Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

Глава 10. Крах

Сегодня, 25 мая, заявляю, что признаю наличие военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора...

Тухачевский

Открытые политические процессы вскрыли только один срез закулисной борьбы, происходившей в обществе на верхних этажах власти. Мотивы, которые двигали участниками заговоров, образно сформулировал один из лидеров и идеологов троцкистской оппозиции председатель Советского общества Красного Креста Х.Г. Раковский, арестованный 27 января 1937 года. Приговоренный к 20 годам тюремного заключения на процессе в марте 1938 года, он заявил в последнем слове: «Наше несчастье в том, что мы занимали ответственные посты, власть вскружила нам голову. Эта страсть, это честолюбие к власти нас ослепило. Все складывалось как бы само собой».

И хотя Сталин не стремился раздувать жар репрессий, но в преддверии приближающейся войны стране требовалось очищение не только от участников оппозиции – «пятой колоны». Необходимость очищения назрела и в партии. Замене подлежали обюрократившиеся партийные кадры республик, областей, городов. Там правили бал люди недостаточно грамотные, но вообразившие себя хозяевами своих вотчин и проявлявшие вседозволенность. Чистки требовал и ведомственный аппарат наркоматов.

Таким образом, то, что вместо курса, взятого на полную демократизацию управления государством и партией, Сталин вынужден был провести своеобразную кадровую «революцию сверху», стало закономерной необходимостью времени. Она объективно отражала назревшую потребность «перетряски» застоявшегося правящего слоя страны и выдвижения новых, молодых, энергичных сил. Этот процесс не мог совершиться безболезненно. Последовавшие дальше события развивались как природная сила, а силы природы не беспокоятся о том, какие разрушения и катаклизмы они оставляют в результате своего действия. Примечательно, что предвоенная чистка – обновление системы, управлявшей страной, – началось с работников самого репрессивного аппарата.

Еще в период пленума, 3 марта 1937 года, был арестован бывший начальник Главного управления Государственной безопасности НКВД СССР Г.А. Молчанов. Ставленник Ягоды, назначенный по предложению «правых» на пост начальника Секретно-политического отдела, он осуществлял репрессии против меньшевиков, эсеров, священнослужителей и оппозиционеров. Он готовил «первый московский процесс» и, как выяснилось позже, вполне умышленно сосредоточил ход расследования на второстепенных деталях и второстепенных лицах. Тогда следствие не вскрыло связей Зиновьева и Каменева с Троцким.

С приходом в НКВД Ежова Молчанов возглавил в конце ноября 1936 года Наркомат внутренних дел Белоруссии и одновременно Особый отдел Белорусского военного округа, командующим которого был Уборевич. Высказанные на февральско-мартовском пленуме в докладе Ежова и в выступлениях членов ЦК обвинения в адрес Молчанова не могли не получить логического завершения.

Обвинения в адрес одного из старейших работников органов безопасности были связаны с признаниями Авеля Енукидзе. Избежавший в марте 1935 года окончательного разоблачения, бывший секретарь ЦИК был арестован в Харькове 11 февраля 1937 года, где он находился на должности начальника областного отдела УШОСДОР НКВД Украины. Уже на первом допросе, состоявшемся в день ареста, Енукидзе признал свою роль в организации заговора против Сталина. Теперь следствие было вынуждено вернуться к незавершенному делу «Клубок», но показания Енукидзе и Молчанова потянули за собой и другие нити.

Заместителя начальника оперативного отдела НКВД З.И. Воловича, следовавшего в личном вагоне поезда из Москвы в Сочи, арестовали 22 марта. Бывший комендант Кремля Рудольф Петерсон, заместитель командующего войсками Киевского военного округа по тылу, арестован 27 апреля.

Таким образом, распутывание «Клубка», неожиданно оборвавшееся на первой стадии расследования в 1935 году и завершившееся лишь тупиковой ветвью «Кремлевского дела», перешло в новую стадию. Комментируя эти события, Ю.Н. Жуков делает вывод: «В день ареста Енукидзе 11 февраля в Харькове и Петерсон 27 апреля в Киеве дали разным следователям идентичные до деталей признательные показания, рассказывая том, что готовили переворот и арест или убийство в Кремле Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе».

Ю. Жуков пишет: «Трудно себе представить их предварительный сговор об идентичности показаний только ради того, чтобы обеспечить себе смертный приговор. Еще труднее представить и иное. То, что по крайней мере два, да еще работавших не в столице следователя, получив некие инструкции, добивались необходимых показаний Енукидзе и Петерсона.

Ведь то, о чем поведали бывший секретарь ЦИК СССР и комендант Кремля – четыре варианта ареста членов узкого руководства, все детали такой акции вплоть до указания расположения комнат и кабинетов, существующей там охраны, наилучшего варианта осуществления дворцового переворота – никак не могло быть доверено следователям».

Еще накануне ареста Петерсона произошли другие многозначительные события. Хотя уже 18 марта, выступая перед работниками аппарата НКВД, Ежов объявил бывшего начальника ведомства Ягоду преступником, но арестовали его лишь 28 марта. На следующий день на основании ордера, подписанного Ежовым, был арестован бывший секретарь коллегии наркомата и управляющий делами ОГПУ и НКВД П.П. Буланов. Обыском и арестом Ягоды руководил заместитель Ежова, являвшийся в свое время и заместителем самого Ягоды, – М.И. Фриновский. Была взята под стражу и жена наркома Ида Авербах, работавшая помощником прокурора СССР.

Примечательно, что в тот же день в Горьком застрелился начальник местного УНКВД Матвей Погребинский. Сообщение об аресте Ягоды он получил во время проведения оперативного совещания; прервав его, Погребинский вышел в туалет и там спустил курок.

В секретном циркуляре от 31 марта, адресованном всем членам ЦК, сообщалось: «Ввиду обнаружения антигосударственной деятельности и уголовных преступлений наркома связи Ягода, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел... Политбюро ЦК ВКП(б) считает необходимым исключение его из партии и ЦК и немедленный арест. Политбюро ЦК ВКП(б) доводит до сведения ЦК ВКП(б), что ввиду опасности оставления Ягода на воле хотя бы на один день оно оказалось вынужденным дать распоряжения о немедленном аресте Ягода. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягода из партии и ЦК и его арест. По поручению Политбюро ЦК ВКП Сталин».

Первый допрос Ягоды состоялся 2 апреля. Но вопросы, задаваемые ему, касались лишь отношений с директором кооператива НКВД Лурье, который, используя служебные загранкомандировки, вывозил из страны и продавал бриллианты. В процессе следствия Лурье сознался, что являлся «шпионом иностранной разведки» и показал, что Ягода знал об этом.

Волна, обрушившаяся на работников НКВД, нарастала. И в течение апреля под своды лубянского подвала стали собираться ягодинские кадры. Теперь уже в иной роли. Еще 29 марта арестовали начальника УШОСДОР Украины, бывшего начальника административно-хозяйственного управления НКВД Иосифа Марковича Островского. 1 апреля взяли бывшего начальника Особого отдела, а в момент ареста начальника управления НКВД по Восточно-Сибирскому краю – Марка Исаевича Гая (Штоклянда).

Начальника Школы им. ВЦИК Н.Г. Егорова арестовали 3 апреля. Напомним, что именно ему во время «дворцового переворота» правыми предназначалось: силами курсантов вверенной школы имени ВЦИК отрезать Кремль от внешнего мира и, в случае необходимости, организовать оборону извне. Бывший 1-й заместитель Ягоды в НКВД, Г.Е. Прокофьев, еще в сентябре переведенный в наркомат связи, был арестован 11 апреля 1937 года.

А 14 апреля отстранили от должности начальника Отдела охраны правительства комиссара ГБ 2-го ранга (т. е. генерал-полковника) К.В. Паукера. Он возглавлял Оперативный отдел ВЧК-ОГПУ, ведавший охраной руководителей партии и правительства, а также арестами, обысками и наружным наблюдением, еще с мая 1924 года. После падения Ягоды Паукер сохранил свое положение и в ноябре 1936 года был назначен начальником Отдела охраны. Под арест его взяли 17 апреля.

Позже на процессе на вопрос Вышинского, обращенный к Буланову: «Кто такой Паукер?», – помощник Ягоды ответит: «Человек, целиком посвященный в заговорщицкие дела и один из исключительно доверенных людей, который был связующим звеном с Енукидзе». Начальника транспортного отдела НКВД (борьба с вредительством и диверсиями на транспорте) A.M. Шанина арестовали 22 апреля.

Что связывало этих людей, кроме национальной принадлежности? Прежде всего то, что все арестованные, так или иначе были связаны с охраной Кремля и правительства. Шанин и Паукер в разное время руководили службой безопасности высших лиц государства. Являясь с 10 июля 1934 по 28 ноября 1936 года начальником Особого отдела (контрразведка и борьба с вражескими действиями в армии и флоте), Гай курировал также Школу им. ВЦИК, размещавшуюся в Кремле.

Марк Исаевич Гай являлся особой фигурой в рядах заговорщиков. До удаления его Ежовым из Москвы он осуществлял контроль государственной безопасности в армии и руководил чистками в РККА от военных специалистов, служивших в «старой армии». Именно Гай страховал и прикрывал закулисные действия военных заговорщиков. Арестованный в это же время Островский в последние месяцы являлся начальником Енукидзе.

В день рождения Ленина, когда Ежов произвел арест подручного Ягоды Шанина, у канала Волга – река Москва, строительство которого близилось к завершению, из-за поворота дороги появился большой кортеж легковых автомобилей. Быстро проследовав к верхней голове шлюза № 4, машины остановились, и из передней не спеша вышел Сталин. Он и приехавшие с ним члены правительства поднялись на мост. Отсюда открывалась величественная панорама канала, перерезающего Галявинский бугор; были видны весь Валахернский узел сооружений, шлюз и насосная станция.

После осмотра, когда гости собрались уже уезжать, руководители стройки предложили посетить узел третьего шлюза. Здесь уже были сняты леса с прекрасно оформленных архитектурно сооружений. Сталин согласился: «Ну, что же, придется уступить строителям». Подойдя к верхней голове шлюза и осмотрев сегментный затвор, члены правительства стали наблюдать, как казавшаяся зеленоватой вода затопляла высокую бетонную камеру. Сталин расспрашивал об оборудовании, установленных здесь крупнейших в мире отечественных насосах, и поинтересовался: «Где сейчас находится в канале волжская вода? »

Ему пояснили, что, перекачиваемая одним из насосов станции, вода подошла к нижней голове шлюза. Затем все прошли к зданию распределительного устройства, где с берега открывался величественный вид на архитектурную панораму всего Яхромского узла. К маю 1937 года каскад на реках Волга – Москва, со всеми его великолепными сооружениями и гидроузлами, был сдан в эксплуатацию.

Нет, вождь не коптел над планами разоблачения врагов народа. И в том, что уже через четыре дня после посещения членами правительства строящегося канала Ежов послал Сталину, Молотову Ворошилову, Кагановичу сообщение о результатах допроса Ягоды, не было заведомого умысла. Народный комиссар внутренних дел СССР писал: «Направляю протокол допроса от 26 апреля сего года.

Настоящие показания получены в результате продолжительных допросов, предъявления целого ряда уликовых данных очных ставок с другими арестованными.

Ягода до сего времени не дает развернутых показаний о своей антисоветской и предательской деятельности, отрицая свои связи с немцами и скрывая целый ряд участников заговора. Отрицает также свое участие в подготовке террористических актов над членами правительства, о чем показывают все другие участники – Паукер, Волович, Гай и др.

Следует, однако, отметить, что на последних допросах под давлением улик Ягода все же вынужден был признать, что о связи с немцами и подготовке терактов некоторыми участниками заговора он был осведомлен. Допрос продолжается».

Попавшие на стол вождя признания бывшего руководителя НКВД начинались с заявления: «В продолжение долгих дней допросов я тщетно пытался скрыть преступную, изменническую деятельность против Советской власти. Я надеялся, что мой опыт работы в ЧК даст мне возможность совсем скрыть от следствия всю сумму моей предательской работы либо, если это мне не удастся, свести дело к чисто уголовным и должностным преступлениям.

Планы мои рухнули, и поэтому я решил сдаться».

Поскольку фрагменты этих показаний Ягоды уже приводились по ходу хронологического описания событий, остановимся лишь на наиболее существенных моментах. В протоколе допроса от 26 апреля на 32 листах были зафиксированы признания о его участии в заговоре правых.

Примечательно, что свои мотивы Ягода объяснял не политическими, а карьеристскими расчетами. Начало своих связей с лидерами правых он относил к 1928 году, когда после бесед с Рыковым, пребывая еще в роли зампреда ОГПУ, высказал согласие на их поддержку. В числе первых конкретных действий по «организации параллельного заговора... в аппарате ОГПУ-НКВД» он обозначил назначение начальником Секретно-политического отдела Молчанова.

Помимо него, среди непосредственных участников, посвященных в планы и цели заговора, Ягода назвал заместителя наркома внутренних дел Прокофьева, начальника оперативного отдела еврея Паукера и его заместителя Воловича; начальника особого отдела Гая; секретаря НКВД Буланова; начальника транспортного отдела Шанина; начальника административно хозяйственного управления Островского.

Среди лично преданных людей, выполнявших его отдельные поручения, им были перечислены: «1. Лурье – нач. инженерно-строительного отдела НКВД. 2. Иванов – пом. секретаря НКВД. 3. Винецкий – сотрудник оперотдела. 4. Пакли – нач. отделения админ.-хоз. упр. НКВД. 5. Черток – нач ЭКО. 6. Погребинский – нач. УНКВД в Горьковском крае».

В принципе, перечисленные Ягодой люди и являются первыми «жертвами», принесенными на алтарь репрессий 1937 года. Но то, что их имена не попадали на страницы публикаций, не было случайностью. Одновременно они являлись и теми «палачами», о которых с ненавистью писали историки. В их числе и названный наркомом «знаменитый следователь-садист» Самуил Черток. Правда, он не попал в «лубянский подвал» – накануне ареста он выбросился из окна.

Ягода почти в хронологической последовательности раскрывал ход заговора и называл его участников: «Я исходил, в первую очередь - из того, чтобы во главе ведущих отделов ОГПУ-НКВД стояли мои люди, мне преданные, нужные для практического выполнения и обеспечивающие меня от провала.

1. Молчанов. Он был начальником Секретно-политического отдела. «...» Он страховал меня от возможного провала тем, что по моим указаниям тормозил вскрытие организации правых, «тушил» отдельные провалы этой организации и докладывал мне о деятельности троцкистов, зиновьевцев и правых. По его докладам я все время внимательно следил за нарастанием или ослаблением их активности и в связи с этим строил свои планы.

2. Прокофьев. Он был моим заместителем... Знал, что он человек глубоко антипартийный. Ходил когда-то в троцкистах. «...» Его я завербовал, когда он, после его работы в РКИ, возвращался в органы ОГПУ, кажется, это было в 1932 году. Посвящен он был постепенно во все. Имел он своих людей, которых сам вербовал.

3. Паукер. Его вербовка имела, конечно, первостепенное значение. Он был начальником Оперода. Непосредственно ведал охраной членов правительства. На него, на случай конкретного выполнения заговора, падала основная работа: обеспечение ареста членов правительства. Это был наиболее близкий мне человек и наиболее преданный.

4. Гай. Он был начальником Особого отдела. Окончательно разложившийся и преступный человек. Сифилитик. Он был близок с Прокофьевым и завербован был по его совету. Он содействовал мне в сокрытии следов шпионской деятельности некоторых работников ОГПУ-НКВД...

В плане заговора ему отведена была роль наблюдения и связи с военными из РККА, к отбору из их состава людей, которых можно будет использовать в заговорщицких целях. Он легко это мог выполнять, потому что, будучи начальником Особого отдела, он знал настроения разных военных работников. Окончательно он был завербован в 1934 году (или начале 1935 года). Был введен в курс моих планов и выполнял мои поручения.

5. Волович. Заместитель начальника Оперотдела. Его я завербовал следующим образом. В 1931 году Волович, бывший тогда нач. Отделения ИНО (до этого он был нашим резидентом во Франции), зашел ко мне в кабинет и рассказал, что завербован германской разведкой. «...» Я предупредил его, что покрою этот его предательский акт, если он будет впредь выполнять все мои поручения.

Волович согласился. Он был после этого переведен заместителем к Паукеру и ведал там техникой. Его я использовал в плане организации для меня возможности подслушивания правительственных переговоров по телефону. А впоследствии я Воловича использовал значительно шире по выполнению специальных заданий.

6. Буланов. Он был у меня на особо секретных поручениях. У него хранился мой нелегальный валютный фонд, который был мною создан в целях финансирования контрреволюционной моей деятельности, в целях «покупки» нужных мне людей. Буланов был наиболее доверенным у меня человеком, знал о всех моих планах и, кроме того, помогал мне и чисто в уголовных моих делах.

7. Шанин. Был лично мною завербован, когда он еще являлся моим личным секретарем. У него впервые хранился мой валютный фонд. Впоследствии я ввел его в курс моих заговорщицких планов.

8. Островский. Его я завербовал примерно в 1934 году. Попался он мне на каких-то уголовных делах, и я вовлек его в свои уголовные дела. Выполнял он отдельные мои поручения по связи с нужными людьми и по уголовным моим делам».

В тот же день 26 апреля Ягода признался в преступных связях с Рыковым, Бухариным, Томским, Углановым и показал: «Я действительно являлся организатором заговора против советской власти... Для этого имелся в виду арест моими силами членов советского правительства и руководителей партии и создание нового правительства из состава заговорщиков, преимущественно правых. В 1935 г. это было вполне реально, охрана Кремля, его гарнизон были в моих руках, и я мог бы его совершить».

Одним из результатов откровений бывшего председателя НКВД стало то, что на следующий день, 27 апреля, в Киеве был арестован помощник по материальному обеспечению командующего Киевским округом Якира – латыш Рудольф Петерсон. Дивинтендант, возглавлявший до 1935 года Управление коменданта Московского Кремля.

Конечно, Ежов периодически докладывал членам Политбюро о наиболее колоритных признаниях арестованных, но не это составляло в это время предмет главных забот вождя. Он продолжал работу по подготовке политической реформы. В день, когда арестовали Петерсона, Сталин утвердил на Политбюро один из важнейших законодательных актов. Решение, позволявшее обеспечить проведение действительно всеобщих выборов высшего законодательного органа страны.

На следующий день этот документ был опубликован во всех советских газетах как постановление ЦИК СССР – «О прекращении производства дел о лишении избирательных прав граждан СССР по мотивам социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности». Этим же решением была ликвидирована и Центральная избирательная комиссия ЦИК, регулярно готовившая списки лиц, лишавшихся избирательных прав.

