Средний возраст

Перевод В. Аджимамудовой и В. Сорокина

Глава первая

Что нового тут произошло?

Всякий раз, возвращаясь из пригорода домой и выходя из автобуса у перекрестка в районе Дундань, Хоу Жуй задавался этим вопросом в надежде заметить хоть какие-то признаки начала строительства эстакады.

И всякий раз его ждало разочарование.

К северо-западу от пересечения дорог в глаза по-прежнему назойливо бросалось обветшалое строение ресторана «Дундань». У ресторана всегда толпились люди, вот и сейчас, как водится, выстроилась длинная очередь за лепешками и соломкой. Да, тридцать лет простояла эта уродливая развалюха, ее вновь и вновь белят, вовсе не собираясь, видно, сносить. Интересно, долго ли еще она тут будет мозолить глаза?

Хоу Жуй подошел к железным поручням и, закурив сигарету, перевел взгляд на юго-западную часть перекрестка, туда, где вдоль тротуаров в форме латинской буквы «L» сплошной стеной высились вертикальные щиты торговой рекламы. Он вскоре заметил происшедшую здесь перемену: на самом повороте — новую рекламу японской фирмы электроаппаратуры. На экране цветного телевизора летал огромных размеров Сунь Укун, царь обезьян, а на заднем плане панно из огромного множества круглых золотистых пластинок, волнообразно колеблющихся при малейшем движении воздуха, ослепительно переливалось в лучах заходящего солнца, создавая впечатляющий зрительный эффект. Разглядывая красочные, мастерски выполненные торговые рекламы, он не спеша докурил сигарету. Да, жизнь не стоит на месте, кое-что в ней все-таки меняется, подумал он, во всяком случае, то, о чем люди мечтали годами, стало сейчас ближе и реальней.

Хоу Жуй, окончив в шестьдесят четвертом году столичный педагогический институт, был распределен в среднюю школу одной из коммун дальнего предместья Пекина преподавателем родного языка и литературы. К осени восьмидесятого года, к которому относится наш рассказ, ему было тридцать девять лет. В студенческие годы он был очень красив. У него был высокий лоб, большие блестящие глаза, правильной формы нос, небольшой рот и подбородок с ямочкой посредине. Внешнее обаяние сочеталось в нем с физическим здоровьем и волей — на студенческой спартакиаде в соревнованиях по плаванию вольным стилем на стометровой дистанции он занял второе место. Но стоявший в этот момент на перекрестке с сигаретой во рту мужчина, не по летам состарившийся, с сединой на висках, сеткой морщин и темными кругами под глазами, с посеревшим и огрубевшим лицом, мало походил на прежнего Хоу Жуя.

Обуреваемый разноречивыми чувствами, стоял Хоу Жуй, опершись на железную ограду и глядя на шумный, запруженный машинами перекресток. Поперечная улица, тянувшаяся с востока на запад к главной магистрали города — проспекту Чанъаньцзе, была широкой, но пересекавшая ее под прямым углом улица, идущая с севера на юг, особенно в районе Дунданя, была намного уже. Здесь, конечно, срочно требовалась транспортная развязка по вертикали. Однако…

Бросив под ноги окурок, Хоу Жуй взялся двумя руками за ограду, не отрывая глаз от беспорядочно несущегося пестрого потока машин, и в душе его отчаяние и надежда сплетались в сложную гамму чувств.

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Хоу Жуй удивленно обернулся.

С первого взгляда он узнал стоявшего перед ним толстяка, своего бывшего однокурсника Гэ Юханя.

В тот год, когда Гэ Юхань, служащий одного из учреждений, держал вступительные экзамены в вуз, он был старше Хоу Жуя на пять лет. Он рассчитывал пробиться в какое-нибудь престижное учебное заведение, с тем чтобы после окончания работать в научно-исследовательском учреждении более высокой, чем теперь, категории. Кто мог знать, что поступит он в обыкновенный педагогический институт и будет распределен на работу учителем в самую что ни на есть захудалую школу в маленьком переулочке. Это досадное событие до сих пор не давало ему покоя, и он частенько с сожалением вспоминал свою прежнюю работу: «Если бы мне тогда не взбрело в голову получить высшее образование, давно бы я заведовал отделением». В школе, где он теперь работал, он презирал всех, и ему, кажется, платили той же монетой, так как преподавать он не умел вовсе. Пришлось перевести его в школьную библиотеку, где он, ссылаясь на свой недуг — хроническое воспаление почек, то действительно по болезни, а то и прикидываясь больным, часто брал отпуска. Как он прожил эти годы? Политические кампании и десятилетие бедствий, конечно, оставили след и на нем, но они не могли бы служить ключом к пониманию его жизни. Все эти годы он не читал газет, не слушал радиопередач, не интересовался слухами и неофициальными политическими новостями — ничем, кроме проспектов мебели и кулинарных рецептов. И это будучи сотрудником библиотеки! Пять лет жизни он отдал хлопотам в бюро обмена жилплощади, завел знакомства с домоуправами и, пользуясь чужой бедой — семейными неурядицами, страхом и нежеланием оставаться в старом доме после смерти любимого человека или репрессий против одного из членов семьи… короче, вполне законными способами он без конца расширял свою площадь. Теперь он жил в отдельной трехкомнатной квартире на третьем этаже нового дома высшей категории. В семье, кроме него, были еще лишь жена и сын-школьник. Дом Гэ, обставленный с роскошью, ломился от мебели и вещей, которые он собирал годами, бегая по комиссионным магазинам города, тщательно высчитывая, отбирая, обменивая, приобретая, продавая…

В эту минуту, выставив вперед живот, он с независимым видом стоял перед своим старым однокашником Хоу Жуем. Его круглое лицо с заплывшими от жира глазами, мясистым носом, грубым чувственным ртом дышало довольством, сытостью, душевной леностью. В руках он держал большую плетеную корзину со свежими, только что купленными на рынке продуктами. Хоу Жую бросились в глаза два торчащих из корзины мокрых рыбьих хвоста.

— Ого, да я с первого взгляда узнал тебя! — громко смеясь, вскричал Гэ. — Что ты тут делаешь? Разглядываешь машины?

— Я только вернулся из школы, вышел из автобуса, иду домой, — нехотя отвечал Хоу Жуй, не выказывая никакой радости по поводу этой случайной встречи.

— Как, вы еще не переехали отсюда? — так же громко спросил Гэ. Этот вопрос для Хоу Жуя был как острый нож в сердце, и меньше всего ему хотелось обсуждать его с Гэ Юханем. Обладателя большой квартиры так и распирало от чувства собственного превосходства и самодовольства. Хоу Жуй по глазам собеседника понял, что тот мысленно сейчас представил их комнатушку, в которой живут три поколения семьи Хоу.

— Не волнуйся, тут скоро все пойдет на слом! — И, указывая свободной рукой в сторону перекрестка, Гэ добавил: — Говорят, в ближайшие год-два тут начнут строить эстакаду, уже заключен контракт с японцами, они дают деньги, оборудование, а строить будем мы сами. Вот тогда и на вашей улице будет праздник… — И, не давая Хоу Жую возможности что-то вставить, вдруг сделал шаг вперед и, тыча ему в грудь своими толстыми коротенькими пальцами, вкрадчивым наставительным тоном продолжал: — Когда начнут сносить ваши дома, держите ухо востро, чтобы строительная контора не обвела вас вокруг пальца. Они наверняка предложат вам переселиться в район Плакучих Ив, но вы ни за что не соглашайтесь! От него до бумажной фабрики рукой подать, вода там канцерогенна, выпьете ее — и заболеете раком. От района Солидарности с Хунанью тоже отказывайтесь — он расположен в низине и после дождя превращается в настоящее лягушачье царство… Вы должны решительно добиваться района Солидарности с Хубэем, твердить, что никуда, кроме него, не переедете, что вам нужен третий этаж, большой холл, два стенных шкафа; поверь мне, «кто хочет, тот своего добьется», держись крепко, и ты победишь.

— Откуда у тебя такие сведения? Эстакада тут, судя по всему, будет нескоро. Да я и не умею, вроде тебя, выгадывать, обменивать квартиры, — с расстановкой произнес Хоу Жуй.

Он подумал, что Гэ Юхань может обидеться на его последние слова, но лицо Гэ, напротив, расплылось в улыбке.

— Да-а, конечно, — закивал он головой, — куда тебе до меня, я умею идти напролом, бегать, хлопотать, пробивать, всех просить, всем кланяться. К тому же ты работаешь за городом, возвращаешься только по субботам, а в понедельник утром опять уезжаешь…

Хоу Жуй отвернулся и, устремив взор на утонувшую в сумерках Чанъаньцзе, продолжал думать о своем. Гэ между тем все что-то бубнил и наконец, распрощавшись, ушел.

Дом Хоу Жуя был расположен в переулке недалеко от перекрестка и в случае строительства эстакады в районе Дунданя, конечно, подлежал бы сносу.

Хоу Жуй медленно направился к дому.

Переулок был серый, серовато-грязными были стены домов, черепичные кровли, старая мостовая. И, как всегда, когда он входил в свой переулок, настроение у него тоже становилось безрадостно-серым.

В последние годы он раз в неделю, а то и чаще, возвращался домой. Дорога была долгой и изнурительной — пешком два ли[74] до остановки, тряска в пригородном автобусе, потом пересадка на городской транспорт… и все-таки его тянуло домой.

Было в его жизни время, когда, загоревшись радужными юношескими надеждами, он решил навсегда поселиться в деревне и обучать крестьянских детей грамоте. Тогда его видели дома не чаще одного-двух раз в году. Но нахлынувшие политические беспорядки и хаос безжалостно, точно острыми ножницами, отрезали все, что тонкими незримыми нитями связывало его с жизнью ради высоких идеалов. На его глазах за последние два года больше десятка преподавателей из коммуны, ссылаясь то на необходимость ухода за родителями, то на плохое состояние здоровья, один за другим потянулись в город, где жили теперь припеваючи, наслаждаясь материальными и духовными радостями городской жизни. Никто не скрывал, что для этого были пущены в ход знакомства и связи и что разве только единицы в самом деле следовали сыновнему долгу или нуждались в лечении. В поселке, часто встречаясь со своими бывшими учениками, теперь активными членами коммуны, ему то и дело приходилось выслушивать вопросы: «Как, учитель Хоу, разве вы еще не устроились в городе?» На их лицах он читал жалость и презрение к себе. Как все, однако, переменилось в жизни: человек, горевший желанием в тяжелых условиях служить народу, казался теперь людям жалким и подозрительным. Как, неужели он до сих пор не нашел местечка потеплее? Что за ничтожество! Такие вопросы выводили Хоу Жуя из себя, и как-то из чувства протеста он сердито сказал: «Нет, еще не устроился. Нет блата. Чем жалеть меня, ты бы лучше помог мне, похлопотал за меня!» На что собеседник, самодовольно ухмыляясь, нагло отвечал: «Что ж, можно, только чем ты сможешь быть полезен мне?» Хоу Жуй резко отворачивался и шел прочь. В эту минуту он ненавидел и презирал себя: жалкий попрошайка, без денег, без власти, без связей. Ничтожество!

Занятый самобичеванием, которое принесло ему некоторое облегчение, он незаметно подошел к дому и остановился у телеграфного столба прикурить. Взгляд его обратился к старым воротам, ведущим во двор. Раньше на этом месте находился постоялый двор, поэтому ряды построек здесь тесно лепились друг к другу. В его окне, выходившем на улицу, горел свет, освещая розовую занавеску с голубыми цветочками. Хоу Жуй почувствовал прилив нежности к этому единственному на свете месту, которое он мог назвать родным домом. Но тут же в душе его поднялась горечь. Налево от ворот была расположена их квартира, направо — мужской туалет. Вряд ли приезжие и иностранные туристы, гуляющие по проспекту Чанъаньцзе, могли себе представить, что всего в двухстах метрах есть такое убогое и примитивное заведение. В какой-то книге, названия которой он не помнил, утверждалось, что о степени цивилизации того или иного места судят по состоянию туалетов. Туалет в их дворе давно можно было бы отмыть и привести в порядок, но странное дело — в последнее время обитатели двора, все больше заботясь о внутреннем убранстве своих квартир, совсем забросили предметы и места общего пользования — уличные фонари, водопроводную колонку и этот туалет, настолько загаженный, что там негде было ступить ногой. Когда Хоу Жуй, не выдержав, решил сам вычистить туалет, его поступок был весьма неодобрительно встречен старожилами двора, почувствовавшими в этом непростительный со стороны молокососа вызов. Поэтому в следующий свой приезд, обнаружив, что все опять пошло по-старому, он умерил свой пыл, отказавшись от мысли что-либо изменить в жизни двора.

Тут Хоу Жуй спохватился, поймав себя на столь долгих размышлениях о туалете: «Что за смехотворные мысли, в самом деле, или и в этом тоже проявляется моя никчемность?» И он горько улыбнулся.

В голову против воли полезли мысли о недавней встрече, перед глазами всплыло толстое лицо Гэ Юханя, которое он меньше всего хотел бы сейчас видеть, но человеку, видимо, не дано управлять своим потоком сознания. Он вспомнил роскошную трехкомнатную квартиру Гэ, и его охватило негодование. Он не был ничего не видавшим на своем веку провинциалом, он бывал в таком особняке для военных за воротами Фусинмэнь, какой и не снился Гэ Юханю. Но хозяева особняка заслуженно пользовались благами жизни, а на каких основаниях пользовался ими Гэ?

Хоу Жуй особенно выходил из себя, сравнивая условия жизни Гэ и своего друга Цай Боду, тоже их однокурсника.

Цай был главным сценаристом одной из театральных трупп. Его пьесы в последнее время имели шумный успех, не сходили со сцен и экранизировались, вышли отдельными изданиями, были переведены на иностранные языки. Пресса помещала о нем хвалебные рецензии, телестудия приглашала на встречи с телезрителями, по словам Гэ, Цай Боду «вознесли до небес». А как он жил? Цай был уже в зените славы, когда наконец благодаря новому политическому курсу поощрения деятелей литературы и искусства смог переехать из тесной клетушки, где ютилось четыре человека, в маленькую двухкомнатную квартиру. Она была расположена как раз в том районе, от которого настойчиво предостерегал Гэ Юхань. Сравнивая жилищные условия своих однокашников, Хоу Жуй с грустью размышлял о том, как нелегко упорядочить человеческое общество, реально воплотить в нем принципы «кто больше трудится, тот больше получает», «каждому по труду». Цай Боду, этот «баловень судьбы», знал в жизни только один путь получения благ — через «организацию», даже меньше, чем Хоу Жуй, был способен идти на уловки в обход официальных каналов. Но поскольку при распределении квартир личные связи значили куда больше, чем законные права, то ему и досталась весьма скромная квартира на последнем этаже. А сколько руководящих товарищей занималось этим вопросом, без конца взвешивая все «за» и «против», сколько вынесли постановлений, пока наконец удовлетворили его просьбу! Неужели в больших квартирах на втором, третьем этажах поселились более заслуженные и известные люди, чем Цай Боду? Вряд ли, среди них наверняка были и такие, как Гэ Юхань. Нет, нельзя людям рассказывать только о привилегиях кадровых работников, надо, чтобы они знали и о торгашах вроде Гэ Юханя. Ведь тупые чиновники и изворотливые торгаши, подобно засохшим деревьям и ядовитым травам, хорошо уживаются друг с другом.

Хоу Жуй бросил потухшую сигарету. Погруженный в свои мысли, он все так же молча стоял у телеграфного столба. Зажглись уличные фонари, и серый унылый переулок, затеплившись серебристым светом, приобрел таинственную привлекательность.

И вдруг у него перехватило дыхание. Он услышал знакомый четкий стук высоких каблучков по тротуару, свет фонаря выхватил из темноты фигуру хорошо знакомой, но ставшей чужой женщины. Ей было лет сорок. Она была одета в модное светло-зеленое пальто и брюки цвета винных ягод. Из высокой, пышно взбитой прически на невысокий лоб спадали завитки, продолговатые глаза имели миндалевидную форму, нос был слегка вздернут, полные красные губы с опущенными углами плотно сжаты. Зажав в правой руке ярко-красную сумку, она с самоуверенным видом двигалась вперед.

Хоу Жуй не сводил с нее горящих глаз. Вступив в полосу света, она заметила его, но, окинув быстрым безразличным взглядом, спокойно прошла мимо.

Он отвернулся и, опершись руками о столб, спрятал в них лицо, губы его дрогнули, кровь горячей волной прилила к сердцу.

Хоу Жуй любил ее.

Они учились вместе в начальной школе. Однажды, когда они были в шестом классе, затеяв на школьном дворе игру в прятки, они вдруг решили перелезть через забор и спрятаться в глухом заброшенном закутке. Они сразу же запутались в тенетах паутины, удушливый запах сырости невыносимо ударил в нос, тучи черных и желтых пауков заползали в волосы, забирались за шиворот. В страхе они тесно прижались друг к другу, и тут в этом сыром, кишащем насекомыми потаенном уголке Хоу Жуй впервые ощутил в себе пробуждение самых изначальных и самых безотчетных порывов. Словно вся вселенная внезапно сжалась до размеров этого уголка, где были только он и она. Их лица касались друг друга, он мог бы сосчитать ресницы у нее на глазах. Дыхание их смешалось. В невольно возникшей близости, прикосновениях к мягкому, податливому телу он смутно уловил скрытую природой в женщине притягательную силу.

Время словно остановилось. Водящий, отчаявшись найти их, громко кричал: «Хоу Жуй, выходи! Фу Яньминь, выходи!» С совсем близкого расстояния они заглянули друг другу в глаза и, увидев там собственное отражение, довольные, весело рассмеялись.

Их больше не искали, они тихо выбрались из своего убежища. Хоу Жую не спалось в ту ночь, до утра в сильном волнении он ворочался с боку на бок. Беспокоили к тому же и забравшиеся в постель пауки.

Окончив начальную школу, он поступил в мужскую, Фу Яньминь — в женскую среднюю школу. Живя в одном и том же переулке, они часто встречались, но никогда не заговаривали друг с другом: сковывали старые предрассудки, свободное общение молодых людей между собой считалось неприличным, но была и другая причина, крывшаяся в нерешительности их характеров.

Потом Хоу Жуй стал студентом педагогического института, Фу Яньминь — кассиршей на фабрике кустарных изделий. Хоу Жуй после окончания института был направлен в сельскую школу, и неудивительно, что вскоре, вдали от города и друзей, наскучив мимолетными знакомствами, стал подумывать о женитьбе. Он нравился многим девушкам на селе и как жених довольно высоко котировался у отцов семейств, но такое устройство личной жизни было ему не по душе, и, повинуясь смутному влечению сердца, он искал встречи с девушкой из своего переулка.

И вот, опять тесно прижавшись, они стоят на берегу ручья в парке Бэйхай. Они вспоминают свои школьные годы и с особой радостью, перебивая и дополняя один другого, рассказывают, как они прятались в заброшенном закоулке. Потом он привлек ее к себе, прижался своим крепким телом к ее мягкому стану и поцеловал.

Позже, когда его спрашивали, что ему не понравилось в ней, он затруднялся что-либо ответить. Ему казалось, правда, что конический лоб, который сначала тайно про себя, а потом вслух он называл «Балканами», портил ее красоту. Может быть, думал он, ей больше подошла бы к лицу спущенная на лоб челка? И, как бы переубеждая самого себя, говорил: «У меня широкий лоб, у нее узкий, у нашего потомства лбы будут сократовские…»

Фу Яньминь судила о нем иначе, далеко не с эстетической точки зрения. Она спрашивала знакомых: «Устроился ли он работать в городе? Где мы будем жить после женитьбы?» Не будем строго судить ее, такова жизнь. На свидании в парке Бэйхай Хоу Жуй прочел ей лирические стихи Ли Шанъиня[75], а она, бесстрастно уставившись на причудливые нагромождения камней, дослушала до конца и, не ответив на вопрос, понравились ли они ей, вдруг вполне серьезно поинтересовалась: «Скажи, если у нас с тобой все получится, сколько денег ты будешь давать матери каждый месяц?»

Отношения их после этого сразу прервались. А вскоре, как известно, грянула «великая культурная революция». Застань она Хоу Жуя в городе, он, возможно, остался бы в тени, но в коммуне ему тут же припомнили напечатанное когда-то в пекинской газете стихотворение в двенадцать строк и, прицепившись к этому, схватили и объявили «реакционным авторитетом». В высоком колпаке с надписью «почтительный сын и достойный внук буржуазии», где по неграмотности вместо «достойный» намалевали непристойный иероглиф, его водили по улицам. «Внука» после многочисленных проработок наказали, поставив разжигать титан и заставив два года безвыездно жить в деревне. Когда его наконец «освободили», первая новость, которую он услышал, вернувшись домой, касалась замужества Фу Яньминь. Рассказывали, ее муж — военный — был направлен к ним на фабрику для поддержки левых, но потом демобилизовался и остался на партийной работе заместителем секретаря парткома. Теперь у Фу был свой очаг, она появлялась в переулке редко, только навещая родных.

Да, переулок был все тот же, жизнь словно не вписала сюда ничего нового, зато как изменились люди! Когда-то, забившись в темный, заросший паутиной закуток, с детским любопытством они заглядывали друг другу в глаза, когда-то они целовались в укромном уголке парка, а сегодня при встрече прошли мимо, словно чужие. Почему бы им не поздороваться? Разве так трудно улыбнуться? Не следует преувеличивать влияния внешних обстоятельств, ведь Фу Яньминь, все больше склоняясь к житейскому здравому смыслу, сама подавила в себе первую любовь наивной поры детства, а Хоу Жуй, все больше ожесточаясь в своем самоуничижении, что паче гордости, тоже убил в себе чувство, которое могло сделать его счастливым обладателем «Балкан».

Налетевший ветер, донесший густой запах топленого свиного сала, закружил у домов вихри пыли и песка и умчал их вдаль. В это время часы на башне пекинского вокзала пробили семь.

Глава вторая

Раздвинув портьеру, Хоу Жуй вошел в комнату и сразу увидел младшего брата, Хоу Юна. Тот сидел на кровати напротив двери и с чем-то возился.

Брат был на девять лет младше его. У Хоу Юна, выпускника средней школы шестьдесят шестого года, переходный возраст совпал с хаосом и фарсом «великой культурной революции». В страшный «красный август» того года он в группе детей руководящих кадровых работников нещадно громил старую идеологию и культуру, старые нравы и обычаи, а зимой следующего отправился с этой группой в провинцию Шаньси работать в производственной бригаде. Надо сказать, что принадлежность семьи Хоу к разряду руководящих работников была очень сомнительна: отец, Хоу Циньфэн, после «чистки классовых рядов» попал в группу учебы строгого режима без права жить дома. Однако возле детей влиятельных лиц всегда увиваются такие, как Хоу Юн. Ими открыто пренебрегают как «плебеями без роду без племени», но и они в свою очередь в глубине души тоже презирают этих чрезмерно располневших от избытка калорий «сынков служилых», что не мешает, впрочем, тем и другим все дни проводить вместе, образуя компанию зависящих и дополняющих друг друга людей. Перед глазами Хоу Юна предстали необычные судьбы этих детей, с внезапной сменой славы и позора, взлетов и падений. Проникнув в эти судьбы, он лучше, чем кто-либо, трезво и безошибочно определял, кого следует уважать, кого — презирать.

День открытая девятого съезда партии в шестьдесят девятом году застал Хоу Юна в захолустье в Шаньси в той же «коллективной семье» детей руководящих работников. Когда громкоговорители передали списки членов и кандидатов в члены ЦК, поднялось что-то невообразимое: одни, счастливые оттого, что их отцы хотя бы числились в списках, безудержно рыдали; другие, не услышав имен отцов, как безумные, хохотали; кто-то не чуял ног под собой, торжествуя, что начальники их родителей «опять на коне», а кто-то, потеряв голову, не находил себе места, ибо покровители их родни «пропали без вести». Плач, смех, брань, крики… Обезображенные, измученные молодые лица тех, чьи жизни исковерканы превратностями политической борьбы, как страницы поучительнейшей книги жизни мелькали перед взором Хоу Юна. Видел он и поразительно спокойные лица, на которых не дрогнул ни один мускул, это были молодые люди, отличавшиеся независимостью суждений и не кичившиеся отцовским положением, и еще несколько человек такого же социального происхождения, как и Хоу Юн. К сожалению, Хоу Юн усвоил мало таких страниц из учебников жизни.

В семьдесят четвертом году Хоу Юна в группе образованной молодежи перевели на местный завод рабочим, где он вскоре женился на дочери крупного военного работника. Последний тогда, разумеется, еще был в опале; в школе по перевоспитанию кадровых работников в провинции Хубэй он осушал и возделывал поля озерного края. Но энергичные и настойчивые хлопоты дочери увенчались успехом, и в семьдесят седьмом году, реабилитированный и восстановленный на прежней должности, он с женой возвратился в Пекин и поселился в четырехкомнатной квартире в ведомственном доме для военных за Воротами Фусинмэнь. С тех пор переезд в столицу стал вожделенной мечтой всей жизни Хоу Юна. Но его не отпускали с завода, кроме того, тесть, к его удивлению, оказался человеком «косным» и «беспомощным», не способным помочь ему. Правда, на заводе, почувствовав, что у Хоу Юна в Пекине есть «рука», что он обеспечен там жильем и в случае чего может пустить в ход нужные связи, его назначили заготовителем. Поэтому теперь он был частым гостем в столице.

Хоу Юн небрежно кивнул вошедшему в комнату старшему брату, продолжая с деловым видом вертеть в руках обратный билет на самолет в Тайюань. Делал он это с явным умыслом. Испытывая уважение к брату, он в то же время смотрел на него сверху вниз. Он воздавал должное поколению брата, которое много читало, видело много старых кинофильмов, которых ему не довелось посмотреть, выдвинуло из своей среды таких знаменитостей, как Цай Боду, и в зените славы не изменявших старой дружбе. Но при этом брат его был неудачником! Учителем сельской школы! Жалкой школы, вокруг которой не было даже ограды и где по всему общежитию разносилось зловоние от нечистот. Брат нигде, кроме Пекина, не был, никогда не ездил в автомобиле, не летал на самолете! Если бы не его, Хоу Юна, женитьба, открывшая брату двери в семью руководящего работника, он никогда не побывал бы в отдельной четырехкомнатной квартире, не увидел бы белой фаянсовой ванны. Несчастный!

Для Хоу Жуя встреча с братом, который только недавно был в командировке, была неожиданностью. Они не походили друг на друга. С первого взгляда — по небрежному кивку Хоу Юна, по разбросанным для форсу вещам: дорогому баулу, портфелю, жевательной резинке, которую бесплатно раздают в самолете, иностранным журналам с яркими блестящими обложками — он сразу догадался, что тот в душе готов испепелить его своим презрением, но, не теряя самообладания, спокойно присел у кровати на складном стуле и тоном старшего спросил:

— Ну, выкладывай, надолго ли приехал, где думаешь остановиться?

