уготована судьба технического секретаря, которому позволено будет лишь составлять бумаги «во исполнение решений свыше», и это будет его потолок. Недаром говорится: «Тесто, замешенное в яичной скорлупе, высоко не поднимается!» Поэтому в 1958 году он стал усиленно проситься на низовую работу и в конце концов попал на должность секретаря партийной организации Шилипуской коммуны. С тех пор все свои силы и энергию он направлял на то, чтобы предугадать намерения начальства и успеть вовремя подобрать факты, которые бы соответствовали точке зрения вышестоящих. Так, еще до вступления в новую должность, проведя аналогию с известным теоретическим положением, он сделал вывод о возможности построения коммунизма в отдельно взятой сельскохозяйственной коммуне. Ею, конечно, должна стать Шилипуская коммуна. На следующий день после вступления в должность он громогласно объявил: коммуна Шилипу в течение двух ближайших лет вступит в коммунизм. После этого своего заявления он стал выкуривать по две пачки сигарет в день, а его глазки, будто прорезанные резцом небрежного ваятеля, начали постоянно щуриться, моргать и как-то таинственно поблескивать: он усиленно прикидывал в уме, как завершить тот или иной вид работ в коммуне Шилипу раньше, чем другие, и побыстрее рапортовать об этой радостной вести в уездный комитет, выбрав такое время, когда секретарь укома Тянь Чжэньшань не был в отлучке.

Но чрезмерное усердие, как известно, зачастую приводит к обратным результатам. Намерения начальства — не станем пока выяснять, правильными они были или нет, — стараниями Ян Вэньсю доводились до полного абсурда. Во время кампании за массовую выплавку стали он отдал распоряжение разбить на куски котлы из очагов, конфисковать у крестьян металлическую утварь, чтобы переплавить все в чугун; дверные щеколды, задвижки и те отобрали. Все это было брошено в самодельные плавильные печи. А напуганная жена Ли Тунчжуна без устали молила всевышнего избавить людей от кампании за выплавку меди — ведь имя ее мужа означало «медный колокол». Когда уком бросил клич создавать высокоурожайные поля, Ян Вэньсю приказал бригадам отводить для них земли исключительно вдоль большаков — если уж наводить красоту, то пудрить следует лицо! А чтобы ни у кого не оставалось сомнений в народном энтузиазме, при котором, как писали тогда газеты, «старцы способны превзойти Хуан Чжуна[59], а женщины — Му Гуйин[60]», во время пребывания в коммуне инспекционной комиссии он велел коммунарам работать ряжеными, под бодрящие звуки гонгов и барабанов. Старики вышли в поле, нацепив длинные бороды, взятые из реквизита театральной самодеятельности, а женщины — в одеждах персонажей старинных пьес, со знаменем легендарной героини Му Гуйин, на котором был вышит иероглиф «Главнокомандующий».

Печальными глазами смотрел на все это Ли. Ему казалось, что новый секретарь целыми днями только тем и озабочен, как поставить спектакль, отведя себе в нем соответствующую роль в надежде привлечь внимание, снискать одобрение начальства.

— Лицзячжайцы — землепашцы, а не артисты, переодеваться да забавляться деревянными саблями мы не станем! — говорил Ли односельчанам.

Но Лицзячжай тоже не обошли стороной беды, исходившие от секретаря-застрельщика. Прошлый год выдался засушливым, а в позапрошлом сельский «полк сталеваров» к началу посевной не успел спуститься с гор, поэтому пшеницу посеяли поздно, а каждому известно, что запоздалый сев уменьшает урожай на треть. К тому же весной на озимые обрушилась страшная засуха, вот и получилось, что зерна собрали намного меньше, чем в предыдущие годы. Но секретарь-застрельщик опять выступил с почином, он выдвинул дерзновенный лозунг: «В год великой засухи обеспечить выполнение трех показателей» — по объему производства, по поставкам государству и распределению на душу между коммунарами. В итоге по первому и третьему пунктам потерпели полный провал, а второй выполнили лишь после того, как провели кампанию борьбы против «сокрытия урожая». Именно выполнение второго показателя — в то время коммуна Шилипу должна была уже прийти к коммунизму — вынуждало Ли то и дело ковылять на своем протезе в правление коммуны, чтобы дать знать Ян Вэньсю о надвигающемся весеннем голоде, делавшем вопрос о вступлении в коммунизм довольно-таки туманным.

При каждом посещении правления коммуны терпение Ли подвергалось большому испытанию.

Впервые он пришел туда, когда в деревне еще было продовольствие и коммунары из Лицзячжая получали по целых два ляна[61] зерна в день. Он появился в правлении как раз в момент, когда Ян Вэньсю вешал на стену похвальную грамоту укома партии и уездного народного комитета, врученную ему за перевыполнение заданий по заготовке зерна.

— Товарищ Ли Тунчжун, — в голосе Яна слышались строгие нотки, — знаешь ли ты, кто громче всех кричит о трудностях с продовольствием?

— Знаю.

— Кто?

— Бедняки и низшие середняки.

— Ну, что ты мелешь! — Ян Вэньсю опешил, поднятая вверх рука с дымящейся сигаретой на мгновение замерла, но тут же очертила круг в воздухе. — Это, наверно, новые середняки болтают. Ну конечно, это высшие слои новых середняков. Смотри, товарищ, не к лицу тебе водиться с зажиточными середняками!

Не дожидаясь ответа, секретарь-застрельщик совершил ну прямо-таки «великий скачок» и выбежал из зала заседаний.

Второй раз Ли побывал там, когда в Лицзячжае зерно почти кончилось, и сам Ян Вэньсю уже видел, что даже кора с вязов ободрана.

— Да, у вас несколько туговато с продуктами, — Ян избегал смотреть в темные глаза Ли, — но текущий момент характеризуется борьбой против правого уклона, против тех, кто, задрав голову в небо, протягивает руки в ожидании подачек. Я-то не прочь попросить зерно в уезде, но вот боюсь, как бы на меня не нахлобучили шапку правоуклониста.

— А ты уступи эту шапку мне, — невозмутимо откликнулся Ли. — Ежели от твоей борьбы против правых появятся продукты, я готов носить шапку правоуклониста хоть десять тысяч лет.

— Не поддавайся настроению, товарищ, — меряя шагами комнату, говорил Ян. — Нехватка продовольствия? Так это не только у вас, в Лицзячжае. Сейчас как раз заседает окружком партии, обсуждается вопрос, как спасти людей, сберечь скот. От нашего уезда там секретарь Тянь. Вернется, послушаем, тогда и видно будет, что делать. Огород при вашей столовой неплохой, продержитесь еще чуток.

Ли Тунчжун был вынослив и терпелив, но, как показывает жизнь, желудок не может слишком долго оставаться пустым. Еще три дня назад Ли послал с нарочным секретарю укома письмо с просьбой о срочной помощи, закончив его по предложению первого деревенского грамотея, счетовода Цуй Вэня, тремя жирными, похожими на бомбы, восклицательными знаками. Но ответа так и не получил. И пришлось ему снова громыхать протезом по каменным ступенькам у входа в правление коммуны.

— Тунчжун, можешь ничего мне не говорить! — из дверей, толкая перед собой велосипед, вышел Ян Вэньсю. — Секретарь Тянь уже вернулся, в укоме назначено совещание, будут рассматривать вопрос о положении в коммуне. Иди домой и жди.

— Ну, а сейчас-то как?

Ян Вэньсю уже вскочил на велосипед и, как вихрь, понесся прочь, однако успел обернуться и крикнуть:

— Репа!

Ли Тунчжун двинулся обратно. Проходя мимо Богатырского угорья, почувствовал головокружение, поскользнулся и свалился в придорожный ров. Он лежал на снегу, и не было сил подняться. Хотелось вот так и лежать здесь вечно и никогда больше не вставать. Наконец он вспомнил, что его ждут сотни односельчан, вспомнил, что заседает уком и секретарь Тянь, возможно, уже получил письмо с просьбой о помощи. Он положил в рот горсть снега, проглотил и, собрав последние силы, поднялся. Добравшись до ворот деревенской ограды, расправил плечи и крикнул людям, которые его ждали:

— Забивайте быков!

3. Трагедия Пестрого Тигра

— Меня заколите! Меня в котле сварите! — истошно вопил на скотном дворе третьей бригады старик Ли Тао, намертво ухватив повод, к которому был привязан бык по кличке Пестрый Тигр. — Кому это пришло в голову жрать скотину? Лучше меня съешьте! И дело с концом!

Молоденький бригадир Куань потянул привязь к себе:

— Дядюшка Тао, вы пораскиньте мозгами-то, что важнее: чтобы люди остались живы или скотина? К тому же и бригада так решила, и братец Тунчжун так считает.

— Тунчжун так считает? — Ли Тао совсем разволновался, у него даже вылетело из головы, что Тунчжун — это его собственный сын-инвалид. Согласно семейным устоям главой семьи был он, а по государственным законам начальником являлся его сын Тунчжун, стало быть, участь Пестрого Тигра решена. — Забирайте, ну, забирайте его и всех уводите! А мы по домам разойдемся! Вот и пришел всем нам конец!

Ли Тао отпустил повод. Он не мог смотреть, как уводят скотину, сел на табуретку, повернулся лицом к стене и зарыдал. Вскоре из-за столовой донеслось мычание, и ему показалось, что это Пестрый Тигр зовет его. Как ножом полоснуло по сердцу, в глазах потемнело, и, потеряв сознание, он повалился на ворох сена.

Старика перенесли домой. Опираясь на палку, из медпункта большой бригады торопливо приковылял фельдшер Ван. Он ущипнул верхнюю губу старика в точке, известной в старой медицине под названием «суть жизни», так, что выступила кровь. Ли Тао открыл глаза, глубоко вздохнул и будто выдохнул из себя застоявшийся воздух.

— Ну как, отец, полегчало? — тихо спросила сноха.

Старик молчал.

К изголовью кровати припал внук Сяотуньэр:

— Дедушка, кто это тебя так рассердил?

Дед только вздохнул.

Фельдшер Ван отозвал в прихожую жену Тунчжуна, строго сказал:

— Ослаб он от голода-то, не вынес сильного переживания. От этого недуга лекарств нет, пусть просто полежит спокойно.

Вспомнив о быке, Ван тоже вздохнул и ушел, опираясь на палку.

Веревки уже крепко стягивали ноги Пестрого Тигра, он лежал на площадке, где обычно забивают скот, и жалобно мычал. Из его круглых, все понимающих глаз катились слезы. Обреченно глядел он на людей, как бы говоря: «Не убивайте меня, люди, я еще сгожусь вам, смогу пахать, смогу таскать плуг с лемехом шириной в семь цуней, а на сколько дней хватит меня, если зарежете?» Не в силах больше смотреть, Ли Тунчжун потихоньку покинул бойню. Но перед уходом не выдержал, обернулся и поверх приподнятого воротника шинели в последний раз бросил взгляд на Пестрого Тигра, и потуже надвинул на уши шапку.

Узнав, что с отцом случился обморок, Тунчжун поспешил домой. Старик по-прежнему лежал, отвернувшись к стене. Тунчжун вспомнил год, когда их бригаду взаимопомощи преобразовывали в кооператив. Тогда, получив выходное пособие по демобилизации, он вместе с отцом отправился на скотный базар в Шилипу. Там они купили быка. Но, как гласит поговорка, зеленщик никогда не продает корзину, торговец скотом — поводок. Выходного пособия едва хватило на покупку здоровенного быка, и отцу пришлось пройтись по рядам кустарей и подыскать веревку, сплетенную из соломы, которую он в шутку назвал «золотым поводком». Вот на этой-то веревке они и привели быка домой. Каждому встречному отец демонстрировал свою покупку — крупного быка с темными полосами по бокам и хвастался:

— Посмотрите! Это Пестрый Тигр! Взгляните на его ноги, ну прямо четыре тумбы!

Хозяйственные постройки были тесными, быка поставить было некуда, поэтому старик Ли Тао привязал его за стропило в прихожей. Ночью бык сжевал поводок, пробрался внутрь помещения, сжевал пять цзиней хлопковых семян и шесть с половиной цзиней риса, приготовленных для посева, а новый котел, где держали этот рис, опрокинул и разбил на мелкие куски.

— Ну, не прогадали! — хвалил быка отец, приглаживая усы. — Едок отменный, значит и труженик будет славный.

Потом, когда создали кооператив, отец велел снохе Цуйин смастерить большой шар из красного шелка, как для танца янгэ[62], и повесить быку на рога. Он навьючил на быка свою новую постель и с гордым видом начал вместе с ним шествие по улицам села, миновав все шестнадцать проулков до вновь отстроенного скотного двора. С тех пор он и жил здесь с быком вместе семь лет и семь зим. Поглаживая Пестрого Тигра, отец частенько приговаривал:

— Социализм — это ведь как воз, и тебе на первых порах придется его тащить!

А сейчас сын, стоя перед постелью отца, виновато опустив голову, говорил:

— Отец, Пестрый Тигр уже одряхлел…

— Не об этом речь… не об этом, — борода старика мелко дрожала.

— Отец, вот на будущий год соберем хороший урожай, купим вам быка…

— Да не об этом я… не об этом…

— А о чем же, отец?

— Я говорю, — старик приподнялся на локтях и взглянул прямо в глаза сыну, — скажи отцу правду… нужны мы еще партии или нет? — И прикусил угол одеяла. Его худые плечи вздрагивали.

