СССР. Незавершенный проект

Глава 1 Поражение коммунизма и Пиррова победа капитализма

Уход советского коммунизма с исторической сцены в конце XX века проходил под бурные аплодисменты западного мира, который отождествлял это с закатом эпохи мирового зла и наступлением эпохи мирового добра. Вряд ли кто из тех, кто радовался этой перемене, сознавал, что подобное мышление является глубоко антирелигиозным и марксистским. Это марксизм утверждал, что зло воплощено в чём-то одном, а именно в частнособственническом капитализме, а потому с его устранением закончится «предыстория» человечества и начнётся его подлинная история, торжество свободы и процветания. И только религия внушает людям, что зло многолико, оно не в чём-то одном, а в каждом из нас, и определённого адреса не имеет. Поэтому она рекомендует нам бороться со злом в самом себе путём веры в Бога и постоянного очищения души от скверны зла.

Теперь мы увидели, как западное христианство в лице правящих кругов и широкой общественности капиталистических стран позаимствовало марксистскую гордыню знания адресата мирового зла. Его воплощением был объявлен советский коммунизм, уход которого был воспринят как наступление подлинной истории, эпохи бесконфликтного развития человечества.

В ниже предлагаемых строках рассматривается, насколько был обоснован такой поход и что на это сказал ход истории. Иначе говоря, речь пойдёт о том, подтвердила или опровергла история западную оценку советского коммунизма как абсолютного зла и означает ли теперь его уход наступление мира и благоденствия народов. Или же крах коммунизма явился мнимой победой западного капитализма, ввергающей его в полосу не менее опасных кризисов, конфликтов и потрясений.

В качестве исходного для обсуждения рассматриваемого нами вопроса следует взять выдвинутое в связи с крахом коммунизма нашумевшее положение американского политолога Фукуямы о конце истории. Независимо от того, верно оно, или нет, его широкий отклик глубоко символичен для понимания современной эпохи. В течение всего XX века западный либерализм объявлял коммунизм случайным недоразумением истории, незаконнорожденным детищем времени, не имеющим право на существование зигзагом мирового развития. Этим оправдывалась враждебность правящих кругов Запада к коммунизму и его основному носителю – Советскому Союзу. Из множества свидетельств подобного рода приведём признание на этот счёт современного американского неоконсерватора Роберта Кагана, который пишет: «Американцы никогда не желали признать легитимность Советского Союза и постоянно искали путей подорвать его изнутри и снаружи, даже ценой риска нарушить глобальную стабильность. «Империя зла» не может располагать легитимностью и нерушимыми правами суверенной нации»[224].

Что правящие круги США всегда и любой ценой хотели разрушить Советский Союз это совершенно верно. Но насколько такая позиция была оправданной с моральной и научной точек зрения? Если возникновение и существование советского коммунизма было случайным зигзагом истории, то его уход никак не может быть значимым событием. Между тем широко признанным на Западе утверждением Фукуямы признана, по крайней мере, значимость самого события. То, что считается мерой исторического отсчёта, отделяющим одну эпоху от другой, зигзагом быть не может. Наоборот, такое событие является более естественным, чем остальные, которые не столь значимы, чтобы служить водоразделом разных эпох. Выходит, что не мытьём так катаньем признано, что советский коммунизм возник, существовал и сошел с магистрали мирового развития как нечто эпохальное. Но такое бывает лишь тогда, когда событие несёт в себе особый, исторический смысл. Этого не могло быть, если бы возникновение советского коммунизма не было закономерным результатом развития мировой истории. Именно это все свои годы указывала советская общественная мысль, оценивая Октябрьскую революцию 1917 года в России как главное событие XX века.

Однако, признание значимости события является лишь одной его стороной. Другую, более важную сторону составляет его исторический смысл, т. е. вопрос о том, какие обстоятельства его породили, и какое содержание в себе несёт. Ведь о конце истории говорят не в смысле её остановки, исключения в дальнейшем чего-либо значимого и развития вообще, а в смысле ухода мрачного периода истории, когда мир, как они утверждают, находился под дамокловым мечом исходивших от коммунизма угроз. В такой постановке советский коммунизм однозначно оценивается как абсолютное зло, а противостоявший ему западный капитализм как абсолютное добро. Теперь формулой конца истории заявлено, что тучи на небе рассеялись, и над миром взошло сияющее солнце безопасности, свободы и процветания. Таковыми считаются ценности западной, прежде всего, американской цивилизации, парламентской демократии и свободной рыночной экономики. Здесь идея немецкого философа Гегеля, который в прусском государстве своего времени видел конечный пункт развития мировой цивилизации, использована Фукуямой применительно к требованиям современного американского государства. В полном соответствии с жанром концовки детских сказок проповедники этой идеи объявили, что, наконец-то, добро победило зло, и теперь открылась широкая и свободная дорога бесконфликтного развития мировой истории.

Если это так, советский коммунизм действительно был основным носителем мирового зла, именно он, а не что-либо другое создавал угрозу миру и подрывал международную безопасность, а избавление от него равнозначно восходу солнца над планетой, то дальнейшее развитие мировой истории надо представлять как сплошное торжество добра и всеобщего благополучия. Однако ничего подобного пока не видно, и не предвидится. Иначе НАТО давно было бы распущено, а военные расходы и армии стран сократились бы до предельного минимума, а ядерное оружие было бы объявлено вне закона. Коль скоро ничего подобного не происходит, и с уходом коммунизма зло не исчезло, то логика требует признания, что причины мирового зла в чём-то другом, а нарочито громкие обвинения в адрес коммунизма были искусственно раздутыми и преследовали цель дискредитации альтернативной капитализму общественной системы и геополитического соперника США.

Признание коммунизма сплошным злом помимо негативной оценки требовало ответов на ряд возникавших при этом вопросов. Во-первых, в силу каких обстоятельств возникло такое всеобщее зло, какими истоками оно питалось, чтобы оно могло держаться столь много лет? Во-вторых, почему абсолютное зло имело такие впечатляющие успехи, что вызывало восхищение и многие другие народы последовали его примеру? В-третьих, если добро заключено в капитализме, то, как на его почве разразились две мировые и множество локальных войн, фашизм, мировые кризисы, и как состоящий из одного зла советский коммунизм мог и выступал в роли спасителя мировой цивилизации от фашистской угрозы в годы второй мировой войны? В-четвёртых, почему, путём развития по пути сплошного зла Китай и Вьетнам и сегодня имеют самые высокие в мире темпы экономического роста, могут повышать благосостояние своих народов, а победившее добро ввергло свои народы в пучину мирового финансовоэкономического кризиса?

В поисках ответа на эти вопросы было бы полезно также объяснить многие другие факты и явления, которыми отмечено существование советского коммунизма. Например, причины невиданного в истории авторитета советского коммунизма в мире, который пользовался неизменной поддержкой охватившего все континенты, страны и народы самого массовой в человеческой истории политической силы – международного коммунистического и рабочего движения. Объявлять такое движение «пятой колонной» Москвы, как это делалось западными правящими кругами, это было не что иное, как нежелание видеть реальность такой, какой она была. Ведь СССР пользовался поддержкой не только международного коммунистического движения, но в огромного массива колониальных и зависимых от империализма народов (третьего мира), который «пятой колонной» Москвы никто не смел называть. Почему всё это было? Напрашивается тот ответ, что для многих миллионов людей в разных частях планеты советский коммунизм был не воплощением зла, а светочем прогресса.

Каждый желающий знать эту правду должен задать себе также, например, такой вопрос. Почему около 300 человек из различных мест и сословий фашистской Германии (лишь немногие из них были коммунисты), составивших, так называемую «красную капеллу» во время второй мировой войны добровольно, с риском и ценою жизни работали не на демократические Соединённые штаты Америки, а на тоталитарный Советский Союз? Почему это же самое ещё раньше стала делать так называемая «кембриджская пятёрка» (на самом деле их было около 30 человек) из высших сфер английского общества? Она также в течение около 30 лет предпочли работать на Советский Союз, а не какую-нибудь другую страну. Таких фактов превеликое множество. Люди в разных частях мира это делали, потому что для них Советский Союз был светом в окне угнетенного человечества и надеждой на спасение мира от угрозы фашистского порабощения. Тот факт, что США, Великобритания и другие демократические страны Запад встали на одну сторону с Советским Союзом в войне с фашизмом и решающая роль, которую он сыграл в его разгроме, также говорит о том, что в нём было нечто такое, что по идеологическим причинам на Западе не принято признавать.

Этим «нечто» была новая надежда, которую он породил. Вместе с тем верно и то, что далеко не возлагавшиеся на него надежды советский социализм оправдал и об этом пойдет речь. Но он их породил, и на этот счёт были серьёзные причины. Если бы капитализм был безупречным, а советский коммунизм был одним пороком, то всего этого быть не могло, направленная против капитализма русская революция не имела бы того феноменального успеха, которым отмечен XX век.

Как бы ни оценивать достоинства и недостатки советского социализма, он оказался способным бросить вызов капитализму и предложить народам мира глубоко отличную от него альтернативу – социалистическую модель развития и образа жизни. Этим он вызывал восхищение одних и враждебность других. Если бы капитализм был однозначным добром, то этого быть не могло. Для очень многих в мире капитализм был величайшим злом, и они жаждали избавиться от него. Правда состоит в том, что капитализм был привлекательным для одних и отталкивающим для других.

При беспристрастном взгляде на события XX века относительность понятий добра и зла становится достаточно прозрачной. Так, например, едва успел коммунизм скрыться за горизонтом, как Соединенные Штаты были потрясены событиями 11 сентября. Не коммунизм, а совсем другие силы протаранили символы американского господства над миром. Одно это говорит о том, что зло не имеет одного адреса. Если ещё учесть советскую сдержанность во время Суэцкого кризиса 1967 года, а затем его уступчивость руководителей во время Карибского кризиса 1962 года, когда едва не проломился тонкий лёд ядерной катастрофы, то у нас окажутся все основания для сомнений относительно версии «империи зла». Если бы эта оценка была верна, то мир давно лежал бы в руинах ядерной катастрофы, и мы уже не могли бы на эту тему рассуждать.

Тот, кто в критической ситуации поставил спасение мира превыше всего, во всяком случае, однозначным злом быть не может. Это не значит, что советский коммунизм был лишён зла и пороков. Не будем закрывать глаза на то, что их было достаточно, чтобы привели советскую модель социализма к краху. Когда советские солдаты топтали афганскую землю и убивали тех, чья вина состояла в том, что они не хотели видеть на своей земле чужеземных властителей, как это делают сегодня США и их союзники по НАТО, то это было и является несомненным злом. Но ещё худшее я видел, когда стоял на опустошённой вьетнамской земле, выжженной американским напалмом от всего живого, хотя до этого место отличалось высокой плотностью населения. Несмотря на прошедшие три года, ко времени моего визита, там всё ещё не росло ни одно растение, не было ничего живого. Были одни лишь комары, от которых не было спасения. Вина заживо сожжённых американским оружием состояла в том, что они укрывали партизан, боровшихся против чужеземного господства над своей страной. Это было не меньшее зло.

Для понимания относительности понятий добра и зла полезно также помнить о временах второй мировой войны, когда советский коммунизм в союзе с западными демократиями сражался против общего врага. Тогда власти и другие авторитеты западных стран не говорили о нас как «империи зла». Наоборот, в самых ярких эпитетах до небес возносили его позицию и действий. Если коммунизм был неизменным злом, то как он мог быть в единстве с капиталистическим добром и против фашистского зла? Выходит, когда Запад нуждался в нас, то мы выступали как добро, но когда всё изменилось, и наши интересы стали противоречить друг другу, то мы превратились во зло. Справедливость требует сказать, то же самое было и с нашей стороны. Пока щедрая военно-техническая помощь США и Великобритании поступала к нам, а их военные действия в Африке и Европе отвлекали от нас силы общего врага, Запад изображался в советской прессе в самых привлекательных тонах, а Рузвельт и Черчилль были объявлены глашатаями мира и прогресса. Но как только война кончилась и в мире начала складываться иная расстановка сил, наши интересы вступили в конфликт друг с другом, началась холодная война с обливанием грязью друг друга.

После такого рода сопоставлений, число которых в истории бесконечно, едва ли можно утверждать, что зло свойственно только одному, а добро только другому. Во всяком случае, полувековая холодная война между США и СССР не даёт основание к тому, чтобы зло закрепить за одной, а добро за другой стороной. У каждой были свои мотивы эту войну начать и вести. Что Советский Союз стремился к распространению коммунизма (и тем самым своего влияния) на весь мир, бесспорно. Но была ли американская сторона лучше? Ничуть. Как отмечалось выше, с самого начала возникновения Советского Союза на политической карте мира Соединённые Штаты пытались всячески его подрывать. Для американского отношения к СССР было важным только то, что он был другим, а именно, альтернативой капитализму. Именно это и воспринималось как зло и порок. Отсюда отрицание его права на существование рисовать его в самых худших красках.

Между тем беспристрастный анализ отношений США и СССР в ходе холодной войны обнаруживает банальный характер их противоборства. Во все времена отношения великих держав между собой ничем не были лучше соперничества двух женихов, когда один становится на пути другого за обладание желанной невестой. Это можно видеть в соперничестве Спарты и Афин, Рима и Карфагена в древние времена, Англии и Франции в средние века, а позже Испании и Англии в борьбе за обладание американским континентом и во множестве других противостояний в истории. Подобным же образом, противоборство между США и СССР вызывалось не столько различиями их цивилизационных ценностей, – параллельное существование разных цивилизаций имело место не только в прошлом, но такая возможность подтверждалось также опытом взаимоотношений США и СССР в XX веке, – сколько претензией каждой страны на доминирование в мире.

Послесталинская позиция советского руководства по этому вопросу также была глубоко противоречивой. С одной стороны решениями XX съезда КПСС оно заявило о своем признании курса на сосуществование двух общественных систем и мирного их соперничества, но с другой Н. Хрущёв неустанно повторял о намерении «закопать капитализм». Естественно, что второе утверждение аннулировало первое, что было в духе сложившихся в СССР антидемократических порядков. Съезд правящей партии провозгласил одно, а первое лицо государства своими словами и действиями утверждал прямо противоположное. Выходит, что несовместимыми оказались не столько ценности капитализма и социализма, – их параллельное существование вполне было возможно, – а их амбиции на мировое господство. В этом смысли противоборство двух сверхдержав надо считать не чем-то особенным, а таким обычным явлением, которым характеризуется вся человеческая история.

В ситуации такого противоборства не приходилось ожидать, чтобы одна сторона беспристрастно смотрела на другую. Афиняне не могли смотреть на спартанцев не иначе, как на врагов, а некий римлянин даже помешался на том, что Карфаген надо разрушить, что и было сделано. Правда, со временем всё проходит. Прежние страсти, если их специально не разжигают, так или иначе утихают, а вместе с этим исчезает былая предвзятость. И только после этого постепенно очищается путь к объективной оценке того, что было.

К сожалению, с уходом коммунизма с исторической арены такое время не наступило. Окончание холодной войны не привело к снижению градуса прежнего кипения политических страстей до признания той простой истины, что народы имеют разные судьбы и пути развития, и нелепо рассматривать всё историческое многообразие с позиций одной цивилизации. Но Запад так именно и поступает. Он считает, что уход коммунизма открыл шанс для укрепления его господства над миром. Так, ещё в начале 2001 г., т. е. нападения на американский торговый центр администрацией Буша-младшего был принят «Проект нового американского столетия», где сформулирована основная стратегия на весь предстоящий период. В нём говорится: «Если Соединённые Штаты установят дружественный режим в Ираке, продвинутся таким же образом в Иран, закрепят своё стратегическое присутствие в Центральной Азии, то добьются господства над нефтяными резервами Каспийского бассейна и контроля над мировой нефтепроводной системой, а тем самым над мировой экономикой в течение предстоящих 50 лет»[225]. Говорят об Иране, а имеют в виду также Россию, как страну Каспийского бассейна. Такова логика претендента на мировое господство.

Каковы бы ни были советские претензии на этот счёт, нельзя не видеть, что американское самодовольство и самолюбование намного превосходит советское. Так, выражающий настроения широких кругов американского общества упомянутый выше Роберт Кейган утверждает, что только американская цивилизация обладает такими достоинствами, которые дают ей моральное право на установление своего господства над миром. Потому, пишет он, «что принципы и идеалы, на которых это было основано, были неоспоримо выше <…> идей, на основе которых формировались государства и правительства на протяжении человеческой истории»[226]. Исходя из этого, широкий круг социально-экономических, культурологических и политических проблем, включая современную международную обстановку рассматривается теперь под углом зрения утверждения ценностей американской цивилизации.

Такая амбиция на универсальность своих ценностей, на мой взгляд, является такой же тупиковой, какой была подобная же первоначальная претензия со стороны советского коммунизма. Не потому что у той, и другой цивилизации нет своих достоинств, а потому, что у той, и другой есть свои неприемлемые дня других пороки. Однако, при насильственном способе навязывания своей цивилизации одно не отделяется от другого, и чаще всего, пороки затмевают достоинства, в то время как при свободном выборе каждый народ имеет возможность принимать одно и отвергать другое.

Подобный подход со всякой точки зрения, в том числе распространения ценностей своей цивилизации представляется мне куда более плодотворным, чем преднамеренное поношение одной стороной ценностей другой, и соответствующее этому приклеивание ярлыков. Если, например, говорить о западной, в том числе американской цивилизации, то её ценности, взятые сами по себе, мало кем могут подвергаться сомнению. По этому поводу Самуэль Хантингтон пишет: «Запад, – и особенно Соединенные Штаты, которые всегда были миссионерской нацией, – верит, что незападные народы должны принять западные ценности демократии, свободного рынка, ограниченной роли государства, разделения церкви и государства, прав человека, индивидуализма, правления закона, и должны осуществить эти ценности в своих институтах. Однако, только меньшинства в других цивилизациях принимают и продвигают эти ценности, тогда как большинство в незападных культурах испытывает по отношению к ним чувства от скептицизма до резкой оппозиции. То, что представляется универсализмом для Запада, является империализмом для остальных»[227]. Особого внимания заслуживает заключительная часть слов Хантингтона. В них содержится объяснение причин противодействия принятию западных ценностей со стороны представителей других цивилизаций. Во-первых, неприемлема западная категоричность претензий на универсальность своих ценностей, ибо она предполагает отказ от собственных, в то время как в глазах каждой цивилизация собственные ценности, взятые в целом, обычно представляются выше остальных. Во-вторых, западные ценности навязываются насильственным путем, и, как правило, за ними скрываются совсем иные цели, связанные с установлением своего господства в данном регионе. Так называемые либеральные политики и деятели, как мы видели на примере президента Б. Ельцина и его окружения, очень часто бывают такими, что их интересует не столько демократия, сколько поддержка Запада в ответ на готовность служить его интересам. Никакого дополнительного вклада в демократические преобразования М. Горбачёва в качестве его преемника в России Б. Ельцин не сделал, но осуществил рекомендованные Западом рыночные реформы, за что получил поддержку в том, чтобы танками расстрелять законно избранный парламент.

Об этой практике двойных стандартов западных правящих кругов под флагом продвижения ценностей западной цивилизации, С. Хантингтон пишет: «Незападный человек, не колеблясь, указывает на разрыв между западным принципом и западной практикой. Лицемерие и двойные стандарты являются ценой универсалистских притязаний. Демократии способствуют, но не в случае, когда она приводит к власти исламских фундаменталистов; нераспространение ядерного оружия проповедуется для Ирана и Ирака, но не для Израиля; свобода торговли – это эликсир экономического роста, но не для сельского хозяйства; права человека представляют собой проблему для Китая, но не для Саудовской Аравии; агрессия против нефтеносного Кувейта отражается массивными силами, но не агрессия против менее богатой нефтью Боснии»[228].

С такими двойными стандартами в продвижении ценностей своей цивилизации сеется не добро, а зло. Насильственный способ навязывания добра, как лишний раз показала судьба советского коммунизма, содержит в себе зародыш превращения добра во зло, что хорошо выражено известной пословицей: благими намерениями вымощена дорога в ад. Насилие и есть тот реактив, посредством которого первое превращается во второе. В своей критике марксизма на это указывал русский религиозный философ Н. Бердяев. Он писал: «Марксизм вообще думает, что добро осуществляется через зло, свет через тьму. Таково ведь и отношение к капитализму, который есть величайшее зло и несправедливость и вместе с тем есть необходимый путь к торжеству социализма»[229].

Если бы тот же автор анализировал политику современного либерализма, то нашёл бы в ней не меньше подтверждений того, как реальное зло совершается во имя иллюзий добра. После ухода коммунизма зла в мире стало не меньше, если не больше. Ничего подобному взрыву Нью-йоркского торгового центра 11 сентября, или трагедии Беслана, когда свыше 300 детей были заживо сожжены на глазах беспомощного мира, раньше не было. Теперь не коммунизм, а либерализм несёт ответственность за то, что такое имело место. То же самое следует сказать и о нынешнем финансово-экономическом кризисе. Коммунизма нет, а зло продолжает победно шагать по планете.

И человечество так и не находит сил его остановить. Какими бы благими намерениями ни прикрывалось вторжение войск НАТО на территорию бывшей Югославии, затем Афганистана и Ирака, оно есть насилие над волей этих народов, и уже по одному этому добром быть не может. Эти военно-политические акции западных стран являются ещё одним подтверждением того, что добро и зло чаще всего не отделены друг от друга, а перемешаны так, что одно подменяет другое. В сегодняшнем мире обнаружилось множество мест и людей, в глазах которых большего зла, чем США в мире нет. Едва ли как-то иначе можно рассматривать многочисленные жертвы американских бомбёжек Югославии 1999 года, судьбу мирных граждан Афганистана и Ирака, никогда никакого зла не причинявших американцам, тем не менее ставших жертвой их агрессии. Есть множество других стран и народов в разных частях мира, большинство населения которых воспринимают США как исчадие ада.

В качестве объекта критики со стороны мирового сообщества место СССР теперь заняли США. В своё время за аналогичные действия в Европе и в том же Афганистане они сами подвергали ещё более жёстокой критике советский коммунизм. Теперь за то же самое США сами встали перед судом истории. Во многих странах и частях мира США сегодня подвергаются острой критике и за то, что разнесли по всему миру заразу финансово-экономического кризиса. Тем не менее, за одинаково неприглядные действия советский коммунизм осудили как «империю зла», а американскому капитализму дозволяется претендовать на роль «империи добра».

Как во многом другом, здесь мы сталкиваемся с западной практикой двойных стандартов. СССР, в отличие от США, никого в финансовый кризис не втягивал, и такого рода претензий к нему не было, а по агрессивности различие между ними установить невозможно. СССР вторгся в соседний Афганистан, но задолго до этого то же самое сделали США в далёком от них Вьетнаме. СССР навязывал свои порядки восточноевропейским странам, но то же самое США делали в Латинской Америке. Но vas victis – горе побеждённым! Добровольная капитуляция коммунизма поставила Запад в такое положение победителя, которое дает правящим кругам западных стран возможность рисовать себя в роли спасителей мировой цивилизации от коммунистической угрозы. Уход коммунизма они записали себе в актив и преподносят миру как ими одержанную победу, хотя это то же самое, что рассвет дня приписывать утреннему кукареканью петуха. На самом деле советский коммунизм сошёл с исторической арены не потому, что его кто-то победил. Пока коммунизм был самим собой, его победить было невозможно. Когда же иссякли его ресурсы и в него перестали верить, то и побеждать было нечего, он сошел со сцены само собой. То, что в данном случае называется победой, на самом деле была добровольной капитуляцией советской модели коммунизма (социализма). Этот приговор истории не способны видеть и те у нас, кто приписывают крах коммунизма и распад СССР деятельности спецслужб США, которые, якобы, своевременно завербовали решающих фигур в советском руководстве, а те в угоду Западу развалили СССР и коммунизм.

Конечно, спецслужбы нигде не дремлют и кого можно вербуют, а те выполняют волю своих хозяев. Но этим же занимались советские спецслужбы с не меньшим успехом, чем другие. Почему же они не завербовали, например, хозяев Белого дома, не обратили их в коммунистическую веру и с их помощью не развалили капиталистическую систему США? Потому что такое было невозможно, как в США, так и в СССР. Люди держатся за свои идейные принципы до тех пор, пока верят в них и черпают оттуда деловое и моральное оправдание своих действий. Поэтому односторонние уступки М. Горбачёва, а затем Б. Ельцина Западу надо рассматривать как проявление глубокого кризиса коммунизма, неверия ими в прежние идеалы. Если бы коммунистические идеалы 1980-х гг. владели умами и сердцами людей так же, как в начале 1920-х и даже в 1930-х гг., когда их представляли те творцы революции, которые были детьми Рема и Ромула, тогда всё пошло бы иначе. Тогда были бы выдвинуты люди из той породы. Но позже наступили другие времена, когда советская бюрократия решила стать буржуазией. Как М. Горбачёв, так и Б. Ельцин вместе со всеми, кто их окружал, были из их числа. Они были типичными представителями переродившейся коммунистической номенклатуры, какой была и основная масса коммунистов, что видно на том, как 20-ти миллионный карточный домик КПСС в мгновение ока рассыпался от одной подписи генсека о роспуске. Никакого сопротивления этому оказано не было. Сколько-нибудь влиятельных коммунистических организаций на её месте также не возникло. Восстановленная в судебном порядке компартия Российской Федерации, кроме названия ничего общего с коммунизмом уже не имеет, и служит лишь пугалом для тех, кто дурачит народ угрозой возрождения умершего коммунизма.

Коренная причина поражения коммунизма и сдачи наших идейных, геополитических и стратегических позиций капитализму не в политике и акциях западных стран – в этом они ничем не отличались от того, что мы делали против них, – а в нашей собственной разочарованности в коммунизме и неспособности отстаивать его и дальше. В том виде, в каком коммунизм сложился в СССР, он как альтернатива капитализма смог реализовать свой потенциал лишь частично. Поэтому со временем были предприняты попытки вдохнуть в него новую жизнь политическим руководством СССР во главе с Н. Хрущевым в начале 1960-х годов. Была разработана двадцатилетняя (1960–1980 гг.) программа КПСС – программа строительства коммунизма путем достижения, а затем опережения уровня производства и материальной обеспеченности населения в развитых странах Запада, в частности, США. При всём энтузиазме, которым она сопровождалась, новая разработка не отвечала требованиям времени. Она исходила из условий, которые существовали в первой половине XX века, в то время как в его второй половине как внутри страны, так и на международной арене произошли изменения, которые далеко не в полной мере были учтены в предложенной программе, что резко снижало шансы её выполнения.

Тем не менее, программа вносила определенные изменения в прежнюю стратегию взаимоотношений СССР с внешним миром.

Не отказываясь от поддержки социалистических революций и движений в других странах, основной центр тяжести борьбы за социализм в ней был перенесен на мирное экономическое соревнование с капитализмом и победу в этом соревновании. По программе социально-экономического развития СССР на 1960–1980 гг. предполагалось к 1970 году достигнуть, а затем превзойти развитые капиталистические страны не только по общему уровню производства, но и в расчете на душу населения. Решение этой задачи было призвано не только обеспечить экономическую мощь страны, но путем введения множества бесплатных услуг поднять народное благосостояние на уровень, недоступный гражданам капиталистических стран. Таким путем советское руководство было намерено не только упрочить себе поддержку своего населения, но и завоевать симпатии граждан других стран, и окончательно доказать и закрепить превосходство социализма над капитализмом.

