Сталин и заговор Тухачевского

ГЛАВА 9. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ СЛЕДСТВИЕ

Итак, все крупные командиры, кого Ежов подозревал в измене, на кого он имел «данные», были арестованы. Хватали в следующем порядке: Медведев — 14 августа 1936 г., Примаков — 14 августа 1936 г., Путна — 20 августа 1936 г. (почти за год до Тухачевского!), Корк — 14 мая 1937 г., Фельдман — 15 мая 1937 г., Тухачевский и Эйдеман — 22 мая, Якир — 28 мая, Уборевич — 29 мая. При этом Примаков и Путна обвинялись еще, помимо прочего, в тайной троцкистской деятельности.

Расследование происходило исключительно быстрыми темпами и уложилось буквально в две недели

Самым прославленным и удачливым следователем Ежова считался Ушаков (Ушиминский). В 1937 г. Ушакову был 41 год (1896-1938, чл. партии с 1930). Он родился в Киевской области, в еврейской семье. Его близких хорошо знал один из братьев Л. Кагановича, что очень способствовало карьере членов семьи.

Участвовал в Гражданской войне. Командуя ротой под Нарвой, получил ранение в руку (1918). Работал в особом отделе ЧК, долго являлся тайным сотрудником. С 1930 г. — в кадрах ОГПУ-НКВД. Когда Леплевский, видный работник ОГПУ, перебрался из Киева в Москву (он был назначен начальником Особого отдела), как доверенный сотрудник, переехал туда с ним (декабрь 1936). Блестяще знал все виды оппозиционных кругов, в том числе и военных, так как долго вращался в них по заданию своего начальства. Его уровень был — командиры дивизий и начальники военных округов. Допросы Тухачевского вел уже в чине капитана. За образцовое выполнение важнейших заданий имел награды (орден Красного Знамени, орден Ленина).

На предварительном следствии Ушаков старался «не за страх, а за совесть». Перелопачивая громадный материал показаний, он напоминал охотничью собаку, которая стремительно бежит по следу, боясь потерять его. Позже, сам находясь в положении подсудимого (оппозиции удалось его «свалить»!), с гордостью подчеркивал свои заслуги перед руководством страны: «Я восстановил Якира. Вернул его к прежним признательным показаниям, а Глебов был отстранен от дальнейшего участия в следствии. Мне дали допрашивать Тухачевского, который уже 26 мая сознался у меня. Я, почти не ложась спать, вытаскивал от него побольше фактов, побольше заговорщиков».

Тухачевский, по словам Ушакова, дал показания 26 мая. Б. Викторов это изумительно интересное место даже не комментирует! А ведь оно исключительно ценно! Почему? Да потому, что маршал был арестован в Куйбышеве 22 мая. Неизвестно точно, устраивали ли ему первый допрос в Куйбышеве. Но весьма вероятно. Допрос на месте имел свои преимущества. Во-первых, все свидетели его поведения за время пребывания в Куйбышеве находились под рукой. Во-вторых, можно было использовать эффект ареста («Меня, маршала, арестовали! Все! Крышка»). В первые часы ареста Тухачевский не выработал плана защиты на допросе, не знал еще, чем располагает следствие, и мог действовать лишь в духе вполне понятного, голословного отрицания. В день ареста Тухачевский находился в самом психологически неустойчивом положении — происходил переход от великого почета к его утрате. Для следствия важно было получить от него первые показания еще до возвращения в Москву, до того, как о его аресте станет известно в столице, в Наркомате обороны, в Политуправлении РККА.

Такую новость удержать в секрете было невозможно! И никто не сомневался, что из Куйбышева, от сторонников Тухачевского, сразу последуют секретные кодовые звонки в разные стороны — другим виднейшим сторонникам оппозиции.

Б. Викторову кажется невероятным, что в папках с делом о заговоре не было протоколов с допросами, помеченными днем ареста. Он пишет: «Вот что сразу обратило на себя внимание: несоответствие дат арестов с датами первых допросов, которые были учинены спустя несколько дней. Не могло же быть так, чтобы арестованных не допрашивали? Предположили, что допросы велись, но показания не устраивали тех, кто возбудил это дело. Показания, безусловно, были нужны, но какие? Только и только признательные. Получить их надо было любой ценой».

В таких рассуждениях нет никакой логики. Во-первых, непонятно, почему Сталину, Ежову и Вышинскому нужны были сразу признательные показания? Почему они не могли 3-4 дня подождать? У них имелось времени достаточно: они являлись несомненными победителями, сидели крепко, им некого было бояться (новым командующим в Московском военном округе фактически уже стал вполне надежный человек — знаменитый глава Первой конной армии — маршал С. Буденный!). Во-вторых, конечно, могло быть и так, что арестованных в первые дни не допрашивали по психологическим соображениям: давали подумать, вели с ними лишь небольшие разъяснительные беседы, убеждая покаяться. В конце концов — устраивать допрос сразу или через несколько дней — это вопрос лишь следственной тактики, которая всегда меняется в зависимости от личности подсудимого. Гораздо важнее было сделать так, чтобы «задержанный» сам рвался на допрос! В-третьих, арестованные, по крайней мере часть их, несомненно, давали первые показания еще до привоза их в Москву. Поэтому торопиться с новыми допросами не было необходимости, требовалось осмыслить полученные данные и проверить их.

Викторов достаточно прозрачно намекает, что раз на некоторых протоколах имелись серо-бурые пятна (следы капель крови, как установлено судебно-химической экспертизой), то, значит, дело ясное: обвиняемых хлестали по щекам, пытали, и они подписывали лживые протоколы против воли.

Для доказательства этого тезиса приводятся отрывки из показаний следователя Ушакова, данные позже следственной комиссии:

«Мне дали допрашивать Тухачевского, который уже с 26 мая сознался у меня. Я, почти не ложась спать, вытаскивал от них (Тухачевского и Якира. — В.Л.) побольше фактов, побольше заговорщиков. Даже в день процесса я отобрал от Тухачевского дополнительные показания об участии в заговоре Апанасенко и других».

«Вызвал Фельдмана в кабинет, заперся с ним в кабинете, и к вечеру 19 мая (т.е. всего через три дня после ареста. — В.Л.) Фельдман написал заявление о заговоре с участием Тухачевского, Якира, Эйдемана и других».

Эти примеры мало убедительны. Пятна крови могли появиться на протоколах самым банальным и случайным образом: следователь чинил карандаш и случайно порезался, у него самого от яростного раздражения и душевного напряжения вдруг пошла носом кровь. А могло быть и так, что эти пятна заинтересованное лицо «посадило» на бумагу много позже. То, что следователь на 8 часов заперся с Фельдманом в кабинете для разговора о его тайной деятельности, а к вечеру он написал заявление «о заговоре с участием Тухачевского, Якира, Уборевича и других», — это еще не доказательство, что он его там избивал резиновой дубинкой или чем-нибудь подобным! Да и вряд ли Фельдман выдержал бы восемь часов избиений! Сама длительность допроса говорит как раз об обратном: следователь держался «в рамках», будучи опытным психологом, терпеливо убеждал, давал всякие обещания, яро поносил Тухачевского, как вполне изобличенного, вкрадчиво советовал подумать о себе и семье.

Упорнее всех отстаивал на следствии свою невиновность Примаков. Все обвинения он категорически отклонял, указывая на их, по его мнению, абсурдность, ссылаясь на свою безупречную революционную биографию. Только одно слабое место в ней имелось: в период дискуссии 20-х годов он вел открытую агитацию среди своих бойцов и командиров в пользу Троцкого. В остальном же действительно было придраться трудно. Отец его Марк Григорьевич (ум. в 1921) происходил из казаков. Был владельцем хутора, занимался сельским хозяйством, а одновременно около 30 лет учительствовал в соседнем селе. Имел 4-х сыновей и прислугу из женщин для домашних работ. Виталий рос под влиянием деда, запорожского казака, постоянно вспоминавшего Сечь и казацкие походы. Кончил сельскую школу и Черниговскую гимназию. За неукротимый характер товарищи звали его «печенегом». Находился в большой дружбе с семейством знаменитого украинского писателя М. Коцюбинского. Его сыном Юрием (позже известным деятелем советского правительства на Украине) был привлечен к работе в молодежной революционной организации. С 1913 г. считал себя социал-демократом, с января 1914 г. — большевиком, руководил рабочими кружками, вел революционную работу среди солдат гарнизона. За агитацию против войны был осужден на вечную ссылку в Сибирь (февраль 1915). Февральская революция освободила его. Работал сначала в Чернигове, потом в Киевском большевистском комитете, затем снова в Чернигове, где по партийному заданию вступил рядовым в полк. С этого начинается его стремительная карьера: избран делегатом II Всероссийского съезда Советов, затем во ВЦИК, участвует в штурме Зимнего дворца, в Харькове, по поручению ВЦИК организует полк Червоного казачества, которой скоро становится крупной силой и приобретает громкую славу. Занимает посты командира полка, бригады, дивизии, корпуса (с ноября 1920). Потом он начальник Высшей кавалерийской школы в Ленинграде (1924— 1925), командир Уральских стрелковых корпусов, военный атташе (Япония, Афганистан), заместитель командующего в округах (Северо-Кавказский, Ленинградский). Работу свою любил, отличался высокой квалификацией и громадной работоспособностью. Сам о себе говорил: «Для себя считаю желательной военную работу в коннице. Люблю кавалерийское дело». (Автобиография. — В кн.: Червоное казачество. Воспоминания ветеранов. М., 1969, с. 15.)