Уже одно это постановление опровергает миф о том, что Сталин якобы страдал подозрительностью и призывал к поиску врагов. Наоборот, в то время когда службы госбезопасности собирали заговорщиков в лубянские подвалы, он занимался вопросами, далекими от разоблачения противников. Он совершенствовал систему народовластия, одновременно усиливая приоритеты государственных интересов. И то, что в эти дни все как бы менялось местами: преследуемые получали гражданские права, а их. преследователи превращались в обвиняемых, стало естественным процессом, обусловленным логикой самого времени.

Еще одно важное решение Политбюро приняло 23 апреля. В нем шла речь о реформе и переподчинении партийных организаций. Из ведения семи крайкомов и обкомов: Северо- Кавказского (Орджоникидзевского), Сталинградского, Саратовского, Горьковского, Свердловского, Ленинградского, Восточно-Сибирского были выведены парторганизации автономных республик Дагестанской, Кабардино-Балкарской, Калмыцкой, Северо-Осетинской, Чечено-Ингушской, немцев Поволжья и других.

С 1 июня 1937 года они были напрямую подчинены ЦК ВКП(б). Одновременно Казахский крайком преобразовывался в ЦК КП(б) Казахстана, а Киргизский обком – в ЦК КП(б) Киргизии. Взамен ликвидированного Закавказского крайкома были созданы ЦК компартий Азербайджана, Армении и Грузии. В результате этой реорганизации состав секретарей нацкомпартий увеличивался с пяти до шестнадцати.

Но еще более существенным стало то, что 25 апреля решением Политбюро Сталин провел упразднение Совета труда и обороны – рабочего органа СНК СССР, в функции которого входило осуществление хозяйственных и финансовых планов, контроль за наркоматами в вопросах хозяйственных и оборонных мероприятий.

Теперь для выполнения этих же целей был образован Комитет обороны в составе: В.М. Молотов – председатель СНК СССР; членами вошли: И.В. Сталин, нарком путей сообщения Л.М. Каганович, нарком обороны К.Е. Ворошилов, заместитель председателя СНК В.Я. Чубарь, нарком оборонной промышленности М.Л. Рухимович, нарком тяжелой промышленности В.И. Межлаук.

Спустя два дня Комитет обороны дополнили. В качестве кандидатов в его состав ввели начальника политуправления РККА Я.Б. Гамарника,' секретаря ЦК А.А. Жданова, наркома внутренних дел Н.И. Ежова и наркома пищевой промышленности А.И. Микояна.

В этом каскаде начавшихся преобразований нельзя не обратить внимание на решение Политбюро от 28 апреля 1937 года, оформленное в совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б). Оно носило название: «О работе угольной промышленности Донбасса». В этом документе, носившем экономический характер и направленном на искоренение недостатков отрасли, упорядочение зарплаты, третий пункт указывал:

«Осудить применительную некоторыми партийными и в особенности профсоюзными организациями практику огульного обвинения хозяйственников, инженеров и техников, а также практику огульных взысканий и отдачи под суд, применяемую и извращающую действительную борьбу с недостатками в хозорганах».

Документ обязывал Донецкий обком и Азово-Черноморский крайком «исправить допущенные в этом отношении ошибки и разъяснить всем партийным организациям Донбасса, что их прямой обязанностью, наряду с выкорчевыванием вредительских элементов, является всемерная поддержка и помощь добросовестно работающим инженерам, техникам и хозяйственникам».

Нет, Сталин не отказывался от пресечения преступной деятельности, но он направлял процесс исполнения законности в правовое русло. Чтобы это решение не осталось пустым призывом, 5 мая он провел очередное важное постановление Политбюро.

В нем предписывалось «прокурору Союза СССР т. Вышинскому пересмотреть судебные приговоры и снять судимость с инженеров и техников угольной промышленности Донбасса, осужденных по производственным делам без достаточных оснований или на протяжении последующей работы показавших себя добросовестными и преданными делу работниками».

Уже вскоре, 15 мая 1937 года, под заголовком «Что делает прокуратура в связи с решениями СНК СССР и ЦК ВКП(б) о Донбассе» «Правда» опубликовала интервью собственного корреспондента с Вышинским. Прокурор Союза ССР говорил: «Некоторые хозяйственники в порядке самостраховки увольняют с работы лиц, виновность которых не только не доказана, но даже не расследована».

Он указал на то, что «в ряде случаев неудовлетворительно велось расследование дел хозяйственников и специалистов, а судебные органы осуждали некоторых работников без достаточных оснований».

Вышинский извещал, что в связи с такого рода преступлениями: «Прокуратура потребовала из Донбасса все дела лиц, осужденных по производственным преступлениям в 1934, 1935, 1936 и 1937 гг., для их сплошной проверки. После просмотра этих дел в Москве прокуратурой Союза приговоры, вынесенные без достаточных оснований, будут опротестованы. В отношении лиц, осужденных по производственным делам без достаточных оснований, а также в отношении лиц, которые в последнее время показали себя честными и добросовестными работниками, будет возбужден вопрос о снятии судимости».

Почти полстолетия историки даже не упоминали об этих документах «репрессивного» 37-го; они не вписывались в надуманные концепции, и конъюнктурные умы не пытались их объяснить. Между тем после подобной акции, осуществленной ранее в 1936 году в отношении лиц, осуждённых по закону от 7 августа 1932 года – за хищение социалистической собственности, – это была вторая волна реабилитаций людей, необоснованно репрессированных НКВД, судебными и внесудебными органами. И за этим процессом, естественно, должно было последовать наказание виновных в произволе, в том числе и в партийных комитетах. Посеявшие ветер – пожали бурю.

Такова была действительная подоплека одной из особенностей репрессий тридцать седьмого года. На фоне этого постановления деятельность Ежова по кадровой реорганизации наркомата не может выглядеть иначе, как оправданная, профилактическая мера по очищению аппарата от приспособленцев и врагов, допускавших произвол и беззаконие.

И все-таки главным для руководителя НКВД оставалось распутывание «клубка» антиправительственного заговора. Ежов взялся за порученное с исключительной добросовестностью и старательностью. Можно сказать, с неким фанатизмом. Он прибрал к рукам все дела, становясь все более требовательным и недоверчивым. Но, произведя аресты лиц из служб правительственной охраны, причастных к Делу «Клубок», параллельно с арестованными «чекистами» Ежов комплектовал и другую коллекцию, но уже в армейских гимнастерках.

Еще 11 марта НКВД арестовало командующего Уральским военным округом И.И. Гарькавого и его заместителя, бывшего колчаковского офицера М.И. Василенко. Родственник Якира и близкий друг Гамарника, с 1931 по 1935 год Гарькавый занимал должность заместителя командующего Ленинградским военным округом. Эти аресты вызвали панику. Якир бросился в Москву и стал добиваться приема у Ежова.

Но тот уже вытягивал новые нити заговора. Заместителя начальника автобронетанкового управления, комдива М. Ольшанского арестовали 15 апреля. 19-го числа взяли командира 9-го стрелкового корпуса Московского военного округа Г. Кутателадзе. В этот же день начальник Главного разведывательного управления РККА комкор С. Урицкий доложил Сталину и Ворошилову о распространяемых в Берлине слухах «об оппозиции советскому руководству среди военачальников страны, правда, отметив, что в эти слухи мало верят».

Действительно, циркулировавшие в Западной Европе слухи о подготовке военного переворота в Москве в этот период усилились. Об этом же писал Троцкий в «Бюллетене оппозиции»: «Недовольство военных ставит на повестку дня их возможное выступление». Похоже, что «Иудушка Троцкий» просто подталкивал события в желательном направлении.

О том, что в Москве готовился переворот и во главе его со стороны военных был Тухачевский, сегодня уже общеизвестно. Расхождения историографов лишь в мелких деталях оценки сроков его осуществления – установлении решающего часа заговора. Пауль Карел пишет, что переворот был назначен на 1 мая 1937 года. Выбор дня был обусловлен тем, что «проведение первомайского военного парада позволяло бы ввести военные части в Москву, не вызвав подозрений».

Однако объявление официального сообщения, что «маршал Тухачевский возглавит советскую делегацию на церемонии коронации короля Георга в Лондоне 12 мая 1937 года», успокоило Тухачевского и заставило в последний момент отложить путч. По утверждению Карела, Тухачевский решил воспользоваться поездкой в Лондон, чтобы еще раз договориться с немецкими генералами о сотрудничестве во время и после переворота: «Тухачевский решил отложить переворот на три недели. Это стало его роковой ошибкой».

Но дело не в планах. У Тухачевского и его «штаба » заговора появились организационные трудности в осуществлении путча. К 1 мая НКВД уже обрубило приводные ремни и «выбрало» основных исполнителей, способных практически осуществить акцию захвата руководителей страны. А вскоре руководители заговора оказались генералами без армий.

Вполне вероятно, что в случае поездки на коронацию Тухачевский вообще мог не вернуться назад. Видимо, письмо, направленное 21 апреля Ежовым Сталину, Молотову и Ворошилову, являлось намерением не выпустить его из страны.

Нарком сообщал: «Нами сегодня получены данные от зарубежного источника... о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 чел. (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить».

На сообщении сохранилась резолюция: «Членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин». Как бы то ни было, но 22 апреля Политбюро отменило поездку Тухачевского в Лондон, а 23-го он был ознакомлен с текстом спецсообщения.

И все-таки до 4 мая Тухачевский не терял надежды на выезд за границу. Уместно предположить, что и записка, и реакция на нее Сталина были не только благовидным предлогом для замены главы делегации. Складывается впечатление, что вождь давал возможность заговорщикам перейти к решительным действиям.

Хотя в разговоре с Фейхтвангером «Сталин и посмеялся над теми, кто, прежде чем согласится поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы на открытом месте». Но ему все же нужны были убедительные доказательства действительно реального существования заговора военных. Поэтому при всей серьезности и опасности обстановки он не стал суетиться и торопить ход событий.

Тем временем следствие продолжалось, и 22-25 апреля в протоколах появились новые признания. Бывший начальник Особого отдела НКВД М.И. Гай (курировавший работу Зайончковской, информацию которой об оппозиции военных он умышленно «игнорировал») и бывший 1-й заместитель наркома внутренних дел Г.Е. Прокофьев дали показания на Петерсона, Тухачевского, Уборевича, Корка, Шапошникова, Эйдемана и других военачальников. Они сообщили и о связях военных с Ягодой.

Как уже указывалось, бывший комендант Московского Кремля, а с 1936 года заместитель Якира по тылу, дивинтендант Петерсон был арестован 27 апреля в Киеве. Во время обыска он собственноручно написал покаянное письмо Ежову с добровольным признанием о своем участии в «кремлевском заговоре». В числе участников он назвал Енукидзе, Корка, Медведева, Тухачевского и Путну. На следующий день бывший заместитель начальника Отдела охраны правительства «З.И. Волович дал показания о существовании заговора с целью государственного переворота, инициированного Ягодой при участии Тухачевского». Но самым слабым звеном в цепи, связавшей всех заговорщиков, оказался латыш Рудольф Петерсон.

Доставленный 29 апреля в Москву, он написал новое заявление на имя Ежова. В нем он признавался, что «является участником контрреволюционной организации правых, в которую был вовлечен в 1931 г. своим начальником по службе - секретарем ЦИК СССР Авелем Енукидзе. Это вместе с ним он [Петерсон] по заданию правых вел работу по подготовке вооруженного переворота в Кремле, одной из задач которого было уничтожение руководителей БКП(б) и Советского правительства, переход власти к лидерам организации правых в лице Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, М.П. Томского».

Он указывал, что план переворота в Кремле сводился к тому, чтобы участники организации правых, работавшие там на различных должностях, в назначенный день и час произвели арест руководителей партии и правительства. Он назвал 16 участников заговора, которых завербовал лично. Показания Петерсона стали ключевыми в дальнейшем развитии событий. С этого момента в следствии наступил прорыв. Теперь, когда составилась колода из спешивших сделать признания подследственных, расследование выходило на накатанные рельсы.

На следующий день, 30 апреля, в канун праздника, был арестован заместитель бывшего коменданта Московского Кремля Петерсона по политической части, дивизионный комиссар М.А. Имянинников. Кольцо вокруг организаторов заговора замыкалось. Картина обретала явственные контуры, и ее темные тона становились все более зловещими.

Сталин уже был информирован, что в круг действующих лиц втянуто значительное число военных. Однако он не показывал виду, что знает о существовании заговора. Более того, он как бы давал заговорщикам возможность приступить к осуществлению своих намерений, и обстановка накалилась до высшего предела.

Празднование Первого Мая «для посвященных» прошло в атмосфере нервозного ожидания. «По свидетельству моего отца, – пишет Ю. Емельянов, – находившегося 1 мая 1937 года на одной из трибун на Красной площади, во время парада среди присутствующих распространился слух о том, что вот-вот будет взорван Мавзолей, на котором находились Сталин и другие руководители страны».

Фицрой Маклин, английский журналист, присутствовавший 1 мая на Красной площади, писал о бросившейся в глаза повышенной напряженности находившихся на Мавзолее Ленина: «Члены Политбюро нервно ухмылялись, неловко переминались с ноги на ногу, забыв о параде и своем высоком положении. Лишь Сталин был невозмутим, а выражение его лица было одновременно «и снисходительным, и скучающе-непроницаемым».

Бежавший из Советского Союза агент Вальтер Кривицкий (в действительности Самуил Гершевич Гинсбург) тоже отмечает нервозность в армейской среде. Он пишет что Тухачевский «первым прибыл на трибуну, зарезервированную для военачальников... Потом прибыл Егоров, но он не ответил на приветствие. Затем к ним присоединился молча Гамарник. Военные стояли, застыв в зловещем мрачном молчании. После военного парада Тухачевский не стал ждать начала демонстрации, а покинул Красную площадь».

То чувство «неуютности», которое ощущали на трибуне заговорщики, было естественно - «нож гильотины» уже холодил их шеи. Но ничего экстраординарного не произошло. Тухачевский еще не потерял надежды на поездку в Лондон, но, когда 4 мая документы на него из посольства Великобритании в СССР советской стороной были отозваны, нервы руководителя заговора сдали.

На секретной сходке, состоявшейся в этот же день на квартире наркома внешней торговли Розенгольца, Тухачевский нервно стучал кулаком по столу и кричал: «Вы что ждете, чтобы нас арестовали, как Пятакова и Зиновьева и поставили к стенке? Я начинаю переворот». Переворот должен был состояться до 14-го числа, и Тухачевский планировал прикрыть его военными маневрами, которые начинались с 12 мая.

Итак, 1 мая до взрыва дело не дошло. Страна буквально безмятежно отметила праздник трудящихся, но на традиционном банкете Сталин позволил себе недвусмысленный намек. Комкор Урицкий, арестованный 1 ноября 1937 года, вспоминал в письме Ворошилову: «1 мая 1937 года после парада у Вас на квартире вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет место за славным столом в Октябрьскую годовщину».

Тем временем в кабинетах следователей НКВД продолжали скрипеть перья секретарей, фиксирующих показания арестованных. Допрос Ягоды 4 мая не принес особых сенсаций. Допрошенный уже после очных ставок с Паукером и Воловичем, Ягода лишь расширил информацию о лицах, втянутых в заговор внутри НКВД. Он сообщил, что в число заговорщиков Молчанов вовлек начальника отделения Штейна и его заместителя Григорьева, которые в 1936 году «по прямому нашему поручению скрывали в следствии по первому центру блока все прорвавшиеся выходы на правых».

В числе людей Гая в Особом отделе он назвал братьев Гюнсбергов, работавших под фамилиями Уманского и Илька, а у Паукера и Воловича начальника отделения Оперативного отдела Колчина. Кроме того, Ягода подробно рассказал о вовлечении в заговор Погребинского, которого он завербовал в 1932 году, уже после его назначения начальником управления НКВД в Горьком.

Не прошло недели, как предсказание Сталина о разоблачении врагов стало сбываться. 6 мая 1937 года арестовали бывшего начальника ПВО РККА комбрига запаса М. Медведева, исключенного еще ранее из партии за разбазаривание государственных средств. 8 мая он дал показания о своем участии в заговорщицкой организации, «возглавляемой заместителем командующего войсками Московского военного округа Б.М. Фельдманом».

Напомним, что это тот Фельдман – бывший начальник Управления по командно-начальствующему составу РККА, – который предложил Гамарнику ввести шифр «особого учета». 10 мая Медведев дал показания на Тухачевского как «возможного кандидата в диктаторы», а среди участников заговора назвал Якира, Путну, Примакова и Корка. Казалось бы, что основные имена военных заговорщиков уже прозвучали, и пора было захлопывать ловушку, однако следователи продолжали вытягивать еще не распутанные до конца нити.

В эти солнечные, весенние дни Тухачевский уже чувствовал леденившее сердце состояние тревоги, но он еще не терял надежды на удачу переворота. 10 мая, в тот день, когда Медведев дал на него показания, Тухачевский вызвал начальника военной разведки А.Г. Орлова. Он приказал ему срочно прислать ответственного работника, занимавшегося германским направлением. К заместителю наркома обороны явился капитан Ляхтерев, и Тухачевский объяснил ему, что готовится большая стратегическая игра. Поэтому на завтра ему необходимы к 11.00 «последние данные о состоянии вооруженных сил Германии».

Маршал говорил, что по плану игры он предусматривает, «что немцы могут включить в свою группировку до 16 танковых и моторизованных дивизий СС». Однако, когда 11 мая 1937 года ровно в 11.00 Ляхтерев прибыл с докладом в приемную Тухачевского, маршала он не застал.

Комментируя эти факты, А.Б. Мартиросян отмечает, что к этому времени немцы не располагали 16 дивизиями СС, а вот «с политической, заговорщицкой» точки зрения «для успешного переворота уж с 16... танковыми и механизированными дивизиями власть точно можно захватить...»

Комдив А.Г.Орлов не являлся рядовой фигурой. Прежде он работал в должности военного атташе в Германии. Мартиросян пишет, что агент британской разведки Фил сообщал помощнику британского военно-воздушного атташе полковнику Кристи еще 10 октября 1936 года, что «на одном из приемов в Берлине, между командующим сухопутными войсками вермахта генерал-полковником бароном Вернером фон Фричем (а именно он возглавлял тогда германскую часть «двойного заговора») и военным атташе СССР Орловым состоялся обмен тостами. Во время которого последний заявил, что «армия СССР готова завтра сотрудничать с Гитлером, пусть лишь Гитлер, партия и германская внешняя политика совершат поворот на 180 градусов, а союз с Францией отпадет. Это могло бы случиться если бы, например, Сталин умер, а... Тухачевский и армия установили военную диктатуру».