Хоу Юн, не поднимая головы, вложил авиабилет в изящный кошелек из змеиной кожи.

— Буду жить столько, сколько захочу, — с вызовом ответил он, — и там, где захочу.

Это означало, что он приехал ненадолго и, как всегда, остановится у них. По этому поводу, недоумевая, почему Хоу Юн предпочитает тесную квартиру в Дундане, где и без него не повернуться, просторной и комфортабельной квартире тестя, как-то раз Цай Боду заговорил с Хоу Жуем: «Не пойму, ведь сын Хоу Юна живет там с бабушкой и дедушкой. Да и сообщение с городом оттуда удобнее, почему же он каждый раз стесняет вас?» Хоу Жуй, стараясь скрыть за шуткой неловкость, ответил: «Ты драматург, это по твоей части — разбираться с подтекстом, а я подожду, пока ты откроешь мне глаза».

На самом деле Хоу Жуй хорошо знал, что брату в той семье жилось несладко. Тесть с тещей вроде бы неплохо относились к зятю, зато шурины и невестка не скрывали дурного расположения, считая чужаком, который нагрел руки на их беде. Не позволяя себе при всех оскорблять Хоу Юна, они, однако, ни во что не ставили его, открыто упрекали сестру за неравный брак, с явной неохотой представляли его гостям и не упускали случая поиздеваться над оплошностями и «темнотой» человека не их круга. Понятно, что Хоу Юн чувствовал себя в их доме точно на раскаленной сковородке. Там он вечно был на задворках, на второстепенных ролях, тогда как в своей семье в Дундане — на главных.

Хоу Юн убрал с кровати вещи и с хмурым видом направился к зеркалу. Продираясь в тесноте по узкому проходу в комнате, он отпихнул с дороги плетеный стул, подошел к криво висящему на стене зеркалу и принялся выдавливать под носом прыщ. Тот уже нарывал. Отразившаяся в зеркале обстановка была так неприглядна, что он готов был разнести все вдребезги, расправиться, как с этим прыщом. «Собачья конура!» — в сердцах вскричал он, что было, конечно, несправедливо, комнату точнее было бы назвать «норой». Да, именно это слово как нельзя лучше подходило к убогому жилью семьи Хоу. Раньше эта шестнадцатиметровая комната вовсе не казалась Хоу Юну маленькой, напротив — запечатлелась в детской памяти большой и просторной. Когда ему было лет пять, а сестренке, Хоу Ин, — три, они целыми днями, забравшись под квадратный стол, играли в дочки-матери. Тогда им было вполне достаточно пространства величиной со стол. К сожалению, мир устроен так, что комнаты не растут вместе с детьми. Когда они пошли в школу, комнату разгородили полотняной занавеской. Именно здесь как-то в душную летнюю ночь Хоу Юн был потрясен, когда, пробудившись ото сна, стал невольным свидетелем того, что отец с матерью, находившиеся еще в расцвете лет, хотели скрыть от детей. Это было для него страшным открытием; после той ночи его словно подменили. Всегда почтительный и нежный с родителями, особенно с матерью, боготворивший каждый волосок на ее голове, он вдруг грубо и дерзко вступил с ней в пререкания, когда она разбудила его на следующее утро.

Но наступило время, когда комната опустела. Хоу Жуй учительствовал в деревне, редко наведываясь домой, Хоу Юн осел в производственной бригаде в провинции Шаньси, Хоу Ин — в производственно-строительной воинской части во Внутренней Монголии. В те годы и покрылись сединой волосы у матушки Хоу. Первой возвратилась домой «отпущенная по болезни» Хоу Ин, а после того, как здесь поселился Хоу Жуй с женой, в комнате опять стало негде ступить. Хоу Жуй познакомился с Бай Шуфэнь через Цай Боду и, чтобы привести ее в дом, добился в домоуправлении разрешения сделать в комнате перегородку. Потом у них родилась дочь Линьлан, так что теперь, когда вся семья бывала в сборе, в комнату набивалось восемь человек.

Сейчас в зеркале перед Хоу Юном отражалась первая, проходная комната, со стоявшей у стены двуспальной кроватью и втиснутым в угол небольшим платяным шкафом, заваленным сверху безделушками вроде стеклянных ваз с искусственными цветами, дешевыми фарфоровыми изделиями и прочим хламом. Прямо перед шкафом поместили умывальник, а между ним и дверью в соседнюю комнату — истрепанный плетеный стул. У противоположной стены стоял старый фамильный стол, покрытый ярко-желтой в крупных цветах клеенкой, с расставленными по бокам складными стульями на железных ножках. За столом, на котором была сложена посуда — термосы, чашки, — собиралась семья во время еды. Над столом висели семейные фотографии в рамке, почему-то самое почетное место было отведено фотокарточке тестя и тещи Хоу Юна в военной форме. Стены в комнате были увешаны новогодними картинками, цветными видовыми иллюстрациями, вырезанными из журналов, фотографиями кинозвезд. Над кроватью висел великолепный красочный календарь, гордость отца, служащего почты, которому каждый год выпадало счастье купить его, притом не по своей цене, за пять юаней, а, как почтовому работнику, по льготной — за два.

Говоря объективно, обстановка в комнате не выглядела скудной, скорей наоборот — она говорила о безбедном существовании ее обитателей. Но теснота заваленных вещами клетушек приводила даже в большее уныние, чем нищета. Хоу Юн выдавил наконец прыщ, всем своим видом выражая оскорбленное достоинство. Он внешне мало походил на брата: у него было крупное прямоугольное лицо, густо нависшие черные брови, узкие щелки раскосых глаз, вздернутый нос и большой рот, из которого, как клык, выдаваясь вперед, торчал потемневший зуб.

Сидя на складном стуле у стола, Хоу Жуй следил за братом. Ему хотелось бы сказать брату что-то теплое, вызвать на его лице улыбку, ведь, живя на пространстве с булавочную головку, они оставались далекими и чужими.

— По каким делам ты приехал в командировку? — как можно миролюбивее спросил Хоу Жуй.

— Я бы сказал, да ты все равно не поймешь! — небрежно ответил Хоу Юн, подойдя к умывальнику ополоснуть лицо.

— Что с тобой? — возмущенно повысил голос Хоу Жуй. — Не можешь по-человечески объяснить, что ли?

— Неохота говорить об этом. — Вода в тазу для умывания была грязной, поэтому, раздвинув занавеску, он выплеснул ее за дверь, не заметив проходившего с тачкой соседа Эрчжуана. «Эй, протри глаза!» — закричал тот.

Хоу Юн, не обратив на него внимания, взял со стола термос, поболтал, почувствовав, что он пустой, недовольно отодвинул на место, взял другой, но, убедившись, что и в нем воды мало, разразился бранью:

— Целыми днями ничего не делаете, хоть бы воду вскипятили, живете как свиньи!

— Ты выбирай выражения повежливее, — взорвался Хоу Жуй, — задираешься, будто мы чем-то обязаны тебе!

— Ладно, будет, — повернувшись, пренебрежительно произнес Хоу Юн, — побереги нервы, они тебе еще пригодятся, чтобы выхлопотать квартиру!

— Ты… — Хоу Жуй в ярости привстал, но тут отворилась дверь. Вошедшая сразу поняла, что между ними назревает ссора, и, остановившись на пороге, быстро заговорила:

— Не ссорьтесь, не надо, вы же родные братья, разве нельзя все спокойно обсудить?

В комнату вошла мать.

Это была женщина пятидесяти восьми лет, чуть располневшая, с седыми волосами, но свежим, молодым румянцем на лице. Внимательней приглядевшись, вы заметили бы, что старший был очень на нее похож. Младший, совсем другого склада, в последние годы стал ее любимчиком, хотя невыносимо грубил всем в доме.

Она работала в кооперативной мастерской по соседству, занимаясь вышиванием подушек для сидений, и в позапрошлом году ушла на пенсию. Счастливая, словно в сказке, женитьба сына на богатой невесте из высокопоставленной семьи военного внесла разнообразие в ее скудную событиями жизнь. До этого круг ее знакомых ограничивался работниками их маленькой мастерской, несколькими инвалидами-мужчинами да пожилыми работницами, по образу мыслей мало отличавшимися от домашних хозяек. Целым событием в их жизни стал, например, один случай, крайне взволновавший ее и ее товарок. Однажды контора уличного комитета, в ведении которой находилась мастерская, вдруг вспомнив о них, выделила по льготной цене полученные из деревни груши. Они усмотрели в этом воплощение своих политических прав и заботу о своем благосостоянии. Пораньше закончив работу, они толпой ввалились во двор конторы и, когда доходила очередь, не обращая внимания на шиканье и летевшие со всех сторон насмешки, долго, тщательно выбирали, упрашивая продать им побольше. Дома тетушка Хоу протерла большое фарфоровое блюдо и разложила на нем до блеска отполированные плоды. Вечером они с мужем смаковали груши, и ей казалось, они не уступали по вкусу персикам бессмертия из дворца богини Запада[76].

Женитьба второго сына была для нее как сон наяву. Она породнилась с семьей влиятельных людей, стала бывать у них в доме, где домработница готовила для нее теплую ванну, после чего ее приглашали к столу, где подавали изысканные кушанья и непривычный на вкус лунцзинский чай[77]. Но больше всего восхищала ее огромная ваза с фруктами, вынутыми из холодильника. Чего тут только не было! Крупные яблоки, ровные, гладкие груши, прозрачный виноград и самое большое чудо — личжи, красные, словно обрызганные кровью, с белоснежной мякотью. Ну просто пища богов! Таких плодов в самый сезон, в конце лета, обегав весь Ванфуцзин и весь Сидань, не купишь и за сто юаней!.. А потом она сидит, как в кино, перед экраном большого цветного телевизора, сватья подает ей махровый халат, вышитые атласные тапочки на кожаной подошве, просит отдохнуть на широкой кровати. Ну не сон ли это?

И когда, обогащенная впечатлениями, она возвращалась из западного предместья, старухи-соседки, а часто и старик Цянь, как всегда под хмельком, собирались у нее послушать во всех подробностях рассказ о жизни родственников. То и дело перебивая, переспрашивая о разных мелочах, они вместе с рассказчицей охали и ахали, выражая свое восхищение.

Но бывало и по-другому. Каждый раз, когда во время дождя протечет крыша или соберется вся семья и в доме не повернуться, она, невольно сравнивая свое житье с обстановкой у родственников, приходила в мрачное настроение. У сватьев, бесспорно, хорошо, но она была у них редкой гостьей, поблаженствовав там раз-другой, нельзя было прихватить от тех благ. Вкусив же другую жизнь, во сто крат лучше, чем ее, она стала тяжелее переносить собственное заскорузлое и грубое существование, нервничала, выходила из себя, с раздражением думая: «Что проку от этой богатой родни?»

И все-таки именно второй сын внес в ее жизнь новое. Стоило ему появиться дома, как ее первым побуждением было, схватив корзинку, отправиться на базар за покупками. Вот и сейчас она как раз пришла с базара с полной корзиной в руках.

— Мама, он совсем забыл, что такое вежливость, я его спокойно спрашиваю, а он огрызается в ответ, — не сдержавшись, пожаловался Хоу Жуй.

— Вежливость? Почем нынче фунт вежливости? — И, не дав матери рта раскрыть, Хоу Юн выпалил: — Осточертело мне тут, вот она у меня где сидит, ваша вежливость! — И, не обращая внимания на разгневанного Хоу Жуя, потянулся к корзине. — Кто же будет есть эту рыбу? — бросив взгляд на нее, сказал он. — Сколько раз говорил: в семье жены никогда не едят рыбу без чешуи!

— Э, разве ты забыл, как твой отец любит под эту рыбку в кисло-сладком соусе пропустить пару рюмок? — извиняющимся тоном сказала мать. — Да ты не опускай раньше времени палочек, смотри, я и курочку купила…

— Что вы видели в жизни хорошего, кроме кур? — еще больше распалившись, заорал Хоу Юн. — Кто теперь ест кур, в них обнаружены раковые клетки, они вредны!

— Ну вот, — растерялась мать, — теперь и куры вредны, что же теперь едят?

— Теперь надо питаться утками, — оттолкнув корзину, сказал Хоу Юн. — Куры — горячая пища, от них появляется нездоровый жар, утки — холодная, они полезны!

— Что ж ты раньше не сказал, — обрадовалась мать. — Уток купить легче, чем кур, завтра же куплю утку!

Тут Хоу Жуй взорвался, мускулы на его лице напряглись, он ударил кулаком по столу и сердито приказал матери:

— Перестань лебезить перед ним! По какому праву он тут распоряжается?

Мать с испугом посмотрела на младшего сына, но тот не рассердился и с деланным смешком сказал:

— Ладно, иди, мама, прибирайся, он это все от зависти… — и скрылся в соседней комнате.

Хоу Жуй хотел последовать за ним, но мать, поставив на стол корзину, решительно преградила ему дорогу.

— Уступи, — глухо произнесла она, — ведь ты старше его на девять лет!

— Но ведь и он уже взрослый человек! — тоже понизив голос, ответил Хоу Жуй.

— Хоу Юн сделал много хорошего для семьи! — с чувством сказала мать. — Разве у нас без него был бы телевизор? И кухня…

Хоу Жую нечего было возразить. В самом деле, в семье давно были собраны деньги на покупку телевизора, но в течение многих лет ни старик Хоу, ни Хоу Жуй с женой, ни Хоу Ин не могли получить по месту работы талона. А вот Хоу Юн в одну из своих последних командировок без особого труда достал им телевизор с экраном тридцать девять сантиметров по диагонали, осветивший радостью вечера в этом доме. Так же быстро, за несколько дней, раздобыв кирпичи и приведя мастеров, он пристроил к дому маленькую кухню. Матушка Хоу не упомянула газовой плиты, добытой тоже стараниями младшего сына. Хоу Жуй не уклонялся от домашних дел — у него просто ничего не выходило… как тут было не признать особых прав Хоу Юна в доме? А он еще требует от него какой-то вежливости!

Хоу Жуй раздраженно курил, как вдруг из другой комнаты раздался резкий вскрик и чей-то горький плач.

Из первой, проходной комнаты, тесной и загроможденной вещами, вы попадали во вторую, еще более тесную, где между вещами почти не было просвета и которая оставляла впечатление странной свалки всяких несуразностей. В нее довольно искусно втиснули три громоздкие вещи: во-первых, двуспальную кровать с железной сеткой которая стояла на четырех подпорках из кирпичей, оставляя внизу довольно много свободного места. К этому приспособлению, придуманному в семьдесят шестом году после землетрясения, обитатели комнаты так привыкли, что не стали разрушать и после того, как надобность в нем отпала, используя как спальное место и как место для хранения верхней одежды и сумок. Во-вторых, односпальную кровать, тоже стоявшую высоко на подпорках из кирпичей, под которой были навалены чемоданы и корзины; и, наконец, самодельный платяной шкаф, принадлежавший жене Хоу Жуя.

Семья Хоу Жуя, в которой была уже шестилетняя Линьлан, до сих пор не имела своего пристанища. Спрашивается, не лучше ли им было, учительствуя в одном уезде, обосноваться там на постоянное жительство? Они раньше так и задумали — работать вместе и жить при школе. Но перед их глазами прошло так много честных, скромных школьных учителей, осевших в деревне и коротавших свои дни на скудные доходы, в плохих бытовых условиях. Никому не было дела до их нужд, до их квалификации, более того — некоторые работники коммуны, в чьих руках были личные дела, прописка, снабжение зерновыми и жирами, держались заносчиво, использовали учителей на побегушках. Когда заблагорассудится, посылали в «агитбригаду», заставляли писать для себя доклады, могли и засадить на все утро каллиграфически выводить свадебные поздравления вступающему в брак родственнику… поэтому Хоу Жуй с женой предпочли жить и работать порознь ради городской прописки и шестиметрового гнезда, которые давали им независимость в коммуне и в школе. В последние годы Хоу Жуй, бывая в Пекине, каждый раз заходил к домоуправу, требуя выделить ему комнату. Теоретически их семья из шести человек (Линьлан тоже была прописана в городе), проживающая в шестнадцатиметровой комнате, относилась к числу остронуждающихся. Однако они давно уже потеряли надежду получить что-то через домоуправление; управляющий, сухонький, маленький человек с непреклонным характером, оставался глух ко всем их просьбам, мольбам, крикам, проклятиям и даже апелляциям в вышестоящую инстанцию. Сложив руки, он, улыбаясь, твердил одно и то же: «У меня на моем участке свободных помещений нет! Как только освободится, в первую очередь предоставим вам, договорились?» Поэтому Хоу Жую с женой пришлось мыкаться восемь лет «по-партизански» и втолкнуть в свою клетушку помимо крупной мебели еще и швейную машинку, служившую одновременно письменным столом.

Хоу Юн, утомленный путешествием и взбудораженный ссорой с братом, пребывал в том взвинченном состоянии духа, когда человеку необходимо прилечь и успокоиться.

Во второй комнате, где он хотел отдохнуть, было темно и душно. Маленькое оконце выходило в переулок, и сквозь плотную розовую с голубыми цветами занавеску свет и воздух едва проникали сюда. Увидев, что на кровати, раскинувшись, лежит его младшая сестра, он окончательно вышел из себя.

К сестре он испытывал противоречивые чувства. Хоу Ин, подруга его веселых детских игр, стала теперь главной помехой для переезда в Пекин. Как ни жаль, ее следовало поскорей убрать с дороги!

Дело в том, что старания Хоу Юна через родственников жены устроиться в Пекине потерпели крах. Он часто с горькой усмешкой вспоминал художественные произведения, в которых обличались руководящие работники с их привилегиями, и особенно — нашумевшую в этом отношении пьесу Цай Боду! Вот уж, право, надуманные, безжизненные манекены! В жизни руководящие работники, как и все другие категории людей, не сводились к одному типу. Его тесть и теща, например, вопреки ожиданиям показали себя непрактичными, нерешительными людьми. Их реабилитировали благодаря проводимой сверху политике и хлопотам детей. Сами они были ни на что не способны! Хоу Юн постепенно понял, что, принадлежа к довольно высокому разряду руководящих работников и получая высокие оклады, они в то же время не относились к числу тех, в чьих руках сосредоточена реальная власть. Тесть был одним из девяти заместителей министра; теща, заведующая отделом, часто болела, и фактическая власть перешла в руки заместителя, который был не в ладах с ней. Нет, жили они, конечно, хорошо, прекрасно одевались и питались, но все это им полагалось по занимаемой должности, оплачивалось из зарплаты, было получено по закону. Тщательно приглядываясь к источникам их благосостояния, Хоу Юн пришел к убеждению, что и цветной телевизор с большим экраном в шестьдесят шесть сантиметров по диагонали, и огромный вместительный холодильник на тысячу девятьсот литров, и даже свежие личжи, так поразившие его мать, — все было куплено не «с черного хода», а за деньги в магазинах. Всякие другие «левые» пути они полагали не только теоретически неприемлемыми для себя, но и практически ничего в этом не смыслили, удивляя Хоу Юна необъяснимой робостью и беспомощностью в делах. Старший шурин Хоу Юна, выпускник военного института, работал в военном учреждении недалеко от дома; он был женат. Иногда, зайдя навестить родных, он принимался учить их уму-разуму, укорял за отсталость, ругал за неумение жить. Старики в ответ молчали, не вступая в спор, благодушно терпя нападки старшего сына. Младший шурин, типичный представитель «золотой» молодежи, жил в свое удовольствие. Он тоже хотел сразу после окончания средней школы, не дожидаясь официального распределения, используя отцовские связи, облачиться в военную форму. Отец с матерью были достаточно влиятельны, чтобы составить ему протекцию, но, несмотря на шумные скандалы, во время которых мать, плача, клялась всю жизнь содержать сына, они так и не решились на это… Потом его распределили рабочим в государственную мастерскую рядом с домом, где на него, «отпрыска знатного рода», многие смотрели с благоговением и завистью, что немало льстило ему; он жуировал, каждый месяц меняя свои привязанности, не желая обзаводиться семьей. Свояченица, четвертый ребенок в семье, держала экзамены в университет и, хотя проходной балл был невысок, прошла лишь приходящей учащейся без пансиона, что, впрочем, ничуть не огорчало ее: дома было намного лучше, чем в общежитии. Тесть с тещей, не отпуская детей далеко от себя, взяли на воспитание сына старшей дочери, наслаждаясь радостью нянчить внука. Избегая излишних хлопот, они заняли уклончивую позицию и к просьбе Хоу Юна и Сюэюнь помочь им перебраться в Пекин.

Однажды, приехав в Пекин, Хоу Юн опять заговорил об этом с тестем. Тот стоял в это время с черпаком у чана с вином. Услышав, что Хоу Юн снова запел старую песню о переезде, он равнодушно произнес: «Но у вас там на стройке тоже ведь нужны люди. Если вам и правда плохо живется, пусть мать посылает вам консервы…» Хоу Юн следил за тем, как тесть зачерпывает из чана вино, с нескрываемым удовольствием отпивая его из ковша на длинной рукоятке. Под чан был приспособлен огромный, емкостью в полкубометра, аквариум для тропических рыб, на дно его положили женьшень, панты, дудник и разные лечебные травы, заполнили более чем наполовину смесью дорогих крепких вин, маотая[78] и т. д. И хотя чан был прикрыт толстым стеклом, в комнате стоял крепкий специфический запах лекарственного спиртового настоя. Хоу Юн терялся в догадках, размышляя о тесте: к чему он все-таки стремится в жизни? Ясно, его не волнует карьера, повышение по служебной лестнице, он не рвется к власти и не помышляет увековечить себя в мемуарах; в отличие от других руководящих работников он не лезет из кожи вон, устраивая будущее своих детей. Десять лет бедствий, казалось, крайне истощили его силы, охладили былой энтузиазм и усердие, отняли интерес ко всему, кроме одного: теперь он с головой ушел в заботы о своем здоровье, долголетии. Сколько пыла и изобретательности вкладывал он в свои настойки! Имело ли смысл беспокоить просьбами такого человека? Хоу Юн к тому же понимал, что младший шурин, который, рано или поздно женившись, останется в отцовском доме, встретит в штыки их переезд. Выходило, что чета Хоу не могла рассчитывать в Пекине ни на общежитие, ни на дом тестя, где, естественно, нельзя было разместить семьи двух детей!

Поэтому Хоу Юн решил действовать, как говорится, «опираясь на собственные силы». Для этого Хоу Жуй с женой и дочкой должны были выписаться из квартиры в Дундане и прописаться по месту жительства за городом. Затем следовало поскорей выдать замуж Хоу Ин! Когда она уйдет к мужу — и хорошо бы куда-нибудь подальше, — дома останутся только отец с матерью. Следующий шаг — получение справки о том, что престарелые, одинокие родители нуждаются в постоянном уходе, которая в руках Хоу Юна с его выработанным годами умением действовать станет основанием для переезда и прописки в Пекине.

Теперь все упиралось в замужество Хоу Ин. В этот приезд, едва переступив порог дома, он сразу осведомился у матери о сестре, но мать в ответ лишь вздохнула. Значит, Хоу Ин все еще сидит в девках, зря небо коптит! Увидев ее сейчас раскинувшейся на кровати, Хоу Юн пришел в негодование.

Девушка крепко спала. Утром она стирала белье и после обеда, перемыв посуду, забралась на высокую, на подпорках постель отдохнуть перед вечерней сменой. Она не слышала, как приехал брат, не проснулась и теперь, когда он встал над ней у изголовья кровати. Но спала она неспокойно, ее тревожил сон, и был он сумбурен и печален. Ей снился производственно-строительный корпус во Внутренней Монголии, снилось, что она лежит на земляном кане, как вдруг раздается сигнал подъема, все вскакивают со своих мест, в ушах стоит грохот от топота бегущих ног, кто-то трясет ее, будит, но она никак не может разомкнуть смежившихся век.

Хоу Ин была выпускницей начальной школы шестьдесят девятого года; судьба этого выпуска заслуживает специального социологического исследования. Они, по существу, ничему не учились и ничего не кончали. Хаос «великой культурной революции» помешал им закончить шестилетку и вовремя перейти в среднюю школу. Только во второй половине шестьдесят седьмого года занятия в школах были наконец возобновлены под лозунгом «учиться, чтобы делать революцию»; это означало, что каждый день их собирали в классах, пришедших в полное запустение, чтобы провести одночасовую ежедневную читку, после чего они пасли овец. Когда зимой шестьдесят восьмого года страну охватило массовое движение «в горы, в деревню», ученики этого выпуска тоже не остались в стороне, все как один записавшись в производственно-строительный корпус. Так Хоу Ин очутилась в шестьдесят девятом году во Внутренней Монголии. Девочка, выросшая в городской семье, робкая по натуре и далекая от жизни, она совсем стушевалась на новом месте, ходила бесплотной тенью, радуясь, что ее не замечали. Со своей единственной подругой из отряда, Ли Вэй, они жили в разных общежитиях, но часто наведывались друг к другу, любили посидеть вместе в степи. Сидели они молча, редко перебрасываясь словами, делились семейными новостями из писем и, исчерпав на этом беседу, надолго умолкали. Семьи у них были похожими, социальное происхождение у обеих, как говорили, «не безупречное», хотя их родители не занимали высоких постов и не относились ни к «каппутистам»[79], ни к помещикам и кулакам или к реакционерам и правым, тем паче — к «буржуазным авторитетам». Они были рядовыми служащими, мелкими кустарями, чьи семьи выстояли в бурю «культурной революции», оказавшись относительно устойчивыми. Поэтому на долю Хоу Ин и ее подруги не выпало ни больших трагедий, ни больших радостей. А вокруг них кипели страсти: некоторые их «боевые друзья», узнав об «исправлении политики» по отношению к своим родителям, покупали вино и сладости, устраивали пирушки, празднуя радостное событие; другие, узнав, что их близкие «предали народ», впадали в неистовое самобичевание. Одни, переняв от родителей страсть к знаниям, продолжали упорно самоусовершенствоваться; другие, запутавшись в мире все более сложных идей и конфликтов, пускались в загул… Но с Хоу Ин и Ли Вэй все обстояло иначе; они были словно выросшая на скудной почве невзрачная травка, не знающая пышного цветения и не привлекающая к себе внимания ни пастуха, ни стада. А потом пришла беда: как-то раз после работы Ли Вэй, пойдя к каналу мыть резиновые сапоги, поскользнулась, упала и утонула. Ее хватились поздно вечером, когда ложились спать, труп ее в десяти с лишним ли от тех мест нашли только на следующий день. Для Хоу Ин это была самая тяжелая утрата в жизни. На торопливо и кое-как собранном траурном митинге Хоу Ин так горько и безутешно рыдала, что впервые обратила на себя внимание — оказывается, и она способна на сильную привязанность.

