Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

Глава 5. Вождь народа

Человек с головой ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата... Кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках этого человека. Это подлинный вождь, Сталин – это Ленин сегодня.

Анри Барбюс

В тридцатые годы идеологическая пропаганда Запада откровенно стремилась дискредитировать и преуменьшить достижения Советского Союза. Иностранная печать ругала не столько Сталина, сколько социалистический строй. Она предрекала скорое экономическое поражение Советской власти. Поэтому доклад на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 7 января 1933 года Сталин начал цитатами из зарубежных газет, утверждавших, что «пятилетний план потерпел полный крах!», «Коллективизация позорно провалилась!». Зарубежная пресса с ядовитым злорадством доказывала, что «Сталин и его партия... оказываются перед лицом краха системы пятилетнего плана» – «катастрофа налицо».

Такое откровенное злопыхательство являлось не просто выражением недоброжелательства. За ним скрывался страх сторонников иной формы собственности. Уже само существование советской власти создавало угрозу для правящих кругов других стран, грозило опасностью повторения советского примера. Сталин так прокомментировал ядовитые выпады: «Стоило нам проделать строительную работу в продолжении каких-нибудь 2-3 лет, стоило показать первые успехи пятилетки, чтобы весь мир разделился на два лагеря, на лагерь людей, которые лают на нас без устали, и лагерь людей, которые поражены успехами пятилетки».

У него были основания для убежденного оптимизма. На фоне экономического кризиса 1932-1933 годов успехи Советского Союза выглядели поразительно. Он отмечал: «В то время как объем промышленной продукции СССР к концу 1932 года вырос в сравнении с довоенным уровнем до 334%, объем промышленной продукции САСШ (Северо-Американские Соединенные Штаты) снизился до 84% довоенного уровня, Англии – до 75%, Германии – до 62%. В то время как объем промышленной продукции СССР вырос к концу 1932 года в сравнении с уровнем 1928 года до 219%, объем промышленной продукции САСШ снизился за тот же период до 56%, Англии до 80%, Германии – до 55%, Польши – до 54%».

Говоря о достижениях первой пятилетки Сталин отмечал, что «мы не только (их) добились, а сделали больше, чем сами ожидали, чем ожидали самые горячие головы в нашей партии. Этого не отрицают даже наши враги. Тем более не могут отрицать наши друзья».

Действительно, в противовес злобным оценкам на Западе публиковались и другие высказывания. Американский журнал «Нейшн» еще в ноябре 1932 года сообщал: «Четыре года пятилетнего плана принесли с собой поистине замечательные достижения. Советский Союз работал с интенсивностью военного времени над созидательной задачей построения основ новой жизни. Лицо страны меняется буквально до неузнаваемости».

Английский журнал «Форвард», в свою очередь, отмечал: «СССР строит новое общество на здоровых основах. Чтобы осуществить эту цель, надо подвергаться риску, надо работать с энтузиазмом, с такой энергией, какой мир до сих пор не знал, надо бороться с огромнейшими трудностями, неизбежными при стремлении построить социализм в обширнейшей стране, изолированной от остального мира».

Интенсивный рост промышленности, завершение коллективизации сельского хозяйства способствовали росту благосостояния широких масс трудящегося населения. Магазины наполнялись одеждой, обувью, кухонной утварью, товарами ширпотреба, книгами, регулярно снижались цены на продукты питания. Началась реконструкция Москвы. Этот процесс сопровождался укреплением культурной базы общества, быстрым ростом технических кадров и подъемом уровня образования. Все вместе взятое создавало в советском обществе атмосферу вдохновляющего пафоса.

Вовлеченные в экономическую, хозяйственную и общественную жизнь, люди испытывали чувство собственной востребованности, причастности к успехам государства, своей значимости в строительстве нового общества. Пафос созидания проникал во все слои народа, будоража людей, вселяя уверенность в перспективах будущего, делая саму жизнь наполненной и осмысленной. Личные эгоистические интересы уступали место интересам государственным, общественным и служили вдохновляющим стимулом для творческого труда.

Еще в январе 1933 года была изменена система хлебозаготовок. Произвольно устанавливаемые планы сменились фиксированными обязательствами, устанавливаемыми регионам с учетом посевных площадей колхозов. Активно решая вопросы промышленного и колхозного строительства, вглядываясь в лабиринты международных взаимоотношений, Сталин не упускал из своего внимания и вопросы общественной жизни. Он стремился внести существенные изменения в культурную и психологическую атмосферу страны.

То, что с начала 30-х годов руководитель партии, в серой шинели и полувоенной фуражке, стал появляться на трибуне Мавзолея Ленина при проведении ставших традиционными военных парадов и демонстраций трудящихся, воспринималось как должное. Рождались новые традиции, подчеркивающие силу и крепость советского строя. Страна культивировала эти традиции. Они становились символами поистине демократического, народного строя.

1 мая 1933 года Сталин, как обычно, вместе с руководителями партии и государства присутствовал на Красной площади, на параде войск Московского гарнизона и праздничной демонстрации трудящихся столицы. 2 мая состоялся прием участников парада в Кремле. В его контактах с людьми нет отстраненности высокой персоны, соблаговолившей почтить своим присутствием торжественное мероприятие. Он сам становился участником событий, проявляя к ним непосредственную заинтересованность. Это элементы его бытия. Они не дань популизму, а выражение его действительных интересов.

25 мая он смотрел заключительный концерт 1-го Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей в Большом зале Московской консерватории, а 12 июня на Красной площади прошел грандиозный парад физкультурников, ставший ярким хроникальным материалом истории Советского Союза. В стране создавалось новое общество, позволявшее человеку расширять горизонты восприятия мира в науке, искусстве, проявлять самодеятельное творчество, заниматься спортом.

После смерти жены у Сталина не было семейной жизни в обычном понимании этого слова. Его семьей стала вся страна, и заботе о ее процветании было целиком посвящено все его существо. 24 марта 1934 года он пишет в письме матери: «Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу...».

Ему действительно нельзя было терять мужество. Солидаризирующееся единение населения страны еще не стало всеобъемлющим. Внутри общества оставалось множество людей недовольных и даже враждебных власти, правительству и прежде всего правящей партии. Казалось бы, что после смерти жены Сталин должен был ожесточиться, стать более суровым по отношению к своим противникам, однако этого не произошло. Напротив, к моменту завершающего этапа коллективизации прослеживается очевидная либерализация и смягчение карательных мер.

18 июня Сталин и Ворошилов выехали в Ленинград. В тот же день на пароходе «Анохин» вместе с Кировым и заместителем начальника ОГПУ Ягодой они отплыли на открытие Беломорско-Балтийского канала. Открытие судоходства на этой водной магистрали, соединившей пять морей, состоялось 20-го числа. Одним из результатов этой поездки стало то, что в августе 1933 года Сталин осуществил широкую амнистию. Были освобождены все заключенные, отбывавшие наказание за уголовные преступления и участвовавшие в строительстве Беломорско-Балтийского канала. Одновременно из ссылок досрочно выпустили и осужденных за контрреволюционную деятельность специалистов.

Успехи страны были очевидны, и это понимали противники вождя. Они тоже меняли тактику, и внешне это выглядело как отступление. Стремясь отмежеваться от разоблаченной части подполья, 8 мая Зиновьев написал очередное покаянное письмо Сталину с признанием своей вины и критикой действий оппозиции. И 20 мая покаянное заявление Зиновьева и Каменева опубликовала «Правда». В нем Зиновьев признал правильность своего наказания и обещал, что он готов загладить свою вину. Трудно сказать, верил ли Сталин в искренность раскаявшихся, но после возвращения из ссылки Зиновьев получил высокий пост в Центросоюзе, а Каменев стал редактором издательства «Академия», в декабре их восстановили в партии.