— Партии мы нужны, мы нужны ей! — Подавив волнение, сын печально добавил: — Партия не знает, что мы голодаем…

— Тогда еще ничего, тогда еще ничего. — Старик с трудом поднялся, сел на постели и с жалостью взглянул на сына. — Как ты есть секретарь… нельзя, чтобы ты свалился, ни в коем разе нельзя… Посмотри, сельчане голодают, но ни один из них не ушел в чужие края, не ропщет. А почему, ты подумал? Да потому, что верят в партию. Сын, жизнь и смерть этих четырехсот людей зависит от тебя. Знаю, и у тебя в животе пусто. Ежели будет совсем невтерпеж с голодухи, вспомни, как мы перемогли тридцать первый год Республики[63], вспомни мать, которая умерла от голода на дороге в чужих краях. Чего бы это ни стоило, надо помочь сельчанам пережить эту весну. Сынок, отец молит тебя… молит тебя!

Тунчжун опустился перед постелью старика на колени, в глазах его стояли слезы:

— Я ваш сын, отец, я не забуду эти слова.

4. За бахвальство не взыскивают

Мясо взвесили, на весы положили и потроха. На каждого человека пришлось по девять лянов и три цяня[64]. Разделили мясо между коммунарами по справедливости. Ночью вместе с мясом поделили и оставшиеся в столовой капусту, репу, уголь. Коллективную столовую, бывшую в течение года самым посещаемым местом, без лишнего шума закрыли. В ста двадцати дворах села Лицзячжая теперь разожгли уголь, развели огонь, в котлах клокотала вода. Над горшками, медными тазами, эмалированными кастрюлями вился дымок. Варилось мясо Пестрого Тигра и еще нескольких старых быков, сослуживших людям свою последнюю службу.

— Не буду есть, кусок в горло не лезет! — бригадир Чжан Шуанси сидел, закрыв глаза и поджав под себя ноги, словно в молитве. Он оттолкнул от себя большую, расписанную синими цветочками пиалу, которую протянула ему жена.

— На кого ты злишься? — спросила она.

Чжан Шуанси вдруг вскинул руки и ну давай хлестать себя по щекам, приговаривая:

— Вот на кого, вот на кого!

Испуганная жена схватила его за руки:

— Владыка небесный! Ты же себя бьешь!

— Кого надо, того и бью! — И Чжан Шуанси снова принялся хлестать себя по лицу. — За то, что врал, за то, что врал! Это ты дал липовую сводку по урожаю, ты! А теперь вот все из-за тебя бедствуют!

Так говорил и бичевал себя этот сорокалетний, невысокого роста хлебопашец. Потом его рот медленно растянулся до размеров большого ковша, и он горестно зарыдал.

С тонких, пожелтевших от табака губ этого человека ложь слетала лишь с недавних пор. Подхватил он эту заразную, как грипп, болезнь, от которой раскалывается голова и зудит горло, в 1958 году.

Тогда после уборки пшеницы Чжан Шуанси с Ли Тунчжуном и Цуй Вэнем участвовали в работе актива сельских, районных и уездных кадровых работников. Редакция провинциальной газеты красными иероглифами печатала спецвыпуски, которые Чжан Шуанси окрестил «лжецвыпусками». На их страницах один за другим запускались «спутники» — сводки о невиданных урожаях: то будто с одного му[65] собрали 3700 цзиней пшеницы, то — 5300, то даже — 8700 цзиней. Газету прямо-таки распирало от философии «большого скачка» и «большого скачка» в философии, каждому она внушала мысль: «У храброго урожай велик». Лозунг этот был направлен против всяческих «консерваторов» и «сопротивленцев», державшихся старых «нелепых суждений» и не торопившихся с принятием решений.

Завершив жатву еще до актива, уезд тогда собрал небывалый урожай пшеницы и наметил план дальнейшего роста на пятьдесят один процент, однако на совещании секретарей укомов, созванном окружкомом партии, он подвергся резкой критике за то, что здесь не осознали, насколько важна личная активность человека, за то, что темпы «скачка» отстают от требований момента, за недооценку энтузиазма и творческих возможностей народных масс и так далее и тому подобное.

Критика в окружкоме и спецвыпуски партийной газеты посеяли сомнения в душах Тянь Чжэньшаня и других руководителей уездного комитета: может и в самом деле они безнадежно отстали? Им стало чудиться, что на земле, по которой они ходят и которая сегодня сотрясается и гудит от грохота гонгов и барабанов, возвещающих о все более и более радостных победах, наступило предсказанное Марксом изобилие. Они искренне осудили себя за правый уклон и на собрании актива сельских, районных и уездных кадровых работников обнародовали свои наметки: «За год достичь уровня, записанного в плане, а за два — превзойти его».

На активе секретарь-застрельщик, давно уже разобравшийся в истинных желаниях начальства, не мешкая, тут же вылез на трибуну и объявил: коммуна Шилипу в течение одного года превзойдет контрольные цифры и будет готова встретить коммунизм. И он зачитал частушки, сочиненные, по слухам, жителями Шилипу, в которых рисовались красочные картины счастливой жизни. Жаль только, что как раз в это время учреждения и организации министерства культуры развернули массовое движение под девизом «Весь народ — поэты», и поэтому крайне трудно установить авторов этих частушек, как невозможно разыскать и некоторые другие стихи того времени, канувшие ныне в безбрежный океан поэзии. Удалось сохранить только вот эти строки, и то лишь потому, что их по счастливой случайности продекламировал Ян Вэньсю:

Тянь Чжэньшань сидел на сцене за столом президиума и кивал в такт головой: «Пригожа, пригожа!»

Находившийся в зале Чжан Шуанси шепнул на ухо Ли Тунчжуну:

— Ноги уносить отсюда надо, бежать, пока крыша от такого хвастовства на нас не рухнула.

Ли Тунчжун сидел нахохлившись, зло хмурил брови, одну за другой свертывал самокрутки из спецвыпуска газеты и, пыхтя как паровоз, пускал клубы густого дыма.

На секционном заседании, когда бригадиров попросили высказаться и доложить о своих наметках, они вдруг стали проявлять необычайную скромность и уступать друг другу очередь — первым брать слово никто не хотел. Чжан Шуанси слыл мастером по части публичных выступлений, за словом в карман не лез и умел других подзадорить — а сейчас нужна была именно такая затравка, — поэтому Ян Вэньсю назвал его по фамилии и предложил взять слово.

Держась за щеку ладонью, прикрывавшей почти половину лица, Чжан Шуанси со свистом втянул в себя воздух:

— Зубы у меня болят, секретарь.

— Длинную речь не закатывай, говори по существу, выскажи свою позицию, — наставлял его Ян и первым зааплодировал: — Просим, просим!

Чжан Шуанси нехотя поднялся со своего места, а уж если встал, хочешь не хочешь, надо держать речь. Кашлянул раз, другой, прочищая горло, и неожиданно громко сказал:

— Раз такое дело, длинный разговор поведу коротко. Мы тут с секретарем партячейки и счетоводом посоветовались и пришли к такому выводу: наша большая производственная бригада — из отстающих, слабосильная. За один год нам удастся осилить не плановые наметки, а разве что плановые «подметки», да и то не самые большие, а маломерные. — И под громкий хохот невозмутимо и очень серьезно добавил, уставившись в потолок: — Вы спросите, когда нам удастся превзойти плановые наметки? Отвечаю: дайте срок сначала доползти до этих самых «подметок», потом мы остановимся, покурим, подумаем, а там и видно будет — когда!

Теперь даже самые неулыбчивые заулыбались, а остальные хохотали до слез.

Чжан Шуанси с чувством собственного достоинства опустился на половинку кирпича, служившую ему сиденьем, и тихо спросил Тунчжуна:

— Ну как?

— Выдал ты истинную правду, нашу крестьянскую правду, — одобрительно ткнув его кулаком в бок, ответил тот, а Цуй Вэнь пнул ногу Чжан Шуанси и указал глазами на сцену, откуда на них бросал недобрые взгляды весь побагровевший, свирепый, как дикий кабан, Ян Вэньсю.

Кто мог предположить, что именно из-за этого выступления Лицзячжай превратится в классический пример проявления правого уклона! В своем заключительном слове Ян Вэньсю сказал:

— Спор о том, к чему стремиться: к выполнению наметок или «подметок» — это и есть борьба двух линий, которые в концентрированном виде выявились в коммуне Шилипу, Разговоры о так называемых «подметках» лишний раз показывают узость мышления мелкого собственника, леность лодыря, увертки сопротивленца, твердолобость консерватора. Людям, ратующим за то, чтобы достигнуть хотя бы уровня «подметок», следовало бы изменить свою позицию и прежде всего сделать в своем сознании скачок от «подметок» до наметок.

Возвращались с актива молча. Чжан Шуанси, который обычно в дороге любил напевать арии из старых опер, на этот раз хранил гробовое молчание.

— Брат Шуанси, чего это ты так им все прямо и выложил? Избрал бы тактику похитрее. За бахвальство ведь не взыскивают, — упрекнул его Цуй Вэнь.

— А я поддерживаю выступление брата Шуанси. Коммунисты должны трудиться на благо народа с усердием каменного пестика в ступе. Как говорится, клин клином надо вышибать, а не молоть языком, — возразил Ли Тунчжун.

— Все равно, — заговорил Чжан Шуанси, — зарекаюсь больше выступать, защелкну рот на амбарный замок, да еще в углах рта двух стражников поставлю!

Однако после пятьдесят восьмого года одно движение стало сменять другое. Чуть ли не каждый день надо было рапортовать о том, как развертывается та или иная кампания. Ли Тунчжун со своим протезом не был таким проворным, как Чжан Шуанси, поэтому задания по доставке донесений в коммуну свалились на голову последнего, словно стихийное бедствие.

На собрании по подведению итогов патриотического движения за санитарию и гигиену бригадиры, начавшие овладевать «стратегией выступлений», бодро отрапортовали об успехах в наведении чистоты и блеска, отчитались о том, как быстро сумели преобразовать зловонные точки в места, которые теперь испускают благоухание. Чжан Шуанси про себя думал: «Во завирают! Во лгут! Ни дать ни взять стараются развести костер из сырых дров в промозглую погоду!» Между тем подошел черед отчитываться и ему.

— Ладно, давайте теперь послушаем, как обстоят дела в Лицзячжае, — бросив на него взгляд, сказал Ян Вэньсю.

Чжан Шуанси прямо-таки кипел от негодования и надумал выместить свою злость на особый манер. Негромко прокашлялся и робко, как и подобает бригадиру отстающей бригады, которому и в глаза-то людям совестно смотреть, смиренно сказал:

— В движении за чистоту и гигиену наш Лицзячжай тоже долго плелся в хвосте, мы даже не знали, куда от стыда деваться. Но с помощью руководства, равняясь на лучших, беря с них пример, нам удалось кое-что сделать и… научить нашего ослика, которого недавно поставили работать на крупорушке, чистить зубы, теперь это уже вошло у него в привычку…

Новость потрясла присутствующих, затмила рапорты других бригадиров. Чжан Шуанси увидел, как вытягивается от удивления лицо секретаря-застрельщика, как он медленно отвинчивает колпачок авторучки, и испытал при этом истинное удовлетворение от своей маленькой мести. Представил он себе, как ослик чистит зубы, покачивая из стороны в сторону головой, не удержался и прыснул. Десятки челюстей медленно отвисли и одновременно из глоток людей вырвался на волю хохот.

— Тихо, тихо! — Ян Вэньсю постучал авторучкой по столу и спросил: — Как удалось научить осла чистить зубы и откуда известно, что ему привилась эта замечательная привычка?

Да, это был нелегкий вопрос. Учиться Чжан Шуанси не довелось, но природа одарила его талантом образного мышления. Он ответил так:

— Рано поутру сегодня попал я на скотный двор третьей бригады. Застал там жену Эрхана. Она пришла за ослом с белыми отметинками вокруг глаз, чтобы поехать к родичам. Но осел почему-то только ревел по-ослиному и ни за что не желал идти. Она его и так и сяк, и кнутом хлестала, а он уперся и ни с места. Потом она его кнутовищем, а он все равно не идет, хоть тресни! Тогда жена Эрхана говорит ишаку: «Чего ты боишься, чего пугаешься?» А тот только мотает головой. Она ему снова: «Может быть, тебе корму не задавали, сеном не кормили?» Осел по-прежнему только головой мотает. «Тогда о чем ты кручинишься, что твое сердце гложет?» — опять спрашивает жена Эрхана. И вот тут-то ослик поднял голову, оскалил зубы и стал тыкаться ей в лицо. Жена Эрхана прямо-таки ополоумела от страха, узелок из рук у нее вывалился, и она не своим голосом как заорет: «Ой-ой-ой! Помогите! Дядя Ли Тао, осел ваш… кусается!» Примчался на крик наш скотник, старик Ли Тао, увидел осла с оскалившимися зубами, спокойно сказал ей: «Да не бойся ты, не укусит он тебя. Это я оплошал, в хлопотах да в заботах забыл почистить ему зубы». Старик отвел осла обратно в стойло, принес тазик свежей воды, достал зубную щетку стерильной чистоты, трижды почистил ему верхние зубы, трижды — нижние, трижды — десны, прошелся всего трижды три — девять раз, только после этого вручил жене Эрхана повод. Шлепнул осла по крупу, сказал: «Ну, теперь ступай!» Ослик довольно фыркнул и послушно зашагал за женой Эрхана. Он шел, то и дело взбрыкивая копытцами от полноты чувств.

