Средний возраст

Перевод В. Аджимамудовой

1

Казалось, высоко в небе мерцают звезды, а ее качает в лодке по волнам. Лу Вэньтин, врач-окулист, лежала на спине на больничной койке, не зная, где она, что с ней. Крик застревал в горле, невидящий взор окидывал комнату. Перед глазами, переливаясь, плыли радужные круги; тело, словно подхваченное волной, то всплывая, то погружаясь в пучину, неслось по течению.

Что это? Страшный сон или близкое дыхание смерти?

Она помнит все так же отчетливо, как если бы это происходило сейчас. Она пришла в клинику, вошла в операционную и, переодевшись в хирургический халат, подошла к умывальнику. Цзян Яфэнь, ее подруга, сегодня сама вызвалась ей ассистировать. Это их последняя совместная операция. Цзян с семьей уезжает в Канаду, разрешение уже получено.

Стоя рядом, они тщательно моют руки. Им, подругам со студенческой скамьи — двадцать лет назад, в пятидесятые годы, они начинали свой путь в медицинском институте, а потом вместе по распределению пришли работать в эту клинику, — предстоит разлука. Мысль об этом камнем давит на сердце. Не очень-то подходящее настроение перед операцией. Чтобы как-то разрядить мучительную атмосферу, она, помнится, спросила;

«Яфэнь, а вы уже заказали билеты на самолет?»

Что же та ответила? Ничего, только глаза у нее покраснели.

Прошло довольно много времени, прежде чем Яфэнь заговорила:

«Вэньтин, у тебя сегодня утром три операции — не много ли?»

Она, кажется, промолчала в ответ, продолжая сосредоточенно тереть руки щеткой. Щетка, видно, была новая, с колючими, больно царапавшими пальцы щетинками. Она не видела ничего, кроме своих рук в белой мыльной пене, и, поглядывая на стенные часы, педантично, как предписано по форме, в течение трех минут скребла руки от кистей до плеча. Повторив процедуру трижды, она через десять минут продезинфицировала их семидесятипятипроцентным раствором спирта. Он, помнится, был желтоватого оттенка, у нее до сих пор горят руки. Что это, аллергия? Вряд ли. Со времени ее первой практики в операционной прошло лет двадцать, кожа успела задубеть и не реагировала на спирт. Что же случилось сегодня, отчего она не в силах пошевелить рукой?

Она помнит, как села за операционный стол, ввела новокаин в глазное яблоко больного и уже собиралась приступить к операции, но тут Цзян Яфэнь тихо спросила:

«Вэньтин, как твоя кроха, поправилась?»

Что-то стряслось сегодня с Яфэнь! Разве она не знает, что хирург во время операции должен отрешиться от всего постороннего и сосредоточить внимание только на больном глазе, для него в этот момент не существует ни детей, ни семьи? Как можно сейчас говорить о болезни маленькой Цзяцзя? Бедняжка Яфэнь слишком взволнована отъездом на чужбину, ей теперь просто не до операции!

Лу Вэньтин с некоторой досадой бросила:

«Сейчас меня интересует только этот глаз».

Низко склонившись к больному, она маленькими ножницами вскрыла конъюнктиву глазного яблока, и операция началась.

Операции! Они шли без перерыва одна за другой. Но почему на сегодняшнее утро назначено сразу три? Удаление катаракты у заместителя министра Цзяо, исправление косоглазия у маленькой Ван Сяомань и пересадка роговицы у старика Чжана. С восьми утра до половины первого, четыре с половиной часа подряд, нагнувшись над операционным столом, залитым ярким электрическим светом, она с напряженным вниманием оперировала больных. Вскрытие, шов, и так снова и снова. Наконец сделан последний шов, на глаз больного наложена марлевая повязка, можно распрямиться, но она чувствует: ноги совсем онемели, а поясницу ломит так, что она не в силах ступить ни шагу.

Цзян Яфэнь, быстро переодевшись, повернулась к ней:

«Вэньтин, пошли».

«Иди, я сейчас», — отозвалась она.

«Я подожду тебя. Сегодня я была здесь последний раз». При этих словах ее прекрасные выразительные глаза опять наполнились слезами. Что огорчило ее?

«Возвращайся поскорей домой, тебе надо собираться, твой Лю, наверное, заждался тебя».

«У нас все собрано. — Цзян подняла голову и вдруг вскрикнула: — Ты… что с твоими ногами?»

«Затекли от долгого сидения. Сейчас пройдет. Вечером я загляну к тебе».

«Ну ладно, я пошла».

Лу Вэньтин прислонилась к стене и, держась за холодные белые плитки кафеля, привстала, постояла немного, потом, едва переставляя ноги, поплелась в раздевалку.

Она помнит, как переоделась, натянула на себя серый хлопчатобумажный костюм, как выходила из ворот больницы. Но в тот момент, когда она была у своего переулка и уже виднелся их дом, вдруг страшная, никогда прежде не испытанная усталость охватила ее всю с головы до ног, дорога поплыла перед глазами, переулок вытянулся и дом отодвинулся так далеко, что она поняла: ей никогда до него не добраться.

Руки и ноги обмякли словно ватные, тело стало чужим. Она утомленно закрыла глаза, иссохшие губы сжались. Пить, пить, где бы найти глоток воды?

Ее потрескавшиеся сухие губы слегка дрогнули.

2

— Товарищ Сунь, послушайте, доктор Лу что-то говорит! — тихо сказала Цзян Яфэнь, не отходившая все это время от постели больной.

Заведующий отделением Сунь Иминь просматривал историю болезни Лу Вэньтин. Диагноз: «инфаркт миокарда» — ошеломил его. Помрачнев, он покачал седой как лунь головой, поправил на переносице темные очки. Невольно промелькнула мысль, что в его отделении это уже не первый случай сердечных заболеваний среди сорокалетних врачей. Лу Вэньтин всего сорок два, она никогда не жаловалась на сердце, шутила, что на ней воду возить можно. И вдруг — инфаркт? Такая страшная неожиданность.

Заведующий отделением повернулся к больной, его высокая сутуловатая фигура наклонилась к белому как полотно лицу Лу Вэньтин. Глаза ее были закрыты. Он увидел, как дрогнули ее сухие потрескавшиеся губы, услышал едва уловимое дыхание.

— Доктор Лу, — тихо позвал он.

Она не ответила. На ее осунувшемся лице с темными кругами под глазами не отразилось ничего.

Сунь Иминь взглянул на кислородную трубку, прикрепленную в углу стены, на электрокардиограф у изголовья кровати. Понаблюдав за работой сердца по показаниям экрана осциллографа и убедившись, что зубцы QRS в норме, он, несколько успокоившись, велел позвать мужа Лу Вэньтин.

Мужчина лет сорока на вид, коренастый, представительный и уже изрядно облысевший, быстро вошел в палату. Это был Фу Цзяцзе, муж доктора Лу. Он провел бессонную ночь у постели жены, и Сунь Иминю удалось уговорить его немного отдохнуть на скамье в коридоре.

Сунь Иминь посторонился, уступая ему место у изголовья больной. Цзяцзе наклонился, с болью вглядываясь в такое родное, неузнаваемо изменившееся бледное лицо. Губы Лу снова слегка зашевелились. Этот беззвучный шепот не сумел бы разобрать никто, но Фу Цзяцзе понял.

— Воды, скорее! Она хочет пить.

Цзян поспешно передала ему стоявший на столике у койки поильник. Вставив резиновую трубку в рот с запекшимися губами, он стал по капле вливать воду.

— Вэньтин, Вэньтин! — звал он, руки его дрожали, капли стекали по изможденному, без кровинки лицу больной.

3

Глаза, глаза, глаза…

Бесконечной чередой они проносятся перед мысленным взором Лу Вэньтин. Мужские и женские, взрослые и детские, ясные, как звездочки, и мутноватые с поволокой, разные, непохожие друг на друга, они отовсюду неотступно глядят на нее…

— Вот после кровоизлияния сетчатки.

— Вот с глаукомой.

— Вот с вывихом хрусталика после травмы.

А это… да ведь это же глаза Цзяцзе! Взволнованные и тревожные, усталые и заботливые, в них боль и надежда, и ей не надо ни лампы, ни зеркала, чтобы увидеть их, почувствовать, что у него на сердце.

Глаза Цзяцзе, яркие и чистые, как золотой диск солнца. Его сердце, трепетное и горячее, сколько тепла оно принесло ей!

Это его голос, голос Цзяцзе! Задушевный, мягкий, но долетающий как будто издалека, словно из другого мира:

Что это? А-а, серебристо-белое пространство. По ледяной, прозрачной, как горный хрусталь, глади озера скользят красные, голубые, коричневые и белые фигуры. Взрывы звонкого молодого смеха. Взявшись за руки, Лу Вэньтин и Фу Цзяцзе плывут в людском потоке. Кругом смеющиеся лица, но она видит только Цзяцзе. Крепко обнявшись, они несутся, кружатся, хохочут. Счастливая пора!

Старинный павильон пяти драконов — уединенный и полный очарования уголок в парке Бэйхай. Они стоят, прислонившись к белокаменной балюстраде; снег крупными хлопьями падает на лица, ветер треплет волосы. Им не холодно, руки их крепко переплетены, взоры устремлены на открывающуюся сверху панораму зимнего парка.

Как молоды они были!

Она не ждала манны небесной, не мечтала о необыкновенном счастье. Отец ушел из семьи, когда она была еще маленькой, и мать одна, в тяготах и лишениях поставила ее на ноги; из своего безрадостного детства она помнит лишь склоненную под лампой рано состарившуюся мать, которая ночи напролет шила, перешивала, штопала. Так шли годы.

Потом Лу Вэньтин поступила в медицинский институт, жила в общежитии, ела из общего котла. Чуть свет она уже на ногах, повторяла иностранные слова, со звонком входила в аудиторию, крепко прижимая к себе книги и тетради, тщательно записывала лекции. По вечерам после самостоятельных занятий она до глубокой ночи засиживалась в анатомическом кабинете. Одни дисциплины сменяли другие, одна сессия следовала за другой. Так прошла юность.

Казалось, любовь создана не для нее, а для таких, как ее однокурсница Цзян Яфэнь, девушка с выразительными глазами, тоненькой фигуркой и живым характером. Цзян регулярно получала любовные записки, исчезала на свидания, а Лу томилась в одиночестве, ей записок не писали, не назначали свиданий. Казалось, о ней забыли.

Когда их распределили на работу в старейшую клинику с более чем вековой историей, им сразу объявили жесткий режим субординатуры: первые четыре года жить при больнице, в период стационара круглосуточно находиться в больнице и, кроме того, не обзаводиться семьями.

Цзян Яфэнь ворчала: устроили, мол, тут настоящий монастырь. А Лу Вэньтин всей душой приняла эти жесткие условия: двадцать четыре часа в больнице — да разве это много? Жаль, что в сутках не сорок восемь часов! Подумаешь, четыре года не выходить замуж! Ведь сколько знаменитых врачей поздно вступили в брак. И Лу Вэньтин с присущей ей энергией взялась за работу, упорно взбираясь на вершину медицинской науки.

Жизнь, однако, полна неожиданностей, и в ее тихое, размеренное существование вдруг ворвался Фу Цзяцзе.

Как это произошло? С чего началось? Она и сама этого толком не поняла. Они познакомились, когда Фу Цзяцзе в связи с глазной травмой положили к ним в больницу. Ей, своему лечащему врачу, он обязан выздоровлением. Тогда и родилась любовь. Она постепенно захватила обоих, обожгла своим пламенем, резко повернула их жизни.

Сурова зима на севере! Но какой теплой показалась она в тот год. Лу прежде и не догадывалась, что на свете есть такое упоительное и пьянящее чувство, и слегка досадовала, что узнала его лишь сейчас, в двадцать восьмую весну своей жизни. Сердце ее оставалось чистым и со всей пылкостью раскрылось навстречу неизведанному чувству

Фу Цзяцзе работал в научно-исследовательском институте, специализируясь по проблемам физики металлов. Говорили, что он разрабатывает новые материалы для «запусков» На вид же он был простоват, неуклюж. Цзян Яфэнь прозвала его «книгоедом». Он прекрасно читал стихи.

«Чьи эти стихи?» — спросила как-то Лу.

«Венгерского поэта Петефи».

«Удивительно, как ты успеваешь и наукой заниматься, и стихи читать?»

«Наука требует воображения, фантазии, этим она сродни поэзии. А ты любишь стихи?»

«Я? Я плохо знаю поэзию, мало читала стихов». И насмешливо добавила: «Видишь ли, скальпель и игла — вещи серьезные, у нас все строго, без всяких фантазий…»

«Нет, нет, твоя работа — это прекраснейшая поэма! — воскликнул Фу. — Ты возвращаешь людям свет…»

С улыбкой он подошел к Лу, приблизил к ней свое лицо. И она, впервые ощутив совсем рядом горячее мужское дыхание, замерла в смятении. Вдруг он привлек ее к себе и крепко сжал в объятиях.

Лу Вэньтин не ждала этого и со страхом взирала на смеющиеся глаза, на тянущиеся к ней приоткрытые губы. Сердце бешено колотилось, когда она запрокинула голову назад, невольно отстраняясь от объятий, и зажмурилась, бессильная перед этим натиском любви.

Парк Бэйхай в белоснежном уборе был словно специально создан для них. Кружась, падали снежинки, ложась на высокую белую пагоду, живописные островки, длинную галерею и тихое зеркало воды, скрывая под белой пеленой счастливых влюбленных.

И вот неожиданно для всех, прожив положенные четыре года при больнице, Лу Вэньтин первой сыграла свадьбу. Казалось, что Фу Цзяцзе послан ей судьбой. Он так настойчиво ухаживал за ней, так страстно желал ее, ради нее готов был на любые жертвы.

Как хороша жизнь! Как прекрасна любовь! Картины прошлого вспыхивают в ее сознании, вдыхая волю к жизни. Глаза Лу Вэньтин приоткрываются.

4

После большой дозы болеутоляющих и успокаивающих средств Лу Вэньтин долго не приходила в сознание. Заведующий терапевтическим отделением осмотрел ее, внимательно прослушал сердце и легкие, посмотрел электрокардиограмму и запись в истории болезни. Он рекомендовал дежурному врачу продолжать внутривенное вливание физиологического раствора через капельницу, инъекции папаверина и морфия и строгий контроль за работой сердца во избежание обширного инфаркта и осложнений.

Выйдя из палаты, он обратился к Сунь Иминю:

— Доктор Лу очень слаба. А ведь, когда она пришла к нам в больницу, у нее было отменное здоровье.

— Да-а! — вздохнул Сунь Иминь. — С тех пор прошло восемнадцать лет, она была тогда совсем девчонкой!

Уже в те далекие годы Сунь Иминь пользовался известностью среди окулистов. Его профессионализм и скрупулезность вызывали у коллег смешанное чувство уважения и страха. Профессор Сунь был в самом расцвете сил, когда решил для себя, что важнейшим делом его жизни станет воспитание молодых врачей. Выпускникам медицинского института, направлявшимся к нему по распределению, он устраивал дополнительные тесты и экзамены. Он хотел сделать глазное отделение больницы лучшим в стране, полагая, что начинать надо с отбора наиболее перспективных стационарных врачей.

Почему выбор пал на Лу Вэньтин? Вначале, помнится, Лу, двадцатичетырехлетняя выпускница медицинского института, не произвела на него большого впечатления.

В то утро он проводил собеседование с дипломниками, распределенными к ним в больницу на работу, и был глубоко разочарован. У некоторых из них, правда, были все данные для работы окулистами, но они не проявляли ни малейшего интереса к этой специальности, так же как и желания работать здесь; другие вроде бы соглашались заняться офтальмологией, но показались ему недостаточно серьезными. Когда он достал шестое личное дело и прочел на нем фамилию Лу, он уже не ждал от новой соискательницы ничего хорошего. Надо менять методику преподавания в вузе, устало подумал он, со студенческой скамьи прививать правильное отношение к профессии.

Дверь слегка приоткрылась, и Сунь Иминь увидел худенькую стройную девушку в хлопчатобумажном костюме и матерчатых туфлях. Она была одета скромно, даже бедно: на локтях заплаты, полинявшие брюки протерлись на коленях. Она легкими шагами вошла в аудиторию. Сунь Иминь, просматривая лежащее перед ним дело, рассеянно взглянул на нее. На вид совсем еще девочка, с тоненькой фигуркой и миловидным лицом. Черные блестящие волосы коротко подстрижены и аккуратно зачесаны за уши. Она села напротив Сунь Иминя и замерла.

Сунь задал ей несколько вопросов по специальности, на которые она ответила толково и кратко.

«Так вы хотите заняться глазными болезнями?»

Ему не терпелось закончить собеседование. Опершись локтями о стол, он устало потирал виски.

«Да, хочу. Еще со студенческой скамьи». Она говорила с легким южным акцентом.

Сунь оживился и, сразу забыв о головной боли, опустил руки.

«Почему?» — спросил он, но тут же спохватился, что вопрос задан неудачно. Ее неторопливый ответ был для него неожиданным.

«Медицина глазных болезней у нас слишком отстала…»

«Допустим. В чем именно?» — нетерпеливо перебил Сунь.

«Мне трудно сказать, во всяком случае, некоторые операции, которые уже делают за границей, нам еще недоступны. Например, использование лазерных лучей для затягивания ран на сетчатке глаза. Я думаю, нам тоже надо начинать».

«Да! — Мысленно Сунь уже поставил ей пятерку. — Ну, что вы еще об этом думаете?»

«Еще… отслойка катаракты с помощью холода, это тоже надо повсеместно внедрять. В общем, есть масса новых проблем, достойных изучения».

«Верно, вы хорошо отвечаете. Читаете ли вы иностранные книги по специальности?»

«Пока с трудом, со словарем. Но я люблю иностранные языки».

«Прекрасно».

Скупой на похвалы Сунь редко бывал так благосклонен к новичкам. Через несколько дней Лу Вэньтин и Цзян Яфэнь появились в глазном отделении. И если вторую Сунь выбрал за здравомыслие и деловитость, то Лу Вэньтин привлекла его своей простотой, умом, проницательностью.