Свой очередной отпуск, начавшийся 18 августа, Сталин использовал для поездки по стране. Из Москвы он выехал поездом «особой нормы» на Нижний Новгород, откуда, пересев на теплоход «Клара Цеткин», отправился вниз по Волге – до Сталинграда. В путешествии вождя сопровождали нарком обороны Клим Ворошилов, секретарь Нижегородского губкома Андрей Жданов и руководитель охраны правительства еврей Карл Паукер.

Пароход плавно спускался вниз по течению могучей русской реки, вдоль проплывавших за бортом берегов, норой пологих, а местами высоких; на пути встречались города, избы деревень, тянулись рощи деревьев на холмистых склонах. Днем солнце заливало щедрым светом палубу и речные просторы, а к вечеру от воды поднималась прохлада. В текущих неспешно разговорах Сталин и Ворошилов вспоминали времена Гражданской. На четвертый день судно причалило к сталинградскому дебаркадеру.

Отсюда до Сальска ехали автомобилем. Там путешественники посетили воинскую часть и осмотрели завод племенных лошадей, где гостей встретил Семен Буденный. Дальше отправились поездом, через Тихорецкую – к Черному морю. 25 августа в 23.55 состав подошел к сочинскому вокзалу и спустя час «бьюик» Сталина выехал на правительственную дачу, расположенную близ Мацесты.

Неожиданно, когда выехали на небольшой Ривьерский мост, расположенный в центре Сочи, в автомобиль, в котором следовали Сталин и Ворошилов, врезался грузовик. Ехавшая в задней машине охрана открыла беспорядочную стрельбу, но, воспользовавшись густой темнотой, шофер грузовика сразу скрылся; после непродолжительной задержки тронулись дальше. К утру виновника происшествия нашли. Им оказался местный шофер, изрядно выпивший перед рейсом. Однако Сталин не воспринял это происшествие как покушение на свою жизнь; постановлением горисполкома в районе лишь были ужесточены правила дорожного движения.

Обычно вождь не прерывал своей работы и в отпуске. Он пристально следил за происходившим в стране и за рубежом, не выпуская из рук рычагов управления государственным механизмом. К нему стекалась наиболее важная информация. Нет, он не выискивал врагов. Наоборот, именно в период завершения коллективизации, 12 сентября 1933 года Сталин подписал важное постановление.

Оно предписывало: «ЦК № 1037/19 т. Менжинскому В.Р. Строго секретно. В период с 1920 до 1930 годов в Москве и на территории прилегающих районов полностью уничтожено 150 храмов. 300 из них (оставшихся) переоборудованы в заводские цеха, клубы, общежития, тюрьмы, изоляторы и колонии для подростков и беспризорников.

Планы архитектурных застроек предусматривают снос более чем 500 оставшихся строений храмов и церквей.

На основании изложенного ЦК считает невозможным проектирование застроек за счет разрушения храмов и церквей, что следует считать памятниками архитектуры древнего русского зодчества. Органы Советской власти и рабоче-крестьянской милиции ОГПУ обязаны принимать меры (вплоть до дисциплинарной и партийной ответственности) по охране памятников архитектуры древнего русского зодчества. Секретарь ЦК И. Сталин ».

Направленное под грифом «Строго секретно», это решение не было популистским жестом, как восстановление «демократами» храма Христа Спасителя. Но этим постановлением Сталин действительно спас творения русского зодчества от разрушительного радикализма определенных кругов общества. Конечно, он не подвергал сомнению атеизм, но он не поощрял и воинствующих борцов с религией. Тогда же в сентябре, когда он остановил уничтожение церковных храмов, в Ленинграде состоялась Всесоюзная конференция по атомному ядру с участием Ф. Жолио-Кюри и П. Дирака.

Вскоре Сталин перебрался на «Холодную речку» – дачу близ Гагры, и здесь случилось еще одно происшествие. 23 сентября он отправился на морскую прогулку, на недавно доставленном из Ленинграда катере. Отвалив от причала в 13 часов 30 минут, небольшой катер «Красная звезда» взял курс на юг, к мысу Пицунда. Назад возвращались штормившим морем. Мощные волны бросали легкое суденышко, и до Гагры добирались почти два часа. На подходе к берегу катер внезапно был обстрелян из винтовки. Пули легли в воду, и никто не пострадал.

Первый секретарь Заккрайкома Берия и начальник управления пограничных войск НКВД ЗСФСР Гоглидзе прибыли из Тбилиси уже поздно вечером. Но только через два дня удалось установить, что инцидент стал результатом небрежности. Пограничный пост не был информирован о задержке катера, и при появлении в закрытой зоне «неизвестного» судна рядовой пограничник открыл стрельбу.

Примечательно, что ни на дорожное столкновение, ни на прицельные выстрелы Сталин практически не отреагировал. Он не потребовал рассматривать их как попытку покушения и не отнес случившееся к действиям заговорщиков. Он не принадлежал к подозрительным и трусоватым людям, болезненно опасавшимся за свою жизнь. Скорее, его даже можно упрекнуть в некой небрежности, с которой он воспринимал риск. Позже, во время войны, несмотря на возражения охраны он, не прячась, наблюдал за воздушными боями, а однажды, когда упавшая рядом с его дачей бомба не разорвалась, взяв миноискатель, вместе с комендантом отправился на ее поиски.

Между тем индустриализация продолжала свое поступательное движение. Еще 1 июня начал работать Челябинский тракторный завод, в июле вступил в эксплуатацию Уральский завод тяжелого машиностроения (Уралмаш), а 16 ноября дал первый металл «Запорожсталь». К осени 1933 года страна собрала прекрасный урожай. Заготовка зерна превысила уровень предыдущего года на 27%. Это стало несомненным доказательством преимуществ коллективизации, То было ростом мощи и силы государства. Но поистине рукотворным сокровищем, сохранившимся от сталинского времени, являлось строительство Московского метрополитена. Кольцевая линия, словно дорогой браслет с алмазными камнями, стала гордостью страны и достоянием советской столицы, поражая строгой красотой своих и зарубежных гостей.

26 января 1934 года, день открытия XVII съезда ВКП(б), совпал с датой 10-летия со дня произнесения Сталиным клятвы по выполнению заветов Ленина. И то, что этот съезд был назван «съездом победителей», выражало всенародное признание правильности курса, который избрало руководство большевиков. Передовая статья газеты «Правда» по этому поводу писала:

«Глядя назад, на пройденный десятилетний путь, партия имеет право заявить, что клятва Сталина была выполнена с честью. Десятилетие после смерти Ленина было десятилетием великого труда – исторической победой ленинизма. Под руководством Сталина большевики добились того, что СОЦИАЛИЗМ В НАШЕЙ СТРАНЕ ПОБЕДИЛ».

На протяжении предшествующего года пресса широко освещала состояние дел, сообщая об успешном выполнении планов первой пятилетки. Однако отчетный доклад Сталин начал не с объявления о достигнутых успехах, а с характеристики международного положения. Обострение «отношений как между капиталистическими странами, так и внутри этих стран» он объяснил следствием мирового экономического кризиса.

