Средний возраст

Перевод С. Торопцева

Стоит задеть струны сердца, и они звенят долго…

Могла ли я, сорокалетний заместитель заведующего орготделом окружкома, представить себе, что сегодня, двадцать лет спустя после тех событий, зазвенит одна из струн моей судьбы?! И уж тем более трудно было представить, что это столь резко перевернет мою жизнь.

1

Как-то зимним вечером 1978 года, поужинав, я просматривала апелляционные материалы, которые по обыкновению захватила с собой из канцелярии. Когда начался стимулированный ЦК партии пересмотр дел невинно осужденных, апелляции пошли лавиной. За полгода работы в орготделе я совсем выбилась из сил. Эти свидетельства страданий заставляли думать о трагических судьбах товарищей, и неимоверная тяжесть ложилась на сердце. Так хотелось разом решить все проблемы. Но в отделе к моему рвению относились холодно и даже с усмешкой. Это, говорили товарищи, есть «проявление незрелости», «горячка новичка, незнакомого с оргработой». А больше всех издевался мой муж — У Яо, заместитель секретаря окружкома, ведавший оргработой. Он шутливо уподобил меня практиканту в больнице, до смерти напуганному обилием больных.

Насмешки задевали меня за живое, и я зло огрызалась. Работаю, говорю, недавно, пока не очерствела. Но пререканиями не решить проблем, и материалы с моими резолюциями оседали на чужих столах.

В этот вечер мне было не по себе. За окном валил снег, по стеклу беззвучно скользили снежинки, опускались на подоконник, и мне казалось, что город весь заметен снегом. Муж уехал на юг подлечиться, дочь куда-то пошла делать уроки — зачем топить пустую квартиру? Мельтешившие снежинки казались мне такими же холодными, как и отношение коллег к работе. Я вспомнила о них, потом о муже. Эти люди — его выкормыши, и я прекрасно понимала, что заставляет их подкалывать меня. Да, впрочем, и я сама — не более чем мужняя жена в орготделе. Что значит мое мнение? Важно, какую позицию занимает секретарь У Яо. Не раз я задумывалась над этим, и всегда мне становилось не по себе.

Итак, сижу я, тупо уставясь в досье, как вдруг раздается стук в дверь. Я откликнулась, но, когда дверь приоткрылась, увидела лишь черную тень и снежинки, летящие с пальто.

— Кто там? — позвала я. — Входите!

В квартиру легкими шагами вошла девушка. Это была Чжоу Юйчжэнь, она ведала в плановой группе окружкома вопросами техники. Из «поколения, прошедшего купель», как говорила она сама, то есть до тридцати. Ее лишь недавно перевели к нам. А ее отец занимал пост в аппарате ЦК. У Яо когда-то служил у него в подчинении, и мой покойный отец тоже знавал его, вот она и заделалась частой гостьей в нашем доме, куда приходила запросто, как к себе. Несмотря на техническое образование, она любила рассуждать о политике. А уж начав, так порой резанет по проблеме, которой все стараются избегать, так все разложит по полочкам, что оппоненты прикусывают языки и предпочитают переводить разговор на другие темы. Над У Яо, над нашей работой она издевалась постоянно — мы-де «слепые рабы инструкций», «рыбы во льду». При виде печально пустой книжной полки она всякий раз поражалась скудости и однообразию нашей духовной жизни и язвила: а еще мните себя выше других, чужие судьбы решаете! Да, эта девушка заметно отличалась от всех.

Поначалу муж встретил ее с энтузиазмом, но потом постепенно охладел, она, говорит, сверх меры либеральничает, этакий опасный уклончик, и лишь пост отца Чжоу удерживал его в рамках показного радушия. Я же, напротив, отнеслась к ней тепло, и в ее прямоте мне порой виделась собственная тень — такой и я была в ее годы. С мужем мы мало о чем беседовали, влача жизнь бесцветную и унылую. Такая семейная атмосфера вполне подходила к нашему дому — он был большой, просторный и порой очень холодный. Периодами на меня накатывала тоска, и тогда тянуло к людям вроде Чжоу Юйчжэнь — поболтать хотя бы просто ни о чем.

Вот такой и застала она меня сегодня. Я обрадовалась ее приходу, помогла снять пальто, усадила на диван. Однако она повела себя как-то странно. То всегда плюхалась на диван, раскрасневшаяся и ехидная, тут же находила какие-то животрепещущие темы — и только держись! Сегодня она была другой: не просидев на диване и секунды, вскочила, воскликнула: «До чего же холодно!», вновь набросила пальто, прошлась по комнате, повернулась и, словно впервые увидев, смерила меня своими глазищами с головы до ног.

Вес это поставило меня в тупик.

— Что означает твой взгляд? — спросила я.

Криво усмехнувшись, она покачала головой. Мое удивление возросло.

— Что-нибудь случилось?

— Я тут в командировку ездила, — наконец выдавила она. Налила воды и со стаканом в руке вернулась к дивану. — Была в Тяньюньшань — Заоблачных горах!

— Где? В Заоблачных горах? — изумилась я. — Ну, и что же?

— Долгая история! — Она попросила меня сесть и, бросив быстрый взгляд, спросила: — Вы ведь там бывали?

Я кивнула. Двадцать с лишним лет назад… Но откуда она знает? Она лишь таинственно улыбнулась.

— Понимаете, я столкнулась там с удивительным человеком и его еще более удивительной женой.

— Что же в них удивительного?

— Я с трудом поняла его, — ответила Чжоу Юйчжэнь. — То ли он герой, то ли предатель — или, как у вас в отделе любят говорить, некий неисправимый элемент. Как посмотреть.

— Зачем ты так? — возразила я. — Все ведь можно довольно точно оценить! В каждом человеке всегда главенствует что-то одно.

— Оценить, — хихикнула она. — А по каким критериям? Пусть ваш завотделом мне их перечислит! У «банды четырех» были свои, бандитские критерии, у вас — свои. И у меня свои.

— Так ты полагаешь, у нас с тобой разные критерии? — засмеялась я. — Впервые слышу!

— Конечно, разные! — зазвенел ее голос и взвились вверх густые брови. — В ненависти к «банде четырех», в борьбе с их бандитскими критериями мы, возможно, и едины, но далеко не обо всем можно это сказать.

— Поконкретнее, пожалуйста!

— Не испугала бы вас моя конкретность. Ну, как хотите. Главной опасностью за эти десять лет была «банда четырех», согласна. А до нее что же — никаких проблем? Если ты боролся против «банды четырех», ты, разумеется, герой. А до того? Считать ли героями тех, кто тогда выступал против опасных тенденций? Или вот другая конкретность: человек выступает не только против общепризнанных опасных тенденций, но касается и прошлого — всяческих перегибов и политических ошибок. Осмелитесь ли вы признать его правоту?

И сверкнула глазищами. А я — уж больно сложна была эта тема — задумалась. Видя это, она победоносно засмеялась:

— Я высказалась! А вы-то молчите!

— Что может помешать мне ответить? — недовольно возразила я. — Да только отвечать-то надо серьезно. Кто же он такой, твой удивительный человек?

— По моим критериям, — вдруг вскочила она, — он достоин любви и уважения!

— Наконец-то встретила героя своих сновидений! — усмехнулась я.

— Оставьте этот тон, — она нахмурилась, сорвала несколько цветков каликанта и, наслаждаясь их ароматом, отвернулась к окну; за ним по-прежнему крупными хлопьями сыпал снег. «Почему она молчит?» — удивилась я, встала и подошла к ней.

— Что с тобой, милая Юйчжэнь, отчего ты замолкла?

— Вспоминаю этого удивительного человека, — прямо ответила она.

— Он что, молод? Где работает? — я положила руку ей на плечо.

Она горько усмехнулась.

— Нет, он не молод и нигде не работает. Мы с ним принадлежим к разным эпохам. И я пытаюсь понять, почему современники так холодно, так равнодушно оттолкнули его. Почему именно таков его удел? Из его судьбы надлежит извлечь урок, его жизнь должна чему-то научить!

Еще больше удивили меня эти слова. Ну, встретила — и что же? Чем он заслужил все эти охи да вздохи?

— С кем же все-таки свела тебя судьба? — настаивала я.

— Это была случайная встреча, — ответила она. — Хотите, расскажу?

Я кивнула.

— Ладно! Слушайте!

Мы уселись рядышком на диван. И она начала…

2

— Так вот, была я в Заоблачном районе, — заговорила она, — который вам хорошо знаком.

— Откуда тебе это известно? — перебила я ее.

— Да уж известно! — лукаво покосилась она. — Только давайте договоримся: не перебивать. Закончу, тогда пожалуйста, спрашивайте.

— Ладно! Продолжай.

— Я отправилась к Заоблачным горам по делам нашей плановой группы — надо было отыскать проект развития района, составленный лет двадцать назад. Это же страшно важно для всей провинции. Но почему его через двадцать лет после разработки пришлось разыскивать?.. Обратите внимание, — улыбнулась она, — я сама задаю вопрос, и больше об этом не спрашивайте!

Так вот, сошла я с поезда, а на автобус билетов нет. Видя, что я спешу, добросердечный попутчик вызвался помочь. Подождала я немного на шоссе, а он уже идет, договорился с возчиком — тот повезет груз в деревню, захватит и меня.

Ну, отправилась я за этим доброхотом, нашла телегу, уже нагруженную. Склонив голову, возчик что-то разглядывал. Рядом с ним — девчушка, школьница. Карими глазками она показала мне: лезь на мешки, там уже подготовлено местечко.

Девочка шепнула что-то возчику, тот кивнул, но, похоже, даже не взглянул на меня, точно не заметил. Забралась наверх, устроилась поудобнее. Подождав, пока я распрощаюсь со своим благодетелем, возничий поднял кнут, и телега двинулась под мерное постукивание копыт и позвякивание колокольчика.

День стоял ясный, лишь несколько облачков плыли где-то у горизонта, полуденное солнце жарило вовсю. Привалившись к мешкам, я поглядывала на встречных крестьян, на дальние Заоблачные горы, вздымавшиеся к небу, и представляла себе, как после революции молодые люди устремились сюда поднимать Заоблачный район, смотрела на руины старой крепости, видневшиеся высоко в горах, и перед глазами вставали картины нашей многовековой истории.

— Ты и о крепости знаешь? — невольно перебила я, увлеченная ее рассказами о тех местах, где я когда-то жила и трудилась.

— Перед поездкой я порасспросила людей о Заоблачных горах, в поезде беседовала с попутчиками. Прочитала кое-что, так что мне известна история этой крепости. Но, — она скользнула по мне взглядом, — вы опять прерываете мой рассказ!

Я промолчала, лишь глазами попросив ее продолжать. На душе вдруг засвербило: а нет ли какой-то связи между этим нашим разговором, ради которого девушка пришла ко мне, и тем далеким периодом моей жизни? А она продолжала:

— Я ехала, погруженная в раздумья, как вдруг мое внимание привлекла беседа, которую вели эти двое на передке телеги. Вольно или невольно, но я стала прислушиваться к их интимному шепоту, и мне показалось, что девочка и возничий связаны друг с другом как-то по-особенному. «Линъюнь, малышка, — вдруг громко, от всей души рассмеялся возчик, — и к тебе прицепилась эта модная болезнь: язвить, подшучивать, глумиться над нашей жизнью, всякими остротами демонстрировать свои будто бы передовые взгляды? Язвить-то проще простого, да только сдвинет ли это хоть что-нибудь в нашей жизни?!» Эта девчушка, Линъюнь, смутилась: «Да это я так, но правда же, другой раз трудно смолчать!» «Не смолчать, — покачал головой возчик, — значит бороться! А начинать надо с себя! С упорнейшей учебы, старательной работы!» «Ах, дядя, — вздохнула девочка, — много ли таких, как ты?!» Возчик усмехнулся: «Да что я? Но я не люблю, когда нос вешают. Если веришь в правду — одолеешь клевету!» «Ты удивительный, дядя!» — горячо воскликнула девочка, прислонившись головой к его плечу.

Чем дальше я вслушивалась в их разговор, тем больше диву давалась: откуда такая речь у простого возчика? Нет, крестьяне так не говорят.

Мне никак не удавалось приподняться на мешках, и, стараясь рассмотреть возчика, я вытягивала шею. Лет сорок-пятьдесят, армейская шинель пятидесятых годов, изношенная до дыр, как старый джутовый мешок. Обычная для здешних крестьян шапка сползла на густые черные брови. И скульптурный, ну точно греческий профиль. Чем-то он был необычен, этот возничий, как жаль, что я не успела как следует рассмотреть его.

Наша телега уже вползала в узкое ущелье — вы знаете, это на пути к Заоблачным горам. Именно через него шла дорога к той старой крепости, что виднелась впереди. Она, говорят, была сооружена при Минах каким-то сановником, спрятавшимся от крестьянских восстаний, а цинские помещики, спасаясь от революционной армии тайпинов, еще укрепили ее. Она и сейчас грозно возвышается над ущельем, словно до сих пор стережет подходы к Заоблачным горам.

Не так уж меня интересовало прошлое и будущее этой крепости, но это был предлог, чтобы втянуть возничего в разговор. Однако, едва мы въехали в ущелье, лица у них посуровели, они прижались друг к другу, забыв о моем присутствии, напряженно глядели вперед. Не решившись заговорить, я молча следила за ними.

Перед самым выездом из ущелья возчик вдруг прикрикнул на лошадь, и телега остановилась. Он спрыгнул первым, девочка — за ним. «Извините, — обратился возчик ко мне, — подождите немного, мы скоро вернемся».

Вот прекрасный повод начать разговор! Я поспешно улыбнулась:

«Вы надолго?»

«Нет, — ответил он. — На минутку».

«А мне нельзя пойти с вами?»

«Не стоит! — ответил он мягко, но решительно. — Нам надо проведать близкого человека».

«А!»

«Сегодня день зимнего солнцестояния, — объяснил он мне, — и мы идем к родной могиле».

Вот оно что — к могиле. Они вошли в сосновую рощу, и их вытянутые тени то исчезали, то снова появлялись. Мне показалось, что я прикоснулась к тайне. Кто же они, эти люди, к чьей могиле направляются?

Я ждала их, постепенно начиная зябнуть в порывах горного ветра, гулявшего по ущелью. Бессмысленно переминаясь с ноги на ногу и бесцельно глазея на ущелье, я вдруг обнаружила в самой его теснине недостроенную плотину водохранилища. Необтесанные камни, грязный песок, куски застывшего цемента, и меж ними несся, грохоча, стремительный поток.

Спустя час мои попутчики появились из леса в сопровождении нескольких крестьян. Откуда те взялись? Может, живут в лесу? С нашим возничим они были, похоже, приятелями и что-то обсуждали, жестикулируя. Когда они приблизились, я услышала, как кто-то из крестьян воскликнул: «Ты прав! Так и поступим зимой! Пусть бригада и коммуна против, а мы все равно сделаем. Вернем лес на поля».

«А вы поговорите-ка с ними о политической линии, — посоветовал наш возничий. — Кое-кто слишком слепо верует в Цитатник, вот вы и поспорьте с ними насчет этой красной книжицы. Сознание масс, видите ли, слишком низкое, они думают, вы не разбираетесь в сегодняшней политической линии!»

Пока возчик говорил, один крестьянин неожиданно протянул мне какой-то мешочек и шепнул: «Товарищ, спрячь это, пожалуйста, а в Заоблачном городке отдай ему! Пока — молчок».

Я удивилась: «А почему вы сами не отдадите?»

«Не возьмет. Жена у него хворает, сам мыкается, а от помощи отказывается. Это ему для жены. Прячь скорей».

Он отвернулся от меня и включился в разговор с возчиком.

Лишь через полчаса мы распростились с крестьянами. Они долго стояли неподвижно, глядя нам вслед.