В первый год они делали наружные операции, совершенствовались в офтальмологии; на второй перешли к внутриглазным операциям, изучали диоптрику; на третий уже делали довольно сложные операции вроде удаления катаракты. Как-то случилось событие, заставившее заведующего отделением Суня взглянуть на доктора Лу другими глазами.

Было весеннее утро. Сунь Иминь в сопровождении свиты врачей в белых халатах делал обход. Больные, каждый на своей койке, с нетерпением ожидали консультации знаменитого профессора. Им казалось, что стоит Суню прикоснуться к больному глазу, как произойдет чудо.

Каждый раз, подходя к очередному больному, Сунь знакомился с историей болезни, выслушивал доклад лечащего врача о диагнозе и ходе лечения. Иногда он, раздвинув веки, осматривал больной глаз, а бывало, потрепав больного по плечу и подбодрив перед операцией, шел к следующей койке.

После обхода на конференции врачи обычно обменивались мнениями, решали текущие вопросы. Как правило, выступали завотделениями и главврач. Ординаторы были лишь внимательными слушателями, они боялись взять слово, чтобы не осрамиться перед авторитетами. Так было и на сей раз. Говорили лишь те, кому было положено. Сунь, собравшись уходить, спросил: «Какие еще есть мнения?»

И тут из угла комнаты раздался тихий женский голос:

«Четвертая палата, третья койка. Будьте добры, товарищ Сунь, не посмотрите ли еще раз снимок больного?»

Все повернулись в сторону Лу Вэньтин, задавшей этот вопрос.

«Третья койка?» — переспросил он, обращаясь к главврачу больницы.

«Производственная травма», — ответил тот.

«В амбулатории ему сделали снимок, — сказала Лу, — в заключении рентгенолога говорится об отсутствии инородных тел. Однако в больнице после заживления раны больной продолжал жаловаться на боли. Я сделала повторный снимок и считаю, что в глаз попало инородное тело. Прошу вас, товарищ Сунь, посмотрите».

Принесли рентгенограммы. Завотделением, а за ним и все остальные Врачи, присутствовавшие на совещании, по очереди посмотрели их.

Цзян Яфэнь широко открытыми глазами смотрела на подругу, недоумевая, почему та не дождалась окончания конференции и потом не обратилась к Суню. Ведь, если она ошиблась, пойдут пересуды; если оказалась права, это все равно что уличить в недосмотре не кого-нибудь, а главврача!

«Вы правы, здесь есть инородное тело, — кивнул Сунь и, оглядев присутствующих, добавил: — Доктор Лу работает у нас недавно, но добросовестно и обстоятельно вникает во все, это очень ценно».

Лу Вэньтин при этих словах опустила голову. Лицо вспыхнуло, она не ожидала, что он при всех похвалит ее. Сунь, видя ее смущение, улыбнулся, он-то понимал, каково начинающему врачу оспорить диагноз главврача, для этого требуется и высокое чувство ответственности, и немалое мужество.

В больнице, в отличие от других учреждений, царит строгая, хотя и не подкрепленная никакими циркулярами, субординация. Молодые врачи подчиняются опытным пожилым врачам, ординаторы — главврачу, авторитет профессоров, доцентов непререкаем и т. д. Поэтому история с молодым врачом Лу не могла пройти мимо Суня. Перспективный врач, отметил он про себя.

Быстро пронеслись восемнадцать лет. Лу Вэньтин, Цзян Яфэнь стали ведущими врачами глазного отделения больницы. Хотя в соответствии с принятой системой конкурсов на занимаемые должности им давно уже полагалось быть заведующими отделениями, они не стали даже старшими врачами. Все эти годы они проработали в должности стационарных врачей. «Культурная революция» помешала их продвижению по служебной лестнице, а после разгрома «банды четырех» благотворный весенний дождь еще не успел окропить их своими милостями…

— Как сухой стебелек, — невольно вырвалось у Суня при виде Вэньтин. Острое чувство жалости пронзило его. Он вышел из палаты и, схватив заведующего терапевтическим отделением за руку, спросил:

— Посмотрите, она…

Тот вздохнул и, покачав головой, тихо произнес:

— Главное как можно скорей вывести ее из кризиса!

В мучительной тревоге — в эту минуту он казался глубоким стариком — Сунь хотел было снова войти в палату, но остановился в дверях, увидев склонившуюся к подушке больной Цзян Яфэнь…

На дворе была глубокая осень, дни стали короче, ночи длиннее. Часов в пять уже смеркалось. За окном осенний ветер шуршал листьями платана. Сухие желтые листья кружились в воздухе. В их шелесте Сунь Иминю слышались жалобные, скорбные стенания, навевавшие тоску, безысходность. Эти двое, Лу и Цзян, были его опорой, самостоятельными, зрелыми специалистами, и вот одна тяжело заболела, другая едет за границу. На них держалась слава глазного отделения больницы. А теперь без них, уныло думал Сунь, оно придет в запустение и оголится, как этот платан под окном.

5

Сквозь сон Лу Вэньтин кажется, будто она плетется по длинной дороге без конца и без края.

Это не извилистая горная тропа. Горные тропы хотя обрывисты и труднодоступны, зато вьются веселой змейкой вверх. От них захватывает дух и радостно замирает сердце. Это и не тропинка в поле. Полевые тропки узки и неудобны, зато с полей доносится сладкий аромат цветущего риса, от которого грудь наполняется счастьем. Нет, это песчаная отмель с рытвинами и ямами на каждом шагу, трясина, в которой вязнут ноги, безбрежная и бескрайняя пустошь. Куда ни бросишь взгляд — ни следа человека, лишь глухое безмолвие. Ох, как трудна эта дорога, как тяжек этот путь!

Отдохни, полежи немного! На зыбкой песчаной отмели так тепло и мягко. Пусть земля обогреет твое закоченевшее тело, пусть весеннее солнце ласково коснется твоей измученной плоти. Она слышит вкрадчивый голос смерти, он зовет ее:

«Успокойся, доктор Лу!»

Ах, как хорошо отдохнуть, успокоиться навеки! Ни о чем не думать, ничего не знать. Не ведать тревог, боли, усталости.

Но нет, нельзя! Там, в конце этой длинной дороги, ее ждут больные. Она видит их словно наяву: вот один ворочается, не находя себе места от острой боли в глазах; другой, узнав о грозящей ему потере зрения, украдкой глотает слезы. Она ясно видит встревоженные, устремленные на нее с мольбой глаза. Слышит отчаянные голоса больных:

«Доктор Лу! Доктор Лу!»

И, повинуясь этому зову, этому неумолимому приказу, она поднимается на одеревеневших ногах, чтобы идти дальше по этой трудной дороге: из дома в больницу, из амбулатории в палату, из медпункта на обход, и так день за днем, месяц за месяцем, год за годом…

«Доктор Лу!»

Чей это крик? Кажется, голос директора больницы Чжао. Да, так и есть, он по телефону вызывает ее к себе. Поручив больных Цзян Яфэнь, она идет к Чжао.

Чтобы попасть из глазного отделения к директорскому кабинету, надо пройти через небольшой сад. Она скорыми шагами шла по дорожке, выложенной круглой галькой, не видя, что сад утопает в нежных желтых и белых хризантемах, не ощущая тонкого аромата коричного дерева, не замечая бабочек, кружащих над цветами. Ей хотелось поскорей закончить все дела у директора и вернуться в амбулаторию. Из семнадцати больных, назначенных на это утро, она успела осмотреть только семерых.

Быстро дойдя до кабинета директора, она, помнится, без стука отворила дверь. На диване прямо напротив двери сидели незнакомые мужчина и женщина. Она остановилась в нерешительности, но сидевший в кожаном кресле директор Чжао с улыбкой повернулся к ней и пригласил войти.

Она вошла и устроилась в кресле у окна.

Какая светлая комната! Чистая и просторная. Как в ней тихо! Это не амбулатория, где шарканье и топот ног, разговоры и детский плач сливаются в неумолчный гам. Здесь, в этой светлой опрятной комнате, она ощутила непривычность тишины. И люди в ней тоже были корректными, спокойными. У директора Чжао манеры ученого, прямая осанка, приветливое выражение лица, гладко зачесанные волосы, за очками в золотой оправе — смеющиеся глаза. На нем белоснежная рубашка, тщательно отутюженный светло-серый френч, черные начищенные ботинки.

Мужчина на диване был высокого роста, с сединой на висках, в темных очках. И Лу Вэньтин с первого взгляда поняла, что у него что-то с глазами. Он сидел, опершись боком на спинку дивана, машинально играя тростью, спокойный и сдержанный.

Женщина рядом с ним была лет пятидесяти, лицо ее еще не утратило красоты. Крашеные черные волосы были со вкусом уложены в неброскую красивую прическу. Обычного покроя костюм кадровых работников, сшитый, однако, из дорогого материала и по фигуре, сидел на ней очень изящно.

Лу помнит: стоило ей переступить порог кабинета, как глаза этой посетительницы впились в нее, неотступно следя и оценивая с головы до пят, и на ее лице ясно отразились сомнение, беспокойство, разочарование.

«Доктор Лу, разрешите представить вам заместителя министра товарища Цзяо Чэнсы и его супругу товарища Цинь Бо».

Заместитель министра? Министр? Да за свою многолетнюю практику ей пришлось лечить и министров, и секретарей, и председателей. И, пропустив мимо ушей упоминание о должности, она по привычке занялась глазами. Что у него? Похоже, потеря зрения.

«Доктор Лу, где у вас сегодня прием, в поликлинике или в больнице?» — спросил директор.

«Сегодня я принимаю в поликлинике, а завтра у меня обход в больнице».

«Вот и хорошо, — улыбнулся Чжао. — Дело в том, что товарищ Цзяо хочет сделать у нас в больнице операцию по удалению катаракты».

Сведения о больном, как сводка о противнике, настроили Лу Вэньтин на рабочий лад, и она приступила к расспросам.

«Болен один глаз?»

«Да, один».

«Который?»

«Левый».

«Полная потеря зрения?»

Больной утвердительно кивнул.

«Прошли обследование в больнице?»

Помнится, больной назвал какую-то больницу. Она поднялась, собираясь осмотреть глаз, но что-то помешало ей. Что же именно? А, вспомнила, сидевшая в стороне Цинь Бо учтиво остановила ее.

«Доктор Лу, присядьте, пожалуйста, не спешите. Осмотр, пожалуй, лучше произвести у вас в кабинете, — с улыбкой сказала она и, тряхнув головой, прибавила: — Поверите ли, директор Чжао, после того как у Цзяо заболел глаз, я сама наполовину стала окулистом».

Да, именно так оно и было. Но что так долго задержало ее в кабинете у директора, о чем был разговор? Ах да, Цинь Бо дотошно расспрашивала ее о чем-то!

«Доктор Лу, сколько лет вы работаете в больнице?»

Сколько лет? Сразу и не сосчитаешь!

«С 1961 года», — ответила она, вспомнив год окончания института.

«Так, с 1961 года. Значит, уже восемнадцать лет», — деловито подсчитала Цинь Бо, загибая пальцы.

К чему она это спросила? Она услышала, как директор Чжао из своего угла бросил реплику:

«У доктора Лу богатый клинический опыт, она прекрасный хирург».

Какая необходимость так расхваливать ее перед больным?

«Как вы себя чувствуете? — продолжала Цинь Бо. — У вас как будто не очень крепкое здоровье?»

К чему она клонит? Лу Вэньтин целыми днями лечит больных и мало обращает внимания на собственное здоровье, в поликлинике у нее даже нет карточки, и никто из начальства никогда прежде не интересовался ее здоровьем. Отчего вдруг эта гостья, которую она видит впервые в жизни, заинтересовалась ее самочувствием? Она помешкала с ответом, потом, помнится, сказала:

«Я вполне здорова».

Директор Чжао опять вставил со своего места:

«Доктор Лу, насколько я знаю, все эти годы работает исключительно добросовестно и всегда полна сил и энергии».

Она промолчала, недоумевая, какое отношение ее здоровье, ее добросовестность имели к сидевшей напротив супруге заместителя министра. Она помнит, как нервничала, опасаясь, что Цзян Яфэнь не управится одна с больными.

Цинь Бо, не сводя с нее пристального взгляда, улыбаясь, задала ей еще один вопрос:

«Доктор Лу, а вы уверены в успехе предстоящей операции?»

Можно ли быть уверенной в чем-то до конца? Правда, в ее практике до сих пор все операции по удалению катаракты проходили успешно, но хоть раз в жизни случай берет свое, и нельзя полностью исключать всякие неожиданности, скажем, от наркоза повысится внутриглазное давление.

Лу не помнит, что она ответила, но зато хорошо помнит, как глаза Цинь Бо, округлившиеся, недоверчивые, не мигая уставились на нее. Ей стало не по себе.

Ей приходилось сталкиваться с разными больными — и труднее всего всегда бывало с женами высокопоставленных работников. Впрочем, ко многому она привыкла с годами. Пока она обдумывала, как бы поделикатнее ответить, кажется, как раз в эту минуту замминистра Цзяо нетерпеливо заерзал на месте и повернулся к жене. Та сразу умолкла и отвела взгляд от Лу.

Чем же закончился этот неприятный разговор? Выпало из памяти. Ах да, прибежала Цзян Яфэнь, просунула в дверь голову:

«Лу, ты собиралась осмотреть дедушку Чжана. Он ждет не дождется тебя!»

«Доктор Лу, — поспешно сказала Цинь Бо, — если у вас дела, пожалуйста, займитесь ими».

Лу Вэньтин быстро поднялась и покинула светлый просторный кабинет где трудно дышалось и не хватало воздуха.

Ох! Как душно!

6

Незадолго до окончания рабочего дня директор Чжао Тяньхуэй заглянул в терапевтическое отделение.

— Старина Сунь, как же так, доктор Лу никогда не болела, что же случилось? — спросил он, на ходу просовывая руки в белый халат. Он был на восемь лет моложе Сунь Иминя, но выглядел значительно моложе своих лет и говорил звонким голосом. — Тревожный сигнал! — покачал головой Чжао. — Среднее поколение врачей — главная опора нашей больницы. Увы, и на работе, и дома они несут на себе тяжелую ношу и с каждым годом все сильнее выматываются. Если так пойдет и дальше и они один за другим начнут болеть, то нам с тобой, дружище, туго придется. Кстати, сколько человек в семье доктора Лу? Как с квартирой?

Слушая ответ, он смотрел на удрученное лицо Сунь Иминя.

— Что? — переспросил Чжао. — Четверо в одной комнате? Да-а, то-то и оно. А зарплата? Какая у нее зарплата? Пятьдесят шесть с половиной юаней? Ну, знаете, надо ли после этого удивляться, когда говорят, что бритвой в парикмахерской заработаешь больше, чем скальпелем в больнице. Так оно и есть! Да, но почему в прошлом году во время упорядочения зарплаты ей не повысили оклад?

— Едоков много — каши мало, вот ей и не досталось, — холодно ответил Сунь.

— Да, все действительно не так просто! Я хочу попросить вас вместе с товарищами из партгруппы подготовить по глазному отделению материалы обследования врачей среднего возраста, надо выяснить условия работы, заработную плату, семейное положение, квартирный вопрос. Эти сведения дайте мне!

— А что толку! Такие данные мы уже готовили к открытию научной конференции, да только воз и ныне там, — сдержанно отпарировал Сунь Иминь, стараясь не глядеть на собеседника.

— Старина Сунь, нечего распускать нюни. Эти материалы могут мне пригодиться. Я пойду с ними в горком партии, пойду в министерство здравоохранения, челом буду бить, трезвонить во все колокола, но своего добьюсь. ЦК неоднократно давал указания беречь кадры, поддерживать интеллигенцию, улучшать положение научно-технических работников. И всякий раз эти директивы превращаются в пустой звук! Между прочим, позавчера на заседании горкома партии особое внимание было уделено кадрам среднего возраста. Так что я верю, можно, можно что-то сделать.

И, взяв под руку Сунь Иминя, он прошел в палату к Лу Вэньтин.

На ходу поздоровавшись с поднявшимся при его появлении Фу Цзяцзе, директор Чжао прошел прямо к кровати больной, наклонился, внимательно изучая ее лицо. Дежурный врач принесла ему историю болезни Лу. В эту минуту Чжао был не директором, а лечащим врачом.

Чжао Тяньхуэй был известным в стране кардиологом. Он получил образование за границей и после создания КНР вернулся на родину, горя желанием послужить ей. Энтузиазм пятидесятых годов захватил его целиком, и он завоевал репутацию образцового «красного» специалиста. Вступил в партию, был назначен директором больницы. Эта должность сопряжена с таким количеством административных обязанностей и заседаний, что он, кроме участия в консилиумах, почти не занимался врачебной практикой. Что уж говорить о десятилетии, когда он жил в «хлеву» и подметал дворы, — ему тем более было не до повышения профессионального мастерства. В последние три года, когда обстановка изменилась, когда принялись искоренять последствия смуты и начали возвращаться на правильный путь, он в качестве директора решал такое множество административных вопросов, что у него не оставалось ни времени, ни сил, чтобы лечить больных.

Сейчас он пришел в палату как врач, чтобы лично осмотреть доктора Лу. Врачи терапевтического отделения окружили его плотным кольцом, ожидая его диагноза.

Впрочем, он, кажется, обманул их ожидания. Познакомившись с заключением лечащего врача и электрокардиограммой, он ограничился общими рекомендациями. Затем спросил про мужа Лу Вэньтин. Сунь, взяв Фу Цзяцзе за руку, представил его директору Чжао. Чжао сразу бросились в глаза лысина Фу Цзяцзе, изборожденный морщинами лоб, и он в душе подивился, откуда эти признаки старости у человека средних лет. Видно, не следит за своим здоровьем, да и жену не уберег.

— Вы, наверно, измучились, — сказал Чжао, пожимая ему руку. — Доктору Лу нужен абсолютный покой, ей нельзя двигаться, за ней нужен круглосуточный уход. Где вы работаете? Вам надо договориться с начальством и отпроситься на эти дни. Но один вы не справитесь. Есть кому подменить вас?

Фу отрицательно покачал головой.

— Нет, ребятишки еще маленькие.

— Может быть, ваше отделение выделит кого-нибудь для дежурства? — спросил он Суня.