Вместе с тем, характеризуя международную политику СССР, Сталин говорил о стремлении руководства к развитию добрососедских отношений со всеми народами. Это заявление было рассчитано не только на внутреннее употребление. Оглашая эти планы, он напрямую обращался к правительствам и народам других стран. Вождь последовательно и целенаправленно стремился усилить роль Советского государства в международном сообществе. Направленно демонстрируя миролюбие, он энергично поддерживал усилия по укреплению коллективной безопасности в Европе.

Сталин оказался единственным мировым политиком, кто сумел предельно объективно оценить приход к власти в Германии нацистов. Он рассматривал торжество фашизма как признак того, что «буржуазия не в силах больше найти выход из нынешнего положения на базе мирной внешней политики, ввиду чего она вынуждена прибегнуть к политике войны... Как вид

ите, дело идет к новой империалистической войне, как к выходу из нынешнего положения».

Его прогноз оказался пророческим. Политические катаклизмы, постоянно сотрясавшие международную атмосферу межнациональных отношений в тридцатые годы, в конечном итоге переросли в мировую войну. Он не ошибся в этом прогнозе, как и в своей вере в способности Страны Советов. Задолго до всемирного столкновения интересов стран и народов Сталин ясно и определенно заявил о позиции Советского государства:

«Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира. Но мы не боимся угроз и готовы ответить ударом на удар поджигателей войны. Кто хочет мира и добивается деловых связей с нами, тот всегда найдет у нас поддержку. А те, которые попытаются напасть на нашу страну, – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород». Последняя фраза стала крылатой как утверждение уверенности в силе государства и социалистического строя.

В действиях Сталина не было противоречий между замыслами и реальной деятельностью. Он имел достаточно фактов, чтобы проиллюстрировать правильность своей внутренней политики. Перечисляя качественные перемены в экономике, он подчеркнул появление в стране новых отрасл ей промышленности: тракторной, автомобильной, станкостроения, химической, авиационной, сельскохозяйственного машиностроения.

Достигнутые успехи позволили ему сделать вывод, что основная задача пятилетки – переход промышленности в новое качество – оказалась решенной. «Во-первых, – говорил он, – ...мы выполнили в основном ее главную задачу – подведение базы новой современной техники под промышленность, транспорт, сельское хозяйство... Во-вторых, в результате успешного выполнения пятилетки нам удалось уже поднять обороноспособность страны на должную высоту».

Действительно, пятилетка обеспечила качественные изменения как для дальнейшего развития промышленности, так и для укрепления обороны. С 1931 года на вооружение Красной Армии стали поступать новые виды артиллерии, танков, самолетов. Уже к концу 1933 года на вооружении армии было 17 тысяч артиллерийских орудий и 51 тысяча пулеметов и более 5 тысяч танков. В 1932 году началось строительство Тихоокеанского, а в 1933 году – Северного флота.

И все же, говоря об успехах хозяйственного строительства, Сталин как никто осознавал, что залогом дальнейшего развития, основным потенциалом страны являются люди. Он с удовлетворением подчеркивал на XVII съезде, что «из всех достижений промышленности... самым важным достижением нужно считать тот факт, что она сумела за это время воспитать и выковать тысячи новых людей и новых руководителей промышленности, целые слои новых инженеров и техников, сотни тысяч молодых квалифицированных рабочих, освоивших новую технику и двинувших вперед нашу социалистическую промышленность ».

Действительно, годы первой пятилетки стали началом культурной революции. Количество грамотного населения с 58,8% в 1928 году достигло 90% в 1932 году. Численность учащихся в начальных, семилетних и средних школах для взрослых за 4 года с 12,1 млн. увеличилась до 21,4 миллиона человек.

В промышленности количество специалистов с высшим образованием возросло со 100 тыс. до 331 тысячи. Число учащихся в высших учебных заведениях поднялось со 166 тыс. человек в 1928 году до 500 тыс. человек в 1932 году. Бурные процессы происходили в развитии науки, увеличивая ее общественную полезность. За короткий срок количество научно-исследовательских институтов, с филиалами, повысилось с 438 до 1028, а число научных работников с 22,6 до 47,9 тысячи. Причем складывающийся новый слой работников умственного труда формировался в основном за счет выходцев из рабочих и крестьян.

То была демократия не на словах, а на деле – выходцы из народных глубин, широких слоев населения страны, получали практически неограниченные возможности для развития своих врожденных талантов и способностей. Эти человеческие качества и достоинства становились достоянием государства, пользовались уважением и признательностью всего общества.

Председатель Госплана СССР Н.К. Байбаков писал о Сталине: «Ему нравились знающие свое дело люди, особенно «новая волна» специалистов, пришедших на производство в советское время, питомцы нового строя, которых он мог по справедливости считать и своими питомцами. И нас он слушал, как мне кажется, с особым чувством – это нам, тогда молодым людям из рабфаков и институтов, предстояло обживать будущее. И он таких всячески поддерживал, выдвигал на руководящие посты, ведь не зря знаменитые «сталинские наркомы» – это 30-35-летние люди (в основном) с неизрасходованной энергией и верой, что будущее будет построено именно ими».

Массам импонировала сталинская политика оптимизма, но прежде всего на его сторону их склоняла та вдохновляющая деятельность, которая овеществлялась в делах вождя. Она проявлялась в росте мощи и силы государства. Именно в Советском Союзе впервые в мире была ликвидирована безработица. Этот гнусный бич цивилизованного общества, опускающий состояние жизни человека до животного положения. Люди освободились от главной тревоги – страха перед завтрашним днем.

В то время когда на Западе разразилась депрессия, Сталин мог обоснованно утверждать: «Уничтожение эксплуатации, уничтожение безработицы в городе, уничтожение нищеты в деревне – это такие исторические достижения в материальном положении трудящихся, о которых не могут даже мечтать рабочие и крестьяне самых что ни на есть «демократических буржуазных стран».

Ирония истории в том, что они не могут об этом мечтать и в XXI веке. Конечно, Сталин мог испытывать удовлетворение. Он сумел противостоять давлению своих политических противников. Он вышел из борьбы безусловным победителем, еще более окрепшим, еще более авторитетным.

Его расчеты оказались точными. Планы получили реальное воплощение. Ряды его сторонников сплотились и стали более многочисленными. Его авторитет уже не мог быть подвергнут сомнению. Партия консолидировалась с ним. Однако он не удовлетворился признанием всеобщей поддержки своей линии. Именно на этом съезде Сталин снова назвал того «врага», с которым партии предстояло бороться дальше. Этим врагом являлась не фракционная опасность, а безликий и ползучий бюрократизм, неистребимый атрибут любой системы управления.

«Бюрократизм, – указывал Сталин, – и канцелярщина аппаратов управления, болтовня о «руководстве вообще» вместо живого и конкретного руководства, функциональное построение организаций и отсутствие личной ответственности, обезличка в работе и уравниловка в системе зарплаты, отсутствие систематической проверки исполнения, боязнь самокритики – вот где источники наших трудностей, вот где гнездятся теперь наши трудности».

Он снова повторял то, о чем уже не раз говорил в последние годы. И хотя Сталин предельно ясно обнажил свою мысль, не все сидящие в зале партийные чиновники осознали, что многим из них уже был произнесен приговор.

Между тем Сталин не скрывал своей позиции. Он без обиняков указывал: «Это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные законы писаны не для них, а для дураков... Как быть с такими работниками?

Их надо без колебания снимать с руководящих постов невзирая на их заслуги в прошлом. Их надо смещать с понижением в должности и опубликовывать об этом в печати. Это необходимо для того, чтобы сбить спесь с этих зазнавшихся вельмож-бюрократов и поставить их на место. Это необходимо для того, чтобы укрепить партийную и советскую дисциплину».