От напряженной работы мысли на кончике носа Чжан Шуанси выступили бусинки пота. Вытерев пот, он развел перед Ян Вэньсю руками и сказал:

— Вот и все.

Ян Вэньсю спросил, торопливо записывая этот рассказ в блокнот:

— А какая польза животным от чистки зубов?

На сей раз Чжан Шуанси помогло логическое мышление:

— Язв не будет ни во рту, ни на языке!

Этот рапорт удостоился наибольшего успеха, и Чжан Шуанси церемонно принял из рук Яна почетный вымпел, на котором красовалась надпись: «Передовику борьбы за гигиену». Покинув правление коммуны, он заткнул вымпел за пояс, а дома сунул его в щель в стене и никому не показывал.

С этих пор каждый раз, когда устраивались собрания с рапортами о ходе какой-нибудь кампании, да если при этом еще и присутствовал Ян Вэньсю, язык Чжан Шуанси, то ли в соответствии с учением Павлова об условных рефлексах, то ли по ньютоновскому закону инерции, всегда находил убедительные доказательства, подтверждающие нужность и своевременность этих кампаний. К примеру, когда докладывали о ходе движения за ликвидацию неграмотности, он поведал о двух стариках-супругах из его села, которым уже перевалило за семьдесят. Поскольку оба они по ночам страдали бессонницей, старик решил учить жену грамоте: пальцем он чертил на спине своей благоверной иероглифы, а та должна была угадывать их — так они занимались учебой до вторых петухов… Когда созвали собрание о ходе кампании по искоренению четырех зол[66], он доложил, что в Лицзячжае теперь кошки орут от голода, так как нет мышей — люди всех уничтожили. А вот дела с истреблением воробьиного племени обстоят не совсем ладно: не удалось разорить гнездо под стрехой старого храма предков. Когда он ночью с карманным фонариком пошел туда, чтобы поймать воробьев, нашел там только птичий помет — оказывается, пичуги успели переселиться в другое место. Ох уж эти шустрые и дошлые воробьи!

Ян Вэньсю, таким образом, не раз и не два отмечал, что изменения в Лицзячжае происходят в лучшую сторону. А технический секретарь правления коммуны Сяотао частенько звонил сюда по телефону:

— Алло, алло! Это Лицзячжай? Шуанси там? А, это ты. Правление коммуны готовит докладную в уезд, секретарь Ян просит, чтобы ты дал живые примеры, живой материал для отчета, слышишь, живой!

Всякий раз после ответа на подобные телефонные звонки Чжан Шуанси долго отплевывался, будто муху проглотил, и говорил Цуй Вэню:

— Черт побери, ты попал тогда в точку, действительно, за бахвальство не взыскивают. — А потом просительно добавлял: — Смотри, не разболтай Тунчжуну, узнает — расквасит мне нос своим старым сапожищем, как пить дать, расквасит!

Поздней осенью в прошлом году Чжан Шуанси все-таки горько поплатился за свое бахвальство. А дело было так. Он пошел в коммуну на совещание, посвященное завершению страды. Войдя в ворота правления, он увидел на щите, укрепленном как раз напротив ворот, диаграмму: в самой верхней ее части была нарисована ракета, а потом вниз шли в таком порядке — самолет, автомобиль, воловья упряжка, черепаха, а поверх всего этого — надпись: «Сравнительные итоги осеннего урожая в коммуне Шилипу». Он подумал: «Здоровье у меня неважное, чтобы летать в ракете, еще голова закружится. Сесть на черепаху? В хвосте плестись тоже не с руки». Поэтому, когда докладывали об урожае, он не полез вперед, но и не слишком пятился назад, а решил пристроиться к уровню тех бригад, которые занимают места чуть выше среднего. Из-за этого ему пришлось назвать цифру урожая на сто тысяч цзиней большую, чем они собрали, и таким образом получилось, что вернулся он домой на «самолете».

Прослышав о том, что их бригада угодила на «самолет», Ли Тунчжун устроил ему настоящий разнос.

— Брат Шуанси, ты, оказывается, тоже научился трепать языком! Ведь этих ста тысяч цзиней хлеба нет в закромах, они как в зеркале — видишь, а ухватить не можешь! И кому же ты их предназначил? Рабочим? Солдатам Народно-освободительной армии? ЦК партии, председатель Мао призывают нас напряженно работать, а не выдувать фигурные конфеты из сладкой патоки. Выдуй хоть рай — поселить-то туда никого не поселишь!

Как некогда в битве под Шанганьлином неистовый Ли Тунчжун дал мощный залп из всех орудий и тут же помчался в правление коммуны:

— Сбросьте с нас сто тысяч цзиней, мы готовы пересесть на «черепаху», — попросил он там.

Десять дней не мог он вырваться домой. Все эти десять долгих дней он провел вместе с бригадирами, угодившими на «воловью упряжку» или «черепаху», на втором этаже небольшого здания, стоявшего в заднем дворике правления коммуны. Всех их прорабатывали за правый уклон. А вернувшись домой, он узнал, что с осенней хлебосдачей коммунары Лицзячжая, под руководством рабочей группы по борьбе против «сокрытия урожая», уже успешно справились: сдали сверх плана сто тысяч цзиней зерна.

И вот теперь сидит Чжан Шуанси на кане[67] в позе молящегося, плачет и на чем свет стоит бранит себя:

— Глупец, дурья башка! Зачем сел в «самолет»?!

5. Дядюшка Лаоган и его ключи

Сколько калорий в девяти лянах и трех цянях мяса?

На седьмой день после того, как было съедено все до последней крошки, Ли Тунчжун с фельдшером Ваном дом за домом обошли деревню. Они выяснили, что все четыреста девяносто человек опухли от голода, а около ста из них уже не могут двигаться, лежат, не поднимаясь. Весь почерневший от голода, Ван говорил Ли Тунчжуну, с беспокойством постукивая посохом по земле:

— Не будет хлеба еще два дня, придется тебе организовать похоронную команду для рытья могил на Западных холмах.

Последним домом, куда они зашли, был дом дядюшки Лаогана, директора столовой. Четыре дня назад, поплакав в столовской кладовке, он вернулся домой, занемог и слег. В кладовке не осталось никаких продуктов, и ему больше не надо было по сто раз на дню отпирать и запирать ее, отпускать одно, принимать другое, взвешивать, записывать в приходно-расходную книгу. Жизнь потеряла всякий смысл. Духовная опора, поддерживавшая бренное тело, внезапно надломилась. Сейчас этот человек лежал на постели и держал на раскрытой ладони связку ключей от кладовки. «Старые спутники мои, вот и пришло время прощаться. С собой вас взять не могу, там вы мне не понадобитесь…»

Подойдя к его двору, Ли и Ван увидели знакомую надпись на мемориальной дощечке, прикрепленной к стене: «В этом доме живет семья славного воина, отдавшего жизнь за Родину». Тяжесть навалилась на сердце. Единственный сын Лаогана погиб в сорок четвертом в боях под Хуайхаем, оставив отца и мать без кормильца. Старики эти, быть может, больше других заслужили право хоть немного пожить в тепле и достатке.

Они вошли во двор, и до их слуха донесся из дома надтреснутый голос Лаогана:

— …Человек умирает — все равно, что лампа гаснет, надо ль саван шить!.. Если тебе жалко меня, лучше выдерни клок ваты из стеганого одеяла… дай пожевать немного…

Услышав это, фельдшер бессильно опустился на лежавший под ясенем валун, на котором колотили белье во время стирки.

— Не могу, невмоготу видеть такое… — шептали его губы.

Ли Тунчжун вошел в домик один. Старуха шила для мужа саван из мешковины. Увидев гостя, заплакала. Принесла табуреточку, предложила сесть:

— Старик, видно, не жилец на этом свете. Промаялся, если прикинуть, шестьдесят с лишним, хватит. Ничего в голову сейчас не идет, все думаю: весь свой век сеял он хлеб, больше года управлял столовой, а раздобыть хоть горсть зерна, чтобы дать ему пожевать перед смертью, не могу…

Лаоган лежал во внутренней комнате, но слова жены расслышал.

— Спросила бы лучше, что Тунчжун сам ел сегодня. Слышь-ка, Тунчжун, не обращай на нее внимания… подойди… дай я на тебя взгляну еще разок…

Тунчжун прошел к нему, сел на край постели, взял старика за руку.

— Виноват я перед вами, ума не хватило, вот и приходится всем расплачиваться за это… из-за меня…

— Не виним мы тебя, сынок, не виним.

Старик ласково посмотрел на Тунчжуна, отстегнул с пояса ключи и, держа их обеими руками, сказал:

— Партячейка, все люди доверяли мне, позволили заведовать столовой в течение года семи месяцев и восьми дней… Не умел я ничего, только и знал, что отпирать да запирать кладовку… не по моему разуму было делить с вами заботы… Когда привезут зерно, выберите нового, надежного… передайте ему эти ключи, — губы Лаогана дрожали, трясущимися руками он протянул связку Тунчжуну.

— Нет! Уж потерпите немного… еще пару дней. От имени партячейки я написал письмо секретарю Тяню, который приезжал к нам проводить земельную реформу. Секретарь коммуны Ян Вэньсю отправился в уезд на совещание, вот-вот вернется. Я думаю, еда будет. А ключи пускай все-таки останутся при вас, — сказал Тунчжун и вернул связку старику.

Дверь открылась, вошел фельдшер Ван, в руке он держал пузырек с таблетками рыбьего жира.

— Вот заграничные пилюли, их прислал мне сын из провинции Хубэй. Доктора говорят, они питательные, принимай по нескольку штук в день, все пользы от них больше будет, чем от ваты… — Фельдшер отвинтил крышку пузырька, стряхнул на ладонь две таблетки, положил в рот старику и дал запить.

На улице послышались крики:

— Тунчжун! Тунчжун! Скорей…

В дом, с трудом переводя дух, вбежал Цуй Вэнь.

— Звонил секретарь Ян… велел в правление коммуны идти… Продукты… кажется… спасены…

Темное помещение словно разом озарилось светом. Громко стуча протезом, Ли Тунчжун направился к выходу. Лаоган приказал старухе приподнять себя и повесил ключи на пояс. Фельдшер чертил посохом на полу какие-то круги и приговаривал:

— Это получше всяких лекарств!

6. Это называется химия!

Запыхавшегося от быстрой ходьбы Ли Тунчжуна Ян Вэньсю принял в маленькой комнатке, где весело топилась углем печка. Он достал из папки письмо, прищурил глаза и уставился на Ли Тунчжуна.

— Это ты послал секретарю Тянь Чжэньшаню?

— Да, я. — Ли взглянул на письмо. Наверху крупными иероглифами наложена резолюция: «Помочь немедленно, если факты соответствуют действительности».

— В Лицзячжае на самом деле нет никакой еды?

— Давай, секретарь, сделаем так. — Ли грустно улыбнулся. — Приходи к нам и сам попробуй поесть то, что едим мы, дня три, не больше! Вареную репу, например.

— Как бы трудно вам ни было, коммуна поможет.

Ян Вэньсю вспомнил, с каким недоумением смотрел на него Тянь Чжэньшань, передавая ему это письмо. Его взгляд как бы вопрошал: «Оказывается, вот как ты ведешь людей вперед, застрельщик Ян!» От этого взгляда ему тогда стало не по себе.

Ян Вэньсю сложил письмо вдвое, сунул его в карман.

— Коммуна все равно не оставила бы вас в беде, написал в окружком, а помогать-то все равно придется коммуне.

— Пора помогать, секретарь, пора!

— Скажи, у вас еще остались початковые листья, бататовая рассада?

— Что ты имеешь в виду? — недоуменно спросил Ли Тунчжун.

— Я имею в виду рассаду батата и те зеленые листья, что закрывают початки кукурузы.

— А-а… те листья, да мы их почти все пустили на подстилку в свинарник. А рассада батата есть еще, — задумчиво ответил Ли Тунчжун.

— Пшеничной соломы много?

— Пшеничной соломы?

— Да, пшеничной соломы.

— Соломы хватает, до нового урожая скотину будет чем кормить.

— Вот и хорошо, — облегченно бросил Ян Вэньсю, словно камень с души свалился, и добавил: — Пойдем-ка, покажу кое-что.

Ли Тунчжун двинулся за Яном. Прошли они в зал заседаний. Там вокруг стола толпились, покуривая, секретари партячеек, бригадиры больших производственных бригад, заведующие столовыми из сел Люшугуай, Чуньшупин, Чжуганьюань. Сяотао, технический секретарь коммуны, снял оконный козырек, предназначенный для защиты от дождя, наклеил на него красную бумажную ленту и, макая кисть в желтую краску, выводил надпись «Отрадные вести». На столе в ряд стояло больше десятка больших фарфоровых тарелок, на них были разложены какие-то черные, желтые, темно-красные квадратики, прямоугольнички и пирамидки.