— Конечно, но только на день-два, не больше, у нас не хватает людей.

— Ну что ж, хотя бы так, а дальше посмотрим.

Он опять бросил взгляд на осунувшееся, бледное лицо больной, и в душе опять шевельнулось недоумение неужели это та самая Лу Вэньтин, которую он хорошо знал, неужели это ее так скрутила болезнь?

Одна мысль не давала ему покоя: может быть, она переволновалась во время операции замминистра Цзяо? Нет, исключено. Доктор Лу не новичок, да и у новичков из-за волнения не бывает инфарктов. Тем более что эта болезнь обрушивается чаще всего внезапно и неспровоцированно.

Он гнал от себя эту мысль, но она назойливо возвращалась, раз и навсегда соединив причинной связью операцию замминистра Цзяо с болезнью доктора Лу. Он даже испытывал угрызения совести, коря себя за настойчивость, с какой рекомендовал доктора Лу: ведь он с самого начала видел — она пришлась не по душе супруге замминистра.

«…Скажите, директор Чжао, доктор Лу работает заместителем заведующего отделением?» — спросила Цинь Бо после ухода Лу.

«Нет».

«Так она главный врач?»

«Нет».

«Член партии?»

«Тоже нет».

«Ну, знаете ли, дорогой товарищ директор! — довольно бесцеремонно заявила Цинь Бо. — Мы все тут партийные, поэтому скажу прямо: допустить рядового врача к операции министра — это… явный просчет».

Цзяо Чэнсы раздраженно постучал палкой, прервав поток красноречия супруги. Повернувшись к ней, он сердито сказал:

«Цинь Бо, что ты говоришь? Это компетенция больницы. В конце концов, какая разница, кто будет оперировать?»

Но ее не так-то просто было унять.

«Я не одобряю твоей безразличной позиции. Это безответственное отношение к собственному зрению, — слова так и сыпались из нее, — здоровье — это капитал революции, мы отвечаем за него перед революцией, перед партией!»

Видя, что назревает ссора, Чжао Тяньхуэй попытался смягчить обстановку.

«Товарищ Цинь Бо, — с улыбкой начал он, — прошу вас довериться нам. Доктор Лу действительно рядовой врач, но она один из лучших хирургов глазного отделения. Можно с полной уверенностью поручить ей операцию по удалению катаракты. Пожалуйста, успокойтесь!»

«Я спокойна, директор Чжао, дело вовсе не в том, что я волнуюсь или обостряю вопрос. У нас в школе по перевоспитанию кадровых работников, — со вздохом продолжала она, — был такой случай. Одному старику, у которого тоже была катаракта, не разрешили поехать в Пекин, и ему пришлось оперироваться прямо в местной больнице. И что же вы думаете, во время операции у него выскочил хрусталик. Директор Чжао, мой муж при „банде четырех“ семь лет просидел в тюрьме, он недавно приступил к работе, ему совершенно необходимо зрение».

«Товарищ Цинь Бо, все будет в порядке, в нашей больнице такие несчастные случаи чрезвычайно редки».

Но Цинь Бо не сдавалась и, подумав, спросила:

«А не мог бы сделать эту операцию заведующий глазным отделением Сунь?»

Чжао усмехнулся и покачал головой.

«Нет, ему скоро семьдесят, зрение у него неважное, к тому же он много лет уже не оперировал. Он занимается научными исследованиями, курирует группу врачей среднего возраста, преподает. Скажу откровенно это было бы куда менее надежно».

«Ну что же, в таком случае, может быть, доктор Го?»

«Доктор Го?» — с удивлением переспросил Чжао. Да, эта супруга замминистра даром время не теряет.

«Го Жуцину», — уточнила она.

Чжао замахал в ответ руками.

«Он уехал за границу».

«А когда вернется?»

«Он не вернется».

«Почему?» — удивилась Цинь Бо.

«Жена доктора Го — хуацяо из Юго-Восточной Азии. Ее отец, хозяин галантерейной лавки, недавно заболел и слег. Два месяца тому назад они подали заявление об отъезде за получением наследства и, получив разрешение, уехали».

«Бросить должность врача, чтобы стать галантерейщиком, — уму непостижимо», — с горечью произнес Цзяо Чэнсы.

«У нас, в кругу медработников, это далеко не первый случай. И ведь это все основные кадры больницы, люди, которые хорошо работали!»

«Возмутительно!» — гневно воскликнула Цинь Бо.

«В начале пятидесятых годов, — заговорил Цзяо Чэнсы, обращаясь к директору Чжао, — интеллигенты, преодолевая всевозможные препоны, рвались на родину, чтобы строить новый Китай. Кто бы мог подумать, что в семидесятые годы нами самими воспитанная интеллигенция ринется за границу. Да, тяжелый урок».

«Разве можно с этим мириться? — проговорила Цинь Бо. — По-моему, следует усилить политико-воспитательную работу. Да, дорогой товарищ, теперь, после разгрома „банды четырех“, роль интеллигенции у нас заметно возросла, а по мере осуществления „четырех модернизаций“ улучшатся и ее материальные условия».

«Да, мы как раз говорили об этом на заседании парткома, — сказал Чжао, — от имени парткома я дважды беседовал с доктором Го перед его отъездом, уговаривал остаться, но все впустую».

Цинь Бо готова была продолжить дискуссию, но муж жестом остановил ее.

«Директор Чжао, я обратился к вам вовсе не потому, что ищу какого-то именитого профессора. Я доверяю вашей больнице, я бы даже сказал, у меня к ней особые чувства. Несколько лет тому назад мне у вас удалили катаракту правого глаза, операция прошла успешно».

«Вот как? Кто же оперировал?» — заинтересовался Чжао.

«Увы, я до сих пор не знаю фамилии врача».

«Это легко сделать, достаточно заглянуть в историю болезни». И Чжао потянулся к телефонной трубке, с облегчением подумав, что наконец-то можно будет успокоить супругу Цзяо.

«Не ищите, — остановил его Цзяо, — вы ничего не найдете. Тогда вообще не вели историй болезни. Я только помню, что это была женщина-врач и что она говорила с южным акцентом».

«Да, по этим признакам найти ее нелегко, — согласился Чжао. — У нас работает много женщин, говорящих с южным акцентом. Кстати, доктор Лу тоже южанка, так что давайте на ней и остановимся».

Когда Цинь Бо помогла мужу подняться, было уже решено: операция поручается доктору Лу.

Кто знает, не из-за этой ли операции у Лу Вэньтин инфаркт миокарда? Вряд ли, покачал головой Чжао, отвергая эту версию. Она сделала сотни таких операций и не должна была особенно волноваться, к тому же он видел Лу Вэньтин накануне. Спокойно и уверенно, в прекрасном настроении приступила она к операции. Почему же произошло это несчастье?

Чжао снова озабоченно посмотрел на Лу Вэньтин, отметив про себя, что даже теперь, на грани жизни и смерти, лицо ее дышит спокойствием, словно она не больна, а убаюкана тихими сладкими грезами.

7

Лу Вэньтин от природы была спокойной, уравновешенной. В глазном отделении никто из ее коллег и представить себе не мог, чтобы она рассердилась, вышла из себя.

Придирчивость и пренебрежение, какое высказала в разговоре с ней Цинь Бо, задели бы кого угодно. А Лу Вэньтин?

Она просто не приняла разговор близко к сердцу, не сочтя предложение оперировать заместителя министра высокой честью для себя, а несносный тон его супруги оскорбительным для своего самолюбия. Вопрос об операции должен решать сам больной, рассуждала она, как он захочет, так и будет.

«Ну что, опять вызвали оперировать какую-то важную птицу?» — встретила ее вопросом Цзян Яфэнь.

«Еще ничего не решено».

«Пошли скорей, — тащила ее Цзян, — не знаю, что делать со стариком Чжаном, он решительно отказывается от операции, с ним просто невозможно разговаривать».

«То есть как это отказывается? Приехал черт знает откуда, потратился на дорогу, а теперь не хочет лечиться. Да и нам нужно выполнить свой долг».

«Поговори с ним сама!»

Когда они вошли в амбулаторию и прошли по коридору, где сидела длинная очередь больных, многие из них, вставая, кланялись врачам. Лу и Цзян, улыбаясь, кивали в ответ. Лу Вэньтин прошла к себе в кабинет и занялась пациентом, тихо беседуя с ним, как вдруг чей-то зычный голос окликнул ее. Все взоры невольно обратились к его обладателю, высокому и крепкому пожилому человеку лет за пятьдесят, ощупью двигавшемуся к кабинету врача. На нем были хлопчатобумажные штаны и халат, какие носят в деревнях, голова обмотана белым полотенцем. Высокая, на голову выше других, фигура его и звонкий голос сразу привлекли всеобщее внимание. Очередь расступилась, давая ему дорогу. Почти вслепую, не подозревая, что так много глаз устремлено на него, вытянув перед собой руки, он на ощупь шел на голос Лу Вэньтин.

Лу поспешила ему навстречу, поддержала его под руку.

«Садитесь, дедушка Чжан!» — пригласила она.

«Садитесь и вы, доктор Лу. Мне надо поговорить с вами кой о чем».

«Садитесь, и поговорим», — сказала доктор Лу, помогая ему сесть на топчан.

«Так вот, доктор, какие дела, я здесь у вас прожил немало дней, теперь пораскинул мозгами и решил: мне бы лучше вернуться, а там вскорости опять приеду…»

«Как же так, дедушка Чжан! Вы приехали издалека, столько денег на дорогу потратили…»

«То-то и оно! — не выдержав, вскричал он, хлопая себя по коленям. — Я и хочу на осенних работах поднакопить деньжат. Вы не смотрите, что я слепой, втемную тоже можно работать, и в бригаде мне все помогают. Доктор Лу, мне надобно вернуться, но прежде, думаю, обязательно повидаю вас. Вам ведь так досталось с моими глазами».

Старик много лет страдал язвой роговицы, глубокие рубцы не поддавались лечению. Лу Вэньтин во время выездного лечебного осмотра у них в деревне предложила сделать пересадку роговицы. Поэтому он и приехал в город на операцию.

«Дедушка Чжан, сын потратил столько денег, послал вас лечиться, а вы хотите вернуться ни с чем! Да и нас ставите в крайне неловкое положение!»

«Э, вас-то почему?»

Лу Вэньтин, смеясь, потрепала его по плечу.

«Вот вылечим вам глаза, и сможете работать без чьей-либо помощи. Вы с вашим здоровьем еще лет двадцать потрудитесь!»

«Эх, было бы здорово! Если бы не глаза, мне любая работа нипочем».

«Ну, значит, решено», — улыбнулась Лу.

«Доктор Лу, — понизив голос, заговорил старик, — скажу без утайки, как родному человеку: больше всего я беспокоюсь из-за денег. На лечение да на поездку я все свои сбережения истратил, жить так долго в Пекине мне не по карману!»

Лу Вэньтин удивленно развела руками, но тут же спохватилась:

«Дедушка Чжан, не беспокойтесь. Я уже справлялась по тетради предварительной записи, теперь ваша очередь. В ближайшие дни, как только поступит материал, мы вас оперируем. Договорились?»

Старик сдался, и Лу проводила его до дверей. В коридоре ей загородила дорогу хорошенькая девочка лет одиннадцати-двенадцати. Очень миловидная — круглолицая, чернобровая, с румянцем во всю щеку, прямым носом и живыми яркими глазами. Но это прелестное лицо портило косоглазие. Одета она была в больничный халат и штаны.

«Доктор Лу!» — позвала девочка.

«Ван Сяомань, ты что здесь делаешь?» — сказала Лу, подходя к маленькой пациентке.

«Я хочу домой! — заговорила Сяомань, размазывая по лицу слезы. — Я боюсь операции».

«Расскажи-ка тете, — сказала Лу, обняв девочку за плечи, — почему ты раздумала делать операцию?»

«Боюсь, больно».

«Вот глупышка! Не больно. Я сделаю тебе укол, и ты ничего не почувствуешь, поверь мне». Лу погладила ее по голове, наклонилась, пристально вглядываясь в личико девочки, словно изучая произведение искусства, испорченное чьей-то неосторожной рукой. «Видишь, — со вздохом сказала она, — вот этот глаз. Сяомань, когда тетя исправит его, он будет такой же красивый, как тот, другой. А теперь марш в палату — и будь умницей. У нас здесь нельзя бегать по коридорам».

Сяомань, у которой слезы на глазах уже высохли, убежала к себе, а Лу Вэньтин села наконец за свой стол и начала прием больных.

Больных в последние дни было особенно много, и ей приходилось спешить, чтобы наверстать упущенное время. Она выбросила из головы замминистра Цзяо, его супругу Цинь Бо и одного за другим стала вызывать к себе больных, осматривая, выписывая рецепты, давая направления на госпитализацию…

«Доктор Лу, к телефону», — раздался голос медсестры.

«Подождите, пожалуйста, я недолго», — извинилась Лу перед больным и побежала к телефону.

«Цзяцзя заболела, вчера вечером у нее поднялась температура, — послышался голос воспитательницы из яслей. — Мы знаем, как вы заняты, потому вчера не сообщили вам, сами сводили к врачу, и там ей сделали укол. Но температура у девочки держится, она капризничает, зовет маму. Не могли бы вы зайти к ней?»

«Хорошо, приду». Лу повесила трубку.

Но она не пошла в ясли. Столько больных, как их бросишь? Она опять потянулась к телефону, набрала номер института Фу Цзяцзе, но там ей ответили, что он на собрании. Что ж, ничего не поделаешь.

«Кто звонил? Случилось что-нибудь?» — спросила Цзян Яфэнь.

«Ничего», — последовал ответ.

Она не любила докучать просьбами сослуживцам, больничному начальству. Ничего не поделаешь, придется закончить прием, а потом уж идти в ясли, решила она, возвращаясь к своему столу. В ушах у нее звучал детский плач, она слышала, как маленькая Цзяцзя зовет ее. Потом глаза больных целиком овладели ее вниманием и, только отпустив последнего больного, она стремглав бросилась в ясли.

8

«Доктор Лу, что же вы так поздно?» — укоризненно сказала воспитательница.

Лу Вэньтин вошла в изолятор и увидела там на постели сжавшуюся в комочек фигурку дочери. Лицо ее горело, губы распухли, глаза были плотно закрыты, из груди вырывалось тяжелое дыхание.

«Цзяцзя, мама пришла», — перегнувшись через сетку кровати, сказала Лу.

Головка Цзяцзя зашевелилась на подушке.

«Ма… ма, домой», — прохрипела девочка.

«Домой, домой». Лу схватила малышку на руки и, укутав, понесла в детское отделение своей больницы.

«Воспаление легких, — сочувственно сказал врач. — Доктор Лу, за ней теперь нужен хороший уход».

Девочке сделали инъекцию, дали лекарство, и Лу вышла с ней из приемного покоя.

Полдень, в больнице наступило затишье. Прием амбулаторных больных закончен, у стационарных — тихий час. У врачей и сестер тоже перерыв, одни побежали домой, другие пристроились где-то в укромных уголках. Просторный больничный сад опустел, только неугомонные воробьи чирикают на платанах, беззаботными шумливыми стайками носятся по саду. Да, оказывается, и в городе, среди каменных джунглей, загрязненного воздуха и уличного шума, великая природа защищает от людей свою красоту. Лу Вэньтин изумилась про себя, как, ежедневно проходя по этому саду, она даже не замечала птиц.

С ребенком на руках она в нерешительности остановилась посреди сада, не зная, куда идти: оставить Цзяцзя в яслях в таком состоянии было бы слишком жестоко, пойти домой… Но после обеда ей снова надо на работу. С кем же оставить Цзяцзя?

Скрепя сердце она повернула к яслям. Но тут вдруг дочь свесила головку с ее плеча и громко заплакала.

«Не хочу в ясли, не хочу…»

«Цзяцзя, послушай…»

«Нет, нет, домой!» — кричала она, брыкаясь.

«Хорошо, пошли домой». И Лу Вэньтин, крепко прижав к себе девочку, направилась к дому.

Дорога шла через оживленную торговую улицу. В глаза бросались огромные рекламные щиты модной одежды и красочные витрины магазинов по обеим сторонам улицы, на тротуарах крестьяне бойко торговали живой птицей и рыбой, семечками, арахисом и другой редкой для города снедью. Но взгляд Лу Вэньтин не задерживался ни на чем. С тех пор как в семье появилось двое детей, они из месяца в месяц едва сводили концы с концами. Тем более теперь ей было не до покупок. Держа в объятиях больную дочь, она спешила домой, с тревогой думая о вернувшемся из школы Юаньюане.

До дому она добралась около часа дня.

«Ма, чего так поздно?» — надув губы, пробурчал Юаньюань.

«Ты разве не видишь, сестренка заболела?» — едва взглянув на него, ответила Лу. Она быстро раздела девочку, уложила в постель и укрыла одеялом.

«Мама, дай мне скорее поесть, а то я опоздаю», — нетерпеливо сказал стоявший у стола Юаньюань.

«Не погоняй! Ты только и умеешь, что погонять!» — в сердцах крикнула Лу. Юаньюань засопел от незаслуженной обиды, и на глаза его навернулись слезы.

Но Лу было не до него, она побежала на кухню и стала разжигать угольные брикеты в остывшей за утро печи, но, сколько ни билась, не смогла развести огонь. Она приподняла крышку кастрюли, заглянула в буфет; нигде не осталось ни крошки.

Когда она возвратилась в комнату, мальчик стоял на прежнем месте, переживая обиду. Ей стало совестно — он ни в чем не виноват, зачем было срывать на нем гнев?

В последние годы она все острее чувствовала, каким тяжким бременем навалилась на нее домашняя работа. В годы культурной революции цзаофани[72] ликвидировали лабораторию Фу Цзяцзе, а тему его исследований закрыли. Фу стал членом бригады, которая работала с восьми до девяти часов утра и с двух до трех дня. Не зная, чем заняться в оставшееся время, он всю свою энергию и ум вложил в домашнее хозяйство. Три раза в день готовил еду, выучился вязать, шить зимние ватные брюки. Поэтому Лу Вэньтин была спокойна за дом. Но после разгрома «банды четырех» научно-исследовательская работа оживилась, Фу снова привлекли к научной деятельности, направление его исследований сочли одним из наиболее перспективных. И теперь, когда он с головой ушел в работу, большая часть нагрузки по дому опять обрушилась на плечи Лу.