После этого Хоу Ин часто видела подругу во сне. Бедная Ли Вэй! Мать со старшим братом, приехавшие сразу после ее смерти, даже не оплакав ее, затеяли долгую тяжбу с начальником корпуса, требуя за дочь компенсацию в пять тысяч юаней, потом, когда им представили документ, удостоверяющий, что смерть Ли Вэй произошла по ее собственной вине, а не вследствие несчастного случая на производстве, что исключало всякую компенсацию вообще, получив пятьсот юаней, они уехали. Хоу Ин проводила их до остановки рейсового автобуса и, только пройдя несколько ли, вдруг увидела, что те не взяли с собой праха Ли Вэй. Так впервые она столкнулась с человеческой черствостью.

Сейчас ей опять снилась Ли Вэй. Она видела ее худое желтое лицо с навеки закрытыми глазами. Хоу Ин потянула ее за руку, попросила пойти с ней в парк Сунь Ятсена на свидание. Ли Вэй, не выразив никаких чувств, безучастно последовала за ней. У оранжереи Танхуа, а может быть, у красочной клумбы возле музыкального павильона какой-то мужчина пристальным взглядом окинул Хоу Ин. Она смешалась, поскорей увлекла подругу вперед, спрятавшись за ее спину. Тогда Ли Вэй наклонилась к ней и тихо произнесла: «Я умерла. Мертвым не нужны женихи. У тебя свидание, иди же…» Хоу Ин покрылась холодным потом. Она обернулась, но Ли Вэй уже растворилась в сером тумане. «Не покидай меня! — с криком бросилась она за ней. — Я хочу быть с тобой, мне не нужны эти свидания!..»

Да, Хоу Ин в самом деле устала встречаться в парках с женихами, которых ей сватали. Вернувшись домой из Внутренней Монголии и устроившись по распределению рабочей в кооперативной мастерской, она зажила еще монотоннее и однообразнее, чем прежде. Ограниченная, ничего не видевшая в жизни, она не походила ни на бывалого Хоу Юна, ни на старшего брата с его богатым внутренним миром и обширными знаниями. Мастерская Хоу Ин работала в три смены, после работы дома девушка стирала, готовила еду, делала покупки, в свободное время заходила в парикмахерскую — уложить волосы, в магазин — купить что-нибудь из нарядов, в кинотеатр — посмотреть новый фильм. Так незаметно подошло время замужества, с которым ее родители, окрыленные удачной женитьбой второго сына, связывали большие надежды. Мать поделилась своими планами со сватьей, прося ее познакомить Хоу Ин с сыном влиятельного работника. Но вскоре ее планы лопнули. Хоу Юн по этому поводу не без цинизма говорил: «Сынки из таких семей берут себе в жены либо ровню по общественному положению, либо какую-то необыкновенную красавицу. У нашей Ин и родословная незнатная, и внешность ничем не примечательная, так что все это пустая затея!» Хоу Ин никогда до этого не задумывалась над тем, что привлекает мужчин в женской наружности. После слов брата, сказанных при ней, она украдкой взглянула на себя в зеркало и огорчилась: оказывается, с ее внешностью ей не удастся породниться с такой семьей, как у младшего брата. Но родители, особенно мать, не выбросили этой затеи из головы. Матушка Хоу давно смекнула, как много выгод сулит такое родство. Женитьба сына ввела в их семью богатую сноху, теперь она мечтала заполучить богатого зятя. Не могла же она поселиться у снохи в доме Пэнов! Зато как было бы хорошо на старости лет пожить у дочери, чей дом — полная чаша! Поэтому она развила бурную деятельность, сватая Хоу Ин за высокопоставленного работника или интеллигента с положением. Должны же среди них быть и не очень старые вдовцы? «У нашей Ин покладистый характер, — рассуждала она, — серьезная, рассудительная, наверняка поладит с детьми от первого брака». Она энергично принялась за поиски такого вдовца, который заодно принес бы благополучие всей семье. Но годы уходили, а такой случай все не представлялся. Хоу Ин меж тем пошел двадцать седьмой год, появились признаки увядания, что не на шутку обеспокоило мать. А тут еще Цай Боду, забежав как-то за другом, столкнулся с Хоу Ин и, мало смысля в житейских делах, вздохнув, бесхитростно сказал при родителях девушки: «Ин на вид можно дать все тридцать, как быстро летит время, я помню, когда пришел к вам впервые, она была еще совсем девочкой, точно распустившийся бутон…» Эти слова расстроили стариков. Если тогда она была распустившимся бутоном, чем же она стала теперь?

Требования к будущему зятю мало-помалу снижались. Сначала искали инженера или техника, потом — любого интеллигента, на худой конец хоть школьного учителя, и дошли до того, что соглашались на рабочего, но непременно с государственного предприятия, не обремененного иждивенцами и не имеющего физических недостатков и дурных наклонностей. Хоу Ин приходилось все чаще ходить на смотрины. Несколько раз после них Хоу Ин откровенно давала понять родным, что она согласна; кто б мог подумать, что с мужской стороны придут с извинениями, встреча, мол, не удовлетворила их. Это был сильный удар, и не столько для Хоу Ин, сколько для ее родни. Как, их дочь, которую они прочили замуж за человека с высоким общественным положением, осмеливался отвергнуть какой-то простой рабочий!

Девушка после этого еще больше замкнулась в себе. Женихам, по словам сватавших Хоу Ин знакомых, не нравились ее старомодность и медлительность, нудные разговоры и манеры. Мать из-за этого часто ворчала на нее: «Поживей двигайся! Что ты нос повесила, ходишь с вытянутой физиономией? Будь я твоей свекровью, а не родной матерью, не обрадовалась бы я такой невестке!» И только Бай Шуфэнь, жена Хоу Жуя, заступалась за нее: «Не ругайте Ин! Цай Боду говорил, что по статистике в Пекине девушек от двадцати трех до двадцати восьми лет на несколько десятков тысяч больше, чем юношей, поэтому не только перед нашей Ин стоит эта проблема».

Впрочем, надежда найти жениха для Хоу Ин еще оставалась. Но что это были за женихи? Однажды вечером Хоу Ин вместе с Бай Шуфэнь грустные вернулись после неудачного свидания в парке Таожаньтин. Хоу Ин прошла к себе, разделась, вычесала из завитых волос ивовые сережки и точно застыла на краю кровати. В это время к матери, перебиравшей в другой комнате чечевицу, заглянул сосед Цянь. Старик был слегка навеселе; поговорив о том о сем, он, прищурив покрасневшие глаза, вдруг спросил: «Как дела у Ин с замужеством? Мой Эрчжуан, конечно, понимает, что жабе не есть лебединого мяса, но вы знаете его с детства, он рос у вас на глазах, неужто вам больше по душе всякие бездельники, что умеют только поесть, отлынивают от работы, финтят и безобразничают…»

Мать возмутилась. Старик Цянь работал велорикшей, теперь ушел на пенсию; его сын Эрчжуан был разнорабочим в ремонтной конторе. Как они осмелились даже думать об этом? Слишком уж низко они ставят семью Хоу! Оторвавшись от корзины с чечевицей, она с укоризной произнесла: «Эх, старина Цянь, ты, видно, и сегодня хватил лишку!» Тот со смущенным видом ретировался, а сидевшая в темноте сгустившихся сумерек Хоу Ин почувствовала, как сильно забилось ее сердце…

И вот во сне она увидела Эрчжуана. Перед домом, у грядки, где густо разрослись подсолнухи, он, засучив рукава, строгал; мышцы на руках напряглись, из-под рубанка во все стороны разлетались пахнущие свежей смолой стружки. Вдруг он выпрямился, на лбу заблестели капли пота, и с несмелой улыбкой взглянул на нее… Они, живя в одном дворе, почти никогда не разговаривали между собой, но сейчас, во сне, ей показалось, что он порывался что-то сказать ей, и Хоу Ин тоже захотелось заговорить с ним, рассказать ему историю Ли Вэй… Эрчжуан, его лицо, как сменяющиеся кадры из фильма, проносились перед ее глазами: вот он улыбается; молча изучает ее; смущенно отводит глаза; стоит с красным, должно быть после выпитого вина, лицом, растерянно уставившись на нее… она не очень хорошо помнит, когда и где она видела его таким: возвращаясь ли с работы домой, встретила у ворот или, стирая во дворе белье, подняв голову, вдруг заметила его…

Над спящей Хоу Ин, не подозревавшей, что вокруг нее сгущаются тучи, стоял Хоу Юн и с нескрываемым растущим раздражением смотрел на сестру. Его коробили и поза спящей, и то, что она устроилась наверху, на кровати, а не внизу, под ней. Хоть бы задернула занавеску, прикрылась чем-нибудь, недовольно подумал он. Как некрасивы эти в беспорядке разметавшиеся на подушке волосы, полуприкрытые глаза, глупо приоткрытый рот с отвисшей губой, как мало женственности в этой скованной, лишенной нежных, гибких очертаний фигуре! Хоу Юна выводили из себя апатия и вялость сестры, которая не умела кокетничать и строить глазки и, с каждым днем увядая, не торопилась с замужеством. Особенно встревожился он после разговора с матерью, которая пожаловалась на появившиеся у дочери признаки неврастении: девушка в ответ на материнское ворчание то часами не произносила ни звука, то вдруг разражалась безудержными рыданиями и, прекратив их так же внезапно, как начала, застывала в глубоком оцепенении… Когда же она наконец выйдет замуж и уберется отсюда? Сколько еще можно ждать?

Хоу Юн все больше распалялся, тучи в его душе вдруг разразились грозой. Он подскочил к Хоу Ин, потащил с кровати.

— Все спишь? Дохлая свинья! — выругался он. Хоу Ин в испуге проснулась, открыла затуманенные глаза и прямо перед собой увидела рассвирепевшее лицо брата. Почувствовав, как он словно железными клещами сжал ей запястья, она в ужасе пронзительно закричала: «А-а-а!»

Перекосившееся от боли лицо Хоу Ин показалось ему еще более отвратительным, с силой оттолкнув ее, он с яростью напустился на сестру:

— Что ты орешь? Режут тебя, что ли?

Теперь Хоу Ин окончательно проснулась и, словно внезапно прозрев, осознала, какой ненавистной помехой была для брата. Жалость к себе, болью отозвавшись в душе, вылилась в безутешные рыдания.

На плач в комнату ринулся Хоу Жуй и встал между братом и сестрой.

— Что ты даешь волю рукам? — гневно вскричал он. — Ей надо поспать перед ночной сменой. Что тебе от нее надо?

Хоу Юн выпрямился и, не сдаваясь, сказал:

— Взрослая девица, чего разлеглась средь бела дня? Пусть катится спать вниз!

Вслед за Хоу Жуем в комнату поспешила мать. Ей было нелегко. Чувство справедливости подсказывало ей, что Хоу Юн не прав, грубо обращаясь с сестрой. Но раздражение против Хоу Ин сделало ее равнодушной к ее горю, и сейчас в душе она не находила жалости к дочери, которая, закрыв лицо руками, горько плакала. Видя, что атмосфера в комнате накаляется, грозя разразиться скандалом, она совершенно потерялась.

— В чем дело, что случилось? — дрожа всем телом, запричитала она. — Хоу Юн, не распускай рук, ты что, не можешь повежливее поднять ее с постели? Ты тоже хороша: чуть что — в слезы, ну, не расстраивайся, иди поспи внизу, если хочешь. Хоу Жуй, оставь в покое брата, потише…

Но ее никто не слушал. Хоу Жуй опять повысил голос на брата:

— Ты все больше теряешь человеческий облик! Почему мы с сестрой у тебя как бельмо на глазу?

— Кто из нас потерял человеческий облик? — кричал Хоу Юн. — Сколько хорошего я вам сделал — и чем вы мне отплатили? Каждый раз, когда я возвращаюсь домой, у меня сердце кровью обливается. Посмотри, как вы живете! Как свиньи! В свинарнике!

Хоу Жуй побледнел от гнева.

— Если здесь свинарник, то зачем ты сюда повадился? Убирайся отсюда!

— Убираться? — Хоу Юн почувствовал, как вскипает от незаслуженной обиды. — Это тебе надо убираться отсюда! — сжав кулаки, закричал он. — Вы ведь работаете за городом, что же уцепились за эту квартиру? Нечего прикидываться хорошим, я давно разгадал, что у тебя на уме, я тебя насквозь вижу. В детстве я еще верил, что ты талант, человек высоких идеалов. Но теперь-то я прозрел. Ты ничтожество! Ничтожество! Думаешь, раз прописан здесь, втащил сюда этот шкаф, то и комната твоя? Тебе не видать и половины комнаты! Тебе пора катиться отсюда! Негодяй!

Хоу Жуй в ярости схватил брата за шиворот, тот стал вырываться, уцепился за ворот его рубашки, но тут же сильный удар отбросил его назад. Раздался звук лопнувшей материи, и с обрывком воротника в руке, потеряв равновесие, Хоу Юн неуклюже свалился на швейную машинку, опрокинув на пол пузырек с чернилами. По полу растеклась лужа, синие капли забрызгали постланный под кроватью матрац и наполовину задернутую над ним занавеску.

Мать бросилась разнимать сыновей, но вдруг истошным голосом закричала Хоу Ин и, соскочив с кровати, босиком выбежала из комнаты. Братья, оторопев на мгновение, кинулись вслед за ней и замерли при виде сестры.

Она не выскочила во двор и не легла на кровать. Ни жива ни мертва девушка забилась под стол. Когда в дверях появились мать и братья, она, как затравленный зверек, метнула на них испуганный взгляд, забралась еще глубже под стол и, закрыв лицо руками, зарыдала.

Хоу Юн стоял как громом пораженный. Далекое детство вспомнилось ему, вспомнилось, как с сестренкой они играли под этим столом. Он, продавец, устроившись на низкой скамейке, раскладывает на табурете свой товар — стаканы с водой: сладкой, подсоленной, подкрашенной заваркой чая или красной микстурой, а Хоу Ин, маленькая девочка с двумя желтыми заколками в волосах, сидит напротив и на фанты покупает воду, глоток за фант, ей особенно нравится розовая вода… ах, какой родной она была! Они не знали тогда соперничества, и двух квадратных метров под столом им хватало, чтобы жить в согласии и любви. Хоу Юн прикрыл глаза, чувствуя, что черные тучи злобы внутри него, словно от сильного порыва ветра, постепенно рассеиваются. В просветленной душе шевельнулось раскаяние. Сестра, родная, ты не заслужила такого обращения!

Хоу Жуй, увидев сестру в странной, дикой позе, напротив, ощутил в себе необъяснимую неприязнь к ней. Ему припомнились опасения матери о том, что у Хоу Ин не все в порядке с нервами… Он объяснял это разочарованием из-за неудачных поисков жениха, тоской, вызванной любовным томлением. Но сцена, разыгравшаяся у него перед глазами, не оставляла сомнений: да, с нервами у нее действительно не в порядке! О боже, только этого недоставало!

Мать, решив, что дочь сошла с ума, обезумела от горя; казалось, тысячи стрел пронзили ее сердце.

Она слишком баловала младшего сына, мало любила и жалела дочь, внезапно поняла она. А ведь ее Ин трудолюбива и добросовестна: вернувшись после рабочей смены, она стирает, моет, ходит за покупками, готовит обед, никогда не сидит сложа руки, зарплату всю до фэня приносит в дом, деньги на свои личные расходы, краснея, просит у матери… И чтобы такая хорошая девушка не нашла себе подходящего жениха! Да что там на небе ослепли, что ли? Разве можно, чтобы она так горько плакала, забившись под стол!..

Буря чувств, поднявшаяся в их сердцах, вылилась в единый порыв — поскорей помочь Хоу Ин. Но первым, кто подбежал к ней, протянул руку, как ни странно, был Хоу Юн. Первым невольным движением Хоу Ин было спрятаться подальше от него, но, случайно бросив взгляд, она увидела близко перед собой глубоко потрясшие ее ласковые сочувственные глаза, родное лицо, которое она уже видела здесь же, двадцать лет тому назад. Она послушно поднялась и, бережно поддерживаемая братом, прошла во внутреннюю комнату. Хоу Юн усадил ее на большую кровать и смущенно произнес:

— Малышка, поспи немного. Прости, я был груб с тобой.

Свидетели этой сцены — матушка Хоу со старшим сыном — были ошеломлены так внезапно происшедшей с ним переменой. Больше всех растерялась сама Хоу Ин. Крайнее возбуждение сменилось в ней вялостью, заторможенностью. Она тихо прилегла с закрытыми глазами; рыдания прекратились, только изредка из груди вырывались стоны и всхлипывания.

Глава третья

В половине восьмого вечера Цай Боду зашел к ним в гости. У ворот он столкнулся с Цянь Эрчжуаном. Тот был в синей рубашке с расстегнутой у ворота молнией, обнажавшей крепкую загорелую шею. Обычно при встрече с Цай Боду Эрчжуан, знавший его как частого гостя семьи Хоу и как автора популярного фильма, любезно здоровался с ним, рад был переброситься парой слов. Но сегодня, издали заметив его, Эрчжуан не шелохнулся, продолжая стоять, скрестив на груди руки, с хмурым и озабоченным видом. Он едва кивнул, когда Цай подошел совсем близко. Замедлив шаг и указывая пальцем на окна Хоу, Цай спросил:

— Дома?

Эрчжуан знал, что речь идет о Хоу Жуе, и глухо ответил:

— Старший брат Хоу у себя.

— А Хоу Ин? — вдруг неожиданно спросил Цай.

Эрчжуан был удивлен и озадачен вопросом, помедлив, он пробормотал в ответ что-то невнятное. Цай вошел во двор, но тут услышал за спиной глухой, как из бочки, голос Эрчжуана:

— У них был скандал. Хоу Ин устроили выволочку.

Цай обернулся и, нахмурившись, спросил:

— Наверное, вернулся Хоу Юн?

— А то нет! — гневно ответил Эрчжуан.

Цай, кивнув на прощание, скрылся во дворе.

Он пересек двор, вторая дверь налево, ведущая в квартиру Хоу, была полуоткрыта. На стук из комнаты раздался голос Хоу Жуя:

— Войдите!

Раздвинув портьеру, Цай вошел в комнату. Навстречу с книгой в руке, радостно просияв, поднялся Хоу Жуй; сидевший в углу на постели на груде одеял Хоу Юн отложил зеркальце, в которое, видимо, изучал собственную физиономию, и спустился с кровати. В соседней комнате Цай увидел задремавшую Хоу Ин, она была укрыта голубым махровым покрывалом; доносившиеся из приемника приглушенные звуки народной лирической музыки дополняли атмосферу мирной безмятежной жизни семьи. В душе невольно промелькнуло: «Что за чушь наговорил мне Эрчжуан! Выдумал какой-то скандал!»

Все трое уселись вокруг стола, дружески улыбаясь друг другу.

— Давненько ты не заглядывал к нам, дорогой гость! — с упреком сказал Хоу Жуй.

— Совсем закрутился, — пожаловался Цай. — То конференции, то встречи, а тут еще работа с иностранцами, надоело до чертиков…

— Чем же плохо работать с иностранцами? — с завистью поддел его Хоу Юн. — Знай себе наворачивай на банкетах!

— Где уж там! На десять встреч устроят дай бог один банкет. Это только со стороны заманчиво, на самом деле тоска смертная…

— Что ж, давай меняться! — нашелся Хоу Юн. — Уж я не стану жаловаться на скуку. Тебя бы к нам в нашу глухомань, вот где, братец, скучища!

— Да, представляю. Но вот, кстати, я обратил внимание, ваши заводские девушки и парни стали хорошо одеваться, они, пожалуй, заткнут за пояс любого кантонца и шанхайца, думаю, молодым людям с Ванфуцзина тоже далеко до них…

— Ба, да ты, я вижу, все знаешь. Ясное дело, драматург! Когда ты приедешь к нам на завод в творческую командировку изучать жизнь, я наймусь к тебе в секретари.

— Какой из тебя секретарь? — съязвил Хоу Жуй. — Ты же пишешь как слон брюхом! Если только устроишься по блату!

Хоу Юн, не обидевшись, рассмеялся в ответ. В этом «восходящем светиле» он чувствовал что-то загадочное, хотя знакомы они были больше десяти лет и он знал всю его «подноготную». Цай вырос в семье скромных служащих, среди родственников и друзей не было ни знаменитостей, ни деятелей культуры. Своим успехом он был обязан исключительно самому себе. Со студенческой скамьи, одержимый страстью к сочинительству, он без конца посылал свои рукописи в редакции газет и журналов, не отчаиваясь даже тогда, когда из ста рукописей девяносто девять возвращали обратно. В общежитии шутили, что Цай спит на самой высокой подушке, потому что кладет под нее свои отвергнутые писания… а теперь, кто б мог подумать, он прогремел на всю страну! Цай и наружности был самой невзрачной — щуплый, маленький, с большими от близорукости очками на носу, острым подбородком и широкими скулами. Но, несмотря на свою внешность, появившись на экранах телевизоров, он стал пользоваться успехом у женщин.

Как пришла к нему слава? Похоже, не с черного хода, а именно так, как рассказывал Хоу Жуй: сенсацию произвела его талантливая пьеса. Редко, да метко, не правда ли? Это еще куда ни шло, можно было понять, но то, что Цай, сделав имя, не стал, жить лучше, чем, скажем, Гэ Юхань, не укладывалось у Хоу Юна в голове. Хоу Юн знал об этом Гэ куда больше, чем его бывшие однокашники. Началось все с мелкой услуги: как-то Гэ попросил его привезти вина из Шаньси в обмен на бутылку дефицитного арахисового масла, которую он достал ему по рыночной цене. Теперь они часто встречались по делам, о которых остальные члены семьи и не подозревали. Хоу Юна коробили неприкрытая пошлость и самодовольство Гэ. Однажды после выпивки в ресторане, когда Гэ, шумно хлопая себя по высокому тучному животу, брызгая во все стороны слюной, наклонился к нему, довольно мурлыча: «Хороша у меня утроба!», Хоу Юна чуть не стошнило. Что из себя представлял этот Гэ? Он не был ни членом партии, ни ответственным работником, ни знаменитостью. Он числился учителем средней школы, но, не справляясь со своими обязанностями, не соответствовал даже этой должности. Но как он жил, как одевался и питался! Как он ухитрился свою жену, особу еще более вульгарную, чем он сам, перевести из кооперативной мастерской делопроизводителем в районный отдел культуры! Да, живя в нашем обществе, волей-неволей поверишь во всемогущество черного хода! Вот Цай Боду идет с главного входа, но, стяжав себе славу, и живет хуже Гэ Юханя, и работает больше, чем он!

— Да, кстати, как с работой у Е Юйцю? — вспомнив про супругу Цая, спросил Хоу Юн.

Вопрос был не случаен. После переезда в восточный район города ей приходилось тратить больше двух часов на дорогу до кооперативной мастерской, где она работала после окончания в шестьдесят шестом году школы.

— Все еще не устроилась, — на оживленном лице Цая появилась тень беспокойства, — у нас поблизости есть несколни не берько заводов, которые подходят ей по профилю, но это государственные предприятия, оут рабочих из кооперативных мастерских.

— Скажи, что она твоя жена, вот и дело в шляпе! — посоветовал Хоу Юн.

— Боюсь, что кадровики с завода не знают твоей пьесы, — сказал Хоу Жуй, — да и твое громкое имя в этих делах все равно не поможет.

— Разумеется, — согласился Цай. — Мне не помогут даже все персонажи моих пьес, — со смехом добавил он.

— Может быть, обратиться за помощью к Гэ Юханю, у него большие связи! — предложил Хоу Юн.

— Да, Гэ — загадка века. Помнишь, в университете он был самый слабый студент, еле-еле тянул… а теперь устроился лучше всех. Таинствен, как сфинкс. Откуда у него столько нужных знакомств, каким капиталом он располагает? — проговорил Хоу Жуй.

— Случается так, — неторопливо начал Цай Боду, — что наглость и есть капитал. Во время «культурной революции» один тип из нашей театральной труппы нажил бешеные деньги. Вот как это произошло. За душой у него не было ни гроша, но однажды его осенила мысль объявить о создании «Редакционно-издательской комиссии по опубликованию пятого тома избранных сочинений Мао Цзэдуна». Начал он с того, что позвонил на склад сообщить эту «исключительно важную радостную весть», после чего поинтересовался: «Сколько экземпляров заказать для вас?» «Сколько стоит том?» — спросили у него. «Денег не надо, выделите две тонны бумаги, и будем в расчете». Так он получил бумагу. Потом он позвонил в типографию и тоже сказал: «Денег не надо, помогите напечатать». Затем в переплетную, где состоялся аналогичный разговор. Последний звонок был в среднюю школу, он связался со штабом хунвэйбинов. «Имеется партия красной драгоценной книги, если поможете продать по цене один юань, бесплатно получите пятьсот экземпляров». Так, и пальцем не шевельнув, он напечатал, сброшюровал и реализовал книги. На склад, типографию и переплетную он выделил по тысяче экземпляров, хунвэйбинам — пятьсот, все были очень довольны, а он получил прямо в руки всю выручку после распродажи. Текст книги был составлен из материалов, печатавшихся в выпусках цзаофаней, кое-что было взято наобум и не имело никакого отношения к Мао Цзэдуну… однако хватились только после того, как заметили, что он каждый день тащит домой целые окорока, полные корзины с консервами. Это показалось подозрительным, и его вывели на чистую воду. Вот, видите, какое дельце можно провернуть, не имея и фэня в кармане, когда кругом царят беззаконие и невежество!

— Здорово! — едва дослушав, вскричал Хоу Юн. — Здорово ты, брат Цай, разбираешься в жизни нашего общества! Странно только, что, видя насквозь все ходы и выходы, ты в своих собственных делах хуже малого ребенка!

Цай Боду и Хоу Жуй, переглянувшись, рассмеялись.

— Человек должен быть благородным и справедливым! Я, конечно, не думаю, что Гэ, как тот, о ком я рассказывал, свернул на путь преступлений, но ведь и жить как он — все время ловча, мошенничая, поступаясь чувством собственного достоинства ради каких-то материальных выгод, — ведь жить так тоже не имеет смысла!

Хоу Юн непроизвольно несколько раз одобрительно кивнул головой. После разговора с Цай Боду на душе у него всегда становилось светлее и тише, суета жизни отодвигалась далеко в сторону. Если бы вокруг все люди были подобны Цаю! Если бы на заводе в Шаньси работали такие, как Цай, разве стал бы он лезть из кожи вон, чтобы переехать в каморку в Пекине?

Отвлекшись на минуту и уйдя в свои мысли, Хоу Юн не заметил, как за столом разговор перешел на другую тему.