Заметим, что главнокомандующий сухопутными войсками вермахта генерал-полковник Фрич был ближайшим другом и единомышленником генерала Ганса фон Секта, и именно с Сектом долгое время поддерживал тесные контакты Тухачевский.

Симптоматично и то, что другого участника заговора военных, командарма 1-го ранга Иеронима Уборевича, на осенние маневры 1936 года официально пригласил не кто иной, как сам Главнокомандующий сухопутными войсками вермахта барон Вернер фон Фрич...

Знал ли Сталин об этих фактах из биографий претендентов на скамью подсудимых в военном трибунале? На такой вопрос трудно ответить с полной определенностью. Впрочем, как бы то ни было, но он не дал захватить себя врасплох; и все-таки он тянул до последней минуты. Только накануне назначенных в срочном порядке на 12 мая маневров он предпринял энергичные действия.

8 мая в кремлевском кабинете Сталина при присутствии Молотова, Ворошилова, Кагановича, Ежова и Якира было принято неординарное решение. Оно касалось военных советов и восстановления института военных комиссаров «во всех воинских частях, начиная с полка и выше». Фактически это было ликвидацией единоначалия в Красной Армии. Теперь, как во время Гражданской войны, командиры не могли принимать решения в одиночку.

Утверждают, что в этот же день, 8-го числа, о заговоре, возглавляемом Тухачевским, написал Сталину и президент Чехословакии Бенеш. Впрочем, отвечая в 1971 году на вопрос писателя Ф. Чуева, В.М. Молотов сказал: «Мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже известна была дата переворота». И несомненно, что если такое предупреждение действительно было, то оно, безусловно, запоздало.

Ликвидация заговора уже входила в завершающую стадию. И чтобы оторвать подозреваемых от их окружения и парализовать возможные действия сообщников, Сталин осуществил перетасовку армейских кадров. На завтра Ворошилов представил Политбюро списки новых назначений.

Предложения наркома обороны рассмотрели на заседании у Сталина 10 мая. В нем приняли участие члены Политбюро Молотов, Ворошилов, Каганович, Ежов, Чубарь, Микоян и члены созданной 14 апреля комиссии при ПБ по подготовке «вопросов секретного характера». На совещании было объявлено, что первым заместителем наркома обороны назначен А.И. Егоров, а начальником Генштаба РККА – бывший командующий Ленинградским военным округом, командарм 1-го ранга Шапошников.

Информация об итогах совещания не залежалась. Уже на другой день под рубрикой «В Наркомате обороны» газеты опубликовали сообщение. В нем говорилось о создании военных советов при командующих военными округами и перемещениях среди начальствующего состава Красной Армии. Командующего войсками Киевского округа Якира перевели в Ленинградский, его место занимал Федько из Приморской группы ОКДВА. Дыбенко перемещался из Приволжского округа в Сибирский. Тухачевский освобождался от обязанностей заместителя наркома и назначался командующим второстепенным Приволжским военным округом.

Смещение с поста первого заместителя наркома обороны ошеломило Тухачевского. Жена расстрелянного по делу о заговоре военных комкора Б. Фельдмана и свояченица Тухачевского много позже писала в Париже под псевдонимом Лидия Норд: «Сразу осунувшийся, непрерывно теребя душивший его воротник гимнастерки, он сидел и писал письма Ворошилову, в ЦК партии и Сталину... Он писал и рвал написанное. Отправив письма, он сказал: «Возможно, погорячившись, я написал лишнее, но ничего... они еще не раз вспомнят меня »

То была бравада. Тухачевский был в растерянности; более того, его охватила паника. Он бросился к Гамарнику. Глава политуправления армии сообщил, что тоже получил копии постановления о снятии Тухачевского с поста заместителя наркома обороны. «Кто-то под тебя, Михаил Николаевич, – сказал он, – сильно подкапывает в последнее время.

Но ничего, между нами говоря, я считаю, что все обвинения ерундовые... Зазнайство, вельможество и бытовое разложение, конечно... В остальном полояшсь на меня. Обещаю тебе, что постараюсь это все распутать, и уверен – ты недолго будешь любоваться Волгой, вернем тебя в Москву».

Конечно, Л. Норд придумала этот разговор. Но если она его не сочинила, то Гамарник словно в воду смотрел. Действительно, Волгой Тухачевский любовался недолго. Однако встреча была, и, безусловно, заговорщики говорили не о «бабах». Логичнее предположить, что глава политического управления призвал Тухачевского к выдержке. Норд пишет, что Тухачевский вернулся от Гамарника несколько успокоенным, но не переставал возмущаться: «Когда у нас хотят съесть человека, то каких только гадостей ему не припишут, – говорил он, шагая по комнате. – Разложение... Три раза женат. Ухаживаю за женщинами...»

Как уже упоминалось, арестованный еще в августе 1936 года Примаков долгое время упорно отрицал свое участие в заговоре. Однако «заговорил» и он. Правда, вызванный в Политбюро, он сначала не признал своей вины, и только после того, как Сталин обвинил его в трусости, он написал заявление, выразив готовность дать показания. 8 мая Примаков признался, что входил в состав руководства троцкистской организации в армии.

«В течение десяти месяцев, – пишет он в заявлении, – я запирался перед следствием... и в этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед т. Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Тов. Сталин правильно сказал, что «Примаков – трус, запираться в таком деле трусость». Действительно, с моей стороны, это была трусость и ложный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 г., я связался с Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну с Мрачковским и начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полное показание».

Примаков решился, но и теперь он не спешил сбросить тяжелый груз, лежащий на душе. В показаниях 14 мая он называл Якира, которого заговорщики прочили на пост наркома обороны, и несколько других имен. В этот день, точнее в ночь на 14 мая, был арестован начальник Военной академии им. Фрунзе командарм А.И. Корк. На следующий день после ареста Корка взяли «временно не имевшего должности» Бориса Фельдмана.

Однако и теперь Примаков тянул с показаниями. Он еще надеялся на чудо, и лишь спустя еще неделю признался: во главе заговора стоит Тухачевский, связанный с Троцким. Комкора словно прорвало. Долгое время запиравшийся, теперь он спешил выложить все и называл около сорока имен военачальников – участников заговора. Но к этому времени Примаков был не единственным, кто начал «раскалываться».

С шестидесятых годов прошлого столетия «реабилитаторы» и подвизающиеся вокруг темы репрессий сочинители представляли дело так, будто бы показания «героических» армейцев были выбиты истязаниями «палачей-следователей».

Высоколобые интеллигенты убеждали читателей, будто бы «герои-полководцы» подписывали клевету, сочиненную «садистами лубянских застенков», уже ослабевшей от пыток рукой. Но это только лукавый миф. Все обстояло совершенно не так. Мягко говоря, авторы таких утверждений долгие годы водили общественное мнение за нос. В объективной оценке: то была умышленная злонамеренная ложь, построенная на замалчивании действительных фактов и фальсификации реальных событий.

На самом деле многие «великие полководцы» давали показания чуть ли не в первые часы после ареста, сдавая друг друга с поразительным усердием. Ярко выраженная тенденция, почти демонстративное стремление «сотрудничать» со следствием, особенно проявилась с арестом Корка и Фельдмана.

Смещенный с поста начальника Управления по командно-начальствующему составу РККА Борис Фельдман лишь месяц пробыл на посту заместителя командующего Московским военным округом. Арестованный 15 мая, в первый же день он написал следователю Ушакову заявление:

«Вы и н-к особого отдела т. Леплевский, который также беседовал со мною, предъявили мне обвинения в участии в военно-троцкистской антисоветской организации и предлагаете встать на путь чистосердечного признания. Прошу ознакомить меня с фактами, изобличающими меня в участии в вышеназванной организации. После этого мне легче будет разобраться в этом вопросе».

Такое желание: узнать, какими сведениями располагает следствие, чтобы не сказать лишнего, естественно в поведении арестованного. Однако капитан госбезопасности Зиновий Ушаков скептически отнесся к аресту комкора. Он не считал бывшего начальника управления кадрами «великим полководцам», и ему казалось, что арест Фельдмана ничего не давал для перспективы продвижения следствия.

Следователь З.М. Ушаков (настоящая фамилия Ушамирский) позже показал: «Леплевский сказал, что я получаю для допроса Фельдмана... Так как на Фельдмана было лишь одно косвенное показание некоего Медведева, я даже выразил удивление, почему мне не дали более важную фигуру с конкретной целью». Речь идет о М.Е. Медведеве, бывшем начальнике Управления ПВО, арестованном 6 мая, но уже вскоре Зиновий Маркович переменил свое мнение.

Он продолжает: «В первый день допроса Фельдман написал заявление об участии своем в военно-троцкистской организации, в которую его завербовал Примаков. Придерживаясь принципа тщательного изучения личного дела и связей арестованных, я достал из штаба дело Фельдмана и начал изучать его. В результате пришел к выводу, что Фельдман связан интимной дружбой с Тухачевским, Якиром и рядом других крупных командиров и имеет семью в Америке, с которой поддерживает связь. Я понял, что Фельдман связан по заговору с Тухачевским, и вызвал его 19 мая рано утром для допроса.

Но в это время меня вызвали к Леплевскому на оперативное совещание, на котором присутствовало около 30 сотрудников, участвующих в следствии. Мне дали слово о результатах допроса Фельдмана примерно десятым по очереди. Рассказав о показаниях Фельдмана, я перешел к своему анализу и начал ориентировать следователей на уклон в допросах с целью вскрытия несомненно существующего в РККА военного заговора...

Как только окончилось совещание, я... вызвал Фельдмана. К вечеру 19 мая было написано на мое имя... показание о военном заговоре с участием Тухачевского, Якира, Эйдемана и др., на основании которого состоялось 21 или 22 мая решение ЦК ВКП(б) об аресте Тухачевского и ряда других. К слову говоря, Тухачевского начал допрашивать я 25-го, а 26.5 он признался. После этого я получил 30.5 Якира».

Историки незаслуженно бросили грязное пятно на Ушакова-Ушамирского, который вел следствие по этому делу, очернив его подозрением в «истязании» допрашиваемых. Никаких серьезных доказательств этого нет, и не было. То же касается начальника 5-го отдела ГУГБ комиссара государственной безопасности 2-го ранга Израиля Моисеевича Леплевского. Именно их подписи стоят на протоколах допросов военных, включая и Тухачевского.

Впрочем, готовность сделать признания объяснялась не национальностью. Два заявления Ежову 16 мая написал и командарм 2-го ранга, эстонец А.И. Корк. В первом он сообщил, что военная организация правых, включавшая троцкистскую под руководством Путны, Примакова и Туровского, была лишь частью более крупной организации, в которую его вовлек Енукидзе. Он указывал: «Основная задача группы состояла в проведении переворота в Кремле». Во втором он показал, что во главе организации стоял штаб переворота в составе Корка, Тухачевского и Путны.

Конечно, та поражающая поспешность, с которой арестованные начали давать показания не может не бросаться в глаза. Арестованный 15 мая, уже на следующий день Фельдман показал, что был вовлечен в заговор в 1934 году Примаковым, и указал на принадлежность к заговору Путны, Зюка и Шмидта.

Через три дня, на первом допросе, проведенном комиссаром госбезопасности З.М. Ушаковым (Ушамирским) 19 мая, он назвал имена более сорока человек, в том числе: Гамарника, Геккера, Б.С. Горбачева, Дыбенко, Кутякова, Осепяна, Шапошникова, Ягоду. В написанном в этот же день заявлении он делает дополнение, указав, что в контрреволюционную организацию его вовлек лично Тухачевский. И сообщает, что об участии в заговоре Примакова, Путны, Зюка и Шмидта ему стало известно с его слов. К руководителям заговора Фельдман отнес Тухачевского, Корка, Якира, а в числе завербованных лично им он назвал начальника Военной школы им. ВЦИК комбрига Н.Г. Егорова.

Кроме Егорова, он указал на вербовку им в заговор в 1933 году: начальника Военно-инженерной академии РККА Смолина, в 1934 году – начальника 3-го отдела Штаба РККА Аппогу. К 1935 году подследственный отнес вербовку заместителя командующего войсками ПриВО Кутякова. Фельдман оказался расчетлив, и в своем заявлении просил следствие учесть, что помогал изобличать участников военного заговора.

В этот же день, 19 мая, под давлением новых неопровержимых фактов, обширные показания дал Ягода. Его допрос вели заместитель народного комиссара внутренних дел СССР, комиссар государственной безопасности 3-го ранга (т. е. генерал-лейтенант) Курский и начальник отделения ГУГБ капитан государственной безопасности (полковник) Коган. Вечером того же дня Ягода уточнил подробности своего вхождения в заговор правых зимой 1932/33 года. На вопрос, в чем же заключались планы правых, бывший начальник НКВД показал:

«Ягода: Планы правых в то время сводились к захвату власти путем так называемого дворцового переворота. Енукидзе говорил мне, что он лично по постановлению центра правых готовит этот переворот. По словам Енукидзе, он готовит людей в Кремле и в его гарнизоне (тогда еще охрана Кремля находилась в руках Енукидзе).

Вопрос: И он назвал вам своих людей в гарнизоне Кремля?

Ягода: Да, назвал. Енукидзе заявил мне, что комендант Кремля Петерсон целиком им завербован, что он посвящен в дела заговора. Петерсон занят подготовкой кадров заговорщиков – исполнителей в школе ВЦИК, расположенной в Кремле, и в командном составе Кремлевского гарнизона.

«При удачной ситуации внутри страны, – говорил Енукидзе, – как и в международном положении, мы сможем в один день без всякого труда поставить страну перед свершившимся фактом государственного переворота. Придется, конечно, поторговаться с троцкистами и зиновьевцами о конструкции правительства, подерутся за портфели, но диктовать условия будем мы, так как власть будет в наших руках. В наших руках Московский гарнизон».

Я, естественно, заинтересовался у Енукидзе, как понимать его заявление о том, что и «Московский гарнизон в наших руках». Енукидзе сообщил мне, что Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами.

Вопрос: С кем с нами? С правыми?

Ягода: Корк являлся участником заговора правых, но имел самостоятельную группу среди военных, которая объединяла троцкистов. Я знаю, что помощник Корка по командованию Московским военным округом Горбачев тоже являлся участником заговора, хотя он и троцкист. Среди военных вообще блок троцкистов, зиновьевцев и правых был заключен на более крепкой организационной основе, и в общем заговоре против Советской власти они выступали как единая группа.

Вопрос: Кого еще из участников группы военных вы знаете?

Ягода: Лично я связи с военными не имел. Моя осведомленность о них идет от Енукидзе. Я говорил уже о Корке и Горбачеве. Я знаю, что были и другие военные, участники заговора (Примаков, Путна, Шмидт и др.), но это стало мне известно значительно позлее уже по материалам следствия или от Воловича (о Примакове).

Я хочу здесь заявить, что в конце 1933 года Енукидзе в одной из бесед говорил мне о Тухачевском как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с нами. Но это был единственный разговор о Тухачевском, очень неопределенный, и я опасаюсь показывать о нем более определенно.

Вопрос: Чего вы опасаетесь? От вас требуется показывать то, что вы знаете. А то, что вы говорите о Тухачевском, нелепо и неопределенно. Что именно говорил вам Енукидзе о нем? Говорите яснее.

Ягода: В одной из бесед о военной группе нашего заговора я обратил внимание Енукидзе на то, что Корк не такая крупная и авторитетная в военном мире фигура, вокруг которой можно собрать все оппозиционные группы в армии, что следовало бы подобрать более авторитетную фигуру... И тогда Енукидзе мне заявил, что такая фигура имеется, назвав Тухачевского. На мой вопрос, завербован ли Тухачевский, Енукидзе ответил, что это не так просто и что вся военная группа ориентируется на Тухачевского как на своего будущего руководителя. Я допускаю мысль, что Енукидзе мне ничего более определенного не говорил, потому что не во всем мне доверял. Но это только мое предположение.

Вопрос: А к разговору о Тухачевском, о его роли в заговоре вы возвращались когда-либо при встречах с Енукидзе?

Ягода: Нет».

Подчеркнем, что Ягода не оговаривает Тухачевского и не подставляет его. Пожалуй, в этом можно даже усмотреть некую «порядочность» допрашиваемого, но не будем из этого делать поспешный вывод, будто бы он ничего не скрывал. Вынужденные давать показания, под давлением улик и признаний, сделанных подельниками, подследственные избегали деталей, касавшихся собственного участия в заговоре, затрагивающих их личные интересы. Словом, демонстрируя готовность идти навстречу следователям, арестованные проявляли возможную гибкость, чтобы не усугубить и без того сложное свое положение.

Однако обратим внимание и на то, что и следователь не давит на подследственного и хватается за возможность раскрутить новую версию. Впрочем, у следствия уже было достаточно информации из других источников. На следующий день, 20 мая, Ежов направил Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу «протоколы допроса Фельдмана Б.М. бывшего н-ка Управления по начсоставу РККА (управление кадров) от 19 мая 1937 года». В сопроводительной записке нарком сообщал:

«Фельдман показал, что он является участником военно-троцкистского заговора и был завербован Тухачевским М.Н. в начале 1932 года. Среди заговорщиков Фельдман назвал Якира, Эйдемана, н-ка штаба Закавказского военного округа Савицкого, заместителя командующего Приволжским округом ВО Кутякова, бывшего н-ка начальника школы ВЦИК Егорова, начальника инженерной академии Смолина, бывшего помощника начальника инженерного управления Максимова и бывшего заместителя начальника автобронетанкового управления Ольшанского. Прошу обсудить вопрос об аресте остальных участников заговора, названных Фельдманом».

В расследовании наступала кульминация. В этот же день был снят с постов 1-й заместитель наркома обороны, 1-й заместитель председателя Военного совета при наркоме обороны и начальник Главного политического управления Красной Армии Гамарник. Однако он не был арестован, а назначен членом Военного совета Среднеазиатского военного округа. Зато 21 мая арестовали начальника управления боевой подготовки РККА комкора Чайковского и начальника управления связи РККА комкора Лонгву – поляка по национальности.

Теперь, когда в следствии наступил прорыв, количество лиц, называемых по причастности к заговору военных, стало стремительно множиться. На состоявшемся 21 мая допросе Примаков назвал новых известных ему участников заговора. В их числе был заместитель командующего войсками Московского военного округа в 1933-1937 годах, а с марта 1937 года командующего войсками Уральского военного округа Б.С. Горбачев.

Примаков показал: «Горбачев, комкор, заместитель командующего войсками МВО, известен мне со слов Геккера, который сообщил мне, что Горбачев связан с Сокольниковым и Тухачевским. Личный контакт с Горбачевым я не устанавливал. Геккер сообщил мне, что он в хороших отношениях с Горбачевым, который часто бывает у Сокольникова».