Под стать командующему, человеку большого ума и храбрости (о чем свидетельствовали 3 ордена Красного Знамени), были и другие командиры и бойцы, среди которых с течением времени стал преобладать еврейский элемент.

Заместителем Примакова в полку и бригаде, затем начальником тыла, помощником начальника разведотдела, имевшим 16 (!) ранений, был А. Багинский. Рядом же находился, как ближайший помощник, брат Владимир (1899-1941), ставший чуть позже командиром 1-го полка. Награжденный орденом Красного Знамен и Почетной грамотой ВЦИК, он погиб в Отечественную войну на фронте. С. Туровский, сын крупного предпринимателя, друг по черниговскому подполью, занимал посты начальника штаба бригады, дивизии, корпуса. Командиром батареи был М. Зюк (Нехамкин), адъютантами — Б. Кузьмичев и Ф. Пилипенко. В боях люди росли и мужали, непрерывно выдвигалась новые командиры, проявлявшие большую храбрость и смекалку. Командирами 1-го полка (Мариупольского) были также рабочий и унтер-офицер П. Григорьев, имевший два ордена Красного Знамени, Ф. Спасский, Л. Беспалов, И. Никулин. Вторым полком (Бердянским) командовали бывший кузнец П. Потапенко, участник вооруженного восстания в Горловке, старый большевик, побывавший на каторге в страшном Орловском централе, за ним — А. Генде-Роте. Третьим полком (Криворожским) командовал В. Федоренко — родом из крестьян, подпрапорщик, георгиевский кавалер, И. Щербаков, родом тоже из крестьян, бывший гусар. Эти полки составляли первую дивизию.

Из корпуса Примакова вышли позже знаменитые советские военачальники:

— П. РЫБАЛКО (1894-1948, чл. партии с 1919) — маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза, кончивший в 1934 г. Академию им. Фрунзе, считался лучшим танковым генералом;

— П. КОШЕВОЙ (1904-1976, чл. партии с 1925) — маршал, дважды Герой Советского Союза. В РККА он с 1920 г. (воевал рядовым против белой Польши и банд на Украине). До Отечественной войны был командиром взвода в Московском военном округе (1923-1924), командиром эскадрона, начальником полковой школы в особой кавалерийской дивизии, начальником штаба полка, начальником штаба кавалерийской дивизии Забайкальского военного округа, с февраля 1940 г. — командир стрелковой дивизии. Окончил кавалерийскую школу (1927), Военную академию им. Фрунзе. (См.: Люди бессмертного подвига. М., 1975; Василевский А. От красноармейца до Маршала Советского Союза. — «Военно-исторический журнал». 1974, № 12);

— И. ПЕРЕСЫПККИН (1904-1978, чл. партии с 1925) — маршал войск связи. В РККА с 1918 г. В Гражданскую войну — красноармеец (на Южном фронте). С 1920 г. — в железнодорожной милиции, политрук эскадрона (с 1925), военком, командир эскадрона связи 1-й кавалерийской дивизии. С 1937 г. — военный комиссар НИИ связи, с января 1938 г. — военный комиссар, с марта 1939 г. — зам. начальника управления связи РККА, С 1939 по 1944 г. — нарком связи СССР. Окончил военно-политическую школу (1924), военную электротехническую академию РККА (1937). Награжден 4 орденами Ленина, орденом Октябрьской революции, 2 орденами Красного Знамени, орденом Кутузова, орденом Красной Звезды, иностранными орденами. (О нем: И.Т. Пересыпкин. Связь сердец боевых. Автобиографический очерк. Донецк, 1974; Он же. Военная радиосвязь. М., 1962; Он же. Радио на службе обороны страны. М., 1946.)

— С.А. ХУДЯКОВ (1902-1950, чл. партии с 1924), Худяков — псевдоним, на деле он — армянин), родился в Азербайджане, маршал авиации (с 1944). В РККА с 1918 г. Был в Красной Гвардии. В Гражданскую войну командовал взводом и эскадроном. Затем: начальник полковой школы (с 1924), начальник штаба кавполка (1928-1931), начальник оперативного отделения штаба авиабригады (с 1936), начальник оперативного отделения штаба ВВС (с 1937), начальник тыла управления ВВС (с 1938), начальник штаба ВВС Белорусского военного округа (с 1940). Окончил: кавалерийские курсы усовершенствования комсостава (1922), Военно-воздушную академию им. Жуковского (1936). Награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, двумя орденами Суворова, орденом Кутузова, орденом Красной Звезды.

Что можно сказать по поводу этих биографий? Удивительно быстрый должностной рост Пересыпкина и Худякова начинается, как видим, после 1937 г. Это является несомненным доказательством, что они делом доказали Сталину свою преданность и стойкость. А что это означало в тех условиях? Только одно: надо было за кулисами, входя в сталинское меньшинство в корпусе Примакова, вести со своим начальником и его окружением яростную борьбу и поставлять Буденному и Ворошилову необходимую секретную информацию о кознях врагов. Оба по должностям имели к тому самые блестящие возможности (Пересыпкин — военный комиссар НИИ связи, Худяков — начальник оперативного отделения штаба ВВС!). И нет сомнения, что оба сильно помогли провалу дел оппозиции в корпусе Примакова и победе Сталина в борьбе с Тухачевским. Именно поэтому оба получили вожделенные звания маршалов в самом расцвете сил: Пересыпкин в 40 (!) лет, Худяков — в 42 года. Тогда как имевшие значительно меньшие заслуги Кошевой — лишь в 64 года, а Рыбалко — в 50 лет! Разная степень заслуг дала совершенно разные результаты на карьерной стезе. Было бы очень интересно познакомиться с подробностями этой закулисной борьбы, столь типичной для той сложной эпохи!

Остается сказать еще пару слов о И. Минце (чл. партии с 1917), будущем известном советском историке и академике. В корпусе Примакова он был его помощником и возглавлял всю политработу. Политработой в РККА он занимался с 1918 по 1920 г. В 1926 г. кончил Институт красной профессуры. Находился на преподавательской и научной работе (зав. кафедрами, профессор Академии общественных наук, председатель научного совета АН СССР по комплексной проблеме «История Октябрьской революции»). Написал много книг и статей. Направления работ: Октябрьская революция, интервенция и контрреволюция, Гражданская война, международная дипломатия. Лауреат Государственной премии (1943-1946). Академик (1946). Роль Минца в борьбе с оппозицией (в научной и военной среде) ждет еще своего исследователя. Но можно не сомневаться, что она была очень значительна, учитывая, до каких высот он сумел по части карьеры подняться.

Конечно, и Примаков не был обойден за свою деятельность наградами. И вдобавок к орденам имел за фронтовые успехи золотой портсигар с надписью от своего командарма Уборевича, а от Киевского губревкома — Почетное Красное Знамя и золотые часы с хвалебной надписью.

Как шли его допросы? Арестовали Примакова 20 августа, первый допрос состоялся 25 августа, затем еще два (31 августа, 23 сентября); ему устраивались различные очные ставки, в том числе с Радеком. В итоге последовал ряд признаний, грозивших смертным приговором:

1. Что он состоял в секретной троцкистской военной организации с 1926 г.

2. Что встречался с сыном Троцкого Л. Седовым в Германии, когда работал там военным атташе.

3. Что получил через него от Л.Д. задание о проведении терактов — против Сталина и Ворошилова.