— На последнем совещании в укоме нам рассказали о новом подходе окружкома к продовольственной проблеме. Окружком призывает коммуны, бригады, где ощущается нехватка продуктов питания, заняться их заменителями. Не дожидаясь конца совещания, я вернулся и организовал эту работу в опытном порядке тут, у нас. Результаты оказались весьма обнадеживающими, это — реальный путь решения продовольственной проблемы, — говорил Ян Вэньсю. И указывая на то, что лежало в тарелках, он стал громогласно объявлять названия этих новых, доселе неизвестных миру, продуктов: «Тает во рту» — пирожки из початкового листа, «Долгунец» — вермишель из рассады батата, «Шлем генерала» — пампушки из пшеничной соломы…

Ян Вэньсю познакомил присутствующих с исходным сырьем, особенностями и достоинствами каждого выставленного здесь продукта. Раздражение и досада из-за письма окончательно развеялись благодаря именно этим величайшим достижениям диетологии.

Ли Тунчжуну увиденное представилось сказочным чудом, но правоуклонистская натура все же заставила его усомниться в чудесах:

— И все это — из рассады батата и початковых листьев?

— Не веришь? — Ян Вэньсю поднес ко рту Ли Тунчжуна «Тает во рту». — Угощаю, продкарточек не требуется, именно в том вся прелесть и состоит, что продовольственные карточки не нужны.

Ли Тунчжун отломил кусочек и положил в рот. Язык подсказал, что вкус слегка вяжущий, но не сказать, чтоб неприятный, зубы — что продукт несколько жестковат, но прожевать и проглотить можно: похрустывает, конечно, но иначе и быть не должно — это же из початковых листьев, их не сравнишь с пшеничной мукой. Стало досадно: зачем они измельчили початковые листья и бросили в свинарник для подстилки!

По настоянию Ян Вэньсю Ли Тунчжун перепробовал все продукты-суррогаты. Ему показалось, что «Долгунец» по вкусу больше всего похож на настоящую пищу, и радовался про себя, что рассада батата в трех его бригадах сохранилась полностью.

— Товарищ Тунчжун! — торжественно заговорил Ян Вэньсю. — Единственный путь для вашего села — делать продукты из заменителей. Наладите — вырветесь из безвыходного положения. — И, заметив сомнение на лице собеседника, добавил: — Никакого секрета здесь нет. Всего-то надо взять початковые листья, рассаду батата, сварить их, растолочь, потушить на огне, пропарить, чтобы произошли некоторые химические превращения, и все дела! — И в заключение сказал: — Главное направление нынче — борьба против правого уклона. Надобно окончательно развенчать взгляды лодырей и трусов, равнозначные безделью в продовольственном вопросе, развернуть везде, где можно, широкую кампанию за изготовление продуктов питания из заменителей. Факты, Тунчжун, свидетельствуют, что в ходе борьбы против правого уклона можно изыскать продовольствие. Путь этот весьма и весьма эффективен!

Ли Тунчжун пропускал мимо ушей высокопарные слова, интересовался он, в сущности, лишь удивительными продуктами, полученными из заменителей.

— Хорошо было бы послать к нам в Лицзячжай кого-нибудь, кто научит людей готовить «Тает во рту».

Ян Вэньсю подозвал секретаря партячейки села Люшугуай:

— Шитоу, поручаю это тебе.

Лю Шитоу с Ли Тунчжуном были старыми приятелями. Прошлой осенью оба они сидели на «черепахе», обоих прорабатывали за отставание. Лю Шитоу согласился без лишних слов.

— О чем речь! В два счета научу.

— Давай сразу все обговорим. — Тунчжун вытащил Шитоу из зала заседаний, достал записную книжку, снял с ручки колпачок. — У нас в бригаде еще много бататовой рассады, сперва ты растолкуй, как делать вермишель.

— Как делать? Из жидкого крахмала! — с раздражением ответил тот.

— Из этой рассады, стало быть, можно получить жидкий крахмал?

— А почему бы и нет! Теперь много мастеров морочить людям голову. Не только из бататовой рассады можно выжать крахмал, но и из свиной щетины сделать мясные фрикадельки. Это называется химия!

Словно ушат холодной воды вылили на голову Ли Тунчжуна, но у него все еще теплилась кое-какая надежда.

— А «Тает во рту»?

— Наполовину с кукурузной мукой!

— «Шлем генерала»?

— Людям от него прока никакого, а скот останется без корма!

Надежды рухнули. Словно обидевшись на чью-то неуместную шутку, Ли Тунчжун вскочил, взбешенный. Воскресло в памяти нечто подобное, случившееся с ним давно, когда еще мальчишкой он скитался в поисках пищи. Тогда на него напала какая-то хворь, и он свалился без сознания, а очнулся оттого, что кто-то былинкой пощекотал в носу — он трижды чихнул и вернулся к реальной действительности…

— Секретарю Яну все это известно?

— Кто же посмеет ему сказать!

— Брат Шитоу, вижу, и ты брехать научился!

— Не обманешь его — злится, обманешь — доволен. Куда тут денешься!

— Мы коммунисты, нельзя нам так…

Лю Шитоу поднял голову и приблизил лицо к Ли Тунчжуну.

— Смотри как следует, похож я на обманщика? Родился я под знаком мыши, мать говорила, что с детства я был такой робкий, что только в пятнадцать лет набрался храбрости взглянуть на дохлую лягушку, и то старшему брату и сестре пришлось держать меня за руки. В прошлом году после того, как нас с тобой прорабатывали на втором этаже правления коммуны, у меня начало сдавать сердце. Стоит увидеть секретаря Яна, как сердце сразу из груди выскакивает. Слышал, как теперь говорят: «Трудностей не бойся, усталости — вдвойне, страшись, когда в правлении сидишь спиной к спине». Борьба против правого уклона нагнала на меня страху!

Резким движением Ли Тунчжун опустил уши своей ватной шапки, он не желал слушать дальше. Нестерпимо захотелось зарыдать, но он сдержался.

За воротами правления послышались звуки бравурного марша: звучали сона[68], гонги, барабаны. Ян Вэньсю вместе с руководителями больших производственных бригад сел Чуньшупин, Чжуганьюань в сопровождении нескольких музыкантов из Шилипу стояли на тележке-прицепе, которую тянул трактор «ТЖ». Захватив образцы новых, удивительных продуктов питания, они отправлялись в уезд сообщить радостную весть укому партии.

Ли Тунчжун схватил Лю Шитоу за отворот куртки и торопливо заговорил:

— Брат Шитоу, догони их, удержи, отвесь земной поклон, скажи им: «Давайте все изменим. Больше я обманывать не стану, но и вы не принуждайте врать! Молю вас именем председателя Мао! Нам надо все повернуть по-другому, по-другому!»

Напуганными глазами смотрел Шитоу на Тунчжуна, потом как-то сразу опустился на корточки и зарыдал, уткнувшись лицом в ладони.

7. Кровавые отпечатки пальцев

Вернуться с пустыми руками? Лишить людей последней надежды? Словно раненый лев, Ли Тунчжун ходил взад и вперед по снегу перед правлением коммуны. Он представил себе почти пятьсот пар глаз, устремленных на дорогу, что идет на юго-восток от Лицзячжая. Их одноногий секретарь должен вернуться именно этой дорогой, добыв для них пищу, но секретарю придется сказать им: «Земляки, мы голодаем оттого, что неучи, в химии не разбираемся…»

Да, Ли Тунчжун, имей в виду, коммунары уже семь дней не брали в рот ни крошки! Что ты предпримешь, чтобы спасти их от голодной смерти? Можешь ли ты, например, заставить пшеницу сегодня ночью заколоситься, а к полудню созреть? Можешь ли ты сделать так, чтобы у тех ста тысяч цзиней зерна, изъятых в ходе борьбы против «сокрытия урожая», выросли вдруг ноги и они вернулись в Лицзячжай? Можешь ли ты, наконец, сказать коммунарам: «Опыт голодного 1942 года подтвердил — белую глину из долины Кудангоу, что в Северных горах, есть можно, она полностью заменяет хлеб»? Если нет, то отважься и скажи: «Земляки мои! Сжальтесь надо мной, одноногим бездарем, не под силу мне эта ноша! Возьмите палки, чтобы отбиваться от собак, и идите каждый своей дорогой, вымаливайте по пути куски на пропитание!» А сам вынь свидетельство об инвалидности первой группы, нацепи его на бамбуковый шест, подними повыше, возьми с собой жену и сына и ступай в дом для инвалидов войны!

Нет! Нет! Так не пойдет! Если б на земле не было обездоленных, сирых и голодных, зачем тогда коммунистическая партия! Коммунист Ли Тунчжун, разве ты сражался на берегах реки Ялуцзян[69] и без ноги вернулся домой для того, чтобы бросить земляков сейчас, когда ты больше всего им нужен?

Все кипело в сердце Ли Тунчжуна. Значит, остается одно. Он понимал, чем это ему грозит, но другого пути нет. Пройдет ли он его до конца? Этого он не знал. И он решительно зашагал к зернохранилищу Каошаньдянь, расположенному у Западных холмов.

У зернохранилища на прислоненной к стене лестнице стоял однорукий, средних лет мужчина. Держа в левой руке метлу, он счищал снег с крыши амбара. Работал он ловко, словно орудовать метлой одной рукой, именно левой, было для него самым естественным занятием.

Это был боевой товарищ Ли Тунчжуна, заведующий зернохранилищем Чжу Лаоцин. В боях за корейский городок Тэсудон, где был разгромлен 38-й полк 2-й дивизии американской армии, один из них лишился руки, другой — ноги. Безногий перевязал безрукого, а безрукий на себе дотащил безногого до медсанчасти, где им оказали первую помощь. Потом оба они вернулись на родину, попали в дом для инвалидов войны. Оба, однако, не привыкли к безделью; демобилизовавшись, один вернулся к крестьянскому труду, другой стал работать заведующим зернохранилищем.

— Здравия желаю, товарищ старшина! — Подойдя к лестнице, громко, по-военному обратился Ли Тунчжун.

Чжу Лаоцин посмотрел вниз, стало видно его желтое, поросшее черной щетиной лицо.

— А-а, командир второго отделения явился, каким ветром занесло?

— Докладываю, товарищ старшина: прибыл за продуктами! Одолжишь? — Тунчжун говорил серьезно, без тени улыбки на лице.

— Я тебя не совсем понял.

— Я говорю, пришел одолжить зерна.

— Одолжить? — Чжу Лаоцин покачал головой, спустился с лестницы. Он обратил внимание на нездоровый вид боевого друга, казалось, тот перенес тяжелую болезнь, и глаза его неестественно блестели. — Тунчжун, я знаю, в деревнях плохо с едой. Но я, худо-бедно, еще ношу френч с четырьмя карманами — как-никак, человек казенный, — будь то засуха или наводнение, у меня всегда есть твердый, гарантированный доход. Знаю, что меньше двадцати девяти цзиней зерна в месяц не получу. Так что пампушки найдутся, поделюсь с тобой, не беспокойся. А ты — одолжить!

Так, выговаривая, он не спеша повел Тунчжуна в каморку, которая служила ему конторой и спальней, неторопливо зашел за печку, топившуюся углем, вытащил из деревянного ящика полмешка муки, положил на стол и нарочито громко, приказным тоном сказал:

— Забирай!

Ли Тунчжун отодвинул мешок.

— Этого мало. Я имел в виду одолжить зерно из твоего большого амбара, пятьдесят тысяч цзиней!

Чжу Лаоцин, как ужаленный, вскочил со своего места и уставился на товарища.

— О чем это ты?

— О зерне из амбара, заимообразно, пятьдесят тысяч цзиней. — Каждое его слово звучало четко и громко, как выстрел.

Чжу Лаоцин снова шумно опустился на стул. Он понял, что не ослышался. Прикрыл плотно дверь каморки.

— Тунчжун, ты что, спятил? Нет таких правил!

— Знаю, что нет! — Ли Тунчжун бросил свою ватную шапку на стол. — Чжу, старина, четыреста девяносто человек в Лицзячжае крошки хлеба в рот не брали уже семь дней, держатся на одной репе, сваренной в пустой воде. Партия поручила мне этих людей, не могу я, сложа руки, смотреть, как они умирают!

— Ну и дела… — только и мог выдавить из себя озадаченный Чжу Лаоцин.

— Будь они лодыри, забросившие свои поля, отвел бы я их на вершину Северных гор, сели бы мы там, разинули рты и глотали бы северо-западный ветер. Но народ у нас в Лицзячжае работящий, терпеливый, трудяги, можно сказать. У кого из них руки не в мозолях… с добрый медяк! Разве не с рассветом они встают, разве уходят с поля, пока совсем не стемнеет! И все ради «большого скачка»! Пшеничные поля холят, как хорошая мать любимую дочку. Не думай, что я их хвалю. Просто говорю, что с самой земельной реформы мои односельчане-бедняки столько пота пролили, жили всегда в трудах и заботах, горные склоны превратили в угодья — с них-то каждый год возами ссыпаем в твои амбары миллионы цзиней зерна. Прошлый год урожай выдался никудышный, но государству все равно мы постарались продать лучшую часть, до последнего зернышка сдали сорт «Зеленый агат-1». А кое у кого разум помутился от кампании борьбы против «сокрытия урожая», и выгребли у нас зерно — то, которое оставили людям, чтобы прокормиться. — Ли Тунчжун порывисто встал и, показывая рукой на склады за окном, выкрикнул: — Вон там, там сейчас лежит зерно для прокорма Лицзячжая!

— Ну и дела! — тихо протянул Чжу Лаоцин, взглянув в сторону амбаров.