— …как, еще не решен? — спрашивал Цай.

— Нет еще, — вздохнув, отвечал Хоу Жуй. — Ей скоро двадцать семь, тянуть больше нельзя.

— У тебя широкий круг знакомств, — вступил в разговор Хоу Юн, — не мог бы ты познакомить ее с кем-нибудь из мира искусства?

— Я как раз с этим и пришел к вам сегодня.

При этих словах братья подались вперед, нетерпеливо ожидая, что он скажет дальше.

Но в этот момент в комнату с блюдом жареного лущеного арахиса вошла мать. Цай встал поздороваться с ней.

— Ого, да вы теперь в чести! — расплылась она в улыбке. — У моей сватьи в доме многие из этих, что с красными петлицами на воротниках и кокардами на фуражках, часто говорят про вас, совсем как когда-то про Мэй Ланьфана[80]. Прошу вас, разделите с нами наш скромный ужин, выпейте с братьями по рюмочке!

— Спасибо, тетушка Хоу, я, право, уже поел.

— Нет, раз просят, отведайте хоть немного, уважьте нас.

— Ма, — не выдержал Хоу Юн, — брат Цай пришел, чтобы познакомить Ин с женихом.

— Правда? — Для матери этот вопрос был не безделица. Ей показалось, что комната озарилась светом, в голове пронеслось: ну, видно, ей так на роду написано. Наконец счастье улыбнется и ее Ин, из-за которой именно сегодня в семье вспыхнула ссора!

— Кого вы ей сватаете? — с нетерпением обратилась она к Цаю, присев на стул и не выпуская из рук блюда.

— Редактора одного издательства.

— Что это за специальность? — разволновавшись, не поняла она.

— Вроде преподавателя или профессора университета, это работник культуры, он редактирует книги, — пояснил Хоу Жуй.

— Он, правда, не молод, — продолжал Цай, — ему сорок четыре года. В пятьдесят седьмом году его по ошибке причислили к правым, что принесло ему много бед и горя. Жена, испугавшись, ушла от него, и с тех пор он живет бобылем. Теперь он реабилитирован, восстановлен в восемнадцатой административной категории работников[81], редактирует в издательстве художественные произведения. В последнее время мы сошлись с ним поближе. Друзья наперебой советуют ему поскорей жениться, и вот он, кажется, решился…

— Боюсь, наша Ин ему не пара, — усомнился Хоу Жуй. — У него, наверное, высокие требования, а она не очень сильна в литературе…

— Нет, нет, он сказал, это вовсе не обязательно, — перебил Цай. — Его первая жена и литературой интересовалась, и на скрипке играла, и стихи сочиняла… а стоило разразиться кампании борьбы с правыми, как она струсила, не поддержала в тяжелую минуту; это оставило в его душе кровоточащую рану… теперь он хочет одного: иметь верную, добродетельную спутницу жизни, привлекательной наружности, мягкого характера…

— Ну, тогда Ин подходит как нельзя лучше! — облегченно воскликнул Хоу Юн. — Такую верную подругу, как она, днем с огнем не сыщешь!

Матери не терпелось узнать главные, по ее мнению, вещи.

— Сколько он зарабатывает? Есть ли у него квартира? — забросала она вопросами Цая.

— Он принадлежит к восемнадцатой категории, — ответил тот, — значит, его месячный заработок составляет восемьдесят семь с половиной юаней. После реабилитации он получил отдельную квартиру, правда однокомнатную, но с большим холлом, который можно переделать в гостиную или столовую.

Матушка Хоу пришла в сильное волнение, надо поскорей познакомить Ин с этим человеком! Как бы его не перехватили, с тревогой думала она, пока они тут попусту болтают.

— Когда они смогут встретиться? Может быть, сегодня и назначить день встречи? — сказала она.

— Да, лучше не откладывать в долгий ящик, тем более я сейчас очень занят. Давайте сегодня же вечером устроим предварительную встречу, посмотрим, какое впечатление они произведут друг на друга. Он живет недалеко отсюда и по вечерам гуляет в парке Дундань. Я только что заходил к нему, рассказал о Ин, и мы договорились, если ей удобно, сегодня вечером познакомить их в парке…

— Здорово ты придумал! — радостно вскричали все трое. — Конечно, Ин удобно, парк Дундань под боком, ночная смена у нее начинается в десять часов, она успеет!

Их благодарность другу, не первый раз выручавшему их, не знала границ. Все члены семьи Хоу помнили тот весенний вечер с моросящим мелким дождем, когда, возвратившись всей семьей из кинотеатра, они зажгли в комнате свет и заметили на полу у двери свернутую треугольником записку. Оказывается, записка была от Цай Боду, который забегал к ним по дороге на пекинский вокзал, откуда он уезжал в тот вечер к родным в Хунань. Постояв у закрытой двери и решив не ставить соседей в известность о цели своего прихода, он, прислонившись к стене, черкнул записку и подсунул ее под дверь. В ней говорилось, что Бай Шуфэнь, студентка последнего курса геологического института, согласна встретиться с Хоу Жуем на следующий день в три часа в парке Сунь Ятсена в Павильоне над водой и что придет она вместе с Е Юйцю. Эта записка решила судьбу Хоу Жуя и Шуфэнь. Неужели Цай Боду суждено быть благодетелем их семьи! Вот и теперь он появился в самый нужный момент!

Мать, не выпуская блюда из рук, прошла в соседнюю комнату и только тут, спохватившись, поставила его на швейную машинку. Хоу Ин сидела на кровати; судя по ее блестящим глазам, слышала весь разговор. В душе Хоу Ин действительно вновь пробудилась надежда. Горечь, оставшаяся после недавнего скандала, мигом улетучилась, едва услышала она эту неожиданную новость. Шутка ли, редактор! Образованный, культурный человек, не чета какому-то Эрчжуану. Сорок четыре года, рассуждала она, значит на семнадцать лет старше ее, что ж, лучше выйти замуж за степенного и серьезного человека…

Она не заставила себя упрашивать, сразу же согласившись идти на свидание. Все засуетились вокруг нее: Хоу Юн приготовил теплую воду для умывания, Хоу Жуй помог выбрать простое, скромное платье к лицу, мать, забыв о делах на кухне, причесала и воткнула ей в волосы украшения. Когда Хоу Ин, нарядная и причесанная, предстала перед ними, все присутствующие так и ахнули: неужели эта стройная, изящная девушка и есть Хоу Ин?

Матушка Хоу отпустила их только после того, как угостила гостя лапшой с яйцом. Братья наперебой наставляли Хоу Ин:

— Держись скромно, будь находчивой в разговоре, отвечай, когда спрашивают!

У ворот они встретили Эрчжуана, который стоял в той же позе, скрестив руки на груди. Он не мигая смотрел на Хоу Ин, и взгляд его выражал удивление и сочувствие. Хоу Ин не подняла глаз, но ясно ощутила на себе его взгляд. Образ из ее сновидений всплыл перед мысленным взором. Она почувствовала прикосновение к щекам вечернего прохладного ветерка и поежилась, будто мурашки поползли по телу. Цай улыбнулся на прощание Эрчжуану, но тот ответил косым, неприязненным взглядом.

Глава четвертая

— Эй, младшего Хоу к телефону! — просунувшись в дверь, закричал старик Цянь.

Трое детей из семьи Хоу выросли в этом дворе у него на глазах, он относился к ним по-отцовски, особую нежность питая к Хоу Ин.

Хоу Жуй привстал.

— Входите, садитесь!

— Не могу. Дома много дел. К тому же сегодня замучили телефонные звонки.

Старик Цянь поставил у себя в квартире телефон общего пользования, которым из семьи Хоу чаще всего пользовался Хоу Юн. Стоило ему приехать, как начинались бесконечные звонки, будто это был его личный телефон.

Хоу Юн, выйдя вслед за стариком, терялся в догадках, кто бы мог уже узнать, что он в Пекине. Может быть, подумал он, звонят от тестя, узнав из письма Сюэюнь о его приезде. Но он тут же отбросил эту мысль, зная, что в семье Пэнов к нему не испытывают большого расположения.

— Откуда звонят? — спросил он.

— Из гостиницы «Синьцяо», — ответил старик.

Не может быть! Это гостиница для высоких иностранных гостей и китайских эмигрантов, неужели…

До комнаты семьи Цяней идти всего тридцать шагов, но целая вереница безумных мыслей успела промелькнуть в его сознании.

С тех пор как Хоу Юн стал что-то понимать, он часто задавался вопросом: почему между ним и старшим братом такая большая разница? Неужели у родителей в течение девяти лет не было детей? Мать, когда он полюбопытствовал, коротко ответила, что было еще двое, но после трудных родов они не выжили. Однако в семидесятом году во время «чистки классовых рядов» он тайком прочел письменные показания отца, из которых узнал, что один ребенок выжил. Это была родившаяся в сорок шестом году девочка, которую мать не взяла из родильного дома. Семья в то время бедствовала, отец, мелкий таможенный служащий при японском марионеточном правительстве, в годы гоминьдановского господства был уволен и два года не мог найти работу. Как писал отец в своих показаниях, после того как в их жизни произошли перемены к лучшему, они с матерью начали розыски дочери. Вот что они узнали от старой няни из больницы: девочка, удочеренная богатыми людьми, в трехлетнем возрасте заболела дифтеритом, ее привезли в больницу, но спасти не смогли, и ребенок умер там же, где и появился на свет.

История с этим ребенком, конечно, не была столь большим грехом в отцовском прошлом, чтобы быть упомянутой в показаниях, но поскольку в первые годы после Освобождения он уже дал исчерпывающие письменные объяснения о всех своих «черных пятнах в биографии», то теперь, в семидесятом, ему уже нечего было добавить. Поэтому, чтобы отписаться, пришлось ворошить прошлое и вытаскивать на свет эту историю, которую он «в течение длительного времени утаивал от организации». Судьба этого трехлетнего ребенка, конечно, никого не интересовала, и на том дело закрыли.

Зато Хоу Юн, узнав эту историю, часто уносился в мечтах к этой таинственной девочке. В последние годы, изнывая от скуки в Шаньси, он сочинил пространную романтическую историю этой сестры.

Начиналась эта история с того, что девочка не умерла от дифтерита, а, вылечившись, благополучно выросла в богатой семье; в конце сороковых годов она вместе с приемными родителями уехала в Гонконг, потом, окончив колледж, поехала учиться в Японию, где вышла замуж за американца, переехала на постоянное жительство в Соединенные Штаты и взяла американское подданство. Однажды эта молодая женщина, с длинными, до плеч, распущенными волосами, с иголочки одетая по последней моде, благоухающая, внезапно появляется в их комнатушке и бросается в ноги родителям. Что же она привозит в подарок своим родным? Она, без сомнения, подарит цветной телевизор марки «Победа», магнитолу, а возможно, еще и фотоаппарат, мгновенно делающий цветные снимки… а вдруг она вздумает привезти мини-ЭВМ?! У них в семье она никому не нужна, придется сдать на комиссию в магазин на улице Бэйдацзе и на полученные деньги купить что-нибудь… Потом он ведет ее в гости к тестю, или нет, лучше шуринов и свояченицу пригласить на встречу с ней в ресторан при гостинице, где она остановилась. Тогда он заткнет рты этим чертовым родственникам, которые поймут наконец, что семья Хоу и семья Пэнов равны по общественному положению и что брак их сестры не мезальянс.

А может быть, с помощью сестры и ее мужа ему удастся переехать в Штаты, поэтому в оставшееся время надо не мешкая заняться английским и научиться водить машину, чтобы после переезда поскорее вписаться в их жизнь…

Когда Хоу Юн вошел в крохотную комнатушку, в которой находился коммунальный телефон, от возбуждения кровь ударила ему в голову, уши горели, он невольно зажмурился, словно верующий в ожидании чуда, но послышавшееся с того конца провода «алло, алло» безжалостно оборвало так живо представившийся ему прекрасный сон.

Он сразу же узнал голос Гэ Юханя.

— Хоу Юн, это ты? — В голосе слышалось некоторое беспокойство.

— Да. — Хоу Юн понял: Гэ не хотелось, чтобы трубку взял брат. Свой гнев и досаду за разбитые мечты он готов был излить в проклятиях. — Откуда ты, черт подери, звонишь?

— Из автомата.

— Хорош гусь, а сказал, из гостиницы «Синьцяо»!

— Ха-ха-ха, гостиница тут и правда неподалеку!

— Как ты узнал о моем приезде?

— Да вот только узнал. В шесть часов на перекрестке в Дундане я столкнулся с твоим братом, но тогда я еще не знал, малыш, что ты опять нагрянул к нам в Пекин.

— Я спрашиваю, как, черт тебя возьми, ты узнал о моем приезде?

— И не спрашивай, на картах нагадал.

— Выкладывай, что там у тебя!

— Заходи, надо поговорить.

— Я еще не ужинал.

— Приходи, угощу жареной рыбой.

— Я не охотник до нее.

— Ну, поешь дома — и приходи.

— У меня дела.

— Жду тебя завтра.

— Завтра я иду на работу, оттуда — к тестю в Сицзяо.

— Ты что, спятил, своей пользы не понимаешь? Может, раздумал переезжать в Пекин?

— Нет, не раздумал.

— То-то и оно! Тогда тебе надо навестить старшего брата Гэ, тем более что дело, о котором мы в прошлый раз говорили, на мази…

— Да ну! Но ведь теща…

— Тебе, малыш, придется еще раз хоть на коленях просить ее. Тебе представился сейчас такой исключительный случай!

— Какой?..

— Нет, это разговор с глазу на глаз. Так ты приедешь?

— Сейчас не могу.

— Ты стал, однако, задаваться! Так вот, от тебя требуется только помочь выписать два удостоверения, ручаюсь, после этого ты можешь собирать вещи для переезда…

— Ты мне зубы не заговаривай…

— Дело твое, хочешь — верь, хочешь — не верь. Так ты приедешь?

— Ладно, после ужина заеду.

— Ну вот, это другой разговор.

Хоу Юн собирался повесить трубку, как Гэ Юхань добавил:

— Не говори Хоу Жую о моем звонке!

— Чушь! — Хоу Юн с силой швырнул трубку на место.

— Осторожнее! — сказал подошедший старик Цянь, неодобрительно покосившись на него.

Хоу Юн не торопился домой. Он присел на кровать, достал сигареты, угостил старика, и они молча закурили Потом младшая дочь позвала Цяня ужинать, и он ушел в соседнюю комнату, кивнув Хоу Юну на прощание.

Хоу Юн обдумывал свой разговор с Гэ Юханем, недоумевая, откуда у того такая быстрая информация. А, ну конечно, ведь он летел в самолете вместе с соседом Гэ! Ну и бестия этот Гэ Юхань, как он умеет на все сто использовать знакомых, связи, извлекать из всего выгоду для себя! Хоу Юн знал, что у него был блокнот, куда он заносил фамилии, имена, должности, адреса, телефоны нужных людей. С одними он постоянно поддерживал отношения, с другими водил шапочное знакомство, третьих откладывал про запас, «на случай, если они вдруг понадобятся», как продукты в холодильнике…

Во время последней встречи Гэ предложил проект «взаимодействия трех сторон»: Хоу Юн добивается через тещу, чтобы ее сестра, занимавшая видный пост в одном медицинском учреждении, взяла к себе лаборантом сына руководящего работника провинциального правительства (в этом учреждении некоторое количество вакансий оставляли для детей сотрудников, поэтому бездетная сестра тещи могла устроить его в штат как своего родственника); затем руководящий работник на основании полученных Хоу Юном из домового комитета и из отделения милиции справок о болезни родителей и необходимости ухода за ними помогает ему переехать в Пекин; и, наконец, этот же работник помогает Хоу Юну улучшить жилищные условия. Узнав про эти сложные хитросплетения, Хоу Юн не мог скрыть своего изумления.

— К чему эти ухищрения и фокусы? — развел он руками. — Разве не может это влиятельное лицо без посторонней помощи устроить свое чадо к себе на работу?

Гэ рассмеялся:

— Теперь все даже мало-мальски влиятельные люди очень осторожно пользуются блатом, — сказал он, — придерживаясь принципа «щипать траву подальше от своей норы»; кроме того, учреждение, где работает тетка твоей жены, — теплое местечко, с поездками за границу; ну и наконец, теперь никто не хочет даром пользоваться черным ходом, при первой же ревизии, как только прижмут твоего протеже, ты и останешься на бобах. Теперь норовят так: ты — мне, я — тебе, услуга за услугу, действуют то через одни, то через другие каналы, все связаны круговой порукой, никто никому даром ничего не делает, пригнано крепко, как шипы в пазы. Если когда-нибудь кто-то и захочет навести порядок, он не сможет развязать этот мертвый узел, ну а поскольку ни до чего в прошлом не докопались, то в будущем…

Хоу Юн содрогался, слушая эти рассуждения. Он не раз корил себя, что в суете и грязи жизни растратил себя, осквернил душу, но сейчас, когда он сравнивал себя с Гэ Юханем, ему казалось, он чист, как лотос… он сердился, нервничал, почему жизнь не балует таких людей, как Цай Боду, зато преуспевают гэюхани, добивающиеся всего, что захотят.

Стук в дверь прервал поток его мыслей, в комнату вошел Эрчжуан. Они выросли в одном дворе, но никогда не играли вместе, в последнее время отношения между ними были особенно натянутыми. Эрчжуан вернулся с улицы расстроенный, он видел, как Цай Боду уводил Хау Ин, и догадался о цели его посещения, а тут еще, войдя в комнату, увидел на своей постели развалившегося в барской позе Хоу Юна с сигаретой в зубах и, не сдержавшись, грубо набросился на него:

— Дозвонился? А теперь давай проваливай!

Но Хоу находился в том размягченном состоянии, когда человеку хочется быть чистым и хорошим и жить в согласии со всеми. Подняв голову, он улыбнулся Эрчжуану, протянул ему сигарету и примирительно сказал:

— Э, мне что-то не по себе, посижу немного — и уйду.

Эрчжуан, помявшись, взял сигарету, не спуская недоуменного взгляда с Хоу Юна. Тот сидел неподвижно, казалось целиком уйдя в созерцание висящего на стене календаря с цветной фотографией гимнастки, исполняющей вольные упражнения. Однако, внимательно присмотревшись, Эрчжуан обнаружил, что, уставившись в одну точку, Хоу Юн погружен в какие-то свои невеселые думы. Откуда вдруг тоска и смятение у этого счастливчика, нашедшего на дороге клад? — удивился Эрчжуан. По его мнению, Хоу Юн родился в рубашке, но кто б узнал его сейчас в этом сидящем напротив с насупленными бровями, с унылым, потерянным видом человеке, у которого на сердце, судя по всему, скопилось горестей не меньше, чем у него, Эрчжуана. В чем тут дело?

Хоу Юн резко затянулся и, внезапно погасив недокуренную сигарету, поднялся, бросил на стол четыре фэня[82] и, попрощавшись, направился к выходу. У самой двери, обернувшись, произнес:

— Если мне будут звонить, скажи, меня нет!

И, толкнув дверь, большими шагами пошел к дому.

Из комнаты раздался чей-то голос, звавший Эрчжуана к ужину, но он сердито крикнул:

— Ешьте сами! Я не голоден! — и, основательней усевшись на кровати, откуда только что встал Хоу Юн, задумался. На душе у него было муторно, будто кошки скребли.

Кто разберется, что творилось в душе этого двадцативосьмилетнего парня?

Он был старше Хоу Ин на год, и когда она была во Внутренней Монголии, он работал в производственной бригаде на селе в провинции Гирин. Его друзей, спавших с ним на одном кане, больше всего поражало, как он быстро прижился на новом месте и нисколько не скучал по оставленному в Пекине дому. Но о чем он, собственно, стал бы скучать? О десятиметровой комнате, в которой ютилось шесть человек и где, кроме двух старых сундуков да раздвижного стола с посудой и кухонной утварью, помещалась лишь громоздкая, занимавшая восемь десятых всей площади, сколоченная из досок лежанка, на которой по вечерам укладывались спать Эрчжуан с родителями, двумя сестрами и братом? В деревне городские ребята из их коммуны страдали от плохого питания, недостатка жиров и мяса, для них обед из редьки, присоленной крупной солью, был сущим наказанием, и только Эрчжуан с аппетитом уписывал и гаоляновую или рисовую кашу, и соленую редьку, находя их ничуть не грубее домашней еды. А в скоромные дни он, не стесняясь, простодушно просил своих товарищей, которые не любили жирного мяса, поделиться с ним лишним куском и с бутылкой ханшина[83] съедал в один присест жирный кусок мяса в полкилограмма, да еще в придачу пять-шесть больших лепешек!

После наступивших в стране перемен их коммуна распалась, и Эрчжуан, увлекаемый общим потоком, вернулся в Пекин. Но в отличие от своих друзей он не испытывал радости, скорей уныние и тоску. После деревенского приволья, после просторного крестьянского жилья жить в этой низкой, темной комнатушке, выходившей окнами во двор душного переулка, ему было невмоготу. Привыкнув спать на большом кане отдельно от женщин, он не мог теперь вынести этой общей лежанки, на которой спала вся семья. Поэтому в ожидании работы они с братом, подобно тысячам пекинцев, вооружившись тачкой, рыскали по всему городу, подбирая где придется десяток-другой оставленных без присмотра кирпичей. К торцовой стене комнаты он пристроил небольшое помещение и провел телефон. Наконец у Эрчжуана появилась своя отдельная постель, и вся семья зажила по-новому, перейдя от «общего житья» к «раздельному»: мужчины спали в пристройке, женщины — на двух кроватях в комнате.

Отец Эрчжуана, велорикша, почти сорок лет своей жизни крутил педали, возил коляску, и лишь на третий год после Освобождения привел в дом жену и обзавелся семьей. Год тому назад Цянь, еще крепкий, бодрый старик, ушел на пенсию, чтобы освободить место старшей дочери, ожидавшей работу, дав ей возможность поскорей устроиться к ним в контору рикш «на смену отцу». Отцовская профессия была, правда, не женским делом, поэтому ей подыскали место служащей в конторе. Должность эта, возможно, не очень престижная, с точки зрения, скажем, родни Хоу Юна, но в ее кругу, среди детей рабочих-рикш, считалась завидной.

Эрчжуан спустя некоторое время был распределен разнорабочим в ремонтную бригаду. Можно считать, он унаследовал специальность отца, поскольку с утра до вечера на велосипеде с тележкой развозил по строительным объектам штукатурный раствор. Теперь материальное положение семьи значительно улучшилось. К тому же старик Цянь, не довольствуясь пенсией, работал ночным сторожем на складе, что давало небольшой приработок. Тетушка Цянь в свою очередь ведала коммунальным телефоном, а дети помогали ей подзывать соседей. Эрчжуан, наловчившись в столярном деле, сколотил для дома кое-какую мебель, они приобрели транзисторный радиоприемник, и в комнате стало уютнее, веселее. Теперь они собирались купить телевизор, что вызвало в семье настоящую дискуссию: купить ли по случаю телевизор с маленьким экраном или, дождавшись талона, купить в магазине новый с большим экраном?

Послушать старого Цяня, Эрчжуану, право же, теперь не на что было обижаться. Чего еще можно желать в жизни? Вот только одно — сыну скоро тридцать лет, пора жениться. А для этого, кроме денег, нужна площадь, поэтому они с женой решили после замужества старшей дочери переселиться с остальными детьми в пристройку, освободив комнату для Эрчжуана с женой. Старик не раз подсаживался к сыну, делясь своими планами, но тот, хмыкнув в ответ, не удостаивал его ни словом. Уж эта нынешняя молодежь!

Родители деятельно подыскивали Эрчжуану невесту. А он сам? Что он думал? Чего желал? Кто знает… Может быть, он и сам этого толком не знал.

Однажды, оставшись один, он набрал номер телефона таксопарка.

— Слушаю.

— Мне нужно такси.

— Куда едете?

— Нужна машина!

— Понятно, куда поедете?

— На вокзал.

— К которому часу подать?

— Прямо сейчас.

— Ваш адрес.

Эрчжуан назвал переулок и, не дожидаясь, пока его спросят номер дома, поспешно добавил:

— Пусть подождет в начале переулка.

— Постойте, вам же рукой подать до вокзала! У вас что, большой багаж?

— Да, очень большой.

— Тогда машина подъедет прямо к дому.

— Не надо к дому, нет подъезда, пусть ждет в начале переулка.

— Хорошо, сейчас машина будет.

Эрчжуан был как во сне, голова шла кругом. Постояв в нерешительности, он вышел из дому и во дворе у колонки с водой увидел Хоу Ин. Она стирала белье; заслышав чьи-то шаги, подняла голову и встретилась с ним глазами. Он, улыбаясь, посмотрел ей прямо в глаза, и его лицо радостно вспыхнуло от удовольствия. Опустив голову, она изо всех сил стала тереть белье на стиральной доске.

Эрчжуан скорыми шагами вышел на улицу и побежал к назначенному месту. Вскоре показался голубоватый автомобиль шанхайской марки.

Эрчжуан наклонился к шоферу:

— Это я заказывал такси!

Шофер, женщина средних лет, недоверчиво взглянула на него.

— Где ваш багаж?

— У меня нет багажа.

Подозрительно оглядывая его из окошка, она не открывала дверцы машины.

— Вы что же, не могли пешком пройти?

— Я заплачу.

— Куда вам все-таки ехать? Этот вопрос спас его.

— К воротам Юндинмэнь, — поспешно ответил он. — Пешком туда не доберешься! И на трамвае не успеть, до отхода поезда осталось каких-то двадцать минут.

Дверца наконец открылась, и он влез в машину. Усевшись сзади и стараясь устроиться как можно удобнее, он вертел во все стороны головой, оглядывая салон машины, потом прильнул к стеклу, наблюдая за улицей. Женщина настороженно следила за ним в смотровое зеркало, готовая принять меры предосторожности.

Ему стало душно, но никак не удавалось опустить стекло.

— Поверните вон ту ручку, — сказала она. Когда он повернул, в машину ворвалась волна горячего, насыщенного парами бензина воздуха.

Эрчжуан был бы рад еще посидеть в машине, но показалась стоянка такси у вокзала Юндинмэнь. Он вынул из нагрудного кармана пиджака десятиюаневую бумажку и протянул ее шоферу со словами:

— Хватит?

Только тогда шофер окончательно убедилась, что он не злоумышленник.

Эрчжуан взял сдачу, вышел из машины и, с облегчением вздохнув, пешком вернулся в город. По дороге он зашел в парк Таожаньтин, посидел на скамейке на берегу озера, любуясь переливающейся в лучах солнца водой. «Оказывается, ничего особенного в езде на машине нет, — вертелось у него в голове, — жаль, содрали с меня больше шести юаней…»

Интересно, что толкнуло Эрчжуана на столь нелепый поступок?