Затем следуют восемь месяцев перерыва, нахождения в Бутырской и Лефортовской тюрьмах, некоторое время он находится в тюремной больнице из-за болезни желудка (понятно, что на нервной почве). В феврале 1937 г. один раз он получает денежный перевод (50 руб.). В мае — июне 1937 г. Примаков допрашивается еще несколько раз, в связи с арестами главной группы руководителей предполагавшегося заговора. Вину свою, как следует из протоколов и стенограммы, признал полностью. Сопротивлялся он, однако, отчаянно. А. Авсеевич, бывший тогда начальником отделения НКВД, во «времена Хрущева», на допросе в прокуратуре показал (05.07.1956): «Я вызывал их (Примакова и Путну. — В.Л.) по десять-двадцать раз. Помимо вызовов на допросы ко мне, они неоднократно вызывались к Ежову и Фриновскому».

Якир допрашивался в Москве всего 4 (!) раза: 30 мая (арестован 28 мая), 3, 5 и 7 июня. Сначала — все отрицал с возмущением. На очной ставке с обличавшим его Корком (30 мая) он говорил: «Я знал всегда, что Корк очень нехороший человек (!), чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он просто провокатор». Тогда допрос ему устраивает сам Ежов.

И вечером следующего дня он пишет о своей сдаче: «Я не могу больше скрывать свою преступную антисоветскую деятельность и признаю себя виновным вина моя огромна; я не имею никакого права на снисхождение».

1 июня он дает письменные показания с признанием во всем и пишет о своем раскаянии. (Где они? Куда их спрятали?) 5 и 7 июня он углубляет прежние показания по разным вопросам и лицам. 10 июня он посылает письмо на имя Ежова (30 страниц машинописного текста), где содержится такое заверение: «Я все сказал. Мне кажется, я снрва со своей любимой страной, с родной Красной Армией». Он излагает в письме разные мысли по вопросам армейской жизни и работы, высказывает опасение, что из-за его близости ко многим командирам, на местах может возникнуть «обстановка недоверия», что станет выдвигаться масса лживых обвинений.

Что побудило Якира к откровенным показаниям? Пытки? Да нет, в них не было никакой необходимости. Сбивали с позиции захваченные документы, которые говорили о заговоре, свидетельские показания коллег и показания собственной жены — 37-летней Сарры Лазаревны Якир. Она прошла вместе со своим мужем Гражданскую войну, была шифровальщицей в штабе 45-й дивизии, вошедшей потом в состав 1-й Конной армии. Затем работала в Осоавиахиме, рядом с Эйдеманом, наконец, занимала пост начальника шифровального отдела в штабе Киевского военного округа. И, разумеется, работала в Киевском управлении НКВД, имея чин капитана. Именно она находится под наибольшим подозрением, что через нее шла секретная переписка с Троцким, находившимся в Мексике. Шифрованные письма оттуда шли в советское посольство в Германии и через советника посольства, сторонника Троцкого, пересылались в военный отдел ЦК КП(б(У в Киев. Оттуда специальный курьер, тоже сторонник оппозиции, переправлял их в руки жены Якира, а она передавала собственному мужу. Такая сложная система пересылки писем должна была гарантировать максимальное сохранение незапятнанными политические ризы Якира, который будто бы являлся, согласно официальным выступлениям, непримиримым противником Троцкого. Однако всем хорошо известно, что официальные речи часто не соответствуют тому, что думает человек в действительности. Достаточно посмотреть на речи и дела Н. Хрущева, А. Микояна и многих-многих других.

Опрашивали по тайным делам Якира, конечно, и его командиров. И не все считали возможным его защищать. Припоминали много интересного. Где они ныне, эти показания?! Почему до сих пор не напечатаны? Но особенно убийственную роль сыграли материалы, связанные с комдивом Д. Шмидтом (1895-1937, чл. партии с 1918), близким другом и подчиненным Якира. Шмидт, арестованный 9 июля 1936 г., вместе с тремя своими коллегами попал под воистину страшные обвинения. По утверждению следствия, была создана тщательно законспирированная троцкистская боевая группировка, состоявшая из четырех человек. Входили в нее следующие лица: Голубенко Н.В. (1898-1937, чл. партии с 1914), бывший член РВС 3-й Украинской армии, председатель повстанческого комитета в Одессе (1918), политический комиссар 45-й стрелковой дивизии, большой друг Якира, который называл его в обиходе просто Коля; второй — сам Шмидт; третий — майор Б. Кузьмичев, игравший роль личного адъютанта Примакова. У него, как легко догадаться, была вполне респектабельная биография. Он участник Октябрьской революции в Москве. В Гражданскую войну — командовал в войсках Примакова (Червоные казаки). Последняя его должность — начальник штаба авиационной бригады; четвертый — комкор, латыш А. Лапин (1899— 1937, чл. партии с 1917), помощник командующего Белорусским военным округом и ОКДВ по ВВС.

Всю четверку следствие обвиняло в том, что они готовили покушение на К. Ворошилова, своего наркома, во время Киевских военных маневров — в местном Театре оперы и балета или в кабинете самого Якира. Попавшим под такое обвинение на следствии пришлось весьма круто. Якир со своей стороны пытался выручить сначала Голубенко, потом Шмидта. Ради последнего он специально прилетел в Москву, встречался с Ворошиловым, потом с Ежовым, затем добился личной встречи со Шмидтом. По словам сына Якира, у Шмидта будто бы был вид «марсианина». Однако это не помешало ему все обвинения отрицать и тут же вручить Якиру-отцу записку для Ворошилова (автор воспоминаний не говорит, была ли она написана предварительно, или в присутствии Ежова). Разумеется, текст записки не приводится. Понятно, почему! «Марсианин» (т.е. находящийся под гипнозом или принявший дозу некоего «лекарства») не способен писать вполне разумные записки! Но вот ее текст из одной поздней работы:

«Дорогой Климентий Ефремович! Меня арестовали и предъявили чудовищные обвинения, якобы я — троцкист. Я клянусь Вам всем для меня дорогим — партией, Красной Армией, что я ни на одну миллионную не имею вины, что всей своей кровью, всеми мыслями принадлежу и отдан только делу партии, делу Сталина. Разберитесь, мой родной, сохраните меня для будущих тяжелых боев под Вашим начальством!»Похоже ли это на записку «марсианина»?! Нисколько! как реагировал на данное письмо (почему-то не датированное!) Ворошилов? Ведь он-то Шмидта хорошо знал? А вот как (это говорилось через четыре месяца после ареста Шмидта, на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г.):

«Как видите, в этом хотя и кратком письме, но сказано все, ничего не упущено. Предатель Шмидт, с достойной двурушника циничностью, даже заботится о том, чтобы я был его начальником „в будущих тяжелых боях“. А через месяц этот наглец, будучи уличен фактами, сознался во всех своих подлых делах, рассказал во всех подробностях о своей бандитской и контрреволюционной работе».

Разумеется, сочинил Шмидт, после предварительного следствия, и письмо Сталину, тоже не имеющее даты, но, судя по содержанию, написанное в конце предварительного следствия. Это письмо — по своей фальсификаторской привычке — поклонники Тухачевского тоже не желают полностью приводить! А оно очень интересно и многозначительно (даже в приводимом «усеченном» виде):

«Все обвинения — миф. Показания мои — ложь на 100%. Почему я давал показания, к этому мало ли причин. Я у Вас прошу не милости. После моего разговора с Вами совершить какое-нибудь преступление перед партией, это было бы в меньшей мере вероломство. Пишу я Вам зная, что Вы можете все проверить. Дорогой Сталин! Самое основное, что я ни в чем не виновен. Честному человеку, бойцу и революционеру не место в тюрьме».

Возникает вопрос: а где они, эти «лживые показания» Шмидта? Почему до сих пор не опубликованы и публично не опровергнуты? И где биография Шмидта, вполне исторического лица, которое заслуживает большого интереса? Так называемые «демократы» должны были бы опубликовать эту биографию уже 30 лет назад, а также сборник его писем и воспоминаний о нем.