Я не знала, как это понимать. Одно ясно: наш возничий — не простой возчик, и отношения с крестьянами у него не обычные! Сейчас он сидел на передке, девчушка прислонилась к его плечу. Они опять о чем-то беседовали. До меня донеслись ее слова: «Мне… мне там, у папиной могилки, всегда плакать хочется. Не только по папе, но и по тебе! Дядя, милый, как же они несправедливы к тебе!» На это возчик покачал головой: «Судьба одного человека — мелочь. Ты подумай о нашей родине, о нашем народе — сколько на их долю выпало испытаний». Он вдруг оглянулся на меня, но я сделала вид, будто разглядываю горы. Однако разговор продолжался так тихо, что до меня доносились лишь обрывки фраз: «…Откуда появилась «банда четырех», кто завязал историю Китая этаким узлом… исторические корни, социальные корни… ответственность молодежи…»

Он явно игнорировал мое присутствие, и меня это слегка задевало. Вот тогда-то я и дала себе слово выяснить, что же это за человек.

Чжоу Юйчжэнь остановилась, чтобы выпить глоток воды. Я давно уже забыла про шерсть, хотя все еще держала ее в руках, и меня подмывало узнать имя возчика, но какое-то неясное предчувствие останавливало вопрос. И, застыв все в той же позе, я ожидала продолжения рассказа.

Поставив стакан, Чжоу Юйчжэнь мгновенье помолчала. За окном пронзительно завывал ветер. Я подняла голову, и в глаза бросилась фотография на стене — наша свадебная с У Яо: чуть прищурившись, он смотрит на мое улыбающееся лицо. Я поспешно отвела глаза.

— Как-то им там сейчас, под этим снегопадом? — неожиданно прошептала Чжоу Юйчжэнь.

— Кому? — очнулась я.

— Да этому возчику!

— А… Что ж ты остановилась?

— Ладно! Продолжаю! — засмеялась она. — После обеда, где-то около пяти, мы добрались до Заоблачного городка. Когда-то он был центром особого района, позже ликвидированного.

— Как там жизнь-то сейчас — кипит? — поинтересовалась я.

— Трудно сказать. Я ведь не знаю, что там было раньше, может, и стало лучше. Мне городок показался тихим захолустьем. Мы подкатили к дверям снабженческого кооператива — привезли им товар, и, когда телега остановилась, возчик бросил мне: «Прибыли, товарищ! Ревком вон там».

Подхватив вещи, я спрыгнула, отдала ему тот мешочек, что передали мне крестьяне, и он со вздохом положил его на телегу. Не поднимая головы, возился с вожжами, девочка помогала ему… Сейчас он ничем не отличался от обыкновенного возчика.

Я не уходила, а когда он удивился этому, торопливо произнесла: «Я еще не поблагодарила вас! Как называть вас, товарищ?»

«Меня зовут Ло, возчик Ло!»

«Возчик Ло? — переспросила я. — Прозвище, что ли?»

«А что, не нравится?» — расхохотался он.

В первый раз я услышала его смех. По-детски наивное выражение лица, удивительно честный, открытый взгляд. В нем была какая-то притягательная сила. Нет, вновь решила я, это не простой возчик. Так хотелось забросать его вопросами, но он уже взвалил на плечи тяжеленный мешок и двинулся к дверям кооператива.

И я пошла, но что-то заставило меня обернуться. Согнувшись под мешком, он с трудом поднимался по ступеням. Развевались полы потрепанной шинели, ноги в прохудившихся кожаных сапогах дрожали, тяжело одолевая подъем. И таким мне все это показалось грустным, что я отвернулась. Не расспросить ли эту девочку, Линъюнь, подумала я. Но и она уже вскинула на плечи небольшую поклажу и заспешила за дядей.

Ничего другого не оставалось, как удалиться не солоно хлебавши, но долго еще в памяти моей оставалась его согбенная фигура. А не сосланный ли это ганьбу, сообразила я. Еще пару лет назад, когда бесчинствовала «банда четырех», ганьбу-возчик никого бы не удивил. Но ведь идет зима семьдесят восьмого, большинство из тех, кто пострадал при «банде четырех», уже вернулись к прежней работе, ну а если даже не нашлось подходящей, то уж, конечно, не оставили их возчиками да грузчиками. Так что же это все-таки за человек, с этой его неожиданной речью и необычным поведением?

Когда я объяснила, зачем прибыла, и ревкомовский ганьбу, покачивая головой, прочитал мое рекомендательное письмо, он сообщил мне, что старые документы парткома Особого района Заоблачных гор частично были увезены при его ликвидации в пятьдесят девятом году, частично остались тут, но были сожжены во время культурной революции. Что тут можно найти? Но попытайтесь — вдруг какой-нибудь кончик и отыщется.

Поселилась я в крохотной гостиничке.

Дело близилось к вечеру, но в Заоблачном городке все еще не стихало оживление. В последних известиях по репродуктору сообщали, как претворяется в жизнь политическая линия, по улицам сновали горняки, мастеровые и окрестные крестьяне, безостановочно текли потоки телег, тракторов, грузовых рикш, мешанина звуков наполняла воздух — все это казалось биением пульса, ожившего после разгрома «четверки».

Я умылась и в одиночестве уселась на балконе деревянного домика, наблюдая за редеющими уличными потоками, как вдруг увидела знакомую телегу. Мой возчик, все в той же изношенной шинели, удобно устроившись с книгой в пустой телеге, казалось, был поглощен чтением. Девочка прикорнула на облучке — утомилась, наверное. Никем не управляемая лошадь тихонько шагала вперед, монотонно цокая по булыжникам.

Задумчиво провожала я их взглядом, и вдруг словно что-то подтолкнуло меня. «Кто этот возчик?» — торопливо спросила я тучную горничную, проходившую по балкону.

Мельком глянув вниз, та переспросила: «Этот? Да старый контрреволюционер!»

«Контрреволюционер? — ужаснулась я. — Это же…»

«Да Ло Цюнь! В общем-то, его стоит пожалеть, — сказала горничная, но тут же спохватилась, как бы я не подумала, будто она сочувствует контрреволюционеру, и поспешно добавила: — Но он сам нарвался, кто просил его лезть на рожон?»

Не успела Чжоу Юйчжэнь досказать, как я сорвалась с места.

— Подожди! — крикнула я на ходу и выскочила из комнаты. Мне и самой не было ясно, что это меня так понесло. Пожалуй, я боялась, что не сумею сдержаться. Надо было перевести дух.

Могла ли я подумать, что она рассказывает о Ло Цюне!..

3

У себя в комнате я достала из шкатулки тетрадку, пакет с фотографиями и, выхватив одну, долго глядела на нее, не в силах оторваться.

На фотографии двое, молодой человек и девушка, тесно прижавшись друг к другу, стояли на стене той самой крепости, о которой упоминала Чжоу Юйчжэнь, смотрели вдаль, и лица их были озарены весной юности, сияли счастьем.

О моя ушедшая весна!

В начале пятидесятых я, шестнадцатилетний чертенок с двумя торчащими косичками, уже стояла в революционных рядах, и организация послала меня учиться. Из вас, хохотушек, сказали нам, надо вырастить специалистов. Наше детство и юность пришлись на годы войны, мы выросли в освобожденных районах, а это значит: чуть-чуть культуры, чуть-чуть практического опыта. На учебу мы отправились с твердой верой: станем красными инженерами.

В 1956 году, закончив технический вуз, мы уже кое-что кумекали в науке и технике. Той же осенью нас с институтской подружкой Фэн Цинлань распределили в комплексную экспедицию в район Заоблачных гор.

Заоблачные горы — Тяньюньшань — тянулись на сотни ли. Девственные леса то поднимались по крутым склонам, то, расступаясь, обнажали русла стремительных потоков, и где-то под ними таились сокровища природы. Лучшего участка для изысканий не придумаешь. Провинция тогда как раз готовилась к грандиозным свершениям, потому-то нас и послали сюда, нацеливаясь на преобразование Заоблачных гор в особый район.

Наш комплексный исследовательский отряд в основном состоял из молодежи, которая, как тогда принято было говорить, «входила в жизнь». Запертые на несколько лет в институтских стенах, мы, точно вольные птахи, весело порхали среди этих просторов.

Тогда-то судьба и свела меня с одним человеком.

Было воскресенье, мы с Фэн Цинлань решили сходить к старой крепости. Вышли спозаранку. В той девчонке вряд ли было что-то похожее на меня, какой я стала теперь. Я любила посмеяться, попрыгать, попеть. А Фэн Цинлань была замкнутой. Ни ее внешность, ни характер с первого взгляда не привлекали внимания. Ну а о таких, как я, говорят «жива, красива, горделива». Но это нисколько не мешало нашей дружбе.

На окраине поселка мы издали увидели комиссара отряда. Этот зануда с утра до вечера поучал интеллигентов, полагая, вероятно, что без ежедневных наставлений они тут же свернут на кривую тропку. Встречаться с этим неприятным человеком не хотелось, и я потащила Фэн Цинлань в глубь леса. Была осень, но бамбук стоял еще-зеленый. Я бежала так быстро и было мне так весело, что за крутым поворотом тропы столкнулась с человеком!

Он охнул, я вздрогнула: длинный малый, которого я толкнула, остолбенело смотрел на нас, крепко сжимая в руке охотничье ружье. Мне стало не по себе. Он, вероятно, нагнулся, выслеживая дичь, когда я вдруг натолкнулась на него.

Сначала я замерла, а потом вдруг рассмеялась, и он тоже заулыбался. До чего у него был комичный вид: сидит на земле и улыбается. Мой смех перешел в неудержимый хохот, и он тоже расхохотался. Но Фэн Цинлань чувствовала себя неловко и одернула меня.

«Куда бежите, сумасшедшие девушки? В жмурки играете?»

«Вы что, за детей нас принимаете?» — надулась я. Отряхнувшись, он встал и смерил нас взглядом.

«Да что вы! — ответил он. — Вы…»

А когда Фэн Цинлань объяснила, кто мы такие, он развеселился еще больше: «Ах негодницы, так вы решили опрокинуть партийное руководство!»

«Не клейте ярлыки! — оборвала я его. — Нас с детства воспитывала партия, и мы не хуже вас знаем, что такое партийное руководство!»

«Сурово, — ответил он. — Но давайте начнем мирные переговоры. Вы решили осмотреть эти старые укрепления, а я буду вашим проводником, идет?»

Он закинул ружье за спину и отправился вместе с нами к старой крепости.

Твердым и быстрым шагом он шел впереди, а мы с Фэн Цинлань за его спиной тихонько гадали, кто это. Ей казалось, что он похож на кадрового военного — наш отряд недавно как раз укрепили группой армейцев. А я решила, что он с лесозаготовок: на ногах сапоги, да еще с ружьем. Но чем-то он все же отличался от рабочих. Что-то близкое нам чувствовалось в нем.

Так мы перешептывались за его спиной, незаметно приближаясь к крепостным воротам.

То, что мы называли старой крепостью, оказалось просто стеной, сложенной из камней и кое-где уже обвалившейся. Хорошо сохранились лишь ворота, в которые мы вошли, да одна сторожевая башня. Около нее валялось много обелисков, стел, каменных изваяний.

Во всех этих штуковинах мы с Фэн Цинлань были профанами: глянули — и отвернулись. Но наш добровольный проводник, напротив, осматривал их тщательно, с большим интересом. Посмотрит туда, сюда, вынет тетрадочку, запишет. «Гляди-ка, — шепнула мне Фэн Цинлань, показывая на него, — еще и рисует».

«Кому нужна эта развалюха крепость?! — громко сказала я. — Все это феодальная чепуха!»

«Прежде всего развалюху именуют не крепостью! — вдруг с улыбкой повернулся наш проводник. — Местные называют ее заставой. И не смотрите с пренебрежением на памятники феодализма, они бывают небесполезны для нас».

«Какая там еще польза! — запальчиво возразила я, недовольная его поучающим тоном. — Только твердолобым может нравиться!»

«Послушай, чертенок! — Это пренебрежительное «чертенок» прозвучало неожиданно. — Знаешь, о чем говорят нам эти надписи на камнях? Во-первых, о том, как силен твердолобый консерватизм — он вечно противится изменениям, которые так нужны народу. Это он-то и отгородил от мира Заоблачные горы, чтобы сюда не проник прогресс. Таким же было и все китайское феодальное общество в целом, и вот это игнорировать никак нельзя! Когда видим это в прошлом, не грех заглянуть и в сегодняшний день. А во-вторых, о том, что консерваторы отчаянно цепляются за так называемое золотое времечко — за ханьско-танский расцвет, — словно культура китайской нации достигла тогда вершины и теперь уже ничего не надо создавать, а лишь восхвалять да восхвалять то, что они нам оставили. Сладенькая отрава! И все это вот тут, на камнях, и записано!»

Он подвел нас к обелиску и в этот миг походил уже не на армейца, не на лесозаготовителя, а скорее на эрудированного ученого.

Это открытие поразило меня, и я с новым интересом стала приглядываться к этому человеку, не в силах разгадать его, но, когда он пристально посмотрел на меня своими завораживающими глазами, мне вдруг стало не по себе.

Лишь на следующий день мы узнали, что это, оказывается, наш новый комиссар отряда. Прежнего куда-то перебросили.

С самого начала он сломал порядки ушедшего комиссара. Прежде всего приструнил одного политработника, рьяно поносившего инженеров, и не только заставил его принести инженерам извинения, но и официально сообщил об этом всему отряду. Затем созвал партийное собрание экспедиции, чтобы обсудить обстановку и задачи. Все коммунисты должны четко осознать: теперь, когда три преобразования в основном завершены, центральной задачей партии является социалистическое строительство, коммунист обязан быть специалистом и не имеет права кичиться грубостью. На следующем партийном собрании передовикам изыскателям прикололи на грудь красные цветы почета. Комиссар лично вел коня нашего главного инженера, когда они совершали круг почета по городку. Это потрясло весь район.

Но не только по отряду прошелся новый комиссар — он убедил секретаря одного пригородного райкома собрать стариков, чтобы они рассказали нам об истории Заоблачных гор, о революционной борьбе, а местные жители, хорошо знавшие окрестности, стали нашими проводниками. Инженеры со своей стороны учили крестьян научным методам пахоты. Многие женщины из нашего отряда пошли в учителя, и в деревнях открылись школы.

Вот так в Заоблачном районе все — от научно-технического персонала до рабочих, от местных ганьбу до крестьян — пришли в движение. Очень скоро были найдены и полезные ископаемые, и заросли редких, экономически высокоценных пород деревьев. В пойме Цзиньшагоу мы обнаружили уголь и богатые, как мы надеялись, месторождения цветных металлов. А гидрологи наши наткнулись на прекрасное место для водохранилища и плотины электростанции.

Пока мы открывали все эти богатства, я открывала для себя нашего нового комиссара. Его размах, энтузиазм, энергия незаметно перевернули и мое сердце. Оказалось, что мои глаза только и ищут его, а найдя — не отпускают, что сердце начинает биться, едва лишь он появляется, а на щеках, не успеет он заговорить со мной, проступает краска.

В двадцать с небольшим в моей душе впервые родилась любовь!

Но ни один из нас не отваживался на объяснение, и я не ведала, нашлось ли для меня местечко в его сердце.

4

Наступила весна 1957 года.

Прекрасно помню тот апрельский вечер, когда мы уже в который раз собрались все вместе, чтобы конкретизировать планы комплексной экспедиции. Пришел и секретарь райкома, приятель нашего комиссара. После ужина началось веселье на лужайке перед палаткой. Я болтала и шутила с товарищами, но на душе было неспокойно. Зеленая лужайка, журчащий поток, благоухающий воздух, теплый весенний ветерок, неведомо откуда прилетевшая переливчатая песня свирели; сердце мое трепетало.

Все принялись учиться ездить верхом. Я никогда не пробовала, да и желания такого не было, и я незаметно отделилась от всех, удивляясь, а что же не видно комиссара, так всегда любившего повеселиться после работы. Куда это он подевался?

Бесцельно брела я вдоль реки. Дрожа и переливаясь искорками, отражался в ней весенний закат. Я любовалась речкой, рощицами по берегам, срывала желтые цветы, вдыхая их аромат, и брела куда глаза глядят.

Вдруг из-за широкого ствола донесся разговор. Смотрю — ба, наш комиссар и секретарь райкома: укрылись тут и беседуют. «Ты прав, — услышала я приглушенный голос секретаря. — Бывает, на высоких постах у людей появляется гонор, и только собственное мнение им и кажется правдой. Сплошь да рядом видишь такое!»