Так выглядел его общий замысел. Такая же мысль прозвучала и в докладе по оргвопросам секретаря ЦК Кагановича. Он объявил, что в изменившихся условиях, когда «Советский Союз превратился в страну массового технического образования... молодые специалисты, окончившие вузы и техникумы в годы первой пятилетки, составляют больше половины всех специалистов».

Все говорило о том, что высшие эшелоны партии ожидала серьезная перетряска. План, задуманный Сталиным, предусматривал коренную реорганизацию структуры партаппарата, с максимальным использованием работников не с «прошлыми заслугами», а имевших высшее образование. Однако этот своеобразный «административный переворот» совершенно не имел целью осуществление жестких мер.

И то, что впоследствии многие участники «съезда победителей» оказались в числе расстрелянных, случилось не по воле Сталина. Все произошло почти закономерно. В стране началась смена правящего слоя. Она была вызвана общественной необходимостью, но «старые кадры», люди с низким образованием, достаточно активные и уже вкусившие сладость власти, не хотели терять приобретенные блага. Стремясь удержаться на поверхности, чтобы сохранить свое положение, они упорно использовали в практике единственный доступный им аргумент своей полезности – крайний революционный радикализм.

Именно эти люди стали организаторами репрессий. Подчеркиваемая «революционность», а точнее, ярко выраженная агрессивность и привела значительное количество самих делегатов «съезда победителей» в расстрельные подвалы.

Съезд утвердил 2-й пятилетний план развития народного хозяйства на 1933-1937 годы. Это являлось признанием правильности политики Сталина; поэтому восхваления в его адрес звучали во всех выступлениях. Оппозиция не могла не отреагировать на общую закономерность; многоголосо и почти упоенно она тоже славила вождя. Особенно ярко эта тенденция проявилась в очередных покаянных речах Рыкова, Томского, Каменева, Зиновьева, Радека, Преображенского, Ломинадзе.

Бухарин назвал Сталина «наилучшим выразителем и вдохновителем партийной линии». Он отметил, что тот «был целиком прав, когда разгромил... целый ряд теоретических предпосылок правого уклона...». Бухарин с пафосом восклицал: «Предпосылкой победы нашей партии явилась выработка Центральным комитетом и товарищем Сталиным замечательно правильной линии».

Все звучало искренне, но в этом было что-то плебейское. Такое хамелеонство свидетельствовало о том, что противостояние оппозиции Сталину было не борьбой идей. Оно являлось лишь очевидной попыткой перехватить власть, и когда она не удалась – фронда раскаялась. Правда, как станет ясно позже, только на словах.

Принося покаяние, оппозиционеры делали упор на самокритику. «Группировка...– клеймил своих сподвижников Бухарин, – к которой я принадлежал... неминуемо становилась центром притяжения всех сил, которые боролись с социалистическим наступлением, т. е. в первую очередь наиболее угрожаемых со стороны социалистического наступления кулацких слоев, с одной стороны, их интеллигентских идеологов в городах – с другой».

Бухарин свою критику почти адресовал в будущее – «перестройщикам»: «Победа «правых», признал он, «ослабила бы до крайности позиции пролетариата, привела бы к преждевременной интервенции, которая уже нащупывала своими щупальцами слабые и больные места, и, следовательно, к реставрации капитализма».

Заявление Каменева звучало еще более эмоционально: «Следует помнить, что та эпоха, в которой мы живем, в которую проходит этот съезд, есть новая эпоха в истории мирового коммунистического движения, что она войдет в историю – это несомненно – как эпоха Сталина, так же как предшествующая эпоха вошла в историю под именем эпохи Ленина... Я хочу сказать с этой трибуны, что считаю Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собой по библейскому (простите) выражению эту старую шкуру».

Выступая с трибуны, Томский провозглашал: «Товарищ Сталин был самым последовательным, самым ярким учеником Ленина... наиболее далеко видел, наиболее неуклонно вел партию по правильному ленинскому пути...»

То был парад людей, судорожно цеплявшихся за возможность вернуть утерянные привилегии, удержаться на плаву. Сталина превозносили все. Но больше всех выступающих упомянул имя вождя будущий «развенчатель» культа – Хрущев. Прирожденный подхалим и большой негодяй упомянул Сталина более 20 раз! Восхвалений в адрес Сталина не допустили только два человека: сам Сталин и председатель мандатной комиссии Ежов.

Однако Сталин не принадлежал к людям, склонным примитивно покупаться на подхалимское выражение преданности ему. Слова для него не играли роли; тем более услужливая лесть. Впрочем, уже само то, что подчеркнутое подобострастие не спасло партийных вельмож от сокрушения волной «большой чистки», свидетельствует о том, что вождь верил не словам, а делам, не декларациям, а поступкам.

Парадокс ситуации в ином. Отдавая должное Сталину «как фельдмаршалу пролетарских сил, лучшему из лучших», – оппозиция не лгала. Она не лгала и тогда, когда признавала громадность успехов страны. Жизнь подтвердила правильность сталинской линии, и это было неоспоримо. Оппозиционеры проиграли; и им не оставалось ничего другого, как, «скрепя сердце и спрятав кулаки в карманы», сделать вид, что они больше не враги. Однако покаяния и клятвы о прекращении борьбы были лицемерием. За кулисами они строили совершенно иные планы; продолжали подготовку к совсем другому спектаклю.

Закончившийся 10 февраля 1934 года съезд прошел в атмосфере торжества и аплодисментов; и хотя на нем значительно обновились состав ЦК и секретариат, в Политбюро изменений не произошло. В него вошли те же, кто был избран в декабре 1930 года: Андреев, Ворошилов, Каганович, Калинин, Киров, Косиор, Куйбышев, Молотов, Орджоникидзе, Сталин. Как и прежде, Сталин был избран в секретариат, но уже теперь без титула «генеральный».

Он устранил ту формальную зацепку, за которую так старательно хваталась оппозиция. Однако это не ослабило его фактического положения. Наоборот, оно укрепилось. Руководящая группа неформального узкого руководства в составе: Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Орджоникидзе – пополнилась «новичком» Ждановым, ставшим, как и Киров, секретарем ЦК.

С.М. Кирову поручили заниматься организационной работой партии и массовых организаций. Яркий оратор, еще накануне съезда на ленинградской партконференции в январе 1934 года Киров громогласно заявил: «Личность такого масштаба, как Сталин, – трудно постижима. За прошедшие годы не было никого, кто так отдавал бы себя всего работе, – ни одного начинания, ни одного призыва, ни одной директивы в нашей политике, автором которой не был бы товарищ Сталин».

Нет, Киров не относился к «придворным» подхалимам. Он принадлежал к убежденным сторонникам Сталина. Выступая на съезде, под аплодисменты зала, он предложил в качестве резолюции съезда: «Принять к исполнению как партийный закон все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина... Успехи действительно у нас громадные. Черт знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить, на самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!».

Уже на XVII съезде партии Сталин высказал мысль о возможности использования в советских условиях парламентаризма и буржуазной демократии. Конечно, он не собирался копировать капиталистический вариант политической организации общества. Он имел в виду их позитивную значимость применительно к социалистическим отношениям. Видимо, именно в это время в его сознании стала формироваться идея конституционной реформы и демократизации общественных отношений в СССР.