Можно сказать, наибольшую услугу Шмидту оказал близко знавший его советский дипломат А. Бармин, сторонник Троцкого, бежавший на Запад. Ввиду исключительности материала здесь его придется привести:

«Впервые я встретился со Шмидтом на ступеньках академии в сентябре 1920 года. Его энергичное, тщательно выбритое лицо окаймляла аккуратная „флотская“ бородка такого типа, какую сейчас носит Радек. У него были тонкие губы и пронзительный взгляд. На голове его была папаха, лихо сдвинутая набекрень, как это принято у конников на юге. Голубую гимнастерку украшали два ордена Красного Знамени, по тем временам — очень редкое военное отличие — даже среди хорошо известных военачальников Красной Армии. Он был подпоясан кавказским ремешком, с которого свисали серебряные украшения. На поясе в ножнах висела большая инкрустированная кривая сабля. Он еще не вполне оправился от полученной раны и, прихрамывая, опирался на трость. Двигался медленно и чувствовал себя в Москве не совсем в своей тарелке. Это был типичный командир революционной эпохи, воплощение энергии, как туго натянутая тетива лука.

Как и многие, Шмидт был выдвинут революцией из деревенской безвестности в первые ряды революционной армии. Он был сыном бедного еврейского сапожника и, если бы не революция, вероятно, пошел бы по стопам отца, растрачивая всю свою огромную энергию на мелкие проказы и деревенские предприятия. Социальная буря раскрыла огромное число талантов, позволив тысячам людей проявить свои способности лидеров в национальном масштабе. В начале революции Шмидт поступил на флот, но когда одна половина российского флота вмерзла в балтийский лед, а вторая была затоплена в Черном море, чтобы не попасть в руки немцев, матросы превратились в солдат. Шмидт стал командиром одного из ударных отрядов, который был грозой для белых. Обнаженные до пояса, опоясанные крест-накрест пулеметными лентами отважные красноармейцы шли во весь рост на врага под жестоким огнем, забрасывая его гранатами. Они наводили ужас на белых, которые прозвали их «красными дьяволами». В конце концов Шмидт решил превратить своих моряков в конников, и его отряд стал известен по всей Украине. Молодые крестьяне валили к нему валом, и вскоре его отряд вырос до размеров полка, а затем бригады.

Шмидт проучился в академии два года, и это были годы упорных занятий. Мы стали большими друзьями. Он отличался беззаветной храбростью, был скромен, целеустремлен, любил шутки, был по-детски сентиментален. Его характер сложился в суровой военной обстановке, и таким он остался до конца своих дней.

Мы часто проводили вместе вечера в его маленькой комнатке на Тверской улице. Его очаровательная жена Валентина угощала нас чаем и тем, что в те дни могло сойти за пирожное. Дмитрий Шмидт рассказывал о героических делах тех, кто воевал рядом с ним, о моряках, ставших кавалеристами, чтобы драться с немцами, белыми, петлюровцами и всякого рода бандами, которые даже не знали, за кого или против кого они боролись.

Мне запомнился один из его рассказов.

— В тысяча девятьсот девятнадцатом году город Каменец-Подольский на границе с Австрией, — говорил он, — был окружен мародерствующими бандами. Население города буквально стонало от разбоя. Тогда я решил, — сказал Шмидт, — прорваться туда и оборонять город любой ценой. Трудно было навести порядок, но другого было нам не дано. Стены города мы обклеили прокламациями, в которых угрозы чередовались с обещаниями защитить город. И город мы удержали.

В Каменец-Подольске у Шмидта состоялась встреча с народным комиссаром обороны Советской Венгрии Тибором Самуэли, который самолетом направлялся в Москву. Возможно, это впоследствии и явилось существенным фактором в назначении его командующим ударной группировкой. Именно этой группировке предстояло через границы Польши и Румынии прийти на помощь венгерской революции. Как я тогда узнал, Шмидта нисколько не смущала перспектива прорыва через две границы. Я убежден, что он всегда жалел о том, что приказ о наступлении так и не был отдан. Красный Будапешт пал слишком быстро… Спустя несколько лет после окончания академии я снова услышал о Шмидте, который в это время служил в Минске. Один из старших офицеров оскорбил его жену, и Шмидт, всадив пулю в живот обидчику, спустил его с лестницы. Обидчик выжил, и скандал замяли.

В период 1925-1927 годов Шмидт присоединился к оппозиции. Он приехал в Москву на съезд партии как раз в тот момент, когда было объявлено об исключении из партии троцкистской оппозиции. Он был одет, как обычно, в форму своей дивизии: большая черная бурка, пояс с серебряными украшениями, огромная сабля и папаха набекрень. Выходя вместе с Радеком из Кремля, он столкнулся со Сталиным. Политические страсти в тот момент были накалены. Сталин активно интриговал в партийных делах, но ему еще не удалось подчинить себе партию.

Шмидт подошел к нему и начал полушутя-полусерьезно поносить его, как только может делать это настоящий солдат, то есть такими словами, которые надо слышать, чтобы поверить в это. А под конец сделал вид, что обнажает шашку, и пообещал Генеральному секретарю когда-нибудь отрубить ему уши.

Сталин выслушал обиду, не проронив ни слова, с бледным лицом и плотно сжатыми губами. В то время он решил проигнорировать оскорбление, нанесенное ему Шмидтом, но нет никакого сомнения в том, что десять лет спустя, с началом чисток в 1937 году, он все это вспомнил. Шмидт был одним из первых исчезнувших офицеров Красной Армии. Его обвинили в терроризме. Никаких признаний от него не добились, и он был расстрелян без суда».

Вывод из приведенного материала может быть только один: человек с такими взглядами и чертами характера, что бы там ни говорили, способен был на многое, в том числе и на самые крайние поступки! Напомним, что за Гражданскую войну он имел два ордена Красного Знамени, а их просто так не давали!

Теперь становится понятным, почему Якир с такой энергией старался выручить его: он слишком много знал, и оставлять его в руках Ежова было равносильно самоубийству!

Уборевич также не хотел признавать свою вину. Его козырная карта — опубликованные в советских газетах хвалебные отзывы генерала Лужи (1891-1944), командира корпуса, главы чешской военной делегации, побывавшей на Белорусских военных маневрах (1936). Встретившись с корреспондентом одной из советских газет, генерал поделился своими впечатлениями о проходивших недавно маневрах:

«Командный состав войск Белорусского военного округа показывает высокую степень тактической и технической подготовки, большую физическую неутомимость, высокий моральный уровень и преданность своей родине. Ваш командный состав быстро решает сложные задачи современного боя. Красная Армия обладает тем, что считается самым ценным во всякой армии, — прекрасными кадрами».

Корреспондент спросил генерала:

«Каково ваше мнение о техническом оснащении Красной Армии?»

Чешский генерал ответил:

«Красная Армия богато насыщена самой современной техникой. В этом отношении она является, по моему мнению, самой передовой армией в мире. В настоящее время нет другой армии, которая могла бы сравниться в отношении технического оснащения с Красной Армией.

На маневрах Белорусского военного округа мы видели много интересного, и последнее мы постараемся использовать в своей армии, а также и опыт этих маневров» (Документы и материалы по истории советско-чехословацких отношений. М., 1978, т. 3, с. 276-277).

На этот аргумент, который Уборевич считал «неубиенным», его противники отвечали, что чешский генерал — по политическим соображениям — все намеренно преувеличил, и в действительности дела обстоят вовсе не так радужно.

После нескольких допросов сильно сникший Уборевич все же признал свою вину. Пункты его признаний таковы:

1. Сочувствовал правым;

2. Политику коллективизации считал неправильной;

3. Политику Ворошилова в армии не одобрял;

4. В заговоре участвовал;

5. Лично вовлек в него 12 командиров своего округа;

6. Готовил вместе с другими поражение Красной Армии в предстоящем военном конфликте.

На этих допросах Уборевичу пришлось, конечно, несладко. И это вполне понятно: ведь он командовал Белорусским военным округом, который закрывал границу на самом решающем участке, поэтому подозрения против него были вполне естественными, а кроме того имелись, конечно, и агентурные данные, полученные от зарубежной военной разведки и разведки НКВД.

Неизвестно, нашелся ли в тех условиях хотя бы один человек, который мог свидетельствовать в его пользу. Вся беда была в том, что если бы даже такие люди находились, то они сами были под подозрением, как тайные участники оппозиции. Характерным примером в этом смысле мог служить будущий Герой Советского Союза и маршал Советского Союза К. Мерецков. С 1932 по 1937 г. он был в Белорусском военном округе начальником штаба округа. По возрасту между ним и его начальником разница была всего полгода, но Уборевич проделал совершенно исключительный путь и в военной среде пользовался громадным уважением. Его высоко ценили и восхваляли немецкие генералы. Было даже время, когда считали, что именно он заменит Ворошилова на посту наркома обороны.