Однако этой программе не было суждено стать реальностью по ряду причин. Прежде всего, она в должной мере не учитывал шок, пережитый советским населением после XX съезда КПСС, состоявшийся в феврале 1956 года, где Н. Хрущёв подверг сокрушительной критике Сталина. Негласно известные и до этого необоснованные репрессии против множества людей и целых народов получили на съезде официальное признание и осуждение. Из доклада Н. Хрущёва люди узнали о массовом произволе. Лучшие представители народа в сталинский период были подвергнуты внесудебным осуждениям вплоть до смертной казни на основе сфальсифицированных против них обвинений. Тем самым было доказано, что слепое доверие граждан к политическому руководству чревато опасностью злоупотребления властью. Многим стало ясно, что для исключения подобного в будущем требуются не словесные заверения властей о «недопущении подобного впредь», а твёрдые гарантии, каковым могло служить демократическое преобразование общества, о чём хрущёвское руководство не хотело и слышать. Порок новой программы движения к коммунизму, принятой в октябре 1961 года, состоял в том, что в ней сколь-нибудь серьёзных перемен в направлении демократизации общества не предусматривалось. Безраздельность партийного руководства и тоталитарный контроль над всеми сторонами общественной жизни полностью сохранялись, а в такой ситуации народные низы оставались по-прежнему беспомощными перед лицом любого произвола властей.

Вскоре ход событий это и подтвердил. Через три года, после съезда КПСС, провозгласившего победное движение СССР к вершине мирового прогресса, в октябре 1964 года Н. Хрущев был смещён со своего поста в результате дворцового переворота, и ни одна собака в его защиту не залаяла. Народ по-прежнему безмолвствовал и безропотно принимал сверху идущие решения. Созданное и поддерживаемое советским режимом безмолвие народа находилось в вопиющем противоречии с основами коммунистического учения, согласно которому искомое общество не может быть создано никем другим кроме самих народных масса в их собственных интересах. Между тем хрущевская, как и прежние программы подобного рода, отводили народным низам роль лишь исполнителей решений вместо их прямого участия в их принятии. Рядовые люди оставались объектом, вместо того, чтобы быть субъектом управления, что ставило под вопрос выполнимость программы.

Это стало особенно очевидным, когда осенью 1966 года собрался очередной XXIII съезд КПСС. Напуганное Карибским кризисом 1962 года руководство страны посчитало, что гарантом сохранения и укрепления позиций социализма может быть не экономическое, а военноэкономическое соперничество с капитализмом, прежде всего США. Поэтому основные ресурсы стали направляться на усиление военнопромышленного комплекса СССР. Формально не отменяя хрущевскую программу, съезд перевёл целевую стрелку государственной политики от экономического соревнования с Соединёнными Штатами к достижению стратегического паритета с ними по видам вооружения. Так в явочном порядке одна цель была заменена другой.

Очевидно, навсегда спорным останется вопрос о том, какая из этих двух стратегий более всего соответствовала долгосрочным интересам советского населения. Была ли хрущевская программа реалистичной или с самого начала была обречена на провал? Несмотря на вызванный ею в свое время энтузиазм, как показали последующие события, она базировалась на предпосылках, обрекавших ее на провал. Дело в том, что, оглядываясь лишь на опыт своего прошлого, Советское руководство слишком полагалось на преимущества планового ведения хозяйства, и в них и ввдело гарантию успеха. Оно не отдавало себе отчет в том, что победа социализма над капитализмом в мирном экономическом соревновании тысячи кратно более сложная и многоплановая задача, нежели превращение в прошлом отсталой страны в передовую индустриальную державу, чем мы так гордились. Для решения новой задачи требовались такие компоненты общественного устройства, без которых в первом случае обошлись за счёт непомерных издержек, страданий и жертв. Во втором случае успех не мог быть достигнут без введения в действие новых движущих сил. Имеются в виду индивидуальные права и свободы, демократическое устройство общества и рыночные механизмы не в том формальном виде, в каком они существовали у нас, а в их реальном содержании, в каком они обеспечивают прогресс и динамизм общества и экономики.

Тоталитарное государство способно успешно решать ограниченный круг задач, и это создает у его правителей иллюзию своего всесилия. В нашем случае было также. Превращение отсталой страны в сравнительно развитую, неизведанным ранее путём, в условиях капиталистического окружения, его блокады и других форм противодействия, конечно, было невиданным ранее историческим прорывом к лучшему. На этом основании советское руководство уверовало в свою способность с помощью тщательно разработанной программы, подкрепленной множеством мобилизационных рычагов воздействия на экономику окончательно превзойти страны развитого капитализма. Таким путём удалось решить задачу преодоления своей отсталости, а задача достижения и опережения развитых стран капитализма была совсем другого масштаба и требовала новых ресурсов, главным из которых была демократия. Если в первом случае решающим фактором подъёма экономики был вызванный революцией энтузиазм народа, то во втором случае таким фактором мог быть демократизм общества.

Бесспорно, что происшедшие после XX съезда КПСС и критики Сталина изменения были значительными и придали социализму более гуманный облик по сравнению со сталинским деспотизмом. Но это было совершенно недостаточно, чтобы придать социализму нового дыхания для его успешной конкуренции с капитализмом. Недаром наступившие перемены получили двусмысленное название «оттепели», так раздражавшее хрущёвское руководство, поскольку точно указывало на половинчатость и незавершённость предпринятых им перемен. Беда после сталинского поколения руководителей (как хрущевских, так и брежневских) состояла в том, что они вышли из одной и той же сталинской шинели и никогда не понимали реального смысла демократии. Они никогда не признавали за ней иной роли, кроме как декоративной. Что касается инициативы и ответственности, то их они рассматривали не иначе как в рамках существующих идеологических догм и исходящих от руководства директив. Воспитанные в духе слепого сталинизма, они не верили в неподконтрольную партией инициативу и ответственность, а – отсюда – и в подлинно демократические институты и самодеятельность.

Если даже за руководителями послесталинского поколения признать благие намерения, – на что нет достаточных оснований, – то всё равно их интеллектуальный уровень был на таком уровне, что от понимания вставших перед страной проблем они были далеки. Не только западной, но и марксистской культурой никто из них не обладал, а произносимые по шпаргалкам шаблонные речи мало что для этого содержали. О пересмотре сталинской модели социализма и ее новой концепции в соответствии с реалиями изменившегося мира никто из них не мог и подумать. В такой ситуации не могло быть понимания того, что для соревнования с капитализмом требуется новая модель социализма, в которой движущей силой социально-экономического и технического прогресса общества выступала бы не скованная укоренившимися догмами партийная бюрократия, а свободная воля самодеятельного народа.

Однако этого не было по причине недемократического характера нашего общественного строя. Вместо народовластия мы имели самовластье бюрократии, которая венчалась диктатурой Верховного правителя. Поскольку все зависело от того, что будет решено наверху, то творческая инициатива снизу была ограниченной и мало результативной. Основным ресурсом достижения высокой эффективности было развязывание творческой инициативы путем введения рыночных свобод, не говоря о частной собственности. Ко всему этому тогдашнее советское руководство никак не было готово, а без этого не было шанса решить поставленную задачу. В этом мы усматриваем основную причину того, почему мы не овладели научно-технической революцией и не смогли воспользоваться ее плодами, в то время как капитализм развитых стран смог это сделать и вполне успешно.

Весьма неблагоприятно для выполнения программы соревнования с капитализмом складывалась международная обстановка. Как уже отмечалось, во второй половине XX века ситуация в капиталистическом мире существенно изменилась, и это вызвало кризис марксизма, ряд принципиальных решений которого уже не соответствовали реалиям наступившей эпохи. Неизменность природы капитализма как системы эксплуатации труда капиталом не означала, что остальное тоже осталось такими же. Наоборот, изменения в способах функционирования капитализма требовали нового подхода, как к его оценке, так и к перспективе осуществления социалистического идеала. С этой точки зрения, по крайней мере, три новых явления современного капитализма заслуживали самого серьезного внимания творческого марксизм второй половины XX века.

Первое касалось способности капитализма овладеть научнотехнической революцией,

второе – возникновения государства всеобщего благосостояния (welfare state) в развитых странах,

а третье – принятия мировым развитием глобального характера, вследствие чего положение страны стало определяться не столько тем, что делается в ней, сколько тем, что делается за её пределами.

Во второй половине XX века по-иному встал вопрос о смене капитализма социализмом. Как известно, основу марксистского доказательства необходимости этой смены составляло положение об исчерпанности потенциала капиталистических отношений к развитию. Пока такой потенциал есть, утверждал написанный К. Марксом и Ф. Энгельсом «Манифест коммунистической партии», существование капитализм оправдано. Когда же он будет исчерпан, тогда из двигателя прогресса капитализм превратится в его тормоз и его замена социализмом становится исторической необходимостью. Таким образом, оправданием прихода социализма на историческую арену считалась его способность принять и нести дальше эстафету прогресса производительных сил и всего общества.

В конце XIX и в первой половине XX веков эта логика выглядела вполне обоснованной. Отход от системы совершенной конкуренции и переход к этапу несовершенной конкуренции, и установление господства крупных корпораций в экономике социалисты восприняли как свидетельство исчерпанности потенциала капитализма к прогрессу, а мировую войну – как такую бойню народов, которая требует нового, а именно социалистического миропорядка. Русская революция 1917 года подтверждала этот ход мыслей.

Однако вторая половина XX века вносила существенный корректив в эти представления. В мире развернулась научно-техническая революция, но не в рамках советского социализма, как следовало ожидать по марксистской теории, а, наоборот, в рамках капитализма. На этой основе наступил «золотой век» высоких темпов экономического роста капиталистических стран. Хотя этот рост был вызван временными обстоятельствами спада экономики многих стран после окончания второй мировой войны, но всё-таки был реальным.

Изменившиеся капиталистические отношения способствовали развитию производительных сил, а способность реального социализма обеспечить такой же, а тем больший прогресс оказался под вопросом. В изменившихся условиях судьба социализма стала зависеть не от того, произойдет ли еще одна революция в той или иной стране, а от того, насколько существующие социалистические страны овладеют плодами научно-технической революции для усиления свой экономической мощи и повышения народного благосостояния. Иначе говоря, ходом развития на первый план выдвинул вопрос о том, какая из двух общественноэкономических систем имеет больше преимуществ перед другой.

Вторым новым явлением нашего времени, как отмечалось, было возникновение в рамках капитализма государства всеобщего благосостояния. Оно означало обеспечение социальных гарантий для широких масс населения. Хотя оно возникло под воздействием советского опыта, и имеет место только в развитых странах, да и то без имевшихся в социалистических странах гарантий права на труд и заработок, тем не менее, это было историческим опровержением фундаментального положения старого марксизма о невозможности улучшения положения трудящихся низов в рамках капитализма. Тем самым у социализма была отобрана его козырная карта в борьбе с капитализмом. Игнорируя положение дел в периферийных странах, идеологи капитализма получили основание убеждать рабочих своих стран в том, что им нет смысла выступать за социализм и поддерживать его, так как в рамках капитализма они могут добиться большего. Более того, в ходе холодной войны социализм (коммунизм) был превращен в пугало в виду нарушения элементарных прав и свобод человека в социалистических странах.

Справедливость требует сказать, что еврокоммунизм указывал на эти пороки реального социализма, но утратившие ответственность за судьбы социализма малокультурные руководители социалистических стран, прежде всего, Советского Союза высокомерно отвергали эти вполне обоснованные критические замечания.

Третьим новым явлением современного мира мы назвали глобальный характер мирового развития, когда мирохозяйственные связи и факторы стали определяющим фактором национального развития, что предопределяло господство стран «золотого миллиарда» над остальным миром. По мере глобализации прежний раскол мира на две системы – капитализм и социализм – все более утрачивал свое значение.

В течение второй половины XX века позиции мирового социализма все больше ослаблялись, во-первых, ввиду отмеченной неспособности овладеть достижениями научно-технической революции; во-вторых, ввиду конфликтов между отдельными социалистическими странам; в-третьих, ввиду малой демократической привлекательности и систематических нарушений прав и свобод граждан. Чем больше действовали эти факторы, тем больше социалистический мир погружался в свои внутренние проблемы и уступал свои позиции капиталистическому миру.

А тем временем усилившие экспансию и охватившие весь мир транснациональные корпорации опутывали страны и народы паутиной финансово-экономической зависимости. Старый раскол мира на капитализм и социализм уступал место новому расколу на центр и периферию мирового капитализма.

В силу отмеченных обстоятельств утратили былое значение старые, взятые сами по себе признаки капитализма и социализма (общественная или частная собственность, плановая или рыночная экономика, декларированные права граждан и т. д.) безотносительно к тому, чем они реально оборачиваются, и что они дают рядовому человеку. Так, со временем граждан социалистических стран только раздражали ссылки на преимущества общественной собственности или плановой экономики безотносительно к тому, что они нам им дают по сравнению с тем, что имеют граждане капиталистических стран. И хрущевская программа строительства коммунизма, и горбачевская перестройка советского общества были реакцией на возраставшее недовольство советских граждан, и представляли собой попытки дать им более полное удовлетворение, и тем самым укрепить позиции социализма. В этом смысле в обоих случаях цели были одни и те же, но тактика их достижения была разной. Хрущев выдвигал свою программу в вызывающей манере с открыто провозглашаемой целью окончательно «закопать капитализм в могилу». Этим он провоцировал еще большее разжигание холодной войны и международное противодействие осуществлению своей программы.

Учтя этот недостаток, Горбачев ударился в другую крайность, недооценив западную враждебность к коммунизму и Советскому Союзу. Консервативные руководители западных держав жаждали не справедливого мира между народами, а господства над ними. У них было и сохраняется сознание древних римлян, которые считали, что только их собственное господство над окружающими их варварами гарантирует им устойчивость их положения. Поэтому предложенный Горбачевым курс на смягчение международной напряженности путем создания безъядерного мира, Общеевропейского дома, создания равноправных экономических отношений между всеми странами повисли в воздухе. На миролюбивый курс Горбачева Запад ответил агрессивными действиями по изоляции СССР вначале от его восточноевропейских союзников с последующим (после распада СССР) их вовлечением в НАТО, а затем изоляцией России от зоны ее традиционного влияния, какими веками были бывшие республики Советского Союза. При словесном превознесении самого Горбачева (ему была присуждена Нобелевская премия мира и множество других премий), Запад настойчиво и методично проваливал его политический курс, рассматривая это как шанс выведения из строя своего военно-политического соперника. Если бы перестройка началась, скажем, с приходом к власти Брежнева, а еще лучше Хрущева, в период кейнсианского регулирования экономики, во времена Никсона и Брандта, то возможно, что западное воздействие на нас могло быть не агрессивным и негативным, а более мирным и позитивным в смысле принятия демократических ценностей.

К сожалению, наши перемены совпали с периодом господства глубоко враждебной ко всему незападному консервативной волны рейганизма и тэтчеризма. Проводившаяся ими политика навязывания своей воли другим сыграла роковую роль не только в провале перестройки, но и сегодня представляет опасность тем, что усиливает международную неустойчивость. В ситуации, когда США хотят такого своеобразного мира, при котором остальные народы находились бы в их прямом или косвенном подчинении, горбачёвская политика перехода на рельсы равноправного сотрудничества между народами, создания безъядерного мира, общеевропейского дома и т. д. не могли иметь успеха. Нереалистичные по своей сути, они воспринимались на Западе как проявление слабости Советского Союза, попытка вымаливать мир любой ценой, в том числе готовностью идти на односторонние уступки.

Здесь сказывались роковые последствия нашей изолированности от западного мира, в силу чего у советских людей складывалось превратное представление о капитализме. Это особенно характерно для партийных функционеров брежневского поколения, к которым принадлежал как сам М. Горбачёв, так и его команда. Утратив веру в коммунистический идеал, они поддались западной пропаганде и впрямь поверили, что превыше всего западные политики ставят общецивилизационные ценности, а не глобальное господство над миром. Поэтому горбачёвское руководство с самого начала проявило готовность идти на односторонние уступки Западу, которые сделали ответные действия с его стороны излишними. То, что благие намерения и мирные инициативы Горбачёва остались без ответа, свидетельствует о навязчивой стратегии находившихся у руля в США и других западных держав реакционных сил, нацеленной на уничтожение СССР. Конечно, если бы в то время у власти были готовые идти на компромисс руководители западных стран, то мирные инициативы Горбачёва могли быть приняты, и сегодня мир развивался бы на других основах. Но Запад хотел не мира, а господства.

Тем не менее, надо отдавать должное тому, что Горбачевская перестройка была попыткой восстановления утраченных позиций внутри страны и на мировой арене. Мы здесь не можем отклоняться на вопрос о том, насколько это было возможно. Хотим только отметить, что за провалом перестройки не обязательно следовал отказ от социализма. Такой фатальной логики нет. В историческом развитии, наоборот, действует другая логика, согласно которой всегда есть альтернативный вариант развития, позволяющий развернуть события не во вред, а на пользу страны.

В нашем случае этого не произошло, на наш взгляд, потому что развал советского режим достиг критической точки. Боровшиеся за власть политические силы, как с одной стороны, так и с другой, преследовали собственные корыстные интересы, а не интересы народа и не могли получить его поддержку. Никто из них не действовал в интересах широких масс населения и с опорой на них. Организаторы августовского (1991) путча пытались достичь свои цели путем возврата к старой политике изоляции страны от Запада и возврата к не оправдавшей себя сталинско-брежневской модели социализма. Их противники во главе с Б. Ельциным, наоборот, решили опереться на Запад для утверждения своей политической власти. Запад охотно согласился оказать им такую поддержку, но ценой отказа от социализма, ликвидации СССР и открытого становления на путь капитализма. Внутри страны такие требования выдвинуты быть не могли. К тому времени, как уже отмечалось, страна далеко ушла от капитализма, социалистические ценности в ней достаточно укоренились, и не осталось сил, которые бы связывали свое будущее с капитализмом, который представлялся чуждым, а возврат к нему нереалистичным.

Конечно, как М. Горбачев в осуществлении перестройки, так и Б. Ельцин в проведении рыночных реформ нуждался в понимании и поддержке со стороны Запада. Однако, ни тот, ни другой не обладал пониманием того, что односторонними уступками её получить невозможно. Тем не менее, они пошли и заплатили непомерно высокую цену за эту поддержку, и навлекли на себя множество обвинений в предательстве интересов страны. Но каковы ни были уступки с нашей стороны, надо признать, что Запад в них не виноват, он нас к каким ним не принуждал, да и не мог. Все уступки М. Горбачёвым и Б. Ельциным были сделаны добровольно в иллюзорной надежде, что в ответ на них будет получена гарантирующая успех западная поддержка. Вместо этого по законам извечной политической борьбы Запад воспользовался нашими уступками по вопросам разоружения, объединения Германии, отказа от Варшавского пакта, проведения рыночных реформ и многим другим вопросам для ослабления наших и усиления своих международных позиций. Вся ответственность за иллюзорность наших надежд по этим и другим вопросам ложится на нас самих, и неплохо бы разобраться в том, почему мы позволили себя так облапошить.

Сводить дело к личным качествам М. Горбачёва и Б. Ельцина, обвинять их то в одном, то в другом, значит, уходить от главной причины наших бед и страданий, хотя несомненно, что оба эти руководителя несут свою немалую долю ответственности за то, что с нами случилось. Истоки роковых решений нашего руководства лежат глубже. Они в одной части заключены в природе советского коммунизма, а в другой – в особенностях нашего национального характера предаваться иллюзиям, желаемое выдавать за действительное.

Однако прежде чем приступить к разбору этого главного в данном контексте вопроса, следует рассмотреть западные претензии о якобы одержанной им, Западом, «победе над коммунизмом». Что такое «победа» или «поражение», когда речь идёт не о военном сражении, а о ценностях, свойственных разным цивилизациям как системам верований, какими следует считать капитализм и коммунизм? Варвары нанесли поражение римлянам, но перечёркивает ли это ценности римской цивилизации? Крестоносцы разрушили храмы исламской цивилизации и пытались её уничтожить. Но можно ли сказать, что тем самым была перечеркнута также значимость исламской цивилизаций? Едва ли кто это станет утверждать. А ведь такого рода примеров множество.

То, что является результатом исторического процесса, всегда имеет свои причины. То же самое относится к коммунизму. Мы не видим оснований, кого-либо обвинять в его крахе, кроме него самого. Этот крах был вызван тем, что в соперничестве с капитализмом советский коммунизм, несмотря на ряд существенных достижений, в конечном счёте, показал себя неэффективной формой общественноэкономического устройства. Это результат того, что мы не смогли дл конца заложенный революцией 1917 года в советской социалистической системе потенциал. С нами произошло то же самое, что и с древним Римом. Пока Рим был в силе своего могущества, варвары не могли бы даже приблизиться к нему. Но ко времени прихода варваров былое величие Рима померкло, и он находился на нисходящей фазе развития. Его уход с исторической сцены уже был предопределён, а потому его падение мало может быть приписан тем, кто его победил.

Что касается советского коммунизма, то здесь не было даже этого. Никакого смертоносного удара, наподобие того, который варвары нанесли Риму, Соединённые Штаты Советскому Союзу не наносили. СССР распался в силу своей внутренней природы, неспособности справиться с проблемами своего развития. Его распад кроме матери истории никому не может быть поставлен ни в вину, ни в заслугу. Было время, когда коммунизм был в полной силе и поднимал страну из отсталости к прогрессу, имел колоссальный кредит доверия внутри страны и на международной арене. Пока коммунизм был на подъёме и давал народам то, в чем они нуждались, победить его было невозможно. Коммунизм оказался эффективным способом поднятия отсталой страны до уровня развитой, но оказался неэффективным способом соревнования с развитыми странами и на этом поприще потерпел поражение.

Ведь коммунизм видел свою историческую миссию не в обеспечении социально-экономического прогресса одной или нескольких стран, – это была его попутная задача, – а главное было в другом – создании общества, во всём превосходящего капитализм и способного его заменить. Иными словами, коммунизм претендовал на то, на что претендует сегодня американский консерватизм – на роль носителя универсальных ценностей для всего человечества. Мы здесь не будем отклоняться на вопрос о том, сможет американский капитализм реализовать эту претензию. Мы ведём речь о том, чем обернулось для советского коммунизма его неспособность создать общество, превосходящее западный капитализм.

Морально-политическая физиономия правящего класса всегда бывает зеркальным отражение сущности того общественноэкономического строя, который этот класс обычно создает и возглавляет. Персональные перемены в руководстве имеют значение, но обычно не меняют его сути. Так было в прошлом, так обстоит сейчас и с правящим классом постсоветских государств.

При всех своих недостатках советский правящий класс был созидательным, он превратил отсталую страну во вторую сверхдержаву мира. Что касается ныне правящего в России класса, то он является разрушительным, он превратил передовую страну в зависимую от других периферию мировой экономики. С полной достоверностью о разрушительном характере нынешнего правящего класса свидетельствуют итоги развития разных периодов российской истории. По истечении двадцати лет развития по пути рынка мы получили уникальную возможность сравнить полученные итоги с тем, которые были получены в итоге предыдущих двадцати лет по пути планового развития. Для этого рассмотрим, прежде всего, данные Таблицы 1, которые показывают развитие советской экономики за 20 лет, предшествовавший времени начала рыночных реформ по неоклассической модели.

Таблица составлена по данным: «Народное хозяйство СССР». Статистические ежегодники за соответствующие годы.

Как видно из приведенных данных, за двадцать дореформенных лет национальный доход страны вырос в 2,3 раза, коэффициенты роста по другим значимым показателям следующие: промышленная продукция 2,5, сельскохозяйственная продукция 2,2, инвестиции 2,3 раз и т. д. В течение этого времени (как впрочем, и раньше) рост советской плановой экономики был достаточно высоким. Это не значит, что он был гладким. Как будет показано ниже, за количественным ростом скрывались определенные недостатки качественного характера. Но как бы то ни было, более чем двукратное увеличение основных показателей экономического развития за указанные годы никак нельзя оценивать как нечто, предшествующее краху.

Теперь сравним эти данные с теми, которые характеризуют нынешнее состояние российской экономики, полученные в результате рыночных реформ, проведенных под флагом её перевода на более высокий уровень развития. Они приведены в таблице 2.

Приведенные данные не следует рассматривать как показатели обычного экономического развития. Они представляют собой результаты эксперимента, поставленного в России (в других постсоветских государствах ситуация примерно такая же) по созданию рынка и капитализма в соответствии с постулатами неоклассической ортодоксии. В результате перевода экономики на рельсы рыночного развития экономика, как говорят данные таблицы, не только не поднялась вверх, а опустилась в 1998 году до 55,7 % по производству ВВП; до 43,2; производству промышленной продукции; до 53,9 % по сельскохозяйственной продукции и дл 25,9 % по инвестициям. После пережитого дефолта 1998 года ВВП начало расти, достигнув к 2007–2009 годам уровня двадцатилетней давности.

Источник: Френкель А. Рощина Л. Год неопределенности. // Вопросы статистики, 2009. № 3. С. 51.

Верно, что не Запад вступил на путь советской модели социализма, а, наоборот, социалистические страны повернули на путь западной модели капитализма. Но западной победой этот поворот мог быть засчитан в том случае, если бы в рамках принятой модели мы достигли нечто более высокого, прежде недоступного. Но произошло-то наоборот: мы не поднялись вверх, а опустились вниз. Отказавшись от своих социалистических основ, вторая научно-техническая и промышленная держава покатилась к своему развалу, а возникшие на его развалинах государства, включая Россию, превратились в сырьевые придатки развитых стран с неспособными к развитию криминальными экономиками.

Этот красноречивый итог истории нельзя оценивать с абстрактных идеологических позиций о преимуществах и недостатках капитализма и социализма вообще. В данном случае для нас не столько важно, чего и как достигли США и Западная Европа в своих условиях, сколько то, в каком положении мы оказались в своих условиях. Не всегда корректно сравнивать результаты развития западных стран с тем, чего достигли мы, поскольку живём в неодинаковых условиях и унаследовали разное от нашего прошлого, культур, традиций и менталитета. Сравнять эти условия и результаты едва ли когда удастся, а потому возможное там, далеко не во всём можно считать возможным у нас.

Приведенные выше данные много о чём говорят. Мы видим рост экономики в рамках социализма и её развал в рамках нашего капитализма. Через двадцать лет после отказа от модели советского социализма, ситуация в постсоветских государствах по всему кругу основных показателей социально-экономического развития выглядит хуже, чем она была прежде. А ведь только с горечью можно представить, насколько мы могли бы продвинуться за эти годы, если бы вместо отказа от существовавшей у нас модели экономики, подобно КНР, мы модернизировали её в планово-рыночную модель в соответствии со своими национальными традициями и перспективами развития. Мы видим, как КНР, Вьетнам, Индия, Бразилия и ряд других стран поднимаются на высокий уровень научно-технической революции, а в постсоветской зоне происходит деиндустриализация стран путём развала экономики, созданной за советские годы.