— Били мы с тобой япошек, чанкайшистов, помогали корейцам, воевали с американцами. Тогда земляки подвели к нам под уздцы коней, прикололи нам на грудь цветы, наказали насмерть стоять против врага. Мы-то с тобой вот вернулись, остались живы, а сколько хороших ребят там полегло. А теперь их отцы, матери на моих глазах… от голода не могут подняться с постели… просят пожевать клок ваты… — Комок подкатил к горлу, но он сдержался, не заплакал. Посмотрел товарищу в лицо. — Чжу, старина, одолжишь зерна?

— Нет! — сухо отрезал Чжу Лаоцин, но две слезинки почему-то скатились вдоль его носа и повисли на усах. И бесстрастно добавил: — Это государственная собственность, мой долг — охранять ее, как свою жизнь.

— Веревку тогда дай!

— Это еще зачем?

— Связать тебя!

Два бывших однополчанина смотрели друг на друга с ненавистью. В темных глазах Тунчжуна полыхало пламя.

— Знай, друг: то, что мне сейчас нужно, — это не просто зерно, это ведь еще и сердечность, любовь партии к народу, тесные отношения между партией и нами, ну… такие, как… между рыбой и водой. Это и традиции партийной честности. Вот о чем мы, крестьяне, постоянно думаем, тоскуем… Ждем, когда все это придет, ждем с нетерпением, уж до боли глаза проглядели…

На глаза Тунчжуну вдруг надвинулась черная пелена. Все вокруг закружилось. Его долговязая фигура начала валиться на пол. Чжу Лаоцин кинулся к нему, подхватил.

— Товарищ командир отделения! — вырвалось у него.

Одной рукой Чжу Лаоцин подтащил его к постели, уложил на нее. Тунчжун с трудом открыл глаза, губы его шевельнулись, чуть слышно, но упрямо он повторял:

— Дай в долг, я тебе верну… верну…

Чжу Лаоцин положил в пиалу печенье, налил кипятку и с ложечки принялся кормить друга.

— Давай, Тунчжун, доложим о вашей беде начальству, — тихо сказал он. — Оба доложим: ты — одноногий и я — однорукий?

— Докладывал уже!

— И что?

— Начальство говорит: початковые листья, рассаду батата можно в еду превратить и советует есть эту… эту химию тем, кто… семь дней голодал!

Чжу Лаоцин молча достал из кармана длинную, в целую пядь, трубку с яшмовым мундштуком и, сев на маленькую табуретку, раскурил ее. Курил он трубку за трубкой. Он буквально оторопел от услышанного. После долгого молчания заговорил. Голос его дрожал:

— Пока работаю на этом складе, ни одной промашки не допустил. Мышей уничтожал, ровно с японскими чертями воевал. Как ты думаешь, ради чего? А ради того, что зерно — это кровь и пот хлеборобов, становой хребет нашего государства… Мои амбары приняли зерно и из вашего Лицзячжая, сто с лишним тысяч цзиней, но что у вас голод, я не знал. — Чжу Лаоцин красноречием не отличался, а сейчас, когда мысли у него путались, из его слов совсем трудно было понять, к чему он клонит. — Больше ста тысяч цзиней пшеницы в этом амбаре. Если бы не снегопады, закрывшие перевал, ее давно бы вывезли. В амбаре, что западнее, — пятьдесят тысяч цзиней кукурузы. И все — сорт «Золотая королева». До самых холодов мы просушивали ее на солнце. Сегодня безлунная ночь. Задняя дверь амбара будет только притворена, не заперта. Дежурю я один — безрукий. — Вдруг он закашлялся. — С легкими у меня неладно… совсем неладно.

Ли Тунчжун все понял. К нему вернулись силы. Он приободрился, соскочил с кровати, попросил:

— Брат Чжу, дай бумагу, расписку напишу.

— Не надо! — Чжу Лаоцин покачал головой, постучал пальцем по груди. — Ни к чему это. У меня тут все останется.

Листок бумаги Ли Тунчжун все-таки отыскал, присел к столу, отвернул колпачок ручки, задумался. Ему хотелось написать про трудности Лицзячжая, про неоднократные доклады начальству, про то, что сто человек, опухших от голода, находятся на грани смерти и отделяет их от нее лишь самая малость. Много разного хотел он написать, так много, что сам не знал даже, с чего начать. В конце концов на бумагу легли такие слова:

Чжу Лаоцин нацепил выпуклые, стариковские очки, прочитал расписку, достал из кармана ручку, исправил слова «Отвечаю за все я один» на «Отвечаем за все мы двое» и под подписью своего товарища большими, кривыми иероглифами добавил: «Чжу Лаоцин, коммунист зерносклада Каошаньдянь». Задумался, точно припоминая что-то, затем торжественно открыл коробку с красной краской для печаток, обмакнул туда палец и приложил его к расписке.

Ли Тунчжун смотрел на боевого друга с благодарностью. Ничего не говоря, он прокусил свой указательный палец.

— Тунчжун, ты…?

— Да, я так…

И прижал окровавленный палец к расписке.

— Значит, в одиннадцать ночи! — сказал Чжу Лаоцин и сунул в карман шинели Ли Тунчжуна два пакетика с домашним печеньем.

8. Есть нельзя!

Вернулся Ли Тунчжун в Лицзячжай в сумерках. Пока отдавал бригадам распоряжения подготовить подводы, а мельнику — мукомольню, в домах засветились окна — радостная весть как на крыльях облетела село: идет зерно с государственного склада!

— Тетушка, тетушка! — громко позвал Ли Тунчжун и через невысокий забор протянул жене Лаогана два пакетика. — Пусть он это сейчас съест, к утру наверняка досыта наедимся. — Не дожидаясь, когда старуха разберется, что к чему, повернулся и пошел в контору большой производственной бригады.

Неизвестно, что помогло: печенье или добрые вести об ожидаемом зерне, но не переступил Лаоган порог между жизнью и смертью.

— Не плачь, — сказал он жене, — теперь не оставлю тебя одну. Прикинул я, у нас с тобой еще лет десять впереди.

В потемках, опираясь на обе руки, он слез с кровати. Посмотрел через окно на контору бригады, находившуюся невдалеке. Там было светло — горел фонарь «летучая мышь». Отыскал палку и, не обращая внимания на ворчание старухи, зашаркал к выходу.

— Пойду, послушаю, о чем говорят. Раз жив, должен хоть малость пособлять другим, — сказал он и, качаясь из стороны в сторону, вышел.

В конторе шло заседание совета бригады. Устроившись у входа на чурбаке, Лаоган услышал почти весь рассказ Тунчжуна о предстоящем получении зерна. Он ошеломил и членов совета, и Лаогана, которому подумалось о том, как трудно досталось зерно и как не просто Тунчжуну секретарить. Что-то кольнуло в сердце. Он всхлипнул.

— Кто там? — высунул из дверей голову Цуй Вэнь.

— Это я! — Лаоган досадовал на себя: зачем помешал членам совета. Он оперся на палку, хотел было подняться, но не смог, видно, силы уже иссякли.

Цуй Вэнь помог ему встать.

— Входите, входите, чего одному сидеть тут?

— Думаю вот я, — старик смахнул со щеки слезу, — ой, как трудно быть человеком!

Посадили старика на небольшую лежанку, служившую Цуй Вэню постелью, когда тот дежурил по ночам у телефона. Все вернулись на свои места, примолкли. Первым нарушил молчание Лаоган:

— Тунчжун! Пускай умрем, а это зерно есть нельзя… В Лицзячжае во все времена никто не шел поперек законов… Вы все здесь… кто партиец, кто комсомолец, а те, которые не в партии, не в комсомоле… все равно опора для партии… ляжем в землю, а амбары общественные… трогать не след… — Он обвел всех взглядом. — В пятьдесят первом до председателя Мао в Пекине дошло, что у нас здесь нет одежонки, поизносились мы… Обеспокоился он, как бы мы не замерзли совсем… Ударили морозы, тут нам и прислал он теплую одежу… через руки теперешнего секретаря укома вручил мне вот эти ватные штаны. — Он похлопал ладонью по брюкам. — Вот эти. Когда с голодухи живот сводит, гляжу я на штаны и думаю… раз председатель Мао не дал нам замерзнуть тогда, неужто позволит, чтобы мы сейчас от голода… Перед Новым годом дули сильные ветры, может быть, телефонная линия оборвалась… погодим денек-другой, потом еще день-два… линию-то, глядишь, и починят.

В темноте, куда не доходил свет от «летучей мыши», кто-то всхлипнул.

— Придется потянуть еще пару дней, — предложил бригадир первой бригады Ли Хуаннянь, выбивая о подошву пепел из трубки. — Нельзя Тунчжуну брать на себя за всех такую ношу…

— Дайте мне слово! — заговорил Чжан Шуанси. Уже много дней подряд он сторонился односельчан, никуда не выходил, прятался у себя дома. Здесь он тоже забился в темный угол, сидел на корточках, а сейчас вышел вперед. — Дядя Лаоган, брат Хуаннянь! Пока мы еще на ногах, зерно надо переправить сюда. Через пару дней, боюсь, совсем обессилеем. Даже ежели зерно и дадут, доставить его не сможем. Умри от голода хоть один из коммунаров, грех ляжет на нас, и не искупить его нам во веки веков. А если Тунчжуна привлекут… то я… — он махнул рукой. В горле у него запершило. И словно проглотив комок, хрипло продолжал: — Тюрьма там, допросы, лагерь трудового перевоспитания или какие другие мучения… — все это я беру на себя…

За окном надсадно крикнули:

— Хуаннянь! С лошадьми беда! Лежат, не поднимаются! — это был Эрлэн, конюх первой бригады.

— Дядя Хуаннянь, слышите? — счетовод Цуй Вэнь настроился весьма решительно. — Не только люди — скотина не может ждать. По-моему, зерно надо брать! Пусть рушится на нас небо! Мы, члены совета, подопрем его!

Все повскакали с мест, загалдели:

— Так! Верно! Именно так!

Последним слово взял Ли Тунчжун:

— Дядюшка Лаоган! Знаю, что нарушаю закон, ты уж прости мне эту вину. Зерно берем в долг, ради спасения людей, скота. Потом, в будущем… постараемся собрать урожай побольше, расквитаемся с государством и грех мой искупим. А сейчас давайте займемся подготовкой. Немного погодя соберемся на западной околице. — И подумав, добавил: — От большой производственной бригады буду я один, этого достаточно. Шуанси и ты, Цуй Вэнь, останетесь здесь, в деревне, вместо меня.

Заседание окончилось. Приняв трудное решение, люди постепенно успокоились и покинули контору.

За чьим-то заклеенным бумагой окном мелькнули тени, послышались возгласы, прерываемые плачем:

— Батюшка, проснись… да проснись же! Хлеб-спаситель идет!

9. На скотном дворе

Со скотного двора третьей бригады старик Ли Тао уже передал мулов возчикам: двух в качестве коренных, четырех пристяжными — и теперь в прекрасном настроении держал речь перед остальными, привязанными к кормушкам, подопечными.

— Идет зерно с государственного склада! Перетерпели трудное время, пережили!

Откинув ватный полог, заменявший дверь, вошли Тунчжун, Сяокуань и конюх первой бригады Эрлэн. Сяокуань заговорщически подмигнул Тунчжуну и обратился к старику:

— Дядя Ли Тао, посмотрите, коммунары первой бригады пришли к вам за опытом!

Стоявший возле яслей старик обернулся:

— Скажешь тоже, жрать нечего, а он — за опытом!

— Скотина у тебя справная даже в лихолетье, хоть бери да запрягай. Слово волшебное, наверное, знаете! А у нас в бригаде лошади — только видимость одна! Насилу собрали для одной упряжки. Вот мне и поручили разведать, как вы их кормите.

— Кормлю как? — старик испытал такое чувство, какое приходит к человеку в зной, когда на него вдруг помашут веером. — Животина — тварь бессловесная. Все зависит от нас, людей. — Он переводил взгляд с сына на Сяокуаня. — Говоря по правде, у меня и от вас, начальников, есть кое-какие утайки… После страды, ближе к осени, я понял, что с зерном у нас худо будет, стал задавать скотине корма меньше, экономил… по горсти в день. — Ли Тао приподнял ворох соломы — под ним лежал мешок с фуражом. — Ну, вот. Пускай родимые мои сейчас едят не досыта, но кое-что в такую бескормицу жуют. Разве это опыт? Вот и весь мой опыт.

— Неужто вы и перед сыном таились?

Ли Тао взглянул на сына, сказал в сердцах:

— Что сын! Ему ничего не стоит быка на мясо пустить. Разве не извел бы он этот корм, доведись ему узнать о нем? — Старик вспомнил Пестрого Тигра и от жалости к нему вконец расстроился. — Но и вас винить трудно. Для меня эти животные дороже всего. В социализм въехать можно только на добром коне!

Ли Тунчжун с гордостью смотрел на родителя. Ему вспомнилось, как отец — общественная столовая тогда еще работала — клал в кормушки животным свою порцию каши, которую приносила ему сноха. Правда, делал он это, когда она уходила из хлева.

Поняв, что подходящая минута наступила, Сяокуань с вежливой улыбкой на лице сказал:

— Дядя Ли Тао, скоро нам отправляться за зерном, а в первой бригаде с тяглом — дела хуже некуда…

— Хочешь у меня скот забрать? — сердце у Ли Тао упало.