Став Героем советского Союза и маршалом СССР, Мерецков в своей книге «На службе народу» (Москва, 1969) вспомнил крупнейших деятелей армии и о своем бывшем начальнике отозвался в высшей степени похвально:

«Этот человек сыграл в моей жизни огромную роль. Я проработал с ним около пяти лет, и годы эти — целый новый период в моей службе. Не скажу, что только я один находился под его влиянием. Все сделанное Уборевичем: воспитанные, выращенные и обученные им командиры разных рангов; его методология работы; все, что он дал нашей армии, — в совокупности не может быть охарактеризовано иначе как оригинальная красная военная школа, плодотворная и поучительная. Когда мы познакомились, мне шел уже 32-й год. Я занимал довольно высокую военную должность и мог считаться сложившимся человеком. И все же ни один (!) военачальник раньше (да, пожалуй, и позже) не дал мне так много, как Иероним Петрович. Его интересное и богатое творческое наследие, недостаточно, к сожалению, изученное у нас специалистами, заслуживает самого пристального внимания». (С. 92-93.)

В других местах Мерецков отмечает: «Он непрерывно рос сам, а вместе с ним росли и мы». (С. 104.)

«Свои действия и поступки он рассчитывал буквально до минуты». (С. 101.)

Очень хорошо отзывается Мерецков и о Блюхере: «Как военачальник, Блюхер во многом напоминал мне Уборевича». (С. 122.)

Более удивительно другое его утверждение: «В целом Уборевич был чуть собраннее, пожалуй, чуть организованнее; Блюхер человек более размашистый, более открытый. Но им обоим было присуще такое качество полководца, как широта мышления». (С. 122.)

Таков взгляд Мерецкова на Уборевича. Конечно, в то тяжелое время отзыв подобного рода мог бы оказать какое-то положительное воздействие, но спасти Уборевича вряд ли смог бы. Что Уборевич хороший, или даже отличный военачальник (градации были разные), — этого никто не отрицал. Но ведь речь шла вовсе не о том. Речь шла о тайном политиканстве, о секретных зарубежных связях, о том, какие важные сведения передавались за рубеж. А такие вещи знали очень и очень немногие.

Фельдман был арестован 15 мая, а уже 19 мая написал заявление на Тухачевского, Якира, Уборевича, Эйдемана и ряд других командиров. Узнав, что Якира и Уборевича арестовали без всякого сопротивления с их стороны, понял, что все потеряно, а поэтому надо спасать собственную голову. И вот 31 мая он пишет весьма любопытное письмо своему следователю Ушакову, которое, как очень важный документ (это не «воспоминания»!), до сих пор лицемерно замалчивалось:

(Хорев А. Как судили Тухачевского. — «Красная Звезда». 17.04.1991, с. 4.)

Сам Тухачевский на первом допросе 25 мая отрицал все, и с возмущением. Но после трех очных ставок решил изменить линию поведения. И уже 26 мая (!) пишет своему следователю Ушакову такую записку: «Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путна и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военно-троцкистского заговора. Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания без малейшего утаивания чего-либо из своей вины в этом деле, а равно и других лиц заговора». 26 же числа он пишет Ушакову показания на 6,5 страницах и заявление Ежову на одной странице. Показания двух свидетелей, Корка и Эйдемана, ему предоставили. И тогда он понял: «Все пропало!»

Наркому НКВД бывший маршал писал: «Будучи арестован 22 мая, прибыв в Москву 24, впервые был допрошен 25-го и сегодня, 26 мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа». (Итак, следствие получило от Тухачевского какие-то документы! Вот факт! — В.Л.)

«Основание заговора относится к 1932 году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и другие, о чем я подробно покажу дополнительно».

Эти признания совершенно сокрушили Ворошилова. До сих пор он всеми способами отчаянно боролся за Тухачевского. Но теперь, когда торжествующий Ежов, в присутствии Сталина, Молотова, Кагановича и Калинина, представил ему свой гнусный документ, сопротивляться дальше было невозможно. Приходилось уже бояться за собственную голову и покорно принимать брань коллег за то, что «выдвинул этого сукиного сына и дал ему слишком много воли». В этот же день (26 мая) Воршилов скрепя сердце подписал приказ об увольнении Тухачевского из РККА, что до сих пор тормозил изо всех сил, и, чтобы отключиться от тягостных мыслей, с горя напился.

Удивляться такому обороту событий никак не приходится. Тут имелись свои тонкости, не видные постороннему глазу. Ежов усиленно «копал» под Ворошилова, считая его заклятым врагом: ведь «деревенщина Клим» не хотел ему подчиняться, закулисно оспаривал его решения, защищал своих офицеров и генералов от обвинений НКВД. С ним приходилось серьезно считаться: за ним стояла, по крайней мере, половина армии. Надо было любой ценой сокрушить его, чтобы самому реально стать вторым лицом в государстве. Ежов со своим заместителем Михаилом Фриновским разрабатывал разные варианты хитроумных планов, стараясь «свалить» конкурента. О Ворошилове распускались всякие скверные слухи, должные дискредитировать его. Ежов пытался подвести какую-нибудь «мину» через жену Ворошилова — Екатерину Давидовну Горбман (1887-1959, чл. партии с 1917). Она происходила из многодетной семьи (два брата, три сестры) немецких евреев, где сильны были сионистские настроения. Настоящее ее имя было Голда. Но, перебравшись из своего села Мардаровка в Одессу, там быстро изменила имя. Ходила в школу для взрослых, чтобы поднять уровень своего образования. И там познакомилась с Серафимой Гопнер (1880-1966, чл. партии с 1903), в будущем доктором исторических наук и Героем Социалистического Труда, верной сторонницей Ленина. Она и дала ей «путевку в революцию», а в 1917 г. и рекомендацию в партию.

Екатерина Давидовна рано включилась в революционную борьбу, но сначала пошла не с большевиками. Другие знакомства в тот период оказались сильнее. И она работала в одной из организаций сионистов, а затем Бунда. За революционную деятельность, как член партии эсеров, побывала в ссылке (Архангельская губ., 1906). Ее главным занятием была вербовка молодежи в партию революции.

Сама она работала белошвейкой, общалась с буржуазными кругами и шила платья для всяких состоятельных особ из купечества и дворянства. Общение с этими кругами наложило на нее заметный отпечаток — по части разговора, культуры и умения одеваться. Навыки шитья позже ей очень пригодилось: платья, которые приходилось носить, она шила сама. И после революции одно время обшивала своих близких.

С Ворошиловым Екатерина Давидовна познакомилась еще в дореволюционный период, когда он был простым рабочим-клепальщиком на Луганском паровозостроительном заводе, где был построен первый в России паровоз. Эта молодая дама, прекрасно одетая, хорошо воспитанная, с большой начитанностью, пришлась очень по душе Ворошилову. Их связь укрепилась благодаря общности взглядов и революционной работе, а затем и ходом всей русской революции. Ее начитанность, умение просто растолковывать теоретические вопросы, увлекательно рассказать о работах Маркса и Энгельса, вызывая интерес к ним, — все это оказало на Ворошилова очень большое влияние. Позже он многократно обращался к работам этих революционных классиков и, к удивлению многих, был способен цитировать целые страницы из них наизусть.

По условиям революционного времени Екатерина Давидовна во всех анкетах писала, что происходит «из семьи еврея-бедняка». На самом деле это было совсем не так. Она происходила из древней семьи, очень состоятельной и торговой, где в ряде поколений занимались скупкой и перепродажей хлеба в больших масштабах и еще много чем, в зависимости от обстоятельств. Деревня Мардаровка на реке Кучурган (Одесская губерния), в которой обитала семья, являлась отнюдь не рядовой. Во-первых, она находилась за чертой еврейской оседлости. Во-вторых, деревня имела громадные зарубежные связи, особенно с Турцией, откуда прибыли ее богатые основатели. В-третьих, ее название («Солнце солнц») говорит ясно о том, что она являлась с весьма давних времен еврейской резиденцией какого-то очень знатного лица и местом хранения статуи древнего божества, привезенного сюда из-за моря, после разрушения Вавилона персидскими войсками ( 538 г. до н.э.). Здесь находились самая настоящая крепость и святилище высокочтимого кумира. В Турции и ныне можно найти город Мардин («Место спуска солнца») — торговый центр на пути в город Мосул на реке Тигр, который в течение веков торговал скотом, хлебом, кожами, лесом, фруктами, металлом, оружием, ювелирными изделиями, восточными благовониями, различными рукописями на многих языках, рабами и прекрасными лошадьми. И в соседнем Азербайджане, на берегу Каспийского моря можно найти климатический курорт Мардакяны («Город зимнего солнца»), очень древнее поселение XIII в., и село Мардакерт («Поле бога Солнца»), Прежде и здесь было укрепленное имение какого-то знатного лица, от которого осталась высокая башня XIII в.