Как понимать эту ситуацию, и какие выводы из неё вытекают для оценки современной международной ситуации в свете крушения модели советского социализма? На мой взгляд, так, что на нашей почве капитализм не выдержал проверку и теперь он терпит ещё более жестокое поражение, чем социализм. Этот опыт говорит, что нам подходит модернизированная в соответствии с современными реалиями модель общества, освобождённая от пороков, как советского тоталитаризма, так и западного бесчеловечного капитализма. В качестве первого приближения на это можно указать на китайскую модель планово-рыночной экономики. Нам следует добиться права (чего мы сейчас не имеем, поскольку политически полностью зависим от США и Европы), модернизировать свою экономику в соответствии со своими национальными интересами, традициями и перспективами развития.

В советский период по планам каждой пятилетки строй вступали тысячи новых предприятий, поднимавшие валовой продукт гору и страна двигалась от отсталости к тогдашним высотам индустриального развития. В постсоветский период с каждым годом валовой продукт и экономика страны всё больше опускались под гору, и паллиативом поправления ситуации стало непомерное развитие работающих на экспорт сырьевых отраслей добывающей промышленности.

Что касается научно-технического прогресса, то в этой области мы отстали настолько, что двадцатилетнее топтание на месте хоронит надежду модернизации нашей экономики и сделать её конкурентоспособной на мировом рынке. Но это не вызывает озабоченности имущего класса. Вместо того, чтобы вкладывать капиталы в развитие экономики страны он вывозит их за рубеж, закупает дорогостоящие футбольные, баскетбольные клубы и осуществляет там другие дорогостоящие траты паразитического свойства при полном равнодушии к этому российских властей.

А тем временем от изношенности производственного аппарата волну за волной страну захлёстывают аварии и техногенные катастрофы. А ведь и в других областях дело обстоит не лучше. Возросший уровень смертности населения привел и продолжает вести к снижению численности российского населения.

Криминализация общества и экономики не сокращает, а растет, а принимаемые против неё меры не дают эффекта. Столь же неэффективны словесные баталии против коррумпированности всех звеньев государственной власти. Криминализация страны настолько охватила все стороны нашей жизни и стала такой повседневностью, что изменила наше сознание. Жизнь и проделки криминальных авторитетов вместо осуждения освещаются средствам массовой информации наряду с успехами звёзд спорта и эстрады, и вызывают умиление значительной части публики.

Разное положение и перспективы страны в прошлом и настоящем выдвигает вопрос об исторической оценке тех, кто правил страной тогда и сейчас. Контраст между разными периодами российской истории может быть объяснён тем, что судьбу страны определял тогда правящий класс с одной социальной природой и целями, а теперь другой правящий класс, с другой природой и целями.

Морально-политическая физиономия правящего класса всегда бывает зеркальным отражение сущности того общественно-экономического строя, который этот класс обычно создает и возглавляет. Персональные перемены в руководстве имеют значение, но обычно не меняют его сути. Так было в прошлом, так обстоит сейчас и с правящим классом постсоветских государств. Он является, с одной стороны наследником своего советского предшественника и унаследовал его антидемократизм, а с другой глубоко отличается от него своим паразитизмом соответственно тому, как модель периферийного капитализма отличается от советской модели социализма.

При отмеченном сходстве отличие нынешнего правящего класса от советского столь существенно, что оно заслуживает особого внимания. Так же, как советский правящий класс, возникший в результате революции, а затем изменивший ей, несёт ответственность за поражение социализма, нынешний правящий класс, возникший в результате рыночно-капиталистических преобразований, несёт ответственность за то, что капитализма на нашей земле себя не оправдал и терпит поражение.

Оселком определения исторической оценки двух правящих классов может быть не их идеологическая риторика – либеральная социалистическая – а исключительно социально-экономическая результативность. Как сказал восточный мудрец, нет смысла любоваться цветом кошки, если она не ловит мышей. Похоже, что ныне сложившийся в России новый имущий класс предпочитает любоваться рыночной окраской созданного им экономического строя, нежели его результатами. Он явно проигрывает сравнение с советской плановой системой и её правящей бюрократией. Разумеется, при условии ведении этого сравнения не по критериям того, кто более туго набил себе карман, а по критерию того, кто более верно служил стране и народу, больше умножал общественные богатства, кто способен и неспособен из года в год поднимать страну на новый уровень развития. По таким критериям сравнение говорит в пользу плановой экономики и советской бюрократии. Как отмечалось, об этом речь ведется не для возврата к тому, что пройдено, а для движения, по китайскому примеру, вперёд к планово-рыночной модели экономики. Хотя такой вывод явным образом напрашивается из всех пор нашей жизни, но не делается, так как главными для нашего общества являются не общие интересы страны и народа, а исключительно частные интересы правящего класса, который ни в чём другом не заинтересован. Нынешняя ситуация его устраивает как нельзя лучше, ибо она вполне благоприятна для его обогащения, а ничего другого ему не нужно.

Проведенное выше сравнение и вывод в пользу плановорыночной модели экономики едва ли привлечёт внимание, пока сохраняется отмеченное соотношение приоритетов. Пока интерес частной наживы является главным, а всё остальное подчинено его достижению, правящий класс заинтересован в сохранении «статус-кво», и тогда существенного сдвига нашей экономики к лучшему ожидать не следует. Двадцатилетний опыт развития по пути рыночных реформ поставил нас перед дилеммой: либо сохранять чисто рыночную модель экономики и продолжать двигаться от плохого к худшему, либо отказаться от неё и принять смешанную планово-рыночную модель экономики, и повернуть своё развитие от плохого к лучшему. Такой поворот в сторону частичного восстановления плановых начал никак не предполагает отказа от принципа частной собственности, что уже невозможно и не нужно, а предполагает такой контроль над крупной собственностью, чтобы частный интерес не подменял общественный, а сочетался с ним.

Помимо сосредоточённости правящего класса на собственных интересах и его нежелания что-либо менять в своём положении, серьёзным препятствием поворота политики в указанном направлении выступает также идеологическая зашоренность общества, что рынок при всех хорош, а плановость при всех условиях плоха. На самом деле всё гораздо сложнее, в одних ситуациях так, а в других, наоборот. Поэтому, чтобы освободиться от плена идеологических клише, решающим для суждений о том, что такое хорошо, а что такое – плохо, должны быть социально-экономические показатели и результаты того, что было раньше и есть сейчас. При этом сравнивать следует не капитализм и социализм вообще, что способно увести нас далеко в сторону, а реально сложившийся у нас российский вариант рыночного капитализма с реально существовавшим у нас в советское время вариантом планового социализма. Разумеется, при исключении какой бы то ни было идеализации как одной, так и другой систем ведения хозяйства. Только беспристрастно взятые факты и результаты развития могут быть основой нужных нам суждений и выводов.

Но тогда надо говорить не только о пороках советской системы, но и признать его достоинства. В частности то, что общественная собственность предопределяла функцию общественного служения правящего класса, его постоянную заботу об умножении общественного богатства, что было важнейшим источником показанного выше роста советской экономики. Реформаторы убеждали нас, что общественная собственность создаёт ситуацию, когда у семи нянек дитя без глаза, а если мы осуществим приватизацию, то персонифицируем ответственность, и, по примеру западных стран, это вызовет у нас рост экономики и её эффективности. На самом деле, как было показано выше, произошло прямо противоположное, и теперь следует объяснить почему.

Потому что подобное предположение было основано, по меньшей мере, на двух ложных предпосылках. Первая из них состояла в отожествлении наших условий с западными, а искусственно сформированный из криминала российский правящий класс с законопослушным западным предпринимательским классом. Между тем, в реальности российский бизнес действует совершенно иначе. Свои цели он достигает не путем технического прогресса и развития экономики, а создания криминальной инфраструктуры с вовлечением в неё правоохранительных органов и установления своего контроля над финансовыми потоками и рейдерского захвата чужой собственности. Отсюда разные результаты бизнеса в России и на Западе.

Вторая предпосылка ложной надежды на высокую результативность замены общественной собственности частной базировалась на том, что первая в отличие от второй является якобы «ничейной», а потому она не может содержать необходимые стимулы роста. И здесь всё оказалось иначе. «Ничейной» собственности не может быть по определению. Если собственность, то она всегда чья-то. Если субъекта нет, то и собственности нет. Общественная собственность такая же реальная категория как акционерная собственность, где функция управления отделена от функции собственности. Также было и при советской системе. Одним из её пучков было то, что она определяла функцию непременного служения бюрократии общественным интересам. Это особенно относится к добрежневскому периоду советской истории, когда существовал особо строгий контроль над деятельностью бюрократии.

По этой причине, при всех пороках советского социализма, на мой взгляд, его никак нельзя считать государственным капитализмом. При всех отклонениях от своего исходного идеала, советское общество было антикапиталистическим и, как верно его оценивал Л. Троцкий, находился лишь на стадии «переходном к социализму». Таким же, по нашему мнению, является и современный Китай.

Переходный характер советского социализма определял и морально-политическую физиономию его правящей бюрократии. Как мы старались показать выше, в неё закрались перерожденческие черты, роднившие её с капитализмом, но у неё сохранились и функции общественного служения, роднившие её с социализмом. При всей своей противоречивости советская бюрократия выгодно отличалась от новоявленной буржуазии постсоветских государств. В то время как нынешний правящий класс, как уже отмечалось, полностью сосредоточен на том, чтобы нажить себе как можно больше, советская бюрократия, даже на стадии своего разложения стояла на страже интересов страны и народа. В результате советская страна росла и крепла, а прежде отсталая Россия превратилась во вторую державу мира. В этом немалая заслуга тех, кто руководил созданием советской индустрии. При всех пороках общественной системы советские руководители разного уровня отдавали все свои силы и талант не личному обогащению, а служению своему народу.

О нынешнем правящем классе ничего подобного нельзя сказать. Как раз наоборот, результаты его хозяйничанья выгодны для него самого, но печальны для страны и народа. Криминальными способами можно было обогатиться, но нельзя двигать технический и социально-экономический прогресс. Преодолеть же свою криминальную природу он также не может, как советский правящий класс не мог преодолеть свою бюрократическую природу. Как нынешний правящий класс непрерывно поднимает шум и гам против коррупции, так и советский правящий класс поднимал это против бюрократии. Но ни в том, ни в другом случае успеха быть не могло, ибо, как отмечалось выше, сущность каждого данного общества неизменна. Как советский бюрократизм вырос из насильственной диктатуры, так нынешние криминал и коррупция выросли из насильственной приватизации, а потому при неизменности существующей системы противоядия не бывает.

При несомненных отличиях существуют также глубокие сходства между советским и постсоветским обществами в виду общности их культурой почвы. Верность догме диктатуры пролетариата как способу строительства социализма предопределила антидемократизм советского общества. Не будь её мы, скорее всего, нашли бы путь демократии. Верность догме приватизации как способу создания рыночной экономики предопределила криминальный характер нашего общества. Не будь её мы, скорее всего, нашли бы путь к созданию правового государства, что также в рамках нынешней модели экономики нам не светит.

К сожалению, мы до сих пор ещё не осознали весь драматизм и влияния на психологию нашего народа того шока, что созданные веками, в особенности тяжким трудом всего советского народа богатства страны дикой волей не более десятка человек превратились в собственность тех, кто к их созданию не имел никакого отношения. Непростительно наивно думать, что такой шок может пройти бесследно. Растущее недовольство населения надо рассматривать как выражение наступившего разочарования народа от тех преобразований, которые были осуществлены к выгоде одних и в ущерб другим. На лояльность граждан к власти рассчитывать теперь не приходится. Скорее всего, будут разные формы проявления народного недовольства. Нельзя также ожидать соблюдения законов и правил, после того, как они видели санкционированный властями грабёж среди белого дня со стороны тех, кому до законов и морали нет никакого дела. Снявши голову, по волосам не плачут.

Если одним было позволено за дарма захватить гигантские богатства страны, то, что оставалось делать другим? Ничего, кроме как всеми доступными средствами делать то же самое. Поэтому приватизация не ограничилась теми объектами, которые были перечислены в её реестре. Она распространилась на всё, что есть в обществе, и люди стали позволять себе приватизацию всего того, чем они занимались. Так, чиновники приватизировали свои должности и стали оказывать услуги только за плату. Отсюда распространённость коррупции. Возникшая вслед за этим идея легализации взяток по определённым правилам было не чем иным, как признанием сложившейся реальности. От того, что за этим последовало отрицание реальности, она не перестала существовать. Поэтому борьба против коррупции в условиях нашего разгула беззакония и аморальности – не более, чем борьба с ветряными мельницами печально знаменитого рыцаря. Если воровское присвоение допустимо для одних, рассуждает коррупционер, то почему она недопустима для других? Такая логика действует с тем большей непреложностью, что список самых богатых людей состоит как раз из числа тех, кто, либо сам, либо близкие были у власти и имели доступ к приватизированным богатствам. Приватизация, таким образом, открыла всем подсуетившимся зелёный свет для полной свободы всем формам и способам частной наживы. Если Бога нет, то всё позволено, если общего добра нет, то все способы частной наживы допустимы. Сверху донизу, такой стала мораль общества, в котором мы теперь живём. Мы приняли эту мораль вместе с так называемыми радикальными рыночными реформами, и, несмотря на пагубные последствия, власть держится за это и постоянно клянётся о своей верности пагубному курсу.

Одним из распространенных извращений сущности советского государства является версия о его якобы имперском характере. Подобное представление основано на чисто внешних сходствах, которые оно имело с большими государствами прошлого со множеством разных народов, без учёта конституирующих признаков империй прошлого. Но стоит внимательнее присмотреться к реальным взаимоотношения народов, входивших в состав СССР, как станет ясно, что он был государством не только другого, но противоположного типа.

Основными признаком империй всегда были: (1) насильственный способ присоединения колоний к метрополии; (2) привилегии титульной нации перед остальными; (3) распределение ресурсов в пользу метрополии; (4) социально-экономическая и культурная ущем-лённость малых наций империи. Что касается Советского Союза, то он в своей основе был добровольным образованием с равноправными отношениями между входившими в его состав народами. Известным исключением из этого правила следует считать насильственное включение в его состав трех прибалтийских народов, но обстоятельства, при которых это было сделано, указывают не столько на имперский характер Советского Союза, сколько на логику борьбы великих держав за сферы влияния в ходе и после второй мировой войны.

Остальные же народы выбор советского, социалистического пути развития сделали добровольно, отстаивали его с оружием в руках в гражданской войне, и этот выбор принес им такие благодатные плоды, которые иным путем они получить не могли. Теперь, на путях мнимой независимости эти преимущества утеряны, а миллионы рядовых граждан бывших советских республик стали лишними в своих странах и разбрелись по всему свету в поисках заработка и средств существования. От своей, так называемой независимости они никакого счастья не получили. Наоборот, получили нищету и страдания и сегодня готовы возвратиться в лоно бывшего СССР. Некоторые же из них (Абхазия, Южная Осетия, Приднестровье), которым надлежит радоваться своему избавлению от «советской империи» с оружием в руках пробиваются в состав той России, которая является ее наследницей. Они не хотят терять то, что еще осталось от былых плодов этой «империи».

Это значит, что Советский Союз был уникальным явлением человеческой истории и его распад следует рассматривать как большое несчастье для нашей страны и всего мира. Теперь совершенно ясно, что он не только не представлял военной угрозы для мира, но, поддерживая баланс сил, был фактором его стабильности и исключал опасную ситуацию господства над миром одной, склонной к авантюрам сверхдержавы. Ньюйоркский торговый центр был взорван не по приказу Хрущева, Брежнева или Горбачева, а по приказу того самого Усамы Бен Ладена, который был вскормлен самими Соединенными Штатами. Они и породили тот международный терроризм, который признается теперь в качестве главного зла. История отделила мнимую угрозу от реальной, и мир теперь воочию может видеть, кого изображали в таком качестве, а кто в действительности ее представлял.

Занимавший оборонительные позиции и искавший компромисса с Западом брежневский Советский Союз, конечно, не был «бумажным тигром», но не был он и «империей зла» и не нес реальную опасность миру. Тем более такой не мог быть вставший на путь демократических преобразований горбачевский Советский Союз. Но зато был альтернативой капиталистическому общественно-экономическому строю и только в такой роли его можно рассматривать как угрозу капиталистическому общественному порядку. Но в такой роли он имел такое же право на существование, как любое капиталистическое государство. Если свобода каждого народа в выборе пути своего развития является не пустой фразой, то нельзя отрицать, что в качестве альтернативы капитализму советская, социалистическая система не только имела право на существование, а явилась несомненным вкладом в мировую цивилизацию. Еще не вечер, конца истории не видно, и нельзя исключать, что многие аспекты советского опыта еще понадобятся для решения встающих перед миром проблем. Но уже сегодня этот положительный опыт наглядно можно видеть на примере решения им национального вопроса. Не закрывая глаза на совершенные в этой области преступления в виде депортации народов во время второй мировой войны, а также позорные явления шовинизма и антисемитизма, никак нельзя согласиться и с теми, кто сводит характеристику советской системы к этим негативным фактам. Во-первых, потому что они касались не всех, а только части народов. Во-вторых, потому, что они были осуждены самой советской системой как противоречащие ее природе, а выселенные народы, правда, за исключением немцев, крымских татар и турков-месхетинцев, восстановлены в правах и возращены в места их прежнего проживания.

Разумеется, Советский Союз, в силу своего авторитарного (недемократического) характера не мог быть образцом решения всех, в том числе и этих проблем. Тем не менее, он представлял собой не существовавший прежде в истории тип антиимперии, в которой множество живущих на гигантских евроазиатских просторах народы явили миру некую новую модель сравнительно удовлетворительного решения межнациональных конфликтов и трений. В этом смысле он законно назывался новой исторической общностью. И отнюдь не случайно, что возникновение и существование СССР очень многие в различных частях мира рассматривали как самые важные события XX столетия. Если бы Советский Союз был обычной империей, каких в истории было множество, то этого быть не могло, как не могло и того, чтобы столь множество народов в разных частях мира последовали его примеру. Причину исключительного признания и популярности Советского Союза в мире, на мой взгляд, следует видеть в том, что он был носителем и воплощением до того неосуществленной в истории сверхнаиионалъной идеи равенства рас и народов. Только в составе Советского Союза множество ранее угнетенных народов приобрели равноправие, стала возможной их взаимопомощь и взаимное материальное и духовное обогащение. Таким образом, были найдены пути к процветанию экономики и культуры всех народов. Громадная работа, проделанная советским государством в этом направлении и достигнутые при этом впечатляющие успехи полностью игнорируются концепцией «советской империи». Между тем, если бы это было не так, и Советский Союз был создан голым насилием, то существовало бы такое всеобщее недовольство, что он не мог бы выдержать удар немецко-фашистских войск во время второй мировой войны, и начался бы его распад. Но этого не произошло, потому, что сложившаяся в годы советской власти дружба народов была не пустой пропагандисткой фразой, а великой цементирующей силой. Никакой внешней силой, кроме сознания и воли защиты общего для всех отечества, нельзя было бы заставить множество народов СССР сплотиться в единый кулак для отпора врагу. По одной этой причине Советский строй никак нельзя подогнать под традиционное определение империи. Те, кто все-таки называет его таковой, должны сказать, какой из входивших в него народов был господствующим, обладал привилегиями метрополии, наподобие, например, англичан в Индии, французов в Алжире, бельгийцев в Африке и т. д. В СССР не было метрополии и колоний. Если какие-либо национальные привилегии и были, то ими, скорее, обладали национальные меньшинства, которые советское государство подтягивало до уровня более развитых наций. Все до сих пор известные империи же, как раз поступали наоборот, они консервировали отставание зависимых народов.

На основании всего сказанного оценку Советского Союза как «империи» (в особенности теперь, в свете возникших после его распада межнациональных конфликтов и войн), на мой взгляд, следует считать ничем не подтвержденным идеологическим предрассудком.

Глава 2. Перестройка и смена собственности

В трактовке смены режимов в Советском Союзе и в Восточной Европе в целом важно то, какая проблематика поставлена в центр исследования. Автор настоящих строк центральным вопросом считает вопрос собственности, а все остальные рассматривает как производные от него. По мнению автора, вопрос о собственности включает в себя всю проблематику власти; таким образом, от вопроса собственности неотделима тематика дележа политической власти. Все остальные исходные позиции оставляют в тумане основные измерения и систему ценностей всех преобразований.

Можно считать прописной истиной, что государственная собственность во всей российской истории имеет глубокие, вековые корни. Ключевский и Ковалевский, Милюков и Павлов-Сильванский, Плеханов и Ленин, Маслов и Троцкий ещё в конце XIX – начале XX веков описывали эту проблематику, хотя и с разных позиций. Сегодня также не обойти её[230]. Современная историческая литература[231] указывает на преобладающую роль государственной собственности от эпохи Ивана IV, Петра Великого и до Сталина как на фактор, определяющий развитие страны и в области промышленности, и в сельском хозяйстве. Чтобы не впасть в схематизм и не прийти к упрощённым выводам, эти «своеобразные черты», конечно, следует рассматривать в меняющихся исторических условиях, отличающихся друг от друга и по структуре. Но если мы хотим кратко охарактеризовать эти особенности развития, то понятно, что нам не обойтись без ссылок на некоторые «прописные истины».

Прежде всего, следует сказать о том, что в Российской империи геостратегические, властные потребности, вытекающие из приобретения-сохранения огромных территорий, их объединения и управления ими, предписывали определяющую роль государству, государственной собственности. То есть использование рабочей силы разбросанного на больших территориях населения на пользу самодержавия способствовало концентрации собственности у государства. Именно с этим связано укрепление во времена Петра I общины – в новой форме, но существовавшей и в историческом формате премодерн. Традиция сельской общины направила и мысли Маркса на будущую роль общественной собственности. Сохранение общины в столь поздние времена было связано также с тем обстоятельством, что Россия в «современной мировой системе» занимала полупериферийное положение по отношению к центральным странам. В европейском разделении труда российской аграрной сфере отводилась особая роль «поставщика зерна».

В ходе развития современного капиталистического общества «развитие догоняющего», «подтягивание к Западу», «модернизация», конкуренция с Западом также приводили к концентрации государственной власти и государственной собственности, ведь всё это возлагало на государственную власть такие экономические и военные задачи, которые невозможно было бы охватить без исключительной роли различных форм и структур государственной собственности. Конечно, всё это было связано и с другими обстоятельствами: в России не произошло первоначальное накопление капитала, и вообще класс капиталистов был слабым, до конца сохранилось подчинённое положение российской буржуазии самодержавию, самодержавному государству. Отсутствовал общероссийский национальный рынок, что также укрепляло производственно-экономические функции государства как своего рода «заменителя».

Как известно, в советский период государственная собственность заняла не просто исключительное место, а вследствие сталинского поворота поднялась на «исконную», автохтонную позицию. «Социалистическое» государство полностью уничтожило капиталистическую частную собственность, и лишь очень немногие предполагали, что эта государственная собственность радикально и в очень короткие сроки вновь может превратиться в частную собственность. (Известно, что Троцкий в связи с сохранением привилегий государственной бюрократии ещё в 1936 году заметил: если эта «каста» почувствует, что её привилегиям угрожает опасность, она не остановится даже перед тем, чтобы государственную собственность, которая в принципе принадлежит трудящимся классам, путём частного присвоения вновь трансформировать в наследуемую частную собственность). И этот беспрецедентный исторический поворот произошёл, а открыл ему путь именно период перестройки. Если и сохраняется в какой-то части и в какой-то форме государственная собственность, она уже стала функцией капиталистической частной собственности. К1 января 2000 года в России в государственной собственности остались 4,8 % всех предприятий и организаций, хотя, естественно, в области землевладения не могли так быстро произойти столь радикальные изменения вследствие силы крестьянских коллективистских традиций[232]. Так что стоит рассмотреть несколько интересных тенденций истории перестройки, смены режима в Советском Союзе и в аспекте отношения к государственной собственности. Из них явствует, что решающей проблемой периода преобразований со всей очевидностью был вопрос собственности. Раскрытие исторического опыта борьбы вокруг государственной собственности не есть просто вопрос специальных наук, его рассмотрение важно с точки зрения науки об обществе в целом[233].

За семидесятилетнюю историю Советскрго Союза не раз происходили существенные изменения в структуре власти и собственности, хотя эти изменения нельзя назвать сменой системы. Глубинные изменения происходили всегда в такие периоды, когда советская власть – помимо внутренних проблем – была вынуждена отвечать на большие преобразования в мире. Революция, которая смела традиционные правящие классы, не располагала экономической концепцией, рассчитанной специально на российскую ситуацию в послереволюционный период. Первая форма хозяйствования – военный коммунизм – отчасти сложилась спонтанно в период революции, а отчасти строилась на сформировавшихся практически и идеологически ещё до октябрьской революции ростках своеобразной самоорганизующейся-самоуправляющейся (непосредственно обобществлённой) экономики, и на рабочем контроле. Заводскими ячейками революционной «системы» были фабрично-заводские комитеты, которые действовали как организационные формы объединения местной власти и собственности. Внешняя военная угроза и внутренние властные и политические обстоятельства и устремления, однако, с самых первых шагов имплицировали организационную важность центральной власти, бюрократическую концентрацию «власти пролетариата». Военный коммунизм был, главным образом, вызван гражданской войной, и таким образом стал советским вариантом немецкого военного хозяйствования, т. н. военного социализма. С начала 1919 года, когда развёртывалась экономика военного коммунизма, национализация в военных целях, денежные и рыночные отношения практически свелись к минимуму, частная торговля была запрещена, началось идеологическое обоснование этой системы ведения хозяйства. Казалось, коммунизм стоит на повестке дня, то есть создаётся безденежное, натуральное хозяйство, производящее для удовлетворения непосредственных потребностей. Такой подход отражён в знаменитом труде Бухарина и Преображенского, в «Азбуке коммунизма». Эта эйфория мышления одно время оказала влияние и на Ленина. Ускоренно национализированная промышленность попала под сложное и бюрократическое руководство управлений, трестов, народных комиссариатов, что вело к не запланированной никем, но соответствующей временам гражданской войны и российским традициям авторитарной системе.

Экономика военного коммунизма после окончания гражданской войны – в том числе и под давлением крестьянских восстаний – утратила своё обоснование. Ради сохранения советской власти весной 1921 года X съезд партии в рамках новой экономической политики (НЭП) восстановил многие элементы капитализма: частную торговлю, рыночную и денежную экономику вообще, более того, возник вопрос и о «приватизации» части государственной собственности. Появился не только частный капитал, изменились формы реализации государственной собственности (аренда, концессия, коммерческая деятельность государственных предприятий, их управление стало децентрализованным). Другой вопрос, что политика Ленина, допускающая концессии, по великодержавным причинам была негативно встречена на международном уровне. С затиханием революционной волны в Европе международная изоляция советской власти стала однозначной тенденцией.