«Пока это еще первые ростки, — ответил комиссар. — Вот созреют, будет совсем тяжко. И уж конечно скажется на наших планах!»

«Да уже сказывается! — поддержал секретарь. — Позавчера из Особого района пришла разнарядка — вырастить два урожая риса на тридцати тысячах му. Я попытался было доказать им, что это вздор, но на меня тут же нацепили ярлык: «монархист-сепаратист».

«Плюнь на ярлыки. Но как же это в нашем высокогорном районе вырастить два урожая риса?»

«Немыслимо!» — тяжело вздохнул секретарь.

Пора, думаю, уходить; руководители обсуждают проблемы, какие мне знать не положено. Но только сделала шаг, как вдруг до моего слуха донеслись слова секретаря:

«А Вашему превосходительству тоже косточки перемывают, слышал?»

«Ну да?»

Я остановилась. Не узнать этого было выше моих сил.

«Поговаривают, что ты здесь ведешь к капитулянтству перед буржуазной интеллигенцией, зажимаешь политработников. Да еще это сомнительное изучение обстановки и задач. В общем, я слышал, кое-кто собирается ставить вопрос!»

«Ерунда! Правда, некоторые только тем и живут, что обсуждают чужие мнения. Если мы будем плясать под их дудку, то сами станем такими же».

«Отчасти это дело рук твоего предшественника. Он стал заведующим орготделом».

Тут промчались мимо наши всадники, секретарь с комиссаром встали, и я, боясь, что меня обнаружат, незаметно ушла.

Тогда я как-то не задумалась над услышанным, считая, что политические вопросы — дело партии и начальства, а мы, рядовые члены партии, должны лишь откликаться на призывы. И когда все пошли в сторону лагеря, я другой тропкой поспешила туда же.

До лагеря было еще далеко, а уже доносились веселый смех и цокот копыт. Оказывается, все время, пока меня не было, в лагере забавлялись скачками, и я вернулась в тот момент, когда парни уже накатались и зубоскалили с девушками, подбивая их тоже попробовать. Они и меня потянули, окружили нас, нескольких боязливых, и подталкивали к лошадям, уверяя, будто это служебная обязанность. Кое-кто из девушек довольно решительно взгромоздился в седла, даже Фэн Цинлань оказалась в их числе, и лишь я одна все никак не осмеливалась. И чем азартнее подзуживали ребята, тем нерешительнее я была, а моя робость только подзадоривала их. Я совсем смешалась и залилась краской.

Вдруг наш комиссар прыгает в седло, объезжает вокруг меня, я еще не понимаю, что происходит, а он подхватывает меня, сажает на лошадь, а сам спрыгивает на землю и со смехом бросает мне поводья. Я сижу как дурочка на лошади и только слышу гром одобрительных аплодисментов. Кое-как успокоилась. Лошадь неспешно брела по лужку, и я, осмелев, взглянула на комиссара и благодарно улыбнулась ему. Я даже выпрямилась в седле, чтобы показать, что уже не боюсь, и натянула поводья. Откуда мне было знать, что для лошади это команда; она вскинула голову, громко заржала, взбрыкнула и пустилась вскачь.

Вот теперь действительно стало страшно. Я вжалась в седло, зажмурилась, только ветер свистит в ушах. Куда лошадь несет меня — не знаю, боюсь глаза открыть, голову поднять. Долго скакала лошадь и вдруг остановилась. Слышу, окликают: «Товарищ Сун Вэй, товарищ Сун Вэй». Открываю глаза: комиссар держит мою лошадь за узду на самом краю обрыва.

До стыдливости ли тут? Мешком я свалилась прямо к нему в руки. Он бережно опустил меня на землю, и я, еще не придя в себя после этого ужаса, тревожно смотрела на него и держала его за руку, словно отпусти я ее, и лошадь снова умчит меня.

Медленно мы возвращались в лагерь. Темнело.

Чарующая весенняя ночь в горах. Ясная луна сияла высоко в небе, легкая дымка, будто сновидение, заволокла вздымающиеся горы.

Тишина этого вечера завораживала, вовсю благоухали орхидеи, я была в смятении. Невольно захотелось приблизиться к нему. Лошадь-то, вдруг подумала я, предоставила мне редкий случай. Мой взгляд, видимо, выдал меня, и комиссар вдруг покраснел. Вновь и вновь я пыталась втянуть его в разговор, просила рассказать, как он жил, что видел, задавала множество вопросов, рассказала о себе. У нас оказалось много общего, и в то же время мы, конечно, принадлежали к разным поколениям. И его и меня взлелеяла революция, но моя жизнь не сверкала яркими красками, а он, хотя и старше лишь на несколько лет, испытал бури. Детство провел в Пекине, отец его погиб, и он отправился в Яньань. Потом его послали за границу, и лишь в конце освободительной войны он вернулся на родину.

Слушая, я смотрела на его лицо, в свете луны казавшееся мне необыкновенным, на сверкающие умные глаза под густыми бровями, сердце мое гулко стучало. Временами я чувствовала стеснение в груди, тогда я вцеплялась в его сильную руку, прижимаясь к ней что было силы, и меня пробирала дрожь, капли пота выступали на лбу. Тогда мы останавливались, не прерывая беседы.

И вдруг до меня дошло, что я веду себя постыдно. Лицо запылало, я отпрянула от него, не решаясь посмотреть ему в глаза.

Но он пристально взглянул на меня — мне показалось, взволнованно.

Белому коню было невдомек, что рождалось между нами, и он вздернул голову, зафыркал и остановился. Всполохнулись птицы на ветках. Ни порыва ветерка не пробегало по лесу, воздух был напоен густым, как вино, ароматом. Я шла вперед, склонив голову, мы оба молчали. В этом молчании мне чудилась опасность, но оно пьянило, как хмель.

Нам не хотелось говорить.

Я и не заметила, как на луну набежало облачко и лес помрачнел. Мы опустили поводья, и белый конь медленно брел сам по себе. Мы шли, то приближаясь друг к другу, то расходясь, и на берегу ручейка вдруг, не сговариваясь, остановились.

Слабо поблескивая, журчала вода. Лошадь ждала нас тут, уже недалеко от лагеря. О чем он думал в этот миг, почему не проронил ни слова? Что-то заставило меня повернуться к нему, поднять глаза, и я увидела, что он пристально смотрит на меня. Во тьме наши взгляды встретились. Безотчетно я положила ладони ему на плечи, и он стремительным движением обнял меня.

Наши губы соединились в поцелуе. Так и не произнеся ни единого слова, мы простояли довольно долго, как вдруг он усадил меня на лошадь, сам прыгнул в седло. Вокруг лежал бескрайний лес, я прижалась к нему и слышала взволнованное биение наших сердец…

В лагерь мы вернулись поздно, но никто еще не ушел спать. Все обрадовались, увидев меня в целости и сохранности, а я обняла Фэн Цинлань и шепнула ей на ухо: «Спасибо этой белой лошади: она унесла меня в обитель счастья». Бесхитростная Фэн Цинлань все поняла и, крепко сжав меня в объятиях, горячо шепнула: «Желаю счастья, это чистое и горячее сердце!» И из ее глаз брызнули слезы радости за меня.

О эта незабвенная ночь! Ни до, ни после нее не было у меня такой чистой, такой испепеляющей любви!

И не ведала я, что тем же маем меня направят на учебу в партшколу провинции и расстанемся мы навсегда. А через какое-то время я выйду замуж за этого зануду У Яо, прежнего комиссара экспедиции, ставшего заведующим орготделом парткома Особого района Заоблачных гор.

Мыслей, мыслей — что этого нескончаемого снега за окном, а фотография в руке тяжела, как охапка дров. Меня бросает то в жар, то в холод. Забыв о Чжоу Юйчжэнь, тупо стою в комнате, растерянно оглядывая эту роскошно и безвкусно обставленную спальню.

Но не успела я вспомнить, что же произошло дальше, как Чжоу Юйчжэнь окликнула меня и вошла в комнату.

В мгновение ока я спрятала фотографию и поспешно предложила ей сесть.

— Что это вы сюда спрятались? — возмутилась Чжоу Юйчжэнь.

— Да хотела согреться, в гостиной так холодно, — пробормотала я.

— А тут, мне кажется, еще холодней, — без всякой иронии заметила Чжоу Юйчжэнь. — Прелестная комнатка, поразительный контраст!

— О чем ты?

— О доме того возчика!

— Что? Ты была у него дома?

— Не просто была, но даже гостила!

— Расскажи!

— Так я же и подошла к этому! — Она села на мягкий бархатный стул, столь любимый У Яо, и язвительно осведомилась у меня: — Не возражаете?

Накинув пальто (надо же показать, что я действительно хотела одеться), я села напротив, и она продолжила рассказ:

— Вечером расспрашивать было некого, а утром стало не до вопросов — я решила вплотную взяться за свои дела. Позавтракав, опять пошла в ревком к тому товарищу, с которым разговаривала накануне. Он кое-что придумал и дал мне рекомендательное письмо к учительнице Фэн Цинлань из маленькой пригородной школы. В те годы она, как он мне объяснил, работала в изыскательском отряде.

Услышав имя Фэн Цинлань, я испуганно вздрогнула, но не подала виду и не прервала ее, а продолжала слушать, подперев голову кулаками.

— Я взяла письмо, — продолжала Чжоу Юйчжэнь, — разузнала дорогу и отправилась в путь.

День стоял ясный, но прохладный, я потуже замотала шарф и набычившись шла навстречу ветру. Уже на окраине мне встретилась телега — Ло Цюнь с девочкой. Увидев меня, девочка протянула руку, и Ло Цюнь поднял голову.

Я приветственно помахала им, но они уже были далеко.

«Что это мы с ним все время сталкиваемся?» — размышляла я.

Школу я нашла на берегу реки, близ деревеньки в нескольких ли от города. Она была пуста — шли зимние каникулы. Меня направили куда-то на задворки, где стояла крытая соломой хижина в две комнатки, сложенная из древесной коры и обмазанная глиной. Две зеленые ели, росшие у входа, оживляли это печальное жилище.

Еще издали я увидела, как двое школьников опрометью выскочили из двери. «Наша учительница… она…», — кричали они. Ничего не понимая, я бросилась к ним: «Что с вашей учительницей?» «Ей плохо, — ответил высокий парень, — она сейчас вела с нами дополнительные занятия и вдруг упала без сознания!» В два прыжка я вбежала в дом и вижу: несколько школьников в слезах окружили лежащую на полу женщину. Глаза закрыты, на лице мертвенная бледность. Я перепугалась, замахала на ребят руками, чтобы замолчали. Опустилась на пол, взяла ее руку, пощупала пульс, прислушалась к дыханию. И пульс и дыхание были чуть заметными, а что с ней — не понимаю. Мы осторожно подняли ее с холодного пола, перенесли на кровать, накрыли одеялом.

Нужен врач. Но где его искать? Нет, больной прежде всего необходим покой. Мы со школьниками вышли за дверь, и я расспросила, как все случилось. Перебивая друг друга, они принялись рассказывать, как учительница вела дополнительный урок и вдруг упала со скамьи на пол. «А не случалось ли такого с ней раньше?» — спросила я самого старшего. «Бывало, — говорят они, — но быстро проходило». Застарелая болезнь, решили мы и вернулись в дом посмотреть, как она. Судя по всему, опасность миновала. Я присела на бамбуковый стул у кровати.

Оглядела комнату и лишь сейчас увидела, какое это бедное, убогое жилище, никакой приличной мебели, лишь та кровать, на которой она сейчас лежала, да кроватка в маленькой комнате еще туда-сюда, а стол и скамейки кое-как сколочены из завалящих досок. Крохотные отверстия в стенах, прикрытые осколками стекла и укрепленные ветками, не могли называться окнами. Тусклый свет едва проникал внутрь. И тем не менее эту жалкую обитель — поразительно! — наводняли книги — они громоздились друг на друга, вздымаясь чуть не до потолка, лежали на грубо сбитых полках, полностью скрывавших стены.

Еще один удивительный человек, подумала я. Ее материальная жизнь скудна, но зато какое богатство духовной пищи! Почему Фэн Цинлань в одиночестве отсиживается в этой горной деревушке? И действительно ли она одинока?

Я повернулась и внимательно оглядела ее. В ней чувствовалось, что называется, внутреннее горение, которое, видимо, привлекало к ней тех, кто узнавал ее поближе. Бледность прошла, на лице появился румянец, тонко очерченные брови, прямой нос, смоляные волосы придавали ей какую-то особую, спокойную красоту. Она не казалась такой яркой, как вы, сестра Сун Вэй, а скорее походила на цветок нарцисса, изящный и тонкий, исполненный скромной, благородной природной гармонии.

Ее возраст я могла определить весьма приблизительно — лет тридцать семь — тридцать восемь, может, уже и за сорок. Есть женщины, которые в эти годы обретают особую миловидность, и об их истинном возрасте судить трудно. Вероятно, она принадлежала к такому типу.

Пока я рассматривала ее, она дернулась, и я поправила одеяло. Потом подняла голову, и в глаза бросилась фотография бравого молодого человека на стене у кровати. Взгляд невольно задержался на его лице: оно показалось знакомым. Я смотрела, смотрела и вдруг сообразила: да это же тот самый Ло Цюнь, возчик и контрреволюционер!

Неужели, испуганно подумала я, это его…

В этот момент она открыла глаза и посмотрела на меня. «Вам лучше?» — шепнула я. Она кивнула. Тут гурьбой ввалились школьники, подглядывавшие в дверь. Они, видимо, любили учительницу — обрадовались до слез, видя, что ей стало лучше. Она погладила чью-то маленькую головку и тихо, но внятно произнесла: «Что за слезы? Это все пустяки. Идите домой и как следует позанимайтесь». Ребятам явно не хотелось уходить. Я спросила, не нужно ли позвать врача, она покачала головой: «Не стоит, я знаю, что это, сейчас все будет в порядке». Она опять попросила школьников уйти, подождала, пока те не вышли, и лишь тогда, окинув меня взглядом, спросила: «Откуда вы?» «Вам пока лучше не разговаривать, — ответила я, — полежите, потом поговорим! Пить не хотите?» Она кивнула, я нашла у стены бамбуковый кувшин с водой и налила ей. Выпив, она смущенно улыбнулась: «Причинила я вам хлопот!» С усилием села, подложив с моей помощью подушку под спину. Пригладив волосы, вновь спросила, кто я и откуда. А услышав ответ, посмотрела с немалым изумлением, и я поспешила объяснить ей цель приезда, протянула рекомендательное письмо из ревкома города. Прочитав, она хмыкнула: «Оказывается, кое-кто еще вспоминает о Заоблачном районе». «Конечно, — ответила я, — сколько лет прошло для Заоблачных гор впустую, это же историческая трагедия!» «Трагедия?» — чуть заметно вздрогнула она, глаза глянули на меня с недоверием.

«А разве нет!» — спросила я, невольно, как обычно и тут, у вас в доме, вступая в спор. Моя позиция вам известна. Женщина молча слушала, недоверие ее постепенно исчезало, так что к концу она стала кивать на некоторые мои удачные метафоры, а лицо осветилось улыбкой. «Вы же впервые меня видите! — тихо произнесла она. — А осмеливаетесь такое высказывать!»

«Чего же бояться? — запальчиво возразила я. — Почему люди должны остерегаться друг друга. Это ядовитые плоды былых наших политических перегибов! С этим пора кончать!»

«Вот вы какая! И давно здесь? Есть семья?» — спросила она.

Я понимала, что она присматривается ко мне, в ее ситуации это было естественно. Присев к ней на кровать, я постаралась рассеять ее подозрения на мой счет. А когда я упомянула отца, ее глаза посветлели: «Ло рассказывал мне, как несколько лет назад вашего отца обвиняли в тяжких преступлениях».

Я поняла, что Ло — это Ло Цюнь, но все же решила уточнить. «Кто это Ло?»

«Ло? Да это мой муж! — При этих словах ее глаза потеплели. — Посмотрите, вот он!» — показала она на фотографию.