Такой замысел являлся естественным продолжением намерений Сталина по строительству социалистического общества. Индустриализация и коллективизация образовали тот фундамент, на котором он предполагал обеспечить формирование новых общественных отношений, основанных на гражданских свободах, равенстве прав и обязанностей населения страны, целостности и неприкосновенности территории государства.

Спустя ровно месяц со дня закрытия съезда, 10 марта 1934 года, в кремлевском кабинете вождя собрались Молотов, Ворошилов, Литвинов, Орджоникидзе, Куйбышев, Жданов и Ягода. На совещании присутствовали председатель ВЦИК Калинин и его заместитель Енукидзе. В числе прочих обсуждался вопрос об изменениях в Конституции. Правда, в реализации этой идеи наступила пауза, связанная с внешнеполитическими шагами руководства страны и только в начале января следующего года Сталин вернулся к этой мысли.

Однако это не стало потерей времени. Уже начиная с первой половины года он предпринял прослеживаемую цепь действий. Они были продиктованы заботой об интересах и защите государства. Сталин произвел важную реорганизацию правоохранительной системы и органов безопасности применительно к условиям задумываемой им конституционной демократической реформы.

В числе первых начавшееся обновление коснулось руководства Разведывательного управления. 25 мая в Кремль к Сталину был приглашен начальник Иностранного отдела ОГПУ Артузов (Фраучи). Обстоятельная беседа длилась шесть часов. Артур Артузов вышел из кабинета вождя, дав согласие на переход в Разведупр. Вслед за ним в разведку Красной Армии ушло еще около тридцати чекистов.

Следующий логический шаг по наведению порядка в системе правоохранения и безопасности касался ОГПУ. 10 июля Сталин распустил эту структуру; и вопросы государственной безопасности были переданы в ведение Наркомата внутренних дел (НКВД). Главой нового наркомата стал Генрих Ягода, а его 1-м заместителем был назначен еврей Я.С. Агранов (Сорензон). Примечательно, что еще в 1933 году Председателем партийной контрольной комиссии стал тоже еврей – Лазарь Моисеевич Каганович.

Обратим внимание и на то, что еще накануне этих реорганизаций произошли изменения в прокуратуре. В марте 1934 года на должность Генерального прокурора СССР был назначен А.Я. Вышинский. То было осмысленное Сталиным решение.

Сын аптекаря, Андрей Януарьевич родился в Одессе. Образование он получил на юридическом факультете университета Святого Владимира в Киеве, а известность – в качестве государственного обвинителя на процессах в 1928 году по Шахтинскому делу, и в 1930 году по делу Промпартии. С 1921 по 1922 год он декан экономического факультета Московского института народного хозяйства имени К. Маркса. А в 1925-1928 годах профессор Вышинский был ректором МГУ. С мая 1931 года он занимал посты заместителя наркома юстиции и прокурора РСФСР.

О действительных намерениях Сталина, связанных с этим назначением, говорит уже факт принятия 2 июня 1934 года Прокуратурой СССР постановления «О пресечении преступных нарушений законности в отношении специалистов и хозяйственников». Прокуроры страны получили приказ прекратить практикуемые на местах репрессии инженеров и руководителей предприятий.

Тридцатые годы были необычными для советского народа, и не только как время великих строек, индустриализации и коллективизации. Наступило время искателей. Эпоха дерзаний и открытий. Ярким триумфом социализма стало участие СССР в освоении Арктики, покорении небесных просторов и пространства. В предвоенные годы человечество стремилось к познанию неизведанного; наступило время мирного героизма.

Укреплению таких настроений способствовал переход советских судов, за одну навигацию, по Северному морскому пути и создание научно-исследовательской станции папанинцев на Северном полюсе. Покорение Северного Ледовитого океана, создававшее атмосферу подъема героического пафоса внутри страны и вызывавшее заслуженное восхищение за ее пределами, начиналось с челюскинской эпопеи.

Безусловно, Сталин заботился о престиже страны. Но его зоркий взгляд видел в этих триумфах жажды исследования практические цели. Он искал новые возможности для осуществления полезных задач и преобразований. В первую очередь, с целью выявления перспективных ресурсов сырья.

При этом он не забывал и оборонные задачи. Еще 14 декабря 1932 года, когда Политбюро слушало доклад начальника экспедиции на пароходе «Сибиряков» Шмидта, прошедшей Северным морским путем, подводя итоги, Сталин заключил:

– По Северному Ледовитому океану проходит значительная часть нашей границы. Это – наши моря, где никто и никогда не помешает нам плавать. Это единственный морской путь, который обеспечит нам связь с Дальним Востоком. К тому же неосвоенные районы Севера с их огромными богатствами ждут своего часа...

Через несколько дней было принято постановление об организации Главного управления Северного морского пути, а 14 июля 1933 года капитан В.И. Воронин повел в Ледовитый океан транспортный корабль «Челюскин» с новой экспедицией Шмидта. Экспедиция шла в неизведанное, в белое безмолвие, где казалось застывшим само время. В сентябре, когда скованный полярными льдами корабль уже не мог пробиться к чистой воде, «Челюскин» продолжал дрейф, но 13 февраля 1934 года, раздавленный тяжелыми льдами Арктики, корабль затонул. На льдину высадился 101 человек. Теперь весь мир с волнением следил за судьбой советских первопроходцев, исследователей неизученных и поэтому полных таинственной непредсказуемости арктических просторов. Судьба экспедиции стала героической эпопеей в глазах мировой общественности, событием более значимым, чем печальный конец «непотопляемого » «Титаника».

Всполохи северного сияния. Люди в необъятных, затерянных снежных просторах. В распоряжении Сталина было лишь подобие зарождавшейся авиации. Возможно ли помочь? Как спасти полярных первопроходцев? Это были непростые вопросы. Сталин пристально вглядывался в географические карты, рассматривая северные границы страны и безмолвное пятно огромного замерзшего океана. Он не понаслышке знал, что такое ледяной север.

Сталин поднял всех, заставляя делать возможное и невозможное. Самолеты уходили в белую пустыню, разыскивая затерявшихся в ее просторах первопроходцев, и их нашли; к 13 апреля летчики сняли с льдины всех челюскинцев. Мир рукоплескал советским асам и отважным полярникам. Мир восхищался советской страной.

Однако он никогда не забывал о моральной стороне оценки участия в социалистическом строительстве. 16 апреля 1934 года газеты опубликовали постановление ЦИК СССР об утверждении звания Героя Советского Союза. Эта награда стала олицетворением высшей доблести граждан. Первыми героями Страны Советов были названы летчики Водопьянов, Доронин, Леваневский, Ляпидевский, Каманин, Молоков, Слепнев.

В разгар лета, 19 июня, ликующая Москва триумфально встречала героев авиаторов и челюскинцев. Сотни тысяч людей заполнили улицы столицы, расцвеченные флагами и транспарантами. На асфальт улиц, по которым кортеж машин проследовал от вокзала к Красной площади, словно огромные белые хлопья снега, сыпались сброшенные с верхних этажей домов листовки. Героев встречали так, как впоследствии встречали лишь космонавтов.

Приглашенные на трибуну Мавзолея, участники ледовой эпопеи оказались впереди членов правительства, и смущенный Ляпидевский сказал Сталину, что, мол, это неладно. «Стойте здесь, – засмеялся Сталин, – нас, членов правительства, уже все знают. Теперь постойте на виду вы...» В те предвоенные годы началось широкомасштабное исследование и освоение Сибири и Дальнего Востока, заложившее на десятилетия основу практического использования богатств и ресурсов страны.