Ежедневно, в жару и холод, Лу металась между больницей и домом, скальпель в ее руках сменялся кухонным ножом, белый халат — голубым передником. Она боролась буквально за каждую секунду. На все про все — от растопки и до того, как она подаст готовый обед на стол, — должно уйти пятьдесят минут ее обеденного перерыва. Только тогда Юаньюань не опоздает в школу, Фу Цзяцзе успеет добраться на велосипеде до своего института, а она вовремя вернется в больницу и, накинув на себя белый халат, начнет прием амбулаторных больных.

Случись же такое, как сегодня, и всей семье грозит голод! Подавив вздох, она вынула из ящика мелочь.

«Юаньюань, иди купи себе лепешку!»

Мальчик взял деньги, но с порога вернулся.

«Ма, а ты что будешь есть?»

«Я сыта».

«Нет, я и тебе куплю!»

Он вскоре вернулся, жуя на ходу, протянул ей лепешку и пошел в школу.

Лу Вэньтин присела, устало обводя взглядом свою двенадцатиметровую комнатенку. Не избалованные жизнью, они с Фу Цзяцзе в своих требованиях к жизненным удобствам были весьма умеренны. После женитьбы они поселились в этой клетушке, где не было ни дивана, ни вместительного шкафа — словом, никакой новой мебели, даже нового постельного белья. Просто они соединили скудное свое имущество и начали новую жизнь. Одеяла и тюфяки у них были совсем тонкие, зато собрание книг — солидное. Тетушка Чэнь из их двора только разводила руками: «И что за жизнь у этих книжных червей!» Им же она казалась прекрасной. Комнатушка давала покой, простая одежда и грубая пища спасали от холода и голода. Кусок хлеба, крыша над головой — много ли человеку надо?

Больше всего на свете они дорожили свободным временем. Вечерами они располагались в разных углах их «бедной хижины», занимаясь каждый своим делом. Она, сидя за единственным в комнате письменным столом с тремя ящиками, читала со словарем иностранные научные журналы по окулистике, беря на заметку нужные ей материалы.

Фу Цзяцзе устраивался на краю кровати за самодельным столом из наваленных друг на друга ящиков и, обложенный со всех сторон справочниками и книгами, согнувшись в три погибели, углублялся в изучение проблемы прочности металлов. Озорные дворовые мальчишки, бывало, с любопытством подглядывали за молодоженами, но неизменно заставали одну и ту же картину сосредоточенных вечерних занятий.

Они любили часы, когда можно было спокойно, без помех посидеть за письменным столом до глубокой ночи, считая, что такие дни прожиты насыщенно и плодотворно. И хотя никто не платил им за это сверхурочных, они, не щадя сил и здоровья, отрабатывали ежедневно по две смены. Летними вечерами, когда соседи наслаждались в саду прохладой, ни аромат зеленого чая, ни легкий ветерок, ни красота звездного неба, ни любая сенсация не могли выманить этих книжников из их душной каморки.

О, какие это были тихие дни, какие насыщенные вечера, какая счастливая пора жизни! Но, едва начавшись, она вдруг оборвалась.

Две новые жизни одна за другой вошли в эту комнату. Юаньюань и Цзяцзя, плоть от плоти их, до боли любимые человечки! Нельзя сказать, чтобы появление детей не принесло семье радости, но беспокойств и горестей они тоже доставили немало. В комнату втиснули детскую кроватку, потом сменили ее односпальной кроватью, и стало так тесно — не повернуться. На веревке, как «флаги всех стран», были развешены пестрые пеленки, в углах навалены склянки, горшки, банки. Детский плач, смех, гвалт нарушили покой этой комнаты.

Всегда заботливый и внимательный Фу Цзяцзе зеленым занавесом из полиэтилена отгородил письменный стол в надежде выкроить в этом кавардаке тихий уголок, где жена могла бы, как и прежде, работать по вечерам. Легко сказать, работать!

Но с другой стороны, если она, врач-окулист, не будет в курсе последних достижений зарубежной науки, она будет обречена топтаться на месте, не сможет обогатить свой опыт клинициста, внести в него новое. И она часто заставляла себя искать прибежища за занавеской и, уединившись, просиживала там до петухов.

Когда Юаньюань пошел в школу, привилегия пользоваться драгоценным письменным столом с тремя ящиками перешла к нему. И только после того, как сын закончит уроки, Лу Вэньтин могла расположиться со своими блок нотами и медицинскими книгами. Что касается Фу Цзяцзе, его очередь всегда была последней.

Ох и трудная штука жизнь!

Лу Вэньтин жевала холодную лепешку, поглядывая на стоявший на окне будильник: пять минут второго, десять, пятнадцать! Как же быть? Пора на работу. Завтра операционный день, а в амбулатории осталась еще куча нерешенных дел. С кем оставить Цзяцзя? Может, перезвонить мужу? Но поблизости нет телефона, к тому же Цзяцзе не так легко застать на месте. Нет, у него и так уже пропало десять лет, и вот опять терять время, отпрашиваясь по домашним делам.

Может, ошибка всей ее жизни в замужестве? Ведь сказано: брак — могила, в которой хоронят любовь. Как же она была наивна, полагая, будто эта истина действительна лишь для других, а с ней ничего подобного не случится. Спроси она тогда себя со всей строгостью, имеет ли право на супружество, выдержат ли ее плечи бремя и семьи и работы, очень может статься, не взвалила бы на себя этот тяжкий крест.

Будильник безжалостно отсчитывал время. Делать нечего, придется звать тетушку Чэнь, активистку с их улицы. Она всегда готова прийти на помощь и уже не раз выручала Лу Вэньтин. Одно лишь смущало Лу: аккуратно выполнив просьбу, она наотрез отказывалась от любой формы вознаграждения. Поэтому Лу старалась не беспокоить ее. Но сегодня она опять загнана в угол, и придется снова обратиться к этой добросердечной женщине. Тетушка Чэнь охотно согласилась.

«Идите спокойно на работу, доктор Лу, я пригляжу за ребенком».

Лу положила на подушку любимую книжку и кубики Цзяцзя, наказала тетушке Чэнь вовремя дать ребенку лекарство и бегом помчалась в больницу.

Садясь за рабочий стол у себя в кабинете, она подумала, что надо попросить старшую медсестру выписать ей на сегодняшний прием поменьше талонов, чтобы раньше вернуться домой. Но когда начался осмотр больных, все вылетело у нее из головы.

Директор больницы Чжао предупредил, что заместитель министра Цзяо на следующий день ложится на операцию, и просил доктора Лу подготовиться.

Дважды раздавались звонки Цинь Бо — она интересовалась, на что надо обратить внимание перед операцией, что следует предпринять больному и членам его семьи, какая физическая и моральная подготовка требуется больному.

Лу не знала, что и ответить. Проделав добрую сотню таких операций, она не могла припомнить, чтоб ей задавали подобные вопросы.

«Никакой особой подготовки не требуется».

«Гм… как это не требуется? Ах, дорогой товарищ, всякое дело порядок любит. Идеологическая подготовка, во всяком случае, никогда не помешает. Я думаю, мне лучше приехать и вместе с вами изучить вопрос».

Но Лу было не до нее.

«У меня сегодня еще много больных».

«Тогда поговорим завтра в больнице».

«Хорошо».

Закончив этот утомительный до головной боли разговор, она вернулась к рабочему столу. Когда она закончила осмотр последнего больного и заторопилась домой, на улице было уже темно. Проходя под окном своего дома, Лу услышала, как тетушка Чэнь напевала Цзяцзя песенку собственного сочинения:

Цзяцзя смеялась. Лу почувствовала, как теплая волна подкатила к сердцу. Она вбежала в комнату, поблагодарила добрую женщину и, потрогав лоб дочери, облегченно вздохнула: жара почти не было.

Она сделала ребенку укол, и тут вернулся с работы Фу Цзяцзе, а следом за ним пришли гости — Цзян Яфэнь с мужем, доктором Лю Сюэяо.

«Пришла попрощаться с тобой», — сказала Яфэнь.

«Куда ты собралась?» — удивилась Лу.

«Мы подали заявление на выезд в Канаду, и вот паспорта уже на руках», — пряча глаза, ответила Яфэнь.

Лу знала, что отец Лю имел в Канаде врачебную практику и в письмах не раз звал их к себе. Но что они решатся на это, было для нее полной неожиданностью.

«Надолго едете? Когда вернетесь?»

«Надолго ли? Да, возможно, насовсем», — с напускной веселостью ответил Лю.

Лу изумленно посмотрела на подругу.

«Яфэнь, почему ты мне раньше не сказала?»

«Боялась, станешь отговаривать, боялась себя — вдруг не выдержу», — потупясь и не решаясь взглянуть Лу в глаза, сказала Яфэнь.

Между тем Лю извлекал из сумки свертки с продуктами и, вытащив под конец бутылку вина, торжественно произнес:

«Вы еще не ужинали? Вот и чудесно. Имею честь пригласить вас на прощальный банкет».

9

Это был невеселый банкет, на котором они не столько пили вино, сколько глотали слезы, а вкус еды портила горечь пережитого.

Цзяцзя заснула, Юаньюань пошел к соседям смотреть телевизор. Лю поднял рюмку с вином и с горечью сказал:

«Человеческая жизнь… да, это штука трудно прогнозируемая. Мой отец был врачом, он хорошо знал древнюю литературу, с детства привил мне глубокую привязанность к классической поэзии, и я страстно мечтал стать писателем. Но судьба распорядилась иначе: я унаследовал профессию отца. Как-то незаметно промелькнуло тридцать лет. Отец всю свою жизнь был осмотрителен и свою житейскую мудрость излагал так: «Многословие — к беде». К сожалению, этого я у него и не перенял. Язык мой — враг мой, отсюда все мои беды, обожаю поговорить, высказать свое мнение. Ни одна политическая кампания не обошла меня стороной. В пятьдесят седьмом году, едва окончив институт, сразу угодил в правые, ну а во время культурной революции и говорить нечего — с меня семь шкур спустили. Я — китаец, и пусть у меня не бог весть какая высокая политическая сознательность, но я люблю свою родину и хочу видеть ее сильной, процветающей. Мне и самому не верится, что я в свои пятьдесят лет вдруг решился навсегда покинуть родину».

«А разве нельзя не ехать?» — тихо спросила Лу.

«Да, действительно. Я сто раз задавал себе этот вопрос. — Рюмка, наполовину наполненная красным вином, дрогнула в его руке. — Бо́льшая часть жизни уже позади, много ли мне осталось? Почему же останкам моим суждено покоиться в чужой земле?»

Сидевшие за столом притихли, слушая прощальные излияния Лю. Он вдруг остановился, запрокинув голову, залпом осушил рюмку и продолжал:

«Да, я недостойный сын своей нации!»

«Старина, не говори так, мы-то знаем, сколько лиха ты хлебнул за эти годы, — наполняя его рюмку, сказал Фу Цзяцзе. — Теперь мрак отступил, впереди свет, все будет хорошо!»

«Я верю в это, — подхватил Лю, — но когда он осветит мой очаг, когда озарит жизнь моей дочери? Боюсь, мне до этого не дожить!»

«Не будем об этом! — Лу догадалась, что Лю уезжает ради своей единственной дочери, и, стараясь переменить тему разговора, произнесла: — Я никогда не пила, но сегодня на прощание хочу выпить за тебя, Яфэнь, и за Лю».

«Нет, сначала я должен выпить за тебя! — воскликнул Лю. — Ты опора нашей больницы, гордость китайской медицины!»

«Да ты захмелел!» — расхохоталась Лу.

«Нет, я не пьян».

«От всей души пью за тебя, Вэньтин! За нашу с тобой двадцатилетнюю дружбу, за будущих окулистов!» — после долгого молчания сказала Цзян Яфэнь.

«Да будет вам! При чем тут я?» — отмахнулась Лу Вэньтин.

«Как это при чем? — сердито переспросил Лю. Он, видно, и впрямь немного опьянел. — Да ты оглядись вокруг — ютишься в каморке, работаешь как вол, не требуя ни славы, ни денег, всю душу вкладываешь в больных. Ты знаешь, на кого похожа? На дойную корову, что жует траву, а дает молоко. Это слова Лу Синя, не так ли, Фу Цзяцзе?»

Тот молча кивнул.

«Многие живут и работают так же, не я одна», — с улыбкой возразила Лу.

«Быть может, в этом наше величие». С этими словами Лю осушил еще одну рюмку.

Яфэнь, глядя на заснувшую крепким сном Цзяцзя, с болью вымолвила:

«Вот именно. Она скорее чужих пойдет лечить, чем своего собственного ребенка!»

Лю Сюэяо наполнил всем рюмки и встал.

«Это называется жертвовать собой ради спасения Поднебесной[73]», — сказал он.

«Что с вами сегодня? Подтруниваете надо мной? — Лу, смеясь, кивнула в сторону Фу Цзяцзе. — Спросите-ка его, какая я ужасная эгоистка. Муж на кухне, дети заброшены, весь дом страдает. По правде говоря, я скверная жена и скверная мать».

«Ты прекрасный врач!» — возразил Лю.

Фу отпил немного вина и поставил рюмку.

«Да, мне есть за что упрекнуть вашу больницу. Почему никто не думает о том, что у врачей есть дети и что они тоже болеют?»

«Эх, старина Фу! — прервал его Лю Сюэяо. — Да на месте нашего директора Чжао я наградил бы тебя, Юаньюаня и Цзяцзя орденами! Это вы не щадите себя, вам в первую очередь больница обязана столь прекрасным врачом!»

«Не нужно мне ни орденов, ни похвал, — оборвал его Фу, — я просто хочу, чтобы в вашей больнице поняли, как трудно приходится семье, в которой есть врач. Я уже не говорю о выездных профилактических осмотрах, о борьбе с эпидемиями, когда врач по первому сигналу бросает все и бежит. Но ведь и в обычные дни после операций Лу буквально валится с ног от усталости, не в силах приняться за домашние дела. Спрашивается: если я не пойду на кухню, то кто же пойдет? Благо еще во время культурной революции у меня было вдоволь свободного времени».

«Помнишь, Яфэнь дразнила тебя «книгоедом»? — Лю Сюэяо похлопал собеседника по плечу и со смехом продолжал: — А теперь смотри, ты не только специалист в новейшей отрасли техники, но маг и волшебник на кухне. Вот какое новое поколение коммунистов подрастает; кто же станет после этого оспаривать великие достижения культурной революции?»

У Фу Цзяцзе, который обычно воздерживался от вина, сегодня после нескольких рюмок лицо раскраснелось. Он потянул Лю за рукав:

«Да, что и говорить, культурная революция — это великая вещь. Из меня она, к примеру, сделала домработницу. Не верите? Спросите Вэньтин, чем я только не занимался, чему только не научился».

Лу с грустью слушала эти горькие шутки, понимая, что только так можно смягчить боль предстоящей разлуки. Фу с улыбкой смотрел на нее, и она через силу выдавила из себя улыбку.

«Все умеешь, а вот обувь чинить не научился. Жаль, не пришлось бы тогда Юаньюаню плакать из-за дырявых кед».

«Ну, уж это ты по мелочам придираешься! — серьезно возразил Лю Сюэяо. — Никакая перековка не превратит ученого в сапожника!»

«Не скажи, если б не разгромили «банду четырех», кто знает, может, и пришлось бы мне, сидя на проработочных собраниях у нас в институте, делать набойки! Нет, подумать только, еще чуть-чуть, и камня на камне не оставили бы от науки, техники, знаний, всех бы нас вынудили латать дырявые сапоги!»

Сколько еще может продолжаться этот тягостный разговор? Они поговорили о разгроме «банды четырех», о том, что в науку пришла весна и что интеллигенцию из «девятой категории вонючих контрреволюционеров» перевели в «третье бедное ученое сословие», а когда задели больную струну — невзгоды среднего поколения, — на душе снова стало тяжело.

«Старина Лю, — сказал Фу Цзяцзе, — у тебя широкие знакомства, право, жаль, что ты уезжаешь. Говорят, домашним работницам сейчас хорошо платят, и я хотел попросить тебя разузнать, не надо ли кому…»

«При чем тут знакомства? Теперь выходит коммерческий вестник, можно просто поместить объявление».

«Прекрасно! — Фу сдвинул очки и со смешком продолжал: — Значит, так: специалист с высшим образованием, владеет двумя иностранными языками, прекрасно готовит, шьет, стирает, выполняет мужскую и женскую работу по дому. Здоровье крепкое, характер покладистый, трудолюбив, честен. И наконец, последнее — плата по договоренности. Ха-ха-ха!»

Цзян Яфэнь молча сидела в стороне, не прикасаясь ни к вину, ни к еде. Ей было не до смеха.

«Сейчас же прекратите этот разговор! — напустилась она на мужа. — Какой в нем смысл?»

«Смысл? — переспросил он. — Да ведь это общераспространенный социальный феномен! Средний возраст, средний возраст, теперь все в один голос твердят, что на нем держится государство, что, какую линию ни проводи, без него не обойтись! Специалистам среднего поколения поручают сложные операции в больницах, разработку важнейших научных тем в научно-исследовательских институтах, трудные задания на заводах, профилирующие дисциплины в вузах — все на их плечах…»

«Уж очень ты разговорился, — оборвала его Яфэнь. — Врач, а суешься не в свои дела!»

Лю Сюэяо хитро прищурился.

«А крылатое изречение Лу Ю — «ничтожный не смеет забывать о нуждах государства» — ты помнишь? Так вот я, простой врач, не смею забывать о государственных делах. Я вас спрашиваю: все твердят, что средний возраст — оплот общества, но кто знает о его бедах? Работа на нем, дом на нем, да еще надо содержать родителей и поднимать на ноги детей. Люди среднего поколения стали опорой общества не только благодаря своему жизненному опыту и таланту, но и потому, что на их долю выпали тяжкие муки, они не щадили себя, а вместе с ними натерпелись горя и принесли себя в жертву их жены и дети».