«Он…»

«С телегой уехал», — предупредила она мой вопрос.

«Но почему…»

«Почему? — повторила она. Губы дрогнули, будто она хотела что-то сказать, но, передумав, переменила тему: — Так вы ищете материалы по нашему району?»

«Да!» — воскликнула я. Хотя на самом деле в данный момент я пыталась разгадать ее и Ло Цюня тайну, и это желание было гораздо сильней, чем надежда на то, что у нее есть какие-то материалы. Но не могла же я сразу, при первой встрече чего-то от нее требовать.

«Старых документов у нас тут нет. — Она помолчала мгновенье и продолжала: — Однако кое-какие рукописи могут вас заинтересовать. Хотите посмотреть?»

Я, конечно, очень обрадовалась. Что за рукописи, о чем? Она показала на восточную стену: «Придется вас побеспокоить. Отодвиньте доску, там внутри найдете сверток, дайте его сюда». Я так и сделала. За доской, похожей на заслонку, открылась щель, в которой лежал сверток в красной материи. Что в нем, я не знала, но догадывалась — что-то важное. Я передала сверток женщине.

Она приняла его, бережно положила на стол, нежно провела по нему рукой и лишь потом развязала веревку, развернула красную материю, открыв десятки аккуратно переплетенных тетрадок. Взяла четыре из них и протянула мне: «Посмотрите, пригодится ли?»

Я взяла их, еще не веря своей удаче. На обложке первой было написано: «Преобразование и строительство Заоблачного района», а ниже еще одна строка: «Будущим строителям Заоблачного района». Судя по разделам, которые значились в оглавлении, рукопись затрагивала чуть не все районные проблемы, историческое развитие, географический очерк, природные ресурсы, плановые наметки и так далее — все там было. Похоже, это был набросок какого-то исследования. Мне так хотелось скорее добраться до текста, что, не спросясь, я схватила тетради, пошла во вторую комнату и уселась за колченогий стол.

Раскрыла их недоверчиво и удивленно. Но чем дальше вчитывалась, тем большее испытывала потрясение. На одном дыхании проскочила предисловие, несколько разделов, и мне сразу стало ясно, что это ценнейшая работа, не только многосторонний, но и строго научный анализ природных условий и — в гораздо большей степени — общественных проблем. Исследование истории Заоблачного района, его извилистого пути после освобождения в 1949 году. Я читала, читала, и горячее волнение охватило меня. Обернулась к Фэн Цинлань, и мне ответили ее прозрачные глаза, внимательно меня изучавшие.

Наши взгляды встретились — это был миг взаимной оценки!

«Прочитали?» — Голос дрожал от волнения.

«Нет, что вы! Только несколько разделов, но и они уже покорили меня!»

«Правда?» — радостно воскликнула она. Я посмотрела на стопку тетрадей, которую она все еще прижимала к груди, и спросила: «Эти тоже?» Она кивнула: «Тоже рукописи, но о другом».

«О другом?» Я подошла к ней и начала листать остальные тетради. Это и в самом деле была другая работа, озаглавленная «Прошлое, настоящее и будущее». Там оказались такие разделы: «Заметки при чтении истории», «Научно-технический прогресс и Китай», «Обследование деревни», «Скрытые причины возникновения «банды четырех» и уроки прошлого», «Впечатления у подножия Заоблачных гор» и так далее.

По правде говоря, я была ошеломлена. Не тем, что натолкнулась на такое богатство. Трудно было представить себе, как в этой ветхой, нищей лачуге всей кровью сердца, сметая все препятствия, творил этот человек. «Товарищ Цинлань, — я взволнованно взяла ее за руку, — это вы все написали?»

Она покачала головой, и в глазах опять мелькнула трогательная нежность. Подняла глаза на фотографию Ло Цюня.

«Он?» — вырвалось у меня.

«Да!» — подтвердила Фэн Цинлань, продолжая смотреть на фотографию. А потом прикрыла веки, и две слезинки закачались на длинных ресницах и упали прямо на рукописи.

Ее волнение передалось мне, на душе стало горько, я невольно обняла ее и прошептала: «Сестра! Не таитесь! Что же произошло с вами?»

Фэн Цинлань вытерла слезы, сжала губы и не произнесла ни звука.

«Расскажите мне! — молила я, продолжая обнимать ее за плечи. — Быть может, я смогу помочь. Как случилось, что из Ло Цюня сделали контрреволюционера, как вы соединились с ним? Как вы жили все эти годы? И как написал он все это?»

Град вопросов обрушился на нее, и она растерялась, а может, тогда еще не хотела отвечать. Вздохнув, схватила мою руку и со всей искренностью сказала: «Спасибо вам, милая товарищ Чжоу, за два года, прошедшие после разгрома «банды четырех», вы, наверное, первый официальный гость в этом доме. О наших делах слишком долго рассказывать, к тому же мне бы хотелось, чтобы вы сами составили себе впечатление. Если вам интересно, поживите у нас, прочитайте все, что написал товарищ Ло Цюнь, ведь там его душа, его мысли, идеалы, политические взгляды. Когда прочитаете, сможете судить сами! И вот тогда я расскажу вам о нашем прошлом. Согласны?»

«Конечно, — ответила я, — это такое доверие! Товарищ Ло Цюнь вечером вернется? Почему он стал возчиком?»

«Вернется, — ответила Фэн Цинлань. — Уж такой характер у этого человека. Говорит, я слаба стала, постоянно надо покупать мне лекарства, вот он тайком от меня и попросил кооператив взять его возчиком. Его не удержишь, я знаю».

«Вам трудно живется?» — спросила я ее.

«Не надо об этом, — ответила она, отбрасывая одеяло и вставая с кровати. — Тут, в маленькой комнатушке, живет наша приемная дочка Линъюнь, вы там пока почитайте, а я пойду поесть приготовлю».

«Позвольте мне это сделать, вам еще нельзя…»

«Вы не беспокойтесь, я непременно доживу до того дня, когда его дело будет пересмотрено».

Она отвела меня в маленькую комнату, дала кружку воды и велела сидеть тут и читать.

И я целиком ушла в сочинения Ло Цюня. Забыла о неумолкающем шелесте сосен, не слышала журчания речушки — мои мысли летели за строчками Ло Цюня.

Я вчитывалась в его энергичные, глубокие мысли, оригинальные и удивительно простые суждения, широко охватывающие древность и современность, и мне трудно было представить себе, что это написано человеком, на которого навесили ярлык контрреволюционера и который вынужден работать возчиком, чтобы прокормиться. Я вдруг поняла, как поверхностны мои собственные оценки! А ведь я считала себя радикалом, храбро бросалась в бой, язвила и свысока именовала всех омертвевшими консерваторами. Что я знаю о нашей стране, истории, народе, революции? Много ли мне известно о том, что происходит в мире? А его взгляды были широки, глубоки, остры и в то же время конкретно-деловиты. К этому можно было прийти лишь путем глубочайшего изучения, внимательнейшего наблюдения над жизнью, исполнившись горячей любви к партии и народу. Вот чего недостает нам!

И такой человек до сих пор терпит напраслину! Воистину, это наш позор!

Вот так я горько размышляла над рукописью.

Ближе к вечеру услышала звук открывающейся двери и чьи-то торопливые шаги в комнате Фэн Цинлань. Я поняла, что вернулся Ло Цюнь.

В приотворенную дверь я видела, с какой любовью Фэн Цинлань смотрела на Ло Цюня. Широким шагом он приблизился к ней и, осторожно положив руки на ее плечи, нетерпеливо спросил: «Как ты сегодня? Дай-ка взгляну на тебя». Фэн Цинлань с улыбкой оттолкнула его: «Я уже здорова. Послушай, сегодня…» Ло Цюнь не слушал. Не снимая рук с плеч, он усадил ее в постели и нежно сказал: «Дай мне полюбоваться тобой». «Я хотела сказать тебе…» — начала Фэн Цинлань. Ло Цюнь вдруг достал бумажный сверток и протянул ей. Фэн Цинлань подозрительно посмотрела на сверток. «Разверни!» — воскликнул он. Фэн Цинлань, улыбаясь, развернула — это была скромная хлопчатобумажная ткань. Она недовольно встала: «К чему ты это купил! Тебе самому надеть нечего!» Не обращая внимания на ее слова, Ло Цюнь взял ткань, встряхнул и приложил к Фэн Цинлань, приговаривая: «Ты посмотри-ка, пойдет тебе этот цвет?» Фэн Цинлань пощупала ткань, покачала головой. Ло Цюнь решил, что она рассердилась, и смущенно принялся упрашивать: «Опять ты отказываешься, Цинлань, огорчаешь меня, мы же с тобой скоро двадцать лет вместе, разве без тебя я написал бы что-нибудь? Да я бы и сам, боюсь… Ведь все, что мы с малышкой Юнь ели, носили, что знали и видели, — все от тебя шло. Все свои силы, все свое имущество ты…» Тут Фэн Цинлань перебила его: «Что с тобой сегодня? К чему эти слова?» «За двадцать лет, — вздохнул Ло Цюнь, — я ниточки не смог купить тебе, а сегодня денег не хватило на ватник, вот только на этот лоскут. При всей моей невнимательности я и то заметил: у тебя же не ватник, а какая-то тряпица, чуть прикрывающая тело. Ты ослабела, как же можно…» Он не договорил, мне было видно, как, сделав над собой усилие, он закончил шуткой: «Это подарок от возчика, к тому же по случаю девятнадцатой годовщины нашего брака».

Фэн Цинлань не ответила и припала к его груди. Он легонько погладил ее волосы и в этот миг увидел меня…

Тут, как нарочно, на моем столе затрезвонил будильник, и Чжоу Юйчжэнь прервала рассказ.

Было уже одиннадцать ночи!

5

Ночной звонок будильника словно эхом отозвался в моей душе.

Я сидела не двигаясь, позабыв обо всем, и ждала продолжения. Мне нужно было знать, в чем же заключалось дело Ло Цюня. Как поженились они с Фэн Цинлань? Как случилось, что никто не поднял его вопроса, почему не было апелляции?

Нынешний город Заоблачный — в границах нашего района, но известно ли ему о том, что меня вновь перебросили сюда?

Но Чжоу Юйчжэнь молчала!

Машинально я подняла голову и посмотрела на нее. Она смотрела на меня.

— Почему ты замолчала? — не сдержалась я.

— О чем же еще рассказывать! — Она по-мужски пожала плечами и махнула рукой. — В тот вечер к ним пришли односельчане с факелами, и по их теплой встрече я многое поняла. Он сам позже сказал мне: «Кое-кому хотелось бы вычеркнуть меня, но революция, я полагаю, меня не вычеркнула, и народ меня не вычеркнул, и я сам тем более себя не вычеркнул». Что же еще рассказывать об этом человеке? Мне непонятно только одно: почему ваш орготдел похоронил его апелляцию?

Не помня себя, я вскочила и лихорадочно переспросила:

— Как, он подавал в наш орготдел?

— Да! — отрезала Чжоу Юйчжэнь. — Трижды!

— Трижды?.. — растерялась я.

— Первый раз в январе семьдесят седьмого, второй — тогда же в октябре и еще раз — месяца два назад, но вы ни полсловом не ответили.

— Неужели так? — ужаснулась я. — Почему же я не видела?

— Не видели — или не хотели видеть? — посуровев, спросила Чжоу Юйчжэнь, словно допрашивая меня. — Я полагаю, вы намеренно не дали хода делу.

— Ты ошибаешься, Юйчжэнь! Я…

— Ошибаюсь? — переспросила она. И вдруг подскочила ко мне, впилась пальцами в плечо и жарко задышала: — Давайте не будем ходить вокруг да около. Я спрашиваю вас: почему вы бросили его в трудный час? У вас была такая горячая любовь. Почему же вы отказались от человека, которого любили? А действительно ли он был правым элементом? Правым? Контрреволюционером? Вы же оттолкнули от себя драгоценнейшее из сердец!

От этой пулеметной очереди меня бросило в краску стыда. Первой реакцией было желание резко оттолкнуть ее. В мои годы, с моим положением трудно мне было такое вынести, даже от Чжоу Юйчжэнь.

Но она не отпускала меня, вцепилась еще сильнее, усадила на стул и продолжала беспощадно допрашивать:

— Почему, почему вы тогда так поступили?

Я вновь опустила голову. Мне нечего было отвечать.

Как можно было объяснить свои поступки?!

Я вспомнила те годы. Чжоу Юйчжэнь трудно понять, в какой обстановке жили, как думали люди моего поколения. Мы тогда совершенно искренне выдвигали политику на первое место в жизни, и те указания, что доходили до нас, казались чем-то священным, непререкаемым, не подлежащим сомнению. Наши заявления, что мы готовы пожертвовать всем ради партии, во имя нужд политики, не были лицемерием. А уж если можно отдать жизнь, то что говорить о личных страданиях!

Ведь мы были молоды!

Мы были чисты, наивны, еще не обрели собственных взглядов, не умели отличать правду от лжи. О политике мы говорили ежедневно, но разве разбирались мы в ней?! И о партии говорили каждый день, но разве мы понимали, что такое партия?! Нет, к политике нас тянуло тщеславие, и нам мешал страх впасть в ошибку, подвергнуться критике, боязнь чувств — нестандартных, презираемых. Это и была мелкобуржуазность, а мы полагали, будто иначе нельзя. Потому-то некоторые и стали козырять принадлежностью к партии, утверждали, будто представляют партию в целом, и мы, считая их олицетворением партии, почитали их, подчинялись и твердо шли за ними, даже перешагивая через собственную боль.

Все это мы в те годы считали естественным и разумным. Смели ли мы даже подумать о каком-то там «самостоятельном мышлении»? Нет, как могли мы тогда понять и решить что-либо? Мы не знали жизни, мало учились, более того, презирали тех, кто тянулся к книгам и осмеливался хоть в чем-то отходить от установленных правил! Я и сама изучала лишь то, что спускалось сверху, а все прочее игнорировала. Так было и в экспедиции, и в партшколе. В экспедиции под влиянием Ло Цюня я начала было перестраиваться, но меня быстренько отправили в партшколу.

Тогдашняя я и сегодняшняя Чжоу Юйчжэнь несопоставимы.

Нельзя, однако, сказать, что я так легко решилась порвать с ним. Помню, когда У Яо приехал в партшколу и от имени парткома Особого района официально сообщил мне, что Ло Цюнь стал врагом партии, правым элементом и что, кроме того, большие сомнения вызывает его моральный облик и поэтому я обязана размежеваться с ним, я потеряла сознание. Три дня не приходила в себя и лишь на четвертый, когда У Яо и парторг школы провели со мной беседу, требуя определить свою позицию, сделала то, чего от меня требовали. Разрывом с Ло Цюнем я показала, что стою на платформе партии и между нами нет ничего общего. В тот же день я в письме высказала свою позицию Ло Цюню — и с той поры погребла его в тайниках сердца! При людях его не поминала, и другие в моем присутствии не заговаривали об этом деле… Так я никогда и не спросила, как он стал правым, в чем его вина.

Последний раз я слышала о нем в пятьдесят девятом году, когда меня перевели в другой город на политработу. Однажды У Яо вдруг сказал, что вопрос о Ло Цюне всплыл вновь — тот выступил против партии, против социализма, против председателя Мао, и все это настолько серьезно, что он, возможно, будет арестован. Кроме того, сказал У Яо, приехала Фэн Цинлань, жаждет убедить меня восстановить отношения с Ло Цюнем. Что?! В такой ситуации Фэн Цинлань хочет, чтобы я восстановила отношения с Ло Цюнем? Да она просто сумасшедшая, лучше не встречаться с ней. Впоследствии мне рассказали, что она уехала в слезах. Так я порвала с Фэн Цинлань и окончательно отказалась от Ло Цюня. И с тех пор ничего не слышала о нем.