Для тех, кто стоял у политической власти, «частичное восстановление» капитализма не только не означало отказа от диктатуры коммунистической партии, а, наоборот, стимулировало её укрепление. Большевики опасались, что новый советский государственный капитализм, «стихийные силы рынка» выметут их из добытых «железом и кровью» структур государственной власти. Самым страшным представлялась большевикам «приватизация» государственной собственности в море 25 миллионов мелких крестьянских хозяйств. Они не без основания считали её территорией спонтанного возникновения капиталистических отношений.

Советской экономике со «смешанной собственностью» положил конец «великий перелом» 1929 года, который, по сути, совпал с разразившимся мировым экономическим кризисом. Быстрым осуществлением взаимозависимых процессов индустриализации и коллективизации, строящихся главным образом на политической, властной мотивации, стремились достичь одновременно две цели: рассчитаться со «стихийной капиталистической реставрацией» и её социальными носителями, то есть это было желание установить контроль над деревней. С другой стороны, через неэквивалентный обмен намеревались «вывести» капитал из сельского хозяйства, накапливая его для индустриализации (первоначальное социалистическое накопление). Это отчасти предполагало введение насильственных мер и тем самым введение государственного планового хозяйства, оперирующего авторитарными методами. Конечным результатом известного процесса стало господство закреплённых форм государственной собственности с соответствующей им социальной структурой. Даже коллективные хозяйства (колхозы) в перспективе были нацелены на тотальную национализацию. Были уничтожены как формы частной собственности, так и коллективные, самоуправляющиеся формы собственности, которые пустили достаточно глубокие корни в сельском хозяйстве. Между тем диктатура партии переросла в личную диктатуру Сталина, что было закреплено в виде политической формы бюрократической централизации. И за военным коммунизмом, и за нэпом, и за сталинским поворотом стояли различные факты международной изоляции советской власти, различные внешнеполитические и геостратегические вызовы и вытекающие из них «страхи». В них можно увидеть стремления сохранения власти, как со стороны центра, так и на местах. Неудивительно, что возможность новых преобразований также была связана с изменениями в международной обстановке и с кризисом функционирования внутренних властных механизмов.

После смерти Сталина, но отчасти ещё по его инициативе, началась реформа государственно-бюрократической экономики, которую чаще всего связывают с именем Хрущёва. Вновь вышла на передний план – как бы в порядке возвращения к нэпу – возможность децентрализованной «рыночной смешанной экономики», «рыночного социализма». Его противопоставляли сложившейся системе централизованной бюрократической экономики, в которой нерешёнными проблемами оставались бюрократический произвол и отсутствие материального стимулирования. Однако проблема собственности не была поставлена во всей конкретности и в 1968 году, когда в Венгрии вводили новый экономический механизм. В Советском Союзе эти два главных направления – «рыночники» и «плановики» – в 1961-м году на XXII съезде заключили своеобразный теоретический компромисс. Практическое противоречие между «планом» и «рынком» они в теории разрешили в понятии производственного самоуправления, возвратившись к марксистской теоретической традиции, которой придерживался и Ленин. То есть в битвах на ниве экономической политики – под знаком сохранения власти – два основных направления, как правило, приходили к соглашению, а обобществление государственной собственности оставалось на страницах теоретических работ. После Великой Отечественной войны усилился и обрёл определяющую экономическую мощь военно-промышленный комплекс, а он неумолимо противостоял серьёзному пересмотру роли государства. Восстановление Советского Союза после II мировой войны происходило своими силами, страна была исключена из плана Маршалла, да и холодная война в целом консервировала «имперское» мышление. Политические ожидания Запада в отношении Советского Союза всегда выходили за те рамки, в пределах которых советы ещё чувствовали себя в безопасности. Всё это не означает, что не было периодов, когда между Западом и СССР существовали интенсивные экономические и торговые связи, как например в 1970-е гг., в эпоху так называемой «разрядки»[234].

Изоляция государственного социализма от мира – вопреки распространённому мнению – это не решение советской властной элиты, не какое-то заранее спланированное стремление, а, по сути, была адаптацией, возможным путём «выживания». Вынужденная изоляция, однако, уже ко второй половине 1920-х годов воспринималась как достоинство («социализм в отдельно взятой стране»): государственный социализм окреп, возникла целая культура изоляции[235]. Крах Советского Союза и государственного социализма в целом в Восточной Европе также неотделим от кризиса этой культуры, в конечном счёте, от её сдачи.

Военная гонка, распространившаяся и на космос, представлялась естественным последствием биполярного миропорядка; внутренние реформы наталкивались на эту систему условий, на сопротивление бюрократии и рабочей силы, которая по большей части проходила социализацию в сталинские времена. На практике Хрущёв, следовательно, очень немного мог сделать в области создания добровольных производственных объединений, рабочего контроля на предприятиях, проведения обобществления государственной собственности. Оставалась авторитарная система, дополненная рыночными элементами и бюрократическими реорганизациями, попытками децентрализации. Однако вряд ли можно было рассчитывать на стабилизацию международной разрядки в период кубинского кризиса, советско-китайского конфликта. То есть, говоря упрощённо, внутренние и внешние властные вызовы оказались сильнее попыток, направленных на обобществление государственной собственности. Более того, постепенное формирование «государства благосостояния» усиливало позиции, авторитет государства и в глазах населения провинции. Внутренние силы, стремящиеся к обобществлению, не могли организоваться. Вспомним разгром рабочей демонстрации в Новочеркасске в 1962 году. Обобществление сделало бы ненужной огромную армию государственной, партийной и менеджерской бюрократии, поставило бы под вопрос её привилегированное общественное положение. С провалом хрущёвской «перестройки» возможность такого эксперимента исчезла. После этого по всей Восточной Европе для реформирования государственной собственности возможным решением становилось лишь расширение товарно-денежных отношений. Рабочие советы в Венгрии 1956 года, или польское «рабочее самоуправление» 1980 года «сгорели» в огне борьбы за власть.

В эпоху Брежнева в условиях внешнеполитической экспансии бюрократические структуры вновь окрепли, и – при неблагоприятном международном воздействии – способствовали замедлению экономического роста. После попыток реформ Либермана и Косыгина вновь оказалось, что рыночное «дополнение» государственного социализма при неприкосновенности государственной собственности обречено на провал[236]. Когда в 1964 году к власти пришёл Брежнев, мировая экономика ещё была на подъёме, а Советский Союз мог гордиться реальными успехами в «догоняющем развитии». В экономической и социальной плоскости сократился отрыв от Запада. Начиная с середины 1970-х гг., однако, отрыв вновь увеличился, с замедлением экономического развития население Советского Союза столкнулось с непривычным периодом «застоя». Нужно было время, пока пролился свет на главные беды.

Однако кризис системы во второй половине 1980-х годов сделал неизбежным использование всего накопленного опыта. Вопрос собственности, который не возникал в ходе экспериментов с реформами в 1968 г. ни в Венгрии, ни в Чехословакии, не мог стать основополагающим практическим вопросом, но скрытно он присутствовал в течение десятилетий за всеми реформаторскими идеями. Когда к концу 1980-х гг. в Советском Союзе разросся кризис системы государственного социализма, уже нельзя было не думать о переосмыслении, практической постановке проблемы собственности, в том числе частной и общественной собственности. Однако по сравнению с 60-ми годами мир сильно изменился. Основы государственного социализма, структура советской промышленности и сельского хозяйства вместе с отношениями собственности возникли в 1930-е годы, то есть при совершенно иной системе условий мировой экономики.

В отличие от 1960-х гг., когда мировая экономика стремительно шла вверх, а советская экономика в результате «догоняющего развития» реально сократила своё «отставание» от Запада, в 1980-е гг., в мире «неолиберальной глобализации» Советский Союз, опускаясь всё ниже по спирали, утратил шанс «догнать». Разрядка 1960-х гг. основывалась на определённом военном паритете, а в 1980-е гг. советская экономика уже не была в состоянии поддерживать этот паритет. Ничего не могло оставаться по-старому.

Перестройка в 1985 году началась с реформы системы государственного социализма, а после развала системы и Советского Союза завершилась реставрацией капитализма. Эйфория начала процесса не учитывала того, что в странах капиталистического центра в 1980-е гг. закончился цикл развития, который в предшествующие годы позволял существовать кейнсианскому «государству благосостояния». Но тогда ещё мало кто видел подлинное значение такого хода событий с точки зрения всего мирового развития. Это касается и шестилетней истории перестройки: чем дальше уходим мы от неё во времени, тем яснее видны особенности, существенные черты её истории, причины провала.

Подготовленный к XXVII съезду и опубликованный 26 октября 1985 года проект новой редакции программы партии, отбросив доктрину «развитого социализма», под знаком «перестройки» провозгласил в долгосрочной перспективе возврат к «социализму самоуправления» – представлялось, что предысторию перестройки следует искать в реформах Хрущёва[237]. В начале разногласия развёртывались не вокруг наследия, хотя в первые три года перестройки в КПСС сложились два основных направления, которые хорошо прослеживаются даже несмотря на то, что потом формировались всё более сложные и дифференцированные политические группировки. Лагерь, называемый консервативным (а поначалу – правым), исходил из сохранения государственного социализма, вёл острую борьбу против т. наз. демократов (и других критиков строя), называемых левыми, поскольку они ломали копья за радикальные реформы под знаком демократического социализма самоуправления[238]. Однако с годами оба лагеря весьма сущесг-венно изменились. «Консервативный» лагерь постепенно сдвинулся в сторону националистической, этатической реставрации, а демократы из левых перешли на либеральную «буржуазную» позицию, можно сказать, на правые позиции, к политике реставрации капиталистических отношений, включающую в себя введение многопартийной системы и «плюрализма собственности». Оба лагеря, однако, являли собой сложную картину с разными интеллектуальными и политическими направлениями.

Для проявления идеологических противоречий в течениях, критикующих возврат к капитализму, то есть для «лагеря социалистов» характерно, что радикальные левые, анархисты, троцкисты, сторонники самоуправления, социалисты-демократы и т. д. обвиняли в восстановлении капитализма бюрократию, «сталинизм», указывая на них как на причину реставрации. В то же время консервативное направление (желающее сохранить систему государственного социализма без существенных изменений) «агентами капитализма» считало силы, нападающие на бюрократию, на авторитарный строй. Это нашло яркое выражение в «письме» Нины Андреевой, опубликованной в «Советской России» 13 марта 1988 года.

За политическими разногласиями вырисовывались различные представления об экономических преобразованиях, об изменении отношений собственности в стране. 1988 год стал поворотным. 1 января вступил в силу новый закон о предприятиях, на основании которого около 60 % промышленных предприятий функционировали дальше по хозрасчёту. Затем, в июне этого же года, советское правительство установило рабочие контакты с Международным валютным фондом и Всемирным банком, и вряд ли случайно в этом же году реабилитировали Бухарина как «отца» рыночного социализма как раз в его столетний юбилей. Но в этом же году экономика страны достигла низшей точки. Согласно исследованию ЦРУ, ВНП вырос всего на 1,5 %, а сельскохозяйственное производство уменьшилось на 2 %[239]. В мае Верховный Совет принял закон о кооперативах, по которому кооперативы были наделены равными с государственными предприятиями правами. В этом году появилась в качестве официальной теории концепция производственного самоуправления, которая считала приемлемой только рыночную экономику, признающую лишь заработанные трудом доходы. Тем самым в области отношений собственности стремились предоставить властные функции органам рабочих коллективов в противовес бюрократии и технократическому менеджменту. В действительности же под прикрытием теневой экономики пустил корни частный капитал.

В июне этого же года Горбачёв предложил для общественного контроля над партийным аппаратом объединить функции партийного секретаря и председателя совета. Под знаком демократизации вновь выдвинут лозунг семидесятилетней давности «вся власть советам». Вслед за возрождением революционного прошлого выяснилось: корабль однопартийной системы получил пробоину. В этом же году прекратились помехи радиостанциям «Свободная Европа» и «Свобода». Хотя в этом году 300 тысяч человек вышли из КПСС, но общая численность членов партии всё ещё превышала 18 миллионов.

На эту картину, обещающую всё и так, и с точностью до наоборот, бросала тень главная проблема, определяющая поведение советских руководителей: экономические достижения системы не обеспечивают сохранение внешнеполитических позиций Советского Союза, не поддерживают уровень благосостояния. Ни под какими обещаниями не было объективной основы. При ухудшающихся условиях жизни расширение демократии само по себе не воодушевляло подавляющее большинство жителей страны.

Но в 1988 году было ещё неясно, захочет ли принять местная и центральная властная элита, а также менеджерская бюрократия такой выход из кризиса, который означал бы интеграцию в мировую экономику, полную реставрацию рыночной экономики под опекой Запада, вместе со сдачей позиций мировой державы. Однако ключевым вопросом и в 1988 году был вопрос о собственности, хотя ещё не существовало никаких официальных документов, нацеленных на приватизацию государственной собственности. Более того, главным направлением считалось преобразование государственной собственности в общественную.

Для понимания завершения поворота, развёртывания внутреннего катаклизма необходимо вспомнить главные политико-идеологические разногласия двух наиболее авторитетных руководителей партии.

Направления и возможности.

В конце февраля – начале марта 1986 года на XXVII съезде КПСС Горбачёв и Ельцин ещё вместе готовили «обновление социализма к XXI веку», в борьбе против «бюрократического консерватизма», «привилегий», «комчванства» во имя «ускорения». Оба, ссылаясь на Ленина, считали, что здание бюрократического государственного социализма можно перестроить[240]. Однако вскоре дала о себе знать разница в подходах, за которыми до конца работала сложная система борьбы личностей за власть. Когда 12 сентября 1987 года Ельцин письмом сообщил отдыхающему в Пицунде Горбачёву об отказе от поста первого секретаря московского горкома партии, всему миру стало ясно, что между двумя политиками существуют значительные разногласия, однако об их содержании, возможно, не имели чёткого представления даже сами протагонисты. Такая демонстрация открытого разрыва со стороны Ельцина сопровождалась ещё и требованием кадровых изменений в Политбюро, прежде всего вывода из его состава Егора Лигачёва. Ельцин, впрочем, уже и в 1987 году задел самое слабое место Горбачёва: начал наступление против бюрократических привилегий, в свете чего Горбачёв выглядел защитником привилегий, старой номенклатуры. На февральском пленуме ЦК 1988 года Ельцин счёл нужным поставить и более конкретный вопрос «куда мы идём?», подкреплённый своим определением понятия социализма. Ельцин заверил слушателей, что речь идёт не об отказе от социализма, а как раз наоборот, о новом определении его и сохранении завоеваний, о развёртывании рабочей демократии. На самом деле Горбачёв уже до этого, в речи, произнесённой 2 ноября 1987 года во Дворце съездов, целью перестройки назвал «полное теоретическое и практическое восстановление ленинской концепции» социализма.

В феврале-марте 1989 года Ельцин уже рассуждал о соединении исторической возможности многопартийной системы с такой концепцией социализма, которая не допускала бы «расслоения общества по имущественному признаку». А в одной из предвыборных речей даже заметил: «необходимо ужесточить борьбу за социальную и нравственную справедливость»[241]. На первом съезде народных депутатов 30 мая 1989 года Горбачёв вновь поддержал обновление формулировки социализма, хотя и определил рамки, в пределах которых возможна трактовка социализма: он говорил о «живом соревновании всех форм собственности», вместе с тем подчеркнув, что «вся власть принадлежит советам». Ничего не сказал он о вопросе совместимости функционирующих в разных формах собственности самостоятельных хозяйственных единиц и советской демократии, о том, как это должно происходить конкретно. Ельцин тогда уже играл на других струнах.

Параллельно обострению борьбы за власть, Ельцин в течение 1989 года постепенно сдавал свои взгляды на самоуправляющийся, антибюрократический социализм, и перешёл на позиции рыночной экономики уже безо всяких определений. Горбачёв продолжал называть Ельцина леваком, как бы не замечая радикальных перемен в его позиции[242]. Генсек не желал уступать Ельцину роль «радикального реформатора», благодаря которой на Западе (куда меньше у себя на родине) он завоевала большой авторитет.

В то время как Горбачёв вёл борьбу на два фронта – против консерваторов и против Ельцина, которого всё ещё называл «леваком», «крикливым популистом», он всё более попадал в позицию обороняющегося. Начиная с 1989 года, он подвергается всё более резким нападкам с разных сторон. 15 марта 1990 года, уже как президент СССР, в интервью газете «Гардиан» Горбачёв счёл нужным заявить, что он (ещё) считает себя коммунистом, хотя часть власти партии передал Съезду народных депутатов, который избрал его президентом СССР. Но в этом он видит возможность демократического возрождения системы. О том, что вся система оказалась в беде, Горбачёв впервые заговорил публично в мае 1990 года, сказав, что «социализм в опасности». Причиной этого опять-таки назвал только Ельцина и его окружение. Вместе с тем главным противником «социалистических реформ» и в это время он считал «консерватизм» и «консерваторов». Таким образом, Горбачёв делал выводы не из политических разногласий, лежащих в глубине конфликта, ведь он даже не намекнул на то, что «левак» Ельцин к этому моменту уже совершил поворот вправо, став сторонником рынка. Горбачёв ради борьбы за власть затуманил основные противоречия реального развития. Даже тогда не расставил он чётко «фронты», когда, будучи президентом СССР, противостоял Ельцину в связи с навязыванием «независимости России». Теоретически он так никогда и не понял, или же по тактическим причинам умолчал(?), что «модернизация» и социализм – это разные пути развития. Модернизация в теоретическом плане, по сути, отражает систему ценностей капиталистических центров, в то время как теоретическая разработка социализма, согласно принятой системе ценностей перестройки, была синонимом общественного самоуправления. Это раньше подчёркивал и сам Горбачёв.

Наконец, был памятный референдум (17 марта 1991 года), формально закончившийся победой Горбачёва. Был поставлен вопрос о сохранении Советского Союза, но в действительности процесс разложения лишь углубился. Поскольку усилилось желание местных элит укрепить свою власть, обострились противоречия между центром и регионами. Политическое разложение усилилось и за счёт того, что Горбачёв для своих политических манёвров искал поддержку среди центральной и региональной партийной элиты, которая затем вовлекли его в запутанный мир борьбы за личную власть. Федеральную власть превратили в объект простого торга, купли-продажи. Генсек-президент – в силу разных причин – не получил должной поддержки ни от центральной элиты, ни в регионах, поскольку и там, и там были им недовольны. Ельцин, как президент России, сознательно ускорил процесс дезинтеграции. Горбачёв остался без серьёзных аргументов, поскольку вопрос обустройства государства он поставил только в юридической и политической плоскости, разделил проблему государственных структур и вопрос общественного устройства[243]. А это лило воду на мельницу Ельцина, который в течение 1990 года безоговорочно встал на сторону местных региональных элит, их интересов. В течение десятилетий формально федеративное устройство советского государства скрывало тот факт, что суверенитет союзных республик носит фиктивный характер. Известно, что структура государственной централизации закостенела ради выполнения задач централизованного накопления капитала и «государства благосостояния». Перестройка не могла не затронуть структуру государственного строительства. В рамках Российской Федерации для защиты республиканских региональных структур самостоятельной ценностью объявили этническую принадлежность, «аутентичным» рупором, хранителем которой являлась, естественно, властная элита. Исполнительная власть Российской Федерации также ссылалась на националистическую защиту «русских ценностей». Документ от 12 июня 1990 года «Декларация о государственном суверенитете РСФСР» объявил о приоритете местных республиканских законов над федеральными. Это стало началом конфедеративного развития централизованного государства, что в действительности означало не модернизацию системы советских государственных учреждений, а, в конечном счёте, их демонтаж. Таким образом, «декларация о суверенитете» России уже была документом демонтажа Советского Союза, который внушал идею, будто распад на национальные государства должен облегчить интеграцию в мировую экономику.

Генсек постепенно оказался в изоляции и внутри партии. А ведь заместитель генсека Ивашко в период развала КПСС на платформы, в августе 1990 года, в «секретном» документе привлёк его внимание к тенденции распада партии’. Горбачёв, однако, всегда стремился расположиться в центре – и в партии, и в стране, но таких «центров» уже не было. Он не хотел подпасть под влияние «эмоциональных» коммунистов его партии, но вместе с тем не нашёл общего языка и с демократами. На декабрьском пленуме ЦК 1989 года предупреждающую о структурных бедах «критику снизу» он без разбора отнёс к «консервативному» блоку, тем самым суживая свою базу внутри партии. Один из радикальных критиков генсека, первый секретарь Кемеровского обкома А. Г. Мельников поставил под сомнение, продолжает ли идти перестройка в правильном направлении. Мельников считал, что как только удавалось привлечь на сторону перестройки определённые массы «снизу», тут же начиналась дискредитация движения. Он обратил внимание на то, что партийное руководство отвернулось от движения масс, одновременно с этим искусственно раздуваются внутрипартийные разногласия. Он искал причины обострения противоречий между аппаратом и членами партии, национальными и центральными партийными организациями, парткомами и партийной прессой. Потом заметил: «Заметьте, за эту критическую обстановку в стране [товары исчезли из магазинов, во многих местах останавливалось производство, забастовки, национальные распри, экономический спад и пр.] – (КГ) нас хвалит весь буржуазный мир, все бывшие и настоящие противники, благословляет папа. Над всем этим ЦК пора задуматься…»[244] Это была единственная позиция, против которой Горбачёв резко выступил на пленуме. Он пространно говорил о том, что точка зрения кемеровского партсекретаря опасна потому, что она ставит под сомнение саму суть – то, что перестройка движется в правильном направлении. «Но я никогда не соглашусь… с утверждением, что то, что мы делаем, то, что мы осуществляем – подарок буржуазии! И папа доволен, одобряет! Это, я вам скажу вообще, – такой провинциализм в теории и политике, что я решительно отвергаю. Это вообще не отвечает существу дела! Это попытка, понимаете, посеять здесь, в Центральном Комитете, сомнение в нашем главном выборе – идти дорогой перестройки! Это попытка призвать или начинать топтаться на месте, или вообще возвращаться назад!» Горбачёв и в конце пленума, в последнем предложении обличал вынужденного оправдываться Мельникова[245].

Как курьёз отмечу, что за несколько дней до августовского опереточного путча 1991 года Горбачёв в письменном виде протестовал против того, что его считают предателем: тот, кто происходящее до сих пор «считает предательством социализма, это лишь наследие постсталинизма, которое ещё далеко от исчезновения», это оставшееся от прошлого направление не понимает, что «революция в головах людей – это очень трудный и мед ленный процесс»[246].

Именно вследствие такой «замедленности» достойно внимания, что Горбачёв не особенно задумывался о возможных негативных последствиях своей политики, хотя он получал многочисленные предупреждения из различных регионов Советского Союза, которые немалым числом – явно неслучайно – публиковал и журнал ЦК[247]. Горбачёв, однако, исходя из своих властных интересов, ценил выше своё международное признание, чем отношение коммунистов своей партии. Расчёт Горбачёва на завладение несуществующим политическим центром страны привёл к тому, что он был вынужден идти на постоянные уступки и по таким вопросам, по которым не хотел бы идти на уступки. Одним из таких вопросов как раз был взаимосвязанный вопрос о собственности и о сохранении Советского Союза.

Конечно, Горбачёва хвалили не только западные политики и папа, но его возможности переоценила и значительная часть левой марксистской интеллигенции Запада. Эти последние завысили социалистический потенциал Горбачёва. Даже прекрасный экономист-марксист, теоретик-троцкист Эрнест Мандель нарисовал весьма оптимистическую перспективу обобществления государственной собственности и демократизации[248], хотя позднее под влиянием фактов сумел пересмотреть свою позицию.

За политическими баталиями маячил главный вопрос смены режима: какой будет судьба государственной собственности? В самой партии дискуссии шли вокруг собственности по трём, переплетающимся друг с другом линиям. Первый аспект: позволительно ли вообще допустить частную собственность в крупных размерах в рамках «социалистической рыночной экономики». Во-вторых, приватизация и вообще перемещение собственности может открыть республиканским элитам путь к расширению самостоятельности и к ликвидации советского центра, в конечном счёте, к разрушению СССР. В-третьих, для советского руководства дискуссии вокруг собственности имели огромное значение в том смысле, что от проблематики перемещения собственности зависела их власть, будущее общественноэкономическое положение высшего государственного и партийного руководства. В свете ныне уже доступных архивных источников можно документально подтвердить, что руководящая элита даже весной 1990 года не понимала во всей полноте властные, политические, экономические и социальные последствия собственной «революции», не понимала того факта, что перестройка – вопреки первоначальным планам – трансформируется в антисоциалистическую смену режима.

Самые острые дебаты связаны с предысторией XXVIII съезда КПСС (хотя сам съезд уже не имел реального значения, процесс распада набирал силу). Пленум ЦК по подготовке партийного съезда и выработке платформы заседал 5–7 февраля 1990 года. Документы пленума однозначно свидетельствуют о том, что платформа ЦК принималась после бурных дискуссий – в прениях было намного больше 100 выступлений. Однако поддерживаемая ЦК платформа «Гуманный и демократический социализм», определяя перспективы развития, не смогла уяснить ни в теоретическом, ни в практическом плане, что развитие в Советском Союзе идёт не в направлении социализма, а на пороге уже восстановление капиталистической системы.

Интересно, что социализм как системная проблема на этом пленуме ЦК была озвучена только в выступлении «главного реформатора» С. С. Шаталина, но и тогда лишь на эмоциональном уровне и в плане редактирования текста. Г. Разумовский зачитал из готовящегося проекта документа следующий абзац, в котором рассматривался вопрос о собственности: «КПСС считает, что современному этапу экономического развития страны не противоречит и наличие индивидуальной трудовой и групповой собственности, в том числе и на средства производства. Использование любой формы собственности должно исключать эксплуатацию человека человеком»[249]. Горбачёв на замечания по поводу этого абзаца прореагировал таким образом, что понятие частной собственности исключается, «потому что многие товарищи из рабочих коллективов, секретари партийных комитетов поставили бы вопрос о том, что в народе, в массах это вызвало бы негативное отношение». Более того, использованная в документе формулировка понравилась Горбачёву именно потому, что она «выражает позицию партии: мы против эксплуатации». Да и вообще по этому вопросу должен высказать свою позицию Верховный Совет в рамках общественного обсуждения. Ставшая чуть ли не легендарной наивность Горбачёва и его неосведомлённость в экономических вопросах, на которую обратили внимание американский президент Буш и его окружение[250] – проявилась в свете следующей реплики Шаталина. Как демократ и главный автор документа, ставшего программным документом смены режима, он носом ткнул Горбачёва в «грязь». Обо всех использованных в связи с коллективной собственностью понятиях (как групповая, кооперативная, коллективная, общественная собственность, собственность граждан) он сказал, что это «абсолютно некорректные» понятия. «Есть понятие – сказал академик Шаталин, – акционерной собственности. И если я и товарищ Горбачёв вдруг покупаем акции, ценные бумаги этого акционерного общества, то, простите, Михаил Сергеевич, мы с Вами начинаем, так сказать, как и все другие, кто захочет купить эти акции, эксплуатировать человека человеком». К чести Шаталина надо сказать, что он был единственным, кто ясно сказал что-то из того, что готовилось в Советском Союзе, прямо говорил о перспективах. Он высказал и особое мнение о включении понятия частной собственности в текст, ссылаясь на то, что этот вопрос однажды уже обсуждался на совещании в ЦК КПСС ведущих экономистов страны 23 октября и 1 ноября 1989 года. «И с Михаилом Сергеевичем даже немножко спорили. И дошли тогда до такого консенсуса: частная собственность – тоже не страшно, но не надо делать из неё программного документа. Правильно я говорю, Михаил Сергеевич?