«Жаль, — тихо проронила Лу Вэньтин, — слишком немногие это понимают!»

«Дружище, тебе бы не врачом быть и не писателем, а социологом!» — воскликнул Фу Цзяцзе, подливая ему вина.

«Упаси бог, я бы тогда сразу угодил в правые! Ведь социология невозможна без изучения темных сторон общества».

«А общественные пороки, — подхватил Фу, — надо исправлять, без этого немыслим социальный прогресс. Но это уже не правый, а левый уклон».

«Нет уж, к чертям, не желаю быть ни правым, ни левым, хотя меня в самом деле интересуют социальные проблемы. — Лю Сюэяо, облокотившись о край стола, вертел в руках рюмку. — В старину говорили: «Достигнув среднего возраста, человек отдыхает от дел», и это отражало состояние общества, когда люди были обречены на преждевременное угасание. Человек, едва достигнув сорока лет, понимал: для него все кончено и впереди ничего не ждет. Теперь же, перефразируя старое изречение, можно сказать так: «Человек среднего возраста обременен тысячью дел». Верно, а? Сорока-пятидесятилетние умудрены знаниями, опытом — самое время загрузить их работой. Отразилось тут и другое: нация помолодела, полна жизненных сил. Сейчас самое время среднему поколению развернуться, проявить себя».

«Здорово сказано»» — одобрительно отозвался Фу.

«Постой, не спеши соглашаться, я не кончил. — Лю Сюэяо схватил его за локоть и повысил голос: — Так вот, казалось бы, нашему поколению улыбнулось счастье вовремя появиться на свет. На самом деле это, увы, не так, судьба его незавидна».

«Ты никому не даешь рта раскрыть!» — снова вмешалась Цзян Яфэнь.

«Нет, я хочу послушать, в чем нам не повезло», — остановил ее Фу Цзяцзе.

«Да хотя бы в том, что золотые годы вычеркнуты из-за Линь Бяо и «четверки», — с протяжным вздохом промолвил Лю. — Ты сам едва не стал безработным бродягой. Зато теперь, когда среднему поколению надо поднять на своих плечах «четыре модернизации», многое ему уже не по силам, и по своим умственным, духовным и физическим возможностям оно не поспевает за временем. Так что в этих перегрузках и стрессах тоже трагедия нашего поколения».

«Нет, на вас определенно не угодишь! — засмеялась Цзян Яфэнь. — Не привлекали вас, вы брюзжали: мы, мол, непризнанные таланты, родились под несчастливой звездой! Теперь вы при деле — и все равно волком воете: ноша вам, видите ли, не по плечу и жалованье слишком скромное!»

«А ты разве не ворчишь?» — в свою очередь спросил Лю. Она, потупясь, молчала.

Лу Вэньтин из этого разговора поняла одно: Лю решил непременно уехать не только ради дочери, но и ради самого себя.

Лю Сюэяо опять поднял рюмку:

«Так выпьем же за наше поколение!»

10

В тот вечер после ухода гостей, когда дети заснули, Лу Вэньтин почистила и перемыла на кухне кастрюли и посуду, а потом, вернувшись в комнату, застала мужа удрученно склонившимся к изголовью кровати. Он сидел, обхватив руками голову.

«Цзяцзе, о чем ты задумался?» — удивилась она при виде его угрюмого выражения лица.

«Ты не забыла то стихотворение Петефи?» — вместо ответа спросил он.

«Помню».

«Стал бы старым замком… — процитировал он и, подняв голову, продолжал: — Я и правда превратился в старую развалину, совсем стариком стал. Облысел, поседел, на лбу глубокие морщины, я их чувствую на ощупь. Я похож на заброшенные руины…»

Ох, действительно он очень постарел!

Она прижалась к нему, нежно провела рукой по лбу.

«Это все я, я виновата, свалила на тебя весь дом!»

Цзяцзе спрятал ее руку в своей руке.

«Нет, ты тут ни при чем».

«Я эгоистка, вся ушла в свою работу. Здесь мой дом, моя семья, — дрогнувшим голосом сказала она, — но мои мысли далеко отсюда. Что бы я ни делала, передо мной вечно глаза моих больных, сотни глаз преследуют меня, не дают мне покоя. День и ночь я думаю о них, позабыв свой супружеский и материнский долг…»

«Что за вздор, я-то ведь знаю, каких жертв тебе это стоит». Его глаза наполнились слезами.

«Ты постарел, я не хочу этого…» — с болью сказала Лу.

«Ничего… только пусть любимая хмелем-повиликой заструится по руинам средь природы дикой», — вполголоса прочел он их любимые строчки.

Тихо осенней ночью. Лу заснула на груди у мужа, слезинка застыла на ее черных ресницах. Фу Цзяцзе осторожно приподнял Вэньтин и уложил в постель.

«Я заснула?»

«Ты устала, спи».

«Нет, не устала».

«Металлы и те устают, — произнес он. — Сначала в них появляется микротрещина, затем она увеличивается, проникает все глубже, пока не происходит излом…»

«Усталость», разрушение металлов, тема исследований Цзяцзе, — эти термины часто слетали с его уст, проносясь мимо ее сознания, и лишь теперь они обрели глубоко поразивший ее зловещий смысл.

Господи, как страшна эта усталость, как опасны эти трещины! В ту тихую ночь ей чудилось, что во всех уголках огромного мира слышатся звуки разрушения: рушатся опоры высоких мостов, лопаются шпалы под рельсами, превращаются в руины старые замки, обрываются струящиеся по ним лозы хмеля-повилики…

11

Глубокая ночь.

В палате полумрак, тускло светит голубой ночник на стене.

С больничной койки Лу Вэньтин видны два голубых огонька, они то взлетают вверх, как светлячки летней ночью, то мерцают, словно блуждающие огоньки в степи, но стоит всмотреться пристальнее, и они превращаются в льдинки глаз Цинь Бо.

Взгляд этих глаз суров. Только однажды, в то утро, когда заместителя министра Цзяо поместили в клинику и она вызвала Лу Вэньтин для разговора, они светились мягко и приветливо.

«Доктор Лу, вот и вы наконец. Присядьте, пожалуйста. Мужа повели на электрокардиограмму, он скоро вернется».

Когда Лу Вэньтин поднялась в тихий, стоящий особняком флигель, прошла по устланному темно-красным ковром коридору к палатам ответственных работников, сидевшая у двери на диване Цинь Бо, расплывшись в улыбке, быстро поднялась ей навстречу.

Она усадила ее на диван, сама устроилась у чайного столика, но тут же вскочила, вынула из тумбочки корзинку с мандаринами и, поставив перед Лу, сказала:

«Прошу, угощайтесь!»

«Не нужно!»

«Попробуйте! Это подарок с юга от старого боевого друга».

Лу пришлось взять протянутый ей оранжевый плод, но за внешней предупредительностью Цинь Бо она ощущала неприязнь к себе. Она помнит, как в первую их встречу вонзились в нее эти глаза.

«Доктор Лу, так что же за болезнь катаракта? По мнению некоторых врачей, бывают случаи, когда операция противопоказана», — мягко, почти заискивающе спросила Цинь Бо.

«Катаракта — это помутнение хрусталика глаза, — ответила Лу, — она протекает в разных формах, лучше всего делать операцию при «зрелой» катаракте…»

«Так, так, — поддакивала Цинь Бо, — ну а если при «зрелой» катаракте еще немного подождать?»

«Нет, лучше не тянуть с операцией, потому что хрусталик сокращается, корковый слой разжижается, связки расслабляются. Операцию на этой стадии делать трудно, так как хрусталик легко отрывается».

«Ну да, ну да», — кивала головой Цинь Бо.

Лу Вэньтин чувствовала, что собеседница не понимает и не старается понять ее. К чему тогда эти вопросы? Чтобы убить время? Знала бы она, что у Лу дел впереди по горло, обход только начался, надо ознакомиться с состоянием больных, решить множество проблем. Лу прямо-таки не сиделось на месте. Но как уйти, ведь и Цзяо тоже ее пациент, которого надо осмотреть перед операцией. Что же он так долго не возвращается?

«Говорят, за границей вставляют искусственные хрусталики, — сказала Цинь Бо. — Значит, после такой операции можно не пользоваться выпуклыми стеклами, не так ли?»

«Да, у нас в этой области тоже экспериментируют».

«А можно ли вставить искусственный хрусталик Цзяо Чэнсы?»

«Товарищ Цинь Бо, — слабо улыбнулась Лу Вэньтин, — я же сказала, пока это только эксперименты. Стоит ли ставить опыты на вашем муже?»

«Ну хорошо, — согласилась она и тут же сказала: — Так давайте обсудим, какие меры следует принять перед операцией?»

«Меры?» — переспросила Лу.

«Ну, надо разработать план операции. В случае если вдруг возникнет экстремальная ситуация, надо заранее решить, как действовать, чтобы избежать паники и не перепутать чего-то в суматохе».

Видя устремленный на себя озадаченный взгляд Лу, она поспешила добавить:

«Я читала в газетах о том, что создаются специальные бригады, где заранее обсуждают план операции».

«В этом нет необходимости, — не выдержав, улыбнулась Лу, — катаракта — несложная операция».

Цинь Бо склонила голову набок, всем своим видом выразив неудовольствие, но тотчас как бы спохватилась и улыбнулась.

«Эх, дорогой товарищ, не следует недооценивать врага, не так ли? В истории нашей партии уже бывало, когда подобные настроения приводили к поражению». И Цинь Бо терпеливо повела с ней идейно-воспитательную беседу, заставив Лу Вэньтин изложить все случаи, при которых операция катаракты протекает неблагополучно.

«При сердечных заболеваниях и при гипертонии, — объяснила Лу, — могут быть противопоказания, кроме того, нельзя делать операцию при воспалении дыхательных путей, а то от кашля глазное дно может отойти».

«Это-то меня и беспокоит! — воскликнула, всплеснув руками, Цинь Бо. — У Цзяо Чэнсы не очень здоровое сердце и высокое давление».

«Мы его обследуем перед операцией», — успокоила ее Лу.

«У него и дыхательные пути воспалены».

«Он кашлял в последнее время?»

«Нет, последние дни нет, но-где гарантия, что он не раскашляется на операции?»

Да, поняла Лу, от этой супруги заместителя министра так легко не отделаться. Непонятно, что у нее на уме и откуда взялись эти страхи.

Лу Вэньтин посмотрела на часы: скоро конец рабочего дня. Она сидела как на иголках, скользя взглядом по белым, мягко ниспадающим на пол легким занавескам на окнах, прислушиваясь к малейшим шорохам в коридоре. Вдалеке раздались чьи-то шаги, потом опять все стихло. Прошло еще некоторое время, прежде чем отворилась дверь, пропустив одетого в полосатую больничную пижаму Цзяо Чэнсы в сопровождении медсестры.

Он подошел поздороваться с доктором Лу и присел рядом.

«Почему ты так задержался?» — спросила Цинь Бо.

«Попал сюда — изволь слушать врачей, — устало произнес он, — анализ крови, рентген, электрокардиограмма — и все это мне сделали без очереди, очень любезно. В сущности, — продолжал он, попивая чай, который подала ему Цинь Бо, — из-за операции глаза, может быть, и не стоило так тревожить людей».

Лу взяла у сестры историю болезни, перелистала ее.

«Рентген грудной клетки — без патологии, ЭКГ — норма, давление крови — несколько повышено».

«Какое?» — тут же переспросила Цинь Бо.

«Верхнее — 150, нижнее — 100, оперировать можно. Товарищ Цзяо, — обратилась она к больному, — кашляли ли вы в последнее время?»

«Нет».

«А ты можешь поручиться, что на операционном столе ни разу не кашлянешь?»

«Ну, знаешь…» — замялся Цзяо Чэнсы, озадаченный ее вопросом.

«Отнесись к этому серьезно, — строго сказала Цинь Бо. — Доктор Лу только что сказала мне, что, если на операционном столе у тебя начнется приступ кашля, хрусталик может выскочить».

«Скажите, доктор, как я могу поручиться?» — обратился он к Лу.

«Ничего, все не так страшно. Товарищ Цзяо, вы курите? Перед операцией лучше не курить».

«Ну, разумеется, я брошу курить».

«И все-таки? — не унималась Цинь Бо. — Вдруг ты закашляешь? Как тогда быть?»

«Это поправимо, товарищ Цинь Бо. В случае если возникнет такая ситуация, мы тут же наложим швы, а когда приступ кашля пройдет, снимем швы и продолжим операцию».

«Верно, — сказал Цзяо Чэнсы, — когда мне прошлый раз оперировали правый глаз, тоже после разреза пришлось наложить швы, а потом их снять. Правда, тогда это произошло не из-за кашля».

«А из-за чего?» — удивилась Лу.

Цзяо, поставив на столик стакан, взялся было за портсигар, но, спохватившись, положил его обратно.

«В то время, — со вздохом начал он, — меня заклеймили как ренегата. Я ослеп на правый глаз и лег на операцию. Но едва хирург приступил к делу, как в операционную ворвались цзаофани, требуя немедленно прекратить операцию и не возвращать зрение ренегату. Кровь бросилась мне в голову, я чуть не потерял сознание. Спасибо врачу, она не растерялась, тут же зашила разрез, потом выставила цзаофаней за дверь и спокойно довела операцию до конца».

«Как?! — невольно вырвалось у Лу. — А в какой больнице вас оперировали?»

«Здесь, у вас».

Возможно ли такое поразительное совпадение? Она внимательней вгляделась в Цзяо Чэнсы, силясь припомнить, видела ли она его прежде. Нет, незнакомое лицо.

Десять лет тому назад с ней произошел аналогичный случай: она делала операцию по удалению катаракты одному «ренегату», и тогда в хирургическое отделение тоже ворвались цзаофани… Дальше все было именно так, как рассказал Цзяо. Да-а… А фамилия того больного? Верно, тоже Цзяо. Значит, это он.

Вскоре в больнице появилась дацзыбао: «Скальпель Лу Вэньтин на службе у ренегата Цзяо Чэнсы, подлая измена делу пролетариата».

Теперь его, конечно, не узнать. Десять лет тому назад Цзяо пришел к ней на прием в разодранном ватном халате, изможденный, подавленный. Лу Вэньтин предложила ему лечь на операцию, его поставили на очередь, и в назначенное время он явился.

Лу Вэньтин начала операцию, как вдруг в коридоре послышались шум и перебранка.

Медсестра кричала:

«Это операционная, сюда нельзя входить!»

В ответ раздались выкрики:

«Что еще за операционная? Он же махровый ренегат! Начинай бунтовать, тут оперируют ренегата!»

«Не дадим вонючим интеллигентам раскрывать двери перед ренегатами!»

«Да входи, ребята, чего там!»

До Цзяо Чэнсы долетало каждое слово.

«Что ж, — сказал он срывающимся голосом, — слепой так слепой, не надо оперировать, доктор!»

«Не двигаться», — приказала Лу, молниеносно наложив лигатуру.

Трое верзил ворвались в операционную, другие, оробев, остановились в дверях. Лу Вэньтин даже не шелохнулась при их появлении.

По рассказу Цзяо Чэнсы получалось, что врач выгнала вон цзаофаней. Это было не совсем точно. Браниться, выставлять кого-то вон было не в характере Лу Вэньтин. В тот момент она предстала перед цзаофанями в белом хирургическом халате и резиновых перчатках, зеленых пластиковых бахилах на ногах, голубой шапочке, с плотной марлевой повязкой на лице, так что виднелись одни глаза. И может быть, оттого, что они впервые очутились в этой незнакомой обстановке и ощутили ее непривычную суровую атмосферу, а возможно, вообще впервые в жизни увидев операционный стол и на нем в прорези белоснежной простыни окровавленный глаз, они струсили. Доктор Лу, сидя на высоком табурете, коротко бросила сквозь марлевую повязку:

«Выйдите отсюда!»

Потоптавшись у входа и чувствуя, что здесь и в самом деле не место для бунта, они повернулись и вышли.

Доктор Лу сняла швы и продолжила операцию.

«Не стоит оперировать! — сказал тогда Цзяо. — Какой смысл в лечении, когда при следующей чистке я могу опять потерять зрение. Да и вы, доктор, играете с огнем!»

«Не разговаривать!» — приказала Лу, а руки ее меж тем так и летали, привычно делая свое дело. Закончив операцию и накладывая повязку, она коротко обронила: «Я — врач».

Вот так, в необычных обстоятельствах, доктор Лу сделала Цзяо Чэнсы операцию по удалению катаракты правого глаза.

В тот год группа бунтарей из учреждения Цзяо Чэнсы вывесила в больнице нашумевшую дацзыбао против доктора Лу. Сама доктор Лу, однако, не приняла ее близко к сердцу. Что ж, к прежним ярлыкам, которые на нее наклеили: «белый специалист», «ревизионистское отродье», добавился еще один: «покровитель ренегата». И дацзыбао, и инцидент, случившийся во время операции, вскоре вылетели у нее из головы, и, не упомяни об этом сам Цзяо Чэнсы, она бы так и не вспомнила о них.

«Доктор Лу, вот таких врачей я уважаю, они действительно лечат больных и спасают им жизнь! — с пафосом воскликнула Цинь Бо. — Жаль, тогда не велись истории болезни, и мы не знаем ее фамилии. Если б сейчас она оперировала, мы могли бы быть абсолютно спокойны. Мы вчера так и сказали директору Чжао».

Заметив замешательство на лице Лу Вэньтин, она быстро добавила:

«Нет-нет, доктор Лу, вы не должны обижаться. Директор Чжао вполне доверяет вам, и мы, разумеется, тоже. Надеюсь, вы не обманете надежд, которые возлагает на вас руководство, и будете учиться на примере врача, что в прошлый раз оперировал заместителя министра Цзяо. Мы в свою очередь тоже будем учиться у него. Не так ли?»

Лу сидела потупившись и в ответ молча кивнула.

«Вы еще молоды! — покровительственно сказала Цинь Бо. — Говорят, вы не член партии, это верно? Надо стремиться к этому, товарищ!»

«У меня социальное происхождение плохое», — откровенно ответила Лу.