Можно отгородиться от информации, можно рассудком победить чувство, можно даже тайком порадоваться, что я не связала себя с ним. Но невозможно бесконечно лгать собственному сердцу! Как невытравимо тавро, так незабываема первая чистая любовь. С течением времени, особенно после замужества, образ Ло Цюня нередко высвечивался в темных глубинах памяти, и невыразимая печаль потери чего-то очень дорогого пронзала меня. И далеко не всегда ее можно было подавить словами «правый элемент», хотя вплоть до самой культурной революции у меня не было и тени сомнения в том, что покарали его справедливо.

Как объяснить это Чжоу Юйчжэнь? Я не могла оправдывать себя, но не умела и разъяснить своих мыслей и чувств. С пылающим лицом я тупо смотрела на Чжоу Юйчжэнь, обуреваемая одним лишь неотвязным желанием — поскорее узнать, какие же такие «преступления» он совершил. Наученная культурной революцией, я уже не могла, как прежде, верить в разумность всего сущего.

Однако Чжоу Юйчжэнь не захотела продолжать и произнесла только:

— Надеюсь, завтра вы поищете его апелляцию, как бы вы к нему ни относились. Ведь даже к чужим людям надо проявлять внимание! Ну а о других обстоятельствах товарищ Фэн Цинлань, возможно напишет вам сама.

Она пошла к выходу, но у двери вдруг остановилась и бросила резко:

— Не ваш ли супруг секретарь У Яо не дал хода его апелляции?

— У Яо? — остолбенела я. И тупо смотрела, как Чжоу Юйчжэнь уходит, со стуком захлопнув за собой дверь.

Страшное подозрение зародилось в моей душе!

Мне вдруг вспомнился тот давний, много лет назад подслушанный разговор между Ло Цюнем и тем секретарем райкома, когда секретарь вроде бы упомянул «предшественника» Неужели и все последующее тоже связано с У Яо?

Я мысленно проследила бурный взлет У Яо до культурной революции: по мере того как он подымался выше, положение Ло Цюня усугублялось, а начало свое эти столь разные судьбы берут с 1957 года — от кампании борьбы с правыми. Один сейчас — номенклатура высокого ранга, другой сброшен вниз и носит бог знает сколько ярлыков.

Почему же такое могло произойти? Что, Ло Цюнь действительно выступил против партии, а У Яо настоящий ганьбу, верный партии? А я — что заставило меня отказаться от Ло Цюня и соединить судьбу с У Яо?

Потом я принялась вспоминать, как мы поженились.

В экспедиции У Яо был мне неприятен. Этот казарменный тон, этот апломб, манера поучать других… Помню, в какой ужас — душа только-только утихла после дела Ло Цюня — привел меня совет начальника У Яо, бывшего первого секретаря Особого района, позже ставшего у нас секретарем горкома, выйти за У Яо. Но менялись времена, я перешла на другую работу, а вокруг все так же пели дифирамбы У Яо: и такой-де он принципиальный, вдумчивый, способный, и политический уровень высок, и то, и се. Секретарь горкома поучал меня: «Разве можно сомневаться в таком товарище, как У Яо? Кто тебе еще нужен? Неужели мы все ошибаемся в оценке У Яо? Как же так, товарищ?» Вот я и стала постепенно задумываться: быть может, у меня мелкобуржуазные взгляды?

Чем больше становилось убеждавших, тем ближе стал казаться У Яо. Сердце побунтовало — и смирилось! Но во время официальной брачной церемонии я взглянула на стоявшего рядом У Яо — и растерялась, меня вдруг охватил невыразимый ужас. Оглянулась, словно потеряла что-то; У Яо даже спросил шепотом, что я ищу. Но знала ли я сама, что искала?

И лишь сегодня, когда образ Ло Цюня вдруг так ясно всплыл перед моими глазами, я отчетливо поняла: то, что следовало отыскать, навеки потеряно.

Не хочется и вспоминать все эти годы, семейную жизнь, которая рассматривалась моим мужем лишь как часть служебных отношений. К чему бередить раны?

Но сейчас я не могу уйти от вопроса: неужели он действительно был первым, кто нанес удар по Ло Цюню?

6

На следующее утро я торопливо умылась, позавтракала и побежала в канцелярию.

Сотрудники как раз проводили утреннюю уборку — пыль стояла столбом.

— Не приходила ли к нам апелляция некоего Ло Цюня из Заоблачного города? — обратилась я к товарищу, который ведал этими материалами.

— Не было, — стал припоминать товарищ. — О такой не помню.

— Проверьте по регистрационной книге!

— Хорошо.

Я прошла в свой кабинет. Там уже было натоплено, даже слишком. Снег за окном перестал, но небо еще хмурилось.

Мой взгляд задержался на соседнем столе, покрытом пылью. Он был предназначен для У Яо: приходя в орготдел, заведующий просматривал за ним бумаги и накладывал резолюции. В ящиках этого стола лежали документы. Может быть, там? Я подошла к столу и дернула ящик — заперт. Ключа у меня не было.

В этот момент вошел регистратор с журналом в руках.

— Заведующая Сун, я не нашел апелляции Ло Цюня, о которой вы спрашивали. Из Заоблачного поступали апелляционные материалы от некой Фэн Цинлань, которая просила за своего супруга Ло Цюня.

Ага, все же была апелляция! Я схватила регистрационную книгу.

— Кто вел дело?

Он назвал заведующего сектором, и я вызвала его, но тот безразлично ответил:

— Все три апелляции я отдал секретарю У!

— Почему не показали мне? — раздраженно спросила я.

— Потому что… потому что…

— Почему же?

— Потому что там упоминался секретарь У, — загадочно объяснил завсектором. — Вот поэтому я сначала показал ему.

— Он наложил резолюцию?

— Нет, но дал устное указание: решение правильное, нет необходимости что-либо менять.

Отослав его, я с ожесточением захлопнула дверь. Сердце жгло невыносимое сознание того, что Чжоу Юйчжэнь была права: именно У Яо не дал хода делу!

Я села на стул, но тут же опять вскочила. Я не могла понять, почему же У Яо не сказал мне об этом. В связи с чем он упоминался в апелляции? Я посмотрела на стол У Яо и, повинуясь мгновенному импульсу, вновь попыталась открыть ящик, найти заявление Цинлань. Но ящик не поддавался. Тогда я вспомнила, что дома есть связка ключей У Яо, помчалась домой, нашла их в письменном столе и бросилась обратно в канцелярию.

Ящик был завален папками, и я принялась было рыться в них, как вдруг вошел тот самый заведующий сектором — Чжу, старый сослуживец У Яо, весьма ему преданный. Мне он был неприятен за то, что пресмыкался перед вышестоящими и наушничал на остальных.

Увидев, что я копаюсь в папках, он осторожно поинтересовался, что я ищу. Я объяснила, и его маленькие глазки забегали.

— Заведующая Сун, — тихо спросил он, — это что, поручение оттуда, сверху?

— Нет! — отрезала я.

— Тогда… — Он, казалось, был сбит с толку. — Тогда о чем вам беспокоиться?

— Это не поручение сверху! Это просьба рядового человека. Скажите, вам известно, где она находится?

— Нет! — покачал головой заведующий сектором и ретировался, всем своим видом показав, что не желает в этом участвовать.

Что мне до него? Я зарылась в папки и в самой нижней нашла то, что искала.

С дрожью в сердце принялась я читать апелляцию, написанную знакомым почерком Цинлань.

Вот, оказывается, в чем его обвиняли! «Правый» — за то, что в экспедиции критиковал политработников; «поддерживал правых» — известного мне инженера; его «сопротивление борьбе с правыми» состояло в том, что он не выявил правых в исследовательском отряде; ярлыки «сколотил антипартийную группировку», «выступал против партии» означали, что вместе с секретарем райкома Лин Шу он возражал руководству парткома Особого района по поводу сельскохозяйственного производства в Заоблачных горах; «протаскивал ультраправую политическую линию» — то есть исправил некоторые ошибки У Яо, по личной инициативе организовал обсуждение обстановки и задач.

Апелляционные материалы напомнили мне Ло Цюня времен его работы в Заоблачном районе. О небо, какой же это правый элемент?!

Свист ветра за окном, голоса за стенкой в канцелярии вернули меня к действительности. Я открыла глаза и просмотрела все заново. Одна вещь вызвала даже сердцебиение. Наша с Ло Цюнем любовь в Заоблачных горах, оказывается, свидетельствовала о его моральном разложении.

Я испуганно замерла. Неужели можно так извращать правду, белое называть черным?

Говоря о периоде борьбы с правыми, Фэн Цинлань заметила: тогда многие чувствовали, что Ло Цюнь не мог быть правым, немало товарищей обращали внимание на его социальное происхождение, полагая, что можно ограничиться взысканием и не квалифицировать его как правого. Но У Яо, один из руководителей движения против правых, в материалах, направленных в партком провинции, отразил лишь одно из мнений: подлежит исключению из партии как правый элемент.

Гнев и стыд мешали продолжать чтение. Но я постаралась взять себя в руки. Далее говорилось, как дважды еще более круто расправились с Ло Цюнем — в 1959 году, когда его уволили с работы, и в 1969 году, когда назвали контрреволюционером.

В целом история прояснилась, но что же произошло конкретно с Ло Цюнем, я так и не поняла. Удивительнее всего было другое: Фэн Цинлань сразу признала, что материалы обвинения в основном соответствуют действительности. Упоминая конкретные «преступления», перечисленные в обвинительном заключении, она соглашается: да, Ло Цюнь произносил эти слова. Но они, пишет Фэн Цинлань, были совершенно правильными: практика доказала, что тезисы и действия Ло Цюня не противоречат марксизму-ленинизму и идеям Мао Цзэдуна, а потому их не только нельзя считать ошибочными, а напротив — в них следует усматривать твердость товарища Ло Цюня в борьбе за правду!

Прочитав последнюю страницу, я уже не была так решительно настроена, как до начала чтения. Ведь он осмеливался судить о целом историческом периоде, затрагивая несколько крупных кампаний, руководимых партией, действительно сеял в массах недовольство движением борьбы против правых и даже в период всенародной выплавки стали подстрекал людей против отрядов сталеваров, подрывая большой скачок. Нет, это уже не из тех заурядных дел, что остались от кампании борьбы с правыми или более поздних времен, когда ярлыки контрреволюционеров вешали за несогласие с «бандой четырех». Ведь на него в шестьдесят девятом ярлык контрреволюционера навесили на основании все тех же старых материалов. Подобная ситуация меня озадачила. Сверху еще не поступило четких указаний на сей счет.

Я смотрела в окно, на ребятишек, высыпавших после уроков побегать в школьном дворе, их разноцветные куртки яркими пятнами выделялись на белом снегу. Еще два года назад таких картин не было. Тогда преобладали унылые пепельно-синие цвета; сегодня дети уже не считают заслугой унизить учителя, они естественны и жизнерадостны, хорошо учатся, тянутся к свету. И мой единственный ребенок среди них, ее красная шапочка полыхает как факел. Вон она — бесстрашно мчится по снегу, словно хочет одним махом достичь грядущего, которое ей принадлежит.

Помню, она как-то спросила меня: «Мама, вы еще не утратили способности строить будущее? — И, не дождавшись ответа, продолжала, обняв меня: — Я верю, что не утратили, в испытаниях вы научились отличать правду от лжи, а это ведь необходимое условие, да?»

Вопрос тогда застал меня врасплох, мне и в голову не приходило, что такое интересует школьников.

Но почему он вспомнился вдруг в этот час, в этот миг?

Я снова вчитываюсь в строки, написанные Цинлань. Разобраться в деле Ло Цюня будет нелегко. Предстоит преодолеть преграды, воздвигнутые моим супругом У Яо. Конечно, он не признается, что сыграл в этом деле зловещую роль, побоится раскрыть свой истинный облик. Его возражения будут опираться на заявления Ло Цюня пятьдесят девятого года — он как бы встанет на защиту знамени, а кто решится слово сказать против этого?!

Если же я буду тверда, нам грозит разрыв.

Разрыв? Посмею ли я, решусь ли?

Смогу ли в мои уже немолодые годы построить жизнь заново? Оставят ли меня на теперешнем посту? Каким будет общественное мнение? Не всплывут ли наши с Ло Цюнем прошлые отношения? А ведь у меня, нельзя забывать, есть дочь.

И вновь мысли вернулись к У Яо.

Себе я могла объяснить и наш брак, и мои чувства. Все так, но у нас за плечами уже почти два десятилетия. И в последние десять лет, во времена разгула «четверки», мы поддерживали друг друга, вместе прошли все — репрессии, ярлыки, ссылку, чистку коровников. И в такой трудный момент этот человек, грезивший властью, опьяненный мечтой о шапке чиновника, все же не переметнулся на сторону «банды четырех». Правда, после восстановления на работе в нем проснулись прежние привычки, он опять окружил себя фаворитами, пресмыкался перед вышестоящими и был заносчив с подчиненными, все рассматривал лишь через призму своего руководящего поста, считал себя непогрешимым. На нашу семейную жизнь вновь пахнуло холодом. И все же я пока не помышляла о разрыве.

Неужели в середине жизни мне предстоит все начинать заново?

Канцелярия опустела, а я все сидела, мучаясь от нерешительности, снова и снова перелистывала материалы, снова и снова представляла себе больную Цинлань и Ло Цюня с телегой. И все время перед глазами стоял вопрошающий взгляд Чжоу Юйчжэнь…

Лишь в двенадцать ночи я медленно покинула канцелярию.

7

Дома меня ожидало письмо от Фэн Цинлань.

Как вовремя — мне так нужно было понять ее! Даже не поев, я бросилась в комнату и принялась за письмо.

Она обращалась ко мне как к чужому человеку.

8

Дочитала письмо. Сижу в комнате, не в силах пошевелиться.

Ее восторг и гнев, выплеснувшиеся с такой откровенностью, поразили меня как гром, и, упершись кулаками в щеки, я долго пребывала в оцепенении, пока дочь не вбежала в комнату.

— Мама! — с криком бросилась она ко мне. — Ты что же, ничего не ела?

Я встала, отбросив волосы, и попыталась улыбнуться, но мое нервное состояние не укрылось от ее острого взгляда. Она посмотрела на меня и, прильнув, спросила:

— Что-то случилось, мама?

— Ничего!

— В лице кровинки нет, а говоришь, ничего не случилось!

— В самом деле ничего!

— Не верю! — Она повела меня из комнаты. — Ты чем-то расстроена. Опять последыши «банды четырех»? Но ты не поддавайся, выдержи характер. И они еще смеют поднимать голову!

Я приласкала ее, позволила усадить себя за стол. Через силу поев, я в конце концов приняла решение.

Письмо Цинлань помогло мне осмыслить свой путь, понять, что далеко не все мои поступки объясняются исторической ситуацией. Я гордилась тем, что вышла из «красных дьяволят»[70], — так что же я сделала для защиты идеалов, в которые всегда верила? Мое отношение к Ло Цюню — вопрос отнюдь не только личный, он связан с моими взглядами на жизнь вообще.

Прошлое осталось в прошлом, но можно ли идти в будущее, не сделав из него надлежащих выводов? Дочь как-то спросила меня, поняли ли мы, где правда и где ложь. А если поняли, то каким образом думаем исправлять ошибки? Кроме нас самих, этого никто не сделает.

И я решила лично заняться делом Ло Цюня.

Придя после обеда на работу, я разыскала товарища, ведавшего архивом, и попросила принести все материалы по делу Ло Цюня. А затем отдала на машинку важнейшие из них: постановления, объяснительные записки Ло Цюня и апелляции Цинлань. Я хотела иметь копию.

Изложила свою позицию заведующему сектором Чжу и попросила провести в секторе обсуждение дела с моим участием. Необходимо, сказала я, составить объективное резюме и направить в крайком.

Этот самый Чжу выслушал меня молча и недовольно процедил:

— Разве секретарь У перед отъездом не поручил вам в первую очередь разобраться с делами периода культурной революции, а прочие отложить?

— Он пострадал именно в годы культурной революции.

— Но…

— Что — но? — вскипела я, видя, что он юлит.

А он вдруг ухмыльнулся:

— Зачем же так, заведующая Сун? Давайте подготовим материал, а секретарь У вернется, наложит резолюцию, вот тогда официально и обратимся наверх. Чего же сейчас обсуждать?