Города эти живо напоминают о древневавилонском боге Мардуке («Солнце счастья»), покровителе города и царе местных богов (с XVIII в. до н.э.), боге весеннего солнца. Вавилон являлся крупным городом, ведшим международную торговлю. Там проживало множество евреев-торговцев, среди которых главенствовал торговый дом «Сыновья Эгиби». Эти многочисленные торговцы, в погоне за прибылью, многократно устраивали свои фактории в чужих землях. Поэтому неудивительно, что они добрались и до Северного Причерноморья, где прочно обосновались, по крайней мере, с XIII в., когда в Турции появились и укрепились новые господа. Это было кочевое племя огузов, ставшее вскоре называться «турками-османами».

Все сказанное вполне ясно определяет путь еврейских торговцев (в том числе и предков Екатерины Давидовны): Палестина и Сирия — Турция — Австрия — Чехия — Германия — Польша — Украина и Россия. Были, конечно, и другие пути — через Кавказ и по Волге.

Екатерина Давидовна делала свою карьеру вместе с Ворошиловым в качестве его жены (1912), проходя различные ступени: была членом Женсовета Первой Конной армии, заведовала собесом в Екатеринославле, работала в редакции «Крестьянской газеты», шефствовала над детским домом, заведовала парткабинетом, в конце жизни занимала пост заместителя директора Музея Ленина. Как положено, закончила Коммунистическую академию (так она называлась с 17 апреля 1924 г.; с 1918 г. именовалась Социалистической), где слушала лекции крупнейших работников партии и экономистов.

Екатерина Давидовна сочувствовала Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, Луначарскому и вообще всем руководящим евреям. Изгнание Троцкого из страны, лишение Зиновьева и Каменева их постов нанесло ей тяжелый нравственный удар, так как она считала их честными людьми и революционерами. Но она не могла не считаться с обстоятельствами и положением своего мужа, который под покровительством Сталина сделал блестящую карьеру: после смерти М. Фрунзе он занял его пост и стал главой Красной Армии. Поэтому ей приходилось, особенно после 1930 г., держаться очень осторожно и говорить словами «Правды». В более ранний период она вела себя более откровенно и выглядела более доступной, так как процветали более простые нравы. Она могла слегка пококетничать с офицерами Конной армии, служившими прежде в царских кавалерийских полках, а теперь — Советской власти. Но тут приходилось соблюдать меру и быть осторожной, так как Ворошилов был страшно ревнив.

В гостиной Ворошилова и Буденного собирались в значительном числе командиры старой конницы, и разговоры велись не только пролетарские, но весьма нередко и буржуазные. Екатерина Давидовна старалась «соответствовать» новой обстановке своими туалетами, разговором и даже широкой золотой браслеткой с часиками. Недоброжелатели говорили, что у нее «слишком буржуазный вид». И она сама признавала, что партийный комитет не любит ее «за непролетарские наклонности».

Согласно положению мужа, Екатерина Давидовна знала очень многое. Она жила в Кремле, дружила с женой Сталина, Калинина и многими другими. После убийства Кирова (1 декабря 1934 г.) ей пришлось стать особенно осторожной, утратив прежнюю склонность к разговорам, в ней стала чувствоваться некая «зажатость».

В течение всей жизни Екатерину Давидовну очень интересовал «еврейский вопрос» и положение евреев в России. Отечественные «несправедливости» против евреев ее очень возмущали, но она ничего не могла поделать, ибо бессилен был даже сам Лазарь Каганович, являвшийся членом Политбюро ЦК партии. Вполне естественно, что в душе стали возрождаться прежние надежды на создание особой «еврейской родины», борьбу за которую усиленно вели сионисты в разных концах мира. Когда появилось государство Израиль, все евреи в Советском Союзе встретили эту новость с величайшим ликованием. И даже она, которую насмешники звали «парттетя», не смогла устоять против общего поветрия и в разговоре со своей невесткой как-то торжествующе сказала: «Вот теперь и у нас тоже есть Родина!» Невестка была страшно поражена таким высказыванием, поскольку оно исходило от жены видного государственного мужа, которая просто обязана была быть ортодоксальной коммунисткой. Тем более что еще в молодые годы за разрыв с еврейской религией она оказалась официально проклята в синагоге. Как видно отсюда, не только жена В. Молотова Жемчужина поддавалась агитации сионистов. Но первой повезло больше, вторая же — попала в тюрьму и лагерь, откуда удалось выйти лишь после смерти Сталина.

Екатерина Давидовна умерла от рака в больнице, но на свою болезнь никогда никому не жаловалась. Супруг пережил ее на 11 лет. Когда он умер, немедленно явились люди из КГБ, перевернули весь архив и унесли с собой весьма многое, в том числе воспоминания Екатерины Давидовны, писавшиеся много лет. Они до сих пор не опубликованы. Видимо, там, наряду с комплиментами в адрес Сталина, содержалась и злая критика разных лиц, как подхалимов, а также большого количества прискорбных ошибок.

Что же пытался найти Ежов в качестве «темного пятна» в ее биографии? За что он пытался «зацепиться»? Один эпизод, конечно, мог бы посчитаться очень пикантным: в молодые годы была она любовницей красивого и темпераментного грузина Авеля Енукидзе, ставшего при Советской власти «правой рукой» Калинина. Последствием пылкой любовной связи оказался плохо сделанный аборт, после чего Екатерина Давидовна потеряла возможность иметь детей. Это обстоятельство очень огорчало Ворошилова, за которого она вышла замуж.

Естественно, что Енукидзе Ворошилов не любил. Но ссор сам не затевал, находя это нелепым. Жена его любила, в доме существовал маленький «культ личности Ворошилова». Жена сына Ворошилова, Надежда Ивановна, вспоминает:

«Думаю, ей было трудно выдерживать контактность и импульсивность Климента Ефремовича. И вообще ей трудно было быть женой человека с такой властью. Она никогда им не командовала, но он без нее ничего в доме не решал. Разногласий у него с ней никогда не было.

Екатерина Давидовна как-то внутренне всегда была уверена, что переживет Климента Ефремовича. Очень рано начала собирать материалы для его музея. Порвав с родной семьей, она гордилась Ворошиловым, как своим родом. Все, что касалось его, должно было быть отличным и достойным имени».

Не имея детей, Ворошилов в 1918 г. усыновил 4-летнего мальчика Петю, взяв его из детского дома, поскольку он понравился ему и его жене. Этот мальчик рос в семье, как настоящий родной сын. Кончил школу, затем институт, стал конструктором танков, в 1935 г. женился на Надежде Ивановне, в то время просто Наденьке, с которой учился в одной школе, но познакомился только в 1932 г. И вот тогда-то Ежов нанес коварный удар по родителям жены молодого человека. Упор делался на следующее: ее отец, агроном по профессии, прежде был эсером, приехавшим в Москву из Саратова; как и многие, перешел в партию большевиков, работал в Наркомземе СССР заместителем начальника главка, занимался сахарной свеклой и жил в знаменитом Доме на набережной (1931 -1934). По утверждению Ежова, он готовил с группой эсеров-террористов покушение на Сталина. В результате родители попали в тюрьму, а затем в лагеря. Надежда Ивановна вспоминает:

«В 1937 году моего отца арестовали как врага народа. Вскоре взяли и мать. А я при этом жила в семье Ворошилова. Ходила с передачами в тюрьму.

Никогда ни одного слова упрека не сделал мне Климент Ефремович. Я ни разу не попросила его ни о чем, касающемся моих родителей. Вела себя, как будто ничего не случилось, но однажды в разговоре наедине Екатерина Давидовна сказала мне, что моя мать — мещанка.

Я ответила: — Это не криминал.

Свекровь моя — ни слова в ответ. Она, видимо, пыталась самой себе объяснить, за что посадили мою мать, не находила ответа, и это «мещанка» было попыткой объяснения. Климент Ефремович, ни слова не сказав мне о «моих врагах народа», накануне войны все же вытащил маму из тюрьмы. По состоянию здоровья. Она жила с нами, с Климентом Ефремовичем и Екатериной Давидовной в одной квартире.