Когда Эрчжуан учился в школе, у них в «политической рабочей группе» был учитель, отвечавший за воспитательную работу во внеурочное время. По его мнению, все, кто плохо успевали и жили в тяжелых материальных условиях, были отпетыми хулиганами. Отчитывая как-то Эрчжуана, он пригрозил: «Ты видел, чем кончил „Тесак“, и ты хочешь туда же?»

Парень по прозвищу «Тесак» был известным на всю школу хулиганом, задержанным после одного проступка органами общественной безопасности. Под конвоем его привезли в школу и устроили на стадионе показательный суд. Что же запало Эрчжуану в душу после этого суда? Никто — ни тот учитель из «политической рабочей группы», ни родители — никогда бы не догадался, ибо сильнее всего поразило Эрчжуана то, что преступника привезли на машине. Хотя «Тесак» был наголо обрит и на руках у него блестели наручники, Эрчжуан не спускал с него завистливых глаз, то и дело оборачиваясь и разглядывая стоявший в стороне автомобиль. Вот ведь счастье привалило: на машине разъезжает! Никому в его роду — ни дедушке с бабушкой, ни матери с отцом — не довелось ни разу в жизни сесть в машину. И впереди у самого Эрчжуана тоже простиралась унылая дорога жизни, и на ней не было видно и тени автомобиля.

Эрчжуан не пошел по стопам «Тесака», но, выбрав день получки, решил все-таки испытать, что такое поездка в машине. Проехав в такси и погуляв в парке, он зашел в ресторан «Тигровый мост», заказал полный стол еды, выпил два литра пива и, оставив половину блюд недоеденными, качаясь из стороны в сторону, вернулся домой. Старик Цянь весь вечер ругал его, мать три дня ворчала на него, но он так и не проговорился о своей поездке в такси.

Это стало тайной его жизни.

Была у него и другая тайна, которую он хотел утаить от всех, но не сумел.

Он уже вступил в пору зрелости, когда, не научившись сдерживать и направлять свои порывы, можно легко скатиться с рельсов. К тому же, что бы ни писали газеты, факт остается фактом: в пекинских переулках живет очень много таких молодых людей, как Эрчжуан, которые никогда не читают газет.

Он не читал газет не потому, что не хотел. Их семья газет не выписывала, а единственный экземпляр «Пекинской ежедневной газеты», выписанный в их бригаду на несколько строительных площадок, он и в глаза не видел, газета оставалась у тех, кто сидел в конторе. На улицах газетные киоски редкость, читальных залов для рабочей молодежи и вовсе не сыщешь. Газеты, как видно, не для таких, как Эрчжуан.

Зато он пристрастился к кино, особенно нравились ему фильмы про любовь. Не отрываясь, завороженно смотрел он кадры с любовными сценами, и если бы вдруг на экранах пошли эротические фильмы, Эрчжуан, наверное, не выходил бы из кинотеатров.

Не могли ли такие фильмы толкнуть его на преступление?

Скорей, наоборот. Даже короткие, как вспышка, кадры о влюбленных доставляли ему радость. Затаив дыхание, он смотрел на экран, ни с кем не обсуждал просмотренного фильма, молча предавался приятным грезам, перебирая в памяти увиденное, воображая себя романтическим героем фильма, и в этом его здоровая, крепкая плоть черпала удовлетворение; поэтому утром он поднимался, чувствуя себя порядочным, чистым человеком.

Но однажды он испытал страшное замешательство. Как-то в туманном сновидении, когда он по обыкновению воображал себя благородным рыцарем из фильма, из расплывчатого кадра стала вырисовываться героиня с внешностью, осанкой, голосом… Хоу Ин. Эрчжуан был поражен. По сюжету фильма он должен был подойти к ней, обнять, прижать к груди… но ноги словно приросли к полу, у него появилось странное ощущение: он не смеет прикасаться к этой девушке, он должен оберегать, уважать ее…

Проснувшись на следующее утро, он вышел во двор поднять засов на воротах и вдруг увидел возвращавшуюся с ночной смены Хоу Ин, сонную, растрепанную; улыбнувшись ему, она исчезла за дверью.

Сокровенные мысли Эрчжуана, которые он таил в сердце, первым угадал отец. Он пошел попытать счастья, но напоролся на отказ. В семье Хоу рассчитывали, что замужество Хоу Ин поможет ей подняться вверх по общественной лестнице.

В этот вечер Цай Боду вышел вместе с Хоу Ин. Чем кончатся эти смотрины? А вдруг дело сладится?

Эрчжуану не хотелось есть. Он ждал, прислушиваясь к звукам ее шагов.

Глава пятая

Хоу Юн раздвинул занавеску, вошел в комнату и замер при виде картины, от которой уже отвык.

В комнате негде было повернуться. У небольшого стола с закусками и вином друг против друга сидели вернувшийся с работы отец и Хоу Жуй. Племянница Линьлан около своей кроватки играла с пластмассовой куклой, у которой уже успела разбить голову, и сосала карамель. Мать, сидя на плетеном стуле, оживленно беседовала о чем-то с невесткой Бай Шуфэнь, которая расчесывала волосы над умывальным тазом. Комнату заполнял густой запах рыбы-сабли в кисло-сладком соусе. Этот запах заставил Хоу Юна еще острее ощутить убожество и вульгарность родного дома. Еще не успокоившись после телефонного разговора, он готов был взорваться и излить все, что накопилось у него на душе.

— А, сын пожаловал! Давай, выпей с нами рюмочку-другую! — Появление Хоу Юна до того обрадовало отца, что он поклонился сыну, как дорогому гостю. Хоу Юн удержал едва не сорвавшиеся с губ горькие слова. В этом поклоне был весь отец — с его добротой, честностью, мещанством, легкомыслием, искренностью… Он выдавил из себя улыбку и произнес:

— Папа, ты пей сам, я что-то устал, пойду прилягу.

Не обратив внимания на кивнувшую ему невестку, он прошел в дальнюю комнату.

В отличие от своей спутницы жизни Хоу Циньфэн гордился всеми тремя детьми и верил в будущее каждого из них. Он до сих пор не мог забыть, как много лет тому назад Хоу Жуй опубликовал стихотворение в «Бэйцзин жибао»; каждый раз, получив на почте журнал с очередной пьесой Цай Боду, он думал о своем первенце и его способностях. Должно же наступить такое время, когда и его начнут печатать в журналах! Нечего и говорить, как он был доволен вторым сыном, но из чувства самоуважения ходил к сватьям лишь два раза в год: первого октября и в Праздник весны. Притом он никогда у них не ночевал и даже не пользовался ванной, считая, что не имеет права на те привилегии, которыми пользуется его жена, помогавшая именитым родственникам по дому. Что же касается дочери, Хоу Ин, он не сомневался, что она найдет себе достойного супруга. Прослышав, что Цай Боду обещал познакомить ее с каким-то редактором, он обрадовался и, будучи под хмельком, захихикал:

— Вот и отлично! Сын будет писать стихи, зять — их редактировать, а мы все — читать!

Уйдя в дальнюю комнату, Хоу Юн лег на постель Хоу Жуя и поначалу не прислушивался к разговору за стеной. Вдруг в его слух ворвался звонкий голос невестки: «Говорят, что вертикальную развязку у Дунданя начнут строить будущей весной. Интересно, когда будут сносить наш квартал — осенью или зимой?»

Вертикальная развязка?

Перед его глазами сразу же всплыли кадры кинохроники, снятые с высоты птичьего полета: переплетение прямых и закругленных линий магистралей, потоки машин, свободно мчащихся в разных направлениях…

Да, если здесь построят транспортную развязку или хотя бы начнут сносить дома в окрестных старинных переулках, как переменится жизнь таких семей, как Хоу!

Если снесут их дом, семья Хоу получит по меньшей мере трехкомнатную квартиру, а это уже кое-что. Хоу Жуй с женой и Линьлан займут одну комнату, отец с матерью — другую. Когда он, Хоу Юн, будет приезжать домой, сестра может жить с матерью, а он — с отцом. А как просторно станет в квартире, когда ни отца, ни брата с женой не будет дома! Будет тише и спокойнее, неврастения сестры пройдет, она сможет выйти замуж… А как быть, если его с женой переведут в Пекин? Что ж, тогда они разместятся в комнате, которая освободится после замужества Хоу Ин. Кстати, старший брат с женой смогут оформить себе отдельную прописку, а на площади родителей в случае перевода пропишется он сам.

Да, вертикальная развязка — это вещь!

Скорее бы ее построили, нет, самое главное — скорее бы начали сносить! Это прямой долг властей и тех людей, которые уже вселились в просторные квартиры и не знают, что такое теснота.

Тогда Хоу Юну не придется пользоваться услугами Гэ Юханя и заниматься запутанными трехсторонними обменами, он не будет мучительно переживать разницу между родным домом и квартирой тестя, перестанет грубить брату и невестке и даже забудет свою безотчетную неприязнь к Эрчжуану. Быть может, тогда он больше не будет таким сгорбленным, съежившимся, подавленным, недовольным, нервным.

Так мечтал, лежа на кровати, Хоу Юн. Мне не нужно, говорил он себе, ни теорий, ни пропаганды, ни моральных наставлений, ни культурного досуга, ни совещаний, ни лозунгов, ни демократии, ни поощрений… Дайте мне вертикальную развязку.

Для него это было не просто транспортное сооружение, а выход из замкнутого круга в широкий мир, путепровод, ведущий из тесноты в простор, возможность избегать лишних контактов с людьми, успокоение души, исстрадавшейся в постоянной толчее!

Слова «вертикальная развязка» в тот вечер еще не раз возникали в разговорах семьи Хоу, как они возникали всегда, когда родственники собирались вместе. Как-то само собой получилось, что эта тема вытеснила многие другие.

На этот раз первой заговорила Бай Шуфэнь. Одна из ее бывших учениц сейчас работала в городской строительной компании, и полученные от нее сведения считались особенно надежными. Увы, на самом деле это тоже были только слухи.

Как и всех соседей, семью Хоу в действительности интересовала не транспортная развязка, а снос их домиков.

Будут сносить! Для множества пекинцев, по-прежнему обитавших в допотопных, неудобных, как правило, перенаселенных одноэтажных домах, это была радостная весть, словно лестница к свету и счастью. Старые дома сносили, когда расчищали место для крупных общественных сооружений, когда учреждение или предприятие нуждалось в дополнительных производственных площадях и в жилье для начальства, когда дом приходил в аварийное состояние. Первые десять-пятнадцать лет власти внимательно относились к запросам жителей сносимых домов. При переселении в новые дома они почти всегда получали большую жилплощадь, разным поколениям семьи уже не приходилось ютиться в одной комнате. Но и сами переселяемые в те годы не выдвигали чрезмерных претензий, а те, кому переселение пока не светило, им не завидовали: они видели, что городское строительство идет быстро, и надеялись, что и их черед не за горами. Ведавшие переселением чиновники в те времена были, как правило, справедливыми и честными, случаи взяточничества или незаконных поблажек «влиятельным лицам» были редкостью. И сейчас еще люди с удовольствием рассказывали, как повезло жителям зданий, снесенных во время строительства Дома народных представителей. Они не только въехали в новые, куда более просторные квартиры, но по личному приглашению мэра города стали первыми посетителями величественного дворца. В сверкавшем золотом и лазурью банкетном зале для них был устроен такой прием, какого им не забыть до конца дней своих…

Но в целом, конечно, историю городского строительства в Пекине никак не сравнишь с плаванием при попутном ветре.

Окинем взглядом жилые дома, построенные в городе и его окрестностях за три десятилетия. Многоэтажные здания позади парка Цзиншань типичны для начала пятидесятых годов: островерхие крыши из глазурованной черепицы, широкие окна с металлическими рамами, комнаты по двадцать и более метров… Конечно, это было неэкономно, зато отвечало настроениям тех лет: вот что такое социализм, а там и до коммунизма недалеко! Домов второго поколения построено немного — в Западном городе и недалеко от ворот Гуанцюй. Высокие и многосекционные, но уже без затейливых крыш, они были задуманы как образцы «жилого фонда городской народной коммуны». Тогда, в 1958 году, были такие настроения, что, мол, «коммунизм уже у нас перед глазами», а какой же коммунизм без телефонов и электричества? И переселенцы въезжали в новые дома под горделивые звуки гонгов и барабанов, сопровождаемые завистливыми взорами соседей. Но очень скоро — после абсолютного успеха «большого скачка» в теории и его полного провала на практике — строительство домов подобного типа прекратилось, а их жильцы стали испытывать бесконечные мучения. Из-за нехватки электроэнергии не работали лифты, и приходилось лезть пешком на восьмой этаж. Предполагалось, что на кухни проведут газ, но это так и осталось предположением, и люди вынуждены были таскать наверх уголь. Несколько зим даже не топились батареи, приходилось согреваться железными печурками, отчего дома скоро закоптились. И вообще за ними следили так плохо, что теперь они напоминают старые заржавевшие корабли выброшенные на берег.

С пятьдесят девятого по шестьдесят второй жилых домов почти не строили. Зато время с шестьдесят второго по весну шестьдесят шестого было золотой порой широкого строительства зданий третьего поколения. Во многих районах — в Хэпинли, Саньлитуне, Западном предместье, — словно бамбук после дождя, поднимались не слишком высокие, в большинстве своем пяти-шестиэтажные рационально спланированные дома довольно приятной, хотя и однообразной, архитектуры. Почти все пекинцы считают их обитателей баловнями судьбы и при переселении больше всего хотят получить квартиру в доме такого типа.

Однако хорошие времена длились недолго — летом шестьдесят шестого разразилась гроза и буря. Построенные, но еще не заселенные дома сначала стали общежитиями «юных полководцев хунвэйбинов», которые нахлынули в столицу для «осуществления большой революционной смычки». Они творили в квартирах что вздумается, и въехавшим позднее жильцам пришлось приложить много труда, чтобы устранить следы их хозяйничанья. Примерно в 1969 году воцарилась атмосфера «подготовки к войне которая может начаться в любое время»; огромные средства и людские силы были вложены в великую стройку под лозунгом «глубже ройте туннели». В разных углах Пекина возникали «здания упрощенной конструкции», они же «сооружения периода подготовки к войне» которые можно назвать домами четвертого поколения Это были приземистые, узкие, тонкостенные коробки. Нередко часть кирпичей выступала наружу и образовывала фразы вроде «Почтительно желаем великому вождю председателю Мао безграничного долголетия». Потом люди поняли, что это безвкусно и никому не нужно здания опять обросли лесами, торчавшие кирпичи обрубили, и с той поры на эти и без того неказистые строения больно было смотреть.

Уже через несколько лет за «зданиями упрощенной конструкции» утвердилась дурная репутация. И когда в 1975 году товарищ Дэн Сяопин на время вернулся к руководству правительством, началось строительство ставшего знаменитым жилого массива «У трех ворот» (Чунвэньмэнь — Цяньмэнь — Сюаньумэнь). Этот массив располагался на южной стороне пустыря, образовавшегося после того, как была разобрана городская стена. И сами здания серым цветом и высотой напоминали эту ушедшую в прошлое стену с башнями. Ставя подряд много высоких коробок, архитекторы явно старались напугать прохожих. Квартиры планировались нерационально, отделывались плохо. Тем не менее сооружение подобных домов продолжается по сей день. Правда, с ростом требовательности людей качество работ понемногу улучшалось, стала продуманней планировка и привлекательнее внешний вид. Их, пожалуй, можно назвать домами пятого поколения.

Хотя тридцатилетняя история жилищного строительства в Пекине уже знает пять поколений домов и хотя за последние два года объем строительства значительно вырос, у рядовых обывателей по-прежнему было мало шансов получить отдельную квартиру. Они доставались работникам крупных учреждений, высококвалифицированным специалистам или членам демократических партий[84], отношение к которым изменилось к лучшему. Простой люд продолжал ютиться в тесных, низеньких домиках. За примерами далеко ходить не надо — достаточно пройтись по пятикилометровой торговой улице между пассажем Сидань и перекрестком Синьцзекоу. Сколько еще семей живет в узких и темных помещениях, отделенных от улицы лавками и мастерскими! В них, как правило, нет кухонь, и приходится ставить печурки прямо на тротуаре перед дверьми, прикрывая их сверху небольшими навесами из обитых жестью дощечек. По утрам из труб таких печурок вырывается густой дым, который смешивается с выхлопными газами автомобилей и загрязняет воздух. Сравнивая себя с обитателями таких домов, семья Хоу, чья дверь выходила во двор тихого переулка, могла считать, что ей повезло.

Ютившимся в старых зданиях обыкновенным жителям города, которые не могли, подобно сотрудникам крупных учреждений, рассчитывать на отдельную квартиру в новостройках, оставалось лишь уповать на снос их домов. Поэтому сносы и переезды стали одной из постоянных и самых волнующих тем разговоров. Одним хотелось, чтобы на месте их жилища соорудили театр, другим грезилось, как их квартал расчищают для постройки отеля… Семья же Хоу и ее соседи мечтали, чтобы на Дуньданьском перекрестке поскорее воздвигли эстакаду.

Чем более информированными и разборчивыми становились люди, тем чаще возникали то фарсовые, то драматические ситуации.

Вдруг узнавали, что жильцы сравнительно приличного одноэтажного дома обменивались на комнату в развалюхе. Почему? Потому что пронюхали: эту развалюху скоро будут сносить.

Нередко случалось и такое: сносили целый квартал, но посреди образовавшегося пустыря все еще красовался готовый вот-вот рухнуть одинокий домик, в котором продолжали жить люди. Вокруг него по-прежнему торчали стебли подсолнуха, из трубы крошечной кухоньки все еще вился дымок… Всякий искушенный в жилищных вопросах пекинец понимал, в чем тут дело. Жильцы предъявили застройщикам завышенные требования и отказываются переселяться, пока их не удовлетворят. Пусть эти принадлежащие к «твердой кости» переселенцы и не получат всего сполна, все равно они добьются более выгодных условий, чем их покорные соседи.

Многое при этом оставалось скрытым от людских взоров. Не имеющие никакого отношения к сносу домов типы вроде Гэ Юханя слетались как мухи на запах портящегося мяса, завязывали знакомства с представителями застройщиков и старались погреть на этом руки. Ну и конечно, попадались люди с положением и деньгами, располагающие сведениями из первых рук, которые занимались закулисными махинациями, иногда прямо нарушая закон, иногда действуя вроде бы в рамках правил. В результате их маневров в выигрыше оказывались ловкачи, кому новой квартиры и не полагалось, а переселенцы из тех, что поскромнее да постеснительнее, лишались своих законных преимуществ, о которых они толком и не знали.

Теперь к сносу дома и переезду люди уже не относятся так наивно и благодушно, как четверть века назад. Они знают, что другого подобного случая придется ждать бог весть сколько. Они понимают, что их могут облапошить, а потому всегда настороже. Для них снос дома — событие из тех, что выпадают раз в жизни, единственная возможность расширить свое жизненное пространство. Как ни скромны нормы выделения новой жилплощади, все же насильно не переселяют, стараются учитывать законные пожелания. Бесчисленное множество пекинцев все еще спит в своих тесных клетушках и видит во сне, как сносят их квартал!

Хоу Юн, привлеченный разговором о переселении и транспортной развязке, вновь появился в передней комнате. Это очень обрадовало отца — можно было подумать, что сын оказал ему честь своим приходом.

— Присоединяйся к мужчинам! — приветливо обратилась к свояку Бай Шуфэнь. — Выпейте, закусите, а мы с мамой и Линьлан поедим потом.

Хоу Юн равнодушно хмыкнул, а про себя подумал: «Тоже мне, прикидывается хорошей невесткой, скромницей! Ведь дело в том, что комната мала. Если бы стоял большой стол, уж конечно уселась бы вместе с мужиками!»

С этими мыслями он сел за стол, лицом к стене, пододвинул к себе рюмку и принялся «догонять» отца и брата.

Обычно разговоры о будущей эстакаде заставляли всех Хоу забыт о былых обидах, но на сей раз после первой же рюмки Хоу Юн вспомнил о недавнем телефонном звонке. Ведь Гэ Юхань ждет, чтобы он нашел способ вернуться в Пекин! А что для этого нужно? Прежде всего брат с невесткой племянницей должны выписаться из квартиры. Потом придется найти мужа для Хоу Ин. Когда еще будет эстакада, когда еще начнут переселять! Надо думать о том, что можно сделать уже сегодня. При мысли об этом лицо его сделалось непроницаемым, и на расспросы отца он отвечал лишь похмыкиваньем.

А отец улыбался ему изо всех сил и, словно именитого гостя, уговаривал отведать закуски:

— Вот, попробуй рыбки! Твоя мать, выйдя на пенсию заделалась настоящей кулинаркой!

Он подцепил палочками порядочный кусок рыбы-сабли в соусе, но Хоу Юн резким движением отодвинул пиалу, и рыба шлепнулась на пол.

— Ты что это? Тебя угощают, а ты нос воротишь? — закричал Хоу Жуй, побагровев от гнева.

Мать поспешила выступить в роли миротворца.

— Тебе же сказали, что теперь не едят рыбу без чешуи! — обратилась она к супругу. Потом повернулась к старшему сыну: — Ну полно, полно. В кои-то веки вся семья собралась за одним столом, мог бы и промолчать!

Отец сидел как оплеванный. Он вспомнил те годы, когда своем учреждении был, как в то время говорили, «объектом диктатуры». Его держали в подвале и требовали, чтобы он сознался во всех своих «прошлых преступлениях» Каждый день он добросовестно, аккуратным почерком заполнял несколько страниц почтовой бумаги саморазоблачениями, а закончив дневную норму, начинал думать о чем-нибудь другом. Часто (особенно когда охранник приносил ему пресные пампушки и капустный суп) ему грезилась рыба-сабля в соусе, которую так мастерски готовила его жена. Как отчетливо представлял он себе цвет, вкус и аромат рыбы и даже блестящие пузырьки жира на ее боках в тот момент, когда ее снимают с огня! Потом стали «по-настоящему осуществлять политический курс», старика отпустили домой, и первой просьбой, с которой он обратился к жене, было: «Вот теперь бы отведать жареной рыбки!»

Хозяйка с корзинкой в руках обегала все лавки Дунданя, прошлась по улицам за воротами Хадэмэнь и все-таки раздобыла около килограмма рыбы. Придя домой, она, не передохнув, принялась разделывать и жарить свою добычу… Помнится, в тот день старший сын задержался в школе, дочь еще не вернулась из военно-строительного отряда, зато был дома Хоу Юн, приехавший из деревни на побывку к родным. Отец как сейчас видел Хоу Юна, жадно набросившегося на рыбу и умявшего чуть не две трети большого блюда. А нынче этот «генеральский зятек», видите ли, брезгует рыбой без чешуи!.. Отцу стало совсем не по себе, глаза покраснели, в носу засвербило. Он глубоко вздохнул и, запрокинув голову, осушил рюмку обжигающе крепкой водки.

Вид отца вызвал у Хоу Юна нечто вроде угрызений совести.

— Меня в самолете малость мутило, а теперь от запаха рыбы стало совсем нехорошо, — оправдывался он. — Я, пожалуй, воздержусь… — С этими словами он подцепил палочками немного огуречного салата и тоже выпил.

Бросив еще один укоризненный взгляд на стушевавшегося брата, Хоу Жуй занялся едой.

В комнате стало непривычно тихо.

После нескольких глотков водки Хоу Юн вдруг поднялся и заявил:

— У меня сегодня есть еще дела, ужинайте без меня.

Отец с матерью от неожиданности не знали, что сказать, и лишь вопросительно смотрели на младшего сына. Зато Хоу Жуй не стерпел и, весь напрягшись, спросил:

— Что, в родном доме не сидится? Убегаешь на ночь глядя!

Действительно, было уже пять минут девятого. Хоу Юну некогда было вступать в пререкания — он боялся, что опоздает к Гэ Юханю, а потом ищи-свищи этого ненадежного типа! Поэтому он ответил миролюбиво:

— Я поеду на Бэйсиньцяо, там у меня деловая встреча. Вечером, в спокойной обстановке можно договориться лучше, чем днем на работе.

С этими словами он направился к дверям, но его окликнула невестка Бай Шуфэнь.

На клочке жизненного пространства, который занимала семья Хоу, лишь одна Бай Шуфэнь умела находить управу на младшего отпрыска. Между тем, если бы ей в юности сказали, что она окажется на этом пятачке, она ни за что не поверила бы.

Шестнадцать лет назад она заканчивала среднюю школу в родном городе Наньчане и была ответственной за пропаганду в комсомольской группе своего класса. От той поры у нее осталось много фотографий. С них глядела стройненькая, веселая девчушка, у которой во время частых приступов смеха глаза становились похожими на два серпа луны. Тогда она больше всего любила «Песню геологов»; и кто скажет, сколько раз первая же строка — «Ветер каких ущелий знамя колышет наше» — наполняла девичьи глаза слезами. Стоило ей послушать речь сотрудника геологического управления и посмотреть фильм «Сражение в пустыне» из жизни поисковой партии, как она со всей серьезностью записала в дневнике: «Клянусь, что стану передовым бойцом геологического фронта!» Какой чистой, наивной была тогдашняя молодежь! Слова «призыв партии», «нужды родины», «надежды народа» моментально вызывали у нее жар в груди. В шестьдесят пятом году на приемных экзаменах она написала, что согласна поступить на любое из отделений Пекинского геологического института, и, получив извещение, что принята, считала себя счастливейшим человеком на земле. По дороге в Пекин она буквально плясала и пела от радости — ведь она едет в Пекин, в геологический институт!

А затем начались разные события, и от наивной восторженности Бай Шуфэнь скоро не осталось и следа. Не успела она появиться в вузе, как всех послали в деревню проводить «четыре чистки». При этом было заявлено, что, какую бы специальность ни избрал студент, самым важным предметом является классовая борьба. Едва они вернулись с «четырех чисток» и начали заниматься, как нагрянула воистину беспрецедентная «великая культурная революция». Бай Шуфэнь чувствовала себя пробкой, упавшей в море: утонуть не утонешь, но разбушевавшиеся волны швыряют тебя то туда, то сюда, и каждый удар больнее предыдущего…

Бай Шуфэнь пришлось увидеть и испытать столько, что историку, который вознамерился бы это описать, хватило бы материала на всю жизнь. От постоянных потрясений и треволнений в ее голове была сумятица. Но все же стремление искать для родины, для народа подземные сокровища сохранялось в ее душе, как сохраняются в пластах угля семена доисторических растений. Сколько раз она решала: ну, теперь-то мы начнем заниматься геологией! Но каждый раз ее мечты, рожденные песней о ветре ущелий, колышущем наши знамена, лопались подобно мыльным пузырям.