— Нет! Не будем его ждать.

И, повернувшись, ушла.

Первым делом я ответила Фэн Цинлань. Сначала хотела написать ей длинное письмо, но не знала о чем и в результате лишь лаконично известила ее, что мы взялись за пересмотр дела Ло Цюня, и посоветовала как следует заняться своим здоровьем.

Я сама отнесла письмо на почту, да еще перевела ей 300 юаней.

Потом я медленно прошлась по улице. Снег искрился в лучах солнца, снежные шапки на высоких соснах подтаяли, обнажив ярко-зеленую хвою. Людские ручейки струились по улице, радуясь солнечному дню. И у меня на душе становилось легче.

Я тяжело вздохнула. И вдруг кто-то звонко окликает меня:

— Сестра Сун Вэй!

Подняла голову: Чжоу Юйчжэнь на новехоньком велосипеде мчится прямо на меня. Резко тормознула, спрыгнула.

Не девушка — прямо весенний цветок: небесно-голубая лыжная шапочка, снежно-белый шарф вокруг шеи, короткая облегающая куртка — все подчеркивало прелесть и красоту ее фигуры; иссиня-черные глаза сияли радостью, раскрасневшееся лицо улыбалось.

— Чему так радуешься? — спросила я, с легкой завистью глядя на нее.

— Вас-то я и искала! — выдохнула она, и ее полная грудь заколыхалась. — Две радостные вести; не знаю, слышали ли вы? Во-первых, партком провинции официально решил восстановить Особый район Заоблачных гор, образуется генеральный штаб по воссозданию района, и подчиняться он будет непосредственно провинции!

— Да ну! Кто же это сказал?

— Я только что оттуда, — ответила она, — говорила с ответственным товарищем из парткома провинции.

— Ты ездила в партком провинции?

— Да! — Она сорвала шапочку и принялась обмахиваться ею, и только тут я заметила на ее лице бусинки пота. — На следующий день после нашего разговора я отправилась наверх. Воевать за Ло Цюня. Захватила с собой часть его сочинений, показала специалистам. Прочитав эту тетрадку о Заоблачных горах, один строитель раскинул руки и бросился меня обнимать. Значит, тетради Ло Цюня представляют большую ценность. Вот вторая радостная весть, которую я хотела сообщить вам.

Это в самом деле было замечательно.

— А ты не узнавала у ответственного товарища из парткома провинции, — спросила я ее, — как они смотрят на дело Ло Цюня?

— Узнавала! — ответила она ехидно. — Погодой интересуетесь? Можете не волноваться: теплеет. Разве вы не чувствуете запаха весны? Суровая зима ушла, набухают весенние почки — вот какая стоит погода! — Она рассмеялась, натянула шапочку, вспрыгнула на велосипед и бросила: — Будет минутка — забегу, все детально обсудим. Да, собираюсь подать рапорт о переводе в Заоблачный район.

Она махнула рукой, вцепилась в руль и умчалась.

Я следила за ней, пока она не растворилась в людском потоке. Этой весенней энергии можно было только позавидовать.

Но могла ли я предположить, что У Яо вернется как раз накануне нашего отдельского собрания?

Как обычно, едва переступив порог дома, он сразу позвонил, чтобы я пришла, не заботясь, занята я или нет. Всякий раз такой звонок поднимал в моей душе невысказанный протест: как ни выкладывайся, а в его глазах ты все равно нечто второстепенное, вроде подсобного рабочего. Такое чувство всегда оставалось после разговора с ним по телефону. Но сегодня, рассчитывая добиться его поддержки в деле Ло Цюня, я радостно отправилась домой.

Услышав о возвращении секретаря У, завсектором Чжу немедленно захлопнул папку с материалами и нетерпеливо дожидался моего ухода. Мне стало ясно, что ему необходимы указания секретаря У — проводить или не проводить собрание. Понимать-то я понимала, но не нашлась, что сказать, и, бросив ему невразумительное «ну ладно», отправилась домой.

У дверей стоял черный лимузин «шанхай», референт таскал вещи, и я поприветствовала его на бегу. Еще не открыв дверь в гостиную, услышала веселый смех — звонкий, но какой-то деланный: человек высокого ранга как бы давал понять, что снисходит до смеха. Я сообразила, что в комнате еще кто-то есть, и не кто-нибудь из подчиненных, а женщина. При важных персонах он лишь угодливо улыбался; с незнакомыми или со стоящими ниже по служебной лестнице тоже не смеялся.

И действительно, в комнате оказались даже две женщины.

У Яо барственно раскинулся на диване в своем обычном дакроновом кителе и синих шерстяных брюках западного покроя, лицо розовое — такого до отъезда не было. Он, как правило, одевался просто, но вот брюки у него были изысканные, что, с одной стороны, говорило о скромности, но с другой — демонстрировало солидное общественное положение. К таким тонкостям он был очень внимателен.

Увидел меня, но даже не двинулся, лишь улыбнулся и представил гостьям — врачу и медсестре, сопровождавшим его до дома. Довольно молодая, миловидная шанхайка, как я сразу поняла — врач, пылко пожала мне руку. У Яо поторопил меня, чтобы я велела нашей старушке приготовить поесть и лично включилась в готовку, ярко живописал, как заботилась эта врач о нем в санатории, так что хорошо бы и мне у нее обследоваться. Натянуто улыбнувшись, я пошла готовить еду.

Мне не хотелось сегодня пререкаться, необходимо было спокойно, без срывов обсудить дело Ло Цюня. Но я очень скоро почувствовала, как трудно сдерживаться. Его смех, барственная поза, указания референту перенести вещи из машины, мне — позаботиться об ужине, в то время как сам любезничает с женщинами, — все это было в порядке вещей, однако сегодня приводило в ярость. А ведь раньше до взрыва не доходило.

Не тени ли Ло Цюня и Фэн Цинлань, возникшие в последние два дня, тому виной? Не знаю.

Пока мы торопливо стряпали с домработницей на кухне, из гостиной беспрерывно слышался смех, а вскоре зазвучала какая-то нежная мелодия из приемника. Его собрал один его старый подчиненный, работавший в электронном управлении, но мужа никогда не тянуло к музыке, да он и не разбирался в ней. Нам с дочкой порой так хотелось включить, а он всегда ворчал. Не знаю, что ему сегодня приспичило; может быть, женщина включила? Она, я видела через дверь, стояла около приемника, а У Яо с выражением необычайного интереса на лице сосредоточенно слушал.

Я чуть не расхохоталась.

Вскоре пришел завсектором Чжу, затем еще какие-то люди, гостиная была полна.

После ужина гости начали неторопливо расходиться. Он еще позвал дочь, расспросил, что было, как вела себя за последнее время. С дочерью он тоже держался высокомерно и нередко полувсерьез-полушутливо роптал, что нет у него сына.

Только к десяти часам мы остались вдвоем. Лишь тогда он взглянул на меня и поинтересовался:

— Ну как, дома все в порядке?

— В порядке, — ответила я. — А ты поправился.

— Да? — Он вновь уселся на диван, повернул к себе торшер и, небрежно перелистывая свежие материалы, спросил: — Что на работе?

— Тебя ждут кое-какие проблемы.

— Обычное дело! — Он оторвался от бумаг и ухмыльнулся.

Очень не по душе пришлась мне его ухмылка, но я постаралась не обращать на это внимания и начала как можно мягче и спокойнее:

— Послушай-ка, хочу кое-что обсудить с тобой. — Я присела рядом с ним на диван, размышляя, как подойти к делу Ло Цюня и посоветовать мужу пересмотреть свою позицию: если когда-то человек ошибся, а потом исправляется — кто его за это осудит? Однако речь-то шла о Ло Цюне, и я какое-то время просто не знала, с чего начать. Да, его так легко с места не сдвинешь, можно лишь подталкивать потихоньку.

Лишь только он услышал, что я собираюсь говорить о чем-то серьезном, как лицо его помрачнело, но он тут же снова усмехнулся и закивал головой. Я уловила его настроение и решила начать издалека.

— Ты еще не слышал, — спросила я его, — недавно один ответственный товарищ из орготдела ЦК выступил с речью?

— Да, я слышал об этом — и даже читал!

— То же самое говорил и другой ответственный сотрудник ЦК, — продолжала я, — но мне кажется, еще не все наши товарищи прониклись этим духом. ЦК требует серьезно пересматривать дела безвинно пострадавших, а мы тут пока одно дело спихнем — другое затянем. Особенно медленно решаются проблемы, которые возникли еще до культурной революции, — они у нас пока даже в повестке дня не стоят.

Он хмыкнул вместо ответа. Я так и не поняла, слушает он или читает, и продолжила:

— В газетах в последнее время обсуждается вопрос о практике как единственном критерии истины. Товарищи говорят, что это чрезвычайно важная дискуссия, она касается прошлой политической линии, всего, что должно проверяться практикой. Это значит, что мы должны взяться в первую очередь за некоторые типичные дела…

И тут он вдруг прервал мой монолог звучной зевотой:

— Который час? Ба, уже скоро одиннадцать.

Я чуть не подпрыгнула от огорчения. Говорила, говорила, а все впустую. Вероятно, он увидел, что я нервничаю, и, отложив книгу, снова усмехнулся.

— Что ты суетишься? Ведь пленум ЦК состоялся совсем недавно. Подождем, получим документы — куда ж нам высовываться без них. Может, те товарищи высказывали лишь частное мнение. К тому же во многих делах с налету не разберешься.

— Ну, документы имеются, — рубанула я, вставая, — например о пересмотре дел «правых элементов». Но у нас — никакого движения.

— Разве я не велел подготовить материал?

— Не смей говорить таким тоном. — Я уже была не в силах сдержаться. — У нас же серьезный разговор!

— Конечно!

— Мне известно, что в прошлом ты подверг чистке немало людей, — торопливо заговорила я. — Но потом и сам подвергался чистке, и тебе следует…

— Ого! — Его лицо мгновенно вытянулось. — Ты ставишь на одну доску период «банды четырех» и предыдущие кампании?! Я проводил чистку? Кого же это я вычистил? Я стоял на страже партийных принципов. Сейчас, когда «банда четырех» разоблачена, начинают ее преступления смешивать с историческими кампаниями, которые проводила партия в предыдущие семнадцать лет. Не лезь в эти чертовы дебаты, можно ли ответственному работнику столь наивно подходить к серьезным вопросам! М-да! Я проводил чистку? Во имя защиты партийных принципов, во имя защиты революционной линии председателя Мао и сегодня, и впредь мы будем проводить чистки. Внутрипартийная борьба никогда не прекратится, и нечему тут удивляться!

Он мерил комнату крупными шагами и, не позволяя мне вставить словечко, изрекал прописные истины, словно я была школьницей. В настоящий момент, считает он, существует опасная тенденция. Дело дошло до того, что кое-кто открыто критикует некоторые мнения инстанций. Не только люди вроде Чжоу Юйчжэнь, а и отдельные высокопоставленные работники позволяют себе неосмотрительные высказывания. Эти высказывания уже порождают ответную реакцию в обществе, вносят разброд в сознание людей, и в результате опять поднял голову правый уклон. А закончил он заявлением, что как и в первые семнадцать лет КНР, так и до сего дня он всегда и во всем был прав, и резко назвал бреднями мои утверждения, что-де он занимался чисткой!

Я не представляла, что он настолько выйдет из себя. Знала, что он умеет отстаивать свои взгляды, но не думала, что позволит себе обрушиться на последние указания ЦК. Да, в связи с делом Ло Цюня разразится грандиозная буря. Он не знает, что я сняла копию!

Прочитав мне нотацию, он повернулся и скрылся в ванной, не дожидаясь моих объяснений.

Я осталась одна в комнате, взволнованная, как в тот вечер после разговора с Чжоу Юйчжэнь. Смотрела на занавески и бледно-желтые полосы света на полу от уличных фонарей, вслушивалась в невнятную музыку, доносившуюся с улицы, и вспоминала, как Чжоу Юйчжэнь рисовала мне супружескую жизнь Ло Цюня и Цинлань. До чего разительный контраст!

— В чем дело? — Он вернулся и встал передо мной. — Отчего ты так встречаешь меня? — Присел рядом и заговорил тоном, который у него считался участливым: — Давно хочу тебя предостеречь: не принимай все близко к сердцу, ты же знаешь, что, когда тебя выдвинули на пост заместителя заведующего отделом, в инстанциях было немало сомнений. Ну-ну, не хмурь брови, твое дело — выполнять указания. Для всего есть я, разве это плохо?

«Для всего есть он?!» — вздрогнула я. Надо было возразить, но не успела я рта раскрыть, как он обнял меня.

Только для этого я и нужна была ему!

9

Вот и еще один день позади!

Сразу после возвращения У Яо отправился на бюро крайкома, а в нашем отделе все пошло по-старому: приходили на работу, растапливали печку, кипятили воду, говорили об ожидавшемся со дня на день коммюнике пленума ЦК, о возможных новых веяниях, обсуждали городские проблемы — снабжение, цены, а потом рассаживались по местам и занимались каждый своим делом.

А дело Ло Цюня, естественно, ожидало секретаря У.

Меня оно, однако, постоянно заботило. Трудно надеяться, что наш отдел решит этот вопрос. Точка зрения У Яо мне была хорошо известна, взгляды остальных товарищей тоже не были для меня секретом.

В тот день я закрылась на ключ, собираясь подготовить черновик доклада, с которым хотела выйти прямо на первого секретаря крайкома. Теперь только его вмешательство могло уладить дело Ло Цюня, а у меня не было иного способа снять тяжесть с души, кроме как решить этот вопрос.

Если первый секретарь убедит У Яо, это и проблему решит, и предотвратит трещину в наших с У Яо отношениях. А первый секретарь, как мне было известно, не раз критиковал нас за консерватизм и застой, и сегодня, говорят, на бюро крайкома опять звучала такая же критика в адрес У Яо.

Я писала все утро. К обеду вернулся У Яо, злой невероятно, меня в упор не замечал. Он часто так смотрит, не видя никого, кроме себя. Я не обращала на это внимания и помалкивала.

Я писала в опустевшей канцелярии, порой задумчиво откладывая перо, проглядывала письмо Цинлань, надеясь, что оно подскажет нужные аргументы и доклад дойдет до сердца. Иногда рассеянно смотрела в окно. А за окном таял снег, капля за каплей падали с карниза крыши, струйками бежали по стеклу.

Я смотрела, думала — и писала, писала о горькой судьбе Ло Цюня, о его прямоте, его исследованиях, о том, как они живут сейчас с Цинлань. И вдруг откуда-то на бумагу упала капелька. Только тут до меня дошло, что я плачу.

В этот самый миг стукнула дверь.

Я поспешно вытерла глаза и подняла голову. Передо мной стоял У Яо и смотрел на меня в упор. Непроизвольно я поднялась — и еще не успела слова произнести, как он, не опуская глаз, резко спросил:

— Ты плакала тут?

— Нет, я…

— Ты плакала из-за Ло Цюня?

— Послушай, У…

— Да! Хорош заместитель заведующего отделом! — Он свирепо захлопнул дверь и приблизился ко мне.

— Что тебе надо?

— Я хочу спросить: ты воспользовалась моим отсутствием, чтобы выкопать дело Ло Цюня? Настраивала людей против меня, заявляя, будто я подверг его чистке?

— Да ведь его дело с самого начала…

— Он типичный правый! — крикнул У Яо, обрывая меня. — Выступал против партии, против председателя Мао, и из-за такого человека ты в угоду вашей прошлой связи предаешь партийные принципы, выкрадываешь документы из моего стола, снимаешь копии и, используя служебное положение, навязываешь подчиненным обсуждение. Как это называется?

— Не мели вздора, я же…

— Ах так, я мелю вздор? Ты решила, что в мое отсутствие можно пролезть в эту щелку? Мне все известно. И я еще рекомендовал тебя! А ты, оказывается, двадцать лет не можешь забыть его, ты… Спишь со мной, а в сердце антипартийный элемент. Как это следует понимать? Этакую дрянь защищаешь! Да пусть хоть все правые в Поднебесной исправятся, до него очередь не дойдет, это я, У Яо, тебе говорю!