Горбачёв: Правильно». Затем Шаталин продолжил свою очень ясную аргументацию, вызвавшую чуть ли не скандал: «Если я на своей работе, я никого не эксплуатирую, кроме своих сотрудников. Но если я покупаю акции, я эксплуатирую труд. Если я получаю проценты по вкладам, я тоже частный собственник»[251].

Зал воспринял с большой антипатией заявления Шаталина о непосредственной зависимости между частной собственностью, акционерной собственностью и эксплуатацией труда, тем самым «разоблачая» капиталистический характер «социалистической рыночной экономики». Из возникшего в зале шума победителем вышел экономист академик Л. И. Абалкин, то есть Горбачёв дал слово ему: «Первое. Я думаю, что надо исключить из проекта упоминание о частной собственности… и пользоваться понятием индивидуальной трудовой собственности». Но, в конце концов, Абалкин тоже только запутал всё, поскольку, перечисляя различные формы коллективной собственности, назвал её разновидности – «кооперативную, арендную, акционерную и другие». «Таким образом – подвёл итоги Абалкин, – будет трёхступенчатая система: индивидуальная собственность или личная, коллективная и государственная формы. Третье. Я думаю, что надо подчеркнуть вполне определённо положение о недопустимости эксплуатации человека человеком». И хотя Абалкин отметил, что «если собственность бюрократизирована… то эта собственность – не социалистическая», но он считал, что «исключение всех форм частной собственности» зависит от их решения[252]. Кто больше – Горбачёв или Абалкин – заблуждался относительно истинного положения дел, трудно сказать (Шаталин в любом случае должен был неплохо позабавиться на этом пленуме). Мы описали эту ситуацию, потому что она наглядно демонстрирует, что дела решались не на мероприятиях партии, и как мало значило уже тогда, что думает и чего хочет генсек партии или один из самых именитых экономистов[253]. Ведь «индивидуальную собственность» или «акционерную собственность» можно трактовать и как коллективную, и как частную собственность, вот только трактовка зависит от системы, а о самой системе не было непосредственной дискуссии.

В конце концов, для документа, принятого на пленуме в результате дискуссии, нашли формулировку, которая успокоила подавляющее большинство, но которая не выразила истинного хода развития. То есть одновременно высказались за плюралистический подход к собственности, за определяющую роль коллективной собственности, за «дебюрократизацию» государственной собственности, за обобществление, поддержку собственности граждан и групповой собственности, за гармонию планового регулирования и рынка; с другой стороны, подчеркнули, что необходимо включиться в мировой рынок, сделать рубль конвертируемым, развивать рыночные стимуляторы[254]. Речь шла о вещах, несовместимых ни теоретически, ни практически.

Взглянуть на этот процесс позволяют и ранее уже приводившиеся переговоры Горбачёва с венгерскими руководителями. Горбачёв смотрел на венгерские процессы чуть ли не как на образец, когда в начале июля 1988 года он вёл переговоры с венгерской партийной делегацией во главе с Каройем Гросом. Горбачёв и тогда и позднее указывал на то, что целью перестройки является «укрепление социализма», более того, родство советских и венгерских событий он видел как раз в социалистических тенденциях реформ: «Из социалистических стран сегодня ближе всего к усилиям КПСС венгерская практика»[255]. Он «правильно» понимал динамику процесса…

Ни Горбачёв, ни венгерские партийные руководители – в соответствии с восприятием своей миссии реформаторов – не ставили под сомнение правильность «генеральной линии». В марте 1989 года, во время приезда в Москву премьер-министра Миклоша Немета в ходе личных бесед генсек заявил: «Однако самое главное для всех – это поворот к человеку, обновление социалистической системы». Эти секретные документы (кто бы мог подумать, что спустя одно десятилетие они станут доступными?) не оставляют сомнений в искренности Горбачёва. Но и здесь даёт о себе знать поразительное невежество Горбачёва, прежде всего в теоретических проблемах экономики, и особенно в вопросах собственности. Миклош Немет, представляя принятый в Венгрии 5 октября 1988 года закон о компаниях, сказал генсеку о том, что в частном секторе «новый закон допускает компании не более, чем с 500 работающими, но пока таких ещё нет». Горбачёв удивлённо спросил: «Работодатель – частный собственник?» От Немета он получил достаточно ясный ответ, хотя, говоря о трудовой собственности, венгерский премьер на передний план выдвинул «демократические» возможности накопления капитала. А Горбачёв сдачу в аренду земель советских колхозов и совхозов называл «кооперативом в кооперативе», совершенно упустив специфические экономические и социальные проблемы накопления капитала, его последствия[256]. В этот период в Советском Союзе называли «кооперативом» небольшие частные предприятия, действующие по аренде.

Три недели спустя, 23–24 марта 1989 года у Горбачёва побывал Карой Грос, и – по свидетельству строго секретного документа – наивность Гроса сродни горбачёвской: «Товарищ Грос в качестве важнейшей задачи указал на разработку долгосрочной программы. Он добавил: о социализме споров нет, тем резче расходятся мнения /!/ по трактовке социализма». Говоря о разных путях социализма, Грос убеждал Горбачёва, что в обострившейся борьбе за власть «мы намерены удержать власть политическими средствами, находить решения на проблемы, избежать вооружённого конфликта». Ни одному из них не бросилось в глаза противоречие: каким образом может возникнуть опасность «вооружённого конфликта», если дискуссии ведутся лишь о различных формах социализма. Вместо этого Горбачёв на переговорах информировал венгерского партийного руководителя о том, что КПСС ставит на повестку дня осеннего пленума ЦК «вопросы теоретикофилософского обновления социализма» – именно тогда, когда в Венгрии «социализм» вместе с государственной партией уже фактически развалился. В то время как Горбачёв считал важным «гибкий» подход к теоретическим проблемам, дабы не помешать практическим преобразованиям, он решил сформулировать главные критерии социализма: «По его мнению, таким критерием может быть то, что социализм соответствует интересам народа, его цель – улучшение условий жизни народа. Социализм упраздняет эксплуатацию, ликвидирует любые формы социальной несправедливости, обеспечивает участие людей в принятии решений и в контроле над исполнением»[257]. Примерно к этому же пришёл «левак» Ельцин до своего поворота к рынку.

24-25 июля Режё Нерш и Карой Грос посетили Горбачёва в Москве. Хотя Режё Нерш реформу собственности называл «путеводной нитью» всей реформы и подчёркивал, что «мы намерены демократизировать общественную собственность», в то же время он дал понять Горбачёву: «Мы имеем в виду формирование такой новой системы, которая более эффективно использует имеющийся капитал. Планируем увеличить долю частного капитала, а также хотели бы привлечь иностранный капитал»[258]. Интересной была реакция Горбачёва, поскольку она фактически стала отражением мыслей венгерских руководителей: с одной стороны, защита общественной собственности, а с другой – одобрение интеграции в мировой рынок. А что здесь есть некое противоречие, на это снова не обратили внимания, разве что по вопросу удержания политической власти высказали опасения в связи с ростом влияния Запада. Более того, Горбачёв на запланированном на март 1990 года II съезде народных депутатов намеревался решить основной с точки зрения реформы собственности вопрос принятием «закона о хозрасчёте и самоуправлении»[259].

7 марта 1990 года председатель Верховного Совета А. Лукьянов направил Центральному Комитету КПСС – как бы для утверждения – те изменения и дополнения к Конституции СССР по вопросам собственности, которые следовало принять на III съезде народных депутатов[260]. Бросается в глаза, что понятие частной собственности не фигурирует среди поправок; изменения Конституции однозначно стремятся сдвинуть экономическую систему в сторону обобществления государственной собственности: «Экономическая система Советского Союза развивается на базе собственности советских граждан, коллективной и государственной собственности». Хотя понятие «собственность граждан» предоставляет возможность «самостоятельного ведения незапре-щённой законом хозяйственной деятельности», но нет речи о прибавочной стоимости, о доходах с капитала, а лишь о «трудовых доходах» и «других законных основаниях». Если взглянуть на это в ретроспективе, то здесь появилась некая лазейка для доходов с капитала. В 12-й статье есть интересное положение о том, что входит в понятие коллективной собственности. В этом отражено «недопонимание» Горбачёва-Абалкина, а ещё раньше – Богомолова и Шмелёва[261]. Наряду с раэлич-ными объединениями, компаниями трудящихся, «акционерные общества» также были отнесены к формам коллективной собственности, без упоминания о доходах акционерных обществ с капитала. Коллективная собственность возникает в ходе «преобразования государственной собственности» путём «добровольного объединения имущества граждан и организаций»[262]. Таким образом, возможность приватизации (то есть частного присвоения государственной собственности) не была включена и в изменённую советскую конституцию. Правда, она происходила не путём добровольного объединения трудящихся, а административным «рыночным» путём, или непосредственно по распоряжению власти, реже через владеющих значительным капиталом иностранных инвесторов.

Настоящий поворот, в конце концов, был вызван стремлением к самостоятельности республиканских, прежде всего российских властных элит. Речь, естественно, идёт о Российской Федерации, в которой многие эксперты советских властных центров, группировки интеллигенции и политиков в течение 1990 года от поддержки Горбачёва постепенно перекочевали на службу возглавляемого Ельциным нового российского центра власти. Такие главные идеологи перестройки, как Аганбегян и Заславская, в 1990 году также сдали первоначальный курс перестройки, они вдруг «поняли», что производственное самоуправление и самоуправляющаяся демократизация общества несовместимы с рыночной экономикой. Они также – с привычной аргументацией прагматиков – стали на сторону рыночной экономики без всяких эпитетов. В политике это означало, что 15 ноября 1991 года бывшие советники и сторонники Горбачёва, как Ю. Афанасьев, Павел Бунич, Т. Заславская и кинорежиссёр Элем Климов сами потребовали отставки проигравшего президента.

Ельцин уже с сентября 1990 года считал программу Шаталина своей, и она функционировала в его пользу как важная организующая сила, ведь Горбачёв торпедировал её принятие, поскольку это практически означало бы немедленный конец Советского Союза, не говоря уже о том, что «вместо программы обновления социализма он сформулировал как раз противоположное этому». Политическая инициатива перешла к Ельцину. Программу Шаталина, которая уже не устраивала Горбачёва как раз из-за опасения развала Советского Союза, подхватил Ельцин. Советник Горбачёва Черняев так описывает в своём дневнике Горбачёва и всю ситуацию – в дни развёртывания смены режима:

«2 сентября 1990 года.

Ельцин сегодня на пресс-конференции был милостив к Горбачёву, но заявил: Рыжков должен уйти сам, а если не уйдёт, мы его «уйдём». Очень хвалил программу Шаталина и обещал её положить в основу российских реформ.

Программа (я её изучил) – это даже не европейский «Общий рынок», а скорее ЕАСТ (Европейская ассоциация свободной торговли). От Союза мало что остаётся…

Злоба и ненависть к Горбачёву в очередях. Сегодня в «Правде» подборка писем, брызжущих слюной на перестройку и на Горбачёва. Да. Начинается путь на Голгофу.

Ельцин получил кредит по крайней мере на два года, а у Горбачёва кредит с каждым днём приближается к нулевой отметке. Ельцин паразитирует на идеях и заявлениях и на непоследовательности Горбачёва. Всё, что он сейчас провозглашает, всё это говорил М. С. на соответствующих этапах пяти лет перестройки. Но не решался двигать, держала его за фалды идеология. Он идо сих пор от неё не освободился.

В Крыму в этом году опять начал с того, что задумал статью, в которой хотел оправдаться, доказывая, что он за социализм. И одновременно патронировал программу Шаталина, Петракова и др., где и слов таких нет: «социализм», «социалистический выбор», «идеология» и пр.

Он, наконец, раскидал всех, с кем начинал перестройку, кроме Яковлева и Медведева. Все оказались за бортом, и все стали его яростными врагами, за которыми определённые группы и слои. Но растянул этот «процесс» на 3 года. А надо было делать эту революцию так, как полагается делать революции.

2 сентября.

Что-то будет с Рыжковым? Что с экономической программой? Что с Союзом? Думаю, что к Новому году мы страны иметь не будем. Будем ли иметь Горбачёва? Наверное, да.

4 сентября.

«Известия» печатают программу Шаталина. Российский парламент начинает её принимать. И одновременно съезд Российской компартии (второй этап) называет всё это антисоветчиной, предательством социализма и сдачей страны капитализму. И это на фоне «последнего дефицита» (за которым в России может быть только бунт) – дефицита хлеба. Тысячные очереди у тех булочных, где он есть. Что-то невероятное случилось с Россией. Может, и впрямь мы стоим на пороге кровавой катастрофы?

Горбачёв, кажется, растерян. Власть на глазах уползает из рук. А он целыми днями совещается с разными представителями по экономической платформе и по Союзному договору, вместо того, чтобы ждать, когда это сделают парламенты. И присутствует по полдня на съезде Компартии РСФСР. Чего он от этих-то ждёт? Совсем потерялся и не знает, что и куда. Не видит, что делать»’.

Двадцать восьмым партсъездом история перестройки, собственно, и завершилась, началось нечто новое, что мы называем «тихой сменой режима». В процесс «тихой смены режима» вписалось наделавшее большой шум событие: Россия как РСФСР под руководством Ельцина «провозгласила» независимость. Меньше откликов вызвало важное обстоятельство, когда в конце декабря экономическую независимость России продекларировали два – подписанных Ельциным – закона. Согласно им советскую всесоюзную собственность превратили в «российскую собственность» в целях приватизации (частного присвоения)[263]. Тем самым вопрос отношений собственности мгновенно занял центральное место. Большинство руководителей Советского Союза и КПСС только тогда осознали во всей полноте, что непосредственной угрозе подвергается одновременно и их положение во власти, и само существование Советского Союза.

ЦК и секретариат ЦК в двух документах забили тревогу. В начале января 1991 года драматическую окраску получило совещание, ставшее известным в партийных кругах как «совещание министров», о котором Бакланов, Власов и Шенин проинформировали генсека партии, членов Политбюро и секретарей ЦК. Этого документ[264] датирован 5 января 1991 года, он информирует о том, что на совещании с участием министров промышленности, строительства, транспорта и обороны подчеркнули, что в ряде отраслей промышленности сложилась «чрезвычайная» ситуация, которая требует решительных мер. Между строк Горбачёву сделали ясное предупреждение, что без концентрации власти неизбежно произойдёт разрушение Советского Союза. Когда читаешь этот документ в свете событий августа 1991 года, остаётся мало сомнений относительно того, что уже на этом совещании участники задумались о «чрезвычайных» способах концентрации власти, как они формулировали – об «особых мерах», которые могли бы изменить ход событий. Возможно, речь идёт о первой документированной постановке вопроса об августовском путче. Стоит процитировать: «Участники совещания видят выход из создавшегося положения в решительном, оперативном выступлении против деструктивного поведения руководства страны, против подрыва суверенитета и экономической самостоятельности республик, против сил, стремящихся разрушить Советский Союз, подорвать его экономику. Жизнь требует – в рамках широких полномочий президента СССР – чрезвычайных мер для восстановления и упрочения государственной власти, преодоления экстремизма и сепаратизма, сохранения территориальной целостности страны и экономики. В то же время авторы выразили серьёзную озабоченность в связи с всё более тяжёлым кризисом народного хозяйства, который усугубляется сепаратистскими тенденциями во многих республиках и регионах, разрушительной деятельностью отдельных партий и движений, антисоветскими проявлениями и нападками на КПСС… Согласно оценке участников совещания, уменьшение общественно-политической стабильности ведёт к ослаблению управления экономикой, разрыву хозяйственных связей, к сокращению производительности труда и росту социальной напряжённости в коллективах трудящихся. Они отметили, что меры по преодолению кризисной ситуации пока не принесли ощутимых результатов… Опираясь на мнение коллективов трудящихся, министры выразили возмущение в связи с деятельностью отдельных руководителей республиканских советов и правительств. Кончилось время призывов к сотрудничеству, к конструктивной работе. Необходимы жёсткие и решительные меры, чтобы воспрепятствовать авантюризму определённых политиканов, которые в пылу митингов всплыли на поверхность политической жизни… во многих регионах политическая ситуация делает необходимой введение президентского правления и чрезвычайного положения в секторе энергетики и транспорта, а также в других важных отраслях народного хозяйства»’.

Несколько недель спустя документ от 19 февраля 1991 года, который представили руководству партии член Политбюро Лучинский, советник Горбачёва по вопросам обороны, секретарь ЦК Бакланов, а также Власов, обрисовали эту историческую проблему ещё яснее и в полном масштабе, как свидетельствует об этом и несколько витиеватое название представления: «Доклад Центральному Комитету КПСС о социально-экономических последствиях законодательной деятельности по вопросам собственности и приватизации в РСФСР»[265]. Скорее всего, это был первый документ, указавший в связи с ельцинским законом, что речь идёт о том, сохранится ли существующий общественный строй, а это тесно связано с вопросом существования Советского Союза.

Было сказано, что Ельцин и его команда под знаменем независимой России к концу декабря 1990 года чуть ли не отменил советские законы. Лучинский и Бакланов фактически сформулировали, что или советские, или российские законы нелегитимны: «Верховный Совет РСФСР принял и с 1 января 1991 года вступил в силу закон “О собственности в РСФСР”, направленный на изменение социально-экономических основ общественного устройства, не считаясь с интересами СССР. Решением Верховного Совета РСФСР были отменены законы «О собственности в Советском Союзе» и «О предприятиях в Советском Союзе». Законодательством РСФСР однозначно была введена частная собственность. Её появление не ограничивалось ни по отраслям, ни по размерам. Было признано право приобретения в частную собственность земли, капитала и средств производства, предоставлена возможность создания частных предприятий не ограниченных по размерам, по кругу деятельности. Предприниматели получают право нанимать неограниченное количество работников. Становится неизбежным классовое расслоение общества, появление класса наёмных рабочих. «Закон о собственности в РСФСР» не закрепляет право на трудовую общественную собственность, «Закон о предпринимательстве в РСФСР» не предусматривает статус коллективного, находящегося в собственности народа предприятия. Учитывая, что Верховный Совет РСФСР отменил соответствующие союзные законы на территории республики, можно констатировать, что законодательство не признаёт трудовой коллективной собственности, предприятий всенародной собственности. Преобразование государственной собственности, приватизацию и создание новых предприятий переводит в русло капиталистических отношений и буржуазного бизнеса. Никак не реализуется равноправие форм собственности… Таким образом, новое российское законодательство ставило перед собой две цели: с одной стороны, полное завладение всем производственным потенциалом, находящимся на территории республики, выведение всего этого из Советского Союза; с другой стороны, необратимый поворот в области общественных отношений, способствуя неограниченному развитию капиталистической частной собственности…»

Поскольку согласно решению Совета Министров РСФСР от 22 января все промышленные предприятия на территории России переходили в республиканскую собственность, у Советского Союза (и, конечно, у КПСС – см. указ от 24 декабря 1990 г. о вступлении в силу закона «О собственности в РСФСР») не оставалось больше экономической базы. Хотя документ указывал на то, что эти законы наталкиваются на интересы «многих десятков миллионов людей, многих тысяч коллективов трудящихся, и решительным образом могут повлиять на процесс перестройки, на судьбы страны», Горбачёв все свои надежды возлагал на мартовский референдум, который был призван решить вопрос существования Советского Союза.

Заставляло задуматься и положение документа о том, что «реально существующее, неделимое общенациональное имущество, созданное трудом многих поколений, авторитарными методами заключают в рамки республиканских и территориальных структур, а это означает, что противоречия и конфликты – в том числе межнациональные проблемы – из сферы надстройки переносят в сферу базиса, отношений собственности». Несмотря на представляющийся устаревшим язык, чётко вырисовываются главные интересы и группы интересов, что одновременно и Горбачёва поставило перед выбором: с кем дальше? Он даже тогда не сумел решить это, поэтому и проиграл. Ни его сторонники, по большей части будущие путчисты, ни ельцинисты, то есть ни заинтересованные в сохранении системы государственного социализма группы, ни заинтересованные в новом капитализме больше не поддерживали Горбачёва. Те, кто искали нечто третье между государственным социализмом и капитализмом, уже давно не верили Горбачёву. Основные тезисы демократического социализма (многопартийная система, рабочая демократия, плюралистическая структура собственности, общественная самоорганизация, рыночные стимуляторы) в действительности стали исключающими друг друга, пустыми идеологическими постулатами.

В конечном счёте, авторы представленных здесь документов (среди которых Бакланов, главный советник Горбачёва по вопросам обороны, был одним из руководителей путчистов) и сами не могли предложить эффективных ответных шагов. Одной из их идей было: «следует дать указания Центральному Комитету Коммунистической партии РСФСР начать работу в коллективах трудящихся для нейтрализации противоправных мер властей РСФСР, направленных на перевод союзного имущества в республиканское, познакомить их с социально-экономическими последствиями этих мер». Другое предложение также относилось к области просветительских решений. Они обращаются к Горбачёву рассмотреть, в интересах советского народа и для защиты Советского Союза, на основании 124-й статьи Конституции, соответствуют ли Конституции СССР и советским законам принятые Верховным Советом РСФСР законы «О собственности в РСФСР» и «О предприятиях и предпринимательской деятельности в РСФСР». Предлагается также издать президентский указ об отмене 3 пункта решения Верховного Совета РСФСР от 24 декабря 1990 года (закон «О собственности в РСФСР»), на основании которого с 1 января 1991 г. закон о «Собственности в СССР» на территории РСФСР теряет силу. Наконец, они обращаются к республиканским компартиям, чтобы они воспрепятствовали выводу производственного потенциала с территории Советского Союза. Местные руководители, однако, были заинтересованы в сохранении своих властных позиций, которые – используя эвфемизм – не совпадали с сохранением Советского Союза как государственной и экономической структуры. На деле августовский путч уже не имел реальной функции, поскольку у сложившейся ситуации не было военного решения ни во внутриполитическом, ни во внешнеполитическом плане.

Одновременно с защитой всесоюзной собственности самой КПСС также не удалось защитить или демократическим путём национализировать своё имущество. Идущие «снизу» требования – с одной стороны, Демократической платформы КПСС, стремящейся стать самостоятельной партией, или, с другой стороны, уже существующих зародышей партий – добивались раздела партийного имущества путём референдума[266]. В конце концов, раздел начался, но сверху. Сами партийные вожди стали раздавать, например, учебные заведения партии. Таким образом «национализация» и приватизация советской государственной собственности оказалась связанной с тем, быть или не быть КПСС и Советскому Союзу. Партия за несколько недель до путча пыталась выкарабкаться из кризиса в истинном духе рыночной экономики: сама попробовала заняться производственно-коммерческой деятельностью, чтобы привести в равновесие партийный бюджет, расширить издательскую деятельность, и даже намеревались заняться благотворительностью[267].

Однако в то время как государственная и партийная собственность начала уплывать к явно не поддающимся общественному контролю группам[268], теоретические распри вокруг частной собственности не утихали. Благодаря гласности сложилась атмосфера, в которой многие считали, что интеллектуально лучше продуманные программы ещё могут иметь шансы на осуществление. Но и наилучшим образом продуманные, заинтересованные в преодолении существующего программы определяли основное противоречие в контексте рынок против общественного хозяйства. Действительно, это и было основным вопросом, превратившим перестройку в смену режима. Сейчас рассмотрим, как это произошло.

Первой конкретной программой введения рыночной экономики был т. н. план Шаталина (май 1990 года), который намеревался внедрить рыночную экономии в Советском Союзе в течение 500 дней. То есть на осуществление такого поворота – «от тоталитарной общественно-политической системы к рыночной экономике» – не было отпущено даже половины того срока, который Сталин предусматривал на коллективизацию[269]. Эта программа была отмечена именем одного из экономических «чудо-лекарей» эпохи, Шаталина, который первоначально был академиком-математиком. Документ – с современных позиций – является невероятной смесью популистской демагогии и политической программы, построенной на дихотомическом противопоставлении государства и рынка: государство именем народа должно осуществить поворот против самого себя. Преамбула программы обращена непосредственно «к людям» в противовес государству, и в самом начале утверждает: по сравнению со всеми прежними реформами «её главное отличие состоит в том, что по своим принципам она строится на новой экономической доктрине. Переход к рынку – прежде всего задача государства, а не простых людей… Программа выдвигает задачу всё возможное отобрать у государства и отдать людям» (выделено мной. – Т. К.). Концепция основана на том, что если большая часть имущества и источников при соответствующих условиях вернётся к людям, то это приведёт к значительно лучшим экономическим результатам и сделает возможным искоренение многих негативных явлений в процессе перехода к рынку.

Вводная часть программы – озаглавленная «Концепция и программа» – трактует приватизацию таким образом, что государственную собственность следует возвратить то «людям», то «народу». Введение капиталистической системы частной собственности – с небольшим преувеличением – описывается в такой тональности и таким языком, будто речь идёт о введении общественного самоуправления: «Право на собственность осуществляется через разгосударствление и приватизацию, когда государственное имущество переходит в руки граждан. Именно в этом, в обретении народом собственности проявляется в первую очередь социальная направленность экономики. Это не есть акт реванша, а восстановление социальной справедливости, укрепление прав человека на получение доли из национального богатства страны»[270].

На самом деле программа, которую намеревались ввести уже в августе, выражала желание одной из фракций советского руководства положить на полку первоначальную экономическую концепцию перестройки, программу производственного самоуправления, которую суммировал Абел Гезевич Аганбегян. Этот последний автор, как один из главных советников Горбачёва по экономическим вопросам, разработал для перестройки целую теорию. О значении его книги говорит и то, что она вышла очень быстро, ещё в 1988 году и на английском языке, причём с предисловием одного из самых именитых теоретиков «рыночного социализма» Алека Нове[271]. В наиболее оптимистичных секциях левых социалистов появилась надежда, что может начаться преобразование «государственного социализма» в социализм самоуправления. Такой анализ не предполагал (или с определённой дозой наивности отворачивался от действительности), что в Советском Союзе возобладает ещё более напористая политическая практика – желание догнать, что диаметрально противоположно антибюрократической самоуправляющейся реформе социализма. Сама концепция самоуправления уже ранее возникала и за пределами Советского Союза.