Когда вооруженная борьба между группировками хунвэйбинов в геологическом институте достигла наибольшего накала, Бай Шуфэнь принадлежала к самой сильной из них — «Алеет восток». Но она лишь значилась в ее списках и при первой возможности укрылась в доме своей тетки, жившей в одном из пекинских переулков. Семья тетки тоже натерпелась от «кульрева»[85], ее жизненное пространство было мизерным. Ночью для Шуфэнь стелили на полу, днем же ей приходилось идти куда-нибудь, чтобы не мешать другим. Она свела знакомство с соседской девушкой Е Юйцю. Она была моложе Шуфэнь на два года, и из-за слабого здоровья ее не отправили на постоянную работу в деревню. Она сидела дома, ожидая распределения. Квартиру ее тоже нельзя было назвать просторной, но все-таки в ней отыскался уголок, чтобы почитать, поговорить. И они часто вдвоем сидели в этом уголке, читали немногие уцелевшие от погромов книги иностранных писателей, подолгу обсуждали какие-то им одним ведомые проблемы…

Потом Бай Шуфэнь узнала, что в институт вступил «рабочий агитотряд» и положил конец вооруженным столкновениям. «Песня геологов» опять зазвучала в ее душе, и она вернулась, чтобы самой разобраться в происходящем. Но ее сразу же вызвали в агитотряд и сообщили, что принято решение о перебазировании института. Ведь было же сказано: «Сельскохозяйственный вуз в городе — это абсурд!» Значит, геологический вуз в городе — тоже «абсурд», его надо перебазировать в какое-нибудь ущелье… Бай Шуфэнь включили в подразделение, ответственное за перевозку материальных ценностей. К этому времени институт представлял собой плачевное зрелище. На стенах корпусов были видны следы пуль и пожаров, трудно было найти целое оконное стекло, некогда ухоженный стадион превратился в мусорную свалку. И, само собой разумеется, повсюду валялись выцветшие, порванные дацзыбао и недавние призывы и лозунги, полные злобных вульгарных выражений… Да, здесь была настоящая культурная пустыня, здесь только что отгремело подлинное, а не воображаемое «сражение в пустыне»!

Потом вдруг вышел некий указ «о подготовке к войне», и «рабочий агитотряд» потребовал ускорить темпы приготовлений к перебазированию. Группа, в которой состояла Шуфэнь, отвечала за упаковку приборов, в том числе — множества стеклянных колб и пробирок. Она пошла к ответственному лицу из агитотряда и попыталась объяснить, что обращение с приборами требует крайней осторожности. Может быть, не так уж обязательно спешить с упаковкой, укладываться в установленные жесткие сроки? Начальник сердито отчитал Шуфэнь, затем стремительно, громко топая, проследовал в лабораторию. Отстранил двух студентов, осторожно — а потому для постороннего взгляда медлительно — укладывавших приборы, и стал показывать, как надо работать. Он бросил несколько стеклянных колб в ящик, с грохотом захлопнул крышку и принялся перевязывать ящик веревкой. Натягивая ее покрепче, он изо всех сил надавил сапогом на ящик, из которого послышался звон лопающегося стекла…

Он прозвучал как похоронный звон по еще жившим в сердце Бай Шуфэнь надеждам заняться геологией, а вслед за надеждами погас энтузиазм, ушли высокие стремления, ушло чувство долга по отношению к кому-либо, кроме разве что себя самой.

Она осознала, что, как только закончится тяжкая работа по переезду, ее ожидает мрачная перспектива. От тех, кто уехал раньше, приходили печальные вести: все студенты — и те, кого в начале кампании Цзян Цин ласково похлопывала по плечу и величала «маленькими солнышками», и те, кого уже в ходе кампании обозвали «ростками ревизионизма», «действующими контрреволюционерами», «рептилиями из заговорщической клики 16 мая»[86] и с кого нещадно спускали шкуру, и те «трусливые душонки», которые надеялись остаться в стороне и избежать злой участи, — все они, за исключением немногих, у кого была «сильная рука», были направлены в деревню или на предприятия, не имеющие ничего общего со специальностью, которую они изучали и к которой стремились. Их выкинули, как ненужный хлам. Более того, по рассказам, их, как бывших студентов, объявили «буржуазными интеллигентами», то есть самыми опасными, самыми отвратительными и бесполезными существами. А чтобы они «перевоспитались», переродились в новых людей, их посылали на самую грязную и самую тяжелую работу…

Вот в какое время и при каких обстоятельствах Бай Шуфэнь познакомилась в доме Е Юйцю, соседки ее тетки, с Цай Боду. Доброжелательный, порядочный человек, Цай Боду свел ее с Хоу Жуем. Оформив брак с Хоу Жуем, она добилась разрешения остаться в пригородной зоне Пекина, где устроилась преподавателем физики в сельской школе.

Была ли Бай Шуфэнь счастлива? Жажда счастья давно высохла в ее застывшей душе, и она очень редко над этим задумывалась. У нее был муж — как выяснилось после свадьбы, совсем не плохой, так что ей не пришлось испить самого горького из напитков: раскаяния в содеянном. Потом появилась Линьлан, которая все время была вместе с ней в школьном общежитии; это наполнило ее жизнь практическими заботами, а душа обрела некий покой. Сначала ее, как и Хоу Жуя, огорчало отсутствие своего дома, но с течением времени она стала равнодушной и к этому. Она попробовала было убедить мужа совсем переехать в деревню — пока не присмотрелась внимательнее к тем, кто окружал ее в коммуне. Для них — если не для всех, то для восьмидесяти процентов — было весьма странным, что она и ее муж не стараются поскорее перевестись на работу в Пекин. «Разве тесть вашего Юна не работает там-то в таком-то чине? Да ведь ему достаточно словечко замолвить!» И все были уверены, что только так и должно быть! А спустя еще год уездный департамент просвещения постановил: если оба супруга пекинца преподают в школах уезда, можно помочь одному из них пораньше перебраться в город, а там уж пусть он сам ищет, где устроиться. После этого Шуфэнь и думать перестала о переезде в деревню и все активнее участвовала в разговорах соседей про будущую эстакаду. Если действительно начнут сносить дома и им дадут квартиру попросторнее, она будет согласна отпустить Хоу Жуя в город первым вместе с Линьлан. Сначала за девочкой присмотрит бабка, а потом она сможет поступить в хорошую городскую школу.

Но и предаваясь этим мечтам, Бай Шуфэнь добросовестнейшим образом готовилась к каждому занятию в своей захолустной школе. Кроме преподавания физики она выполняла обязанности классного руководителя, чья задача — выявлять сокровища, таящиеся в детских душах. Школьники очень редко слышали из ее уст казенные наставления. Их привлекали ее доброта, приветливость, готовность помогать во всем, начиная с мелочей. Однажды во время снегопада она заметила, что ученик Сунь Сочжу после уроков улегся возле теплой стены в учительской. Она спросила, почему он не идет домой; вместо ответа мальчик устремил на нее печальный взгляд. Тут она вспомнила разговоры о том, что его вдовый отец вторично женился, а сына выставил в неотапливаемый сарай. Ей стало жалко мальчугана, она сбегала к себе и принесла старое одеяло со своей кровати. Тот молча взял подарок руками, потрескавшимися от мороза. Бай Шуфэнь отвернулась. В ее душе почему-то вдруг возник образ будущей эстакады и долго-долго не исчезал…

Принято считать, что невестке легко быть в добрых отношениях с деверем, но очень трудно с золовкой. У Бай Шуфэнь все было наоборот. С Хоу Ин она жила душа в душу: часто можно было видеть, как они сидели обнявшись и поверяли друг другу свои сокровенные мысли. А вот отношения с Хоу Юном у нес сложились довольно напряженные. Ее коробила прямо-таки гранитная жесткость Хоу Юна, его холодность, а его в Бай Шуфэнь раздражало то, что он считал чистоплюйством. Но поскольку Хоу Юн работал в другом городе и бывал в столице наездами, она старалась в эти дни не возвращаться домой. Поэтому они встречались редко и до сих пор не ссорились.

Но в этот вечер ссора между деверем и невесткой все-таки произошла.

— Юн, ты когда вернешься?

Вопрос невестки настиг Хоу Юна в тот момент, когда он уже собирался переступить порог. Он был задан не без причины, ведь речь шла о том, кому где ложиться спать. В тот вечер населенность квартиры Хоу еще не достигала максимума: поскольку Хоу Ин ушла в ночную смену, в доме оставалось трое лиц мужского пола и трое — женского. Но трудность состояла в том, что нельзя было поместить вместе ни свекра со снохой, ни деверя с невесткой, причем сноха и невестка объединялись в одном лице — Бай Шуфэнь.

Еще днем, когда она приехала домой с дочкой и узнала о предстоящем приезде Хоу Юна, она стала прикидывать, кому где укладываться. Самым логичным было бы объединить подобное с подобным. Поскольку в дальней комнате больше спальных мест, ее следовало, естественно, отдать взрослым мужчинам, женщинам же — свекрови и ей с дочкой — улечься в передней. В таких случаях мужчины ложились первыми, запирали дверь на крючок, после чего раздевались и укладывались женщины. Но теперь, оказывается, Хоу Юн уходит и, как обычно, раньше чем через два-три часа не вернется. Сейчас уже девятый — значит, женщинам придется ждать его до одиннадцати.

Второй вариант: мужчины устраиваются в первой комнате. Но тогда им придется улечься поперек на единственной кровати, положив ноги на приставленные стулья, а это не очень-то удобно. Так что, задавая свой вопрос, Шуфэнь ожидала услышать от деверя либо обещание вернуться пораньше, либо согласие на то, что женщины лягут в дальней комнате.

Кто мог знать, что слова невестки, словно искра в стоге сена, вызовут в душе Хоу Юна, и без того раздраженного, настоящий пожар!

До него не дошел подтекст вопроса Бай Шуфэнь. Он не понял, что его просто-напросто спрашивают, где кому ложиться спать, и воспринял эти слова как вызов его правам и чувству собственного достоинства. Он привык, что отец и мать гладили его по шерстке. Хоу Жуй иногда позволял себе сердиться, но в его гневе таилось признание бессилия — он ничего не мог поделать с младшим братцем. Сестра не смела даже сердиться на него. И только невестка — хотя она не спорила, не ссорилась с ним, более того, всегда говорила вежливо — своими взглядами и улыбкой, таившейся в уголках губ, показывала (как был уверен Хоу Юн) свое презрение к нему. Она, обучавшаяся в вузе, хорошо знала, насколько он невежествен, понимала всю двусмысленность его положения «генеральского зятя» и ничуть не боялась его грубых выходок.

Обернувшись к Бай Шуфэнь, Хоу Юн зло спросил ее:

— Какое тебе дело, когда я вернусь?

Та ответила с прежним добрым выражением лица, не повышая тона, но с твердостью в голосе:

— Если ты пойдешь к сватам, то никакого. Но если ты собираешься вернуться, нам нужно решить, кто где будет спать.

Разъяснение невестки еще больше распалило Хоу Юна. Его самолюбие не могло снести этих слов — ведь они означали, что у него нет законного места в большом доме его тестя и что даже здесь, в этих каморках, он не может лечь, где ему захочется. Он должен, видите ли, с кем-то советоваться!

Весь дрожа от гнева, он заорал:

— Меня не касается, где ты спишь, а тебя не касается, когда я возвращаюсь и где сплю!

От этого крика все пришли в смятение. Маленькая Линьлан заплакала от испуга. Хоу Жуй вскочил со стула и раскрыл рот, чтобы отчитать брата, но не находил слов; отец горестно смотрел на спорящих и не знал, что делать; мать в волнении повторяла одно и то же:

— Да как же это, как же это…

Только Бай Шуфэнь сохраняла спокойствие и продолжала все тем же ровным тоном:

— Раз мы одна семья, живем под одной крышей, мы не можем быть каждый сам по себе, нам нужно думать и о других!

Спокойствие невестки еще сильнее взбесило Хоу Юна.

— Какая, к черту, одна семья? Это не твой дом, катись отсюда! — крикнул он с исказившимся от гнева лицом.

Не успел он договорить, как старший брат подскочил и, разгоряченный вином, отвесил Юну звонкую оплеуху. Тот не остался в долгу и принялся душить Жуя. Отец, весь в поту, пытался разнять сыновей, а мать топала ногой и бросала сердитые взгляды на невестку, затеявшую, по ее мнению, всю эту свару. Она горько вздыхала, видя, как вцепились друг в друга мужчины. Вконец перепуганная Линьлан обхватила мать ручонками и пуще прежнего залилась слезами. Понимая, что в подобной ситуации ей отступать тем более не приходится, Бай Шуфэнь произнесла громко:

— Я здесь живу на законных основаниях, как жена своего мужа. Я здесь прописана, и пусть никто не надеется выжить меня отсюда!

В разгар баталии поднялась дверная занавеска, и вошел сосед Цянь.

— Ну полно, полно! Родные ведь, неужели нельзя по-хорошему договориться? — заговорил он громко, но примирительно. Еще за дверьми, когда он заслышал голоса спорящих, ему захотелось вмешаться и прекратить скандал. Теперь же, при виде этих рассерженных, растерянных, напряженных физиономий, он и вовсе не мог оставаться безучастным. Непрерывно говоря что-то неразборчивое, он отвел отца на его место, силой усадил Хоу Жуя на кровать, уговорил мать присесть на плетеное кресло. Но когда он попытался успокоить Хоу Юна, тот ногой откинул занавеску и выскочил из комнаты с воплем:

— Ладно, вечером поговорим!

Со стороны Бай Шуфэнь последовала молниеносная реакция. Очень громко она бросила ему вслед:

— С нахалами мне говорить не о чем!

Хоу Юн ушел, а у отца было такое ощущение, словно съеденная рыба застряла у него в горле. Он и сердился, и стыдился происшедшего, и чего-то опасался. Вся его жизненная философия сводилась к тому, что в доме любой ценой нужно сохранять покой и благополучие. И не показывать свои семейные болячки другим, особенно таким, как старый Цянь, которого он считал ниже себя. Он боялся, что разозлившийся Юн натворит глупостей; еще больше опасался, что сын, вернувшись ночью, опять затеет ссору, но не знал, что ему делать. Невестка вроде бы ни в чем не виновата, она заботилась о семье, о спокойном сне для каждого. Правда, Юн куда-то торопился, когда она его окликнула. Но мог бы и ответить два слова, ничего бы не случилось. Старший сын вступился за жену, к тому же был выпивши, но его удар был не таким уж сильным, можно было и простить… Надо же — все в семье такие хорошие, а устроили настоящую свару. В чем дело? Просидев неподвижно несколько секунд, Хоу Циньфэн вдруг вскочил и бросился вслед за младшим сыном с такой быстротой, что старый Цянь не успел его удержать.

Ему вдруг пришла в голову идея: он догонит Юна и скажет ему, что отдежурит ночную смену вместо своего сослуживца Чжана. Если он скажет, что согласен на внеочередное дежурство и Чжану не придется потом подменять его, тот наверняка не станет возражать. Пусть мать и старший брат с семьей спят в дальней комнате, а тебе достанется вся передняя комнатка, лишь бы никто больше не сердился и не ссорился…

Как это бывало и прежде, он решил добиться мира в семье за счет личных удобств. Но, пройдя весь переулок, он так и не увидел Юна. Налетел порыв прохладного ветра, и красноватые от выпивки глаза Циньфэна заслезились.

Глава шестая

Двое больших часов, симметрично расположенных на здании пекинского вокзала, одновременно пробили девять. Привокзальная площадь была полна народу: одни стояли, прислонившись к чему-нибудь, другие сидели или лежали на мостовой, третьи сновали между ними. Среди этой толчеи можно было заметить и фигуру Хоу Жуя — он прогуливался здесь уже более получаса.

Он отправился сюда после ухода Хоу Юна, когда в домашней битве наступила временная передышка. Стоило легкому дыханию ветерка коснуться его лба, стоило его ноздрям ощутить влажную прохладу вечернего воздуха, как он почувствовал себя на свободе — словно выпущенный из коробки и наконец-то расправивший крылышки жук. У входа в метро он купил бутылку только что появившейся в продаже «Шанхай-колы» и медленно, через соломинку осушил ее. Вспоминая две свои стычки с Хоу Юном, он стыдился не столько за брата, сколько за себя самого. Сейчас перед ним как бы прокручивалась видеозапись случившегося за последние два часа. Он, прочитавший столько творений китайской и мировой классики, считавший себя ценителем западной симфонической музыки и пекинской оперы, целыми днями твердивший школьникам о порядочности и воспитанности, — чем он ответил на хамскую выходку брата? Он стучал по столу, таращил глаза, орал, пускал в ход кулаки… разве это не проявление умственной ограниченности и вульгарности?

Спору нет, человек всегда и везде должен вести себя благородно. Но почему так трудно соблюдать это правило в нашем мире? Хоу Жуй затянулся сигаретой и пошел туда, где было больше всего народа. Оказалось, что это толпа зевак наслаждается зрелищем ссоры: двое парней вытягивали шеи, размахивали руками, сквернословили… Они не думали о том, что живут на большой планете, в огромном государстве и что им ничего не стоит разъехаться в разные стороны, нет, они стояли и до хрипоты спорили из-за какой-то ерунды. А ведь людям нужно так немного — быть повежливее, повнимательнее друг к другу.

Хоу Жуй не стал здесь задерживаться. Рядом было потише, но не менее многолюдно. Он увидел группу приезжих — явно из каких-то дальних мест: они разложили свои пожитки у ограды и улеглись на них кто вдоль, кто поперек. Что это за люди, зачем приехали они в Пекин? Собираются ли они первым же поездом возвращаться домой или расположились здесь надолго?.. Затем его взгляд упал на женщину, с виду провинциалку, сидевшую посреди целой груды свертков и корзинок. Из одной торчало десятка два вальков для стирки белья. Вроде бы самые примитивные орудия, производство которых можно наладить в любом месте. Ан нет, их приходится везти из столицы, терпеть всяческие неудобства. Что случилось с нашей страной, если деревянный валек стал редкостным товаром?.. Чуть позже его внимание привлек человек, который, по всей вероятности, не захотел тратить время на поиски места в гостинице; он свернул в виде трубы большой кусок поролона, перевязал один конец, залез внутрь, как улитка в раковину, и улегся спать прямо возле входа в метро. Хоу Жуй остановился в десятке шагов от него. Вот как мало места нужно человеку, если он ограничит свои потребности до минимума. А что, если все последуют его примеру и умерят свои желания, — может, тогда улучшатся отношения между людьми и наше общество очистится от накипи?..

Бой вокзальных часов отвлек Хоу Жуя от его размышлений о судьбах человечества. Он вновь подумал о своем доме, и настроение у него сразу испортилось. Ведь он не отважится, как иные из приезжих, разлечься прямо на площади, он вернется ночевать в узкую и тесную комнату. Кстати, кто где будет спать? Этот вопрос так и остался открытым, сколько ни спорили его жена и братец. Хоу Юн представлялся ему сейчас чем-то вроде бомбы с часовым механизмом: если он вернется и обнаружит, что родственники улеглись не так, как ему хочется, он, того гляди, взорвется и начнет вытаскивать всех из-под одеял!

Почему Хоу Юн стал таким нахальным? Почему его собственная жена Бай Шуфэнь стала такой высокомерной, сестра — такой мелочной, почему он сам, наконец, превратился во вспыльчивого, грубого человека? Во всех случаях ответ один: в значительной степени из-за того, что у них у всех так плохо с жильем. Конечно, когда у каждого будет достаточное жизненное пространство — скажем, в будущем столетии, когда страна разовьется настолько, что сможет обеспечить каждому отдельную комнату, — тогда могут возникнуть другие проблемы: взаимная отчужденность, равнодушие, лицемерие… Пусть так, но все равно это лучше, чем нынешнее положение. Нельзя же отказываться от устранения уже существующих недостатков и проблем из-за того, что когда-нибудь потом жизнь поставит перед нами новые!

Хоу Жуй шел домой медленно, еле передвигая ноги. При входе в свой переулок, едва освещенный тусклым светом фонаря, он сказал сам себе: «Эх ты, благородный мыслитель, озабоченный глобальными вопросами! Почему же, столкнувшись с личными неприятностями, ты ведешь себя как обыкновенный мещанин? Как научиться изгонять из души мелочные помыслы и побуждения, как обрести твердую веру в жизнь? Может, все-таки лучше совсем переехать в деревню и попробовать обосноваться там навсегда?»

Во дворе было тихо и темно. Многие из жителей пекинских переулков могли бы стать победителями в соревновании крупных городов мира за экономию электроэнергии. Только не нужно видеть в этом развитие положительных национальных традиций бережливости. До того самого «беспрецедентного» десятилетия в каждом дворе было по одному счетчику, плата за электроэнергию взималась в соответствии с количеством лампочек и их общей мощностью, и это положение всех устраивало. Пока было нужно, во дворах ярко горели лампы, когда не нужно — их выключали. Но когда прошла первая горячка «культурной революции» и люди поняли, что их обманули, они стали эгоистичнее, уступчивость и взаимопонимание сменились мелочными спорами. Постепенно почти каждая семья обзавелась своим счетчиком, а те, кто этого не сделал, попали в невыгодное положение при взаимных расчетах и стали ощущать себя гражданами второго сорта. Из-за этой внезапно появившейся скупости и продолжавшихся трудностей с электроэнергией во дворах и в домах стало, как правило, темнее, чем раньше. Во многих квартирах установили восьми- и даже шестиваттовые лампочки дневного света. Оттого-то часто можно видеть школьников, сидящих на табуретках или складных стульях и делающих уроки под уличными фонарями — там все-таки светлее, чем дома. Научившись экономить каждый грош на электричестве, люди постепенно отучались читать по вечерам книги или газеты и от этого становились еще более ограниченными мещанами. А у школьников, которые не могли не делать домашних заданий, стала прогрессировать близорукость.

Вот почему Хоу Жуй, вернувшись с привокзальной площади, нашел свой двор погруженным в почти полный мрак, причем особенно темно было в комнатах семьи Хоу. Войдя внутрь, он понял, в чем дело: домашние смотрели телепередачу. Телевизор был семейной драгоценностью. Из-за нехватки места он стоял в платяном шкафу на полке. В нужную минуту дверь шкафа открывали, извлекали шнур и включали вилку в розетку, укрепленную на боковой стенке шкафа. Приходилось, правда, пользоваться комнатной антенной, но поблизости не было ни высоких зданий, ни улиц с оживленным движением, так что помех почти не было. Поскольку все усесться перед экраном не могли, вошло в привычку смотреть передачи полулежа на кровати, в чем была своя прелесть.

Маленькая Линьлан, вернувшись с матерью в городской дом, сразу же стала просить, чтобы включили телевизор. Но до ужина всем было не до нее, а потом произошла ссора. Все-таки настойчивые просьбы девочки возымели действие.

Первое, что увидел Хоу Жуй, переступив родной порог, были фигуры жены и дочери, расположившихся на кровати перед шкафом.

— А где отец?

— Ушел на почту, — ответила жена. — Сказал, что будет дежурить вместо кого-то, чтобы мы улеглись посвободнее.

— А мать?

— Пошла к приятельнице в соседний двор.

— Опять за старое! — вздохнул Хоу Жуй. — Дома не выговорилась — пошла посвящать в наши дела соседей..

— Да нет, просто хочет облегчить душу.

Хоу Жуй бросил взгляд на экран: показывали какой-то халтурный телефильм. Он уселся на край кровати и проворчал:

— Нашла что смотреть! Дома такие неприятности, а ты на экран уставилась.

— А что прикажешь делать? — не осталась в долгу Бай Шуфэнь. — Забиться в угол и рыдать? Злиться, лежа в постели? Или, может, биться головой о стену?

— Нечего на меня кидаться. Я ведь ради тебя, ради нас троих. На людях я никогда тебя не упрекаю, только с глазу на глаз…

— Мы здесь не одни! — оборвала его жена.

— Как не одни? А кто же еще? — в растерянности промолвил Жуй, озираясь по сторонам.

— Ну да, не одни, — подтвердила Шуфэнь. — Твоя сестра вернулась!

— Ин вернулась? Ты не спросила, как у нее дела?

— А о чем я должна была спросить?

— Скажи лучше, где она!

— Она ведь не любит телевизор, вот и улеглась на нижней постели.

Хоу Жуй включил свет и нагнулся, чтобы откинуть занавеску, прикрывавшую нижнюю — то есть находившуюся под большой кроватью — постель. Там действительно лежала, вытянувшись во весь рост, Хоу Ин; ее раскрытые глаза были устремлены в одну точку.

— Папа, выключи свет! Выключи, папа! — закричала, топнув ногой, Линьлан.

Не обратив на нее внимания, Жуй нагнулся еще ниже и спросил печально и участливо:

— Что с тобой, Ин? Договорились о чем-нибудь?

Сестра медленно повернула к нему голову и слегка улыбнулась: у него отлегло от сердца.

— Устала я, брат, очень устала… — С этими словами Хоу Ин приподнялась и стала нащупывать туфли, чтобы выбраться из своего убежища.

Линьлан осталась у телевизора, взрослые ушли в переднюю комнату, зажгли там свет и уселись кто где, готовясь к разговору, которого — всем было ясно — не избежать.

Когда Хоу Ин вернулась домой, она коротко поздоровалась с невесткой и, сославшись на усталость, легла. Бай Шуфэнь решила, что золовка пришла со смены, и не стала ее ни о чем расспрашивать. Только теперь она поняла, что на самом деле та встречалась с очередным женихом. Она от души сочувствовала девушке и считала себя в какой-то мере ответственной за ее судьбу.

Хоу Ин сидела усталая, измученная, как боец после жаркой схватки, но по бродившей в уголках ее губ легкой улыбке можно было догадаться, что ей понравился тот, с кем она встречалась, что в глубине ее души уже зародились робкие надежды.

— Долго вы беседовали? — начал расспросы Хоу Жуй.

— Ну… наверное, больше получаса…

— И о чем же?

Хоу Ин опустила голову и стала с улыбкой смотреть на концы своих туфель.

— Да я и сама не знаю…

— Взрослая, а ведешь себя как ребенок, — вздохнул брат. — Ладно, ты перескажи все подряд, а мы поможем тебе разобраться, что к чему.

Шуфэнь обняла золовку, как бы защищая ее.

— Не надо пересказывать всего, вспомни главное!

Хоу Ин смущенно затеребила край одежды.

— Все больше о кино…

— Но что именно? — не отставал брат, начинавший уже сердиться.

— Он спросил, какие картины мне больше нравятся. — А ты какие назвала?

— Мне понравились «Чудесные приключения автобуса».

— Вот те на! — В голосе Хоу Жуя зазвучало разочарование. — Разговариваешь с литературным редактором — и называешь эту гонконгскую пошлятину… Сказала бы: «Джейн Эйр», «Циркачи», «Слезы одинокой звезды», «Сяо Хуа», «Возвращение» — любой из них лучше этого «Автобуса»!