Советский Союз Сталина становился страной труда, республикой талантов, и сам он был лишь первым из множества ярких талантов. Если угодно, то гениальность Сталина как вождя, организатора страны, прежде всего заключалась в том, что он сумел дать возможность другим людям раскрыть достоинства своего ума, таланта и способностей.

Он понимал, что истинно великое не по силам совершить одному человеку, и лишь слияние усилий, разбуженных дарований многих, умноженное в объединенном порыве, способно обеспечить достижение действительно грандиозных целей. Он придавал исключительное значение и психологической стороне оценки трудового и гражданского энтузиазма советского народа. Не случайно его постоянное внимание к возможности поощрить, прославить, возвеличить множество людей, делая их героями «советской империи» – сталинистами.

В суматохе торжества и празднования он не откладывал и заботы, становившиеся будничными. Колхозная деревня успешно провела весенний сев. На полях страны колосились хлеба, наливаясь зерном. И проходивший с 29 июня по 1 июля очередной пленум ЦК рассмотрел вопросы «О выполнении поставок зерна и мяса» и «Об улучшении и развитии животноводства».

В опубликованном информационном сообщении о решениях пленума отмечалось, что «несмотря на частичную засуху на Юге, по всем данным, урожай по СССР будет в целом не хуже, а в некоторых областях – лучше прошлогоднего». В связи с этим ЦК обязывал партийные организации осуществить конкретные меры по борьбе «с потерями во всех процессах работы (хлебоуборка, скирдование, перевозки и хранение хлеба)».

Внешне могло показаться, что политические проблемы отступили на второй план. Однако окруженный хозяйственными и государственными делами Сталин не терял из своего поля зрения партийные вопросы. 20 августа в связи с наведением порядка в структуре партаппарата в ВКП(б) начался обмен партийных билетов. Когда говорят о его умении использовать для достижения своих целей партийный аппарат, то упускают из внимания иные обстоятельства. Конечно, он опирался не только на кадры партии. Он привлекал к осуществлению своих замыслов весь человеческий потенциал общества.

В этом году события сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой. В конце лета в столице собрались «инженеры человеческих душ». С 17 августа по 1 сентября в Москве состоялся 1-й Всесоюзный съезд советских писателей. Среди части интеллигенции, впоследствии присвоившей себе титул «творческой», самой многочисленной делегацией на съезде была московская. Из общего числа 600 делегатов съезда она составляла более трети – 175 человек.

Причем национальный состав московской делегации находился в очевидной диспропорции с национальным составом населения страны. Если русских писателей представляли 92 человека, то евреев – 72. Остальные являлись жившими в Москве иностранными «революционными» авторами: 5 поляков, 3 венгра, 2 немца, 2 латыша, 1 грек, 1 итальянец. Таким был творческий потенциал столицы.

Примечательно, что среди писателей-евреев, присутствующих на съезде, Бабель, А. Веселый (Кочкуров) были работниками НКВД. Впрочем, для писателей того времени принадлежность к карательным органам вообще становилась характерной чертой. В. Кожинов подчеркивает: «в число работников ВЧК-ОГПУ-НКВД входили: О.М. Брик, Б. Волин (Б.М. Фрадкин), И.Ф. Жига, Г. Лелевич (Л.Г. Калмансон), Н.Г. Свирин, А.И. Тарасов-Родионов и т. д.».

Собираясь и оседая в Москве, внедряясь во все сферы от политической и карательной деятельности до литературы и искусства, евреи создавали в Первопрестольной своеобразный климат, благоприятный для процветания единородцев. И это засилье не всегда выглядело безобидно. Часто из корпоративных интересов «творческая мафия» выдавливала, топтала и травила русских деятелей искусства и литературы. В начале 30-х годов, задерганный литературной критикой, отчаянное письмо Сталину написал М. Булгаков. В нем русский писатель «жаловался на травлю, отсутствие возможности зарабатывать и писал о желании покинуть СССР».

Сталин позвонил писателю 18 апреля 1930 года. «Мы ваше письмо получили, – сказал он. – Читали с товарищем. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда, вас выпустить за границу? Что, мы вам очень надоели? » Булгаков ответил, что он не ожидал такого вопроса.

– Я очень много думал в последнее время, – пояснил он, – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

– Вы правы, – согласился Сталин. – Я тоже так думаю. Где вы хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел бы, – ответил Булгаков. – Но я говорил об этом, и мне отказали.

– А вы подайте заявление туда, – посоветовал Сталин. – Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами...

– Да, да! Иосиф Виссарионович, – воскликнул Булгаков, – мне очень нужно поговорить с вами.

– Да, нужно найти время и встретиться, обязательно, – подытожил вождь. – А теперь желаю вам всего хорошего.

И хотя такая встреча не состоялась, вопрос о положении бедствовавшего и третируемого талантливого писателя был решен. Он стал ассистентом режиссера во МХАТе. М. Чудакова вынуждена признать, что для Булгакова «Сталин был... воплощением государственности», и указывает, что именно употребленное вождем в разговоре с Пастернаком слова «мастер» оказало влияние «на выбор наименования главного героя романа и последующий выбор заглавия» – книги «Мастер и Маргарита».

Происшедшее с Булгаковым не являлось случайным эпизодом. В публицистической литературе редко обращается внимание на то, что евреям свойственно гротескно превозносить представителей своей нации до уровней «гениев». Конечно, среди этой нации немало способных людей, но такое патологическое возвеличивание всех «своих» превратилось в осмысленную тенденцию, когда желаемое выдается за действительное. Для интеллигенции столицы того времени одной из культовых фигур стал еврейский режиссер Мейерхольд.

В. Кожинов пишет: «сейчас уже мало кто представляет себе во всем объеме культ В.Э. Мейерхольда. В 1935 году в центре Москвы началось строительство нового монументального здания Государственного театра имени Мейерхольда (основанный в 1929 году под названием «Театр РСФСР 1-й», он с 1923-го стал называться именем своего главного режиссера). Здание это всем известно, ибо оно было в сильно «укороченном» виде достроено в 1940 году в качестве Концертного зала им. П. Чайковского. По первоначальному проекту оно должно было быть в два с лишним раза выше и увенчиваться фигурой самого Мейрхольда, стоящего в несколько странной позе – с расставленными ногами и руками...».

Эта своеобразная поза ощетинившегося «гениального рака», искусственно раздуваемого еврейского «таланта» символично соответствовала агрессивности его почитателей. Но и сам театральный кумир определенной прослойки столицы был не менее агрессивен. В 1936 году он заявил на страницах журнала «Театр и драматургия», что русский писатель Михаил Булгаков принадлежит к таким драматургам, «которые, с моей точки зрения, ни в какой мере не должны быть допущены на театральную сцену», и возмущался тем, что в Театр сатиры «пролез Булгаков».

В отличие от столичных радикально ориентируемых «фанатов», вождь, хотя и довольно терпимо относился к авангардистским поискам в поэзии, но не принимал их в живописи и музыке, а также в кино и театре. Е. Громов подчеркивает: «Чужды ему были экспериментальные решения Мейерхольда, а театр Таирова с его тягой к подчеркнутой экспрессии и условностью называл «действительно буржуазным». Да, у него были свои пристрастия. Сталин активно поддерживал МХАТ и бережно относился к действительно достойным мастерам.

Задумывая либерализацию общественных отношений, Сталин понимал, что с утверждением новой Конституции, знаменующей построение социализма в СССР, вставал вопрос о генетических корнях государства и составлявших его народов.