Известно, что в Венгрии вследствие разгрома рабочих советов в 1956-м году настоящие корни самоуправления были весьма слабы, однако имелась крепкая теоретическая традиция. Как в области философии, так и экономики существовали сравнительно хорошо разработанные теории. Однако в Венгрии большинство теоретиков самоуправления ещё до смены режима перешли на позиции рыночной экономики (то есть – капиталистическая частная собственность, «гражданское общество» и пр.), ссылаясь на три момента: провалилась югославская практика самоуправления, потерпело поражение самоуправляющееся крыло «Солидарности» в Польше в 1980-е гг., изменилось международное соотношение сил в пользу транснационального капитала и международных финансовых центров («глобализация»). Необходимо, однако, указать и на четвёртый компонент: отказ от самоуправления выражал, что в интересах экономических и политических элит, а также и менеджмента произошёл сдвиг (о чём бывшие «самоуправленцы» говорят неохотно). Называя вещи своими именами: после 1985 года теория самоуправления и политическая ангажированность при ней уже не была «выгодной», элиты тогда увидели новые возможности выживания. «Продолжатели» Дьёрдя Лукача образца 1968 года в Венгрии по большей части, в отличие от своего учителя, перешли к либеральному экономизму, ссылаясь, в частности, на необходимость адаптироваться в мировые процессы. С некоторым опозданием нечто подобное произошло и в Советском Союзе.

Советская концепция самоуправления в основных чертах стала достоянием общественности в 1988 году. А в течение 1990 года уже потерпела поражение, хотя именно тогда возникли в Советском Союзе рабочие комитеты трудовых коллективов, которые и концептуально[272] противопоставили себя формирующемуся союзу демократов (то есть либералов) и государственных аппаратов, а также консервативным силам реставрации. Этот подход «самоуправления» с лета 1990 года в Центральном Комитете КПСС был представлен т. н. Марксистской платформой, во главе которой стоял молодой экономист Александр Бузгалин. Возможно, они первыми заметили одну важную особенность ситуации: перестройка, в конечном счёте, прокладывает путь неолиберальным экономическим решениям. «Марксистская платформа» восприняла это так, что поддержка рабочего самоуправления – единственная возможность для партии создать такую опору в массах, которая вернула бы страну не в доперестроечные времена, а привела бы к системе ведения хозяйства, в которой непосредственно заинтересованы миллионы трудящихся.

«Рыночники» также говорили об интересах, но только с противоположной стороны, со стороны денежных отношений, обмена. Если они и не высказывали этого открыто, но не оставляли сомнений, что верхние слои общества, значительные группы менеджеров, номенклатуры, финансовой бюрократии и т. д. на рынке могут попасть в более выгодную позицию для реализации своих интересов, чем «производящие классы». Вся «перестройка», приватизация государственной собственности – в противоположность решениям социалистического самоуправления и коллективным решениям – вписывается в международный контекст купли-продажи. У «самоуправленцев» не было на это приемлемого ответа, поскольку большая часть общества (включая значительную часть 19 миллионной партийной массы) была не «готова» к настоящему самоуправлению нерыночного типа. Нельзя было в одночасье «отказаться» от выработанной столетиями иерархии капитала (рынка) и государственной власти, от веры в них, хотя в отношении частной собственности и существовали традиционно сильные чувства[273]. Но одно дело – отвергать частную собственность в душе, а другая проблема – способность к самоорганизации в масштабах общества, которая в советский период не могла развиться из-за преобладания государства. Всё же нельзя считать случайностью, что рабочие не защитили государственную собственность. С одной стороны, Конституция ещё в сталинские времена декларировала государственную собственность как «собственность трудового народа», которая однако и в форме «всенародной собственности» (Хрущёв) находилась под контролем, управлением различных форм бюрократии (менеджер-бюрократия, государственная и партийная бюрократия, военная бюрократия и пр.), что обеспечивало привилегированное положение этих общественных групп[274]. А руководство КПСС даже в рассматриваемый здесь период развала перестройки не повернулось к забастовочным и иным массовым движениям, чтобы «спасти» всесоюзную советскую собственность и взять в свои руки управление им. На самом деле Горбачёв и иже с ним больше страшились массовых движений, чем возглавляемой Ельциным «смены режима». Они, очевидно, считали, что подвергаются большему риску с настоящей революцией, чем руководимой элитами сменой режима. К массам можно было обратиться популистски и поверх бюрократии, как это делал Ельцин, но обращение к реальному массовому движению чревато серьёзным риском, не говоря уже о том, что со старой «элитной техникой» это было невозможно. Мы даже не ставим вопрос о том, что введение самоуправления «сверху» противоречит самой идее.

Бюрократия, как известно, в течение десятилетий создала для себя огромную систему институтов. В 1987 году советская экономическая бюрократия состояла из 38 государственных комитетов, 33 всесоюзных министерств и более 300 региональных министерств и ведомств[275]. Литература по этой тематике, ссылаясь на Аганбегяна, подчеркивает, что упомянутые здесь примерно 400 органов располагали собственной бюрократией: отделы, управления, учревдения и другие подразделения. Много миллионов людей были заняты на примерно 1,3 миллионах производственных подразделений (43 тысячи государственных предприятий, 26 тысяч строительных организаций, 47 тысяч сельскохозяйственных подразделений, 260 тысяч учреждений в сфере обслуживания и более миллиона точек розничной торговли). Всё это означало, что на этом уровне управления работало 17 миллионов человек, что составляло 15 % всего контингента занятых. Но и верхний менеджмент насчитывал около 3 миллионов человек.

Инициаторы перестройки ожидали подрыва этой бюрократической бетонной крепости от воздействия рабочего самоуправления и гласности. Аганбегян рассказывал об определённых успехах выборов директоров заводов на основании их программ и концепций развития, вследствие чего фактически уже не трудящиеся коллективы были в подчинении у директора, а наоборот; или, по крайней мере, складывались дополняющие друг друга отношения. Тем самым, как казалось, была обеспечена социалистическая направленность экономической реформы, менеджмент не мог выступить в качестве самостоятельной силы против рабочих, и у государства была ограниченная возможность произвольного и чрезмерного вмешательства в экономику.

Короткое время представлялось, что тенденции самоуправления в экономики строятся на крепкой базе. Ведь ещё в 1983 году Андропов[276] (который был знаком с этим, в том числе, по известному и своеобразному венгерскому опыту) поставил вопрос о возможности самоуправления, чтобы ограничивать и сбалансировать, с одной стороны, бюрократию, с другой стороны, последствия рыночных реформ. Однако сданные в аренду небольшие торговые точки показали, что товары из государственной сферы перекочевали – сначала по тройной цене – в арендный, «капиталистический» сектор. Андропов пытался уравновесить это как дисциплинарными мерами, так и «общественным» контролем.

Попытки ослабить центральное управление через рынок и рыночные механизмы происходили с 1988 года, уже при перестройке. Основной категорией этого стал хозрасчёт, на который ссылались и «рыночники», и «самоуправленцы», конечно, с разных позиций. Это ключевое понятие «рыночного социализма» несло в себе замену директив центрального планирования политикой цен и стимулирования на местах, значительную степень самостоятельности предприятий, децентрализацию в целом. Мы видели, что с 1988 года встала проблема плюрализма собственности, которая выразилась в разрешении создавать «кооперативы». Новые формы хозяйства, естественно, были – потенциально – мелкими частными предприятиями, а уже с 1988 года они могли нанимать, согласно венгерскому опыту, работников, которые не были членами кооператива. Это явление, собственно, уже относится к предыстории приватизации, поскольку единственной целью этих кооперативов была рыночная прибыль. Опасения властей вызывало главным образом то, какими товарами будет вестись свободная торговля: уже в декабре 1988 года запретили кооперативам торговлю видеофильмами и производство алкоголя, ограничения вводились и в других областях. Государство тогда ещё не намеревалось сдавать свои позиции в пользу частного капитала: сфера, где трудилось примерно 3,1 миллионов человек (2,4 % всей рабочей силы), давала 3 % советского ВНП[277]. «Самофинансирование», обеспечивающее директорам предприятий большую самостоятельность в использовании прибылей, пришло в резкое столкновение с самоуправлением производителей. Понятно, что менеджер не был заинтересован в том, чтобы делить власть с трудовым коллективом. Менеджмент был вынужден вести борьбу на два фронта: он воевал как с центральными и местными учреждениями бюрократического управления, так и с советами, организациями наёмных работников (производственные советы, профсоюзы и пр.) Против государственной централизации он объединялся с трудящимися, а против устремлений трудящихся опирался на рыночные механизмы, рассчитывая на поддержку государственной власти. Как мы уже подчёркивали, наименее разработанным моментом всей концепции самоуправления было то, каким образом может подключиться система общественного самоуправления к мировой экономике, как впишется в неё, как сможет интегрироваться, или – наоборот – как отключится от неё. Одновременно можно было бы учесть все три тенденции. Либерализм (неолиберализм) чувствовал себя на коне именно в этой точке, поскольку марксисты не могли дать адекватный ответ на «вызовы глобализации».

Один из лидеров либералов Г. Явлинский, в частности, под влиянием Михаила Эллмана и Яноша Корнай сформировал свою концепцию собственности – между социализмом и «национальным капитализмом», под влиянием указанных, весьма жизненных процессов[278]. Явлинский не принял концепцию неолибералов по государственной собственности; российский автор отождествлял её со свободным грабежом «спонтанной приватизации». Он искал место «менеджерской бюрократии» в процессе реформ, не поняв при этом, что в Советском Союзе и в Восточной Европе вообще возможна только полуперифе-рийная форма капитализма. Намерение вывести менеджеров «из-под государственного контроля», против чего протестовал Явлинский, проявилось в известных явлениях: на государственных предприятиях распространилась двойная бухгалтерия, благодаря которой скрывали, что нелегально присвоенная продукция попадала на чёрный рынок, или за не произведённую продукцию выплачивали премию. Между директорами, менеджерами возникла разветвлённая неформальная корпоративная сеть, которая расцвела в период перестройки. Эта пережившая перестройку сеть переплелась с чиновниками среднего звена, но уже в 1987 году директора, менеджеры открыто повернулись против собственника, то есть против ослабевшего государства. На практике уже в 1989-1990-х гг. реформа собственности на основании двух принятых 7 апреля 1989 года постановлений, по сути, представляла собой применение арендной системы, в рамках которой частным лицам и негосударственным предприятиям отдавались в аренду государственные предприятия, государственное имущество.

После августа 1991 года вслед за поражением прежнего владельца (советского государства) сами менеджеры заняли место государства, то есть управление и собственность попали в одни руки[279]. Если они раньше работали на собственный карман нелегально, то сейчас это уже можно было проделывать открыто. «Бунтующий» Явлинский назвал эту систему «мафиозным капитализмом», который – по его словам – не планировался либеральной реформой. Явлинский и либералы думали о «настоящем» собственнике, который приватизирует не для себя, а на рынке скупает акции (он наверняка имел в виду отечественные «инвестиционные институты» и иностранный капитал, банки – у кого же ещё мог быть капитал?). В противоположность этому директора вместе с территориальными государственными учреждениями совместно скупили большинство акций, таким образом, эти денационализированные предприятия не стали ни государственными, ни классическими частными фирмами. А «новое» государство не предприняло никаких попыток для усиления контроля, более того, «новый» персонал служащих и не пригоден для контроля, поскольку он неквалифицированный, необразованный и коррумпированный, а в неславянских республиках сложилась ещё худшая ситуация. Позднее, в начале 1990-х годов, так называемая шоковая терапия оказалась манной небесной, для директоров, они стали самыми последовательными сторонниками дерегуляции и больше всех наживались на ней.

Задним числом Явлинский вполне справедливо рассуждал о том, что проблема менеджерской собственности, по сути, состояла в том, что не было такой рыночной структуры, которая бы бесперебойно обеспечивала бизнес, а возникла система, похожая на своеобразную азартную игру: «игра» проходит только в один круг. Поскольку нет «современной рыночной структуры, бесконтрольно забирают огромные прибыли, ничем не связанные с реальным функционированием предприятия или его полезностью». Он констатировал, что чёрный рынок никуда не делся; это проявляется в стремлении избежать уплаты налогов, различных технологиях по отмыванию денег, в сохранившейся «двойной бухгалтерии». Но сюда относится и хорошо известный в Восточной Европе способ: приватизация приносящей наибольшую прибыль части фирмы, остальные части сознательно приводятся к банкротству. В России нельзя было основывать экономику только на экспортных отраслях. Для Явлинского «эффективный собственник» не исчерпывался тем, что нестрашно, ведь разбазаривают только государственную собственность, потом вторичные собственники компенсируют это. Он указал на то, что между теоретической схемой и реальным российским рынком зияет пропасть. Собственность, – говорил он, «надо передать в надёжные руки». Явлинский в этом смысле – человек международного капитала, он хочет восстановить ответственность менеджера перед «настоящим собственником»’.

«Стерильная» позиция Явлинского не учитывает того, что трудовая собственность представлялась реальным решением. Либераль-ный-неолиберальный подход страшился в России – не беспочвенно – любых форм трудовой собственности, даже на капиталистической основе. С другой стороны, воцарились утопические представления относительно совместимости приватизации и «справедливости», «коллективизма». В советском обществе было сильнейшее сопротивление идее приватизации и по ментальным, и по моральным соображениям, несмотря на то, что позднее на антикоммунистической основе оно было легко осуществлено на практике (о чём стоило бы поговорить в отдельном исследовании). В любом случае, кажущиеся сегодня наивными представления, которые исходили из возможности общественного контроля над приватизацией, из приоритета общественных и производственных коллективов, ссылались на указ Михаила Горбачёва от 19 мая 1990 года и на советские законы «О собственности». Даже в решении ЦК КПСС и ЦКК от 25 апреля 1991 года подчёркивалась предпочтительность коллективных форм собственности, при сохранении широкого круга государственной собственности. В приватизационном процессе предписывалось «широкое участие коллективов по месту работы и профсоюзов». Характерно, что в обществе столь сильным было желание обобществления государственной собственности, что планы, излагающие приватизацию, производили такое впечатление, будто приватизация и есть обобществление, формирование народной собственности. Оппозиционная антикоммунистическая организация «Демократическая Россия» на своём учредительном съезде 20–21 октября 1990 года также связала проблематику приватизации и социальной защиты трудящихся, как будто их можно совместить. (Вспомним морализаторский, популистский стиль программы Шаталина). Более поздние экономические разработки трактовали такое отношение общества не как отражение в сознании народа[280] определённого исторического опыта общественного самоуправления, а как нелепый и иррациональный духовный рудимент государственного социализма и общественной собственности в противовес чистой частной собственности, рациональному господству «экономики»[281].

На основании последующего опыта приватизации сколько-нибудь серьёзный и объективный аналитик, рассматривая производственные отношения собственности трудящихся как мелких акционеров, может прийти к выводу, что приватизация в своей основе – это властные отношения, которые были нацелены не только на ликвидацию государственной собственности, но и на исключение «трудовой собственности». А ведь трудовая собственность в новой системе в России могла появиться только как одна из форм частной собственности, и как таковая, она была отчуждена от производителей, не делала их заинтересованными в делах предприятия, даже в производстве прибыли. Сколько-нибудь беспристрастные аналитики подчёркивают: если трудящийся собственник не принимает непосредственное участие в управлении предприятием, в контроле над менеджментом, он не может исполнять свои функции собственника, хотя нельзя отрицать, что с точки зрения сохранения рабочего места всё же «народная акция» может иметь серьёзное значение. В рыночной экономике, согласно окончательному выводу: «Превращение формального собственника в реального означает, что интересы собственника преобладают над интересами производителя». Следовательно, речь идёт о неразрешимом внутреннем противоречии системы, вследствие чего собственник-производитель не в состоянии исполнять на предприятии такую функцию, какую исполняли, например, в России 1917 года или в Венгрии 1956 года рабочие советы. Тогда они были коллективными уполномоченными трудящихся и стояли непосредственно над собственностью, то есть над процессом производства, в то время как менеджмент предприятия действовал под контролем коллектива трудящихся[282]. Массовое присутствие «трудовой собственности» даже в условиях капитализма несёт в себе реальную угрозу, что в кризисной ситуации может возникнуть требование самоуправления, и это повернётся против системы частной собственности. Таким образом, возникнет непосредственная связь между собственностью и властью. В конечном счёте, судьба общественной собственности была обречена, что, однако, нельзя понять во всей полноте и конкретности вне связи с международным фоном, который в значительной степени определял всю смену режима в Советском Союзе, а в особенности проблему перемещения собственности.

В декабре 1990 года в Америке было опубликовано «неофициальное», «ни к чему не обязывающее» исследование, инициаторами которого были главы великих держав, Большой Семёрки, на Хьюстонской встрече в верхах в июле 1990 года. Штабы Международного валютного фонда, Всемирного банка, Организации экономического сотрудничества и развития в Европе, а также советники президента Европейского банка реконструкции и развития подготовили пространный документ, который по стечению обстоятельств в определённом смысле стал программой смены советского режима[283]. После появления этого документа популистская программа Шаталина утратила свой уникальный интерес, поскольку международное сообщество и советское руководство нашли modus vivendi. Пока исследование появилось на свет, власть от Горбачёва перешла к Ельцину, тем самым окончательно были устранены практические препятствия на пути смены режима. Исследование валютного фонда, которое меньше всего содержало идеологические формулировки, по своей основной функции служило «моделью», «материалом» для экономической концепции, планов смены советского режима.

Распад Советского Союза и крах системы государственного социализма, при существенной роли внешних предпосылок, не мог бы произойти без определяющей роли внутреннего экономического и политического кризиса, без непосредственного участия советских властных элит. Сегодня уже вряд ли может быть темой дискуссий то обстоятельство, что развал Советского Союза и государственного социализма теснейшим образом связан с тем, что властные элиты любой ценой стремились сохранить свои позиции во власти и возможность эксклюзивного уровня потребления, увековечить свой контроль над государственной собственностью. Именно ради этого приняли они решение в пользу неограниченной открытости к мировому рынку. Почувствовав непрочность своего общественного положения, потеряв уверенность, элиты стали особенно открытыми в отношении любых решений, которые могли бы стабилизировать их общественный статус. Определяющие группы советских властных элит – вследствие указанных причин – и международные властные и финансовые центры вступили друг с другом в явный и открытый «союз». Конечно, внешний «заговор» как причина смены режима (хотя в определённых кругах эта версия популярна поныне) не может восприниматься всерьёз хотя бы потому, что анализируемый здесь документ ещё в 1990 году сформулировал перед мировой общественностью цели и содействие советских руководителей их осуществлению, их «тайный союз». Исследование валютного фонда «взяло на себя детальный анализ советской экономики, выработку предложений для её реформы и наметило критерии, при которых с помощью западной экономики можно эффективно поддержать такие реформы». Значительная исследовательская работа и собирание материала не могли бы даже начаться без поддержки советских органов, что показывает истинное положение вещей. С особой благодарностью говорится в исследовании (которое суммирует лишь главные выводы проделанной работы) о «широкомасштабной и значительной поддержке и готовности помочь советских центральных и республиканских органов». Поимённо выражается благодарность главным «спонсорам» – в их числе Министерству иностранных дел и Государственному комитету при Совете Министров СССР по внешнеэкономическим связям, которые организовали наибольшее число дискуссий, Государственному банку, Госкомитету по образованию, Госплану, Министерству финансов, Министерству внешнеэкономических связей, Госкомитету при Совете Министров по реформам и многим другим руководящим органам. Также перечисляются многочисленные совещания, проходившие в Москве, Брюсселе, Париже и Вашингтоне[284].

Но уже летом 1990 года авторитетные американские политики и бизнесмены открыто говорили о том, что Советский Союз не сможет сам выкарабкаться из беды, а необходимо непосредственное международное вмешательство. С этой точки зрения особенно поучительна переписка Джорджа Сороса и Бориса Ельцина как раз в этот период. Сорос в письме Ельцину – ещё до совещания Семёрки – сформулировал два важных положения. Первое: «Мир заинтересован в том, чтобы предотвратить погружение в хаос. В отличие от привычных норм по-ведения, сейчас необходимо далеко идущее вмешательство во внутренние дела Советского Союза» (выделено мною. – Т. К.). Вмешательство может быть эффективным и вместе с тем приемлемым единственно правильным образом: если оно будет направлено на создание такой валютной системы, которая сделает возможным превращение Советского Союза в федерацию самостоятельных республик, а в случае балтийских республик – в самостоятельные государства… Валютная система, которая интегрировала бы экономику, точнее, определила бы способы, как можно оживить разваливающуюся экономику, решила бы успех или фиаско… Советское руководство осознаёт, что такую валютную систему невозможно создать без внешней поддержки. Нужны не просто кредиты, но такая кредитоспособность, которая повлекла бы за собой приверженность Запада. Если бы Семёрка выразила готовность создать оживляющую Советский Союз валютную систему, то их предложение было бы принято с воодушевлением…» (выделено мною. – Т. К.). Поддержку нужно оказывать конкретным программам и новым людям. Путь выхода для всей страны ведёт через Россию»[285]. Ельцин в тот же день ответил Соросу. На него произвела впечатление не новая валютная система, она ему совсем не понравилась. Ельцин теперь уже как «сменщик режима» просил поддержки Сороса, указывая, что он и есть подходящее лицо, «новый человек», которого стоит финансировать, проще говоря, он способен осуществить самостоятельность республик. Кроме того, он «оберегал» президента СССР от того, чтобы непосредственно тот получал финансовую поддержку, поскольку неумелое использование её дискредитировало бы Горбачёва[286].

В противоположность Соросу, исследование Семёрки подошло к делу не со стороны финансовой системы, а была поставлена цель демонтажа самого планового хозяйства как исходного идеологического момента. Программа, которая позиционировала себя сторонником быстрого перелома, фактически повторяла лозунги лидеров перестройки об «ускорении», «переломе» и пр., с той разницей, что конечной целью она откровенно провозглашала капиталистическую рыночную экономику, хотя и в этой программе не особенно используется термин «капитализм». Из концепции – как и у Шаталина и Явлинского – вырисовывается видение «демократического капитализма» под названием рыночная экономика. В ходе попыток реализации и в этом случае невольно приходят в голову мысли о сталинском «большом скачке». Первый раз при знакомстве с программой Шаталина возникла мысль о схожести с методом прежнего осуществления «перестройки»: быстрые и радикальные изменения, перелом. Программа валютного фонда суммировала критерии осуществления «рыночной экономики»: «либерализация цен в условиях растущей внутренней и внешней конкуренции», «стимулирование частной собственности, вывод на рынок государственных предприятий».

И действительно, в принципах разрешения предпринимательской деятельности, сформулированных в проекте основного закона СССР в 1990 году, уже фигурирует эта возможность на базе плюрализма собственности, поскольку «создание рыночных отношений» предполагает «свободное предпринимательство», функционирование госсобственности в виде предпринимательской деятельности. Более того, имеется положение о том, что из советского уголовного права следует исключить уголовное преследование «за частную предпринимательскую деятельность». В преамбуле проекта закона, разработанного комиссией под руководством Абалкина, провозглашается: «свободный выбор формы собственности и формы хозяйствования», а также «свободная и здоровая конкуренция». «В условиях рыночной экономики на предприятиях, имущество которых находится в госсобственности, назначаемые государством (или избираемые коллективом трудящихся) руководители (директора) выполняют функции предпринимателей предоставленными им ограниченными правами для осуществления коммерческой, инновационной и связанной с рисками деятельности…» Одновременно с этим документ определяет только количественное различие между частным и коллективным предпринимательством’. Таким образом, в это время лишь весьма условно можно было противопоставлять советское законодательство, как «социалистическое», российскому.

Неслучайно, что программа валютного фонда похвалила президентские (горбачёвские) директивы, авторов которых следует искать среди создателей упоминавшегося здесь проекта закона. Похвалила за то, что они взяли правильный курс на формирование рыночной экономики, но ещё привлекла внимание советского руководства к необходимости осуществления ряда «специфических мер, чтобы переход был успешным». Они обещали, прежде всего, «техническую помощь Запада», которая была нацелена всего лишь на быстрое формирование системы институтов рыночной экономики. Однако между формированием системы институтов в России и функционирующим по структурам капиталистических центров развитым капитализмом была резкая, вопиющая разница. Интеграция в мировую систему и вхождение в центр – это два круга проблем, в корне отличающиеся друг от друга[287]. Эксперты из валютного фонда считали, что уже и в «технической помощи» «субстанциальную роль мог бы играть частный сектор»[288]. «Рыночная экономика, «платёжный баланс», «системные реформы» – всё это может способствовать окончательному решению проблем: «более тесную интеграцию Советского Союза в мировую экономику». Центральный Комитет также настроился на «интеграцию в мировую экономику»: в декабре предложили оказать организованную помощь, по старым традициям, крупному американскому бизнесмену русского происхождения, потомку царского министра Дмитрию фон Витте, чтобы продемонстрировать приверженность партийного руководства новым формам международного экономического сотрудничества. Встречу – с резолюцией о согласии В. Ивашко – позиционировали как проявление перехода к рыночной экономике. Вместе с тем из документа выясняется: главная цель – подчеркнуть, что иностранный, американский капитал также «поддерживает радикальные меры президент Горбачёва, направленные на стабилизацию сложившейся в стране экономической и социально-политической ситуации»[289].

Исследование валютного фонда фактически предъявляло претензии и очень решительно отвергало один момент в связи с перемещением собственности: собственность трудящихся, коллективную собственность вообще. Пространно критиковали начатую в Советском Союзе (и в других восточно-европейских странах) практику приобретения собственности наёмными работниками, любую форму коллективной собственности. Исследование «Семёрки» несколько цинично замечает, что опыт других стран разочаровывает, хотя в конце 1990 года они должны были знать, что, например, в Венгрии правительство и партии всеми силами своей власти ограничивали и парализовали приобретение собственности коллективами работников, так что о разочаровывающем опыте скорее могли бы говорить сами работники. Концепция исследования по сути дела в бывшем Советском Союзе была осуществлена: новая власть оказывала предпочтение менеджерам, директорам и вообще бывшим управленцам государственных предприятий, людям номенклатуры в противовес возможности приобретения собственности рабочими, трудящимися, в ущерб им. Более поздний опыт приватизации показал, что в условиях дефицита капитала приватизация может происходить только путём самого грубого присвоения. Обман как один из способов можно было наблюдать при «ваучерной» так называемой народной приватизации, по сути соответствовавшей программе Шаталина, которая в этой области противостояла более осторожной программе валютного фонда. Любимое средство менеджерской приватизации – совместная акция госчиновника, менеджера и руководителя банка, при которой служащий государственного банка на «покупку» приносящей прибыль части фирмы по минимальной цене предоставляет максимальный кредит, а госслужащий даёт добро, и «всем» становится хорошо’. Возникает впечатление, как будто консультанты из валютного фонда – пользуясь старой марксистско-ленинской терминологией – стремились создать социальную базу для осуществлений своих программ и снова воспитать категорию «людей особого склада». Практически им подарили госпредприятия, что на (псевдо) – научном языке сформулировали так: «Крупные предприятия следует перевести на коммерческую основу, и они будут функционировать так, пока находятся в общественной собственности». Согласно программе предполагалось, что предприятия будут функционировать как своего рода акционерные общества, освободившись от «контроля государства; государственным холдинговым компаниям нужно следовать за моделью холдинговых компаний в частном секторе»[290]. Дело кончилось, как известно, тем, что быстрое «избавление» от госсобственности в связи с дефицитом капитала в среде элиты вылилось в дикий делёж-грабёж (в русском сленге – прихвати-зация).