— В нашей бригаде каждому известно: без лошадей и мулов, которых пестуете вы, зерно нам не вывезти.

Старик сел на солому, задумался. Прошло немного времени, прежде чем он решился.

— Разве я допущу, чтобы из-за меня люди остались без провианта? Но лошади мои тоже не железные. Вот если только эта сычуаньская лошадка, да тот черный мул пойдут коренниками. Раз уж вы, начальники, заранее сговорились, мне ли, скотнику, против вас устоять!

Не дожидаясь, когда старик кончит говорить, Эрлэн подошел к яслям и стал отвязывать лошадей.

— Погоди-ка, — старик ткнул трубкой прямо в нос Эрлэна, — из своих выбирайте тех, что покрепче, да сильно не стегайте.

— Дядя Ли Тао, поглядите! — Эрлэн распахнул ватную телогрейку, задрал повыше рубаху, показал выпиравшие ребра. — Даже мне сейчас и кнут-то поднять не под силу!

Ли Тао деловито разглядывал голое тело, сумел даже сосчитать все двенадцать ребер; вроде и правда — в чем душа держится. Отвязал коня и мула. Сяокуань с Эрлэном увели их. Старик задержал сына:

— Говорят, зерна дают немало. Запомни сам и другим накажи: беречь зерно надо, когда полны закрома; поздно его беречь, когда скребешь по дну сусека. Лучше жить впроголодь, чем потом совсем без еды остаться. Нельзя набивать брюхо, когда всего вдосталь, не то потом… придется слушать, как в животе урчит… — Старик печально оглядывал сына. — Много навалилось на тебя в эти дни, сынок, вот привезут зерно, тогда… — отец показал на протез, — пусть и он отдохнет как следует. На костыле много не напрыгаешься.

— Ладно, отец. Когда привезут зерно, — Тунчжуну что-то пришло в голову и он добавил грустно: — и я, и он — оба отдохнем.

— Вот и я говорю. Еще немало придется тебе помотаться ради людей. — Закинув руки за спину, старик отошел к кормушкам.

10. Тревожные крики за околицей

За западной околицей Лицзячжая, на широком тракте, стоят запряженные подводы, возки. Члены отряда съели по две пиалы вареной репы с капустой и уже построились у ворот изгороди, окружающей деревню.

Ли Тунчжун проводит инструктаж: неукоснительно соблюдать дисциплину, после прибытия к складу грузить то, что дадут, лишнего не брать ни зернышка; на подводы не садиться, чтобы не заморить лошадей; окрестных жителей не тревожить — стоит глубокая ночь.

По белому от снега Каошаньскому шоссе трогаются в путь подводы.

— Садись на телегу, единственную ногу, верно, совсем умаял, — шепнул кто-то. Тунчжун сразу признал голос Чжан Шуанси.

— Ты не должен быть тут! — рассердился он.

— Я с тобой! Хоть на край света!

— Все члены совета бригады… здесь с тобой! — Это был уже Цуй Вэнь.

В скупом свете звезд Ли Тунчжун различил вокруг себя еще с десяток человеческих фигур, они молча следовали за ним. Он вздохнул недовольно и, припадая на протез, широким шагом двинулся дальше, к складу.

— Стойте! Остановитесь! — донеслись из-за ворот хриплые, рыдающие крики Лаогана. Спотыкаясь, он бежал за отрядом, падал и снова поднимался, все время продолжая вопить: — Дети мои! Вернитесь! Лучше околеем, чем к общественному добру прикасаться!

Налетевший с гор ветер унес с собой тревожный крик Лаогана.

Ли Тунчжун шел, не оборачиваясь. Он почувствовал, как что-то теплое медленно поползло по его щеке. Лишь в эти минуты он, скрытый от посторонних глаз темнотой, позволил себе расчувствоваться.

Отряд беззвучно двигался по шоссе, и только перестук копыт разносился вокруг.

11. Многоуважаемый Председатель Мао, простите…

После затянувшейся тишины в трех помещениях мукомольни Лицзячжая снова загромыхали жернова. Перед мукомольней стояла длинная очередь.

Исходя из нормы на едока, высчитанной ночью, каждый двор сначала получит муку на один день, чтобы люди побыстрее наелись досыта, а потом будут получать по мере помола.

Каменные жернова грохочут, а Лаоган тяжко вздыхает. С той минуты, когда Сяокуань кое-как дотащил его от западных ворот до дома, он лежит в постели, погрузившись в тяжкие думы. Как быть? Незаконно добытый хлеб есть нельзя, но не есть — смерть-то вот она, рядом. Прожил ты, Лаоган, шестьдесят с лишним лет, можно сказать, одной ногой стоишь в могиле. Стисни зубы, отвернись от этого незаконно добытого хлеба и умрешь с чистой совестью. А что прикажешь делать пятистам жителям села? Не заставишь же их следовать за тобой на тот свет глотать могильную землю!

Однако с точки зрения большинства односельчан, у которых семь дней не было во рту ни крошки, незаконный хлеб ничем не отличается от законного, другими словами, и тот и другой насыщают одинаково. Диетологи могут засвидетельствовать: кукуруза, независимо от того, как ее достали, содержит одинаковое количество белков и совершенно одинаковое число калорий.

Именно по этой причине перед мельницей выстроилась длинная очередь, а на опухших лицах появились умиротворенные улыбки и в тусклых глазах засветились искорки жизни. Даже старуха Лаогана, самая безропотная женщина в деревне, совсем не разделяла настроений мужа и в очереди за мукой стояла первой — как член семьи погибшего воина.

Такой разлад между духовным и материальным окончательно запутал мысли Лаогана. За дверью послышался голос Цуй Вэня:

— Дядя Лаоган, зерно на мельнице не помещается, придется сложить в кладовку при столовой. Вас ждут кладовку открыть.

Лаогану следовало бы немедленно выразить свое отношение к незаконно полученному зерну, но он только притворно закашлялся, а как отвечать, не знал.

— Дядя Лаоган, я жду вас в первой бригаде. — Цуй Вэнь торопился, даже в дом не вошел.

Как все-таки Поступить? Противоречие между законом и желанием утолить голод поставило Лаогана в тупик. Он слез с кровати, встал, снова сел, сделал два шага, вернулся назад, в конце концов вспомнил что-то, на ощупь зажег лампу, поднял ее вверх, осветил портрет председателя Мао, висевший на стене. Из глаз хлынули слезы, капля за каплей они падали на старинный квадратный стол, доставшийся ему по распределению во время земельной реформы.

— Многоуважаемый Председатель Мао, простите меня на этот раз, — всхлипнул он. — Руководители нашего Лицзячжая честные хлебопашцы, не воровали, не грабили они… Тунчжун вырос на моих глазах, сражался в Корее, много лет вы воспитывали этого парня… Мы будем есть хлеб из этой муки, потому что у нас в самом деле нет другого выхода. — Сквозь слезы он увидел ласковую улыбку председателя Мао. Он вытер глаза, задул лампу.

Пошатываясь, брел дядюшка Лаоган по ночной сельской улице…

— Простите… простите… — бормотал он под звяканье висевших на поясе ключей.

12. Три больших котла

В селе воцарилась радостная атмосфера. Тунчжун и его протез отдыхали. Протез лежал под кроватью, а на ней сладко спал его владелец.

После благополучной доставки зерна, после того, как заработала мукомольня и коммунары начали разбирать по домам кукурузную муку, на Ли Тунчжуна вдруг навалилась страшная слабость и усталость. Боль под ребрами на правой стороне груди, мучившая его много дней подряд, и боль, от вновь открывшейся раны на культе стали нестерпимыми. Он понимал, что надо как следует выспаться, прежде чем появятся у него силы дотащиться на протезе до управления общественной безопасности, чтобы явиться с повинной.

Его жена Цуйин, как и многие другие коммунары, еще не знала тайны получения кукурузы. В радостном настроении она вместе со всеми ходила получать муку. Чтобы дать мужу поспать вволю, без помех, она отвела сына Туньэра на скотный двор к свекру. В пустом, затихшем доме метался во сне Тунчжун. «Это все я… я… Ли Тунчжун», — бредил он.

Он проснулся, когда время перевалило за полдень. В доме стоял белесый пар, пахло сладковатым ароматом свежеприготовленных на пару кукурузных пампушек. Цуйин сидела у очага, вытирала украдкой уголки глаз.

— Цуйин, ты…

Жена подала на стол, стоявший у изголовья кровати, пампушки и большую пиалу желтоватой кукурузной каши.

— В селе все поели, только ты один голодный, — говорила она, стараясь не смотреть на мужа.

— Ты плакала?

— Ешь! Уголь плохо разгорался, чадил, пришлось хворосту добавить, дым ест глаза.

В самом деле, ну кто в крестьянской семье будет плакать, если в доме появилась пища! Этому только радуются. Тунчжун взял пампушку, откусил большой кусок и принялся жевать.

— Язык проглотишь! Объедение! — не переставая нахваливал он. — У тебя вкусно получается даже из мякины, а тут чистая кукурузная мука!

Цуйин печально взглянула на мужа, нагнула голову, завернула в тряпицу две пампушки, затем из котла наложила черпаком полгоршка каши и пошла к выходу.

— Только сейчас несешь отцу?

— Он уже поел, Туньэр — тоже.

— Куда же ты?

— Не спрашивай, поешь спокойно.

— Может, у кого беда какая стряслась?

Цуйин остановилась, на глаза ее навернулись слезы.

— Пошла я давеча за околицу собрать хворосту, встретила там человека… бежит из родных мест от голода…

«Бежит из родных мест от голода!» Будто камень навалился на сердце. Он понимал жену, оставившую когда-то родину и в поисках спасения от голода пришедшую в Лицзячжай. Ее отец умер тогда голодной смертью в канаве недалеко от деревни. Страдания подобных горемык Тунчжуну были хорошо известны.

— Так неси же скорее! — сказал он, отодвигая от себя пиалу с кашей.

Едва Цуйин успела выйти за дверь, как Тунчжун пристегнул свой протез.

Добравшись до западных ворот, он увидел старика с седой бороденкой, который полулежал на скатанной постели, обняв обеими руками свой посох. Его с ложки кормила Цуйин. Вокруг толпились сельчане, некоторые из них клали в дырявую корзину старика пампушки. Старик пришел в себя, привстал, принялся благодарить:

— Спасибо! Большое спасибо!

— Дедушка, ты откуда? — спросил Тунчжун.

— Из Люшугуая.

Тунчжун вспомнил Лю Шитоу, кубик, именуемый «Тает во рту».

— Дед, не уходи, я принесу немного кукурузы, провожу тебя домой.

— Спасибо, сынок! — старик показал палкой в ту сторону, откуда только что пришел сам. — За мной идут сотни. Неужто всех их ты одаришь кукурузой?!

Тунчжун вышел за ограду. И увидел у подножья Северных гор длинную цепочку людей. Они шли медленно и молча. Одни несли свернутые в скатку постели, другие — корзины. Навстречу им дул холодный, пронизывающий ветер. Видно было, что брели они по горной заснеженной тропе из последних сил.

Шедший впереди нес за плечами скатанную постель. В руке у него был небольшой рупор. Время от времени он подносил его ко рту и пронзительно кричал:

— Не растягиваться, не отставать!

— Шитоу! — громко позвал его Тунчжун.

Но Лю Шитоу сделал вид, что не слышит, опустил еще ниже голову.

Тунчжун подошел к нему, отвел в сторону:

— Ты ведь секретарь партячейки. Куда людей ведешь?

Лю Шитоу раздраженно бросил:

— Больше не называй меня секретарем, зови просто: предводитель нищих! …Ячейка наша решила уйти из этих мест во главе с секретарем, спастись от голода… — Потом взглянул на Тунчжуна, сорвал с головы шапку, взял ее обеими руками наподобие пиалы, согнулся в поклоне, заголосил нараспев, паясничая: — Пода-а-айте милостыню, пода-а-айте, товарищи! Оста-а-авьте на донышке, оста-а-авьте, пожалуйста! Да-а-айте вылизать! Позво-о-льте нам, землепашцам, вылизать! — В глазах у него стояли слезы.

Ли Тунчжун выхватил у него шапку, нахлобучил ему на голову:

— Перестань дурить! Давай поговорим серьезно! Пока укройтесь здесь от ветра, а мы всем миром приготовим каждому из вас по две пиалы каши.

— Ну, нет! Твою кашу мы есть не станем!

— Это еще почему?

— Съедим, а потом трясись от страха! — Шитоу метнул быстрый взгляд на Тунчжуна. — Жена вашего счетовода — она из нашего села — сегодня спозаранку принесла узелок кукурузной муки в отчий дом и все рассказала… — Тут он локтем поддел Тунчжуна. — Ты, брат, воевал, ты ничего не боишься!

— Чего бы там ни болтали, по две пиалы кукурузной каши вы должны съесть обязательно!

— Из Чуньшупина, Чжуганьюаня идут сотни две беженцев, скоро будут здесь, ты их всех накормишь? Знаешь, вот сейчас, пока руководители коммуны Шилипу в уезде на совещании, только оттуда, из одной нашей Шилипуской коммуны, вышли тысячи людей и двинулись к станции Волунпо, чтобы попасть на поезд.

Тунчжуна охватило смятение. «Жители Лицзячжая голода избежали, а сколько еще есть таких сел, как Люшугуай, Чуньшупин!»