Бывший штаб-ротмистр царской армии А.И. Геккер уже в начале 1920 года стал начальником штаба внутренних войск республики (т. е. в его подчинении находились концентрационные лагеря), затем он был военным атташе в Китае и Турции. В 1934 году он занял должность начальника отдела внешних сношений Разведупра РККА.

В протоколе допроса Примакова отмечается: «Геккер, комкор, начальник отдела внешних сношений НКО, стал известен мне, как участник заговора, со слов Сергеева (начальник кафедры Военной академии им. М.В. Фрунзе, – К. Р.). Установив с ним личный контакт, я узнал, что он лично связан с Сокольниковым, Корком, Тухачевским. Он сообщил мне в разговоре, что аппарат внешних сношений обслуживает Тухачевского и обеспечивает ему связь с заграницей – с кем и как, он мне не рассказал, я полагал, что с Троцким».

Примаков упрощает ситуацию. На самом деле через Геккера Тухачевский и члены его центра осуществляли связь с военным руководством Германии. Именно он устраивал поездки «Полководцев» в Берлин, для присутствия на манёврах вермахта. Но фамилия Тухачевского уже отдавалась эхом в следственных кабинетах.

Тем временем мир жил совсем другими новостями и впечатлениями. И в те часы, когда чекисты собирали в единый ансамбль будущих участников военного судебного процесса, Сталин занимался повседневными делами.

21 мая страна встретила с ликованием. Все средства информации сообщили о начале Первой советской высокоширотной воздушной экспедиции «Север-1». Самолет М.В. Водопьянова доставил и высадил во льдах неизведанной и поэтому манящей своей таинственностью Арктики четырех отважных зимовщиков, участников станции «Северный полюс».

С июня 1937 года по февраль 1938 года дрейфующие на льдине Папанин, Ширшов, Федоров и Кренкель были в центре внимания как советской, так и мировой общественности. Взволнованный сообщением, летчик Валерий Чкалов позвонил Молотову, чтобы выяснить, каково же мнение Сталина о желании его экипажа лететь в Северную Америку. Чкалов сообщил, что его самолет к полету готов, и, выслушав его, Молотов пообещал, что в ближайшее время этот вопрос будет обсужден.

Да, Советская страна жила наполненной, кипучей жизнью, и Сталин продолжал осуществление своих многообразных задач. Еще накануне, 28 апреля на заседании СНК было принято постановление «О третьем пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР» в 1938-1942 годы. Однако для руководителей государства эти дни всеобщего торжества были приперчены горечью пока не обнародованной тайны.

В этот последний месяц весны особенно подавленным ощущал себя Тухачевский. Он уже предчувствовал, что время его пребывания на свободе сочтено. Трудно сказать, на что он рассчитывал, но он не потянулся к пистолету и, видимо, уже сживался мыслью об аресте. В Куйбышев он приехал в собственном вагон-салоне. Вскоре после приезда он отправился на окружную партконференцию, и хотя его появление в президиуме на вечернем заседании встретили привычно щекочущими самолюбие аплодисментами, это уже не волновало тщеславного военного.

На следующий день вечером он должен был выступить перед областным активом и утром снова сидел на сцене. Генерал-лейтенант Ермолин вспоминал, что таким он не видел Тухачевского никогда: «Виски поседели, глаза припухли. Иногда он опускал веки, словно от режущего света. Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши...».

Вдова Фельдмана тоже отмечает упадническое настроение Тухачевского. Она писала, что «в последние месяцы жизни он потреблял коньяк больше обычного». Тому, что вид командующего округом был не очень счастливый, существовала причина – накануне ему позвонили из Москвы и сообщили, что арестован его ближайший друг Фельдман. Выступление Тухачевского на конференции не состоялось.

До определенного периода с материалами следствия из членов Политбюро были знакомы только Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов. Представив показания Корка и Фельдмана о подготовке военного переворота, Ежов запросил санкцию на дальнейшие аресты. Он получил ее сразу.

Все уже было ясно. В один день, 22 мая, в Москве был арестован председатель Центрального совета Осовиахима Р.П. Эйдеман, а в Куйбышеве – командующий Приволжским военным округом Тухачевский.

И все же Сталин, хотя и задним числом, исполнил формальности. 24 мая за своей подписью он направил членам и кандидатам в члены ЦК письмо для голосования опросом. «На основании данных, – говорилось в нем, – изобличающих члена ЦК ВКП(б) Рудзутака и кандидата в члены ЦК ВКП(б) Тухачевского в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии, Политбюро ЦК ВКП(б) ставит на голосование предложение об исключении из партии Рудзутака и Тухачевского и передаче их дел в Наркомвнудел».

Да, аресты коснулись не только военных. 22 мая был арестован начальник Центрального управления народнохозяйственного учета Краваль, 24-го числа – председатель Совнаркома Белоруссии Голодед; в эти же дни арестовали и бывшего полпреда в Турции Карахана.

Тухачевского взяли в приемной, где он ожидал встречи с секретарем Куйбышевского обкома партии Постышевым. С него сняли мундир с маршальскими звездами, который он надел лишь полтора года назад. Чекисты переодели его в гражданское платье и черным ходом вывели к подъехавшей оперативной машине. Все. Занавес опустился. Наступила пауза, и пьеса заговора подошла к последнему действию.

Но это еще не означало финал. Арестованный почти месяц назад, лишь на очередном допросе 25 мая Ягода сообщил «о своих мероприятиях по спасению (выгораживанию. – К. Р.) заговорщиков» в период начала им следствия «Клубок» и о своих действиях в 1935 году, направленных на овладение руководством по охране Кремля. Накануне в Москве, во внутренней тюрьме НКВД, появился заключенный под № 94 – Михаил Тухачевский.

Первый его допрос состоялся на следующий день после доставки в столицу. В заявлении от 26 мая Тухачевский собственноручно написал: «Народному комиссару внутренних дел Н.И. Ежову. Будучи арестован 22 мая, прибыв в Москву 24-го, впервые был допрошен 25-го и сегодня, 26 мая, заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа.

Основание заговора относится к 1930 году. Участие в нем принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чем подробно покажу дополнительно. Тухачевский».

Характерно, что Тухачевский «заговорил» на первом же допросе. Таким образом, применить физические меры воздействия, о которых с гневом и состраданием писали сочинители, у следователей не было не только необходимости, но и возможности.

Накануне арестованному были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые назвали его руководителем заговора. Как и его подельники, Тухачевский попросил ознакомить его с показаниями других подследственных.

Арестованный 22 мая во время работы Московской партийной конференции, председатель Центрального совета Осовиахима Эйдеман написал заявление на имя Ежова 25 мая. Он тоже сообщил о согласии помочь следствию в раскрытии преступления.

Конечно, объявив о готовности сделать признания и называя фамилии людей, которых он втянул в преступную деятельность, Тухачевский лавировал. Он делал попытки скрыть от следствия действительные факты, сгладить свою роль в руководстве заговором. Поэтому проводивший следствие помощник начальника Особого отдела, капитан госбезопасности Зиновий Ушаков (Ушамирский) после каждого допроса заставлял его писать специальные заявления.

Тухачевский хотя и имел амбиции, но был не борцом, а реалистом – он тоже хотел знать объем информации, которым располагает следствие. 26 мая он пишет в заявлении на имя Ежова: «Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путной и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военно-троцкистского заговора. Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания без малейшего утаивания чего-либо из своей вины в этом деле, а равно и вины других лиц заговора».

Конечно, это не торг – это некий практицизм; арестованный прикидывает, до каких пределов стоит признаваться. При последовательном прослеживании хронологии следствия становится совершенно очевидно, что утверждения будто бы следователи применяли к «великим полководцам» меры физического воздействия, «выбивая» из них признания, – просто нелепы.

Зачем? Бить подследственных в таких условиях со стороны следователей явилось бы проявлением неосмотрительности. Можно сказать: глупости; насилие могло даже обозлить их, укрепив волю (если она была); людей ломает не истязание, а боязнь неизвестности.

Поэтому его просьбу удовлетворили. Ушаков объяснял столь скорое признание тем, что он выложил Тухачевскому все материалы, которыми располагал, включая и показания сообщников. Внимательно их прочитав, он понял, что ему не вывернуться, и на дальнейших допросах он назвал несколько десятков имен заговорщиков. Тухачевский сдал всех. Все участники заговора, названные им, были арестованы и позже расстреляны. То есть в судьбах этих людей он выполнил миссию не только провокатора, но и предателя.

При своем огромном честолюбии, склонности к азартной интриге, в которой ему выпадала роль авторитетного лидера, в процессе следствия он демонстрировал равнодушие к судьбам людей, ставших соучастниками его преступления. Он сдавал их без жалости. Рассказывая 27 мая о составе заговора, он показал, что в число участников центра входили он, Тухачевский, С.С. Каменев, Фельдман, Эйдеман, а также Примаков, после его приезда в Москву из Северо-Кавказского военного округа.

На вопрос: «Кто им лично был завербован в заговор?», Тухачевский ответил: в 1932 г. – Фельдман, Смолин, Алафузо; в 1933 г. – Ефимов, Путна, Эйдеман и Вакулич; в 1934 г. – Якир, Горбачев, Примаков, Аппога, Василенко, Белицкий; в 1935 г. – Корк, Сергеев, Чайковский, Вольпе; в 1936 г. – Инно. Кроме перечисленных, он назвал среди завербованных бывшего заместителя начальника ВВС РККА Наумова и начальника Научно-исследовательского химического института РККА Рохинсона.

В этот же день Тухачевский сделал признания и о террористических намерениях заговорщиков. Он показал: «Одновременно готовились террористические акты против членов Политбюро ЦК ВКП(б). Основных террористических групп было три: одна из них возглавлялась Горбачевым, в нее входили Егоров и Петерсон; вторая возглавлялась Туровским, в нее входили Шмидт и Зюк. Эта группа готовила совершение террористического акта против Ворошилова. Третья группа была организована Примаковым в бытность его в Ленинграде».

Реагируя на предложение следователя назвать всех известных ему заговорщиков, Тухачевский показал, что в заговор вовлечены: комдивы Савицкий (нач. штаба ЗакВО), Давидовский (командир 11-го механизированного корпуса) – со слов Фельдмана, Кутяков, Воронков (командир формируемой химической дивизии ПВО), Егоров (начальник Военной школы им. ВЦИК), Петерсон (со слов Горбачева), Лапин, Д. Шмидт, Туровский, Зюк, Розынко, Ольшевский, Козицкий, Тухарели, Ольшанский, Щеглов и др.

Вглядываясь в пространные списки фамилий военных, названных Тухачевским и его подельниками, не может не возникнуть естественное недоумение. В чьей голове вообще могла позже возникнуть даже мысль о реабилитации участников группы Тухачевского? Ведь если даже допустить, что заговора не было, то уже сама выдача следствию других лиц является преступлением. По юридическим меркам это оговор и клевета. Но по моральным – подлость.

Конечно, следствие не могли не заинтересовать отношения военных заговорщиков с другими антисоветскими силами. Рассказывая о связи с троцкистским центром, Тухачевский пояснял, что он поддерживал ее через Путну и Примакова. На допросе 27 мая он уточнил, что, кроме того, связь с Троцким установил сам через Ромма, а с одним из руководителей центра Пятаковым был связан лично.

На этом же допросе он показал: связь между военным центром и организацией правых поддерживалась им через Горбачева и Петерсона, которые были связаны с Енукидзе, Ягодой, Бухариным и Рыковым.

На следующий день, 28 мая, когда в допросе Тухачевского принял участие нарком НКВД Ежов, подследственный признался о связи с правой оппозицией и с немецкой разведкой. Так, в протоколе допроса отмечено:

«Тухачевский: «Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично связался с Бухариным. С немцами я установил связь с 1925 года, когда я ездил на учения и маневры...

Ежов: Кто устроил вам свидание с Седовым?

Тухачевский: Путна. При моей поездке в Лондон в тридцать шестом году. (Путна был в тот период советским военным атташе в Англии. – К. Р.)

Ежов: С кем вы были связаны по заговору?

Тухачевский: С Фельдманом, Сергеем Сергеевичем Каменевым, Якиром, Эйдеманом, Енукидзе, Бухариным, Караханом, Ягодой, Смирновым, Осепяном и Пятаковым».

Итак, «маршал» продолжал сдавать своих подельников, и в этот же день (28 мая) в Москве был арестован командующий Закавказским военным округом И.Э. Якир. На следующий день в Вязьме та же участь постигла командующего Белорусским военным округом Уборевича.

Кстати, кого уж следует «пожалеть» из участников следствия, так это самого следователя Ушакова. Он свидетельствует: «Ну, о том, что Фельдман Б.М. у меня сознался в участии в военном заговоре... на основании чего 22-го числа того же месяца начались аресты... говорить не приходится. 25 мая мне дали допрашивать Тухачевского, который сознался 26-го, а 30-го я получил Якира. Ведя один, без помощников, эту тройку и имея указание, что через несколько дней дело должно быть закончено для слушания, я, почти не ложась спать, вытаскивал от них побольше фактов, побольше заговорщиков».

Очередное «покаяние» Тухачевский написал 29 мая. В нем он признавался, что, несмотря на его обещание говорить правду, он снова дал неправильную информацию, и что он «еще в 1928 г. был втянут Енукидзе в организацию правых и с 1934 года был лично связан с Бухариным, Ягодой, Караханом и др.»

30 мая стало днем очных ставок. В этот день, в связи с новыми арестами, следователи устроили Ионе Якиру и Августу Корку очную ставку с Тухачевским. Ее проводили начальники отделов ГУГБ: Особого – И.М. Леплевский, 4-го – М.И. Литвин и начальник 6-го отделения этого же отдела капитан госбезопасности Глебов (Юфа). Присутствовали Ежов и его заместитель Фриновский.

На ней между подельниками возникли некоторые разногласия. Если эстонец Корк показал, что в состав центра заговора входили он, Корк, Якир и Эйдеман, то Тухачевский называл верхушку центра в числе: он, Тухачевский, Каменев, Фельдман и Эйдеман.

Эти кажущиеся противоречия имели для подследственных принципиальное значение. Дело в том, что Корк имел в виду, можно сказать, первую стадию заговора, когда в среде правых возникла мысль о совершении «дворцового переворота». А Тухачевский, в свою очередь, хотел отмежеваться от участия в подготовке такого «переворота», и относил свою активную деятельность в заговоре на более поздний период.

В этот же день (30 мая) очную ставку с Корком дали и Уборевичу. Ее, уже без Ежова и Фриновского, провела та же команда следователей и помощник Леплевского майор госбезопасности Карелин. Корк подтвердил свои показания. То, что в «июле 1931 г. он был завербован секретарем ЦИК СССР А.С. Енукидзе в состав военной организации, а спустя несколько месяцев Тухачевский сказал ему, что в организацию входят также Уборевич, Якир и Эйдеман».

Примерно в октябре того же года, говорил Корк, он получил от Тухачевского поручение – пойти на квартиру к Уборевичу и поговорить с ним о новых кадрах для организации. Там он застал своего помощника по материально-техническому обеспечению Д.И. Косича, и они втроем обсуждали вопрос о кадрах. Корк также показал, что при очередных встречах с Енукидзе последний сообщил ему, что план переворота в Кремле при помощи вооруженной силы – Школы им. ВЦИК – согласован с Тухачевским.

Корк рассказал также о встречах, проходивших у Тухачевского в 1932—1935 годах, и показал, что на них присутствовали Тухачевский, он, Корк, Уборевич, Эйдеман и не всегда Якир. Он говорил, что вопрос осуществления переворота в Кремле принял затяжной характер. Сигнала о выступлении, который должны были дать Рыков и Бухарин, почему-то не было, поэтому рассматривались темы пораженческого характера.

Одно из таких «сборищ», как называл их Корк, состоялось в начале 1935 года, когда военный атташе в Англии В.К. Путна «привез свежие сведения из Германии. Сбор был в следующем составе: Тухачевский, Корк, Уборевич, Якир, Эйдеман. Обсуждался вопрос, как осуществить пораженческий план. На этом сборище, отмечал Корк, Тухачевский сказал им, что до сих пор он вел переговоры на эту тему разрозненно, т.е. разговаривал с ними отдельно, как с основными руководителями заговора, а теперь хочет поговорить с ними вместе. Уборевич на этом совещании полностью согласился с теми установками, которые выдвинул Тухачевский.

Он [Уборевич] тогда сказал Корку, что тот во время войны будет командовать армией на правом фланге Западного фронта и что эта армия будет наступать в общем направлении на Ригу. В ходе боевых действий левый фланг и тылы армии будут поставлены под удар противника со стороны Вильно, обеспечив тем самым поражение».

Уборевич отрицал все сказанное Корком. Так, в частности, он сослался на то, что в оперативном плане Белорусского округа 1935 года нет направления выхода армий на Ригу. На этот довод Корк резонно заявил: «Что касается вопросов оперативного плана, то разве можно было бы допустить, чтобы те соображения, которые я, Уборевич, Якир под руководством Тухачевского составляли, мы могли бы включить в письменную разработку. Ведь тогда нас точно бы разоблачили».

В этот предпоследний день весны в кабинетах архитектурно строгого здания на Лубянке арестованные имели неограниченную возможность долго смотреть друг другу в глаза. На состоявшейся в тот же день очной ставке с Якиром Корк заявил, что в уже в 1931 году он и Якир вошли в руководящую группу военного заговора по свержению сталинского руководства.

Осенью того же года им стало известно, что правые решили осуществить в Кремле переворот при помощи вооруженной силы – Школы им. ВЦИК. Поскольку осуществление этого плана по разным причинам откладывалось, то он (Корк) и Якир, встречаясь у Тухачевского, неоднократно обсуждали вопросы военного заговора в целом, детали замыслов о перевороте в Кремле, подрывной работе в Красной Армии.

Как и Уборевич, первоначально Якир эти показания Корка отверг. Он даже возмутился: «Я всегда знал, что Корк очень нехороший человек, чтобы не сказать более крепко, но я никогда не мог предположить, что он просто провокатор».

Однако настырного эстонца это возмущение подельника не смутило. На вопрос следователя, кого он знает из членов военной организации в Москве, Корк назвал Петерсона, Косича, Ошлея и Веклевича. Он показал, что в отношении командующих военными округами «глава их организации Тухачевский обещал говорить с ними отдельно, рассматривая как опору военного заговора на местах. В Киевском военном округе такой опорой был Якир». На вопрос следователя Якиру: «Подтверждает ли он показания Корка?», тот ответил: «Категорически отрицаю и буду дальше отрицать».

Но долго отрицать эти факты Якир не стал. Проведя бессонную ночь, уже на следующий день после доверительной беседы со своим «единородцем» следователем Зиновием Ушаковым, 31 мая, Якир написал заявление Ежову.