Он все больше входил в раж, распалялся, махал руками перед моим лицом, брызгал слюной. Я, конечно, предполагала, что он будет против, но мне и в голову не приходило, что это до такой степени его взбесит. Я смотрела на его искаженное злобой лицо и не могла выдавить из себя ни слова. Мне бы спорить, отругать его, бросить ему, что он в долгу перед Ло Цюнем, а я стояла перед ним растрепанная, поносимая, униженная.

Я упала на стул, он продолжал что-то говорить, как вдруг в глаза ему бросился мой доклад, лежавший на столе. Он схватил его дрожащими руками, начал читать, но сразу же разорвал на мелкие клочки и швырнул мне в лицо, рявкнув:

— Так, значит, втайне готовишь доклад, все еще сочувствуешь этой погани, а ко мне…

Мне уже за сорок, но никто еще так не топтал меня, если, конечно, не вспоминать унижений от хунвэйбинов и цзаофаней. Я сидела, с ног до головы обсыпанная клочками бумаги, — и вдруг будто бомба взорвалась в мозгу: я потеряла сознание.

Не знаю, что он там еще нес, не помню, как очнулась, но увидела его склонившимся надо мной, и желудок словно вывернуло, меня стошнило. Он торопливо достал платок, чтобы вытереть мне губы. Я яростно оттолкнула его и зажала ладонью рот, сдерживая рыдания.

Он сел на стул напротив и испуганно отвернулся к окну.

Я обтерла лицо своим платком, с трудом поднялась, опрокинув стул, и хотела выйти, как вдруг он совершенно спокойно спросил:

— Куда это ты? — Не отвечая, неверными шагами я направилась к двери. Он встал и преградил мне путь. — Тебе сейчас нельзя уходить!

Я решила, что он боится, как бы люди не увидели моих слез. Но пока я раздумывала, он объяснил:

— После обеда будет собрание! — Вот уж не предполагала я, что в такой момент он потребует от меня еще присутствия на каком-то собрании, взглянула недоумевающе, и он добавил: — Ставлю тебя в известность. Ты ведешь собрание. Я буду выступать. Вытри лицо, вон там горячая вода и полотенце. Никто не должен видеть тебя такой, пойдут разговоры. Я тут несколько погорячился, но…

Его «но» так и осталось невысказанным — прозвенел звонок на работу, я вновь опустилась на стул. С меня посыпались бумажки, и я смотрела на них с недоумением. Он ходил кругами по комнате, что-то обдумывая, потом собрал бумажки, бросил в корзину и вышел.

За окном все громче барабанила капель. И у меня возникло ощущение, будто капли били по моему сердцу.

За стеной кто-то разговаривал, до меня доносились только возгласы «секретарь У» да «секретарь У» и его ничего не значащие громкие реплики подчиненным.

Я пребывала в оцепенении, не зная, что следует предпринять и какое там еще собрание он задумал. Уйти — но как? Остаться — смогу ли я сделать вид, будто ничего не произошло?

Опять отворилась дверь, и вошел У Яо, следом за ним — завсектором Чжу. Словно в первый раз появившись в этой комнате, У Яо со смешком обратился ко мне:

— Товарищ Сун Вэй, вы здесь на сверхурочной? Что, плохо себя чувствуете?

— Заведующая Сун, вы плохо выглядите, уж не заболели ли вы? — с показным участием спросил завсектором Чжу.

Мне хотелось оттолкнуть стол, выбежать за дверь, но я не сделала ни одного движения. Они так ловко все разыграли, что мне оставалось только делать вид, будто ничего не случилось. Досадуя на свою слабость, я встала, откинула волосы и произнесла только:

— Пошли на собрание!

Ну и народу навалило сегодня в отдел. У Яо привычно сел на свое председательское место, взял кружку-термос и стал отхлебывать чай, балагуря, беззлобно шутил с товарищами — и так до официального начала собрания, когда, приняв серьезный вид, он внимательно обвел взглядом небольшой зал заседаний.

Сославшись на головную боль, я передала ведение собрания завсектором Чжу. Чжу что-то проговорил, но у меня не было никакого желания вслушиваться, я сделала вид, что склонилась над блокнотом, изо всех сил пытаясь разобраться в собственных мыслях.

У Яо начал доклад — я и его внимательно не слушала. Какое мне дело, что он там сейчас говорит! Двадцать лет он диктовал мне. Я утратила собственный характер, стала его придатком, лишилась воли и, пожалуй, даже собственных мыслей. Я вечно поступалась своими интересами либо, надеясь на лучшее, старательно избегала конфликтов с ним, и вот к чему это привело: тебе в лицо летят клочки бумаги, а ты сидишь и слушаешь его начальственную речь.

Неожиданно я поднимаю голову — мне вдруг кажется, что взгляды товарищей устремились на меня со всех сторон, они пугают меня. Что случилось? Почему они так смотрят? И тут только до слуха долетают слова У Яо — оказывается, он называет мое имя. Почему на собрании речь зашла обо мне? Неужели…

И я стала прислушиваться.

— Товарищ Сун Вэй допустила ошибку, занимаясь апелляционными материалами, — донесся до меня его суровый голос. — Товарищ Чжу пытался остановить ее, но она должным образом не прислушалась к его мнению.

Так он, значит, выносит это на общее собрание! Если я правильно понимаю, его цель — припугнуть меня; вот почему все на меня так смотрят.

— Товарищ Чжу пытался урезонить ее, — продолжал У Яо, искоса поглядывая на меня, — объяснил, что я уже знакомился с этим вопросом, но товарищ Сун Вэй решила, что наши семейные отношения позволяют ей все. Вместо того чтобы заниматься настоящей оргработой, она сняла копию с материалов и широко распространила их, тем самым допустив серьезную ошибку, поскольку в материалах содержались нападки на линию партии и даже высказывалось недовольство великим вождем председателем Мао. У нас сейчас кое-кто склонен огульно перечеркивать прошлое, и за них мы должны взяться со всей суровостью, это бесспорно. Всем известно, что товарищ Сун Вэй моя жена…

Он усмехнулся. Заулыбались в зале. Но он уже продолжал:

— …однако я не могу не подвергнуть ее критике только потому, что она моя жена. Мы не имеем права потворствовать такому стилю. Недостаток товарища Сун Вэй — в ее сентиментальности. Жена этого самого Ло — ее соученица, вот потому-то она и оступилась. Мы не можем допустить подобных индивидуалистических чувств, и товарищ Сун Вэй уже осознала свою ошибку. В надлежащее время она представит отчет о своем поведении, и мы будем это приветствовать.

У меня больше не было сил терпеть. Как он обращается с собственной женой, принуждает меня отчитываться, а сам зарабатывает на мне славу поборника принципов, справедливого и беспристрастного человека. А обсуждение самого дела похоронил без следа. Не помня себя от возмущения, я вскочила, оттолкнув стул, схватила сумку и пошла к выходу.

Все это надо было предвидеть уже давно. Я шла к дверям, а он говорил: «У нашего товарища тяжело на душе, ей надо пойти домой отдохнуть. А я перехожу к предстоящим делам…»

Одним махом я добежала до дома, закрыв дверь, бросилась на кровать и разревелась.

Жалкое существо, только и умеешь, что обливаться слезами!

Спать я перебралась в гостиную.

10

А на следующий день я заболела.

Когда накануне вечером он увидел, что я легла в гостиной, разразилась буря. Запер дверь — и давай читать нотацию: я-де, уйдя с собрания, противопоставила себя коллективу, и как бы я могла оставаться в нем, не сгладь он впечатления? Это, конечно, суровый метод, продолжал он, но публичная критика в мой адрес была совершенно необходима. А руководящему работнику так капризничать не к лицу.

Он все говорил, говорил безостановочно, так что я уже не в силах была терпеть и закричала, рывком приподнявшись на кровати:

— От твоих поучений у меня разламывается голова! Умоляю тебя, неужели нельзя оставить меня в покое?!

Мой резкий тон, выражение лица, вероятно, ошеломили его, и он поспешно ретировался.

Я с головой забралась под одеяло. Во рту было сухо, сердце бешено колотилось, голова трещала, по телу пробегал озноб, я пощупала лоб и поняла, что в самом деле заболела.

Часов в десять вечера вернулась дочь. Увидев, что я лежу одна в комнате, где обычно не спят, она удивилась и, испуганно подбежав к кровати, громко спросила:

— Мама, что с тобой?

Я не подала голоса. Она легонько потянула одеяло, посмотрела на меня, пощупала лоб и воскликнула:

— Похоже, у тебя жар!

Мне не хотелось волновать дочь, и поэтому я сказала только:

— Ничего страшного, простыла.

Она приникла ко мне, посмотрела прямо в глаза и прошептала:

— А вы не повздорили с папой? Папа ведь и дома корчит из себя бонзу, чуть что не по нему — сразу взвивается как ужаленный!

Я покачала головой и, чтобы сменить тему, спросила, почему она так поздно вернулась.

— Я ходила к тете Чжоу Юйчжэнь в общежитие, — ответила дочь. — Мы там слушали музыку, читали, у нее так много книг, не то что у нас.

— Почему она не пришла к нам?

— Она сначала хотела пойти со мной. Потом пошла позвонить, а вернулась вся в слезах. Я даже испугалась.

— Она плакала? — вздрогнула я. — Почему?

— Я спросила, она говорит, один хороший человек умирает, ей так жаль.

— Ты не узнала — кто?

— Нет, — дочь помотала головой, — я же никого не знаю, так чего и спрашивать? Да, она еще сказала, что ей надо поспешить туда, она завтра отпросится с работы и поедет в Заоблачный район!

— В Заоблачный?

— Ма, что с тобой? На тебе лица нет!

— Дай воды!

Я вдруг вся обмякла, руки задрожали. Неужели Цинлань? Я выпила глоток воды, откинулась на подушку, но тут же подняла голову.

— Она едет в Заоблачный, ты не ослышалась?

— Ну как я могла ослышаться! — Дочь изумленно посмотрела мне в глаза. — Ма, что ты так разволновалась? Ты тоже знаешь этого хорошего человека, который сейчас умирает?

Я кивнула.

— Кто это? Мужчина или женщина? Почему вы с тетей Юйчжэнь так переживаете?

— Это женщина! — Я ласково погладила дочь. — Таких женщин немного, и маме твоей далеко до нее!

— Ой! Ма! Почему же ты мне никогда о ней не рассказывала? Почему она никогда не бывала у нас дома? Кто она?

— Я потом расскажу тебе, а сейчас мне надо немного поспать. И ты иди спать, завтра в школу!

Дочь отпустила меня, спросила, не нужно ли мне лекарства. Я покачала головой, и только после этого она ушла, осторожно закрыв за собой дверь.

Теперь, когда я осталась одна, все происшедшее, да еще эта весть тяжкой глыбой обрушились на меня. Мне хотелось спокойно все обдумать, но голова раскалывалась. Я откинула одеяло. Закрыла глаза, и передо мной всплыло мягкое, спокойное лицо Цинлань, она нежно и в то же время отчужденно глядела на меня. «Цинлань, — невольно пробормотала я, — ты прошла сквозь такие испытания, и весна уже близится, неужели ты можешь умереть?» Она покачала головой и прошептала. «Дорогой мой друг, не скорби обо мне, я простая женщина, но я исполнила все то, что должна была исполнить, и я счастлива. А ты?»

«Я?»

«Да, ты!»

Тут я открыла глаза, и видение исчезло. Лишь моя тень, отброшенная безжизненным, тусклым светом настольной лампы, лежала на серой сумеречной стене. В изнеможении я откинулась на подушку, теперь меня бил озноб.

Наутро, когда, проснувшись, дочь забежала ко мне, я успокоила ее, отправила в школу. На самом же деле мне стало еще хуже. Слабость, ломота, высокая температура. Всего одна ночь, а я уже и шагу ступить не могу голова отяжелела, тело словно парит в воздухе, перед глазами туман. Но отчаянным усилием я заставила себя подняться — надо было позвонить Чжоу Юйчжэнь.

Только взяла трубку, Чжоу Юйчжэнь явилась сама. Девушка выглядела так же, как при нашей последней встрече, — свежая, бодрая, только более серьезная и задумчивая.

— Фэн Цинлань стало хуже? — спросила я.

Она кивнула.

— Я звонила вчера туда, хотела кое-что ей сообщить, но подошел Ло Цюнь, его душили слезы, я с трудом разобрала, что Цинлань уже без сознания, и он боится, что это конец.

Потом Чжоу Юйчжэнь сказала, что немедленно едет в Заоблачный, машину достала — не поеду ли я с ней? И еще добавила:

— Вы, мне кажется, просто обязаны. Считайте это общественным или личным — в любом случае вам надо поехать. Быть может, это будет ваша последняя встреча!

— Еду! Еду! — подхватила я. — Подожди, я сейчас — Хотела пойти одеться, сделала два шага, но вспомнила: — А не нужно ли захватить врача?

— Я все уже подготовила, — замахала она руками, — врач в машине, собирайтесь скорей!

В смятении я пошла в комнату, Чжоу Юйчжэнь последовала за мной. Там находился У Яо, уж не знаю, чем он занимался, только взглянул на нас с Чжоу Юйчжэнь мрачно.

— Куда это вы собираетесь?

Не удостоив его вниманием, я распахнула дверцы шкафа, чтобы достать одежду, и слышала, как Чжоу Юйчжэнь язвительно ответила:

— Нам надо кое-кого проведать.

— Кого?

— Тех, с кем вы не желаете встречаться! Двух прекрасных, твердых духом мучеников, имеющих к вам прямое отношение. Ну, как, надо еще произнести их имена?

Вот таким тоном говорила она, стоя перед У Яо, словно ей было все равно, секретарь он или кто-то еще. Потому-то У Яо и недолюбливал ее и даже немного побаивался. С ней он не отваживался держаться со своим обычным чиновным высокомерием, ведь Чжоу Юйчжэнь знала начальников покрупнее его — и все они любили ее как дочь.

Я не видела натянутой физиономии У Яо, но в его голосе послышалась усмешка:

— Ишь, либералка! Мученики не могут быть прекрасными. Нельзя отрицать прошлых кампаний, иначе…

— Вот оно что! — вскинулась Чжоу Юйчжэнь. — Вы боитесь признать, что раньше подвергали чистке хороших людей? А что вы называете отрицанием прошлых кампаний? Проведение политики исправления ошибок? Вы всех запугали, не зря про вас говорят, что стоите на пути.

— Перестань говорить глупости! — возвысил голос У Яо.

— Ха, вы боитесь, что новая политика вас самого сметет с дороги! — не отступала Чжоу Юйчжэнь. — Как же это понимать? Вы не в силах перестроиться? Не можете выпутаться из пут прошлого? Разве «банда четырех» не подвергла чистке вас самого? Так что же вы шумите, когда речь заходит о тех, кого чистили сами? Почему не думаете о судьбе таких хорошо вам известных людей, как Ло Цюнь и Фэн Цинлань?

С этими словами Чжоу Юйчжэнь резко откинула плотно задернутые шторы, и в комнату ворвался сноп света.

— Посмотрите, товарищ У Яо, — показала она за окно, — какое яркое солнце, начался новый исторический этап, а вы, как человек в футляре, все еще..

— Послушай, Чжоу! — Лицо У Яо окаменело. — На что ты все время намекаешь?

Я уже взяла одежду и, не желая, чтобы разгоралась их ссора, позвала Чжоу Юйчжэнь:

— Ну, пойдем!

— Куда? — набросился на меня У Яо.

— Я еду проведать Фэн Цинлань, она очень серьезно больна!

— Не позволю! — резко выкрикнул он, прыгнув вперед и загородив дверь.

Я остолбенела. Чжоу Юйчжэнь широко раскрыла испуганные глаза — такая сцена в нашем доме была для нее внове.

Воспользовавшись замешательством, У Яо схватил мое пальто и так рванул на себя, что я чуть не упала.

— Какая там еще Фэн Цинлань? Ты едешь разыскивать Ло Цюня! — заорал он и, ничуть не смущаясь присутствием постороннего человека, швырнул пальто на пол.