Для людей чужеродных, выходцев из приграничных стран барьерной зоны между Россией и Западной Европой, таких, как Польша и прибалтийские государства, было почти естественно вести отсчет от 1917 года. То же отличало и примкнувших к октябрьским событиям евреев. Сталин не разделял таких настроений, и в тридцатые годы он осознанно и направленно начинает восстанавливать диалектическую связь времен в государственной истории всей России.

Уже в начале 30-х годов он организовал своеобразную реабилитацию русской истории. Сталин работал в ее ключе и не позволил обессмыслить тысячелетний путь русской цивилизации. Эту ярко выраженную и под влиянием вождя направленную трансформацию общественных взглядов на прошлое государства принято связывать с приближением войны.

Однако дело касалось не только внешней угрозы. Он возвеличивал российскую государственность, державность. В числе первых его шагов на этой стезе стало изъятие из школьной программы учебника «Русская история» Покровского, представлявшего прошлое страны «как период беспросветного мрака и дикости». Вновь создаваемые учебники были внимательно рассмотрены Сталиным, Ждановым и Кировым и прокомментированы в «Замечаниях» 1934 года.

Критикуя авторскую группу учебника по истории СССР, руководители страны указывали, что это «конспект русской истории, а не истории СССР, то есть истории Руси, но без истории народов, которые вошли в СССР (не учтены данные по истории Украины, Белоруссии, Финляндии и других прибалтийских народов, народов Северного Кавказа, Закавказских народов, Средней Азии и Дальнего Востока, а также волжских и северных районов, – татар, башкир, мордвы, чувашей и т.д.)».

Они требовали: «Нам нужен такой учебник СССР, где бы история Великороссии не отрывалась от других народов СССР».

Многонациональная страна, строящаяся на принципах братства народов, равноправия и дружбы, являлась исключением в атмосфере общих геополитических устремлений того времени. Когда значительную часть населения планеты составляли колониальные и порабощенные нации и проповедовался «звериный индивидуализм с его оправданием господства сильного над слабым и поэтому правом на эксплуатацию».

Сталин осознанно и оправданно подчеркивал решающее значение национального вопроса. На совещании колхозников Таджикистана и Туркмении 4 декабря 1935 года он пророчески сказал: «Очевидно, дело с хлопком у вас пойдет... Но есть, товарищи, еще одна вещь, более ценная, чем хлопок, – это дружба народов нашей страны... Пока эта дружба существует, народы нашей страны будут свободны и непобедимы. Никто не страшен нам, ни внутренние, ни внешние враги, пока эта дружба живет и здравствует».

Именно это предупреждение Сталина игнорировали участники сговора в Беловежской Пуще. В описываемое время вопрос стоял иначе. Нигилизм и русофобия, активно культивируемые игравшими значительную роль в творческой среде евреями, получили резкое осуждение со стороны руководства страны. Правда, внешне это выглядело завуалированно. И одним из объектов критики формально стал русский «пролетарский поэт». 14 ноября 1936 года ЦК ВКП(б) принял постановление «О пьесе «Богатыри» Демьяна Бедного, представленной на сцене Камерного театра. Автора уличили в клевете на русское прошлое, а через два года исключили из партии и Союза писателей.

Позиция Сталина по возрождению национального, державного самосознания нашла живой отклик в душах ведущих русских писателей. Именно в тридцатые годы появились новые произведения, возвращавшие стране позитивное историческое самосознание, С.Н. Сергеева-Ценского и Новикова-Прибоя, посвященные русскому флоту; были созданы «Петр I» А. Толстого, «Дмитрий Донской» С. Бородина. Наряду с фильмами о периодах революции и Гражданской войны на киноэкраны страны вышли исторические ленты «Петр Первый», «Александр Невский», «Минин и Пожарский», «Суворов».

Конечно, у Сталина, как и у любого думающего человека, были свои интеллектуальные философские убеждения, симпатии и даже пристрастия. По мнению Е. Громова, «Сталин питал повышенный интерес к тем художественным произведениям, в которых серьезно, но без чрезмерной усложненности затрагивались бы социально-психологические проблемы».

Эстетические вкусы вождя в значительной степени совпадали со взглядами и симпатиями наиболее динамичной части советских людей, которым нравились произведения, затрагивающие «острые социально-психологические проблемы, типичные для реальной жизни».

Он любил сценическое искусство и, проявляя искреннюю заинтересованность к постановке классики, иногда сам делал предложения артистам и режиссерам еще в ходе рабочей подготовки спектаклей. В начале 1939 года в Большом театре, после длительного перерыва, была поставлена опера Михаила Глинки «Иван Сусанин». Накануне, на репетиции, Сталин увидел, что из оперы была исключена финальная сцена с хором «Славься». Его возмущение было неподдельным и категорическим: «Как же так, без «Славься»? Ведь на Руси тогда были князья, бояре, купцы, духовенство, миряне. Они все объединились в борьбе с поляками. Зачем же нарушать историческую правду? Не надо».

А.Т. Рыбин вспоминал, что Сталин не только заставил восстановить музыкальное произведение, но и «предложил, чтобы победители выезжали из ворот на конях», а побежденных шляхтичей, бросивших знамена к ногам победителей, порекомендовал поставить на колени. Реминисценцией этого в 1945 году стал символический апофеоз Парада Победы, когда знамена и штандарты поверженной немецкой армии пали к подножию Мавзолея.

Не понравилась вождю и сцена, в которой дочь Сусанина Антонина и его приемный сын Ваня слишком долго оплакивали на площади смерть отца. Он предложил сократить сцену: «Сталин признал, что это – тяжкое горе, но личное. В целом весь русский народ одержал победу. Следовательно, пусть ликует как победитель».

Сталин глубоко уважал и ценил русский народ, он выделял его среди других наций и поэтому высоко возносил русскую историю. Он прекрасно знал ее и перед войной сделал все, чтобы возвеличить в сознании людей героическое прошлое Руси. Но, имея широкую поддержку народа, он сам стал организатором и вдохновителем процесса строительства нового государства, нового общественного строя, новой жизни.

Это принесло ему всеобщее признание. С определенного периода он уже не воспринимался иначе, как вождь народа. Такая оценка его деятельности отвечала желаниям и настроениям широких масс. Народ нуждался в ярком лидере. Сталин хорошо понимал это, и в его лице эти массы получили действительно народного вождя.

Боролся ли Сталин за власть? Конечно, боролся. Но он не стремился к власти как к источнику личного обогащения. Это ему было не нужно. Однако он делал все, чтобы укрепить в стране советскую власть. Власть народа, способную удовлетворить и его интересы, и чаяния: обеспечить дальнейшее развитие государства, дать народу благосостояние и защитить его от иноземной агрессии.

И, как показала история, он с честью выполнил свою миссию. Он превратил страну из отсталой в великую. В государство, с которым считался весь мир. Да, его народное признание граничило с культом. Но разве это вредило народу?

Не щадя себя, Сталин боролся за победу социализма; боролся против тех, кто стоял на пути и противодействовал его целям. Он вел скромный образ жизни и был жесток к предательству. Он не терпел лести и не заискивал перед лидерами других стран; народ никогда не краснел за его дела и поступки. Он никогда не предавал народ. Историческая несправедливость в том, что, простодушно поверив негодяям, народ, которому служил Сталин, отрекся от своего вождя. Но ведь такое уже было. Было в истории, которая стала библейской...