В нем он признал себя участником заговора и указал, «что в заговор его вовлек Тухачевский в 1933 году». В заявлении Якир услужливо пишет: «Я хочу... помочь ускорить следствие, рассказать все о заговоре и заслужить право на то, что Советское правительство поверит в мое полное разоружение».

Дальше, уже с «чистой» совестью, Якир выполнял свое обещание. На последующих допросах он показал, что в 1933 году был вовлечен Тухачевским в заговор и ознакомлен с его целями и задачами. В конце 1934 года Тухачевский при встрече с ним, ним (Якиром) и Уборевичем, посвятил их в планы Кремлевского переворота, который намечался на 1936 год, когда Гитлер должен будет закончить подготовку к войне. Тогда же Тухачевский назвал непосредственных организаторов заговора: Енукидзе, Н.Г. Егорова и еще «каких-то чекистов», среди которых Якир смог запомнить только фамилию еврея Паукера.

Итак, уже после первого допроса все арестованные стали делать признания, но наиболее старательно сотрудничал со следствием Борис Фельдман. Этот крупный, высокий мужчина, косая сажень в плечах и более ста килограммов весом, демонстрировал исключительную лояльность, скорее даже услужливость.

Вот одна из записок комкора Фельдмана следователю: «Помощнику начальника 5 отдела ГУГБ НКВД Союза СССР тов. Ушакову. Зиновий Маркович! Начало и концовку заявления я написал по собственному усмотрению... Благодарю за Ваше внимание и заботливость – я получил 29-го печенье, яблоки, папиросы и сегодня папиросы, откуда от кого, не говорят, но я-то знаю, от кого. Фельдман. 31.V.1937 г.» Если предположить, что Фельдман за папиросы «продал» Тухачевского, то последнему следовало соображать, с кем связываться...

Но какие же «пытки»? «Избиения», «кровь» на потолке? О каких «костоломах» с Лубянки рассказывали историки всему миру более полувека? Интеллигентные люди... которым от души хочется сделать признания. Заговорщик Фельдман просто сам рвется к сотрудничеству со следствием.

В этом довольно пространном заявлении Фельдман пишет: «После очной ставки с арестованным Тухачевским М.Н. (25 мая) и написания мною последних показаний от 23 мая Вы обещали вызвать меня к себе для сообщения (дачи) всех тех дополнительных фактов, относящихся к контрреволюционной деятельности армейской организации, которые я восстановлю в своей памяти. Не дождавшись вызова, и после краткого разговора с Вами, сегодня ночью я решил написать Вам из камеры, изложив новые обстоятельства, касающиеся заговора, о которых вспомнил за последние дни...»

Участники военного заговора не были борцами, вдохновленными идеей. Они хватались за любую соломинку. В приложении к записке Фельдман с подобострастием пишет: «Изложив Вам все факты, о которых я вспомнил за последние дни, все же прошу Вас, т. Ушаков, вызвать меня лично к Вам. Я хочу через вас или т. Леплевского передать народному комиссару внутренних дел Союза СССР тов. Ежову, что я готов, если это нужно для Красной Армии, выступить перед кем угодно и где угодно и рассказать все, что я знаю о военном заговоре.

И это чистилище (как Вы назвали чистилищем мою очную ставку с Тухачевским) я готов пройти. Показать всем вам, которые протягивают мне руку помощи, чтобы вытянуть меня из грязного омута, что Вы не ошиблись, определив на первом же допросе, что Фельдман не закоренелый, неисправимый враг, над коим не стоит поработать, потрудиться, чтобы он раскаялся и помог следствию ударить по заговору. Последнее мое обращение прошу передать и тов. Ворошилову».

Начальника отдела внешних сношений НКО А.И. Геккера, на причастность которого к заговору Примаков указал 21 мая, арестовали 30 числа. Уже через день (1 июня) в заявлении на имя Ежова Геккер признал себя виновным и назвал своим вербовщиком Тухачевского. На последовавших допросах 1-го и 9 июня он подтвердил показания, добавив, что был в близких отношениях с Серебряковым и Сокольниковым, и разделял взгляды правых – Рыкова, Бухарина. Геккер показал, что знал о Тухачевском как главе центра заговора военных и по его поручению установил связь с генеральными штабами Германии и Японии.

Трудно сказать, почему в это время не арестовали Гамарника? Правда, 30 мая Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о его увольнении с должности. В решении отмечалось: «Отстранить т. Гамарника и Аронштама (родственника жены Тухачевского. – К. Р.) от работы в Наркомате обороны и исключить их из состава Военного совета как работников, находившихся в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре».

Но когда на следующий день, 31 мая, по приказу Ворошилова к Гамарнику явились заместитель начальника Политуправления А. Булин и начальник управления делами Наркомата обороны И. Смородинов, чтобы объявить приказ об увольнении из Красной Армии, – Гамарник застрелился. Он пустил в себя пулю сразу после ухода посетителей. У него не было иллюзий в отношении своего будущего. Вскоре были арестованы его ближайшие сотрудники; М.В. Сангурского, который пользовался покровительством Гамарника и был заместителем командующего Дальневосточным фронтом Блюхера, арестовали 1 июня.

Если день 30 мая был днем очных ставок, то 31-е число можно назвать днем заявлений или «моментом истины». Их писали все будущие участники процесса. Правда, исключением стал Уборевич. Впрочем, он тоже запирался недолго. Свое заявление он написал через день после очной ставки – 1 июня. В нем он признал, что является членом антисоветского военного заговора и намерен правдиво изложить все обстоятельства, связанные с его участниками.

«Заговор, – писал Уборевич, – возник в 1934 году, и тогда же меня вовлек в заговор Тухачевский». Это заявление на 19 страницах, написанное на имя Ежова, и было представлено позже на совещании Военного совета. Уборевич указывал, что заговору предшествовала «военная групповщина», направленная против единства в армии и лично против Ворошилова. В результате он (Уборевич) сблизился с Тухачевским, а тот свел его с Якиром, который был в близких отношениях с Гамарником.

Он отмечал, что антисоветские настроения в этой группе росли, а после прихода к власти в Германии Гитлера у него, Уборевича, Тухачевского и Якира появилось неверие в военную мощь Советского государства, и они считали, что в будущей войне с Германией и Японией, а также с Польшей Красная Армия потерпит поражение.

Говоря о возникновении заговора в конце 1934 года, фактически Уборевич лишь констатировал момент собственного вхождения в число его участников. Он отмечает, что это был период, когда их (заговорщиков) «неверие переросло в пораженчество». Это послужило толчком к тому, что Тухачевский, Якир, Уборевич «начали проводить активную контрреволюционную работу, направленную на создание условий, обеспечивающих поражение Красной Армии в будущей войне».

Уборевич писал, что до его включения в состав центра Тухачевский говорил о существовании заговора лишь намеками, и делает отсюда вывод, что тот, видимо, не доверял ему. Решающий разговор состоялся в 1935 году. Тогда Тухачевский заявил, что на троцкистов и правых следует смотреть как на попутчиков, а в действительности же он думает о своей единоличной диктатуре. Тогда же Тухачевский сказал ему и о сроках государственного переворота, который приурочен к возникновению войны с Германией, Японией и Польшей.

Сразу предупредим возражения в отношении якобы нереальности союза поляков с Германией, со ссылками на последовавший позже захват немцами Польши. Нет, ничего нереального в таком раскладе планов не было. Обратим внимание, что именно в 1934 году Германия и Польша заключили договор о ненападении.

Но даже и в 1939 году, уже при реализации Мюнхенской сделки, – то есть оккупации вместе с поляками Чехословакии, – лица в окружении Гитлера имели намерения «крепче привязать Польшу к германской политике». В то время Гитлер предлагал Польше стать сателлитом Германии и занять новое место в Европе, которую он собирался создать. И лишь заигрывание польского правительства с Англией и посещение весной 1939 года министром иностранных дел Польши полковником Беком Лондона определило метаморфозу интересов Гитлера в пользу 1 сентября 1939 года.

Но вернемся к заявлению Уборевича. Он писал, что в конце 1935 года, после Киевских маневров, Тухачевский в присутствии Якира рассказал о другом варианте государственного переворота – в условиях войны. План Тухачевского сводился к тому, что верные заговорщикам воинские части неожиданным налетом арестовывают членов правительства и руководство ВКП(б). Правда, Уборевич утверждал, что подробностей Тухачевский при этом им с Якиром не излагал.

Зато он назвал людей, игравших руководящую роль в заговоре: Якир, Гамарник, Корк, Эйдеман. В числе других участников он перечислил сотрудников центрального аппарата Наркомата и Генерального штаба Роговского, Белецкого, Ольшанского, Аппогу, Левичева и начальника штаба Киевского военного округа Кучинского.

Говоря в заявлении о собственной вербовочной работе по вовлечению военных в ряды заговорщиков, Уборевич назвал десять человек. В их числе он указал: начальника штаба руководимого им Белорусского военного округа комдива Боброва, командира 5-го стрелкового корпуса комдива Казанского, бывшего начальника ВВС округа комкора Лапина, командира 2-го стрелкового корпуса комдива Зюзь-Яковенко и бывшего своего начальника штаба округа комдива Мерецкова.

Итак, не прошло и недели после первого вызова Тухачевского на допрос, как все арестованные дали следствию обличающие их показания. И с какой бы стороны ни оценивать поведение «выдающегося маршала» и его подельников, но терновые венцы великомучеников сползают с их голов в грязь.

Очевидно, что хотя в течение времени заговор и претерпел трансформацию, но он вполне сложился и имел целью свержение существовавшей власти. Причем для достижения своих интересов заговорщики пошли на предательство. Рассчитывая на сделку с чужеземцами и готовя «план поражения», в случае нашествия иноземных врагов, они изменили стране и ее народу. Они нарушили военную присягу.

Но была и другая сторона медали. В числе лиц, вовлеченных ими в заговор, подследственные назвали десятки фамилий! Все названные ими соучастники пойдут под расстрел! По каким меркам ни оценивать поведение Тухачевского и его подельников – оно преступно и морально нечистоплотно. Если названные ими люди причастны к заговору, то, сдав их, руководители совершили двойное предательство. Если же они оклеветали своих армейских коллег, то это еще хуже – подлость. Как ни крути, но это были поступки негодяев.

И все-таки в чем загадка этих быстрых признаний? Почему «люди исключительного мужества» – как утверждали некоторые авторы, – через два, три дня, а то и в день ареста стали давать разоблачающие друг друга показания?

Основная причина в том, что за действиями заговорщиков не стояло настоящих идеалов. Ими двигали лишь частные меркантильные интересы и собственное тщеславие. У них не было даже чувства товарищества по отношению к своим подельникам; и их поспешная перекрестная выдача друг друга, взаимное предательство – не могли не вызвать брезгливости даже у следователей. Но дело даже не в полном отсутствии идеи. «Великих полководцев» ломали страх и отчаяние.

Обращает на себя внимание то, что следователи-профессионалы не спешили проводить первый допрос арестованных. Тухачевский, арестованный 22 мая, не допрашивался до 25-го, а Фельдман, выразивший готовность давать показания уже 15 мая, попал на допрос только 19-го числа.

Эта «выдержка» делалась умышленно, с расчетом на то, что, оказавшись в первый раз в жизни в одиночной камере, изолированной от внешнего мира, арестованный пребывает в состоянии стресса, когда минуты тянутся, как вечность. Полная изоляция, отчаяние от потери перспектив дальнейшей своей судьбы заставляет его тысячу раз «прокручивать» в подсознании обстоятельства, вызвавшие заключение. В мучительных душевных «пытках» ощущения неизвестности воля быстро иссякает, ломается, и когда арестованного вызывают на допрос, он воспринимает встречу со следователем почти как обретенное благо.

Однако та поспешность, с которой стал давать показания Тухачевский, поразила даже специалиста НКВД. Следователь Ушаков-Ушамирский, который вел дело Тухачевского, рассказал: «Я его пальцем не тронул и был поражен, что такой сильный физически и духовно (маршал, герой войны) так сразу во всем признался». Впрочем, это не совсем так – на первом допросе, когда была проведена очная ставка Тухачевского с однодельцами, он, как и все, сначала отрицал свое участие в заговоре.

И услужливо уличавший его Фельдман позже писал: «Я догадывался наверняка, что Тухачевский арестован, но я думал, что он, попав в руки следствия, все сам расскажет – этим хоть немного искупит свою тяжелую вину перед государством, но, увидев его на очной ставке, услышал от него, что он все отрицает, и что я все выдумал... ». Поэтому Фельдман «помог» Тухачевскому «раскаяться».

Конечно, члены «команды» Тухачевского не прошли царские тюрьмы, подобно революционерам-профессионалам. «Командуя» воинскими соединениями, они сами не ходили в штыковую атаку, у них не было возможности закалить свое мужество. Эти люди были и дилетантами политической борьбы, да и бороться им было не за что – у них отсутствовала идея, высокий смысл, ради которого можно было пойти на эшафот с гордо поднятой головой.

Единственное, что какой-то период могло удерживать их от разоблачения подельников, было нежелание признаваться в собственной трусости. Поэтому они и просили предоставления уличающих показаний или очной ставки.

Но когда им предъявляли показания других, когда выяснялось, что следствие имеет уличающую их информацию, то они уже не испытывали страданий «совести». Если тайное стало явным, они не видели смысла скрывать истину. Признание уже не ущемляло остатки гордости, за проявление собственного малодушия. Теперь следователи едва успевали заполнять многостраничные листки протоколов. Услужливо сдавая соучастников, заговорщики выгораживали только себя.

Г. Смирнов указывает, что «в следственном деле Тухачевского... есть показания, написанные его рукой на 143 страницах! Показания аккуратно разделены на несколько глав, с подпунктами, исправлениями и вставками. Написаны они четким почерком со всеми знаками препинания, абзацами и примечаниями. В них он последовательно, поэтапно и скрупулезно вскрывает мельчайшие детали заговора, выдумать которые не мог бы ни один следователь...».

Свои собственноручные показания Тухачевский завершил 1 июня. Он предварил их пояснением: «Настойчиво и неоднократно пытался отрицать как свое участие в заговоре, так и отдельные факты моей антисоветской деятельности, но под давлением улик следствия я должен был признать свою вину. В настоящих показаниях я излагаю свою антисоветскую деятельность в последовательном порядке ».

Первый раздел показаний, фрагменты которых приводились выше, подследственный озаглавил: «Организация и развитие заговора». В этой части Тухачевский в хронологической последовательности перечислил фамилии людей и обстоятельства вовлечения их в заговор. Однако он довольно скупо сообщил о практических вредительских и агентурных действиях.

Так, он лаконично признавал: «В зиму 1935-1936 года я поставил Ефимову и Ольшевскому задачу подготовить на время войны диверсионные взрывы наиболее крупных арт. складов. Туровский в 1936 году сообщил мне, что Саблиным переданы планы Летичевского укрепленного района польской разведке. Алафузо передал польской и германской разведке, какими путями, не знаю, данные об авиации и мех. соединениях, а также об организации ПВО в БВО и КВО.

Перед центром военного заговора встал вопрос о том, как организовать связь с иностранцами и особо с германским генеральным штабом во время войны. Такие связи были намечены».

Перечисляя десятки фамилий людей, вовлеченных им в заговор, Тухачевский фактически готовил черновики их расстрельных приговоров, но он скупо пишет о существе собственной преступной деятельности. Правда, завершая вторую часть признаний, он указал: «Показания о вредительской работе будут изложены мною дополнительно».

Но эта часть протоколов до сих пор не опубликована, и вопрос требует дополнительного исследования. Однако и из известных материалов видно, что замыслы и действия организаторов заговора трансформировались в зависимости от обстоятельств. Так, он указывает, что когда «террор стал делом чрезвычайно сложным», планы заговорщиков были переориентированы на Германию.

Он пишет в первой части показаний: «Обсуждался вопрос и о том, что установившиеся у нас в догитлеровские годы отношения с немецкими военными кругами следует закрепить и постараться выяснить их намерения в отношении СССР. Поэтому при встречах с немцами следовало держать себя с ними предупредительно и дружелюбно, вступая в разговоры о возможных условиях предстоящей войны, подчеркивая свое личное дружественное отношение к немцам».

Это выглядело как своеобразное холуйство, но немецкую поддержку переворота заговорщики считали первоочередной гарантией успеха, и они не могли не заигрывать с ними. После поездки на похороны английского короля и бесед с германскими генералами центр заговора сосредоточил свое внимание на пораженческих действиях в случае войны.

Допрос Тухачевского 1 июля 1937 года вели начальник 5-го отдела Главного управления Государственной безопасности НКВД СССР, комиссар государственной безопасности Леплевский и помощник начальника 5-го отдела Зиновий Ушаков. К этому времени подследственный уже написал собственноручную пространную записку.

В ней он отмечал, что во время апрельской военно-стратегической игры 1936 года по рассмотрению «возможного развертывания операций немцев и поляков против БВО и КВО... и получив незадолго до этого установку от германского генерального штаба через генерала Рунштедта на подготовку поражения на Украинском театре военных действий, я обсудил все эти вопросы сейчас же после игры с Якиром и Уборевичем, а в общих чертах и с прочими членами центра».

В прилагаемом к показаниям разделе "II. План поражения" «гениальный» полководец пишет: «Учитывая директиву Троцкого о подготовке поражения того фронта, где будут действовать немцы, а также указание генерала Рунштедта, что подготовку поражения надо организовать на Украинском фронте, я предложил Якиру облегчить немцам задачу путем диверсионно-вредительской сдачи Летичевского укрепленного района, комендантом которого был участник заговора Саблин.

В случае сдачи Летичевского района немцы легко могли обойти Новгород-Волынский и Житомирские укрепленные районы с юга и, таким образом, опрокинуть всю систему пограничных с Польшей укрепленных районов КВО. Вместе с тем я считал, что если подготовить подрыв ж. д. мостов на Березине и Днепре, в тыл Белорусского фронта, в тот момент, когда немцы начнут обходить фланг Белорусского фронта, то задача поражения будет выполнена еще более решительно.

Было решено оставить в силе действующий оперативный план, который заведомо не был обеспечен необходимыми силами. Наступление Белорусского фронта с приближением, а тем более с переходом этнографической границы Польши должно было стать критическим и... опрокидывалось ударом немцев или из Восточной Пруссии в направлении Гродно, или через Слоним на Минск.

Украинский фронт в первую очередь или после нанесения удара немцами на севере также... потерпит неудачу в столкновении со значительно превосходящими силами польских и германских армий.

В связи с такой обстановкой на Уборевича была возложена задача так разрабатывать планы Белорусского фронта, чтобы расстройством ж. д. перевозок, перегруппировкой тыла и группировкой войск еще более перенапрячь уязвимые места действующего оперативного плана.