Жили мы мирно. Ворошиловы очень оберегали мою с Петром Климентьевичем любовь. Мы наполняли их жизнь суетой, заботой, давали ощущение семейного клана». И еще:

«Она (мать. — В.Л.) жила в вечном страхе. Появились в доме дети Фрунзе, она стала бояться моего растлевающего влияния на них: дочь репрессированных родителей, мало ли какие критиканские речи я могу вести.

Все это особенно усилилось в ней к тридцать седьмому году и позже тоже серьезно проявлялось. Вообще с тридцать седьмого между всеми кремлевскими семьями пролегла пропасть. Оставшиеся на свободе замкнулись внутри семейных кланов, прекратились совместные вечеринки. Как-то все внезапно осели, огрузли, постарели. Словно ураган пролетел над Кремлем. И его окрестностями».

Ежов надеялся, что Ворошилов — в силу испытанного позора — подаст в отставку. Но Ворошилов не сделал этого, а Сталин его к тому не принуждал. По тем лихим временам Ворошилов и его жена проявили самое настоящее благородство. Не каждый, даже из «ответственных», считал возможным поступить подобным образом.

Это лишь два эпизода из жизни семьи Ворошилова. Трудных же моментов имелось очень много. О том может рассказать лишь подробная биография, основанная на документах. Воспоминания же самого Ворошилова очень неполные.

Чего только не делал Ежов, стараясь «свалить» главу армии! Не удалось. Не он Ворошилова «похоронил», а Ворошилов его!

Как видно из этого небольшого рассказа, принадлежность к высокопоставленным семьям связана не только с удовольствиями и роскошной жизнью, но также часто и со смертельным риском

Возвращаемся к арестованному маршалу и его дальнейшей судьбе.

На следующий день, 27 мая (еще до ареста Якира и Уборевича. — В.Л.), Тухачевский вновь обращается к Ушакову с письмом и просьбой: «Но т.к. мои преступления безмерно велики и подлы, поскольку я лично и организация, которую я возглавлял, занимались вредительством, диверсией, шпионажем и изменяли родине, я не мог стать на путь чистосердечного признания всех фактов. Прошу предоставить возможность продиктовать стенографистке, причем заверяю вас честным словом, что ни одного факта не утаю». (Там же.)

Вот так они, эти «невиновные», о себе говорили и писали, так вели себя во время следствия! Никто не пожелал покончить самоубийством, как Гамарник или Томский! Как же можно квалифицировать их поведение? Если они были невиновны, но говорили о себе и писали такое, значит, были они завзятыми трусами, не признававшими ни стыда, ни совести, ни чести! Чем они тогда лучше генерала Власова, перебежавшего на сторону Гитлера?!

Маршал Жуков о последнем отзывался с презрением: «Трус! Должен был застрелиться раньше, чем попал в плен к немцам! Но предпочел предательство — подлость всегда рядом с трусостью ходит». (Миркина А. Маршал пишет книгу. — «Огонек». 1988, № 18, с. 18.)

Справедливо сказано! Но разве к Тухачевскому и его коллегам эти слова не относятся?! Ведь они своим подлым поведением (если они невиновны!) причинили вреда в тысячу раз больше, чем Власов!

Поклонники маршала придают очень большое значение разным психологическим моментам, в частности тому, в каком виде бывшего маршала вели на первый допрос к Леплевскому. Шел он в таком наряде: прекрасном сером штатском костюме, с армяком из шинельного сукна на плечах, а на ногах его находились лапти!! Наверное, это имело некоторое значение: лапти наглядно показывали бывшему маршалу изменение его социального статуса! Но могла ли такая мелочь заставить действительно честного человека оговаривать себя и других людей?!

Нет, не убедительно выглядят все попытки оправдать Тухачевского и найти ему извинения! Даже если били его «под микитки»! Ведь известны же примеры стойкости со стороны других людей! Так, комкор Василенко, которого оговорил Медведев, несмотря на все допросы, виновным себя так и не признал! Его тоже расстреляли, но он ни других, ни себя не оговорил! (Поляков Н. Заговор, которого не было. — «Социалистическая законность». 1990, № 10, с. 59.)

Так почему же, вновь следует спросить, если Тухачевский был действительно не виновен, — почему же он проявил такое малодушие, такое отсутствие душевной стойкости?! Едва его арестовали, как он тут же признал себя виновным в заговоре, измене, шпионаже и прочих позорных вещах! Что, разве он не понимал, чем грозят такие признания?! Каков будет позор его самого, близких, друзей?! Каковы будут политические последствия: страшная чистка командного состава РККА, Наркомата обороны, всех ведомств военной промышленности?!

Конечно, все это маршал понимал, не из детского же он сада. И тем не менее очень быстро сознался в гнуснейших делах. Сваливать все на пресловутые «пытки» едва ли правильно: нет ни свидетелей, давших показания в открытом суде, ни подкрепляющих такую версию официальных и надежных документов.

Остается поэтому только один вывод: то, что говорилось, правда! Заговор против Сталина и ЦК партии, с намерением свергнуть их, действительно существовал. Остальное (шпионаж и пр.) — уже детали.

Во время предварительного следствия арестованные всячески юлили и меняли показания, переходя от первоначальных признаний к отрицанию их и обратно (из-за кулис подследственных всячески старались поддержать «свои» люди!). Подобная линия поведения окончательно лишила маршала доверия. Так всегда вели себя пойманные преступники! На «чудовищную несостоятельность» предъявленных им обвинений Тухачевский и его товарищи посылали многочисленные жалобы Сталину, Молотову, Ворошилову, Кагановичу, Ежову, Маленкову. Жалобы, как ни странно (ибо они подрывали авторитет Ежова!), до адресатов доходили. Но положительного отклика — не имели. Понятно, почему: люди, сами себя признавшие виновными в заговоре, шпионаже, измене и пр., не могли рассчитывать на доверие.

Особенно уязвленным и опозоренным чувствовал себя Ворошилов: ведь это были сплошь люди «его ведомства», в котором, как он прежде неоднократно утверждал, нет и не может быть никаких врагов, с которыми он проработал «бок о бок» много лет, которым он лично способствовал в их карьере. О, людская неблагодарность!

Что касается Сталина, то его больше всего озлобляло участие в деле Якира. Последний, вместе с Маленковым и Хрущевым, числился среди его любимцев и многократно заверял главу партии в своей преданности. Вот почему, ознакомившись с его письмом из тюрьмы, обозленный генсек в бешенстве написал: «Подлец и проститутка!» Другие вожди тоже чувствовали себя подло обманутыми, и потому не стеснялись писать свирепые и матерные резолюции.

Можно сказать с полным основанием, что решающими факторами в изобличении обвиняемых служили: свидетельские показания их подчиненных и коллег, немалое количество документов, которые были захвачены в их сейфах, магнитофонные записи, которые секретно делало НКВД в течение достаточно длительного времени. Именно это было главным, а вовсе не пресловутые самооговоры «под пыткой»!

Современному читателю может показаться удивительным, что уже в то время применялась магнитофонная запись. Однако удивляться вовсе не следует. СССР был широко связан с Германией и применял в следственной практике все новинки техники. Сохранилось одно удивительно интересное свидетельство. Вячеслав Рудольфович Менжинский как-то без. всякого смущения сказал наркому по иностранным делам Г.В. Чичерину (1872-1936):

«ОГПУ обязано знать все, что происходит в Советском Союзе, начиная от Политбюро и кончая сельским советом. И мы достигли того, что наш аппарат прекрасно справляется с этой задачей».

Г. Беседовский, соратник Чичерина, бежавший в 1929 г. на Запад (с ним Чичерин однажды поделился этим «секретом»), позже так передавал свое впечатление:

«Я вышел от Чичерина в подавленном состоянии. Всемогущество ОГПУ и его всепроникающая осведомленность не составляли для меня тайны. Я имел возможность лично наблюдать за границей, как отделы ОГПУ наблюдают за жизнью в посольствах и за всеми сотрудниками, начиная от посла и кончая последним швейцаром. Но там, в заграничной обстановке, это могло еще если не оправдываться, то, по крайней мере, объясняться специальным положением каждого специального аппарата, находящегося за границей, в обстановке непрерывной борьбы и столкновений с окружающей действительностью. Но здесь, внутри СССР, такая система шпионажа, когда ОГПУ держит под наблюдением всех высших сановников Советской Республики, не могла найти никакого объяснения, кроме одного: постепенного перерастания аппарата ОГПУ из одного орудия государственного управления в механизм всесильного полицейско-террористического властвования, не имеющего перед собой никаких задач и целей, кроме одной — утверждения своего всепроникающего полицейского террора».