Мы помним, что Явлинский во главе своих либералов вместо номенклатурной и менеджерской буржуазии хотел иметь «настоящего» собственника, который не для себя приватизирует с помощью государства, а скупает на рынке акции (он имел в виду отечественные «инвестиционные институты» и зарубежный капитал, банки – у кого же ещё мог быть капитал?). Собственность – говорит Явлинский – следует передать «в надёжные руки». Явлинский в таком смысле был человеком международного капитала, он хотел восстановить ответственность менеджера перед «настоящим» владельцем. Только вот неясно, почему должны были новые владельцы отступать в пользу «по-настоящему крепкого» иностранного владельца, ведь тем самым система ликвидировала бы собственную социальную базу. Вновь выяснилось, что отношения собственности одновременно являются и отношениями власти. Таким образом, «хороший» капитализм Явлинского потерпел поражение из-за отсутствия объективных предпосылок. Написанное уже после поворота исследование было оторвано от действительности даже больше, чем программа Шаталина. Ведь Явлинский и сам писал, что не было (и поныне нет!) такой рыночной структуры, которая обеспечивала бы бесперебойный ход бизнеса. Возникла система, напоминающая своеобразную азартную игру: «игра» может идти только в один круг, поскольку «нет современной рыночной инфраструктуры, бесконтрольно добываются огромные прибыли, вовсе не связанные с реальным функционированием и полезностью предприятия»[291]. Чёрный рынок, теневая экономика никуда не делись, нормальная форма существования капитала – это стремление избежать уплаты налогов, различные технологии по отмыванию денег, бесконечное разнообразие злоупотреблений приватизации, их широкое распространение и пр. Суть новой системы в том, что нет ясных границ между легальностью и уголовщиной[292]. Программа Шаталина, призванная решить функцию перестройки по «смене режима», не была осуществлена, по сути, ни по одному пункту, кроме смены собственности путём «дележа». С этим обстоятельством органично связано, что у приватизации и поныне нет общественной легитимности ни в одном постсоветском государстве, ведь новый режим в ходе присвоения собственности оказался не в состоянии соблюсти даже свои нравственные и юридические предписания. Настолько, что под влиянием катастрофического опыта смены режима Явлинский был вынужден своеобразно оправдываться тем, что «глупые» руководители перестройки испортили дело в вопросах собственности, теория будто была хороша, вот только «плохие» политики испортили дело[293].

Что касается сути, то частным присвоением государственной собственности история перестройки заканчивается. Вместо нового «демократического капитализма», однако, возникло нечто, больше напоминающее «российский капитализм» начала XX века[294]. Политические рамки этого в символичной форме дал «опереточный путч» августа 1991 года и 18-е брюмера Бориса Ельцина, по современному летоисчислению 4 октября 1993 года. Первая дата ознаменовала провал системы государственного социализма, вторая – победу рыночной экономики в России. С первой экспериментировали властные элиты, не желающие сдавать старый режим, вторую, как положено, финансировал «международный капитал» против властных группировок, оставшихся в стороне от «дележа»[295]. Государство, таким образом, осталось строгим стражем новых отношений собственности – одновременно демонстрируя зависимость новой российской буржуазии от государства и политические-организационные-властные предпосылки формирования нового классового общества.

Глава 3. Двадцать лет назад распался СССР: механизм катастрофы

Есть хронология процесса, которая показывает, как все более стремительно нарастали процессы распада во второй половине 80-х годов прошлого века. После распада страны среди многочисленных попыток его объяснения интересно было читать и слушать наших методологов науки. Они пытались доказывать, что этот процесс распада протекал согласно законам синергетики. К примеру, А. Венгеров в 1993 году написал о том, что «вся история распада СССР… уже сейчас могла бы составить одну из академических, вполне спокойных глав учебника синергетики для сомневающихся… В стране стали накапливаться многочисленные флуктуации (отклонения) от нормальных федеративных начал государственности, к лету 1991 года СССР как система входит в бифуркационное состояние, и его возможные изменения становятся многовариантными и непредсказуемыми[296]. Вот так, спокойно и без эмоций, можно излагать процесс распада страны с синергетической точки зрения. Но ведь кто-то сознательно запустил этот процесс, кто-то был здесь субъектом, действия которого были направлены на сознательный развал СССР, как целостной общественной системы? И сколько было таких субъектов?

Социальная революция в любой стране начинается с революции в общественном сознании как в «верхах», так и в «низах» общества. С этой точки зрения важно констатировать прежде всего факт перерождения в советском обществе значительной части партийно-государственной номенклатуры или, следуя моде, правящей элиты. Она твердо знала, что нужно делать дальше со страной. Это – демонтировать «реальный социализм», отбросить национальные окраины, создать на манер Запада национально-буржуазное российское государство и «нормальный» капитализм, присвоить и перевести в частную собственность наиболее прибыльную часть госсобственности, пойти на сближение с Европой с целью создания единого общеевропейского пространства. И уже в рамках Большой Европы стать самым влиятельным и могущественным государством. Одним словом, зажить так же богато, как и Европа, открыто и ничего не пряча, как это приходилось делать в советской жизни. Все эти преобразования казались возможными при таком богатстве природных ресурсов, сырья и энергоносителей. Но на сегодня из всего задуманного у той правящей элиты, кажется, по большому счету ничего не получилось, кроме как присвоить, поделить и попрятать государственную собственность, которую они объявили вдруг в годы перестройки «бесхозной».

Можно сказать, что в номенклатурной среде давно вызревал того, как покончить с социалистической системой в стране. Перестройка и вылилась по существу в операцию прикрытия. План действительно был, о нем пишет один из «архитекторов» перестройки секретарь ЦК и член политбюро ЦК А. Яковлев в 1994 г. В книге «Горькая чаша» он утверждает, что еще в декабре 1985 года написал большой трактат о болезнях советского общества и необходимых лекарствах для его излечения. «Итак, основные слагаемые перестройки:

1. Рыночная экономика с оплатой по труду.

2. Собственник как субъект свободы.

3. Демократия и гласность с их общедоступной информацией.

4. Система обратных связей»[297].

О технологии реализации плана А. Яковлев поведал позже. Во вступительной статье к книге французских авторов Куртуа С., Верт Н. и др. «Черная книга коммунизма», изданной в Москве в 2001 году тиражом сто тысяч экземпляров, он радостно пишет: «Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработала (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и «нравственным социализмом – по революционаризму вообще… с четким подтекстом: преступник не только Сталин, но и сама система преступна… Оглядываясь назад, могу с гордостью сказать, что хитроумная, но весьма простая тактика сработала»[298]. Так что план разгрома Советского Союза удался на все сто процентов, у этого плана были свои творцы и свои исполнители. Недаром А. Яковлев назвал себя в одной из статей в конце 1990-х гг. «подрывником» системы. Маловероятно, но возможно, что автор весь этот план придумал задним числом. Но ведь как у него написано, так и протекали идеологические процессы в стране в годы перестройки.

План предполагал нанесение смертельных ударов по всем скрепам советского общества. Центральной фигурой прикрытия был М. Горбачев, полностью посвященный в планы заговорщиков. В стране под прикрытием борьбы за гласность, за демократизацию общества, за ликвидацию административно-командной системы, за реформирование СССР начались совершенно другие процессы – тайного и бесконтрольного перевода огромной партийной и государственной собственности в частную собственность партийных функционеров, высокопоставленных государственных чиновников, вывод значительной части валюты и собственности за границу.

Что касается начавшихся в стране по инициативе Горбачева дискуссий о реформировании СССР, то они заведомо были направлены по ложному пути, т. е. по пути пересмотра Союзного договора 1922 года, что изначально ставило под сомнение легитимность СССР и его Конституции. Это означало, что ни одно из противоправных действий нельзя квалифицировать как однозначно антиконституционное. Так считали националистические лидеры в союзных республиках. Вот когда будет новый Союзный договор, когда появится новая Конституция, которая будет всеми признана, тогда можно требовать четкого соблюдения конституционных, правовых норм, а до тех пор разговоры о каких-то ограничениях при обсуждении вопросов о будущем СССР нужно категорически отвергать. Попытки реформирования Союза в таком контексте, при мощном нагнетании националистической истерии, с неизбежностью вели только к одному – к разрушению единого союзного государства.

В СССР и в годы перестройки сохранялась высоко централизованная система политического руководства страной. М. Горбачев занял одновременно и пост Генерального секретаря ЦК КПСС, и должность президента СССР. Несмотря на значительную потерю контроля над управлением экономикой, межнациональными отношениями, идеологической ситуацией в стране, Горбачев умело пресекал все попытки лишить его властных полномочий. Так никто и не смог отодвинуть его от власти вплоть до августа 1991 года. Отчаянная попытка ГКЧП могла спасти страну, по крайней мере, от неконтролируемого распада. Но спасти страну могло лишь настоящее, а не декоративное введение чрезвычайного положения в стране, на что путчисты не решились, хотя и сейчас трудно предположить реальную социальную цену такой попытке. Но судя по тому, что произошло потом со страной, эта цена могла оказаться вовсе не запредельной. Бездеятельностью членов ГКЧП воспользовался Б. Ельцин, который и совершил реальный, а не опереточный антигосударственный переворот, запустивший механизм немедленного и окончательного распада СССР.

Но помимо плана разрушения СССР как целостной общественной системы изнутри существовал и план разрушения системы извне. Так что субъектов разрушения СССР было два, и каждый из которых делал это своей целью. Многочисленная литература содержит неопровержимые свидетельства того, что уничтожение СССР было стратегической целью, прежде всего США, англосаксонских кругов Запада. Мощное, никогда не прекращавшееся давление на СССР, шло по всем возможным каналам. Понятны мотивы такого поведения. М. Тэтчер в ноябре 1991 года, выступая в США на одной из конференций, сказала просто и понятно. «Советский Союз – это страна, представляющая серьезную угрозу для западного мира. Я говорю не о военной угрозе. Я имею в виду угрозу материальную. Благодаря плановой экономике и своеобразному сочетанию материальных и моральных стимулов, Советскому Союзу удалось достигнуть высоких экономических показателей. Процент прироста валового национального продукта у него был примерно в два раза выше, чем в наших странах. Если при этом учесть огромные природные ресурсы Советского Союза, то при рациональном ведении хозяйства у Советского Союза была вполне реальная возможность вытеснить нас с мировых рынков»[299]. Как видно, никакой низкопробной русофобии, которая всегда была лишь средством, причем нередко эффективным, для защиты Западом своих прибылей, экономической, материальной выгоды. А это главное. Потому невозможно игнорировать наличие совершенно очевидных фактов непримиримой войны Запада с Россией (СССР), как это делают либералы. Например, Е. Гайдар в своей книжке «Государство и эволюция» высмеивает идею мирового заговора, инспирированного Вашингтоном, называет параноидальным бредом разговоры про агентов ЦРУ в Политбюро и т. д., отказывается всерьез обсуждать эту проблему.

СССР был и оставался осажденной крепостью не только во времена Сталина, но во все последующие годы своего существования. Историк А. И. Уткин так и назвал одну из своих книг «СССР в осаде». Но это осада с приходом Рейгана к власти в США в 1981 году превратилась в полномасштабную стратегию, конкретно направленную на разгром СССР. Давление на Советский Союз в военном, экономическом, информационном отношениях стало расти с невероятной быстротой. Если зоной американских интересов считался весь мир, то любая активность СССР за пределами его границ немедленно объявлялась непосредственной угрозой Америке[300].

Враждебное отношение к Советскому Союзу имеет глубокие исторические корни, так что это не есть нелюбовь к советскому строю и образу жизни. Это большая нелюбовь к России как к великой державе. Вопрос о масштабах внешнего давления на Россию, его последствий, всегда вызывало и тем более вызывает сегодня ожесточенные споры в стране. Конечная цель – не допустить такого уровня экономического развития императорской России, СССР, а теперь – Российской Федерации, который стал бы реальной угрозой для монопольного доминирования экономически более развитого Запада и, прежде всего США, над всем остальным миром.

Особой изощренностью отличалась английская дипломатия и спецслужбы, пока ей на помощь, а затем и на смену не пришли Соединенные Штаты. Так, Англии удалось не допустить сближения России и Франции в начале XIX века. А зачем была нужна война между Россией и Францией английской буржуазии? Ответ простой – устранение конкурента. С тех пор Франция перестает быть стратегическим соперником Англии. Англия становится владычицей морей. После триумфального входа русских войск в Париж в 1815 году начинается планомерное насаждение в Европе неприязни к русским. А после польского восстания 1831 год – просто травля России. «И ненавидите вы нас… За что ж? ответствуйте[301]. Крымская война – это фактически первая война всего Запада против России.

Германия при Бисмарке бросает реальный вызов могуществу Англии, и английская дипломатия сделала все, чтобы её остановить. Россия в годы перед первой мировой войной оказывается игрушкой в руках Англии и Франции. Зачем России была нужна война с Германией, которая началась в 1914 году? Полномасштабная война между Германией и Россией, которая унесла более двух миллионов русских солдат и офицеров, до предела истощила страну и стала главной причиной революционной ситуации в стране. Но с тех пор вступление России в войну с Германией в 1914 году считается блестящей победой англо-французской дипломатии.

Мирное соревнование двух систем всегда было формой борьбы базовых, основополагающих принципов. Здесь нужна предельная ясность. Противостояние двух систем означало, что по ту сторону находится идейный противник и враг. В конце 1920-х гг. Сталин говорил о том, что страна должна стать военной крепостью, решительно бороться против внутренних врагов, которые впоследствии были названы «пятой колонной», действующей в интересах Запада. Сталин говорил, что построить социализм в стране возможно, но «он не будет застрахован от внешнего нападения, и в этом смысле его победа не будет окончательной[302]. Эти рассуждения Сталина оказались пророческими, только вот внешнее нападение на страну явилось совсем в другой форме.

Военное решение вопроса было снято с повестки дня после создания Советским Союзом атомной и термоядерной бомбы. Чем дольше существовал СССР, тем больше внимания Запад уделял экономическому давлению и информационной войне против него.

Информационные барьеры советская власть длительное время держала крепко. Это было условием успешного развития страны, формирования в людях устойчивой мотивации к производительному труду, необходимости вести трудовой образ жизни, сохранения социалистических ценностей и идеалов. Но с началом «оттепели» с ростом открытости и контактов именно внешнеполитические, внешнеторговые и культурные ведомства становятся теми каналами, по которым шла самая «достоверная» информация о том, как правильно организована жизнь на западе, особенно в сферах демократии и прав человека, свободы информации, в бытовой сфере. У работников этих ведомств находили отзвук и понимание либеральные идеи, в их головах и вызревали идеи приватизации государственной собственности, о чем с тревогой писал еще Л. Троцкий в работе «Преданная революция» (1936 год). Он предупреждал о том, что советская бюрократия попытается защитить свои привилегии через восстановление частной собственности.

Наступила эра двоемыслия, которое не могла продолжаться бесконечно. Люди все больше сравнивали жизнь в Советском Союзе и на Западе и делали часто выводы отнюдь не в пользу своей страны. Власть жестко подавляло всякое зримое недовольство, отказывало народу в праве публично обсуждать реальную ситуацию в стране, что только усугубляло ситуацию, тормозило давно назревшие преобразования в идеологии, политической системе, экономике. Неизбежность перемен ощущалась и внизу, и наверху. Вопрос был в том, в каком направлении должна была дальше двигаться страна, какую ей выбирать модель «перестройки».

Первоначально перестройка официально задумывалась как намерение придать социализму второе дыхание. Четыре основные силы складываются в партии: 1 – ретрограды, охранители; 2 – постиндуст-риалисты; 3 – рыночники; 4 – сознательные разрушители КПСС и Советского Союза[303].

Несмотря на кризисную ситуацию в стране, у Советского Союза было будущее при условии, если партия сделала бы, как решающее условие прорыва в постиндустриальное общество, основную ставку на научно-техническую, на всю творческую интеллигенцию. Но как только эти силы, организации и люди обозначили свое понимание целей перестройки, то их стали направленно и преднамеренно вытеснять из политического процесса, подвергать всяческой дискредитации. На авансцену вышли разрушительные силы, которые под предлогом борьбы с бюрократизмом (под лозунгом: бюрократизм – наш главный враг) потребовали слома так называемой административно-командной системы, перехода к европейской модели демократического государства и рыночной экономике. Запад активно включился в перестроечную кампанию на стороне радикальных рыночных сил и вложил в нее колоссальные деньги. Госсекретарь США Д. Бейкер в 1992 году говорил о триллионах долларов, которые потратили США. И они, надо сказать, потратили их не напрасно. Так что разрушители Союза действовали не только изнутри, но и извне, поразительно согласованно, умело доведя кризис системы до огромной геополитической катастрофы. Как после этого общественная система могла сохраниться.

Теперь несколько слов о том, чем все-таки был Советский Союз. Неужели все усилия и жертвы, принесенные советскими людьми, были напрасны? Здесь перед нами встает два вопроса, на которые нужно найти правильные ответы. Первый, почему Россия делает социалистический выбор в 1917 году.

Российская империя попала в исторический тупик, сложившийся в ходе движения пореформенной России по капиталистическому пути. Тупик был объективно обусловлен периферийным положением российской империи в капиталистической мировой экономической системе. Статус великой державы-империи вошел в острейшее противоречие с новой и неприемлемой для России ролью зависимой и все более несамостоятельной страны. Октябрьская революция открыла перед страной социалистическую перспективу развития. Красный проект оказался первой попыткой сформировать и реализовать альтернативу капитализму в мировом масштабе в виде особого, социалистического пути развития России.

Октябрьская революция вывела страну из исторического тупика. Она радикально изменила положение страны на мировой арене, характер воздействия внешних факторов на развитие России, на решение задач по модернизации своего хозяйства. Советская Россия перестает быть периферией капиталистической мировой экономики, перестает развиваться в рамках зависимого типа развития, становится независимой в финансовом отношении страной, из нее перестают уходить деньги в Западную Европу.

Реальный путь движения к социализму становится возможным в результате освобождения страны от экономической зависимости от Запада. Советская Россия в январе 1918 г. отказалась от царских долгов, которые имели огромные размеры. Руководство страны предприняло грандиозную попытку создания альтернативной Западу мировой социалистической системы с присущим внутри нее своим общественным разделением труда.

И. Сталин неоднократно повторяет в 1920-е – начале 1930-х гг. мысль о том, что Советский Союз должен сделать все, чтобы не допустить повторения дореволюционной ситуации. «Индустриализация является основным средством сохранения экономической самостоятельности нашей страны»[304].

Октябрьская революция, которая произошла на периферии, а не в центре капиталистической системы, изменила привычные представления о порядке и ходе развития социалистических преобразований в стране. Движение к социализму в условиях экономической, политической, культурной отсталости советской России поставило под сомнение многие привычные для того времени европейские представления о социализме. Вместе с тем, историческое движение по пути раннего, государственного социализма объективно несло в себе реальную угрозу схода с социалистического пути, потери вектора социалистического развития и возвращения к прежнему, капиталистическому вектору развития. Внешний фактор был и остается здесь важнейшим фактором, способным решающим образом повлиять на выбор страной общенациональной стратегии развития.

Вопрос о социализме – это второй вопрос, по которому нет и не предвидится совпадения и единства точек зрения. Советский социализм постоянно подвергается самой суровой критике даже со стороны наших ученых, считающих себя марксистами. Больше того, и либералы упрекают защитников советского социализма, ссылаясь на Маркса. У тех и других очень сходные аргументы. Советский социализм не имеет ничего общего с взглядами Маркса, а потому это неправильный социализм, т. е., никакой не социализм.

Оборотной стороной мощного модернизационного рывка, который сделала страна в начале 30-х годов XX в., стало стремительное утверждение в теории и на практике государственного социализма, что видимо точнее всего передает специфику советского социализма. Шаги, которые предприняла власть после смерти Сталина, были робкими и непоследовательными. Административно-плановый, государственный социализм все более входил в противоречие с народными, массовыми представлениями о социализме. В советском обществе боролись, особенно начиная с 60-х гг. XX в., две позиции в понимании путей дальнейшего развития советского социализма: демократически-народ-ная позиция и административная, за которой стояла партийно-государственная номенклатура. Отрыв, отчуждение власти от народа достиг к началу 1980-х гг. огромных размеров. Тогдашние руководители страны не смогли или не захотели дополнить матрицу государственного социализма «сверху», живым творчеством масс, социализмом «снизу», хотя объективные условия для этого были.

После смерти Сталина Номенклатура постепенно становится реальным правящим классом в советском обществе. Она сместила Хрущева, заставила Брежнева принять ее правила политической игры. Она устроила перестройку и получила в дополнение к власти еще и государственную собственность, успешно ею поделенную. Она вывела на улицу потребителя, которому социализм давал мало вещей и которые были низкого качества. В конце концов, руками массового потребителя с «реальным социализмом» было покончено.

Социализм как общественный строй развивался все семьдесят с небольшим лет при весьма неблагоприятных внешних условиях. Мощное экономическое и информационное давление, подобное мощному радиоактивному облучению, приносило свои плоды. Не замечать этого нельзя и искать только внутренние причины многих неудач советского социализма неправильно. Социализм развивался не просто односторонне. В нем стало появляться все больше явлений деформации его принципов, перерождения правящей элиты, очагов социальной патологии. Все это, впрочем, вполне поддавалось лечению при правильно подобранных лекарствах. Главную вину в гибели советского социализма несет партгосноменклатура, которая не захотела или не могла ни теоретически, ни тем более практически постоянно искать и находить нужные решения. Но очевидно одно, развернуть свои исторические преимущества в условиях постоянного и острого противоборства с мировым капитализмом советский социализм в короткий промежуток времени не имел реальных возможностей.

В течение более семидесяти лет Советский Союз находился за пределами капиталистической мировой экономики, не был включен в капиталистическое общественное разделение труда.

Запад, не смирившись с потерей российской империи как своего постоянного сырьевого партнера, сделал все, чтобы вернуть Советский Союз в орбиту своего прямого воздействия. Запад начал втягивать СССР обратно в капиталистическую экономическую мировую систему примерно с начала 1970-х гг., особенно после того, как в страну обильно потекли нефтедоллары и дешевые кредиты. Высшая власть, партийно-государственная номенклатура решили наращивать увеличение добычи и транспортировки на Запад нефти и газа вместо ускоренного развития постиндустриальных, «высоких» технологий. Она фактически проигнорировала приход постиндустриального общества, ей удалось затормозить проведение политических реформ по демократизации общественного строя, реформ абсолютно необходимых, но опасных для монопольного положения номенклатуры в обществе.

В итоге, становилось все более очевидным утрата страной реальных стратегических целей, технологическое отставание советской экономики от Запада, который переиграл к концу 1980-х гг. прошлого века отечественную, теоретически мало образованную партийногосударственную номенклатуру. Причем переиграл и архитекторов перестройки. В том смысле, что бюрократия достигла только одной своей цели – обращение государственной собственности в частную. А во всем остальном она проиграла. Россия вернулась на прежнее место периферийной страны мировой капиталистической экономической системы, сырьевого партнера Запада с постоянным оттоком финансового капитала и интеллектуальных ресурсов из страны.

Бывшая номенклатура, а теперь новоявленные собственники вместо того, чтобы вкладывать деньги в отечественное производство и получать здесь прибыль, предпочитают иметь деньги, семьи, недвижимость за рубежом. Но это чрезвычайно опасная вещь. Собственники могут в один момент могут лишиться своего богатства. Они вывезла за рубеж сотни миллиардов долларов… и оказалась на коротком поводке. 3. Бжезинский по этому поводу язвительно заявил в декабре 2009 года: «Россия может иметь сколько угодно ядерных чемоданчиков и ядерных кнопок, но поскольку 500 млрд долларов российской элиты лежит в наших банках, вы еще разберитесь, это ваша элита или уже наша?

Распад СССР означал, что самый главный геополитический противник США, англо-саксонской цивилизации уничтожен. И вновь движение России по капиталистическому пути ведет страну в очередной исторический тупик. Сегодняшняя альтернатива для страны такова – или покорное следование диктату могущественных Штатов, или сохранение российской цивилизации, борьба за возвращение России на свой национальный путь развития и новый выбор социалистического вектора развития. Борьба, которую ведет Россия на протяжении пяти столетий за право распоряжаться своей собственной судьбой, не окончена. Как и не окончена судьба Содружества Независимых Государств, в котором грядут большие перемены.

Необходимо сегодня более широко посмотреть на проблему советского, шире российского социализма. А что если Марксов, т. е., европейский взгляд на социализм, в случае, когда его превращают в средство универсального критерия, оказывается сегодня дезориентирующим фактором для социалистов незападного мира. А что если к реализации марксовых идей освобождения труда, гуманизма, нового общества и нового человека ведут различные пути в обществах с различными цивилизационными особенностями. Вполне возможно, что нет единого пути и нет единственно правильных критериев социализма, и тогда оказывается, что советская страна искала в новых исторических условиях свой, особый путь развития страны, альтернативный Западу, но не отменяющий западный путь к социализму, а дополняющий, в чем-то его обогащающий и даже опережающий по способам решения социальных проблем. Возможно и так, что европейский социализм и российский (в своей ранней версии советский) есть в принципе две стороны одной медали, две разных модели реализации марксовой идеи социализма с точки зрения соотношения материальных, социальных и духовных факторов. Соотношение, порождающее многообразное видение социализма будущего. И потому гибель Советского Союза, советского социализма не есть гибель идеи социализма вообще и российского социализма. В частности, Китай, к примеру, мало обращает внимания на ту критику, что он строит китайский социализм не по Марксу, но от имени Маркса. Сегодня руководители США заявляют, что ни при каких обстоятельствах они не допустят, чтобы на мировой арене появилась страна, которая будет соперничать с ней по экономической и военной мощи. Но такой страной становится социалистический Китай, и теперь против него направлены все усилия США. Противостояние капитализм-социализм в мировом масштабе продолжается.

Глава 4. Потерянное поколение в мастерской будущего

(1) То, что я собираюсь вам сказать, ни в коем случае не должно быть понято как некролог. Для этого еще не наступило время. Потому что так называемый распад Советского Союза 20 лет назад нельзя рассматривать как одномоментное действие. Скорее речь идет о процессе, начавшемся гораздо раньше судьбоносного 1991 года и до сих пор неоконченном. Уместным был бы даже образ цепной реакци-ии, в ходе которой высвобождаются все новые продукты распада. Между прочим, крупнейший продукт этого процесса – Российская Федерация – является частью именно советского проекта, и в последнюю очередь дореволюционной России.

Итак, Советский Союз продолжает существовать. Он до сих пор вокруг нас – когда мы садимся в метро, когда заходим в здания академических институтов, когда смотрим по телевизору программу «Время». А несколько дней назад дух СССР буквально «вошел» в меня, когда я проходил мимо исторического здания Большого театра и увидел свежую позолоту на памятных досках, напоминающих о создании там союзного государства.

Советский Союз присутствует в разговорах с людьми разных поколений – будь то в Москве, Барнауле или Душанбе. Last but not least, Советский Союз ощущается и внутри нас, когда мы сомневаемся, возмущаемся или радуемся по разным поводам, слыша, видя, пробуя на вкус те или иные вещи, особенно накануне и во время советских праздников, как например, в эти дни.