Когда люди подтянулись к Лицзячжаю, Ли Тунчжун взял у Лю Шитоу рупор и обратился к беженцам:

— Вы идете мимо нашего Лицзячжая, но у нас нет ничего такого, что мы могли бы преподнести вам в дар. Поэтому предлагаем укрыться здесь от ветра, отдохнуть возле арки, а мы тем временем разведем костры, сварим кукурузную кашу. Подкрепитесь, а уж потом пойдете дальше! — Он вернул рупор и, сильно хромая, отправился в обход по домам.

Люди, сами наевшиеся досыта впервые за много дней, держали совет.

— Пусть каждый выделит по два ляна муки, накормим их. Проводим наших соседей-земляков в чужие края.

За западными воротами села Лицзячжай были установлены три больших котла. В них сварили густую кукурузную кашу, настолько густую, что черпаком ее нельзя было ни помешивать, ни брать, поэтому раскладывали ее палочками для еды. Дали каждому по две пиалы. Так проводили в путь беженцев-коммунаров сел Люшугуай, Чуньшупин и Чжуганьюань.

Стемнело. С перевала подул холодный ветер, резкими порывами срывавший с деревьев снег. Спустилась такая темень, будто землю накрыли огромным красильным чаном. Незаметно снова повалил снег. Крупные, с гусиное перо, хлопья, кружась на ветру, скрыли толпу беженцев.

Прогноз погоды, переданный по радио, обещал ночью сильный снегопад, сильный северный ветер, понижение температуры до пятнадцати градусов мороза. Думая о судьбе беженцев-коммунаров на той маленькой станции, Ли Тунчжун почувствовал, как у него сжалось сердце.

13. Главного преступника брали так

Уже совсем стемнело, когда Ли Тунчжун вернулся в село. Едва успел он войти в западные ворота, как к нему подбежал насмерть перепуганный счетовод Цуй Вэнь и стал выталкивать его из ворот:

— Беги! Беги скорее! Из управления общественной безопасности пришли за тобой!

— Муку всю раздали? — спокойно спросил Ли Тунчжун.

Цуй Вэнь сунул ему в карман пальто тощую пачку денег и продовольственные карточки.

— Да не думай ты об этом! Беги! Мы вместо тебя пойдем под суд.

Еле освободившись от Цуй Вэня, прихрамывая, он торопливо двинулся дальше. Навстречу послышались шаги, быстро приближались три тени.

— Не Ли Тунчжуна ищете, товарищи?

— А где он?

— Здесь! — Он ткнул пальцем себя в грудь. — Тут я!

Те трое остолбенели. Это были агенты уголовного розыска управления общественной безопасности. Они не ожидали, что «главный преступник, который повел толпу грабить зерновой склад», сдастся властям сам, так спокойно и даже дружелюбно.

Свет карманного фонарика резко ударил ему в лицо, изнуренное и добродушное, блестели его спокойные, правдивые глаза.

Перед ним заколыхался белый листок бумаги, который был похож на бледное, без выражения человеческое лицо.

— Вот ордер на арест! Руки!

Ли Тунчжун покорно протянул перед собой руки. Холодная сталь защелкнулась на запястьях. Он повернулся к счетоводу, тот замер, будто его хватил паралич.

— Не забудь сказать Шуанси, пусть оставит зерно на семена…

Из переулков донесся гул голосов. Ли Тунчжун чуть заметно нахмурился, кивком головы показал на западные ворота, обратился к конвоирам:

— Отсюда пойдем, здесь поспокойнее, — и первым двинулся под арку.

— Не забирайте его! Не трогайте! — закричал подоспевший Чжан Шуанси. — Я вместо него! Берите вместо него меня!

Из переулков и тупичков выскакивали коммунары, они сливались в поток и, как приливная волна, Постепенно затопили все вокруг. Испуганный плач перекрывался горестными восклицаниями:

— Мы за него ручаемся, ручаемся!

— Лицзячжаю нельзя без него, нельзя!

Сотрудники угрозыска, обескураженные увиденным, в первый момент растерялись, но быстро пришли в себя, закрыли ворота.

— Товарищи коммунары, мы исполняем приказ. Если у вас есть какие-либо мнения на этот счет, идите в суд! Не создавайте беспорядок, будьте бдительны, берегитесь подрывных действий провокаторов… — выкрикнул старший группы угрозыска.

Людской поток продолжал теснить их к воротам. Туньэр, сидевший на плечах Сяокуаня, закричал:

— Папа! Па-па!

Ли Тунчжун повернулся, подошел к толпе. Люди разом стихли.

— Домой идите, земляки! — Ли Тунчжун говорил спокойно, будто беседовал о чем-то обыденном, а ведь это была его прощальная речь. — Расходитесь по домам! Вон какой снег валит, холодно на улице! Товарищи из общественной безопасности делают, что велит им закон. Мы должны подчиняться закону. Правильно я говорю? Коммунисты, комсомольцы, будьте примером, члены совета бригады, и вы тоже! Проводите домой стариков, поберегите здоровье. Не опоздайте с весенней пахотой. А я доложу обо всем начальству, через некоторое время вернусь, может к севу озимых поспею…

Люди у ворот стояли тихо, не шелохнувшись, по их впалым щекам текли слезы.

Ли Тунчжун заметил, как жена Цуйин, не сводя с него глаз, протискивается сквозь толпу, пробирается поближе. Потом он увидел, как глаза у нее вдруг закатились, и она повалилась на плечо тетушки Ли.

— Владыка небесный! — надрывно плакал Лаоган. — Что же такое делается! Что же это такое!

Кружит снежинки северный ветер. «Хруп-хруп-хруп…» — слышится сквозь буран скрип протеза на заснеженной дороге. Глядя на темнеющий впереди перевал, Ли Тунчжун вспомнил станцию Волунпо, и его сердце похолодело.

14. Соучастник преступления и секретарь укома

Накануне добровольной сдачи Ли Тунчжуна в руки правосудия события развивались следующим образом.

В первой половине дня уездное продовольственное управление решило забрать сто тысяч цзиней зерна со склада Каошаньдянь. Чжу Лаоцин погрузил пятьдесят тысяч цзиней зерна на машины, а на остальные пятьдесят тысяч вручил начальнику управления расписку. Потом он побрился, оделся в выгоревшую добела армейскую форму, застегнул воротничок на крючки, надел солдатскую фуражку, поправил ее, чтобы она была выше бровей на два пальца, сунул пустой рукав в карман — ну точно собрался на торжественное заседание.

Долговую расписку с двумя кроваво-красными отпечатками пальцев уже передали секретарю укома Тянь Чжэньшаню, который отказывался верить своим глазам. Рассматривая подпись Ли Тунчжуна, он вспомнил командира ополченцев, который во время земельной реформы первым вступил в армию, вспомнил, как демобилизовавшись, ковыляя на протезе, он навестил его в укоме. Потом из Лицзячжая доходили вести о том, как возглавил он сельчан и организовал коммуну, как прорубал горы, ведя на поля воду. За последние два года секретарь укома не только не видел Ли Тунчжуна, но и вообще очень редко встречался с руководящими работниками звена ниже коммуны. Что поделаешь? В году только триста шестьдесят пять дней, а за прошлый год он прозаседал двести девяносто четыре, и это без учета небольших совещаний, отнимавших меньше половины дня. Что поделаешь? Как-то, узнав, что за глаза его называют «заседающим секретарем», он горько усмехнулся, вот уж поистине — «при гоминьдановцах налогам — рай, при коммунистах — знай заседай!». Что поделаешь? А когда от случая к случаю он выкраивал время и выбирался в деревню, то получалось, что видел только дорогу, кое-что вдоль шоссе, глядел на все вокруг через стекло автомобиля, обедал в какой-нибудь коммуне и возвращался назад. Не мог он предположить, что в уком попадет долговая расписка Ли Тунчжуна. В голове у него было пусто, никаких зацепок, если не считать письма о срочной помощи — факта, всплывшего из укромного уголка его памяти и, кажется, имевшего отдаленное отношение к этой расписке. Но ведь вчера в уком приходил Ян Вэньсю и сообщил радостные вести, доложив особо, что проблема с нехваткой продовольствия в Лицзячжае решена благополучно и своевременно. Да к тому же он возвратил то зерно централизованного распределения, которое было выделено из фонда уезда на нужды коммуны Шилипу, показав тем самым коммунистический стиль в работе, желание помочь коммунам, бригадам, попавшим в трудное положение.

— Ну и наглость! — Тянь Чжэньшань размахивал распиской и смотрел на начальника продовольственного управления.

— Как бы там ни было, а склад пуст!

— Кто такой Чжу Лаоцин? Что он за человек? Как он показал себя?

— Солдат-инвалид, потерял руку на корейской войне, вот уже шесть лет занимает должность заведующего, обычно он… как бы это выразиться… ну, работал лучше, чем те, у кого две руки.

— Да-а?..

Чжу Лаоцина привели к секретарю укома. «Крестьянин в солдатской шинели» — так сформулировал свое первое впечатление от соучастника Тянь Чжэньшань. А соучастник преступления смотрел на него робко, принял стойку «смирно» и левой рукой отдал честь.

Тянь Чжэньшань предложил ему сесть и, потряхивая распиской, спросил:

— Это ты с Ли Тунчжуном сотворил?

— Человек крепок, но без пищи он ничто! Товарищ начальник, — Чжу Лаоцин продолжал стоять навытяжку, по стойке «смирно», — в Лицзячжае семь дней не было ни крошки хлеба, это истинная правда, товарищ начальник, семь дней люди не имели маковой росинки во рту.

— Семь дней без хлеба? Возможно ли такое?

— Ли Тунчжун врать не умеет, товарищ начальник. Скажи ему: «Командир второго отделения товарищ Ли Тунчжун, ты должен занять высоту 250, господствующую над местностью!» Он ответит: «Есть!» Если ты скажешь: «Командир второго отделения товарищ Ли Тунчжун, соври мне что-нибудь!» Он ответит: «Товарищ начальник, мой отец не учил меня этому».

Тянь Чжэньшань придирчиво оглядывал соучастника преступления и испытывал все большее расположение к нему. Еще раз предложил ему сесть.

— Так значит, вы с Ли Тунчжуном старые знакомые?

— Старые знакомые. — И еще раз повторил: — Старые знакомые. Мы вместе воевали, были ранены в одночасье, вместе вернулись на родину, вместе написали и эту расписку, товарищ начальник!

— Ты — заведующий зернохранилищем. Понимаешь ли ты, что совершил противозаконное действие?

— Я все понимаю, товарищ начальник, но человек — железо, а пища делает его сталью… — Чжу Лаоцин хотел добавить еще что-нибудь глубокомысленное, образное, но не нашелся.

Секретарь укома партии встал, не без укоризны сказал:

— Один — секретарь партячейки, другой — заведующий зернохранилищем… а вы взяли да и… — он старался выбирать слова помягче, — взяли да и изъяли зерно из государственного склада, причем много зерна! Это чрезвычайное происшествие! Из прокуратуры сообщили; вы оба по закону подлежите аресту!

— Да, да, товарищ начальник, — Чжу Лаоцин поднялся, выпрямился, кивнул головой, выражая тем самым полное согласие. Когда его уводили из кабинета, он не забыл еще раз принять стойку «смирно» и отдать левой рукой воинскую честь.

15. Показания Ли Тунчжуна

В соответствии с указанием укома, уездный суд решил той же ночью провести первое судебное следствие по делу главного преступника, который подбил толпу на грабеж государственного продовольственного склада. А факт личного участия в разбирательстве секретаря укома придал всему этому особую значимость и таинственную окраску.

В следственной комнате поставили дополнительный ряд стульев. Места заняли Тянь Чжэньшань, председатель суда, старший судья, судьи. Присутствовал здесь и Ян Вэньсю. Сегодня он был главным героем на совместном совещании кадровых работников уезда и коммун, где выступал с итоговым докладом «Опыт экспериментального производства заменителей продуктов питания интенсивным способом», который вынужден был прервать, чтобы принять участие в расследовании. Так внезапно возникшее дело испортило настроение этому человеку, привыкшему шумно трезвонить о своих успехах. Он был изрядно напуган. Притулившись в уголке комнаты на стуле, он чувствовал, будто сидит на острых зубьях бороны.

— Ты встречался вчера вечером с Ли Тунчжуном? — продолжал спрашивать его секретарь укома.

— Встречался. Но он хитро маскировался. Был весьма доволен продуктами-заменителями, а к блюду «Тает во рту» проявил особенно большой интерес, прямо-таки энтузиазм. Я не уловил в нем никаких поползновений к преступлению.

— Странный он человек, очень странный! — Тянь Чжэньшань беспрестанно вздыхал.

Слушание дела должно было вот-вот начаться. Преступника доставили сюда прямо из Лицзячжая. Из-за протеза конвоиры сжалились над ним — они достали трактор и на нем привезли Тунчжуна в уездный центр. Но все равно прибыл он в суд вконец разбитым. Еще задолго до его появления в следственной комнате послышались тяжелые, медленные шаги, гулко разносившиеся по длинному коридору.