— Хоу Ин сказала правду! — вмешалась жена. — Зачем ей говорить по твоим шпаргалкам? Ищешь спутника жизни, так говори все как есть. Кстати, по-моему, «Автобус» совсем не так плох. Ты говоришь о пошлости — а что, у нас самих ее нет? Может, еще больше, чем у других!

— А ты его спрашивала? — продолжал допрос Хоу Жуй. — Ему-то что нравится?

— Не спрашивала…

— Но почему же?

Шуфэнь снова пришла на помощь:

— Сразу начинать расспросы неприлично. Это ты, когда за мной ухаживал, был такой нахал, все из меня выпытывал!

Хоу Ин опустила голову на грудь, Шуфэнь ласково расправила завиток волос на ее виске и стала выговаривать мужу:

— Ну что ты к ней пристал! Лучше бы спросил, понравился ли сестренке этот редактор.

— Действительно, как он тебе показался?

Хоу Ин закивала головой. Еще бы не понравился! Шуфэнь еще теснее прижала к себе золовку Ей в самом деле хотелось, чтобы та нашла свое счастье!

— А где был Цай Боду, пока вы разговаривали? — спросила она.

Девушка вскинула голову, ее глаза светились признательностью.

— Дядя Цай такой славный! Он поговорил с нами немножко, а потом отправился один гулять по Ванфуцзину. Еще когда мы шли с ним к Дунданьскому парку, он сказал, что только познакомит нас, а потом уже мы сами можем разговаривать, сколько захотим. А вечером сходит к тому человеку и узнает, какое у него настроение. Если будет не очень поздно, он постарается позвонить брату…

— Вот как? — Хоу Жуй взглянул на часы: они показывали двадцать минут десятого. — Нет, сегодня уже вряд ли позвонит. А вообще ты права, Цай Боду заботится о делах нашей семьи не меньше, чем о своих собственных. А ты все-таки скажи: вы хоть договорились о следующей встрече?

— Нет…

— Но почему?!

— Чему ты удивляешься? — возразила жена. — Человек ведь не знает, как он показался нашей Ин! Вот когда Цай Боду поговорит с ними обоими, станет ясно, у кого какое настроение.

В этот момент в комнату вошла мать. Она вернулась от соседки — пожилой женщины, жившей примерно в таких же условиях. Главной темой их беседы были невестки — какими бы хорошими они ни были, все равно хоть чем-то да прогневят родных мужа. В этом обе женщины были вполне согласны, и на душе у старой Хоу немного отлегло. Увидев младшую дочь, она воскликнула:

— Ин, ты уже дома! Давно вернулась? Ну, говори, понравился он тебе?

Она уже забыла обо всех, кроме своей незадачливой дочери.

Бай Шуфэнь ответила ей первая:

— Мама, по всему видно — они подходят друг другу. Разговаривали больше получаса!

Вырвавшееся у невестки слово «мама» растопило сердце свекрови.

— Да что ты? — заулыбалась она. — Слушай, Ин, не нужно стесняться родных. Уж нам-то можно рассказать без утайки, как там у вас было! — Она придвинулась к дочери. — А ты обо всем расспросила? Это правда, что у него зарплата восемьдесят семь юаней пятьдесят фэней?

— Тут ошибки быть не может, — ответил за сестру Хоу Жуй. — Цай Боду все выведал заранее.

— Да ведь это не такая уж большая зарплата… А у них там бывают премии? Транспорт, парикмахерскую оплачивают?

Хоу Ин покраснела и отвернулась.

— Понятия не имею, не спрашивала..

— А почему нельзя спросить? Он небось спрашивал? Да ты и сама могла ему сказать, что мы не хотим от тебя ни гроша. Если вы поженитесь, можете приносить нам немного сладостей по праздникам — мы и этим будем довольны!

— Мама, они ведь первый раз встретились, как же говорить о таких вещах! — не выдержал Хоу Жуй.

— А о каких же вещах говорить? Одному за сорок другой двадцать седьмой пошел, обоим тянуть больше некуда. Что же им, беседовать о цветах и луне, целый год вздыхать друг по дружке? Повидались раз-другой, подходит — ну и валяйте, играйте свадьбу!

Вдруг раздвинулась дверная занавеска, и просунулась голова Эрчжуана. Он обратился к Хоу Жую, но сам смотрел на его сестру:

— Старина, тебя к телефону Это Цай Боду.

Хоу Жуй вскочил и быстрыми шагами направился к телефону; у всех тревожно забилось сердце.

— Боду, ты где сейчас?

— У подъезда того человека, говорю из автомата…

— Так что, он согласен?

— Да как тебе сказать, вроде бы не очень…

— Чем же наша Ин ему не подходит?

— Да, да! Я и сам ему втолковывал, что таких добрых, чистых девушек сейчас не так легко найти…

— Он же, по твоим словам, искал разумную жену и ласковую мать. Много ли девушек в возрасте нашей Ин смогут быть такими женами и матерями?

— Да он и сам понял, что Ин была бы хорошей женой, да только… Ему показалось, что она уж слишком необразованна.

— Как он это узнал? Поговорил полчаса и уже…

— Да ты не кипятись, послушай меня… По его словам, Ин даже не знает, где расположен Гонконг. Любит смотреть гонконгские фильмы, а сама думает, что Гонконг находится на Тайване и управляется гоминьдановцами…

— Неужели она так сказала?.. Но ведь он должен понять, что Ин, как и все ее поколение, в школе не обучали географии. Вот и мой младший брат — он тоже в географии ничего не смыслит!

— Как бы там ни было, он считает, что у него и Ин слишком разный культурный уровень, что им не найти общего языка… Он сказал, что ищет жену, а не домработницу, которая знает лишь пеленки да кухню.

— Как он может так говорить!

— Не надо сердиться! А уж если невмоготу, так сердись на меня. Это я должен был заранее обо всем как следует подумать… А как Ин, ей этот человек понравился?

— Какой смысл спрашивать сейчас об этом!

— Да, я виноват перед вами. Теперь понимаю, что для таких дел я совершенно не гожусь. Ты уж меня прости…

— Известное дело, ты мастер только пьески стряпать, да и то немудреные!

— Да, наверное, жизнь куда сложнее, чем я ее изображаю, куда более непредсказуема. Мне никак не удается ухватить главное… И все-таки не сердись на меня. Я сначала хотел написать тебе на адрес школы, но потом подумал, что письмо дойдет не раньше чем через два дня, а наша Ин тем временем будет мечтать о несбыточном… Не нужно, чтобы она страдала! Вот я и решил позвонить тебе так поздно. Слава богу, телефон у тебя под боком, да и Эрчжуан свой человек, не откажется подозвать.

— Надо было все взвесить, а потом уж заводить разговор о знакомстве.

— Ну ладно, ладно, я же признал свою вину! Только теперь ты должен найти какой-то подход к сестричке, не огорчать ее…

— Какой тут может быть подход! Лучше бы ты сам с ней поговорил, ты же заварил эту кашу…

— Я как-нибудь обязательно приду и поговорю с ней. А пока ты просто скажи, что на этот раз дело не вышло, но пусть она не огорчается — дядя Цай скоро найдет ей другого, помоложе…

— Да я рта не смогу открыть! Ты же знаешь, как она болезненно воспринимает все это.

— Тем более надо успокоить ее! Только не говори, что ее сочли необразованной.

— А что же сказать? Что она вообще-то понравилась да только замуж брать не хотят?

— Ну, например… Скажи, что тот человек увидел насколько он старше, не захотел губить ее молодость..

— А если она ответит, что ее это не смущает, что молодость все равно уходит понапрасну?

— Да, может быть, ты прав… Тогда вали все на меня. Скажи, мол, дядя Цай не разузнал заранее, что тот человек хочет жену посолиднее, лет тридцати с лишним…

— Более молодая согласна, а мужчина отказывается! Кто этому поверит!

— Но что же делать?

— Я могу только честно сказать, как было. Если она поймет, насколько мало она знает, ей же будет лучше — авось будет читать побольше.

— Что ж, в этом есть доля истины… Только все равно нужно говорить с ней поласковее, пощадить ее чувство собственного достоинства.

— Если ее чувство собственного достоинства и пострадает, то только из-за твоей авантюры!.. Ну, не обижайся, это у меня с досады вырвалось.

— Мне действительно обидно. Я ведь хотел помочь твоей семье, и вот пожалуйста…

— Довольно, довольно. Мы все равно благодарны тебе. Помогай нам и дальше!

— Да я и не отчаиваюсь. Теперь я чувствую особую ответственность перед малышкой Ин.

— Только прошу тебя: впредь не старайся подыскивать такую высокопоставленную персону, пусть это будет самый обыкновенный человек. Пусть не ждет, что наша Ин просветит его насчет Гонконга, а просто захочет по-хорошему прожить с ней жизнь!

— Наверное, ты прав, так и нужно рассуждать..

— А я тебе действительно благодарен. За то в особенности, что сразу же позвонил.

— Ничего не скажешь, приятный получился разговор!

— Если бы ты промедлил, он стал бы еще неприятнее.

— Извинись за меня перед своей матерью. Отец небось еще ни о чем не знает.

— Если бы не знал! Он недавно забегал домой, услышал новость, обрадовался и пошел обратно на дежурство. Ведь мать с отцом молятся на тебя, как на домашнего бога благоденствия!

— Это наверняка с твоих слов! Никакой я не бог, но ради такой доброй, порядочной семьи готов сделать то немногое, что в моих силах…

— Боду, от таких слов мое сердце прямо-таки тает. Право слово, я совсем не сержусь на тебя.

— Зато я не могу себе простить. У меня вдруг стало как-то пусто в душе. Мне кажется, что все мои пьесы, мое вдохновение, моя известность не стоят и ломаного гроша.

— С чего ты это взял? Брось терзать себя понапрасну!

— Нет, не понапрасну. Я увидел, как плохо разбираюсь в жизни, как мало у меня сил и таланта…

— Перестань!

— Ну что ж, перестану, если ты не хочешь слушать…

— Я и то не теряю надежды, а тебе-то с чего отчаиваться?

— Знаю, знаю, что говорят в таких случаях: мол, мы должны сохранять мужество, должны упорным трудом пробивать дорогу к счастью…

— Вот именно. Ты просто устал, Боду. Ты пойдешь домой или останешься ночевать у него?

— Ясно, домой пойду.

— Тогда торопись, скоро десять. Еще раз спасибо, что сразу позвонил.

— Не очень-то хотелось, да понимал, что не позвонить нельзя.

— Ну, пока, заглядывай, когда будет время!

— Непременно. Пока!

Эрчжуан, сидевший близко к телефону, напряженно вслушивался в разговор Хоу Жуя. Узнав, что сватовство Хоу Ин не состоялось, он возликовал и одновременно подумал: а у того сукина сына запросы о-го-го! Подавай ему жену, чтобы в разных там гонконгах разбиралась. Ишь какой разборчивый! «Необразованная»… Ты больно образованный, чернильная душонка… Но в самом деле, где находится этот Гонконг? Знаю только, что далеко от Пекина. А кто же там правит, если не гоминьдановцы? Япошки? Америкашки длинноносые? Вот чертовщина, и вправду я ничего не знаю. Да только где мне было взять эти знания?

А дядя Хоу, ничего не скажешь, человек разумный. Как он сказал? «Не старайся искать важную персону, пусть это будет обыкновенный человек. И пусть он не ждет, что жена просветит его насчет Гонконга». А вот я как раз и не жду! Так пусть остановятся на мне, зачем далеко искать! Что он еще говорил? «По-хорошему прожить с ней жизнь». Вот со мной у нее и будет хорошая жизнь! Смастерю ей платяной шкаф и чешский бар. (Черт побери, а где эта самая Чехия? Опять не знаю, ну да все равно, был бы чертеж, а смастерить я сумею.) Сделаю так, чтобы она поменьше вкалывала, буду с ней гулять к Храму Неба, куплю ей приличное шерстяное пальто… А там, глядишь, и на японские электронные часы денег соберем!

Старый Цянь ушел сторожить свой склад, братишка смотрел у соседей телевизор, старшая сестра еще не вернулась со смены, мать с младшей сестрой уже улеглись спать… Цянь Эрчжуан выключил свет и долго лежал одетый, мечтал о прекрасном, по его представлениям, грядущем.

Что он должен делать, чтобы завоевать Хоу Ин? Однажды его отец, находясь в подпитии, уже заводил речь о сватовстве. Мать тоже делала намеки в беседах с соседкой, но старая Хоу притворялась, будто не слышит, и уводила разговор в сторону.

Может, написать Ин письмо? Если бы знать, как их пишут, такие письма… Прожив на свете столько лет, Эрчжуан не читал почти ничего, кроме детских книжек с картинками. В пекинских дворах и переулках живет множество таких молодых людей, никогда и ничему толком не учившихся. Но они, подобно прячущимся в трещинах стен земляным черепашкам, не привлекают к себе внимания, об их существовании сплошь и рядом забывают. Разве ценна лишь та молодежь, что умеет играть на испанской и гавайской гитаре, что цитирует бодлеровские «Цветы зла» и сочиняет стихи в символистском духе, что рисует абстрактные картины и рассуждает об эстетике Кроче? Разве существование таких парней из переулков не должно беспокоить нас, разве мы не должны задумываться об их жизни, говорить о ней, изучать ее, не должны помогать им самим осознать свои проблемы? Вот Эрчжуан задумался над тем, как написать письмо Хоу Ин. Но он даже не слышал таких слов, как «любовное послание», он знал лишь, что иногда уличная шпана посылает девчонкам какие-то записки, но сам этих записок никогда не читал…

Прошу прощения за то, что я лезу в душу Эрчжуана, говоря о тех сокровенных мечтах, что волновали его широченную грудь. Впрочем, меня можно и не прощать, главное — понять таких парней из переулков и проникнуться к ним сочувствием…

Эрчжуан лежал, охваченный жарким томлением. Перед его глазами возникало то лицо Хоу Ин, то ее грудь, то вся ее фигура… Ничего не поделаешь, думал он, придется выждать удобный момент и тогда — ну, скажем, когда она пойдет в ночную смену — наброситься на нее в том месте переулка, где особенно темно из-за давным-давно сломавшегося фонаря. Наброситься, обнять… Нет, это уж очень грубо. Лучше преградить ей дорогу и сказать решительным тоном: «Я хочу тебя. Пойдешь за меня — тебе будет хорошо!»

…А не нарушит ли он законы? Перед мысленным взором Эрчжуана возник образ парня по прозвищу «Тесак» — наголо обритый, с «браслетами» на руках, он втискивался в машину, подталкиваемый полицейскими… Нет, в такую машину ему влезать не хотелось бы! Он понимал, что законы нарушать нельзя, что стать преступником — значит причинить боль родителям, испортить жизнь себе и упасть в глазах Хоу Ин. Он же вовсе не смотрел на Ин как на «девчонку», с которой можно позабавиться, он хотел по всем правилам взять ее в жены! Но что он должен для этого сделать?

Вдруг он резко поднялся, хлопнул себя по лбу и засмеялся. Ему стало и смешно, и неловко: почему он сразу не додумался до такого простого решения, как могли возникнуть у него такие сумасбродные планы? Ведь самый надежный и легкий способ — попросить Цай Боду замолвить за него словечко. Недавно он смотрел по телевизору новую пьесу Цай Боду, и там речь как раз шла о любви. В окружающей жизни ему не приходилось сталкиваться с людьми или поступками, похожими на те, что описаны в пьесе. Но ведь раз у Цай Боду концы с концами сошлись, значит, так может случиться на самом деле! К тому же он агитирует за свободу выбора, против погони за богатством. Если он вразумит Хоу Ин, наше дело можно считать решенным. Это все отец с матерью подзуживают ее, хотят, заполучить родню познатнее. А если хлопоты Цай Боду окажутся успешными, он сможет написать еще одну пьесу!

Эрчжуану не терпелось сразу же позвонить Цай Боду. Он знал номер общего телефона в корпусе, где жил драматург, но было уже поздно, вряд ли кто станет подзывать его, да и двери уже заперты. Значит, завтра, да-да, завтра!

Обрадованный, он принялся насвистывать мелодию из гонконгского фильма «Три улыбки» и разбирать постель. Вдруг до него донеслись громкие рыдания. Сразу узнав, кто это плачет, он весь напрягся, сердце его заколотилось. Стиснув зубы, он быстро зашагал туда, откуда слышался плач.

Глава седьмая

Когда Хоу Жуй вернулся домой после телефонного разговора, сестра сидела перед зеркалом и расчесывала волосы гребенкой. Ей скоро нужно было выходить в ночную смену, и, стараясь унять сердечное волнение, она причесывалась особенно долго и тщательно.

Взоры всех присутствующих устремились на Жуя. Увидев брата в зеркале, Хоу Ин сразу каким-то чутьем поняла: опять сорвалось! Руки ее задрожали, гребенка упала на пол, а она, как будто застыв, не торопилась нагнуться за ней.

Но мать продолжала упрямо верить своей радужной мечте и засыпала Жуя нетерпеливыми вопросами:

— Ну, как? Где они встречаются в следующий раз? Какого числа?

Бай Шуфэнь, по выражению лица мужа обо всем догадавшаяся, делала знаки из-за плеча свекрови, но не сумела помешать ему сказать правду.

Он полагал, что чем раньше он развеет иллюзии матери и сестры, тем будет лучше — можно будет спокойно обсудить положение и поискать другие, более надежные варианты. Он присел к столу и заговорил суровым тоном:

— Незачем больше встречаться. Тот человек смотрит на нашу Ин свысока, говорит, что она слишком необразованна, не знает, где находится Гонконг. На самом деле Гонконг примыкает к нашей провинции Гуандун и управляется английским губернатором, а Ин сказала, что этот город расположен на Тайване и что там гоминьдановская власть… А этого он никак не может вынести. Он ведь литературный редактор, ему подавай «общий язык» с женой, а тут нет даже элементарных географических знаний…

Логика и ирония Хоу Жуя были выше материнского понимания, но главное она ухватила: ее дочь опять не произвела должного впечатления. Страшно расстроенная, она опустилась на большую кровать и забормотала, еще не зная, на кого ей следует обижаться — на того редактора или на дочь:

— Ухаживаете — так ухаживайте как следует, а вы про Гонконг треплетесь! Какое вам дело до этого Гонконга, пропади он пропадом! Больше не о чем говорить, что ли…

Шуфэнь хотела было урезонить свекровь, однако Хоу Ин резко повернулась и ушла в дальнюю комнату, Шуфэнь поспешила за ней. Телевизор все еще был включен, но Линьлан давно уже спала, уткнувшись лицом в подушку. Шуфэнь выключила телевизор, зажгла свет и увидела, что золовка сидит в углу кровати с безучастным выражением на одеревеневшем лице.

Шуфэнь подсела к девушке и взяла ее за руки — руки были холодны как лед. Она принялась растирать их своими ладонями, приговаривая:

— Ин, девочка, не расстраивайся, выбрось все это из головы. Тот человек был староват для тебя! Если бы он и согласился, надо было бы еще как следует подумать… Да и какие твои года! Случаев еще будет сколько угодно…

Тут в комнату вошла мать. Увидев Ин, сидящую с полуоткрытым ртом и устремленным в пустоту взором, она опять расстроилась и принялась ворчать:

— Взглянула бы на себя! Сразу понятно, почему мужчины на тебя не смотрят. При чем тут какой-то Гонконг, по-моему, совсем не в этом дело! Просто увидят такую дохлую рыбу — и сразу отворачиваются. Сколько раз тебе говорила — постарайся быть поживее, а ты все как стиральная доска… Ну кто позарится на такую девку!

Шуфэнь крепко обняла золовку.

— Мама, ну пожалуйста, не надо… — сказала она умоляюще. — Ин и так трудно, а мы ее же и обвиняем!

Мать лишь вздохнула в ответ. Но тут она вспомнила, что дочери идти в вечернюю смену, еще опоздает.

— Ладно, ладно, не буду больше ворчать. А ты поскорее собирайся, а то опоздаешь — премиальных лишат. Только этого не хватало, как будто у нас других неприятностей мало…

После этих слов у Хоу Ин, до сих пор сидевшей безучастно, из глаз вдруг покатились крупные, похожие на хрустальные бусинки слезы. Ин плакала беззвучно, не всхлипывая и не вытирая слезы со щек. Охваченная противоречивыми чувствами, Шуфэнь не выдержала и тоже заплакала.

Вид рыдающих дочери и невестки привел мать в еще большее раздражение. Не до конца расставшаяся с суевериями, она считала, что этот плач предвещает семье новые несчастья. Какой неудачный день — ни одной радостной вести, одни разлады и неустройства!

— А ну, собирайся скорей на работу! — сердито крикнула она. — Не можешь жениха приглядеть, так хоть премиальные-то, премиальные на ветер не бросай! А тебе, Шуфэнь, нечего ее утешать, лучше бы поторопила — иль не видишь, который час?

В комнату вошел Хоу Жуй, уже начавший сожалеть, что так сурово обошелся с сестрой.

— Мама, ты же видишь, в каком наша Ин состоянии. Пусть отдохнет денек! У Эрчжуана наверняка еще не легли, я позвоню на завод и попрошу отгул.

— Верно, пусть останется дома, — поддержала его жена. — Я лягу с ней на нижней постели, постараюсь успокоить.

В матери взыграло природное упрямство. Она заговорила во весь голос, сердитым и обиженным тоном:

— А вы любите вольготную жизнь: не хочу идти на работу — не иду, и вся недолга! Материнские слова для вас что испорченный воздух, да и за спиной меня осуждаете — думаете, не знаю? А ведь я о чем стараюсь? Все о вашем благе, с утра до ночи хлопочу!

Тут и у нее выступили слезы, и она стала вытирать их полой халата. У окруженного плачущими женщинами Хоу Жуя защемило сердце; и почему на таком крохотном пространстве разом собралось столько неприятностей?

Пока Хоу Жуй искал слова, чтобы успокоить женщин, Хоу Ин вдруг сорвалась с места, да так быстро, что ни невестка, ни брат не успели ее удержать. Она метнулась в проходную комнату и, сжавшись в комок, забилась под обеденный стол.

Поспешившие за ней Хоу Жуй, его жена и мать остолбенели. «Рехнулась!» — мелькнуло в голове у каждого из них.

И все-таки, где этот Гонконг? Ведь в «Чудесных приключениях автобуса» действие происходит в Гонконге, и ясно, что он еще не освобожден. А раз не освобожден, значит, там гоминьдановцы. А раз гоминьдановцы, значит, это Тайвань… Ах, у меня нет «элементарных знаний», а ему нужна образованная, которая знает, где находится Гонконг. Откуда же мне знать, ведь в картине не рассказывают, какая там власть…

Я и вправду необразованная, а такие никому не нужны… Но ведь в прошлый раз дядя Цай хвалил меня, говорил: «Ин, ты в стольких вещах разбираешься, я должен у тебя учиться!» Не может быть, чтобы дядя Цай надо мной насмехался. Нет, он действительно думал, что я знаю что-то такое, чего не знает он. О чем у нас шла тогда речь? А, он собирался покупать материю для тети Цю, а я сказала, что трико не так прочно, как габардин, но зато очень подходит для брюк. И еще я сказала, что на пальто лучше взять грубошерстную ткань — у флотского сукна ворс топорщится… Потом я объяснила, что из всех ателье на Ванфуцзине самое лучшее — «Последние моды». «Красный лист» относится ко второму разряду, в ателье при Главном универмаге мастера неважные, «Голубое небо» перворазрядное, но слишком дорогое, так что лучше «Последних мод» ничего не найти… Потом я сказала, что на рукава трикотин не годится, нужна верблюжья шерсть, только ее сейчас не сразу найдешь. И не надо ходить на Ванфуцзин — там все расхватывают, как будто люди стараются поскорее все деньги истратить. Лучше пойти в универмаг «Дунсы», там выбор ничуть не хуже. Верблюжью шерсть нужно покупать не цветную, а темную… Интересно, есть ли такие «элементарные знания» у того редактора? Пусть я ничего не знаю про Гонконг, зато он не знает небось, где находятся «Последние моды»…

Больше не пойду, что бы ни говорил дядя Цай — все равно не пойду!.. Какая тоска! И почему обязательно нужно искать жениха, зачем непременно выходить замуж? Почему я должна быть живой и энергичной?

А, это ты, Ли Вэй! Ты пришла меня навестить? Что ж, присаживайся рядом, на всем белом свете у меня не было более близкой подруги. Ну, здравствуй! Да ты садись, я ведь не боюсь привидений, я боюсь людей, а с тобой рядом я чувствую себя увереннее. Когда рядом со мной люди, они либо посылают меня в парк искать жениха, либо велят сидеть дома и ждать весточки… Они все время тормошат меня, посылают туда, куда мне не хочется идти, не дают выспаться, поднимают с постели, отправляют в вечернюю смену… Ли Вэй, поплачь вместе со мной! Только я буду плакать беззвучно, потому что я устала, слишком устала. Какой прок в том, что я еще жива? У меня нет своего дома, нет даже собственной кровати. У меня нет жениха — никто не хочет меня, потому что я какая-то неживая, словно деревянная, потому что я ничего не знаю, не знаю даже, кто правит Гонконгом. Вдобавок я некрасива; даже дядя Цай говорил, что я постарела — раньше была похожа на цветок, а теперь… Он не сказал, на кого я похожа теперь, но я и так догадалась…

Ли Вэй, в том канале вода, наверное, холоднющая? А какого она цвета — розовая? Я однажды пила розовую воду, стакан за стаканом… Кто это надо мной смеется? А, это младший брат! Но почему он смеется? Я дам ему обертки от конфет, они все равно что деньги, на них можно купить розовой воды. Я никакую воду не люблю, кроме розовой. А ты? Ты тоже любишь розовую воду? Тогда я провожу тебя, я знаю, где ее продают — под нашим большим столом. Там чудесно, там так просторно! Не веришь — погляди сама! Уж во всяком случае лучше, чем в твоей канаве… Честное слово!