На Якира были возложены те же задачи, что и на Уборевича...».

Такой план поражения был реален в случае, если бы немцы избрали своей целью лишь захват Украины. Однако позже, в реальной войне, все сложилось не так.

Поэтому нельзя не обратить внимания на следующие слова Тухачевского: «Белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической». Между тем в действительной войне немцы начали осуществлять именно «фантастическую» задачу.

Но где же «полководческое» предвидение, о котором говорили поклонники расстрелянного «гения»? Пожалуй, Тухачевский неверно выразился. Такая задача не входила в замыслы Троцкого! Договариваясь с немцами, Троцкий не намеревался «сдавать» Москву, где после переворота собирался воцариться сам. Платой за это право и становилась передача немцам Украины, а японцам Дальнего Востока. И возможно, в рассматриваемый период германский генеральный штаб удовлетворяла более узкая постановка вопроса.

Впрочем, и Тухачевский сам указывает, что он «не согласовывал с генералом Кестрингом намеченных оперативных мероприятий о подготовке поражения наших армий (речь идет о военном атташе в московском посольстве Кестринге. – К. Р.), это согласование я должен был сделать по окончании практических оперативных разработок в БВО и КВО».

Конечно, он лавировал и очень многое недоговаривал в показаниях об агентурном информировании им немцев. И историк Черушева пишет: «В документах следствия, да и в собственноручных показаниях М.Н. Тухачевского, красной нитью (курсив мой. – К. Р.) проходит, что он был связан с разведкой Германии, т. е. шпионил в ее пользу, являясь по существу особо ценным ее агентом в советских силовых структурах».

Но, как признавался Путна, неоднократно бывавшие за границей и состоящие «в сговоре с германскими офицерами» заговорщики вступали в контакты и с другими антисоветскими силами. В своей книге «Заговор маршалов» А. Мартиросян поясняет, что в Берлине Тухачевский встретился не только с «германскими единомышленниками – рейхсверовскими генералами, а также с представителями белоэмигрантских кругов... там же оказался и генерал Скоблин. Добытую информацию об этих встречах и содержание бесед Тухачевского Скоблин передал через германское коммунистическое подполье – члена КПГ Блимеля – в советское посольство».

С наиболее влиятельными кругами белой эмиграции налаживал контакты, по указанию Тухачевского, и военный атташе в Великобритании К. Путна. Британская разведка зафиксировала 12 июля 1936 года факт конфиденциальной встречи Путны и того же генерала Скоблина в доме одного из членов палаты общин британского парламента.

И все-таки на первом месте в заговоре военных стояли связи с германскими генералами. Когда командарм 1-го ранга Иероним Уборевич в январе 1936 года выехал в командировку в Чехословакию, то с помощником военного атташе Германии в Польше майором Кинцелем он встретился в Варшаве. По пути в Прагу. Он приватно попросил о приглашении на военные маневры в Германию.

И уже после весенней военной штабной игры, проводимой Тухачевским, в ходе которой заговорщики уточняли реальность «Плана поражения», он получил его. На учения Уборевича пригласил сам главнокомандующий сухопутными войсками вермахта генерал-полковник барон Вернер фон Фрич, и в начале осени 1936 года он посетил маневры в Бад Киссингене.

Пожалуй, та легкость, с которой командующий приграничного Белорусского военного округа смог выехать по германскому приглашению за границу, могла бы удивить. Но все становится на свои места, если вспомнить, что начальником Управления внешних связей Наркомата обороны СССР в этот период являлся участник военного заговора Геккер. Примечательно, что после этого в германском генштабе тоже прошли командно-штабные игры, изучавшие ту же ситуацию, которую рассматривали подельники Тухачевского.

Но самое потрясающее состояло в ином. К моменту нападения на СССР «друг Уборевича» полковник Эберхарт Кинцель возглавлял в германском генштабе службу по контролю за деятельностью разведки на русском направлении. И именно доклад Кинцеля «об укрепленных районах СССР на границе, боевом расписании советских войск, мобилизационных мерах СССР, промышленных резервах... послужил основанием для более тщательной доработки плана «Барбаросса».

Но вернемся к «плану поражения». При его составлении Тухачевский исходил из предположения, что «главный удар немцы будут наносить на Украине». По его замыслу, для его отражения намечалось нанести контрудар «вторжения». Однако Тухачевский признавался, что «рассмотрение плана действий Белорусского фронта, построенного на задаче разгромить польско-германские силы на Варшавском направлении, говорит о том, что план этот не обеспечен необходимыми силами и средствами.

Вследствие этого поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства. Само собою понятно, что проявление такого вредительства даже в отдельных звеньях фронтового и армейского управления резко повышает шансы на поражение».

Составляя свою записку о «плане поражения», Тухачевский все же рассчитывал на снисхождение, на то, что ему сохранят жизнь. Поэтому он стремился в ней продемонстрировать, как ему казалось, высокий уровень своего стратегического мышления. Он пытался показать, будто бы видел, как можно успешно противостоять агрессии.

По его мнению, «обратная картина» (для выигрыша войны) будет в случае «развертывания на наших западных границах большого числа механизированных, кавалерийских и стрелковых соединений в штатах близких к штатам военного времени, а таюке размещения в БВО и КВО крупных авиационных сил.

Эти мероприятия позволили нам, в свою очередь, поставить вопрос о том, чтобы сразу же после объявления войны вторгнуться в Западную Белоруссию и на Украину и дезорганизовать район сосредоточения противника (курсив и подчеркивание мои. - К. Р.), отнеся таковой глубоко в [его] тыл...».

Повторим эту мысль «великого» полководца: «Сразу же после объявления войны вторгнуться» на территорию противника. Тухачевский поясняет свою мысль: «Если война вспыхнет неожиданно и поляки не будут иметь в своем распоряжении предмобилизационного периода, то действия наших армий вторжения будут носить еще более решительный характер.

Само собой понятно, что быстрые действия армии вторжения, поддержанные сильной авиацией, могут сорвать эти мобилизационные перевозки и поставят мобилизуемую польскую армию в очень тяжелое положение.

Далее, операции вторжения дезорганизуют аэродромную полосу приграничной полосы противника, заставляя его отнести развертывание своей авиации в глубину...

Таким образом, операции вторжения срывают сроки сосредоточения противника, если война началась без предмобилизационного периода, что наносит ощутимыи удар по польской мобилизации; наконец, операции вторжения наиболее надежно обеспечивают собственное стратегическое сосредоточение».

Может показаться, что против такой логики трудно возразить. Но даже в своем «Плане поражения» Тухачевский пишет: «Уборевич указывает на то, что вредительством являются операции вторжения, если они имеют разрыв во времени с окончанием сосредоточения главных сил».

Такое обвинение он отвергает: «Это не правильное, ошибочное заключение. Операции вторжения именно потому и принимаются, что запаздывает стратегическое сосредоточение и его надо обеспечить заблаговременным вторжением.

В зависимости от успехов сосредоточения на том или другом фронте части армий вторжения могут быть поддержаны соединениями из состава главных сил и смогут обеспечить этим последним более удобные рубежи развертывания».

Более того, Тухачевский уверяет: «Однако же если такое удержание за собой территории противника армиями вторжения не удастся, то их задачу следует считать выполненной, если они растянут и оттеснят назад сосредоточение противника и тем самым обеспечат бесперебойность собственного стратегического сосредоточения».

Ирония истории в том, что не Тухачевский, а другой «великий» полководец Жуков педантично, с эпигонской точностью воспроизвел задуманную Тухачевским схему «вторжения» в планах отражения агрессии Красной Армией. Как раз в этом и состояла трагедия 1941 года!

Даже в своих «Воспоминаниях и размышлениях» Жуков не скрывал своего преклонения перед авторитетом Тухачевского. Впрочем, В. Краснов пишет без обиняков: «Г.К. Жуков считал своими учителями в области военного дела М.Н. Тухачевского, И.П. Уборевича, А.И. Корка, И.Я. Якира. Ему не раз приходилось с некоторыми из них участвовать в оперативных играх, командно-штабных учениях в Белорусском военном округе. Жукова всегда поражала глубина их знаний, широта оперативного мышления».

И именно в соответствии с планом Тухачевского – Жукова накануне войны Генеральный штаб произвел сосредоточение «на наших западных границах большого числа механизированных (танковых)... и стрелковых соединений в штатах, близких к штатам военного времени ».

Именно в соответствии со схемой Тухачевского начали действовать с началом войны войска Красной Армии, намереваясь нанести контрудары для «вторжения» на территорию противника. Однако, даже имея подавляющий перевес в количестве танков, самолетов и артиллерии, они потерпели поражение.

В том и состояла беда! Поклонник Тухачевского, Жуков стал рабом тактических концепций изменников. Человек, не обладавший военными талантами, держиморда и солдафон, Жуков принял к исполнению пораженческий план начала войны Тухачевского. Он не увидел его коварного дна. Того, что видел Уборевич. Он не понял, что это был «План поражения» – при любой раскладке сил.

Не сумевший критически оценить существо концепции Тухачевского, всей логики замыслов заговорщиков, Жуков положился на «учителей». В результате, имея подавляющее превосходство в танках, самолетах и артиллерии, начальник Генерального штаба поставил Красную Армию под сокрушительный удар. А страну – перед бездной катастрофы.

Позже он вынужден был признать, правда, без ссылок на Тухачевского: «Одной из важнейших причин поражения наших войск в начальный период войны явилась недооценка Наркоматом обороны и Генеральным штабом существа самого начального периода войны, условий развязывания войны и ее ведения в первые часы и дни (курсив мой. – К. Р.)». Жуков лгал. То была не «недооценка» – это результат профессиональной несостоятельности!

Но вернемся назад. В самый разгар событий, связанных с разоблачением заговора, 4 июня 1937 года умерла Е.Г. Джугашвили. Похороны матери вождя организовал Л. Берия; сам Сталин на них не присутствовал. Причина «неисполнения» вождем сыновнего долга была более чем уважительной. Не мелкие заботы удержали его в Москве.

Там с 1 по 4 июня шло длительное заседание Военного совета при наркоме обороны СССР, на котором в первый день, в порядке самокритики, Ворошилов объяснял состояние дел в связи с раскрытием заговора. Объяснять было что. К этому моменту уже арестовали 20 членов самого Военного совета. Совещание было расширенным. Кроме постоянных членов Военного совета на заседании присутствовало 116 руководителей военных округов и работников наркомата. На петлицах гимнастерок сидящих в зале преобладали «кубари» и «шпалы».

Сталин выступил на заседании 2 июня. Сохранилась не редактированная стенограмма его выступления. Оно не выглядит официальным. Даже сама форма подачи им информации носила характер импровизации, доверительного разговора, прерываемого репликами с мест и обменом мнений. Сталин воздерживается от резких и крайних оценок. Он как бы рассуждал вслух.

И уже это свидетельствует об отсутствии преднамеренности возбуждения дела Тухачевского и его подельников. Иначе бы Сталин придал своему выступлению совсем иную эмоциональную и политическую окраску.

Вместо этого вождь говорил о случившемся почти как о заурядном событии. Не повышая тона и как бы взвешивая сказанное: «Вижу на ваших лицах мрачность и некоторую растерянность. Понимаю, что тяжело слышать такие обвинения в адрес людей, с которыми мы десятки лет работали рука об руку и которые теперь оказались изменниками Родины. Но омрачаться и огорчаться не надо.

Явление хоть и неприятное, но вполне закономерное. В самом деле: почему иностранные разведки должны интересоваться областью сельского хозяйства, состоянием транспорта и оставить где-то в стороне Красную Армию».

Сталин начал выступление с тройного повторения призыва «изучить». «Товарищи, – говорит он, – в том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается.

Факт, такая уйма показаний (курсив мой. – К. Р.) самих преступников и наблюдения со стороны товарищей, которые работают на местах, такая масса их, что, несомненно, здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами.

Ругают людей: одних мерзавцами, других – чудаками, третьих – помещиками.

Но сама по себе ругань ничего не дает. Для того чтобы это зло с корнем вырвать и положить ему конец, надо его изучить, спокойно изучить, изучить его корни, вскрыть и наметить средства, чтобы впредь таких безобразий ни в нашей стране, ни вокруг нас не повторялось.

...Прежде всего, обратите внимание, что за люди стояли во главе военно-политического заговора. Я не беру тех, которые уже расстреляны (речь шла об участниках предыдущих процессов. – К. Р.), я беру тех, которые недавно еще были на воле. Троцкий, Рыков, Бухарин – это, так сказать, политические руководители. К ним я отношу Рудзутака, который также стоял во главе и очень хитро работал, путал все, а всего-навсего оказался немецким шпионом.

Карахан, Енукидзе. Дальше идут Ягода, Тухачевский – по военной линии, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник – 13 человек.

Что это за люди? Это очень интересно знать. Это – ядро военно-политического заговора, ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам со стороны германских фашистов. Что это за люди?»

Но прервем выступление вождя. Это было продолжительное выступление, и обратим внимание на очевидный парадокс. По версии противников Сталина, он чуть ли не лично спланировал весь ход репрессий в отношении «героических» полководцев. И вдруг, в момент кульминации, когда, казалось бы, нужно заклеймить изменников, он начинает рассуждать перед высшим составом армии не о том, что арестованы враги, а о том, «что это за люди?».

Уже из содержания его выступления явственно проступает, что даже у него к этому моменту еще не сложилась целостная концепция в оценке случившегося. Тем более в его рассуждениях нет злонамеренной обдуманности в обвинении заговорщиков. Скорее, Сталина можно упрекнуть в заземлении оценки событий.

И, суммируя информацию как аналитик, он не находит в ней социально-политических мотивов: «Вот здесь выступал т. Кулик, который говорил, что Тухачевский стал врагом народа якобы потому, что он бывший помещик».

Сталин назвал такую точку зрения неправильной, поскольку «она биологическая, а не социальная. «...» Поэтому общая мерка, что это не сын батрака, – это старая мерка, к отдельным лицам не применимая. Это не марксистский подход...

Есть у вас еще другая, тоже неправильная ходячая точка зрения. Часто говорят: в 1922 году такой-то голосовал за Троцкого. Тоже неправильно. Человек мог быть молодым, просто не разбирался, был задира. Дзержинский голосовал за Троцкого, не только голосовал, а открыто Троцкого поддерживал при Ленине против Ленина. Это вы знаете? Он не был человеком, который мог бы оставаться пассивным в чем-либо. Это был очень активный троцкист, и все ГПУ он хотел поднять в защиту Троцкого. Это ему не удалось...

Так что эта вторая ходячая, имеющая большое распространение среди вас и в партии вообще точка зрения, она тоже не правильна... Самое лучшее судить о людях по их делам, по их работе. Были люди, которые колебались, потом отошли; открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами.

...Скажу больше. Я знаю некоторых не троцкистов, они не были троцкистами, но и нам от них большой пользы не было. Они по-казенному голосовали за партию. Большая ли цена такому ленинцу?

И наоборот, были люди, которые топорщились, сомневались, не все признали правильным, и не было у них достаточной доли трусости, чтобы скрыть свои колебания, они голосовали против линии партии, а потом перешли на нашу сторону.

...Нужна третья точка зрения при характеристике лидеров этого ядра заговора. Эта точка зрения характеристики людей по их делам за ряд лет.

...Я пересчитал 13 человек. Повторяю: Троцкий, Рыков, Бухарин, Енукидзе, Карахан, Рудзутак, Ягода, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник. Из них 10 человек – шпионы».

Не подвергая сомнению вывод вождя, пересчитаем и мы. В числе перечисленных: 5 – евреи, 2 – латыши, 2 – русские, 1 эстонец, 1 литовец, 1 армянин, 1 с польско-литовскими корнями. То есть большинство названных лиц не принадлежит к коренной нации страны.

Но Сталин продолжал; «Троцкий организовал группу, которую прямо натаскивал, поучал: давайте сведения немцам, чтобы они мне поверили, что у меня, Троцкого, есть люди. Давайте диверсии, крушения, чтобы мне, Троцкому, японцы и немцы поверили, что у меня есть сила. Человек, который проповедовал среди своих людей необходимость заниматься шпионажем, потому, что мы, дескать, троцкисты, должны иметь блок с немецкими фашистами. Стало быть, у нас должно быть сотрудничество, стало быть, мы должны помогать (им) так же, как они нам помогают в случае нужды. Сейчас от них требуют помощи по части информации – давайте информацию.

Вы помните показания Радека, вы помните показания Лифшица, вы помните показания Сокольникова – давали информацию. Это и есть шпионаж. Троцкий – организатор шпионов из людей, либо состоявших в нашей партии, либо находящихся вокруг нашей партии, – обер-шпион».

Может быть, Сталин перегибает в оценках бывшего члена Политбюро, низводя его до уровня шпиона? Нет, он знал, о чем говорит. Напомним, что связи с иностранными спецслужбами были своеобразным хобби Лейбы Бронштейна. Он их поддерживал всегда. В том числе и в период Гражданской войны. Однако примечательно, что, обозначив логику падения оппозиционеров, Сталин не спешит мазать всех одной краской и даже делает поправки:

«Рыков. У нас нет данных, что сам информировал немцев, но он поощрял эту информацию через своих людей. С ним очень тесно связаны Енукидзе и Карахан, оба оказались шпионами. Карахан с 1927-го и с 1927 года – Енукидзе. Мы знаем, через кого они получали секретные сведения, через кого доставляли эти сведения, – через такого-то человека из германского посольства в Москве. Знаем. Рыков знал все это. У нас нет данных, что он сам шпион.

Бухарин. У нас нет данных, что он сам информировал, но с ним были связаны очень крепко и Енукидзе, и Карахан, и Рудзутак, они им советовали – информируйте; сами [они сведения] не доставляли.

Гамарник. У нас нет данных, что он сам информировал, но все его друзья, ближайшие друзья: Уборевич, особенно Якир, Тухачевский – занимались систематической информацией немецкого генерального штаба.

Ягода – шпион... Он сообщал немцам, кто из работников ГПУ имеет такие-то пороки. Чекистов таких он посылал за границу для отдыха. За эти пороки хватала этих людей немецкая разведка и завербовывала, возвращались они завербованными. Ягода говорил им: я знаю, что вас немцы завербовали, как хотите, либо вы мои люди, личные, и работаете так, как я хочу, слепо, либо я передаю в ЦК, что вы германские шпионы.

Так он поступил с Гаем – немецко-японским шпионом. Он это сам признал. Эти люди сами признаются. Так он поступил с Воловичем – немецкий шпион, сам признается. Так поступил с Паукером – шпион немецкий, давнишний, с 1923 года. Значит Ягода. Дальше Тухачевский. Вы читали его показания.