Дверь внезапно отворилась. Высокий, обессиленный, заросший черной щетиной, преступник предстал перед судом. Прислонившись плечом к дверному косяку, с трудом дыша, он обвел усталым взглядом комнату следствия и заметил стул, одиноко стоявший перед судейским столом. Догадался, что это место предназначено для него. Нетвердым шагом подошел к стулу, еще за два шага до него протянув руки, оперся о его спинку, придвинул протез, потоптался, устанавливая в определенное положение ноги, выпрямился, приготовился сесть, как вдруг заметил секретаря укома. Замер в волнении, почти шепотом сказал:

— Комиссар Тянь?

Он обратился к нему так, как называл раньше, во время земельной реформы. Глаза его заблестели изумленно и радостно. Он простер к Тяню заключенные в наручники крупные руки, громко воскликнул:

— Комиссар Тянь, спаси крестьян! — И длинное, тощее тело с грохотом рухнуло перед судейским столом на пол.

От неожиданности судьи оторопели. Заскрипели стол и стулья, все бросились к упавшему. Тянь Чжэньшань приподнял преступника за плечи. Неистово заколотилось сердце, он натужно позвал:

— Тунчжун, Тунчжун!

Ли Тунчжун открыл глаза, испещренные красными прожилками, сухими, потрескавшимися губами прошептал:

— Комиссар, скорее… на станцию Волунпо… скорее…

Выполнив свою священную миссию, Ли Тунчжун погрузился в забытье.

В окна следственной комнаты бился студеный ветер. Крупные, как гусиное перо, хлопья снега, кружась, беззвучно падали на землю.

16. На станции Волунпо

Что же все-таки случилось в Волунпо? Вразумительного ответа на этот вопрос никто из руководителей уезда и коммун, изучавших на совещании «съедобную химию», дать не смог. Участники совещания во главе с Тянь Чжэньшанем отправились на станцию.

Тянь Чжэньшань спрыгнул с машины у входа в станционное помещение, состоявшее из двух малюсеньких залов ожидания, и увидел, что повсюду: в тускло освещенных лампами залах, в харчевнях и чайных, где были уже погашены очаги, на платформе, открытой для пронизывающего, завывающего ветра, просто на снегу, толстым слоем покрывавшем обе стороны железнодорожного полотна, — всюду теснились коммунары в ожидании поезда. Закутанные в одеяла, укрывшись с головой простынями, свернувшись калачиком, они неподвижно сидели или лежали, будто насмерть скованные стужей. Запорошенные снегом фигуры людей были едва различимы в слабом свете фонарей.

— Куда собрались, земляки? — спросил Тянь Чжэньшань, останавливаясь возле порога одной из харчевен.

Люди молчали, думая про себя: «Действительно, куда? Кому это ведомо? Туда, наверно, где еще есть пища! Втиснемся в поезд, а там — будь что будет!»

— Из какой коммуны, земляки? — спросил он у входа в зал ожидания.

Все молчали. «Бежим побираться в чужие края. Зачем же теперь позорить знамя коммуны?»

Тянь крикнул:

— Товарищи коммунары, к вам приехали руководители уезда и коммун!

Толпа зашевелилась. У входа в маленькую харчевню из одеяла высунул голову Лю Шитоу; он сидел на перевернутой корзине. В человеке, стоявшем у входа в вокзал, он узнал секретаря укома партии Тянь Чжэньшаня и поспешно втянул голову обратно. Но тут кто-то раздвинул щелочку в одеяле, шепотом спросил:

— Лю Шитоу, ты?

Лю Шитоу снова высунулся из своего укрытия, посмотрел одним глазом и вздрогнул от испуга — он увидел Ян Вэньсю. Рука, придерживавшая угол одеяла, невольно разжалась, одеяло соскользнуло. Быстро вскочил на ноги, пробормотал:

— Я, товарищ Ян, я это!

Ян Вэньсю сердито оглядел его, усадил на корзину и накрыл одеялом.

«Мать моя родная! Что же теперь со мной будет?» Лю Шитоу сидел ни жив ни мертв, сердце гулко стучало в груди. Потом он услышал приближающиеся шаги. Нервы его напряглись.

— Кто это? — он узнал голос Тянь Чжэньшаня.

Ян Вэньсю сухо кашлянул и сказал:

— Не знаю.

Но тут Лю Шитоу не выдержал, подскочил, словно подброшенный пружиной.

— Лю Шитоу я!

— Значит, Лю Шитоу? — обратился секретарь укома к Ян Вэньсю. — Тот самый, из Люшугуая?

То, что секретарь уездного комитета партии величал его полным именем и даже помнил, из каких он мест, взволновало Лю. Он сбросил с головы одеяло:

— Товарищ секретарь! Мне стыдно позорить уезд, но с едой у нас взаправду трудновато. Пусть часть людей уедет, зато другим побольше достанется. Ежели все мы останемся дома, это… будет то же самое, когда два человека укрываются одним маленьким одеялом: первый потянет — второму холодно, второй потащит на себя — первый оголится. А пшеница нальется, вернемся мы, летнюю страду не пропустим.

Тянь Чжэньшань уже понял, в чем беда, но были нужны доказательства.

— Товарищ Лю Шитоу, вы ведь успешно занимались заменителями продуктов питания?

— Виноват, товарищ секретарь! — Он решил, что Тянь уже знает всю правду насчет заменителей, и растерянно ответил: — Прожил я на свете сорок лет, но в тот раз соврал впервые в жизни. Ложью желудок не обманешь. Но боялся я: не сделаем продукты из заменителей — снова обвинят в правом уклоне.

Тянь Чжэньшаню больно было это услышать. Ведь не далее как сегодня днем, на совещании, они тщательно все подсчитали и получили потрясающее цифры: запасы рассады батата и початковых листьев в уезде эквивалентны тридцати миллионам цзиней зерна!

Издали донесся паровозный гудок. Тянь Чжэньшаню показалось, что задрожала земля, а с ней зашатались и все те решения, которые он принимал в течение двух последних лет. Все эти якобы точные, выверенные до тысячных долей показатели роста производства, почти каждый день поступавшие к нему под аккомпанемент гонгов и барабанов, победные сводки, хвалебные донесения, в которых всегда говорилось о девяти пальцах, знаменующих успехи, и одном, указывающем на недостатки, — все это зашаталось на этой забитой беженцами-коммунарами маленькой станции и лопнуло как мыльный пузырь.

Он снял с шеи Лю Шитоу рупор, встал на перевернутую корзину и заговорил:

— Товарищи коммунары! Я секретарь уездного комитета партии Тянь Чжэньшань. Это все моя вина. Я виноват в том, что оторвался от вас, виноват, что вот теперь приходится вам уходить на чужбину от голода с парой корзин да коромыслом. — Голос секретаря сорвался. Он взял у какого-то седобородого старика рваную котомку, поднял ее над головой. — Я прошу вас вернуться домой. А эту котомку я захвачу с собой, повешу по дворе укома, чтобы она всегда была на виду, напоминала нам о весеннем голоде.

Промерзшие, изголодавшиеся люди зашевелились, заговорили. Седобородый старик, у которого Тянь взял котомку, опираясь на палку, поднялся с заснеженной земли. По его морщинистому лицу текли слезы. Он бормотал про себя:

— Ладно, пойду домой…

А Ян Вэньсю в это время прятался за стеной харчевни. Огонек его сигареты высвечивал дергавшееся, объятое страхом лицо. Он думал: «Не повезло! Из-за этого неугомонного Ли Тунчжуна, да недоумка Лю Шитоу два с лишним года жизни — собаке под хвост!»

17. В палате для тяжелобольных

Уже три дня Ли Тунчжун находится без сознания в уездной больнице.

По указанию укома врачи делали все, чтобы спасти ему жизнь. Охранять находящегося в беспамятстве преступника нужды не было, и с него сняли наручники. Преступник по болезни был как бы взят на поруки. Но по закону Ли Тунчжун все еще оставался преступником.

Не знает Ли Тунчжун того, что произошло за эти три дня. Больше двадцати уездных складов распахнули свои двери, и продовольствие, которое из-за снежных заносов в горах не успели вывезти, распределили по селениям, терпящим голод и холод. Дым очагов вился над крышами домов. Вернулась весна… Но на третий день Тянь Чжэньшаня сняли с должности и вызвали в окружком партии для рассмотрения его персонального дела. В экстренном бюллетене, выпущенном по этому поводу, ему вменялось в вину «нарушение партийной дисциплины и государственных законов, самочинное превышение лимитов для централизованного распределения зерна, разбазаривание запасов продовольствия».

Прежде чем отправиться в окружком, он зашел в больницу. Когда он подошел к постели Ли Тунчжуна, ему показалось, что тот сладко спит — густые, черные брови чуть-чуть хмурились, а в уголках рта притаилась еле заметная улыбка. Он схватил холодную, большую руку больного, тихо позвал:

— Тунчжун, Тунчжун…

— Больной в забытьи, не слышит! — шепнул доктор.

— Нет! — раздался срывающийся женский голос.

Тянь Чжэньшань оглянулся: в углу на длинной скамье сидела Цуйин с мальчиком. Он узнал жену Тунчжуна, бывшую руководительницей ансамбля народного танца янгэ во время земельной реформы. Мальчонку раньше он не видел, но узнал глубокие, упрямые, большие глаза его отца.

— Три дня он ждал тебя, все время звал, — плакала Цуйин. — Не отца он звал, не мать — тебя, комиссар Тянь. Скажи ему хоть два слова, он услышит, обязательно услышит.

Сердце Тяня сжалось. Что сказать, какие найти слова, чтобы подбодрить человека, который, может быть, этих слов так и не дождался?

— Тунчжун, я слишком долго заставил тебя ждать. Но ты потерпи еще немного, и партия непременно исправит ошибки, ты только подожди…

Тянь Чжэньшань вдруг почувствовал что-то неладное и, схватив холодную руку, позвал:

— Тунчжун! Тунчжун!

— Сердце больного остановилось, — сказал доктор.

Так ушел из жизни Ли Тунчжун. Он прожил всего тридцать один год.

Тянь Чжэньшань долго глядел на Ли Тунчжуна, и в глазах его стояли слезы. Он думал о мальчике, обнявшем протез отца и обливавшем его слезами, и с болью в душе задавал себе вопрос: «Почему же мы не сумели пройти наш общий путь лучше?»

Потом он прочитал медицинское заключение:

18. Помните, люди!

«Джип» быстро катил по горной дороге. Мысли, как волны, набегали одна на другую.

История подобна Хуанхэ, катящей свои воды на восток. Река эта несет с собой много песка и ила, и требуется время, чтобы отстоялась ее вода. А достаточно ли девятнадцати лет, чтобы отстоялась история?

Вскоре после смерти Ли Тунчжуна — ему об этом рассказал, кажется, Лаоган, — когда наладили прерванную ураганом телефонную связь, Центральному комитету стало известно о голоде в этих краях, и были приняты неотложные меры. Окружком, в свою очередь, прекратил следствие по делу Тяня, направил его директором в один из госхозов. Однако в заключении по результатам проверки его деятельности было записано, что он «самовольно увеличил количество зерна, предназначенного для централизованного распределения среди населения, без санкции вышестоящих органов использовал зерно из государственных продовольственных складов, что в организационном плане нельзя квалифицировать иначе как серьезную ошибку». Против такой формулировки Тянь не возражал. Огорчало другое: вопрос о реабилитации Ли Тунчжуна — об этом ему тогда также рассказывали — отложили, так как его действия явились нарушением законов, а также сам он умер. Чжу Лаоцин, проходивший по тому же делу, хотя и был выпущен на свободу, в суде разъяснений не получил: то ли его освободили за отсутствием состава преступления, то ли не стали преследовать потому, что он был всего лишь соучастником. Но как бы то ни было, должности заведующего зернохранилищем он лишился. У Ян Вэньсю, говорили, обнаружили психическое расстройство и отправили на лечение в Цзигуаньшань. Тянь послал ему туда книгу Лю Шаоци «Как стать настоящим коммунистом», желая тем самым как бы подбодрить и себя, и его, но никакого ответа от него не получил, о чем весьма сожалел.

…Теперь, наконец, добрые имена Ли Тунчжуна и Чжу Лаоцина восстановлены. Испытал ли Тянь утешение от этого? Не раз мысленно он возвращался к формулировке реабилитации: «Хотя методы, к которым прибегали товарищи Ли Тунчжун и Чжу Лаоцин, не способствовали укреплению законности, но…» Вот именно, все дело в этом «но». Пора издать еще один закон, думал Тянь, который предусматривал бы наказания для закоренело неисправимых — тех, кто бахвалится ради карьеры, заставляет людей лгать, занимается очковтирательством в отчетах и сводках, завышает контрольные цифры заготовок сельскохозяйственных продуктов. Да, размышлял он, такой закон нужен непременно.

Ревя мотором и сотрясаясь, «джип» взобрался на перевал. Лицзячжай, такой родной и в то же время неузнаваемый, привольно раскинулся в тихой горной долине. Людской поток ручейками стекал к Западному откосу. Там скоро начнется митинг по реабилитации секретаря партячейки. Взгляд Тяня остановился на могильном холмике у откоса, холмике, окруженном стройными, крепкими соснами и кипарисами, которые отбрасывали на него свою тень. Когда он увидел жертвенную пищу и венок из белоснежных цветов, его глаза увлажнились.

«Люди! Запомните этот урок! — кричало сердце Тяня. — Кровопролитие неизбежно, чтобы победить врага, но мы зачастую оплачиваем кровью собственные ошибки! Не забывайте об этом!»