«Э-э… дело не в этом! Семью не выбирают, а жизненный путь избрать можно, — затараторила Цинь Бо. — Партия в этом вопросе требовала, чтобы с учетом социального происхождения главным все-таки оставалось то, как человек зарекомендовал себя. Надо лишь чистосердечно отмежеваться от семьи, делать полезное для народа дело, и тогда двери партии откроются перед вами».

Лу промолчала в ответ, задернула на окне занавеску и, вынув офтальмоскоп, осмотрела глазное дно больного.

«Товарищ Цзяо, — сказала она, — если обстоятельства вам позволяют, назначим операцию на послезавтра».

«Что ж, чем раньше, тем лучше», — с готовностью согласился Цзяо.

Когда Лу Вэньтин освободилась, рабочий день уже закончился. В коридоре ее окликнула Цинь Бо:

«Доктор Лу, вы домой?»

«Да!»

«Машина товарища Цзяо довезет вас!»

«Спасибо, не надо».

И, махнув рукой, она скорыми шагами удалилась.

12

Время близится к полуночи, в палате тишина, не слышно ни звука. В бледном свете голубого ночника на стене видно, как из капельницы раствор медленно, по капле вливается в просвечивающую сквозь кожу вену. Значит, доктор Лу еще жива!

Фу Цзяцзе в оцепенении сидит у изголовья кровати, не сводя с жены воспаленных глаз.

За последние двадцать тревожных часов он только сейчас остался с ней наедине. Нет, скорее за все десять с лишним лет, что они прожили вместе, он впервые так долго сидит рядом, глядит на нее.

Помнится, как-то раз в далекие юные годы он долго не отрываясь смотрел на нее. Почувствовав его взгляд, она обернулась.

«Ты что так на меня смотришь?»

И он смущенно отвел глаза. Теперь она не в состоянии повернуться, произнести хоть слово. Ее беспомощное тело распростерто перед ним, и, сколько бы он ни глядел на нее, она не помешает ему.

Только сейчас он заметил, как она постарела! В прекрасные черные как смоль волосы вплелись серебряные нити, дрябло повисли прежде налитые и упругие мышцы, гладкое, как атлас, лицо рассекли морщины. А как скорбно обозначились уголки губ! Увы! Ее жизнь догорала фитилем в лампе, едва излучая последний неровный свет и тепло. Ему просто не верилось, что его жена, всегда такая энергичная, подвижная, за сутки так обессилела.

А он хорошо знал, какая она была сильная. Тоненькая, хрупкая — вроде в чем душа держится? Но это только с виду. На свои хрупкие плечи она безропотно принимала и внезапные удары судьбы, и повседневные тяготы. Принимала без жалоб, без робости, не падая духом.

«Ты очень стойкая женщина», — часто повторял он.

«Да что ты! Я совсем слабая! Никакой силы воли».

Свое последнее «волевое решение», как назвал его Фу Цзяцзе, о том, что он переберется в свой научно-исследовательский институт, она приняла перед самой болезнью.

В тот вечер Цзяцзя чувствовала себя значительно лучше. После того как Юаньюань закончил уроки, детей уложили спать. В комнате ненадолго воцарилась тишина.

В окно глядела осень, порывы ветра доносили ее холодное дыхание. В яслях предупредили родителей — надо позаботиться о теплой одежде для малышей. Лу Вэньтин вынула прошлогоднюю ватную стеганку Цзяцзя, распорола, расширила ее, удлинила рукава. Потом расстелила ее на письменном столе, чтобы сделать новую ватную подстежку.

Фу достал с полки свою неоконченную рукопись, потоптался у стола, потом, скрючившись, присел на кровати.

«Мне еще чуть-чуть, я скоро кончу», — не поворачиваясь, сказала Лу, быстрее заработав иглой.

Когда Лу освободила стол, Фу Цзяцзе сказал:

«Нам бы еще хоть крохотную пятиметровую комнатенку — только чтоб стол уместился».

Лу, сидя на кровати, шила и ничего не ответила. Через некоторое время, сложив неоконченное шитье, она сказала:

«Мне надо в больницу, а ты спокойно поработай за столом».

«В больницу? Так поздно?»

«Завтра с утра у меня две операции, — одеваясь, говорила Лу. — Я немного волнуюсь, хочу посмотреть».

Вообще-то по вечерам Лу Вэньтин часто забегала в больницу.

«Человек дома, — шутил Фу, — душа его в больнице».

«Оденься потеплее, вечер холодный».

«Я мигом вернусь, — успокоила его Лу. — Знаешь, завтра я оперирую двоих, старого и малого. Один — заместитель министра, чья супруга волнуется и треплет всем нервы, поэтому я хочу навестить его. И одна девчушка, крайне избалованная, сегодня она поймала меня, пожаловалась: у нее, мол, бессонница, кошмары…»

«Ну что ж, мой милый доктор, иди и поскорей возвращайся».

Когда она вернулась, свет в комнате еще горел. Она не стала отрывать Цзяцзе от работы и, поправив одеяла у ребятишек, тихо прилегла.

Фу Цзяцзе бросил взгляд на жену и снова с головой ушел в свою рукопись и книги. Вскоре он, однако, почувствовал, что Лу все еще не спит. Ее мерное посапывание не обмануло его, он знал: она прикидывается спящей, чтобы он мог спокойно работать, не тревожась, как бы свет лампы не помешал ей заснуть. Фу давно разгадал эти маленькие уловки жены, но не подавал виду.

Еще через час он поднялся и, потянувшись, сказал:

«Хватит! Пора на боковую!»

«Не из-за меня ли? — поспешно откликнулась Лу. — Я уже задремала».

Фу постоял в нерешительности над своей неоконченной работой, упершись руками в край стола, потом с шумом захлопнул книги.

«Нет, на сегодня хватит!» — решительно произнес он.

«А как же твоя монография? Когда же ее писать, как не по вечерам?»

«Эх, у меня пропало десять с лишним лет, разве за один вечер наверстаешь упущенное?»

Лу привстала, облокотившись о край кровати, накинула на себя шерстяную кофту.

«Знаешь, о чем я подумала?» — спросила она.

«Тебе сейчас ни о чем думать не следует. Спи, завтра оперировать больных…»

«Постой, не перебивай меня. Я подумала: лучше тебе перебраться жить в институт. Тогда у тебя появится свободное время».

Фу изумленно уставился на нее, но она ответила ему ясной улыбкой, говорившей, что ей самой эта мысль пришлась по душе.

«Я не шучу, серьезно, должен же ты осуществить свои замыслы и стать ученым. А мы с детьми обуза для тебя, мы мешаем тебе добиться успеха».

«Э! Не в этом дело…»

«Нет, в этом! — прервала его Лу. — Ты не подумай только, это не развод. Детям нужен отец, ученому — семья. Но мы должны что-то придумать, чтобы растянуть твой рабочий день с восьми до шестнадцати часов».

«Как можно свалить на тебя двоих детей, кучу домашних дел?» — возмутился Фу Цзяцзе.

«Почему же нельзя? Мир не перевернется, если ты поживешь отдельно!»

Он указывал ей на все новые и новые трудности, но у нее находился ответ на все его возражения.

«Ты сам часто говоришь, я сильная женщина! — наконец сказала она. — Мы не пропадем, и сын будет сыт, и дочь я не дам в обиду».

После долгих препирательств он уступил. Было решено завтра же начать новую жизнь.

«Да, нелегко что-то сделать в Китае! — раздеваясь, вслух рассуждал Фу Цзяцзе. — Во время войны наши отцы жертвовали собой ради победы революции, теперь мы не щадим себя ради осуществления «четырех модернизаций». Одна беда — сплошь да рядом наши жертвы никому не нужны…»

Так он говорил сам с собой, вешая одежду на спинку стула, как вдруг заметил, что Лу Вэньтин заснула. По лицу спящей блуждала улыбка, словно и во сне она радовалась своей новой затее.

Кто мог знать, что попытка начать новую жизнь провалится в первый же день?

13

Попытка не удалась, зато обе операции прошли успешно.

В то утро, когда она по обыкновению минут за десять до начала рабочего дня пришла в больницу, Сунь Иминь встретил ее словами:

«У меня для вас новость, доктор Лу! Поступил материал для пересадки роговицы. Будете оперировать?»

«Конечно! — сразу же радостно отозвалась Лу. — У меня как раз есть больной, который ждет не дождется операции».

«Но у вас на утро уже назначены две операции. Выдержите такую нагрузку?»

«Выдержу». Лу Вэньтин, смеясь, распрямилась, словно желая показать, сколько таится в ней нерастраченной энергии.

«Что ж, за дело!» — решил Сунь Иминь.

Лу Вэньтин, подхватив Цзян Яфэнь под руку, легкой походкой направилась в операционную. Она была в прекрасном расположении духа, будто ей предстояла не напряженнейшая работа, а приятное развлечение.

Операционный блок больницы был построен с размахом и занимал целый этаж. На белых стеклянных дверях крупными красными иероглифами было выведено: «Операционная». Когда больной на каталке исчезал вместе с медсестрой за стеклянной дверью, родным оставалось лишь ходить взад и вперед перед этими суровыми вратами, боязливо заглядывая в таинственный и страшный мир. Сама смерть, казалось, поселилась там, готовая в любую минуту протянуть свои дьявольские когти и навсегда унести близкого человека.

На самом деле операционная вовсе не была обителью смерти, здесь людям дарили жизнь. Просторный коридор с высокими потолками вел в операционную; выкрашенные в мягкие светло-зеленые тона стены приглушали яркость света. По обе стороны коридора находились операционные различных отделений: хирургического, гинекологического, уха, горла, носа и глазного. Все, кто тут работал, ходили в белых стерильных халатах и голубых шапочках с иероглифами «операционная», надвинутых на самые уши; над марлевыми повязками виднелись только глаза. И нельзя было отличить красивых от уродливых, даже мужчин от женщин. Тут были врачи, ассистенты, анестезиологи, хирургические сестры. Люди в белых халатах быстрыми легкими шагами то и дело сновали по коридору, здесь не слышалось смеха, шума голосов. В огромной, на несколько тысяч коек, больнице операционные выделялись особым покоем и порядком.

Цзяо Чэнсы лежал на высоком белом столе с металлическими распорками, скрытый стерильной простыней с отверстием, через которое виднелся подготовленный к операции глаз.

Лу Вэньтин переоделась и, высоко подняв руки в резиновых перчатках, села у операционного стола на круглый медицинский табурет. Вращая, его можно было поднять или опустить, как седло велосипеда. Лу была маленького роста, и ей приходилось всегда поднимать табурет, но сегодня он был ей впору. Она благодарно взглянула на Цзян Яфэнь, свою верную подругу, с которой ей предстояло вскоре разлучиться.

Сестра подкатила к операционному столу квадратный поднос с тончайшими инструментами: ножницами, иглами, хирургическими и анатомическими пинцетами, зажимами, иглодержателями, глазными ложками. Он помещался над операционным полем так, чтобы врач мог дотянуться до любого из инструментов. Со стороны могло показаться, будто, перед сидящей у стола Лу Вэньтин, как в столовой, поставлен поднос с едой, но тут в отличие от столовой между врачом и столом был оперируемый глаз.

«Начинаем. Не напрягайтесь. Сейчас я сделаю обезболивающий укол, и глаз потеряет чувствительность. Операция продлится недолго», — сказала Лу Вэньтин.

«Подождите!» — вдруг вскричал Цзяо Чэнсы.

Что стряслось? Лу Вэньтин и Цзян Яфэнь застыли в изумлении, Цзяо Чэнсы сорвал с лица простыню и, приподнявшись, протянул вперед руки.

«Лу Вэньтин, — воскликнул он, — признайтесь, это вы оперировали меня в прошлый раз?»

Лу, высоко подняв руки в стерильных перчатках, чтобы больной не задел их, еще не успела ответить, как он возбужденно заговорил:

«Вы, вы, не отпирайтесь! Вы и тогда так же говорили, та же интонация, тот же голос!»

«Да, я», — призналась она.

«Что же вы раньше не сказали? Я вам так обязан!»

«А, пустое…» Лу не нашлась, что сказать. Она огорченно посмотрела на сорванную повязку, жестом показала сестре, что ее надо сменить.

«Товарищ Цзяо, начинаем?»

Цзяо Чэнсы учащенно дышал, не в силах успокоиться.

«Не двигаться! Не разговаривать! Начинаем!»

Она сделала укол новокаина в нижнее веко, потом, проткнув иглой нижнее и верхнее веки больного глаза, отогнула их и зафиксировала на повязке. Таким образом, глазное яблоко с затемненным хрусталиком полностью обнажилось при свете лампы. Лу Вэньтин видела теперь только больной глаз, все остальное перестало существовать для нее. И хотя она уже потеряла счет таким операциям, однако всякий раз, садясь за операционный стол и беря в руки скальпель, чувствовала себя воином, впервые идущим в бой. Она с величайшей осторожностью вскрыла конъюнктиву глазного яблока, сделала надрез на роговице. Цзян Яфэнь протянула ей иглу. Тонкими длинными пальцами Лу так же бережно взяла похожий на крохотные ножницы иглодержатель и, зажав иглу, стала прокалывать роговицу.

Но что это? Игла не входит в ткань. Напрягаясь изо всех сил, она делает еще несколько безуспешных попыток.

«В чем дело?» — встревожилась стоявшая рядом Цзян Яфэнь. Не ответив, Лу поднесла инструмент к лампе, внимательно рассмотрев закругленную, похожую на рыболовный крючок иглу.

«Новая?» — повернувшись, спросила она. Цзян Яфэнь тут же переспросила хирургическую сестру:

«Вы меняли иглу?»

«Меняла».

«Ну разве можно пользоваться такими иглами?» — бросив еще один взгляд на иглу, тихо сказала Лу.

О бракованных, нестандартных медицинских инструментах Лу и другие врачи говорили не раз. И все-таки недоброкачественные инструменты то и дело появлялись на операционных подносах. Лу Вэньтин приходилось отбирать пригодные для работы скальпели, ножницы, иглы; она просила сестру беречь их, ими приходилось пользоваться многократно.

Сегодня почему-то заменили весь комплект инструментов, и, как назло, опять обнаружился брак. В таких случаях обычно уравновешенная Лу Вэньтин менялась в лице, строго выговаривала сестре. Та молча, не оправдываясь, глотала незаслуженную обиду.

Лу Вэньтин нахмурилась. Больной был перед ней на операционном столе, а она не могла проколоть роговицу. Стараясь, чтобы он не услышал, она тихо сказала:

«Сменить иглу!»

Сестра быстро вынула из стерилизатора старую иглу.

Хирургические сестры, уважая доктора Лу, в то же время немного побаивались ее. Уважали за мастерство, изящество операций, побаивались — за строгую взыскательность. Глазное отделение не случайно прозвали хирургическим, авторитет окулиста полностью зависел от скальпеля. Скальпель в его руках мог вернуть больному зрение, мог и погрузить во тьму. Такие врачи, как Лу, без чинов и званий, пользовались непререкаемым авторитетом именно за мастерское владение хирургическим ножом.

Иглу сменили. Лу Вэньтин, быстро удалив катаракту, наложила лигатуру. Операция близилась к концу, как вдруг в тот самый момент, когда разрез роговицы еще был открыт, больной зашевелился под простыней.

«Не двигаться!» — строго сказала доктор Лу.

«Не двигайтесь! Что с вами?» — торопливо подхватила Цзян Яфэнь.

Из прорези простыни со свистом вырвалось:

«Я… меня… душит кашель… О-о!!!»

Да! Супруга как в воду глядела! И почему именно в самый критический момент операции ему понадобилось откашляться? Может быть, рефлекс или психическое состояние?

«Потерпите?» — спросила Лу.

«Нет… не могу…» Грудь Цзяо Чэнсы тяжело вздымалась.

У любого, даже самого опытного хирурга в момент вскрытия глазного яблока все чувства обострены до предела. И тут не приведи бог пациенту раскашляться!

Не теряя времени, Лу предприняла экстренные меры.

«Минутку, — тем временем успокаивала она больного. — Выдыхайте потихоньку, сразу не откашливайтесь!»

Руки ее безостановочно работали; разговаривая с больным, она затянула лигатуру. У Цзяо Чэнсы из груди вырывалось тяжелое дыхание, казалось, он борется со смертью. Наконец, сделав последнюю перевязку сосудов, доктор Лу облегченно вздохнула:

«Можете кашлять! Но осторожнее!»

Дыхание больного понемногу выровнялось.

«Кашляйте, можно», — в свою очередь повторила Цзян Яфэнь.

«Простите, — смущенно ответил Цзяо. — Я… я не хочу кашлять. Вы можете продолжать!»

Цзян возмущенно вскинула на него глаза. Взрослый человек, вертелось у нее на языке, а не умеет владеть собой. Но Лу остановила ее взглядом, и та сдержалась. Они переглянулись с улыбкой. Что ж, всякое бывает!

Лу Вэньтин снова начала операцию и благополучно завершила ее.

Когда сестра переложила Цзяо на каталку, чтобы вывезти из операционной, вдруг раздался его голос:

«Доктор Лу!» Голос слегка дрожал, как у напроказившего мальчишки.

Лу подошла, наклонилась к его перебинтованному лицу.

«В чем дело?» — спросила она.

Цзяо протянул руку и, хватая вслепую воздух, поймал ее руку в перчатке и крепко пожал.

«Оба раза я доставил вам столько лишних хлопот, мне, право, очень совестно…»

Лу застыла на мгновение и, взглянув на перевязанное крест-накрест лицо, мягко сказала:

«Не волнуйтесь, отдыхайте, через несколько дней снимем швы».

Сестра увезла Цзяо Чэнсы. Лу бросила взгляд на стенные часы: операция, которая обычно длится сорок минут, на этот раз растянулась на целый час. Она сбросила операционный халат, стянула с рук резиновые перчатки и тут же потянулась за свежим стерильным халатом. Сестра помогла ей завязать сзади тесемки.

«Начнем следующую?» — спросила Цзян Яфэнь.

«Начнем».

14

«Эту операцию уступи мне, а ты пока передохни — еще предстоит третья», — предложила Цзян.

«Нет, лучше уж я сама, — улыбнулась Лу. — Ты не знаешь этой девчушки, у нее поджилки трясутся от страха. За последние дни она немного привыкла ко мне и теперь не так боится».