Чжоу Юйчжэнь посмотрела на него, потом на меня, покачала головой и вздохнула:

— Разве можно так относиться к людям, товарищ У Яо! Да сейчас вы готовы вычистить кого угодно — ваш отдел, собственную семью! Ладно! Я пришла не для того, чтобы отвлекать вас от дел. Пойду вперед, сестра.

Она откинула волосы — и только собралась выйти, как вбежал завсектором Чжу и растерянно бросился к У Яо.

— Секретарь У, звонят из парткома провинции, требуют архивные материалы по делу Ло Цюня. Наш первый секретарь разыскивает вас, чтобы вы срочно доложили ему о деле Ло Цюня.

У Яо изменился в лице, но от двери не отошел. Чжу протянул ему какую-то бумажку:

— Вы посылали триста юаней в Заоблачный район? Их вернули!

У Яо взял перевод, развернул и повернулся ко мне с налитыми кровью глазами. А я в этот момент, напротив, успокоилась.

— Это я посылала деньги! — Я подняла брошенное им на пол пальто и собралась проскользнуть мимо него. Он не задержал меня, лишь проводил глазами. Увидев, что ситуация какая-то непонятная, Чжу поспешил улизнуть.

В гостиной я задержалась — в голове мутилось, ноги не слушались. Услышала шум двигателя стоявшей внизу машины, хотела крикнуть, чтобы подождали меня. Но не успела ничего сообразить, как он вбежал в комнату и ударил меня. Я упала. Он осыпал меня бранью, истерически орал:

— Спелась с правыми! Не надейся, что партия вас поддержит, все вы с головы до пят правые, правые..

От пощечины у меня потемнело в глазах, но она же и окончательно отрезвила.

Я медленно приподнялась с пола, не сводя с него глаз. Наверное, у меня было страшное, перепачканное кровью лицо — он вдруг замолк и растерянно попятился.

Нелегко мне было подняться, держась руками за стены, дойти до двери, с усилием открыть ее. Но я еще не вышла за дверь, как он ринулся за мной. Я обернулась посмотреть, что ему еще надо от меня. Его губы дрожали, вдруг он обхватил меня руками и, скользя руками вдоль тела, рухнул на колени.

— Я с ума сошел, как я мог ударить… Прости меня, Вэй, я сам не знаю, что делаю. Ты не можешь уйти, не можешь, я сейчас… я не могу потерять…

Такого я не ожидала, он обнимал меня за ноги, не давая двинуться, а я смотрела на него то ли тупо, то ли презрительно. Не двигаясь, не произнося ни слова, но и не отталкивая его. Кровь из разбитого рта капала прямо на его лицо.

Вдруг он отпустил меня, закрыл лицо руками, на четвереньках дополз до дивана и рухнул на него.

Я окинула квартиру взглядом, в душе уже прощаясь с ней, понимая, что восстановить уже ничего нельзя.

Неверными шагами направилась вниз. Но слишком сильной была встряска этих двух дней плюс еще ночной жар — ноги мои дрожали, перед глазами плыли лица Цинлань, Ло Цюня, У Яо, и не прошла я двух-трех ступенек, как нога ступила в пустоту, и я покатилась вниз.

Я потеряла сознание.

11

Настало утро, когда я наконец пришла в себя, очнувшись в больничной палате, залитой ярким солнцем, под одеялом, нагретым теплыми лучами. С кровати видно синее небо, недвижно замершие молочно-белые облачка, словно ослепительные белые паруса, что плывут по синему морю. Я осмотрелась. Женщина моих лет с соседней кровати кивнула, поймав мой взгляд. Я перевела глаза на столик у кровати: там стояли две вазочки, в одной жасмин с маленькими цветками, только-только раскрывшимися и желтевшими на мягких зеленых стебельках, в соседней вазочке набухли розовые бутоны сливы.

Кто принес эти цветы? Неподвижным взглядом я долго смотрела на них, и какое-то едва народившееся, чуть осязаемое чувство заставило невольно улыбнуться. Я протянула руку, чтобы дотронуться до цветов. Но из глубин сознания стало всплывать что-то смутное, давнее, и постепенно сцена, о которой не хотелось вспоминать, явственно обрисовалась в памяти. На душе стало горько, я отдернула руку и прикрыла глаза.

Какой сегодня день? Опубликовано ли уже коммюнике пленума ЦК? Что с Фэн Цинлань? Почему нет дочери? Началась ли перепроверка дела Ло Цюня? Как дальше устраивать свою жизнь? Вопросы, вопросы…

После обеда пришла дочь. Увидев, что я очнулась, бросилась мне на грудь с криком: «Ма!» — и смотрела полными слез глазами. Я ласково погладила ее, и девочка разрыдалась. По выражению ее лица я догадалась, что ей известно о происшедшем между мной и У Яо. Возможно, она понимает, что на этот раз трещину не заделать.

Об отце она сообщила только, что его отправили учиться в партшколу. Затем рассказала, что меня навещало руководство крайкома, приходили товарищи из учреждения. Еще сказала, что сейчас в учреждениях, школах, на заводах все бурлит, люди изучают коммюнике третьего пленума, обсуждают, как направить всю работу на осуществление «четырех модернизаций». Говорила, говорила, а потом тихонько ойкнула:

— Тетя Чжоу Юйчжэнь вчера навещала тебя, эти две вазочки она поставила.

— Так это она принесла? А я все гадала, от кого бы это! Она тебе что-нибудь рассказывала?

— Какая она все-таки хорошая! — воскликнула дочь. — Как только папа уехал, выбрала свободную минутку и пришла ко мне. Она мне многое порассказала. А иногда я даже плакала!

— О! Так что же она тебе рассказала?

— Ма, ты сейчас лучше не спрашивай! Во всяком случае, я немало поняла по ее рассказам. В нашей жизни произошло много такого, чего не должно было случиться, и не только во времена «банды четырех». Но есть у нас люди, прошедшие испытания и достойные того, чтобы мы учились у них!

Меня поразило, что дочь смогла все это высказать, эта школьница, которой только-только исполнилось шестнадцать. А я все еще считала ее ребенком! Кивком головы я выразила свое согласие, и она продолжала:

— Тетя Чжоу еще сказала, что мы обязаны сделать выводы из ошибок прошлого. Выводы помогут избежать повторения ошибок и уверенно идти вперед. И я думаю, что это очень правильно. А ты как считаешь, мама?

— Именно так, девочка! — ответила я. — И еще выводы нужны вашему поколению — чтобы вам не пришлось столкнуться с тем же самым! А придет она сегодня?

— Чуть не забыла. — Дочь поспешно вынула из кармана письмо и протянула мне, объясняя:

— Это она передала для тебя.

Я взяла письмо и медленно надорвала конверт. Она сообщила мне, что Цинлань, увы, покинула этот мир. Но успела узнать, что товарищ Ло Цюнь восстановлен в партии. Она умерла с улыбкой на лице, держа Ло Цюня за руку. Цинлань, писала Чжоу Юйчжэнь, помнила и о вас, сожалела, что так с вами больше не довелось встретиться, и выразила надежду, что вы еще приедете в Заоблачные горы и, возможно, захотите прийти к ней на могилу. Юйчжэнь писала также, что уже официально приступила к работе в Заоблачном Особом районе, получила разрешение на перевод. А в конце она сообщала, что Ло Цюнь назначен секретарем парткома Заоблачного Особого района!

Пока я внимательно читала письмо, из-за окна летели бравурные звуки гонгов и барабанов, какие-то возгласы, ржанье лошадей, рев клаксонов.

— Что там такое? — складывая письмо, спросила я дочь.

Она взглянула в окно и объяснила:

— Это те, кого направили на строительство Заоблачного Особого района, собрались здесь перед отъездом!

— Как бы мне взглянуть?

— Ма, тебе разве можно вставать?

— Не волнуйся. Когда-то твоя мама вот так же собиралась в Заоблачные горы. Мне хочется посмотреть, как это происходит сегодня.

Дочь помогла мне, благо кровать стояла почти у самого окна. Я припала к стеклу и посмотрела вниз. На площади, на улицах — всюду, сколько хватало глаз, люди, флаги, машины, телеги, техника на грузовиках. Да, все не так, как когда-то, в наши дни! Как ни извилист был путь, но жизнь все же идет вперед.

Я смотрела, смотрела, и вдруг в глаза мне бросился рослый человек в старой армейской шинели, который произносил с грузовика, прямо под окном, речь перед шеренгами. Отделенная стеклом, я не слышала голоса, только видела энергичные движения руки. Золотистое сияние солнца ложилось на его лицо, наполняя его светом. Долго я вглядывалась в него, и руки мои задрожали, гулко застучало сердце. Это же он, Ло Цюнь! Его могучая фигура, скульптурное лицо; двадцать лет я не видела его, а он все такой же, трудности лишь закалили его, но не изранили, напротив — он выглядел как-то даже крепче, выше, чем прежде!

Лицо мое пылало. Я прижалась к оконному стеклу и не мигая следила за Ло Цюнем. Он последний раз взмахнул рукой, выкрикнул какую-то фразу, и люди, флаги, техника — все пришло в движение.

Я следила, пока они не исчезли в дальнем конце улицы, и лишь тогда с трудом оторвалась от окна. Легла, откинулась на подушку. Невольно взгляд упал на вазочки с цветами, и мысли мои полетели в Заоблачные горы!

Заоблачные горы — моя юность, моя любовь, мое дело: все, все начиналось там, и все там же оборвалось! Неужели ничего не воротишь?

Меня неудержимо потянуло поднять голову и вновь взглянуть на улицу, но там уже было пусто, я горько улыбнулась и покачала головой.

Но с этого дня во мне загорелось желание съездить в Заоблачный район.

Прошло время, я выписалась из больницы. Был как раз канун праздника поминовения. Мне пока не надо было идти на службу. Я раздумывала, не сменить ли работу на более подходящую для меня, практическую, да и жизнь надо было устроить как-то по-новому. Все следовало начать заново. А сперва я решила съездить в Заоблачные горы. Положить цветы к могиле Цинлань, найти Ло Цюня, поговорить с ним, пусть хотя бы раз — мне довольно и этого.

Ло Цюня я до поездки реально себе не представляла — да и как могла представить?! Разум подсказывал, что начать все заново невозможно, я сама покинула его в трудное время. А сейчас, когда он восстановлен на работе, прибежать обратно, пусть даже он и встретит меня радостно, — нет, это немыслимо. Где же мой стыд, чувство собственного достоинства?!

С такими мыслями я и пустилась в путь. Сердце, как ни странно, было спокойным, однако по мере приближения к Заоблачному району оно помимо моей воли гулко застучало.

Я смотрела на медленно приближавшуюся старую крепость, на благоухавшее цветами ущелье, на пойму Цзиньшагоу, открывшуюся, когда мы выехали из ущелья. Вот здесь я скакала верхом, а там, чуть дальше, в том лесочке на горном склоне, мы с ним сели на одну лошадь, отпустив удила…

Все эти воспоминания, которые лучше бы не тревожить, одно за другим всплывали в сердце. К моему удивлению, они приносили какую-то сладость, словно все это и впрямь можно возвратить и пережить вновь.

А почему бы и нет? Он свободен, и я теперь свободна.

От этого простого факта в голове помутилось, сердце заколотилось, как у юной девушки, и, хотя рядом никого не было, лицо запылало. Я улыбнулась своим мыслям.

Сойдя с поезда, я поспешила в Заоблачный город — прямо к новому секретарю парткома Особого района. Мне хотелось поскорее встретиться с ним.

Однако, проделав уже часть пути, я вдруг остановилась.

Впереди показалась группа людей, шедших поклониться могилам. У них были черные нарукавные повязки, одни несли венки, другие держали ритуальные сосуды для совершения старого местного обряда. При виде этой небольшой строгой колонны мое сердце невольно сжалось. Какое-то болезненное чувство пришло на смену недавнему почти легкомысленному состоянию, столь не соответствовавшему моему возрасту.

Разве главная моя цель — не поклониться могиле Цинлань? Ведь это она, ближайшая подруга юности, вместо меня выполнила труднейшую задачу. И вот она ушла, а я уже забыла о ней и мечтаю о том, что не должно принадлежать мне…

Горя от стыда, я постояла мгновенье на улице и решила прежде всего пойти к могиле Цинлань.

С опущенной головой, в растрепанных чувствах прошла по городку. Спросила школьника, не знает ли он, где могила учительницы Фэн. Он ответил, что они только что ходили поклониться ее могиле, и вызвался проводить меня, но я, поблагодарив, отказалась.

Из его объяснений я поняла, что это как раз то место, где мы с Цинлань впервые повстречали Ло Цюня, в густом бамбуковом леске, где я натолкнулась на него, где мы громко смеялись, присматривались друг к другу, а потом пошли вместе к старой крепости, и Ло Цюнь еще поправил меня, сказав, что местные называют ее не крепостью, а заставой…

Почему же она погребена именно здесь? И почему вспоминаются события прошлых лет? Что еще преподнесет мне жизнь?

Придорожный лесок становился все гуще. Ярко-зеленые молодые листочки слегка подрагивали от легкого весеннего ветерка; смеялись, раскрывшись, красные и сиреневые азалии; беспрерывно щебетали, сбившись в парочки, пестрые горлицы; какие-то еще птицы весело пели в глубине леса, высоко в небе парили соколы. Какая густо настоянная весна! А у меня на душе был холод.

Я сорвала несколько азалий, срезала веточки хайтана и орхидеи, добавила ветки сосны и бамбука и связала черным кисейным шарфиком в букет. Вырвав лист бумаги из блокнота, лежавшего в сумке, я написала несколько слов: «Вам, Цинлань. Твоя подруга Вэй, которая должна учиться у тебя!»

С букетом в руках я медленно пошла вперед, отыскивая могилу. И вдруг увидела, что недалеко от меня стоят два человека. Я чуть не вскрикнула: это были Ло Цюнь и Чжоу Юйчжэнь. От неожиданности я вздрогнула и, сама не знаю почему, спряталась за стволом дерева.

В торжественном молчании они стояли перед могилой Цинлань. Ло Цюнь в своей старой шинели, и Чжоу Юйчжэнь сегодня была одета просто, только повязала на шею белый кисейный шарфик, который безостановочно трепетал на ветру.

Потом они повернулись и пошли обратно — серьезные, торжественные. Они шли рядом, не глядя друг на друга, в глубокой задумчивости.

До меня донеслись слова Чжоу Юйчжэнь:

— Пришла пора воплотить в жизнь идеи, которые вы столько лет вынашивали в одиночку. Позвольте мне помочь вам привести в порядок ваши книги и рукописи. Я должна выполнить то, что завещала мне сестра Цинлань! Вам же предстоит возглавить битву за модернизацию Заоблачного района.

Ло Цюнь ничего не ответил, но выражение его лица говорило о том, что он весь в мыслях о будущей работе.

Они прибавили шаг. Я смотрела вслед, пока их фигуры не растворились в весеннем лесу. И это мгновенье открыло мне все! До чего же я была смешна. Потерянное — потеряно навсегда, в душе было пусто, я чуть не разревелась, но сдержалась из последних сил. Взгляд упал на букет, который я сжимала в руках, свежие красные и сиреневые цветы с улыбкой глядели на меня, кивали головками. Я перевела взгляд на лист бумаги, перечитала надпись: «Твоя подруга Вэй, которая должна учиться у тебя!»

И тут ощутила, что мое лицо пылает: стыд, он идет из сердца, которое оказалось чистым.

Еще за мгновенье до этого я не представляла себе так отчетливо, чему же должна учиться у Цинлань, я была замкнута в круг мелких личных переживаний. Но человеку следует смотреть на жизнь широко, идеалы и моральные ценности должны помогать ему отличать правду от лжи. Именно так говорила Цинлань: она исполнила все, что должна была исполнить!

А разве на моем посту нельзя сделать больше?

Я оправила платье, пригладила волосы и твердыми шагами направилась с цветами к могиле Цинлань.

Беззвучно шевеля губами, я молила ниспослать ей покой. А Ло Цюню и Чжоу Юйчжэнь всем сердцем желала счастья.

Хэфэй, 16.3—5.4—1979.