Иногда создается впечатление, что СССР в чем-то возрождается. При этом не имею в виду волну советского ретро (от возвращения старого советского гимна до разного рода потребительских продуктов с соответствующими наклейками). Здесь я подразумеваю другое – более глубинные этажи сознания и повседневности, особенно среди молодежи, которые проявляется в различных формах поведения, стиля одежды или даже макияжа.

И все же – будем откровенны – процесс распада продолжается и очевидно становится необратимым. Кто в этом сомневается, пусть вспомнит хотя бы о 5-дневной войне на Кавказе 2008 года как его промежуточной кульминации. Война – это конечно крайний аргумент, но есть и другие. Распад продолжается: это становится ясным с каждой новой техногенной катастрофой, с каждым новым «газовым» спором между Москвой и Минском или Киевом или скандалами вокруг Байконура, с каждой новой книгой или телепередачей на тему «русскости», «казахства» или «украинства», с каждой непереведенной книгой, с каждым отмененным уроком русского языка на необъятных постсоветских пространствах.

Советский Союз умирает вместе с постепенным отказом от равного и бесплатного доступа граждан к образованию, здравоохранению и культуре. С ростом цен на книги, введением платного образования в школах и вузах, с пресловутой борьбой против нарушения монопольного положения правообладателей («пиратство»), с каждым отпуском, проведенном не на Черном, а на Средиземном море и, наконец, с каждой чашкой «капуччино», выпитой в глобализированных кофейнях больших и средних городов Евразии.

Другими словами, Советский Союз умирает – тяжко, болезненно, мучительно. Но его смерть сопровождают, как это ни парадоксально, и вполне продолжительные моменты креатива, созидания нового на обломках старого.

(2) Не будучи экономистом, но все же обобщив все доступные мне факты, вынужден придти к смелому выводу, что главной причиной распада Советского Союза едва ли была, как часто говорят, неэффективная экономика, даже вкупе с дефицитом демократии. Да, его экономика была далека от совершенства, и с точки зрения буржуа, в СССР не было демократии. Все это – скорее вторичные явления, более глубинная причина распада, по-моему, вытекала из другого, а именно – из противоречия между классическим российским традиционализмом и беспощадным утопизмом многих русских авангардистов и большевиков. Это напряжение было таким сильным, что перехватывало дыхание самого общества. Все десятилетия советской практики можно назвать, как поется в одной песне, «одним большим рывком на старте».

Такое фундаментальное противоречие задушило множество замыслов и грез миллионов людей. Оно встало на пути новаторских планов в области управления, экономики и социальной инженерии 19201930-х годов. Противоречие это стало источником гипертрофированного социального нормирования. Оно оправдало внутренний культурный снобизм – противопоставление «высокой» и «массовой» культуры при одновременной идеализации фольклора, или «народного» искусства. И что еще немаловажно: все сексуальное оказалось вытесненным на обочину, в приватную сферу, что открыло шлюзы для всех мыслимых патологий и мелкобуржуазного морализаторства. Другими словами, это противоречие привело к тому, что советский эксперимент так и не преодолел стадию фрагментарности. От первоначального тотального замаха мало что осталось. Если СССР развалился или разваливается, то не от избытка тотальности, а от ее дефицита.

Но – «нет худа без добра». Как рукотворные алмазы рождаются под большим давлением, так и напор советской эпохи породил явления, значение которых выходят далеко за рамки одной страны. Назову лишь пару примеров. Первое: СССР удалось не только помечтать или обсудить выход человека в космос, но и организовать его практически в форме советской космонавтики. Как бы банально это не прозвучало, возможно, именно космос надолго останется в первом ряду эпохальных советских достижений. Второй пример относится к интеллектуальным поискам 1960-1970-х гг. Если на Западе эти поиски шли под влиянием отчасти рационального, отчасти иррационального постмодернистского импульса, но постепенно принимали форму социально-политического нигилизма, то в Советском Союзе, заглядывая в будущее и критически переосмысливая прошлое, старались не прерывать контакт между прошлым и будущим, сохранять релевантную преемственность. Это особенно отразилось в советской т. н. постнеклассической интеллектуальной парадигме: даже в запале авангардизма, рывка в будущее «мосты» не сжигали, они продолжали соединять прошлое, настоящее и будущее.

(3) Процесс распада СССР породил не только различные категории «проигравших», преимущественно в материальном, а также ментальном плане, но и целое потерянное поколение. Это люди, которым сегодня около 50 лет, т. е. мое поколение.

На закате советской эпохи они – точнее, мы – заканчивали или закончили образование, не только в формальном смысле, но и в смысле социализации. Большинство даже успело устроиться на работу, знало, чем будут заниматься, в ходе бурных дебатов 1980-х гг. подготовилось к «светлому» будущему, в целом представляло себе, хотя и не в полной мере, его сложности. Готовились мы ко многому, но Беловежской Пущи не ожидал никто. И вдруг все замерло. Работы не стало, «каждый умирал в одиночку» и вынужден был формулировать собственную стратегию выживания.

Ключевым словом стала «адаптация». Некоторым удалось все же, хотя и ценой самоотрицания, приспособиться к новой реальности. Другие выбрали иной путь, не захотели переступать через себя, но легче им от этого не стало. Именно у них возникли «сложности перевода»: за годы подготовки к профессиональной жизни они выработали некий понятийный аппарат, который неожиданно стал непригоден в качестве основного инструмента коммуникации. Эти люди, к которым я себя отношу, надолго застряли «между всеми стульями», вернее между всеми поколениями.

Отношения со старшими товарищами развивались трудно, от них исходили разочарование и даже немые упреки в предательстве. Смириться с этим было нелегко: с одной стороны, мы сочувствовали «старикам», но и раздражались из-за их отношения к себе. Приступы благодарности нередко вызывали взаимную неловкость. Часто наши дискуссии превращались в тяжкий труд хождения по кругу.

Не менее сложно складывались наши отношения с более молодыми, теми, кто в годы перелома еще были детьми. Даже ощущалось традиционное противоречие «отцов и детей», хотя эти молодые люди были моложе нас лишь на 5-10 лет. Но нам они казались посланцами неведомых миров, а как мы выглядели в их глазах, я не решусь даже предполагать. Молодые сосредоточились на точечных проектах, мелких вещах под лозунгом «здесь и сейчас», и это казалось нам невозможным, ведь мы были настроены на «мега-мышление», увлечение утопией и всякие грандиозные конструкции. Другие качества молодежи нас просто смешили, например, их пресловутая закрытость, своего рода формализм, их упование на неприкосновенность приватной сферы.

Со временем в этих отношениях, конечно, что-то менялось. Нам казалось, что мы стали лучше понимать молодых, даже начали им завидовать, например, в том что касалось широты доступа к знаниям, информации (интернет, современные средства коммуникации), быстроты развития прогресса, той «форы», которую они получили за счет возраста (кто раньше считал 10–15 лет серьезным сроком?). А в чем-то и научились у этих ребят – ведь жизнь не сводится к «витанию в облаках», иногда надо «пахать» на земле.

Но проблемы остаются. То, что нас больше всего разделяет, это наши подходы к преемственности. Молодым, похоже, это не так уж важно. Но для нашего поколения «последних метафизиков» – это ключевой вопрос. И это определяет наше стремление, а для кого-то даже призвание, стать посредниками между разными поколениями, «берегами» – прошлым и будущим – которые теснят нас с двух сторон. Это могло бы стать нашей миссией, но стало нашим «крестом» – посредники из нас не получились. Мы определенное время переживали по этому поводу, но теперь признаем, что это невозможно.

Остается нести свой «крест» дальше, терпеливо вышивать метафизические узоры и пытаться самим не потерять преемственность. На фоне этих поисков мы понимаем, что нас окружает большинство, которое равнодушно, досадует, смеется, раздражается по поводу «остатков», «руин», «осколков» старой распадающейся эпохи. Для нас все эти осколки имеют совсем другой смысл. Для нашего поколения – это ценный инвентарь, арсенал для огромной «мастерской будущего», который помогает нам оттачивать сенсорику, обогащать знания и, таким образом, заглядывать в будущее, не теряя связь с прошлым.

Да, это занятие для одиноких. Но иногда закрадывается такая мысль: мастерская работает, медленно, но верно. Возможно, нам в итоге все же удастся помочь тем, кто идет за нами, не потерять связь времен. Найдя общий язык с будущими поколениями, мы сможем таким, косвенным, образом выполнить свою повинность перед уходящей плеядой. Ибо надежда умирает последней.

Глава 5. Как изменились США с тех пор, как прекратил свое существование СССР[305]

Мы прочитали рецензию Дэвида Лайбмана на книгу Марселя ван дер Линдена «Западный марксизм и СССР» с глубоким интересом и хотели бы ответить размышлениями о том, как крах Советского Союза существенно повлиял на социальные условия и культурный климат. Мы согласны с позицией Дэвида Лайбмана в том, что Советский Союз был социалистической страной, и что его присутствие имело положительные последствия для рабочего класса и для левых партий в капиталистическом мире.

Подавляющее большинство американцев отреагировали на падение Берлинской стены и последующий крах СССР так же, как если бы домашняя команда выиграла в «The World Series»[306]. Абсолютной гордости от превосходства США, звучавшей в СМИ и из уст широкой общественности, вторила значительная часть левых социал-демократов, которые теперь чувствовали себя «наконец-то свободными». Левые больше не должны были нести бремя защиты идеала демократического социализма в свете стесняющей реальности, представляемой Советским Союзом. Как указывает Дэвид Лайбман, некоторые западные марксисты даже не хотели признавать, что Советский Союз вообще был социалистической страной.

В народных сказках и в массовой культуре – в издавна любимых сказках, таких как «Жена Рыбака»[307], «Три Желания»[308], страшная история В. В. Джекобса «Лапа обезьяны»[309] – исполнение желания влечет за собой бедствия. Прочная реальность разбивается вдребезги, и героев бросает в вихрь фантасмагории – в неустойчивую, быстро движущуюся, раздробленную и непредсказуемую вселенную, в которой исполнение желания приводит к потоку непредвидимых последствий. Так и с исполнением желания, чтобы «реальный социализм» исчез. Исчезновение Советского Союза далеко не освободило левых от бремени извинений за Советский Союз, но сделало политический дискурс более сложным, а социальные условия – еще более трудными и неустойчивыми.

Сторонники Прогрессивной партии могли надеяться, что все будет проще для левых с уходом «плохого примера» – Советского Союза, однако, напротив, дискурс в СМИ и среди населения в целом либо стал деполитизированным, либо сдвинулся вправо. Соединенные Штаты в этом отношении всегда были на правом конце спектра, но в последние 20 или 30 лет это обсуждение сконцентрировалось еще дальше на консервативном конце шкалы. «Классовые» темы сняты с повестки дня, и большинство людей, похоже, не в состоянии отчетливо представлять себе или говорить о классах и классовых неравенствах (или о «несоответствиях», как они сейчас эвфемистически называются). Они, конечно, знают об этих различиях, но не могут объяснить их отчетливо. Даже простые термины – такие, как «рабочий класс» или «трудящиеся» – больше не могут использоваться в публичном дискурсе и заменены бессодержательным термином «средний класс», который теперь используется даже для обозначения малоимущих семей, которые потеряли жилье и доступ к здравоохранению.

В то время как средства массовой информации используют все возможности для намеренного принижения социализма и прогрессивных инициатив, в массовой культуре отсутствие Советского Союза отражается, прежде всего, в крайнем уровне деполитизированного и фрагментированного мышления. Каждый «вопрос» рассматривается отдельно, как если бы не существовало никакой связи между проблемами здравоохранения и финансовым дерегулированием, или между бездомностью и неправильно работающей системой образования. В отсутствие четкого различия (в лучшую или в худшую сторону) между «системами» – социализмом и капитализмом – политический дискурс разбивается на эти несоизмеримые между собой обособленные «вопросы».

Этот сдвиг усугубил существующие в США тенденции понимать политику с точки зрения индивидуумов: как «выбор» отдельного избирателя (великий идеал «независимого» избирателя, «свободного» от любой партийной принадлежности), так и личности отдельных политиков.

Советский Союз играл определенную роль в том, чтобы давать нам возможность думать об утопиях. В то время как немногие люди на Западе после наивной эйфории 1930-х гг. определили бы СССР как утопическую модель, это, по крайней мере, позволяло нам задать вопрос: «Могут ли люди создать общество лучше, чем капитализм?» Советский Союз не мог быть ответом на этот вопрос, но его существование делало возможной саму постановку этого вопроса.

Социализм теперь определяется как «обанкротившийся», и стираются из памяти те особенности советского режима, которые отличали его от капиталистических режимов и делали возможным существование альтернативного образа жизни: его эгалитарная идеология, подчеркивающая, что работы и услуги были единственным законным основанием дохода (которая сопровождалась гораздо более низким, чем на Западе, неравенством доходов); его официальное презрение к модели жизни, основанной на почти маниакальном влечении к потреблению (что сопровождалось сдержанностью привилегированных слоев общества в удовлетворении своего желания публично продемонстрировать богатство); его активная антиимпериалистическая позиция (которая сопровождалась поддержкой антиколониальных движений и обездоленных народов во всем мире); официальная антимилитаристская культура (которая в фильмах и в литературе никогда не прославляла войну или сводила к минимуму ее ужасы); его экономика полной занятости (гарантирующая, что никто не будет оставлен без внимания, без доходов, социальной опоры и личной безопасности, которые обеспечиваются наличием работы – даже ценой «экономической эффективности»).

Для американцев тогда Советский Союз стал просто потерпевшей крах «сталинской системой», системой ГУЛАГов, чисток и раскулачивания. Эта система изображалась как режим, который не имел возможностей для внутренних изменений, как если бы Горбачев и перестройка были просто продлением сталинского полицейского государства. Это как если бы мы сказали, что за Соединенными Штатами раз и навсегда утвердилась слава рабского режима и режима геноцида на основании истории рабства и геноцида коренных народов. Таким образом, если социализм олицетворяет собой «обанкротившуюся систему», то становится вообще чрезвычайно трудно говорить о лучших обществах.

Капитализм – единственное реально существующее общество, вследствие этого он должен быть единственным целесообразным обществом. Присущие ему чередования бума и последующей депрессии – это выражение «законов рынка», столь же естественных и неизбежных, как законы, регулирующие мир природы. Альтернативы капитализму, теперь выглядящие столь же странными, как сон или детские сказки, прекращены навсегда. Они стали настолько невероятными в народном сознании, что стало невозможным формулировать и проводить что-то вроде последовательной стратегии для радикального изменения.

Конец утопического мышления тесно связан с другими сдвигами в сознании, которые часто объединяют под термином «постмодернизм». Один из них – это потеря чувства прогресса: поскольку существование чего-то лучшего, чем конечная точка, вряд ли возможно, нет смысла думать в терминах прогресса на пути к этой конечной точке. Для постмодернистов крах Советского Союза служит доказательством того, что история не может быть рассказана как один объективный рассказ о движении вперед, от Просвещения к «буржуазным революциям», к расширению коллективной борьбы, со временем – к социализму, и далее, в конечном счете, к коммунизму. Сущностью постмодернистской идеологии является отказ от самой концепции прогресса. Поставлено на карту не только то, был Советский Союз прогрессивным или нет, но и то, является ли вообще термин «прогресс» содержательным. С точки зрения постмодернизма история – это только группа отдельных историй, рассказанных множеством отдельных голосов в совершенно субъективных выражениях, некоторые из них имеют счастливый конец, но они не добавляют чего-то заметного в общее движение. В этих историях коллективные действия почти всегда являются «сомнительной битвой», которая заканчивается предательством, тоталитарной властью и другими негативными последствиями; мораль басни такова: «быть обращенным на себя и избегать коллективных усилий».

Левые должны проявлять здесь большую осторожность, чтобы не позволить втянуть себя в идеологические серии нелогичных выводов, не соответствующих посылкам: «Советский Союз не был образцовым примером социализма, поэтому он не был ни социалистическим, ни прогрессивным; и поэтому его провал показывает, что прогресс является, по своему существу, бессмысленным понятием!». Мы можем наиболее эффективно противодействовать этой ложной логике постмодернистского мышления посредством непредвзятого научного анализа тех обстоятельств, в которых был построен Советский Социализм, такого анализа, который предлагает и инициирует в своей рецензии Дэвид Лайбман.

Мы знаем, что слова являются «полем битвы»: значение слова оспаривается, и каждая сторона надеется «захватить» слово, чтобы выразить свою позицию.

Мы уже прокомментировали исчезновение некоторых терминов из массового дискурса, таких, как «рабочий класс». Другие термины, такие, как «свобода» и «демократия», были захвачены капиталистическими идеологами и были потеряны для левых. «Свобода» всегда была труднопроходимой местностью для левых, но мы не должны забывать, что Маркс и Энгельс не стыдились использовать этот термин в своих рассуждениях о коммунизме. Термин «демократия», конечно, использовался Советским Союзом (в том смысле, что власть использовалась для продвижения интересов народа), и во времена СССР оспаривание этого термина было предметом очень упорной борьбы. Теперь демократия сводится к тому, что часто является не более, чем пустой формальностью выборов, в которых участвуют две и более партии. Нет больше крупных конкурирующих сил, чтобы бросить вызов такому использованию термина, которое исключает из дискурса позицию, состоящую в том, что истинная демократия – это набор институтов, призванных сделать более вероятным то, что власть будет использоваться в интересах большинства людей большую часть времени. Крах коммунизма реабилитировал буржуазное использование терминов «свобода» и «демократия», и таким образом «буржуазные свободы» стали приравниваться к просто свободе.

Новые виды опасностей и угрожающих сил появились в популярных образах, и ими активно манипулируют, усиливают и распространяют их с помощью СМИ: террористы, мусульмане, наркотики, такие вирусы, как ВИЧ/СПИД и свиной грипп, кража личных данных, сексуальное надругательство над детьми, банды и преступники, массовые убийства сумасшедшими боевиками-одиночками, стрельба в школах, иммигранты в качестве источника преступности и болезней и т. д. Дело не в том, являются ли эти угрозы реальными или нет – в конце концов, почти три тысячи человек погибли 11 сентября, совершаются преступления, во многих районах существует проблема банд, и пандемии, конечно, возможны, – но следствие этого – распространенное повсеместно и очень легко формируемое беспокойство по поводу мировых взглядов и политической активности. Падение Берлинской стены не создавало этих рассеянных угроз, а скорее создало вакуум в сознании, который был занят ансамблем страхов с деполитизирующим действием.

Источник, местонахождение угрозы были расширены от «коммунизма» до масштабов просто всего, чего угодно. Это расширение чувства незащищенности от точечного страха (ядерной войны с Советским Союзом) до широкого круга плохо определенных и постоянно меняющихся угроз создало параноидальное мнение о других людях, снизило доверие, и таким образом сделало коллективное политическое действие менее вероятным. Эти «угрозы» подчеркиваются в СМИ и изменяются изо дня в день. Они усиливают стресс, вызванный другими обстоятельствами, такими, как постоянная угроза безработицы и потери медицинского страхования. В отличие от угрозы ядерной войны, которая, в конечном счете, не изменяла как-либо существенно жизнь и привычки, эти новые угрозы оказывают влияние на то, как люди организуют свое поведение, и, прежде всего, на то, как они взаимодействуют с незнакомыми людьми и как ведут себя в общественных местах.

Можно привести много примеров, в частности, такую тенденцию, что родители, независимо от их социального и материального положения, постоянно следят за безопасностью и поведением своих детей, запирая их дома (как это вынуждены делать бедные семьи), или организуя каждую минуту их досуга для того, чтобы защитить их от наркотиков, педофилов и ненадежных сверстников (такое «решение» проблемы найдено в семьях со средним достатком и в богатых семьях).

Когда Советский Союз еще присутствовал на мировой сцене, было почти подсознательное чувство, что американский капитализм не является наилучшим вариантом. В последние десятилетия этот «фактор конкуренции» перестал существовать. Капитал находится в позиции монополиста идеологически и с точки зрения определения политики. Это влияние конкурентного фактора было сильнее в глобальном масштабе, чем в Соединенных Штатах, так как было возможно «стравливать» социалистических и капиталистических покровителей друг с другом с целью получения зарубежной помощи и военной поддержки, но даже в Соединенных Штатах конкуренция с Советским Союзом имела много благотворных последствий. Например, СССР играл важную роль в борьбе против расизма и сегрегации в США и в успехе движения за гражданские права, потому что в борьбе за сердца и умы новых государств де-юре сегрегация должна была быть изжита до конца. Советский Союз также показал превосходство во включении женщин в состав рабочей силы в качестве независимых работников, в обеспечении всеобщего здравоохранения, в установлении образовательной системы, которая обеспечивала высокую социальную мобильность, делала возможным быстрый переход детей крестьян и рабочих в слои интеллигенции и управленцев.

Конечно, в настоящее время основные усилия средств массовой информации направлены на то, чтобы дискредитировать эти прогрессивные политики. Например, мы без конца слышим о том, как номенклатура воспроизводила сама себя, когда в действительности была широко распространена реальная социальная мобильность.

Внимательное изучение данных показывает, что социальная мобильность, экономический рост и повышение уровня жизни характеризовало Советский Союз и Восточную Европу точно так же, как Западную Европу в послевоенный период, хотя они начали с более низкого исторического уровня и приняли на себя основную тяжесть Второй Мировой войны. А что касается долгосрочного положительного эффекта реального социализма, то показатели неравенства в распределении дохода (такие, как коэффициент Джини) в странах бывшего Советского блока значительно ниже, чем в странах, сопоставимых с ними по уровню ВВП на душу населения, но остававшихся в капиталистической сфере на протяжении XX века. Отсутствие какого-либо чувства глобальной конкуренции между системами означает, что гораздо труднее оспаривать практики корпораций и политику правительства, которая нацелена преимущественно на удовлетворение интересов бизнеса. Нет никого вокруг, кому мы, в свою очередь, можем угрожать, если давление становится невыносимым.

В целом ситуация «регресса страхов», которую мы рассмотрели выше, является особенно острой в отношениях между работодателями и работниками. В Соединенных Штатах капитал всегда был более сильной стороной по сравнению с трудом, чем в Западной Европе, но сейчас баланс сил решительно сместился к капиталу. Работодатели получили «карт-бланш», чтобы дисциплинировать персонал (как на рабочих местах, так и в целом на рынке труда), и многие из действующих практик почти не оспариваются не только в средствах массовой информации (что естественно), но даже в общественном дискурсе. Это такие практики, как рост доли работ, предполагающих неполную занятость (со всеми потерями в страховых пособиях, заработной плате и гарантиях занятости, которые сопутствуют этому); повышательная волна «приемлемого» уровня безработицы (так как у нас больше нет ни одного примера экономики с полной занятостью); меньшие гарантии занятости; широкое использование «аутсорсинга» и замены сотрудников на «замещающих работников», которые зарабатывают половину от заработка первых и не получают страховых пособий; а также постоянные требования к практикам, касающимся рабочих мест, быть выгодными для капитала. Среди работников подорвана способность к действиям по защите своих интересов, работники деморализованы, многие из них даже не подвергают сомнению эти исключительные прерогативы управленцев, и профсоюзы продолжают ослабевать. Глобализация используется для того, чтобы ускорить закрепление таких практик.

Один пример последних нападок на безопасность работников и на право объединения в профсоюзы – из сферы государственного образования, где «ответственность» за низкую эффективность многих школ – из-за комплекса взаимосвязанных причин – была возложена на учителей и профсоюзы, и предлагаемым «решением» является ввоз рабочей силы под строгим контролем работодателей по Н-1В визам. Поскольку Советский Союз заявлял о том, что представляет интересы трудящихся – и действительно обеспечивал полную занятость в экономике, хотя и на умеренных уровнях покупательной способности – то он представлял собой альтернативный образ, который маячил на заднем плане, почти подсознательный упрек власти американского капитала.

Это не случайное стечение обстоятельств, что крушение коммунизма совпало с началом проведения неолиберальной политики и гегемонии неолиберализма в глобальном масштабе. Когда Советский Союз испытывал на себе воздействие ускоряющейся гонки вооружений, правящие классы на Западе чувствовали себя все более комфортно, срывая с себя маску капитализма с человеческим лицом – социально-демократического государства благосостояния, которое развивалось с 1930-х годов. Менее сдерживаемые «великим врагом», который символизировал альтернативу обществу и экономике, полностью определяемым логикой капиталистического производства, правящие классы во всем мире пошли в контрнаступление: дерегуляция рынков, разрушение профсоюзов, аутсорсинг и приватизация – говоря кратко, все хорошо известные неолиберальные политики, которые призваны приносить выгоду узким слоям населения.

После отказа от значительных элементов «государства благосостояния», наиболее реакционным элементам капиталистического класса удалось сместить территорию борьбы назад к прежнему статус-кво первой половины XX века, к ситуациям, напоминающим период «Нового курса» Рузвельта. Этот реакционный сдвиг иллюстрируется в США ростом неравенства в распределении доходов, дерегуляцией финансовых рынков, резким снижением численности профсоюзов и изменениями во многих других сферах жизни.

Возможно, самый простой количественной мерой для измерения влияния краха коммунизма является волнообразный рост неравенства в США в течение двух или трех последних десятилетий. Рост неравенства начался с 1980-х гг. вместе с неолиберальными политиками, что совпало с периодом «застоя» в Советском Союзе, и усилился после 1989 года и краха СССР. В значительной мере это очень ощутимый результат конца конкурентного мирового порядка и появления безальтернативной гегемонии капитализма.

Приведем только несколько индексов, которые характеризуют это возросшее неравенство: 1) возврат к уровням, имевшим место до Второй мировой войны, таких показателей экономического неравенства, как коэффициент Джини и разница между доходами высших и низших 10 % групп; 2) рост неравенства между представителями одной профессии, вследствие чего специальности и профессии больше не являются относительно сплоченными группами, чьим членам обеспечены одинаковые жизненные стандарты, но все в большей степени формируются индивидами, заметно различающимися в классовых позициях, с огромными различиями в доходах и с различиями в условиях труда, что проявляется, например, в системе высшего образования в разрыве между штатными профессорами Исследовательских университетов I уровня и адъюнкт-профессорами, не состоящими в штате; 3) резкий рост неравенства доходов (практически по всем показателям): тогда как доходы среднего и нижнего квинтиля практически не изменились, они увеличились для верхнего квинтиля, существенно возросли для верхних 10 % и резко увеличились для верхнего 1 %; 4) рост числа бездомных, явление, которое невозможно было представить себе в таких масштабах до 1980-х гг.; 5) возрастающая численность не обеспеченных медицинской страховкой, которая с недавними увольнениями достигла 50 миллионов человек, около 1/6 всего населения страны; 6) растущая задолженность американцев, личный долг в настоящее время примерно в 1,34 раза превышает национальный доход, что отражает «быстрое решение» для стагнации доходов.

В заключение можно отметить, что сегодня благосостояние Соединенных Штатов связано с «коммунистическим» Китаем таким образом, который был немыслим 20 лет назад. Но это не менее верно, чем то, что для большей части периода до 1989 года американское благополучие было связано сложными, но тесными отношениями с существованием «реального социализма».