Голоса: Да, читали.

Сталин: Он оперативный план наш, оперативный план – наше святое святых передал немецкому рейхсверу. Имел свидания с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион.

Для благовидности на Западе этих жуликов из западноевропейских цивилизованных стран называют информаторами, а мы просто по-русски знаем, что это просто шпион.

Якир систематически информировал немецкий штаб. Он выдумал себе эту болезнь печени. Может быть, он выдумал себе эту болезнь, а может быть, она у него действительно была. Он ездил туда лечиться.

Уборевич – не только с друзьями, с товарищами, но и отдельно сам лично информировал (в частности, Э. Кинцеля. – К. Р.). Карахан – немецкий шпион. Эйдеман – немецкий шпион. Карахан – информировал немецкий штаб, начиная с того времени, когда он был у нас военным атташе в Германии.

Рудзутак. Я уже говорил о том, что он не признает, что он шпион, но у нас есть все данные. Знаем, кому он передавал сведения.

Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине... Жозефина Гензи... Она красивая женщина. Разведчица старая. Она завербовала Карахана. Завербовала на бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она держит в руках Рудзутака. Это очень опытная разведчица, Жозефина Гензи. Будто бы она сама датчанка, на службе немецкого рейхсвера. Красивая, очень охотно на всякие предложения мужчин идет, а потом гробит...»

Сталин знал, о чем говорил. Обвинение им Тухачевского в передаче немцам мобилизационного плана основывалось на информации, полученной от дочери американского посла в Берлине – Марты Додд. Ее отец Уильям Додд поддерживал личные отношения с ближайшим соратником Гитлера Эрнстом Ханфштенгелем по кличке Путци. Именно Ханфштенгелю Тухачевский и передал советский мобилизационный план на 1936/37 г. Сталин не называл на совещании Ханфштенгеля. И лишь спустя три месяца после его выступления, 30 августа 1937 года, газета «Эко де Пари» огласила этот факт в статье «Что же происходит в России?».

Сталин продолжал: «Ядро, состоящее из 10 патентованных шпионов и 3 патентованных подстрекателей шпионов. Ясно, что сама логика этих людей зависит от германского рейхсвера (курсив мой. – К. Р.). Если они будут выполнять приказания германского рейхсвера, ясно, что рейхсвер будет толкать этих людей сюда. Вот подоплека заговора.

Это военно-политический заговор. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор, и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты, и эти господа сообщали им военные секреты.

Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер – и они это готовили.

...Заговор этот имеет... не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия. Не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера. Хотели из СССР сделать вторую Испанию, для этого нашли себе и завербовали шпиков».

Объясняя суть военно-политического заговора, Сталин 11 раз методично, почти навязчиво повторяет слово «рейхсвер». Между тем он прекрасно знал, что со средины марта 1935 года название рейхсвер в Германии официально было заменено на вермахт. Однако он употребляет термин, утративший свои функции два с лишним года назад.

В связи с этим А.Б. Мартиросян пишет: «Сталин четко показывает, что он прекрасно знает, что именно рейхсверовские германские генералы являются партнерами заговора Тухачевского... что это давняя, корнями уходящая еще в догитлеровский период история».

Выступление Сталина было выдержанным. Он не спешил к обобщениям, тем более к обличающим выводам. Он часто даже поправляется в деталях. «Тухачевский, – говорил он, – выделяется особо; он играл роль благородного человека, на мелкие пакости не способного, воспитанного человека.

Мы его считали неплохим военным, я его считал неплохим военным. Я спрашивал его: как вы могли в течение трех месяцев довести численность дивизии до 7 тысяч человек. Что это? Профан, не военный человек. Что за дивизия в 7 тысяч человек? Это либо дивизия без артиллерии, либо это дивизия с артиллерией без прикрытия. Вообще это не дивизия, это – срам. Как может быть такая дивизия?

Я у Тухачевского спрашивал: как вы, человек, называющий себя знатоком этого дела, как вы можете настаивать, чтобы численность дивизии довести до 7 тысяч человек. И вместе с тем требовать, чтобы у нас в дивизии было 60... 40 гаубиц и 20 пушек, чтобы мы имели столько-то танкового вооружения, такую-то артиллерию, столько-то минометов.

Здесь одно из двух – либо вы должны всю эту технику к черту убрать и одних стрелков поставить, либо вы должны только технику оставить. Он мне говорит: «Тов. Сталин, это увлечение». Это не увлечение, это вредительство, проводимое по заказам германского рейхсвера...»

Вождь не терпел дилетантов, непрофессионалов, людей, которые не умели по-деловому решать вопросы. Он отказывал в признании заговорщиков людьми, способными на поступок. Действовавшие исподтишка, они оказались не способны к острой политической игре. Оценивая самоубийство Гамарника, Сталин продолжал:

«Если бы он был контрреволюционером от начала до конца, то он не поступил бы так; потому что я бы на его месте, будучи последовательным контрреволюционером, попросил бы сначала свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя. Так контрреволюционеры поступают.

Эти же люди были не что иное, как невольники германского рейхсвера. Завербованные шпионы. И эти невольники должны были катиться по пути заговора, по пути шпионажа, по пути отдачи Ленинграда, Украины и т. д. Рейхсвер, как могучая сила, берет себе в невольники, в рабы слабых людей, а слабые люди должны действовать, как им прикажут. Невольник есть невольник.

...Тут дело не в политике, никто о политике их не спрашивал. Они были невольниками в руках германского рейхсвера.

Те командовали, давали приказы, а эти в поте лица их выполняли. Этим дуракам казалось, что мы такие слепые, что ничего не видим. Они, видите ли, хотят арестовать правительство в Кремле.«...» Они хотят в Московском гарнизоне иметь своих людей и вообще поднять войска. Они полагали, что никто ничего не заметит... Оказалось, что мы кое-что видели.

И вот эти невольники германского рейхсвера сидят теперь в тюрьме и плачут. Политики! Руководители!».

Конечно, Сталин не мог не задуматься о мотивах людей, вставших на путь измены. Но он размышляет и о другой стороне медали: «Второй вопрос – почему этим господам так легко удалось завербовать столько людей. Вот мы человек 300 – 400 по военной линии арестовали. Среди них есть хорошие люди. Как их завербовали?

Сказать, что это способные, талантливые люди, я не могу... Тогда почему же им удалось так легко вербовать людей?

Это очень серьезный вопрос. Я думаю, что они тут действовали таким путем. Недоволен человек чем-либо, например, недоволен тем, что он бывший троцкист или зиновьевец и его не так свободно выдвигают на более высокий пост. Либо недоволен тем, что он человек неспособный, не управляется с делами и его за это понижают в должности, а он считает себя очень способным.

Очень трудно иногда человеку понять меру своих сил, меру своих плюсов и минусов. Иногда человек думает, что он гениален, и поэтому обижен, когда его не ценят».

То был тонкий анализ человеческой породы. Но, верно определив психологические причины недовольства, употребив иронию, Сталин довел оценку событий до поступков комической выходки: «Начинали с малого – с идеологической группировки, а потом шли дальше. Вели разговоры такие: вот, ребята, дело такое. ГПУ у нас в руках. Ягода в руках. Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами. Московский округ, Корк и Горбачев тоже у нас. Все у нас. Либо сейчас прояви себя, либо завтра, когда мы придем к власти – ты останешься на бобах.

И многие слабые, нестойкие люди думали, что дело это реальное, черт побери, оно будто бы даже выгодное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят Московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели (веселое оживление в зале).

Точно так рассуждает в своих показаниях Петерсон. Он разводит руками и говорит: дело это реальное, как тут не завербоваться? (веселое оживление в зале).

Оказалось дело не такое уж реальное...»

Однако Сталин не сводил дело к шутке. Более того, он признал, что с разоблачением заговора затянули. И объясняя, «почему мы так странно прошляпили это дело? » – он указал на притупление чувства «политической бдительности...» и на то, что «у нас нет настоящей разведки... Мы эту сторону прозевали. Все потому, что у нас разведка плоха, и в этой области мы оказались битыми, как мальчишки».

Он не выбирал слова с привычной тщательностью и даже не пытался удержать направление своего выступления. Его мысль развивалась свободно, как течет не выбирающий русло поток, естественно обходящий препятствия. Разве так говорил бы он, если бы обвинения в заговоре были сфальсифицированы и заранее обдуманы? Неужели бы он не нашел слов, раскаленным железом разящих? Вместо этого он скрупулезно взвешивает случившееся на весах почти житейской логики, стремясь отделить зерна от плевел. Он ищет допущенные просчеты, ошибки, которые надлежало исправить.

Он продолжал, как бы размышляя вслух: «Еще недостаток – в отношении проверки людей сверху. Не проверяют. Мы для чего создали генеральный штаб? Для того, чтобы он проверял командующих округами. А чем он занимался? »

Сталин говорил об элементарных вещах, которые должны быть аксиомой для любого дела, а уж тем более, для армии. Но ведь люди часто не понимают элементарного. Сонмы историков не могли постигнуть логику поступков Сталина. Сводя их суть до примитивного воззрения недалеких обывателей, они оказались не способными увидеть действительные события иначе, чем глазами подловатого мужичка Хрущева.

Останавливаясь на роли Генерального штаба, который по классическому определению должен быть мозгом армии, Сталин говорит об ответственности. Он подчеркивал: «Генштаб должен знать все, если он хочет действительно практически руководить делом. Я не вижу признаков того, чтобы Генштаб стоял на высоте с точки зрения подбора людей.

Дальше. Не обращали достаточного внимания, по-моему, на дело назначения на посты начальствующего состава. Вы смотрите, что получается. Ведь очень важным вопросом является, как расставить кадры. В военном деле принято так: есть приказ – должен подчиниться.

Если во главе этого дела стоит мерзавец, он может все запутать... Военная дисциплина строже, чем дисциплина в партии. Человека назначают на пост, он командует, он главная сила, его должны слушаться все. Тут надо проявлять особую осторожность при назначении людей».

Итак, он снова говорил о кадрах. Это был тот больной нерв, который тревожил его все эти годы. И этот вопрос не мог не волновать его: «Так же не обращали должного внимания на то, что на посту начальника командного управления подряд за ряд лет сидели: Гарькавый, Савицкий, Фельдман, Ефимов.

...У них какая уловка практиковалась? Требуется военный атташе, представляют семь кандидатур, шесть дураков и один свой, он среди дураков выглядит умницей (смех). Возвращают бумаги на этих шесть человек – не годятся, а седьмого посылают.

У них было много возможностей. Когда представляются кандидатуры шестнадцати дураков и одного умного, поневоле его подпишешь. На это дело нужно обратить особое внимание».

Он привел примеры того, как на начальственные должности назначались пьяницы, но люди с «выправкой». Но могли ли эти «полководцы», входившие в состав заговора военных, заслонить страну в 1941 году? Много ли потерял народ, лишившись таких «талантливых» людей?

Повторим, что к моменту выступления Сталина их было арестовано около 400 человек, примкнувших к заговору. И в том, что такой группе было по силам свержение правительства, не может быть сомнений. Когда Ельцин громил законный «парламент», избранный населением страны, он обошелся лишь пятью офицерами-танкистами, расстрелявшими из орудий здание Верховного Совета.

Сталин не был намерен героизировать заговорщиков. Комментируя их замыслы, он иронически указывает: «Если бы вы прочитали их план, как они хотели захватить Кремль, как они хотели обмануть школу ВЦИК. Одних они хотели обмануть, сунуть в одно место, других – в другое, третьих – в третье и сказать, чтобы охраняли Кремль, что надо защищать Кремль, а внутри они должны были арестовать правительство. Днем, конечно, лучше, когда собираются арестовывать, но как это можно сделать днем? ...Люди начнут стрелять, а это опасно. Поэтому решили лучше ночью (смех). Но ночью тоже опасно, опять начнут стрелять».

Практически он интерпретировал показания комкора Корка, зафиксированные в протоколе допроса от 26 мая. Конечно, он умышленно оттенял деревенскую примитивность замыслов заговорщиков, не имевших политической базы и рассчитывавших лишь на банальный путч:

«Слабенькие, несчастные люди, оторванные от народных масс, не рассчитывающие на поддержку народа, на поддержку армии. Боящиеся армии и прятавшиеся от армии и от народа. Они рассчитывали на германцев и на всякие махинации: как бы школу ВЦИК в Кремле надуть, как бы охрану надуть, шум в гарнизоне произвести. На армию они не рассчитывали, вот в чем их слабость. В этом же наша сила.

Говорят, как же – такая масса командного состава выбывает из строя. Я вижу кое у кого смущение, как их заменить.

Голоса: Чепуха, чудесные люди есть.

Сталин: В нашей армии непочатый край талантов. В нашей стране, в нашей партии, в нашей армии непочатый край талантов. Не надо бояться выдвигать людей, смелее выдвигайте снизу...».

Осторожный человек может сказать много, не выдав ничего. И в этом пространном и лишь выборочно процитированном выступлении Сталин умышленно упростил ситуацию, приземлил ее. Удар последовал с неожиданной стороны, и в этот период ни он, ни следствие еще не знали полностью действительных масштабов заговора. Многие сторонники заговорщиков могли находиться здесь же в зале. Поэтому он поступил как осторожный человек, не выдав своих намерений, но и не солгав.

Он тонко отделил в своем выступлении руководителей заговора от примкнувших соучастников. Первых он уличил в шпионаже, поставив их за грань политической борьбы. Лишив их, таким образом, ореола авантюрного благородства. Они предстали не классическими шпионами – по убеждениям, и даже не платными агентами, а людьми, пойманными на компромате, – невольниками. Вторых он обвинил в простодушии и наивности, выставив дурачками. Примечательно то, что в реальности именно так и обстояло дело. Это был тот случай развенчания, когда, взглянув глазами трезвого человека, можно было увидеть «голого короля».

Одновременно это была своеобразная подсказка условий «разоружения» тем, кто еще не был разоблачен. Но он никому заранее не дал индульгенций, и уже на следующий день после Военного совета, 5 июня, НКВД арестовало начальника бронетанковых войск комдива Бокиса.

Однако в это время паника охватила не военных, а другую ветвь заговора – чекистскую. 14 июня был снят с должности начальник отдела охраны правительства, с апреля по июнь 1937 года заместитель наркома внутренних дел СССР В.М. Курский. Бывший начальник Секретно-политического отдела ГУБГ НКВД застрелился 8 июля, но еще 16 июня застрелился Председатель ЦИК Белоруссии Червяков.

Подготовка судебного процесса над верхушкой заговора военных началась 5 июня. Из большой группы арестованных в мае были отобраны восемь. Днем раньше постановлением Президиума ЦИК СССР был утвержден состав судей: Алкснис, Белов, Блюхер, Буденный, Горячев, Дыбенко, Каширин и начальник Генштаба командарм 1-го ранга Б.М. Шапошников.

Обвинение Примакову было предъявлено 7 июня, а на следующий день – Тухачевскому, Якиру, Уборевичу, Корку, Фельдману и Путне по ст. 58-1 «б», 58-3, 58-4, 58-6 и 58-9 Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине, шпионаж, террор и т. п.). 9 июня Вышинский и помощник Главного военного прокурора Субоцкий провели в присутствии следователей НКВД короткие допросы арестованных, заверив прокурорскими подписями достоверность показаний, данных на следствии в НКВД. Субоцкий объявил об окончании следствия и разрешении обратиться с заявлениями.

Раскаялись все. Якир 9 июня писал на имя Сталина: «Родной и близкий тов. Сталин. Я смею к Вам обращаться, ибо я все сказал, все отдал и мне кажется, что я снова честный (курсив мой. – К. Р.), преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной работе на виду партии, ее руководителей – потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства... Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства... Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».

Унизительное по форме и противоречивое по смыслу это заявление беспринципно. Признаваясь в измене и заявляя о раскаянии, Якир уверяет в своей «честности». В чем его «честность»? По существу, он предал дважды: сначала вступив в заговор, затем – сдав своих сообщников.

Может ли это заявление вызвать жалость? Наверное, нет. Оно не могло вызвать ничего, кроме брезгливости, как малодушие перед страхом смерти. Такие чувства и отразили увековечившие его резолюции. И, хотя они и суровы, но тоже искренни: «Мой архив. Ст.»; «Подлец и проститутка. И. Ст.»; «Совершенно точное определение. К. Ворошилов»; «Молотов». Еще более эмоциональна фраза «единородца» Якира: «Мерзавцу: «сволочи и б... одна кара – смертная казнь. Л. Каганович».

В обвинительном заключении, подписанном Вышинским 9 июня, указывалось, что в апреле – мае 1937 года органами НКВД был раскрыт и ликвидирован в г. Москве военно-троцкистский заговор, в «центр» руководства которым входили Гамарник, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Фельдман. Военно-троцкистская организация, в которую вступили все обвиняемые по этому делу, образовалась в 1932-1933 годах по прямым указаниям германского генштаба и Троцкого. Она была связана с троцкистским центром и группой правых Бухарина – Рыкова, занималась вредительством, диверсиями, террором и готовила свержение правительства и захват власти в целях реставрации в СССР капитализма.

Обратим внимание, что в нем ни слова не говорится о шпионаже. 11 июня было опубликовано официальное сообщение об окончании следствия и предстоящем судебном процессе, написанное редактором «Правды» Мехлисом. В нем констатировалось, что подсудимые обвиняются в «нарушении воинского долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене Рабоче-крестьянской-Красной Армии».

То есть в официальном сообщении не упоминалось не только о шпионаже, но и о «военно-политическом заговоре». Слово «заговор» было заменено понятием «измена». И это не случайно. Хотя, выступая на Военном совете, Сталин и говорил о военных заговорщиках: «Это агентура германского рейхсвера», но ни следствие, ни суд не стали делать акцент на этой стороне вины подсудимых.

Юридическое обвинение в шпионаже заговорщикам даже не было предъявлено. Их обвинили в ином: в измене и нарушении присяги. Слово «шпионы» в деле заговорщиков фигурировало лишь как близкий к сути предательства термин.

Конечно, сговор с лидерами и силовыми службами иностранной державы о политической поддержке государственного переворота и обещание удовлетворения территориальных интересов иностранной стороны в случае его удачи не являются «классической» шпионской, агентурной деятельностью.

Тухачевского и его подельников резоннее назвать коллаборационистами. Что происходит от французского слова «collaboration» – сотрудничество. Так назывались лица, сотрудничавшие с оккупационными властями в захваченных Германией странах. По современным понятиям, это «агенты влияния».

Еще точнее, характер такой подрывной предательской деятельности определяет термин «пятая колонна». Он появился в 1936-1939 годах в Испании. В то время когда 4-я колонна фашистских мятежников наступала на Мадрид, «пятой колонной» стали называть агентуру генерала Франко, действовавшую в тылу республиканцев.