Был и еще один источник получения важнейших сведений из-за границы. Советская разведка в разных странах проникала даже в руководящие органы неприятельских разведок, откуда, благодаря этому, «выкачивала» важные сведения. Тот же Г. Беседовский вспоминает:

«В связи с покупкой шифров я вспоминаю один разговор, который происходил на квартире Довгалевского во время игры в покер. Одно время эта игра была постоянным занятием всех высших советских чиновников Парижа. В частности, и Довгалевский и Пятаков отдавали много времени игре в покер. Я также иногда принимал участие в их игре, происходившей обычно на квартире Довгалевского. Вскоре, однако, я прекратил играть, так как часто обыгрывал дочиста своих партнеров и мне было неловко перед ними. Однажды я застал за игрой в покер Яновича. Он сильно нервничал, так как ему не везло и он успел проиграть Довгалевскому несколько тысяч франков. На мое ироническое замечание, что ему незачем волноваться, так как осталось еще немало дураков, бесплатно отдающих шифры, Янович с огорчением ответил: „Да что там я на этом заработал? Тысчонку долларов. Вот у нас одному дяде счастье привалило с румынами. Это было дело. Удалось ему, через одну бабу, подъехать к руководителю румынской сигуранцы в Бессарабии, и он имеет теперь в своих руках все румынские шифры и самую секретную информацию обо всем, что происходит в Бессарабии и Румынии. Вот тут была награда“. Я был удивлен этим заявлением и не удержался, чтобы не задать Яновичу несколько вопросов. Обстановка игры в покер и несколько выпитых рюмок водки создали в нем расположение отвечать. Я сказал ему: „Неужели румыны могут прозевать такой факт, как работа на ОГПУ одного из руководителей сигуранцы?“ Янович только засмеялся в ответ: „Знаете, это такой гусь, которого никогда не поймают. Он буквально перепорол почти всю Бессарабию. Арестованных коммунистов пытает в своем кабинете, чуть ли не сдирая с них кожу. Как могут румыны подумать, что такой гусь является нашим секретным сотрудником?“

Я остолбенел. Наш секретный сотрудник, пытающий румынских коммунистов, — это была действительно дьявольская выдумка. Я сказал Яновичу, что считаю такой факт позором и дискредитированием для всего советского правительства, так как это ничем не отличается от самых худших методов самых отвратительных охранок. Это, пожалуй, превосходит такие методы. Янович только усмехнулся в ответ: «Да бросьте вы эту ерундистику разводить. Знаете, что значит иметь такого сотрудника? Мы сами его попросим, чтобы он порол побольше, лишь бы он мог продолжать свою работу для нас. А когда произойдет революция в Румынии, пускай румынские коммунисты поставят его к стенке. Заступаться за него мы не станем. А пока что он выполняет объективно революционную работу и тем, что служит для нас, и тем, что порет крестьян. Кстати, благодаря его информации мы знаем иногда даже, с кем танцует жена посла в Париже. (Янович посмотрел при этом в сторону Довгалевского, который покраснел.) Потанцует жена посла с несколькими румынами, и нам это сразу же известно. Да и не только это. Ведь румынская сигуранца обменивается своими сведениями с разведками других стран, и мы имеем в своих руках такие сведения, которые стоят сотни тысяч долларов. А вы вздумали вдруг вспоминать о нескольких лишних выпоротых бессарабских крестьянах; это просто накладные расходы в нашей работе, и больше ничего».

Совершенно ясно, что при таких отношениях с сигуранцей и другими иностранными разведками можно было получать самые секретные сведения относительно тайной деятельности той части советских военных деятелей, которые находились в оппозиции. Особой продажностью среди этих разведок отличалась именно сигуранца. А так как Якир родом был из Кишинева, то на него в первую очередь в Румынии имелось огромное секретное досье, самая главная часть которого и перешла затем в руки Ежова.

Таким образом, никакой необходимости в так называемых «пытках» не было. И гораздо больше оснований полагать, что сторонники оппозиции в НКВД просто разукрашивали гримом всю восьмерку для того, чтобы создать вполне определенное впечатление и таким образом скомпрометировать их показания. Нельзя забывать, что все сторонники оппозиции в ЧК-НКВД имели громадный опыт и работали в своей сфере с самого начала революции, еще под руководством Дзержинского. Поэтому они прекрасно знали, как употреблять все виды дезинформации и обмана.

8 июня следствие завершилось, и прокурор СССР подписал официальное обвинительное заключение. 9 июня под расписку оно было передано подследственным для ознакомления. Следователи в очень сжатые сроки проделали громадную работу. Суду предстояло рассмотреть дело, материалы которого составляли 15 томов!

Как же на этом предварительном следствии Тухачевский рисовал картину предстоящей войны с Германией, представляя себя «великим экспертом»? Весьма интересно сравнить его «прогнозы» с тем, что в 1941 г. случилось в действительности!

Итак, слово Тухачевскому:

«Вряд ли можно допустить (?), чтобы Гитлер мог серьезно надеяться на разгром СССР. Максимум, на что Гитлер может надеяться, это на отторжение от СССР отдельных территорий. И такая задача очень трудна».

«Белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической».

«Вопрос заключается в том, является ли захват Ленинграда, Ленинградской и Калининской областей действительным решением политической и экономической задачи по подысканию сырьевой базы. На этот последний вопрос приходится ответить отрицательно. Ничего, кроме дополнительных хозяйственных хлопот, захват всех этих территорий Германии не даст. Многомиллионный город Ленинград с хозяйственной точки зрения является большим потребителем. Единственно, что дал бы Германии подобный территориальный захват, — это владение всем юго-восточным побережьем Балтийского моря и устранение соперничества с СССР в военно-морском флоте. Таким образом, с военной точки зрения результат был бы большой, зато с экономической — ничтожный».

«Итак, территорией за которую Германия, вероятнее всего, будет драться, является Украина. Следовательно, на этом театре войны наиболее вероятно появление главных сил германских армий». (1937. Показания маршала Тухачевского. — «Военно-исторический журнал». 1991, № 8, с. 45-46.)

Что видно отсюда? А вот что: картина, нарисованная Тухачевским, представляет собой полную противоположность тому, что было в СССР в 1941 г. в действительности. Какой отсюда вывод? Их два:

1. Или слава о «несравненных» стратегических способностях и умении «все предвидеть» со стороны Тухачевского непомерно раздута, так как он обнаружил полную непредусмотрительность и несостоятельность.

2. Или он намеренно старался ввести в заблуждение советское партийно-государственное руководство, прикрывая подлинный план немецкого вторжения, относительно которого имел тайное соглашение с руководством немецкого рейхсвера.

Так как первый вывод в свете всего известного отпадает, то остается, следовательно, второй. И, таким образом, этот второй вывод неоспоримо доказывает наличие военно-оппозиционного заговора.

Пусть кто хочет, попробует опровергнуть настоящее заключение. Едва ли это ему удастся.

А указание на какие-то «неправильности» следствия не стоят ничего! Ибо у следствия могли быть свои соображения. Уинстон Черчилль, политик мирового класса, уж, конечно, знал, что говорил: «Правда обладает такой ценностью, что должна быть окружена стражей из лжи».

В этот же день 9 июня Якир написал три письма: Сталину, Ворошилову и Ежову. Два письма ниже воспроизводятся.

Первое письмо:

«тов. Сталин. , ибо я всё сказал, всё отдал, и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей — Следствие закончено. верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

Второе письмо:

«К. Ворошилову.

В память многолетней, в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову».

Эти письма не встретили никакого положительного отклика.

На письме Якира появились следующие резолюции:

«Подлец и проститутка. И. Сталин».

«Совершенно точное определение. К. Ворошилов».

«Мерзавцу, сволочи и бляди — одна кара — смертная казнь. Л. Каганович».

Б. Соколов и тут вполне справедливо замечает: «Нельзя не признать, что резолюция Сталина и его товарищей вполне соответствуют содержанию письма. В самом деле, что можно сказать о человеке, который признается в активном участии в заговоре и тут же заявляет о своей честности». (С. 425.)

На втором письме, К. Ворошилову, появилась следующая резолюция: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще».

Понятно на этих примерах, что письма и других подсудимых встретили прием не лучше.