Упиравшуюся Сяомань медсестра не привезла на каталке, а насильно волоком втащила в операционную. На девочке был большой, не по росту, больничный халат. Заупрямившись, она ни за что не хотела лечь на операционный стол.

«Тетя Лу, я боюсь, не надо операции, поговорите с мамой!»

Вид врачей и сестер в масках и хирургических халатах привел девочку в полное смятение. Сердце у нее бешено колотилось. Отталкивая от себя руки медсестры, она с мольбой бросилась к Лу Вэньтин.

«Постой, Сяомань, — ласково пыталась образумить ее Лу. — Ведь у нас с тобой был уговор, а? Будь умницей! Я сделаю тебе укол. Я же тебе обещала, что ты ничего не почувствуешь».

Добрый взгляд Лу Вэньтин успокоил ребенка, и, повинуясь чужой воле, она незаметно для себя оказалась на операционном столе. Сестра повязала ей лицо простыней с отверстием и, угадав жест Лу, быстро пристегнула ей руки. Сяомань и пикнуть не успела, как услышала голос сидевшей у изголовья Лу Вэньтин:

«Ван Сяомань, будь послушной! Тут всем привязывают руки. Не шевелись, сейчас все кончится!» Делая анестезирующий укол, она пояснила: «Сейчас я делаю обезболивание. Теперь ты ничего не чувствуешь».

Лу была в этот момент не просто врачом, а еще и доброй мамой, заботливой воспитательницей. Беря из рук Цзян Яфэнь ножницы, пинцеты, она тихо и неторопливо беседовала со своей маленькой пациенткой. Когда она, надрезая наружную мышцу глаза, задела нерв, больная застонала и почувствовала тошноту.

«Мутит, да? — быстро спросила Лу. — Ничего, потерпи немного. Вот и молодец! Ну как? Лучше? Я скоро кончу, моя хорошая!»

Убаюканная этим голосом, в каком-то полузабытьи, маленькая Ван не заметила, как операция закончилась. Когда ее, перебинтованную, вывозили из операционной, она, очнувшись, вспомнила наказ мамы и под общий хохот старательно протянула: «Спасибо, тетя!»

За время операции большая стрелка часов прошла всего полкруга, но Лу Вэньтин вся покрылась потом. На лбу выступила испарина, майка прилипла к телу, взмок даже операционный халат. На улице ведь не жарко, удивилась про себя Лу Вэньтин, отчего я так вспотела? Она слегка пошевелила руками. Видимо, от неудобного положения на весу во время операции они затекли и болели. Она сняла с себя халат, чтобы переодеться в свежий, и внезапно, словно от удара, все помутилось перед ее глазами. Лу прикрыла их, повертела головой, осторожно просовывая руки в рукава халата. Сестра, подошедшая завязать ей пояс, испуганно отпрянула.

«Доктор Лу! Что с вами? У вас губы побелели!»

Цзян Яфэнь, которая в это время тоже переодевалась, взглянула на Лу.

«Ой, правда, на тебе лица нет!»

Лу Вэньтин выглядела совсем больной. Белое как мел лицо с припухшими веками и черными, будто подведенными тушью, кругами под глазами казалось театральной трагической маской.

Выдержав взгляд Цзян Яфэнь, она тихо проговорила:

«Ничего! Сейчас пройдет».

Она искренне верила: так оно и будет, пересилю себя, продержусь. Держалась же столько лет!

«Будете делать следующую операцию?» — спросила медсестра.

«Обязательно!»

Разве можно откладывать? Материал для пересадки роговицы долго хранить нельзя, больной нервничает, обязательно надо оперировать!

Цзян Яфэнь подошла к подруге.

«Вэньтин, полежи полчаса перед операцией».

Часы показывали десять. Если она выбьется на полчаса из графика, все, кто столуется здесь, останутся без горячего, а те, у кого в семье все работают и кто возвращается домой покормить детей, — без обеда.

«Так как же?» — переспросила сестра.

«Начинаем».

15

Врачам, проходившим в клинике курс усовершенствования, было разрешено присутствовать при операции по пересадке роговицы. Они стояли у операционной и разговаривали с Лу Вэньтин.

Тем временем медсестра помогла старику Чжану лечь на операционный стол, где он едва уместился. Его большие ноги в простых носках свешивались с операционного стола, руки, выпроставшись из-под простыни, висели на подлокотниках. От всей его крепкой, точно могучий дуб, фигуры исходили сила и энергия. Его зычный голос гремел, не умолкая ни на минуту.

«Девушка, — говорил он сестре, — ты не смейся, я ни за какие коврижки не полез бы под нож. Да ты сама подумай, свою-то плоть под чужой нож, добром ли это кончится! Ха-ха-ха!»

Молодая медсестра так и прыснула.

«Дедушка, говорите потише», — попросила она.

«Понимаю, сестричка, как не понять, это ведь больница, тут покой нужен». Но голос его между тем гремел по-прежнему. «Так вот, стало быть, как узнал я, что меня от слепоты могут вылечить, веришь ли, то смеюсь, то плачу. Отец у меня тоже полвека слепым проходил, помыкавшись, так и сошел слепцом в могилу. Кто же мог подумать, что, когда мой черед придет, меня снова зрячим сделают и я солнце увижу? Вот тебе и два мира! Как не сказать, социализм — это здорово!» — жестикулируя, с воодушевлением говорил старик. Молоденькая сестра посмеивалась, не разжимая губ, и, повязывая простыню, пыталась унять расходившегося больного.

«Дедушка, лежите спокойно, это стерильная повязка, смотрите не запачкайте!»

«Как же, конечно, в чужой монастырь… попал в больницу, так делай все как положено». Но рука его при этом опять потянулась вверх.

Сестра, с беспокойством следившая за ним, взялась за привязанный к операционному столу шнурок.

«Дедушка, — сказала она, — мы вам привяжем руки у запястья, у нас тут такой порядок!»

Старик на миг опешил, потом со смехом заговорил:

«Вяжи, чего уж там! По правде говоря, сестричка, кабы не глаза, не стал бы я тут сидеть как истукан. Дома небось я за день в поле две смены отрабатываю. Эх! От рождения у меня характер прыткий, как у зайца, не могу усидеть на месте!»

Сестру опять насмешили его слова, да и сам он залился смехом. Но в это время вошла Лу Вэньтин, и смех сразу оборвался.

«Это вы, доктор Лу? — подал голос старик Чжан. — Я сразу признал вас. Верите ли, стоило мне потерять свет, как уши вовсю навострились, видно, пришли глазам на подмогу».

Лу не могла сдержать улыбки при виде этого жизнерадостного старика. Началась подготовка к операции. Пока она осторожно брала ценный пересадочный материал с хирургического подноса и прикрепляла его к кусочку марли, старик Чжан успел ввернуть пару слов:

«Столько живу на свете, а не слышал, что можно глаз поменять!»

«Не глаз, — с улыбкой поправила Цзян Яфэнь, — а переднюю часть оболочки глаза».

«А, все одно! — Он не склонен был вникать в такие тонкости. — Ты скажи лучше, какие руки надо иметь! Вот вернусь я домой зрячим на оба глаза, по деревне сразу слух пойдет: тут, мол, не обошлось без волшебства! Ха-ха-ха! Придется сказать, что волшебника звать доктор Лу!»

Цзян Яфэнь фыркнула, подмигнув Лу Вэньтин. Та смутилась.

«Здесь все врачи делают то же, что и я», — сказала она.

«Ясное дело! — согласился Чжан. — Шутка ли! Да разве кого попало возьмут в такую больницу? Небось и близко на порог не пустят!».

Закончив подготовку, Лу Вэньтин оттянула веки и приступила к операции.

«Начинаем, — сказала она. — Не напрягайтесь».

Старик, который считал невежливым молчать, когда доктор говорит с ним, тут же с готовностью откликнулся:

«Не напрягаюсь, не напрягаюсь, а хоть и поболит, так ничего. Как не поболеть, когда тебя тут и ножичком, и ножницами! Не волнуйтесь, доктор, режьте спокойно! Я вам верю, опять же…»

«Дедушка, не разговаривать!» — со смехом прервала его Цзян Яфэнь.

Тонким, как острие пера, буравчиком Лу Вэньтин подцепила отмершую роговицу, заменив ее кусочком ткани для пересадки. Потом, взяв иглодержатель, стала один за другим накладывать швы.

На крохотном, величиной с булавочную головку, пространстве ей надо было сделать двенадцать швов. И сделать не по канве, а по скользкому выпуклому сектору оболочки глаза. Каждым стежком, стоившим ей огромного напряжения воли, она как бы стремилась через тончайшую, с человеческий волос, нить, через миниатюрную иглу влить свою горячую кровь в больной глаз. Ее одухотворенные глаза были прекрасны.

Операция прошла блестяще, наложена последняя лигатура. Пересаженная ткань шелковой нитью плотно пришита к глазному яблоку. И лишь крохотные темные узелки выдают место только что сделанной пересадки роговицы.

«Ювелирная работа!» — искренне восхищались присутствовавшие на операции врачи.

Лу Вэньтин перевела дух. Цзян Яфэнь подняла на подругу растроганный взгляд и, ничего не сказав, наложила на глаз больного повязку.

Старого Чжана повезли на каталке к выходу. Он очнулся, тотчас оживился и бодрым голосом крикнул из коридора:

«Доктор Лу, спасибо, намаялись вы со мной!»

Операция окончена, все разошлись, пора и Лу вставать, но онемевшие ноги не слушаются ее. Она подождала, снова попробовала подняться, и, когда после многих попыток ей удалось наконец встать, страшная боль пронзила поясницу. Она схватилась рукой за бок. Так часто бывало и раньше, когда в крайнем нервном напряжении, часами сидя на круглом медицинском табурете и вкладывая все свои физические и душевные силы в операцию, она забывала об усталости. Потом, после операции, наступало такое изнеможение, что тело не повиновалось ей и каждый шаг давался с неимоверным трудом.

16

Тем временем Фу Цзяцзе спешил на велосипеде домой.

После разговора с Лу Вэньтин накануне вечером он, собрав с утра свои пожитки и уложив их на багажник, отправился в свой институт с намерением начать новую жизнь.

Но к обеденному перерыву решимость его поколебалась. Сегодня у жены операционный день, вспомнил он, удастся ли ей вовремя освободиться? Он представил себе, как измученная Вэньтин возвращается домой и, падая с ног от усталости, готовит обед. Не раздумывая, он вскочил на велосипед.

Первой, кого он увидел в своем переулке, была Лу Вэньтин. Она стояла, прислонившись к стене, видимо, не в силах двинуться с места.

«Вэньтин! Что с тобой?»

Соскочив с велосипеда, Фу Цзяцзе подхватил ее.

«Ничего, устала немного».

Она оперлась на его плечо и, едва переступая ногами, пошла к дому.

Дело не в усталости, с тревогой думал Цзяцзе, глядя на ее белое как мел лицо и выступивший на лбу пот.

«Может быть, пойдем к врачу?»

«Нет, отдохну, и все пройдет».

Фу Цзяцзе помог ей раздеться, и она молча легла.

«Полежи, — сказал он, — отдохни, я разбужу тебя…»

«Я не засну, просто полежу».

Фу вышел на кухню, поставил на огонь кастрюлю с водой и, вернувшись в комнату за пачкой вермишели, услышал, как Лу Вэньтин сказала:

«Хорошо бы отдохнуть! Давай в воскресенье поедем с детьми в парк Бэйхай. Мы так давно там не были!»

«Хорошо, я с радостью», — тут же отозвался Цзяцзе, и недоброе предчувствие шевельнулось в нем. «Почему ей вдруг вспомнился парк Бэйхай, где мы не были лет десять?»

Встревоженно посмотрев на жену, он пошел на кухню варить вермишель. Через несколько минут, мелко нарезав зеленый лук и маринованные овощи, он принес обед в комнату. Лу лежала с закрытыми глазами, он не стал будить ее. Юаньюань вернулся из школы, и они принялись за еду.

Вдруг с кровати послышался стон. Отставив тарелку, Фу быстро повернулся к жене.

«Не могу», — вырвалось у нее.

Фу Цзяцзе растерялся, прикоснулся к кончикам ее пальцев, испуганно спросил:

«Что у тебя болит? Скажи!»

Она молча показала на грудь. Фу заметался по комнате, поочередно выдвигая ящики стола, роясь в ворохе лекарств.

Превозмогая страшную боль, Лу, не теряя самообладания, жестом остановила мужа.

«В больницу», — выдавила она.

Только тут Фу Цзяцзе понял, что положение серьезное. Никогда прежде она не показывалась врачам. Он опрометью выбежал из комнаты, на ходу бросив:

«Я за такси».

Телефон-автомат был в начале переулка. Фу быстро связался с таксопарком, где ему холодно ответили: машин нет.

«Алло, алло! Мне больного… в больницу!»

«Придется подождать полчаса».

Он готов был просить, умолять, но там уже положили трубку.

Не теряя времени, он быстро набрал номер больницы, где работала Лу Вэньтин. Но в глазном отделении никто не поднял трубку, тогда он попросил через коммутатор связать его со «Скорой помощью».

«Мы не можем выслать машину без письменного разрешения начальства», — ответили ему.

«Где можно получить это разрешение? Алло, алло!» — срывающимся голосом кричал он в трубку, но на другом конце провода его уже не слушали.

Тогда он позвонил в политотдел больницы. Их это тоже касается, подумал он. Он долго ждал, наконец раздался женский голос. Выслушав Фу Цзяцзе, женщина вежливо посоветовала ему обратиться к администрации больницы.

Когда через коммутатор он попросил административный отдел, телефонистка, узнав его голос, раздраженно спросила:

«Кто вам, в конце концов, нужен?»

Кто нужен? Фу и сам толком не знал. Он был в полном отчаянии.

О такси он уже и не мечтал, теперь хоть велорикшу найти. Кстати, тут у них в переулке на фабрике «Седьмого мая» работают велорикши, они перевозят готовую продукцию — картонные коробки. Фу Цзяцзе помчался на фабрику, в двух словах объяснил все управляющей, старой женщине. Она посочувствовала ему, но не смогла помочь, все велорикши были на выезде.

Что делать? Как безумный он выскочил на улицу. Отвезти на велосипеде? Но она даже сидеть не может!

В это время показался грузовик, и Фу, не отдавая себе отчета, шагнул вперед на проезжую часть и поднял руку.

Шофер притормозил и, высунувшись из кабины, вперил в Фу возмущенный взгляд. Длинные усы закрывали половину лица. Узнав, в чем дело, он, однако, ни слова не говоря, открыл дверцу, приглашая Фу в машину.

Грузовик остановился у дверей дома. Поддерживаемая мужем, Лу Вэньтин, с трудом передвигая ноги, подошла к машине, шофер подхватил ее, помог подняться в кабину и осторожно довез до приемного покоя больницы.

17

Никогда она не спала так долго, никогда так глубоко не проваливалась в сон. Ей казалось, что она с головокружительной высоты рухнула вниз… И вдруг — эта удобная койка, на которой покоится ее тело. Все вроде бы цело. Ритмично стучит сердце. В голове легкость и пустота.

Сколько лет в суете повседневной жизни ей недосуг было остановиться, оглянуться на пройденный путь с его невзгодами и трудностями — и уж тем паче некогда было задуматься о терниях и лишениях, которые сулит будущее. Но вот непосильная ноша сброшена с плеч, она свободна от трудов и хлопот, и у нее вдосталь времени пройтись по дорогам прошлого, заглянуть в будущее. Но, увы, в голове пустота, ни воспоминаний, ни надежд — ничего.

О, как страшна эта пустота!

А может, это всего лишь сон, тоскливый сон? Ей и раньше снились такие же тягостные сны…

В тот год ей исполнилось пять лет. Вечер, за окном воет северный ветер. Мать ушла, оставила ее одну. Спустилась ночь. Впервые в жизни ей стало одиноко и страшно. Она заплакала, закричала: «Мама-а… мама-а!»

Потом эта картина: дико завывающий ветер, хлопающая на ветру дверь и тусклый свет керосиновой лампы — так живо и часто повторялись в ее снах, что она усомнилась, явь ли это, привидевшаяся во сне, или сон, показавшийся ей явью.

Нет, сейчас все происходит не во сне, а наяву! Она лежит на больничной койке, рядом, согнувшись, примостился Фу Цзяцзе. Он, видно, очень устал, облокотился на спинку кровати и заснул. Надо бы разбудить его. Она пытается окликнуть мужа — раз, другой, но не слышит собственного голоса. В горле словно застрял ком, она не может произнести ни звука. Лу тянется к нему, хочет прикрыть чем-нибудь, она боится, что он простудится, но руки, словно чужие, ее не слушаются.

Оглянувшись, она обнаружила, что лежит в отдельной палате, в какие обычно помещают тяжелобольных, требующих особого ухода. Ее охватил ужас: неужели она…

Осенний ветер ревет за окном, ночной мрак окутывает комнату. Она покрывается холодным потом. Она понимает: все происходящее с нею — реальность, а вовсе не призрачное сновидение. Значит, это конец жизни, порог смерти.

Смерть, так вот она какая… нестрашная, безболезненная. Жизнь тихо угасает, и смерть медленно усыпляет сознание, мягко увлекает за собой. Так гонимый по волнам лист рано или поздно тонет, погружаясь на дно.

Она чувствует, что конец приближается… Бурлящий вал накрывает ее, несет вниз по течению…

«Ма-ма… Ма-ма…»

Она слышит, как дочь зовет ее, видит ее, бегущую по берегу реки. Она судорожно оборачивается, протягивает руки, кричит, задыхаясь:

«Цзяцзя!.. Доченька!..»

Поток увлекает ее все дальше. Лицо дочери расплывается, хриплый голос переходит в жалобные всхлипывания.

«Мама… заплети мне косички».

Что же мешает ей исполнить желание дочери, ведь девочке всего шесть лет и ей в жизни еще ничего так не хотелось, как косичек? С какой завистью Цзяцзя провожала глазами подружек с вплетенными в косички красивыми бантами! Но у нее никогда не было времени даже на это, перед уходом в больницу каждая минута на счету.

«Ма-ма… ма-ма…»

Она узнает голос Юаньюаня: он тоже бежит вдоль берега. Она протягивает к нему руки.