Но Сталин не стал вдаваться в тонкости лингвистической философии и, говоря о сотрудничестве заговорщиков с рейхсвером, называл их всем понятным русским словом «шпионы». Между тем такое логическое обобщение, как лингвистический, языковой казус, привел к потрясающему парадоксу. Существует устоявшееся мнение, будто бы лица, осужденные по делу «военно-троцкистского заговора», были реабилитированы. На самом деле и юридически, и морально такая реабилитация не произошла!

Дело в том, что, объясняя реабилитацию Тухачевского и его подельников, официальная пропаганда 60-х годов делала упор именно на их «непричастности» к шпионажу! На этой версии и строился вывод о якобы необоснованности осуждения и расстрела этой группы заговорщиков.

Обвинения в измене и нарушение воинской присяги реабилитационной комиссией исследованы не были. О заговоре военных хрущевская пропаганда вообще не упоминала. Время сбрасывания масок еще не наступило, и реабилитаторы запутались во лжи. Построив аргументацию решения о реабилитации Тухачевского и его подельников только на выводе о непричастности их к шпионажу, компетентные органы совершили юридический подлог.

Однако они не освободили расстрелянных заговорщиков от ответственности за те преступления, по которым они были осуждены. Таким образом, с точки зрения права такая «реабилитация» недействительна! Нельзя реабилитировать осужденных преступников на основе отрицания обвинения, которое им при определении меры пресечения даже не предъявлялось.

Отсюда следует логический вывод: приговор Специального судебного присутствия Верховного суда СССР от 11 июня 1937 года в отношении военных заговорщиков де-юре и де-факто до сих пор остается в силе!

Чрезвычайный пленум Верховного суда СССР, состоявшийся 10 июня 1937 года, заслушал сообщение Вышинского о деле по обвинению Тухачевского и его соучастников. Все обвинялись в измене Родине. Пленум постановил для рассмотрения этого дела «образовать специальное судебное присутствие Верховного суда СССР».

В этот же день секретарем суда всем обвиняемым были вручены копии обвинительного заключения, начальник Особого отдела НКВД Леплевский представил Ежову план «охраны и обеспечения порядка судебного заседания».

Закрытое заседание Специального судебного присутствия Верховного суда СССР началось 11 июня. Оно проходило на втором этаже здания на Никольской улице, расположенном по левую сторону от Кремля. За столом судей расположились Ульрих, Алкснис, Блюхер, Буденный, Дыбенко, Каширин и Горячев. Восемь подсудимых находились за барьером-перегородкой. На стуле, выдвинутом вперед, сидел Тухачевский. В зале для публики присутствовало около пятидесяти человек в основном из лиц высшего командного состава.

Председательствовал армвоенюрист В.В. Ульрих. После зачтения обвинительного заключения, отвечая на вопросы председателя суда, все подсудимые заявили о признании себя виновными. В ходе судебного заседания они подтвердили те показания, которые дали на следствии. Но каждый пытался вызвать у судей сочувствие.

Якир в своем выступлении на процессе всячески подчеркивал роль Тухачевского в организации заговора. Допрос Тухачевского и Уборевича прошел в форме вопросов и ответов, как и исследование деятельности Примакова и Путны. Корк начал свои признания заявлением: «Я попросил бы, гр-н председатель, позволить мне вкратце... рассказать то, что мне известно как члену центра, то, что я делал. Я думаю, это будет полезно не только суду, но и всем тем командирам, которые здесь присутствуют».

Примаков заявил, что он «прошел все стадии борьбы с партией, вплоть до вооруженного восстания». На вопрос председательствующего: «На какие силы вы рассчитывали? Ведь с вами танковая бригада не пошла. Вы завербовали только командира бригады», – Примаков ответил молчанием.

Заискивающую готовность к даче показаний демонстрировал Фельдман, его выступление заняло 12 листов стенограммы. Когда председательствующий обращался к Путне, то, вставая, тот непременно спрашивал: «Как прикажете отвечать – кратко или развернуто?». На что неизменно звучал ответ: «Говорите кратко, если будет толково, то и развернуто».

Тухачевский пытался выдержать «позу непонятого и незаслуженно обиженного человека, хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного». На вопрос Ульриха, как он увязывает мотивировку своих показаний на суде «с тем, что он показал на предварительном следствии, а именно, что он был связан с германским генеральным штабом и работал в качестве агента германской разведки еще с 1925 г... Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал...».

Запасной член суда командарм 1-го ранга И. Белов так описал свои впечатления в записке Ворошилову: «Буржуазная мораль трактует на все лады – «глаза человека – зеркало души». На этом процессе за один день больше, чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них... был неестественный.

Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лица был так называемый землистый... Тухачевский старался сохранить свой «аристократизм» и свое превосходство над другими... Пытался он демонстрировать и свой широкий оперативный кругозор. Он пытался бить на чувства судей некоторыми напоминаниями о прошлой совместной работе и хорошим отношением с большинством из состава суда. Он пытался и процесс завести на путь [оценки] его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам...

Уборевич растерялся больше первых двух. Он выглядел в своем штатском костюмчике, без воротничка и галстука, босяком...

Корк хотя и был в штатском, но выглядел как всегда по-солдатски... Фельдман старался бить на полную откровенность. Упрекнув своих собратьев по процессу, что они, как институтки, боятся называть вещи своими именами, занимались шпионажем самым обыкновенным, а здесь хотят превратить это в легальное общение с иностранными офицерами.

Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал... Путна только немного похудел, да и не было обычной самоуверенности в голосе...

Последние слова все говорили коротко. Дольше тянули Корк и Фельдман. Пощады просили Фельдман и Корк. Фельдман далее договорился до следующего: «Где же забота о живом человеке, если нас не помилуют». Остальные все говорили, что смерти мало за такие преступления... Клялись в любви к Родине, к партии, к вождю народов т. Сталину...».

Пожалуй, наиболее ярким было последнее слово Примакова. Его зафиксировала сохранившаяся стенограмма: «Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре... Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы, все, что было контрреволюционного в Красной Армии...

Какие средства выбрал этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей страны, вредительство, шпионаж, террор. Для каких целей? Для восстановления капитализма.

Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше 70 человек – заговорщиков, которых я завербовал сам или знал по ходу заговора... Я составил себе суждение о социальном лице заговора, т. е. из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора.

Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране потому, что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого персонально есть семья за границей. У Якира – родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича – в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной...»

В 23 часа 35 минут 11 июня председательствующий Ульрих огласил приговор. Все восемь подсудимых приговаривались к расстрелу «с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества и лишением присвоенных им воинских званий».

Конечно, Тухачевский и его подельники не занимались рутинной шпионской работой. Они не ползали по сейфам и столам Наркомата обороны и не фотографировали секретные карты. Их контакты с представителями германского штаба имели иную подоплеку. Они были многоплановыми и носили более значимый характер, чем передача информации о технических характеристиках какого-нибудь нового советского самолета. Это был заговор, объединенный едиными личными и политическими мотивами и имевший конечными целями захват власти и установление в СССР военно-троцкистской диктатуры.

Немецкий военный журнал «Дойче Вер» 24 июня 1937 года писал в связи с казнью заговорщиков: «Тухачевский хотел быть «русским Наполеоном», который рано раскрыл свои карты, либо же, как всегда, его предали в последний момент». Однако ему не нужно было подражать Бонапарту. История давала главе заговора иные примеры: Муссолини в Италии, Франко в Испании, Гитлер в Германии. Это был более близкий к бывшему маршалу ряд реально воплощенных амбициозных устремлений его современников.

Пытаясь обелить заговорщиков, В. Соколов к книге «Тухачевский» задает наивный вопрос: «Интересно, каким воображением надо было обладать, чтобы поверить, что евреи Троцкий, Ягода, Якир работают на Гитлера?»

Но для ответа на этот вопрос не нужно вообще обладать воображением. Арсен Мартиросян в книге «Заговор маршалов» пишет: «достаточно заметная прослойка офицерского и высшего офицерского состава гитлеровского периода и вовсе сами были евреями. Точнее, они были «мишлинге», т.е. лицами, родившимися от смешанных браков «арийцев» с «неарийцами».

Сообщая об этом, израильская газета «Вести» подчеркивала, что среди высокопоставленных офицеров и генералов вермахта насчитывалось 77 «мишлинге», которым лично Гитлер выдал удостоверения о «немецкой крови», хотя ему было прекрасно известно об их «неарийском» происхождении. Среди них: 23 полковника, 5 генерал-майоров, 8 генерал-лейтенантов и два полных генерала. В качестве примера «скрытого еврея» в военной элите Третьего рейха можно назвать генерал-фельдмаршала авиации Эрхарда Мильке, отец которого был евреем-фармацевтом.

В целом же в вермахте насчитывалось 150 тысяч «мишлинге», громадная часть из которых воевала против СССР. Сотни «мишлинге» были награждены за храбрость Железными крестами, а двадцать солдат и офицеров были удостоены высшей военной награды Германии – Рыцарского креста. Известен афоризм Геринга: «В своем штабе я сам буду решать, кто у меня еврей, а кто нет!».

Но еще более примечательно то, что имевшие связь с группой Тухачевского Карл Хаусхофер и Ганс фон Сект были женаты на еврейках; соответственно, сыновья того же Хаусхофера не кто иные, как «мишлинге». Поэтому ничего удивительного в том, что советские генералы-евреи пользовались уважением у германских генералов.

Официальная пропаганда 60-х годов создала миф о загубленных «полководцах». Однако даже беглый непредвзятый взгляд говорит о несостоятельности таких утверждений. Лаконичную характеристику «полководческим талантам» Тухачевского на Военном совете дал Сталин – «профан», а вождь умел разбираться в деловых качествах людей.

Нет смысла говорить и о таких фигурах, как евреи Гамарник и Фельдман, практически занимавшихся «начальствующим составом» – кадрами РККА. Не вписывается в полководцы и латыш Эйдеман, отличившийся в ходе Гражданской войны карательными экспедициями и подавлением выступлений в тылу Красной Армии. Уже с 1932 года он только председатель Центрального совета Осовиахима – организации, занимавшейся всего лишь подготовкой призывников.

Будучи помощниками Тухачевского, еврей Якир и литовец Уборевич тоже блеснули «полководческим» даром лишь в подавлении тамбовского восстания Антонова. Дальнейшую военную карьеру они сделали благодаря тому, что лишь по году проучились в Академии генерального штаба Германии. Но Якир учился в 1927 году, а Уборевич в 1928 году, когда в военном искусстве еще не было даже концепции о стратегической значимости танков и самолетов, которые стали решающими инструментами новой войны. Могла ли эта учеба добави

ть опыт «полководцам»?

Военная слава не украсила ни литовца Путну, ни эстонца Корка. То, что они определенное время были военными атташе в различных странах: первый в Японии, Финляндии, Германии и вплоть до ареста в Великобритании, а второй – в Германии, не принесло им лавров. Как и украинцу Примакову. Бывший военный советник в Китае, атташе в Афганистане и Японии, позже он – лишь инспектор высших учебных заведений РККА.

Бывшие атташе, каратели крестьянских восстаний, начальники отделов кадров – вечные замы. Что могли дать стране в будущем эти «генералы печальной карьеры», комкоры и командармы высоких начальственных кабинетов?

Спустя девять месяцев после расстрела Тухачевского и его подельников, 12-13 марта 1938 года, состоялся последний московский процесс по делу об «антисоветском правотроцкистском центре». Он дополнил картину разветвленного заговора. На скамье подсудимых оказался 21 человек. В том числе: Бухарин, Рыков, Крестинский, Раковский, Икрамов, Розенгольц, Шарангович, Зеленский, Буланов, Ягода и другие.

На процессе вновь всплыла тема военной организации. Особенностью разгромленного заговора стало то, что он не вошел в стадию кульминации. Говоря об этом моменте на процессе, бывший заместитель наркома иностранных дел СССР Крестинский показал: «В конце ноября 1936 года... Тухачевский имел со мной взволнованный разговор. Он сказал: начались провалы. И нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно, пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД.

Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде, как Ягоде не просто бывшему народному комиссару внутренних дел, а как активному правому, участнику объединенного центра, и может быть, до этого докопаются. А если докопаются до этого, докопаются и до военных, тогда придется ставить крест на выступлении.

Он делал выводы: ждать интервенции не приходится, надо действовать самим. Начинать самим – это трудно, это опасно, но зато шансы на успех имеются. Военная организация большая, подготовленная, и ему кажется, что надо действовать».

Организация действительно была большая. Как очевидно из выступления Сталина на Военном совете 2 июня, к этому времени было арестовано уже 200-300 ее участников. Весной 1937 года глава военного заговора встретился с гражданскими соучастниками замысла переворота. О намерениях Тухачевского на этом же процессе рассказывал и бывший нарком внешней и внутренней торговли еврей Розенгольц.

Он показал: «Момент, на котором я остановился, это совещание, которое было с Тухачевским. Оно было в конце марта. Крестинский на очной ставке внес поправку, что оно было в начале апреля (1937 г.), но это разногласие несущественное. Было совещание с Тухачевским.

Вышинский: Где было это совещание?

Розенгольц: У меня на квартире.

Вышинский: У вас на квартире совещание с кем?

Розенгольц: С Тухачевским и Крестинским... На этом совещании Тухачевский сообщил, что он твердо рассчитывает на возможность переворота, и указывал срок, полагая, что до 15 мая, в первой половине мая, ему удастся этот военный переворот осуществить.

Вышинский: В чем заключался план этого контрреволюционного выступления?

Розенгольц: Тут у Тухачевского был ряд вариантов. Один из вариантов, на который он наиболее сильно рассчитывал, – это возможность для группы военных, его сторонников, собраться у него на квартире под каким-нибудь предлогом, проникнуть в Кремль, захватить Кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей партии и правительства.

Вышинский: Это был его план или был ваш общий план?

Розенгольц: Мы этот план его не обсуждали. Он просто сообщил нам его как один из вариантов, на который возлагал большие надежды... Тут же встал вопрос о террористическом акте в отношении Председателя Совнаркома Молотова.

Вышинский: Обвиняемый Крестинский, обсуждали вы вопрос о террористическом акте против Вячеслава Михайловича Молотова?

Крестинский: Мы обсуждали вопрос иначе – в более

широком разрезе...

Вышинский: Против кого именно?

Крестинский: Имелись в виду Сталин, Молотов и Каганович...

Вышинский: Значит, Тухачевский заявил, что в первой половине мая он поднимет восстание?

Крестинский: Да, он это заявил.

Далее по ходу судебного разбирательства Вышинский спрашивает: «Что вы скажете о ваших встречах с Гамарником? »

«Розенгольц: Относительно Гамарника основным моментом является то, что Гамарник сообщил о своем предположении, по-видимому, согласованном с Тухачевским, о возможности захвата здания Наркомвнудела во время военного переворота. Причем Гамарник предполагал, что это нападение осуществится какой-нибудь войсковой частью непосредственно под его руководством, полагая, что он в достаточной мере пользуется партийным, политическим авторитетом в войсковых частях. Он рассчитывал, что в этом деле ему должны помочь некоторые из командиров, особенно лихих».

Вышинский: Значит, кроме того, что Тухачевский вас посвящал в план своего преступного заговора, вас также посвящал в этот план и Гамарник?

Розенгольц: Да».

Примыкавший к Троцкому еще во время дискуссии о профсоюзах 1920-1921 гг., Крестинский рассказывал на процессе 1938 года: «Уезжая в отпуск, он [Тухачевский] своим единомышленникам и помощникам по военной линии дал указание – приготовиться; затем у нас состоялось совещание на квартире у Розенгольца...

На этом совещании был намечен срок выступления – вторая половина мая. Но в самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая».

Действительно, 3 мая 1937 года Лондон получил сообщение о составе германской делегации на коронационных торжествах. В этот же день МИД Великобритании через свое посольство в Москве сделал запрос о выдаче визы Тухачевскому. Однако когда 4 мая советская сторона срочно аннулировала запрос на выдачу визы, Тухачевский впал в панику.

На совещании заговорщиков на квартире Розенгольца он стучал по столу кулаком и орал: «Вы что, ждете, когда нас к стенке поставят, как Зиновьева и Каменева, я пятого начинаю переворот!» Однако переворот он все-таки перенес, рассчитывая связать его с намечавшимися на 12 мая военными маневрами. Таким образом, даже после расстрела членов центра военного заговора, лица, посвященные в планы Тухачевского и его подельников, свидетельствовали о реальном существовании плана.

Впрочем, современники тоже понимали ситуацию. Умный, проницательный и хорошо информированный американский посол в Москве Джозеф Девис 28 июля 1937 года послал президенту Рузвельту шифрограмму за № 457. В ней он сообщал: «В то время как внешний мир благодаря печати верит, что процесс – это фабрикация... — мы знаем, что это не так, и может быть, хорошо, что внешний мир думает так... Что касается дела Тухачевского – то корсиканская опасность пока что ликвидирована».

Все это так. Но в 1937-1938 годах были ликвидированы не только участники и пособники прямого заговора против руководства страны. В стране произошла ликвидация «пятой колонны». В этом заключались историческая необходимость и объективная правота действий Сталина, позволившие ему выиграть войну.

В ноябре 1941 года британская газета «Санди экспресс» писала об опубликованной в это время статье того же Дж. Девиса. Через несколько дней после нападения Гитлера на Советскую Россию Девиса спросили: «А что вы скажете относительно членов «пятой колонны» в России?» Он ответил: «У них таких нет, они их расстреляли». Девис пишет далее, что значительная часть всего остального мира считала тогда, что знаменитые чистки 1935-1938 годов являются возмутительными примерами варварства, неблагодарности и проявлением истерии. Однако в настоящее время стало очевидным, что они свидетельствовали о поразительной дальновидности Сталина и его близких соратников.

Заявляя, что советское сопротивление, «свидетелями которого мы в настоящее время являемся», было бы «сведено к нулю, если бы Сталин и его соратники не убрали предательские элементы», Девис в заключение указывает, что «это является таким уроком, над которым следует призадуматься другим свободолюбивым народам».

Еще одним результатом предвоенной чистки стала дезорганизация работы германской разведки. Начальник Главного разведывательного управления Генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Типпельскирх в книге «Роковые решения» пишет: «Определить хотя бы приблизительно военную мощь Советского Союза было почти невозможно. Шпионаж не находил для себя в Советском Союзе никакого поля деятельности. У немецкого Генерального штаба было лишь приблизительное представление о том, на что способен Советский Союз во время войны».

Уже 17 сентября 1941 года Гитлер заявил на секретном совещании: «Мы открыли дверь в Россию, не зная, что за ней находится. Абвер не справляется со многими из своих задач».