Почему все смотрят на меня? Понятно, Гонконг… В Гонконге есть автобусы, с ними происходят чудесные происшествия… Ха-ха, идти на работу, на работе найти жениха, вместе с ним пить розовую воду! Стакан розовой воды стоит один фантик, она холоднее, чем вода в канале. В воде виднеется чье-то лицо — это ты, Ли Вэй, пугаешь меня? Но я боюсь только младшего брата. Зато невестка ко мне очень добра. Я ничего не знаю про Гонконг, но я знаю «Последние моды», это ателье первого разряда. Куда запропастилась моя гребенка? Эрчжуан тоже будет потешаться надо мной. А Эрчжуану недаром такое имя дали — действительно здоров как бык[87]! Интересно, почему он не дружит со мной? Ха, редактор! Хотела бы я знать, за что ему деньги платят. Подумаешь, какая птица!.. Сколько ворот в Дуньданьском парке?.. Мусорный ящик в начале переулка переполнен, оттуда уже течет… Отстаньте все от меня, не вашего ума дело! Премиальные — это хорошо, я куплю на них отрез трико, отнесу в «Последние моды». Кто сказал, что в Гонконге лучше, чем в «Последних модах»? Но всего лучше у нас под обеденным столом. Там хорошо, хорошо… На работу, пора на работу. Не пойду на работу, не пойду на работу… Брат, я покупаю! Ли Вэй, не бойся, один фантик за стакан розовой воды. Иди скорей, скорей! Я куплю стакан розовой воды…

— Вылезай, Ин! Ну вылезай же, прошу тебя!

Хоу Жую пришлось вытаскивать сестру из-под стола — не сидеть же ей там всю ночь… Но когда Хоу Ин вылезла, она вдруг громко разрыдалась и принялась молотить кулаками по груди брата. Тот пробовал удержать ее, но она отчаянно рвалась из его рук. Сердце матери от испуга сжалось в комок. Она корила себя за то, что заставляла дочь идти на работу.

Зато Бай Шуфэнь при виде золовки, совсем утратившей контроль над собой, напротив, стала спокойной и решительной. Прогнав прочь печальные мысли о своей собственной судьбе, она крепко обняла Хоу Ин и повела к кровати. Но в последнее мгновение золовка оттолкнула ее и, продолжая рыдать, ударила по плечу. Кулак ее оказался тяжелым, как каменная ступка. Закричав от боли, Бай Шуфэнь отшатнулась. Крики и вопли разбудили спавшую в дальней комнате Линьлан, и перепуганная девочка тоже заплакала.

В тот момент, когда общая сумятица достигла наивысшей точки, в дом ворвался Эрчжуан. Окинув взглядом переднюю комнату, он не колеблясь подошел к Хоу Ин и сжал ее запястья своими широкими и сильными ладонями. Она попыталась высвободить руки, но они были зажаты мертвой хваткой. Лишившись возможности драться, Хоу Ин вдруг перестала рыдать и уставилась на Эрчжуана. Тот тоже смотрел на девушку не отрываясь. Так продолжалось несколько секунд. Вдруг глаза Хоу Ин закатились, из них полились крупные слезы, а сама она вся обмякла и зашаталась. Эрчжуан отпустил ее руки, и Хоу Ин, обессиленная, упала прямо на него.

Вся эта сцена длилась считанные секунды. Поначалу мать была так рассержена внезапным вторжением соседского парня, что готова была крикнуть Эрчжуану: «Убирайся отсюда! Без тебя обойдемся!»

Тем не менее она не могла не оценить быстроту и легкость, с какой он сумел утихомирить разбушевавшуюся дочь, и, довольная таким оборотом событий, пробормотала что-то насчет силы его рук. Но когда дочь упала прямо на Эрчжуана, она вновь забеспокоилась и захотела поскорее отделаться от парня.

Эрчжуана меньше всего волновало, что думают о его действиях окружающие. Пока он сжимал запястья Хоу Ин и вглядывался в ее лицо, в его сердце росли любовь и жалость. Ее растрепавшиеся волосы прилипли к покрытым холодным потом, белым как бумага лбу и щекам, взор был неподвижен, но в глубине зрачков, казалось, можно было уловить мольбу о сострадании. Когда девушка упала на него, по всему его телу, словно электрический ток, пробежало ощущение и боли и блаженства одновременно. Ему показалось, что он и сам вот-вот упадет в обморок. Это был такой редкостный, такой счастливый миг!

В следующую секунду он овладел собой и, не дожидаясь реакции окружающих, обнял девушку за талию, уложил ее на кровать, подсунул под голову подушку, а затем двумя пальцами сжал вертикальную бороздку на верхней губе, чтобы привести ее в чувство. Она испустила стон, повернула голову и приоткрыла ненадолго глаза. По ее щекам катились слезы.

— Ну вот, опасность прошла! — То были первые слова, произнесенные Эрчжуаном.

— Спасибо тебе, Эрчжуан, — откликнулся Хоу Жуй.

— Ты бы присел, Эрчжуан! — сказала Шуфэнь.

Лишь мать не раскрывала рта, она сидела возле кровати, держа дочь за руку, и на сердце у нее было так тоскливо, что хотелось расплакаться. Глаза ее увлажнились.

— Тетушка, не надо так! А то Ин увидит, опять расстроится, — принялся уговаривать ее Эрчжуан.

Мать сумела сдержаться и кивнула парню, как бы выражая признательность за его доброту.

Бай Шуфэнь пошла в другую комнату успокаивать Линьлан, а Хоу Жуй склонился над сестрой. Та лежала в забытьи, как это бывает с обессилевшими людьми.

— Что с ней случилось? Отчего она так расстроилась? — спросил Эрчжуан, хотя прекрасно знал истину.

— Она последнее время ходила в ночную смену, днем не высыпалась, нервничала… Ничего страшного, отдохнет денек, отоспится, и все пройдет, — не захотел выдавать сестру Хоу Жуй.

Эрчжуан все сидел и смотрел на Хоу Ин, не в силах подняться и уйти.

— Еще раз спасибо, Эрчжуан! Время позднее, тебе тоже пора отдохнуть… — Мать все-таки решилась выпроводить парня, но говорила она уже не тем раздраженным тоном, как несколько минут назад.

— Тетушка, старший брат! Если что понадобится, зовите меня! — Выходя из дверей, Эрчжуан еще раз обернулся и посмотрел на лежавшую в обмороке девушку.

Через минуту после его ухода вернулся Хоу Юн.

В конце лета и начале осени пекинские вечера не похожи один на другой. Иногда небо обволакивается низкими тучами, и тогда надо ждать сырого и прохладного утра. В другой раз в вечернем небе ни облачка, ощущается приятная свежесть, но это значит, что вновь вернется иссушающая, трудно переносимая жара.

Настроение Хоу Юна было похоже на пекинскую погоду в пору, когда осень сменяет лето.

Едва он вышел из дома Гэ Юханя и подставил лицо дуновению вечернего ветерка, как ему стало муторно — так подействовал на него разговор с этим человеком.

Какие же наставления преподал ему Гэ Юхань? Весь сияющий довольством, он сидел за бутылкой дорогой водки «дацюй» и салатом из сушеных медуз и наставительно вещал: «В том, что малышку Ин пока не удается выдать замуж, есть своя хорошая сторона. Ты бы взял да сводил ее в психушку на обследование… Раз сводишь, другой — соседи узнают, станут говорить, что она немного того… А раз немного того, значит, можно получить справку, что она не в состоянии ухаживать за родителями, и нужно вызывать тебя. Ты приедешь, станешь о ней заботиться, найдешь эффективное лекарство — все решат, что она выздоровела и опять может выходить замуж. А ты знай себе стараешься поскорее сбыть ее с рук! Ну, выскочит она замуж — а за кого? За какого-нибудь соседа? Даже если выгорит дело с тем пижоном, которого ей прочит Цай Боду, так он живет у ворот Чунвэнь. Скажут, что ей до родительского дома всего одна автобусная остановка, вполне может следить за стариками… Ты пойми: если хочешь чего-нибудь добиться, сделай кожу толстой, а сердце — твердым. А не любо слушать — считай, что я ничего не говорил».

Да, такого он слушать не хотел. Всю дорогу от Чунвэнь до Дунданя его мутило от рассуждений Гэ Юханя. Считать, что тот ничего не сказал? Как же ничего, когда от его слов до сих пор голова будто раскаленными щипцами сжата!

Но может быть, советы Гэ Юханя не были такими злонамеренными, как ему показалось? Ведь у сестры явные признаки истерии, то есть нервного заболевания, следовательно, ей действительно стоит сходить в психиатрическую лечебницу. И ясно, что в таком состоянии она не может заботиться о родителях…

Чему еще учил его Гэ Юхань? Запивая ужин жасминовым чаем и ковыряя во рту зубочисткой, тот со смешком изложил свой план действий: «Раз твой братец с супругой не хотят переселяться в сельскую коммуну, ты бы предложил им переехать к Цай Боду. Ведь таких добряков, как наш драматург, во всем Пекине, да что там — во всем Китае, на всем земном шаре, во всей вселенной не сыщешь! А Хоу Жуй и великий драматург такие друзья, что не только спать в одной постели — жену и детей доверить друг другу готовы! Вот и пусть твои временно пропишутся у Цая, ты сможешь вернуться в Пекин, а потом они впишутся обратно, и дело с концом. Тебе лучше сперва договориться с нашим прославленным драматургом. Убеди его, тогда он сам пойдет уговаривать Хоу Жуя. А ведь твой брат не мельничный жернов, который с места не сдвинешь! Еще раз говорю тебе: коли хочешь чего-то добиться, выискивай людей с тонкой кожей и выбирай момент, когда у них сердце мягкое. Не умеешь — лучше не берись. И можешь считать, что я ничего не сказал, если мой совет тебе не по душе».

Да, не по душе. Но слова уже произнесены, уже лежат на сердце, словно камень на дне колодца, — легко ли их извлечь оттуда?.. Что и говорить, было бы неплохо, если бы Хоу Жуя с семьей удалось прописать на площади Цай Боду. Хотя дом его находится за городской чертой, прописка у них пекинская. А изменение прописки в пределах города за несколько сигарет с фильтром согласится оформить любой знакомый в ближайшем полицейском участке. Вот если выпишешься за город, то, чтобы обратно вернуться, придется попыхтеть. Тут простого знакомства недостаточно, нужны большие связи и надежный ключ от черного хода…

Вот только легко ли будет уговорить Цай Боду? Спору нет, кожа у него тонка и сердце мягкое, но ведь он говорил однажды: «Да, квартира у тебя и вправду тесна, как и у миллионов других жителей Пекина. Но нельзя улучшать свои условия жизни за счет других… Будем все вместе строить дома для себя, для остальных пекинцев, для всей китайской нации! «О, если бы такой построить дом под крышей громадною одной, / Чтоб миллионы комнат были в нем / Для бедняков, обиженных судьбой…»[88] Верно писал поэт! И ведь Цай Боду в тот момент не сочинял пьесу: он говорил со мной после того, как мы с братом поспорили — можно мне возвращаться в Пекин или нет…

Интересно, между прочим, почему в Пекине не строят побольше жилья? Говорят, денег не хватает. А куда их девают? Рабочих рук недостает — так ведь в каждом переулке по сотне молодых парней ожидают трудоустройства! Дефицит стройматериалов? Ничего, начали бы строить, а материалы нашлись бы. Но если не строят, а людям надоело ютиться в каморках, то им остается одно: всеми дозволенными и недозволенными, явными и тайными способами вытеснять других, чтобы расширить свое жизненное пространство.

Вот и дунданьский перекресток. На часах десять. Конечно, это не время транспортных пробок, но все же горит светофор, и одиночным машинам приходится останавливаться и ждать зеленого света. Они выглядят сейчас такими нелепыми, такими жалкими. Когда ты поднимешься здесь, вертикальная развязка? Ты приковала к себе мою душу, я так о тебе мечтаю, так к тебе стремлюсь, что это превратилось в своего рода манию. Может, и мне надо показаться в психушке?

Вот с какими настроениями вернулся домой Хоу Юн.

Первой, кого он увидел, была Хоу Ин, лежавшая с закрытыми глазами поверх постели в том самом платье, в котором ходила на свидание. Мать и брат с мрачным выражением лиц сидели около стола, в то время как Бай Шуфэнь наклонилась над золовкой и всовывала ей под мышку градусник.

«Что произошло?» В душе Хоу Юна одновременно возникли тревога и радость, практические расчеты и недоумения. Мог ли он подумать, что случай придет к нему так быстро, что ему удастся осуществить план Гэ Юханя таким естественным, не вызывающим подозрений образом! Он даже не успел принять решения, но теперь раздумывать некогда. Он должен, во что бы то ни стало должен сделать свое сердце твердым! И вот, не дослушав долгих сетований матери, он нахмурил лоб и с внушительным, даже несколько величественным видом принялся укорять брата и невестку:

— Что же это вы? Дело серьезное, а вы ничего не предпринимаете: один сидит сложа руки, другая занимается какой-то ерундой. В «Скорую помощь» надо обращаться!

— Куда теперь обратишься? Ночь на дворе… — Материнское сердце сжалось от боли. Подлинный же смысл ее слов был такой: если дочь тронулась умом, разве можно обращаться в больницу? Соседи узнают, Ин нельзя будет им на глаза показаться, мать тоже стыда не оберется…

— Ничего страшного, — возразил Хоу Жуй, — она просто разволновалась, перенервничала. Я позвонил на завод и попросил для нее отгул, сказал, что она нездорова. Выспится, отдохнет как следует — и придет в себя!

— А по-моему, дело не такое простое, — еще более серьезным тоном заявил младший брат. — Раз это болезнь, ее надо лечить, а не убаюкивать себя словами. Упустим время, начнутся осложнения — кто будет виноват?

Бай Шуфэнь достала градусник и поднесла его поближе к неоновой лампе:

— Тридцать шесть и восемь, жара нет!

— А при такой болезни и не должно быть жара, — сказал Хоу Юн, обращаясь к брату; он еще не забыл недавней ссоры с невесткой и не глядел в ее сторону. — Только болезни без температуры иной раз самые опасные!

— Ладно, пусть поспит ночь, а завтра отведем ее в больницу «Милосердие»…

— Нет, в «Милосердие» не стоит обращаться! И в Пекинский госпиталь не стоит, и в «Согласие» тоже!

Хоу Жуй и Бай Шуфэнь не могли понять, чего он хочет: сам предложил обратиться в больницу, а теперь возражает против трех самых известных и расположенных недалеко от их дома лечебниц.

— Такую болезнь, как у Ин, надо лечить в больнице у ворот Аньдин! — наконец произнес решающие слова Хоу Юн. — А там принимают независимо от того, есть температура или нет.

Матери показалось, что ее ударили молотом по голове. Больница у ворот Аньдин? Но ведь все знают, что она для психических. Стоит девице зайти в эту больницу, то будь она первой красавицей — все равно уж не найдет жениха. Даже если ничего не обнаружат!

Слова «больница у ворот Аньдин» заставили вздрогнуть и Хоу Жуя. В то мгновение, когда он увидел сестру, забившуюся под стол, у него и самого мелькнула мысль: а не рехнулась ли она? Однако позже, по трезвом размышлении, он решил, что у Хоу Ин просто нервный приступ. Но не является ли он первой стадией душевной болезни?..

Бай Шуфэнь заговорила спокойно и твердо, глядя прямо в глаза Хоу Юну:

— Нет, мы не будем туда обращаться. Нельзя портить девушке жизнь из-за необоснованного подозрения.

— Ты не из семьи Хоу, не тебе решать наши семейные дела! — отрезал деверь, тоже не отводя глаз. Он почувствовал, что его сердце уже стало твердым, как булыжник.

Слова Хоу Юна больно задели самолюбие Бай Шуфэнь. В самом деле, чего ради она лезет в дела семьи Хоу? Почему она мешает родным свезти Хоу Ин в больницу — ведь у нее действительно не все в порядке с нервами? Обиженная, она ушла в дальнюю комнату. Дочь сладко спала, раскинувшись на кровати. Шуфэнь легла рядом и обняла Линьлан. Фамилия у дочери, как и у нее, Бай — может, хотя бы ее дела она имеет право решать, если все остальное ее не касается? При этой мысли ей стало совсем грустно, на глазах выступили слезы.

И в это самое время внезапно пробудилась Хоу Ин. Она приподнялась и устремила вдаль взгляд полуоткрытых глаз, между тем как с ее губ слетали отрывочные фразы:

— А ты не уходи, не уходи… Я боюсь, боюсь.

Этот поворот событий переполошил мать и старшего брата. Они подумали, что предложение Хоу Юна было не лишено резона. К тому же он говорил так серьезно, внушительно, настойчиво… Так ведь он же не чужой человек, он приходится братом бедняжке Ин!

Решение было принято: Ин надо везти в больницу у ворот Аньдин. Хоу Юн вызвался пойти к Эрчжуану и вызвать по телефону такси.

Но как только Хоу Юн вышел из дверей и в кромешной тьме зашагал к комнате Эрчжуана, сердце его вдруг размягчилось. Сестра действительно лишилась рассудка! Только сейчас до него дошел весь ужас случившегося. Но ведь он вовсе не хотел этого! Он вспомнил рассказ родных о том, как сестра забилась под стол. Подняв голову, он увидел небо, сжатое тесными рядами кровель. Почему бы не считать, что мы все находимся под большим столом — небосводом? Интересно, каким напитком стал бы он торговать под таким «столом» и сколько конфетных оберток просил бы за стакан… Почему так быстро проходит молодость человека: сверкнет — и скроется? И почему, повзрослев, человек начинает заботиться только о еде и одежде, квартире и обстановке? Почему почти никто не хочет оставаться там, где трудно, а стремится туда, где легче? А если и возникает желание остаться там, где это нужно родине, оно быстро пропадает при столкновении с людьми типа Гэ Юханя, которые наслаждаются неправедно добытым добром. А раз желание пропало, человек сплошь и рядом присоединяется к таким, как Гэ Юхань, начинает гоняться за мелкими выгодами, и ему уже трудно выбраться из тины мещанства. Но почему трудно выбраться, если ты сам осознаешь, что выгоды, за которыми ты гоняешься, мелки и ничтожны? И почему многие вокруг — не отдельные люди, а именно многие — начинают презирать тебя, если ты все-таки выбираешься на поверхность? Когда сформировалась такая жизненная позиция? Отчего, наконец, все видят, что такое отношение к жизни существует, но никто не хочет, не смеет сказать об этом вслух? Даже такой честнейший человек, как Цай Боду, в своих пьесах говорит об этом лишь вскользь, мимоходом…

От дверей Хоу до комнаты Эрчжуана было не больше тридцати шагов. Но каждый шаг давался Хоу Юну с таким трудом, возникало столько трудных, противоречивых мыслей…

Не успел он постучать, как в комнате вспыхнул свет. В следующую секунду распахнулась дверь. Эрчжуан не был похож на человека, поднятого с постели. Его сверкающие глаза были устремлены на Хоу Юна.

— Нашу Ин надо отправить в больницу. Я хочу позвонить в таксопарк, вызвать машину.

— Зачем нужна машина? Мало того, что дорого, еще неизвестно, когда пришлют…

— А как же…

— Я отвезу ее на велоколяске. Склад нашей ремонтной конторы находится здесь же, в переулке. Там обязательно кто-то дежурит. Минут через десять я буду ждать с коляской у входа. Приготовьте одеяла!

Хоу Юн кивнул и пошел обратно. Его сердце еще было покрыто твердой оболочкой, но внутри оно уже стало мягким, как яичный белок или желток. А из белка и желтка яйца — если только оно свежее! — может возникнуть новая жизнь.

Эпилог

Десять часов сорок семь минут. В одном из городских почтовых отделений раздался телефонный звонок, он звенел нетерпеливо и резко. Дежуривший по отделению Хоу Циньфэн подбежал и взял трубку. Звонил Хоу Жуй; он сообщил отцу, что у сестры не обычное заболевание, что ее придется везти в больницу у ворот Аньдин. Журнал «Туризм», который читал старый Хоу, выпал у него из рук. Внутри как будто что-то оборвалось. Но покинуть рабочее место он не мог: кроме него, в отделении никого не было. Что мог он сказать?.. Дрожащим голосом произнес наконец:

— Утром придут сотрудники, я сразу прибегу домой… Нет, сначала в больницу…

Положив трубку, он погрузился в раздумье. Он наступил ногой на журнал, но не заметил этого. Потом прилег на диван, достал платок, вытер глаза. Но это не помогло, все равно старик не сдержал слез. Старик, плачущий в ночи на исходе лета, — кто утешит его, кто поможет ему обрести счастье?

Десять часов пятьдесят восемь минут. Трехколесный велосипед со сколоченной из тонких досок тележкой на полной скорости проскочил перекресток Дундань. Цянь Эрчжуан изо всех сил нажимал на педали, его широкие, словно налитые плечи ритмично подымались и опускались. На тележке, укутанная одеялом, лежала Хоу Ин; голова ее покоилась на подушке. Широко раскрытыми глазами она смотрела на звезды в небе, которые как будто исполняли какой-то танец, и на мелькавшие провода троллейбусных линий. Рядом с ней сидела мать; она засунула одну руку под одеяло и сжимала ею руку дочери. Рука девушки была мягкой и теплой. Мать с сомнением вглядывалась в глаза дочери, такие чистые и ясные. Да полно, больна ли она на самом деле? Мать вздыхала, страдала, тревожилась, но гнала прочь мысли о завтрашнем дне.

За трехколесной повозкой неотступно следовали на велосипедах Хоу Жуй и Хоу Юн. Оба молча смотрели вперед.

Когда процессия миновала Дундань, Хоу Жуй подумал об оставшихся дома жене и дочери. Как странно, сегодня Шуфэнь и Линьлан впервые остались хозяйками всего дома. Теперь на каждую из них приходилось по семь с половиной метров жилплощади… Многие ли из жителей этого огромного города могут похвастать тем, что у них есть по семь с половиной метров? Насколько больше тех семей, где на человека приходится по три и даже два метра! Наверное, слишком тесное или слишком просторное жилище деформирует психику. А сколько квадратных метров действительно необходимо человеку?..

Но ведь люди не могут все время оставаться в своих комнатах, им приходится выходить на улицу. Значит, улица — это общая жилплощадь обитателей города. Проспекты Вечного спокойствия, Восточный и Западный, символизировали взлет нашей страны в первые годы после Освобождения. Они как бы говорили: посмотрите, какие мы широкие, как устремлены вдаль, — и вы ощутите перспективы нашего государства… Но прошло тридцать лет, а улицы к югу и северу от этих проспектов остались почти без изменений. В особенности та улица, что идет от Дунданя на север. Тридцать лет назад на ней не было почти никакого транспорта. А сейчас количество одних только велосипедов приходится изображать числом со многими нулями. Люди заполняют узкие тротуары, толкаются, налетают друг на друга, сердятся, ругаются… Когда же ты появишься, вертикальная развязка? Всего в двух остановках отсюда, у ворот Цзяньго, развязку сооружали лет шесть, и до сего дня она не полностью вошла в строй! Пекин, мой любимый город, почему ты с таким трудом меняешь свой облик, избавляешься от устарелого и отжившего? Ведь, если ты не переменишься, не останется никакой надежды, что люди, живущие в твоих древних кровеносных сосудах — в тысячах твоих переулков, не превратятся в озабоченных сиюминутной выгодой эгоистов, не видящих дальше своего носа.

Они миновали кинотеатр «Великий Китай». Он оставался в общем таким же, каким был лет сорок назад, когда носил название «Сверкающий континент». Персонажи фильмов с рекламных щитов, казалось, недоуменными глазами провожали странную процессию, и множество сумбурных мыслей пронеслось в голове у Хоу Жуя при виде рекламы…

Вот и угол улицы Дэншикоу, здесь им надо сворачивать. Смотрите-ка, по обеим сторонам улицы уже поднимаются этажи новых зданий. Глубокая ночь, скоро одиннадцать, а стрелы подъемных кранов все еще движутся, подчиняясь взмахам рук невидимого дирижера, бетономешалки глухо урчат. От этого зрелища на душе у измученного за день Хоу Жуя сразу потеплело. Пусть оно еще не часто встречается в черте старого города, пусть квартиры в этих новостройках вряд ли достанутся рядовым жителям вроде него, но ведь все-таки строительство идет… Быстрее, быстрее ломайте домишки в пекинских переулках, стройте многоэтажные здания, расширяйте улицы, сооружайте транспортные развязки, разбивайте скверы с цветами и фонтанами! Хотелось бы знать, что делают сейчас, в тишине ночи, слуги общества — все те, кто планирует и направляет эту работу, кто руководит строительством? Сладко спят в своих постелях или ломают головы над тем, как бы поскорее помочь простым пекинцам? А когда придет утро, они займутся пустопорожней болтовней или станут умно и настойчиво выполнять порученную им работу? Хорошо было бы, если б они как следует познакомились с нашей семьей, с ее радостями и печалями, нуждами и заботами. Капля воды на вид кажется ничем не примечательной, а когда поместишь ее под микроскоп, можно сделать столько важных открытий!

Мысли Хоу Юна шли совсем в другом направлении. Ему казалось, будто он что-то потерял, а чем заполнить образовавшуюся в душе пустоту — не знал. Не знал, что делать — радоваться или печалиться. Кстати, почему он не может оставаться в провинции Шаньси? И уж совсем непонятно, почему он не захотел ночевать в доме своего тестя и даже не позвонил туда… Судя по всему, вертикальную развязку построят в году Осла, месяце Лошади[89], а как ему быть завтра? Что предпринять дальше?.. Нет, Хоу Юн еще не понял, что он должен прежде всего построить вертикальную развязку в своей душе — только тогда он сможет жить открытой и чистой жизнью…

Ровно одиннадцать. Трехколесная тележка миновала здание театра «Столичный». Цянь Эрчжуан изо всех сил жал на педали, а в душе у него царило редкостное ощущение счастья и радости. Он заметил, как боятся психиатрической больницы родные Хоу Ин — опасаются, что после этого она станет никому не нужна. Что ж, если она станет не нужна этим чистоплюям, этим задавакам — тем лучше. Ведь это они довели девушку до такого состояния! Как никогда прежде, Эрчжуан верил в свои силы, в будущее, за плечами у него словно выросли крылья. Проезжая мимо Художественной галереи, он обернулся и громко крикнул матери:

— Тетушка, нечего грустить, рассчитывайте на меня!

Мать вздрогнула и посмотрела на широкую, крепко сбитую спину парня. Вдруг на душе у нее потеплело, будто какой-то росток, наконец-то пробив плотную оболочку, появился на свет.

Закутанная в одеяло Хоу Ин отчетливо расслышала слова Эрчжуана. Она четко воспринимала все происходящее и ощущала себя как никогда спокойной и здоровой — ни жара, ни головной боли, ни тошноты, ни душевной тяжести. Она знала, куда ее везут, и знала, что это совершенно не нужно, но она ничего не боялась и не стыдилась. Только сейчас ей стало ясно, насколько бессмысленно все время вспоминать Ли Вэй. Почему она должна бояться живых людей, зачем ей тянуться к умершей подруге? Как хорошо жить, вдыхать свежий ночной воздух, глядеть на прекрасный звездный небосвод и ощущать поблизости от себя эту мощную, надежную спину… В первый раз она поняла, что счастье не нужно искать где-то далеко, что оно всегда находилось рядом с ней, всегда таилось в ее собственном сердце.

И она неожиданно улыбнулась.

Октябрь 1980 г.