«Юаньюань… сынок!» — кричит она.

Волна сбивает ее, она захлебывается и когда наконец с трудом поднимает голову над водой, Юаньюаня уже не видно, только издалека еле слышится его голос:

«Мама… не забудь… про белые кеды…»

Перед глазами возникает вдруг витрина спортивной обуви. Чего тут только нет, кеды и полукеды, белые, синие, белые с красным и синим кантом. Купи; те, что на нем, давно износились. Купи Юаньюаню белые кеды, и радости его не будет предела. Но через мгновение товары куда-то исчезают, перед глазами мелькают ярлыки с ценами… Три юаня один цзяо… Четыре юаня пять цзяо… Шесть юаней три цзяо…

Цзяцзе в исступлении бежит за ней вдогонку, в воде отражается его бегущая тень, голос его срывается…

«Вэньтин, не уходи…»

Ах, если б можно было остановиться, подождать его, выбраться на берег! Но, увы, неумолимый поток уносит ее все дальше и дальше.

«Доктор Лу! Доктор Лу!»

Сколько людей на берегу зовет ее!

Яфэнь в белом халате, старина Лю, директор Чжао, заведующий отделением Сунь, Цзяо Чэнсы в больничной пижаме, старик Чжан, маленькая Ван Сяомань и еще множество больных — одних она помнит, других уже забыла, — все они зовут ее, зовут…

Зовут меня? Я не могу, не в силах идти! Я еще многого не успела в жизни, не выполнила до конца свой долг. Нет, не могу я оставить детей сиротами. Не могу покинуть Цзяцзе на пороге старости одного. Мне жаль бросать больных, больницу. Жаль расставаться с этой постылой и мучительной, но такой притягательной жизнью!

Я не позволю затянуть себя в омут смерти. Буду бороться из последних сил, чтобы остаться с людьми. Но откуда во мне эта усталость? Нет сил бороться, противиться…

Ах! Прощай, Юаньюань! Прощай, Цзяцзя! Не забывайте вашу маму! Она до последнего вздоха любила вас. Как я тоскую без вас, как мечтаю крепко прижать к себе, вымолить прощение… Я слишком мало любила вас, не отвечала на ваши улыбки, с детства лишала материнского тепла!

Прощай, Цзяцзе! Ты дал мне все. Без тебя труден был бы каждый шаг моей жизни. Без тебя мир стал бы скучен и бесцветен. Сколько жертв ты принес мне! Если мне будет дано покаяние, я на коленях вымолю прощение за то, что не сумела ответить на твою безграничную любовь, за то, что так мало заботилась о тебе, так мало смогла тебе дать. Сколько раз я хотела выкроить время и взяться всерьез за обязанности жены, вовремя вернуться с работы, приготовить тебе ужин. Я хотела уступить тебе письменный стол, освободить тебя от всего, чтобы ты мог наконец завершить свою работу. Теперь, увы, поздно, у меня опять нет времени.

Прощайте, мои больные! Прощайте, мои пациенты Последние восемнадцать лет вам принадлежала важнейшая часть моей жизни. Что бы я ни делала, перед моим мысленным взором всегда стояли вы, ваши глаза! Вы и не подозревали, какую радость и удовлетворение приносил мне — вашему врачу — каждый исцеленный глаз. Жаль и этой радости не суждено мне больше испытать!

Прощайте, мои родные! Прощай, больница! Прощайте больные! Ах как жалко расставаться с вами!

Я…

18

— Перебои сердца! — констатировал врач, наблюдавший за экраном осциллографа.

— Вэньтин, Вэньтин! — пронзительно вскрикнул Фу Цзяцзе, видя, каким прерывистым и затрудненным стало дыхание Вэньтин.

Дежурный врач и сестра подбежали к больной.

— Внутривенную инъекцию лидокаина! — распорядился врач.

Сестра с молниеносной быстротой ввела иглу в вену, но не успела влить и половины ампулы, как у больной сжались кулаки, посинели губы и закатились глаза. На фоне недостаточности дыхания началась асфиксия.

Сердце доктора Лу остановилось. Были приняты экстренные меры. Врачи поочередно делали искусственный массаж сердца. Слышалось характерное пыхтение, когда маску от аппарата искусственного дыхания наложили на лицо больной. Подключили вибратор, и под воздействием всей этой аппаратуры сердце больной забилось.

— Приготовить лед, — сказал дежурный врач. Он был весь мокрый от пота. На голову Лу Вэньтин надели резиновую шапку со льдом.

19

Небо посветлело, наконец рассвело. Кризис, наступивший у Лу Вэньтин ночью, миновал, жизнь вступила в новый день.

Дежурная сестра тихонько подняла жалюзи, наглухо закрывавшие ночью окно, и в душную палату с застоявшимся тяжелым запахом лекарств ворвалась струя свежего воздуха и веселое щебетанье птиц.

Один за другим приходили сестра с термометром, няня с завтраком, врачи из утренней смены. В больной, пережившей ночной кризис, вновь вспыхнули проблески жизни, с рассветом ее палата ожила.

Ван Сяомань с перебинтованным лицом, прикрывая рукой оперированный глаз, клянчила у сестры терапевтического отделения:

— Пустите меня к доктору Лу! Ну хоть одним глазом взглянуть!

— Нельзя. Ее вчера с трудом спасли, к ней никого не пускают!

— Тетя! Да вы же ничего не знаете! Она сразу после моей операции и слегла! Ну разрешите! Я ни словечка не скажу…

— Нельзя, — с каменным лицом прервала ее сестра.

— Даже взглянуть нельзя? — спросила Сяомань, готовая вот-вот заплакать. Но тут она заметила приближавшегося к ним в сопровождении внука старика Чжана.

— Дедушка Чжан, — бросилась она к нему, — хоть ты поговори с ней, не пускает, и все тут… — И она потянула старика с забинтованной головой к сестре.

— Товарищ, слышишь! — сказал он. — Пропусти нас навестить доктора Лу.

При появлении нового просителя сестра не на шутку рассердилась.

— Покоя нет от этих больных из глазного отделения!

— Ну как ты не поймешь! — Старик, однако, убавил тон и тихо продолжал: — Ты же не знаешь, отчего заболела доктор Лу. Ведь все из-за наших операций. Я тогда, каюсь, и не заметил, что она выбилась из сил. А теперь думаю, постоять бы у ее постели, все полегчает.

Сестра, смягчившись, терпеливо пояснила:

— Я тут ни при чем. У доктора Лу плохо с сердцем, ей нельзя волноваться. Разве вы не желаете ей добра? Ваш приход может ей повредить.

— Вот оно что, — вздохнув, пробурчал старик. Пригорюнившись, он устроился на скамейке в коридоре и, хлопая себя руками по коленям, с искренним раскаянием стал отчаянно корить себя: «Все я виноват, старый хрыч, торопил ее с операцией, пристал как с ножом к горлу, скорей да скорей. Да разве я думал, что… это обернется бедой для доктора Лу?» И он огорченно опустил голову.

Сунь Иминь перед работой тоже пришел навестить Лу Вэньтин. В коридоре его остановила Сяомань.

— Товарищ Сунь, вы идете к доктору Лу?

Сунь утвердительно кивнул.

— Возьмите меня с собой. Ну пожалуйста!

— Через несколько дней возьму, а сегодня еще нельзя.

Услышав этот разговор, старик Чжан встал и, потянув Суня за рукав, сказал:

— Товарищ Сунь, вы правы, мы не пойдем. Но у меня к вам разговор, и вы должны меня выслушать.

— Что ж, говорите!

— Товарищ Сунь. Доктор Лу — хороший врач. И вам, начальству, надо бы отпустить деньги на ее лечение. Вы только ее спасите, а там уж она сторицей за все отплатит! Есть небось хорошие лекарства? Давайте ей, не жалейте! Слыхал я, за дорогие лекарства здесь самому платить надо. А у доктора Лу семья, дети, да тут еще эта хворь, им самим не вытянуть. Больница у вас большая, может, поди, раскошелится?

Сунь Иминя, человека сурового и сдержанного в выражении чувств, растрогали слова старика. Пожав ему руку, он взволнованно произнес:

— Не волнуйтесь, мы сделаем все, чтобы вылечить вашего доктора!

Старик Чжан, повеселев, подозвал внука и, нащупав у него под мышкой сверток, протянул его Суню со словами:

— Здесь яйца, передайте ей!

— Нет, ни к чему, — запротестовал тот.

— Не уйду отсюда, пока вы не возьмете, — в сердцах вскричал старик.

С неохотой Сунь взял сверток, решив через сестру вернуть его старику, но тот угадал его мысли:

— Только чур не возвращать. Я на это никак не согласен!

И лишь когда Сунь скрылся в палате, старик с внуком спустились вниз.

В это время к терапевтическому отделению подошли Чжао Тяньхуэй и Цинь Бо.

— Директор Чжао, пусть я лезу не в свое дело и недостаточно разбираюсь в обстановке, но вы-то, вы почему не в курсе того, что у вас творится? — раздраженно выговаривала Цинь Бо. — Да не узнай ее сам Цзяо, мы так и пребывали бы в неведении!

— Я был тогда в школе по перевоспитанию кадровых работников, сам ничего не знал, — оправдывался Чжао.

Они вошли в палату одновременно с Сунь Иминем. Лечащий врач доложил о критическом состоянии больной и о принятых мерах. Директор Чжао, прочтя запись в истории болезни, посоветовал продолжать тщательное наблюдение за больной.

Фу Цзяцзе поспешно поднялся со своего места, когда в палату вошли посторонние. Цинь Бо, не обратив на него внимания, подошла прямо к койке Лу Вэньтин.

— Доктор Лу, вам лучше?

Лу приоткрыла глаза, но ничего не ответила.

— Цзяо Чэнсы все мне рассказал, — вздохнув, сказала она. — Он вам очень благодарен. Хотел сам прийти, но я его не пустила и пришла вместо него. Скажите, может, вам нужно что-нибудь из еды, или у вас еще какие-нибудь трудности, мы вам поможем, не стесняйтесь, ведь все мы — соратники.

Лу Вэньтин закрыла глаза.

— Вы еще молоды, будьте оптимисткой. Хоть вы и заболели, но не нужно отчаиваться…

Она намеревалась продолжить разговор, но Чжао прервал ее:

— Товарищ Цинь Бо, больной надо отдохнуть, ей только-только стало лучше.

— Хорошо, отдыхайте, — сказала Цинь Бо, вставая, — через два дня я навещу вас.

Выйдя из палаты, она, нахмурившись, обратилась к директору:

— Мне не нравится, что вы не проявили заботы о таких кадрах, как доктор Лу, и довели ее до такой болезни! Кадры среднего поколения — наша основная сила, да, дорогой товарищ, следует дорожить кадрами!

— Вы правы, — отозвался Чжао.

Глядя на удаляющуюся фигуру Цинь Бо, стоявший поблизости Цзяцзе спросил у Сунь Иминя:

— Кто это?

— Эта дама — крупный теоретик, — взглянув поверх очков и поморщившись, сказал Сунь.

20

В тот день Лу Вэньтин почувствовала себя немного лучше. Она смогла без особых усилий открыть глаза, выпила две ложки молока и немного мандаринового сока. Но она все еще лежала на спине, неподвижно уставившись в одну точку. Она казалась абсолютно безучастной ко всему, даже к собственному тяжелому заболеванию, к страданиям, которые она причинила своей семье.

Впервые увидев ее в таком состоянии, Фу Цзяцзе испугался. Он заговорил с ней, но она лишь отмахнулась слабым движением руки, будто прося не тревожить ее, словно ей в этом так напугавшем его состоянии мертвого безразличия было хорошо и покойно и она решила навеки замкнуться в нем.

Время тянулось медленно для Фу Цзяцзе. Вторую ночь подряд, не смыкая глаз, он провел у постели жены. Он тоже совершенно выбился из сил.

Он не помнил, сколько прошло времени, как вдруг истошный женский плач, прорезавший больничную тишину, вывел его из оцепенения.

В соседней палате надрывно заплакала девочка: «Ма… мама!» Вслед за этим послышался мужской плач. Из коридора донесся топот ног, бегущих к соседней палату.

Фу тоже вскочил с места и увидел каталку, где под белой простыней лежало чье-то недвижное тело. Показавшаяся в дверях медсестра в белом халате тихо толкала ее перед собой. За ней шла обезумевшая от горя девочка лет шестнадцати. Простоволосая, дрожащая, она все порывалась ухватиться за край каталки и, обливаясь слезами, молила сестру:

— Не увозите ее! Не надо! Мама заснула! О, она еще проснется, проснется!

Столпившиеся в коридоре родственники больных расступились, глубоким молчанием выражая сочувствие чужому горю. Затаив дыхание, люди стояли не шелохнувшись, словно боясь потревожить обретшую покой душу.

Стоявший в толпе Фу точно прирос к полу. На его сильно осунувшемся лице резко выдавались скулы, в покрасневших глазах под густыми нависшими бровями стояли слезы. Судорожно сжав в кулаки влажные от пота ладони, он тщетно пытался унять бившую его дрожь. Ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать душераздирающего плача.

— Ма, мама! Проснись! Проснись! Они увозят тебя! — Девочку с трудом оттащили от каталки, с которой она порывалась сдернуть простыню.

Замыкавший горестную процессию мужчина средних лет, безутешно рыдая, повторял одно и то же:

— О, прости меня! Прости меня!

Эти вопли отчаяния как ножом резанули по сердцу Фу Цзяцзе. Он стоял, не в силах оторвать глаз от медленно проплывавшей мимо него каталки. И вдруг, словно его ударило током, стремглав побежал в палату к Лу, приник к изголовью ее кровати.

— Ты жива! Жива! Жива! — закрыв глаза, задыхаясь твердил он.

Его голос вывел Лу из полудремотного состояния. Открыв глаза, она повернулась в его сторону и окинула безжизненным, невидящим взором.

— Вэньтин! — в отчаянии кричал Фу.

И опять на его лице задержался тот же отчужденный взгляд, от которого у него кровь застыла в жилах, будто на него смотрел человек, душа которого покинула тело и нашла себе иную, заоблачную обитель.

Чем, какими словами пробудить в ней волю к жизни? Это была его жена, самый родной человек на свете. Все эти долгие годы, прошедшие с той самой зимы, когда, гуляя по парку Бэйхай, он читал ей стихи, и до сегодняшнего дня, она была самым близким ему человеком. Нет, он не может без нее. Он удержит ее!

Стихи! Он прочтет ей стихи. Десять лет тому назад взволнованные поэтические строки раскрыли ее сердце, теперь они пробудят в ней счастливые воспоминания, волю к жизни, мужество.

Присев на корточки у постели жены, он начал сквозь слезы декламировать:

Она как будто уловила смысл строк и, скосив глаза, долгим внимательным взглядом посмотрела на мужа. Губы ее задрожали. Фу, наклонясь к ней, услышал, как она едва внятно выдохнула:

— Я не могу плыть…

Роняя слезы, он продолжал:

Лу опять тихо вздохнула:

— Я не могу… летать…

Превозмогая боль, Фу читал дальше:

Заблестевшие в уголках ее глаз прозрачные слезинки медленно скатились на белоснежную подушку. Еле слышно она произнесла:

— Мне… не… подняться…

Фу Цзяцзе припал к ней и зарыдал как ребенок.

— Я не уберег тебя…

Но когда он снова поднял на нее полные слез глаза, он опешил: остановившийся взгляд Лу, как и прежде, был устремлен в одну точку и выражал тупое безразличие к его плачу, к самим звукам его голоса, ко всему, что происходило вокруг. На шум в палату поспешил лечащий врач. Он сразу понял ситуацию.

— Доктор Лу очень слаба, — обратился он к Фу Цзяцзе, — и с ней нельзя так долго разговаривать!

И Фу Цзяцзе до конца дня не проронил больше ни слова.

Сгустились сумерки. Лу слегка оживилась и, повернувшись к мужу, силилась что-то сказать ему.

— Вэньтин, что ты хочешь? Скажи! — схватив ее за руку, взмолился Фу.

С трудом она произнесла:

— Юаньюаню… купи белые кеды…

— Завтра же куплю, — ответил он, смахивая невольно навернувшиеся на глаза слезы.

Она, казалось, хотела сказать что-то еще. Наконец до него донеслись слова:

— Заплети косички… Цзяцзя…

— Обязательно заплету…

Она лежала сомкнув губы, обессиленная, не произнося больше ни звука.

21

Через два дня Фу Цзяцзе получил письмо, отправленное с аэродрома. Распечатав его, он прочел:

22

Через полтора месяца Лу Вэньтин разрешили выписаться из больницы.

Она выздоровела почти чудом, с трудом преодолев внезапно обрушившийся на нее тяжелый недуг, несколько раз приводивший ее к краю смерти.

В день выписки Фу Цзяцзе возбужденно суетился около жены. Он помог ей натянуть шерстяные брюки, ватник, обвязал шею коричневым шарфом.

— Как дела дома? — спросила Лу.

— Все в порядке. Вчера из больницы послали человека пособить с уборкой.

Перед ее глазами тут же встала их комнатушка с книжными полками, задернутыми белой занавеской, будильником на подоконнике, письменным столом с тремя ящиками…

Ей, побывавшей на краю жизни и смерти, собственное тело даже в тяжелой одежде казалось легким, почти невесомым. Но стоило Лу подняться, как ноги ее подкосились, и она чуть не упала. Всем телом опершись на мужа, она уцепилась за его рукав и, придерживаясь другой рукой за стенку, сделала шаг вперед.

То и дело останавливаясь, она шла по длинному коридору, где стояли, провожая ее глазами, директор больницы Чжао, заведующий глазным отделением Сунь, врачи из терапевтического и глазного отделений.

Несколько дней подряд шел дождь, холодный ветер завывал в голых ветвях деревьев. После дождя солнце светило особенно ярко, его прямые лучи заливали длинный коридор. Фу Цзяцзе, бережно поддерживая жену, шел вперед, навстречу солнцу и холодному ветру.

У самого выхода стояла карета медицинской помощи, поданная по распоряжению директора Чжао.

Доктор Лу Вэньтин, опираясь на руку мужа, вышла на улицу…