Сегодня уже не подлежит сомнению, что инициированная Хрущевым «борьба с культом личности» стала его иезуитским манёвром для повышения политического статуса и завершилась неудачной, пародийной кампанией по внедрению собственного культа. От великого до смешного – только шаг. Но мало кто обратил внимание на то, что среди писателей, журналистов, кинематографистов и прочих представителей «творческой» интеллигенции, обращавшихся к теме очернительства вождя, преобладающее положение занимали люди с еврейскими корнями.

Чем объясняется такая тенденция? В чем обвиняют Сталина евреи? Какую национальную струну «детей Сиона» задели его дела и поступки?

Парадокс состоит еще и в том, что как раз евреи были в первых рядах тех, кто возвеличивал Сталина при его жизни. Они писали о нем книги, стихи, песни, газетные статьи и снимали фильмы, получая за это известность и славу, гонорары и сталинские премии, укрепляя тем самым свое общественное положение.

Еще накануне XVII партконференции, состоявшейся в январе 1932 года, коллектив авторов-евреев создал книгу о Беломорканале. В ней с нескрываемым пафосом предвосхищалось: «Загремит оркестр. Все встанут. Пробегут дети по сцене, бросая в президиум цветы, промаршируют старики-рабочие, красноармейцы, моряки со своими рапортами, ученые академики с мировыми именами. Опять встанет весь багряно-золотой зал театра, затрясется люстра от рукоплесканий – это вся страна приветствует вождя.

Это Сталин – их друг, товарищ, учитель и еще что-то громадное, какой-то особый и великолепный ум, который как будто и прост, и в то же время необычен и высок, – все то, что человечество называет гением.

Он стоит в своем простом френче, и 140 национальностей приветствуют его. Да где там 140! Вот это приветствие повторяется и в теплых океанах кочегарами перед топками пароходов, рабочими Рура, металлургами Бельгии, батраками Италии, в рудниках Калифорнии, в изумрудных копях Австралии, неграми Африки, кули Китая и Японии – всеми угнетенными и порабощенными».

Уже сами авторы подчеркивают, что их позиция не означает, будто евреи любят и испытывают признательность к Сталину больше, чем остальные народы страны и даже мира. Можно допустить, что евреи чувствовали ветер общественных настроений и умели использовать его в своих целях. И когда этот ветер подул в другую сторону, они тоже, как по команде, повернули свои паруса.

Но такое предположение плохо увязывается с действительной стороной событий. Мощный поток народной признательности возносил Сталина на недосягаемую для его врагов высоту вне зависимости от симпатий к нему евреев. Такими были общие настроения в стране. Наоборот, евреи из оппозиции как раз не любили Сталина; и для этого тоже были основания.

Но не будем вульгарно обвинять евреев в меркантильности и продажности, в стремлении заложить душу, преклоняясь перед золотым тельцом. Дело в том, что евреи, восхищавшиеся Сталиным до обожествления, делали это вполне убежденно, почти на уровне подсознания. И для этого были психологические причины. Не имея в тот период собственного государства, разбросанные по всему миру, евреи жаждали обрести статус и признание своей созидательной роли в человеческом обществе, а не только в качестве организаторов предательского распятия Христа.

Исторически сложилось так, что у евреев, веками не имевших своего государства, практически собственной родины и, кроме библейского Моисея и автора «Капитала», никогда не было практически действующего объединяющего лидера. Они никогда не имели ни одного своего достойного уважения государственного политика или военачальника, на которого могли бы распространить свою любовь и национальное уважение.

Само стремление евреев к мировой революции было попыткой создать симбиоз стран, слившихся в безнациональное «государство», с идеей социальной справедливости, проистекавшей из марксистского учения. Однако в начале XX столетия Маркса уже не было в живых, затея с мировой революцией не реализовывалась. И строительство социализма в отдельно взятой стране как бы примирило какую-то часть советских евреев с крушением их планов. После революции они сразу заняли в советском государстве высокое положение, отвечавшее амбициям их национальной психологии.

Внешне особо не выпячивая свою лидирующую роль, но стремясь осуществлять ее фактически, они стали навязывать свою философию остальным народам страны. В силу интернационалистичности марксистского учения они не встречали сопротивления со стороны людей других национальностей, в том числе и русской. И до определенного периода Сталин не препятствовал самоутверждению и росту влияния евреев, не вступивших с ним в оппозиционную конфронтацию.

Возможно, что почитание вождя со стороны определенной части евреев определялось и тем, что он тоже не принадлежал к основной национальности страны. В Сталине они видели как бы союзника и гаранта недопустимости проявлений «великодержавного шовинизма».

Однако вождь был необходим не только евреям. Свергнувшие царя русский и другие народы России потеряли привычный «живой», личностно-материализированный символ своего единения. Народы России утратили и своих богов, поэтому жажду поклонения «верховному уму» люди распространили на Сталина.

Он глубоко и правильно понимал такую тенденцию. И в силу этого понимания он не противился категорически утверждению своего авторитета объединяющего лидера, относя свое «возвеличивание» к признанию заслуг партии. Более того, политически это было бы неразумно.

Впрочем, жажда обретения вождя не являлась российской особенностью. Начало XX века вообще совпало с разрушением веры в царей. Одновременно это было время глубочайших потрясений, вызванных Первой мировой войной. Время, когда почти все европейские нации жили под угрозой возможной утраты национального суверенитета.

В этот период обрушения монархических престолов в Европе стали формироваться культы вождей как нечто среднее между поклонением монархии и буржуазно-демократической форме правления. Это произошло в Польше, Италии, Испании, Португалии, Германии и других государствах.

То, что этот процесс не задел серьезно Англию с ее марионеточными символами – «куклами» королей и королев и Америку с ее тупым культом безликих президентов, тоже закономерно. Эти страны вышли из Первой мировой войны почти «победителями». Правда, эта победа была относительной, завоеванной не на поле брани, а принесенной Октябрьской революцией. Но главным в своеобразном национально-политическом «консерватизме» британцев и американских переселенцев стало даже не торжество победителей. И не какая-то обостренная тяга этих народов к демократии, а природное положение этих стран.

Англичане живут на острове, и эта оторванность от материка подсознательно создает у жителей ощущение защищенности от нашествия и экспансии чужеземцев. Америка, по существу, также огромный остров. Уже своим геополитическим положением она гарантирована от «легкого» иностранного вторжения.

Примечательно, что стремление к обретению вождя острее всего проявилось после крушения монархий в России и Германии. В странах, претерпевших наиболее сильные потрясения от войны. Один из идеологов черносотенцев – приверженцев монархии – Б.В. Никольский вынужден был признать еще в 1918 году: «Царствовавшая монархия кончена... Та монархия, к которой мы летим, должна быть цезаризмом, т.е. таким же отрицанием монархической идеи, как революция».

Комментируя это высказывание, В. Кожинов отмечает: «Известно, что о закономерном приходе Цезаря или Бонапарта писали многие, например В.В. Шульгин и так называемые сменовеховцы, и они «выражали свою готовность присоединиться к этому «цезаризму», усматривая в нем нечто якобы вполне соответствующее русскому духу». Потребность в Цезаре – вожде ощущали и общественные классы. Не случайно, что позже Сталин стал восприниматься как вождь не только советского народа, но и международного пролетариата.

Впрочем, понятие о вождях как единовластных руководителях народов произошло исторически, еще во времена формирования национальных обществ. «Вожди, – пишет Карамзин, – избираемые общею достоверностью, отличные искусством и мужеством, были первыми властителями в отечестве моем. Дела славы требовали благодарности от народа; к тому же, будучи ослеплен счастием героев, он [народ] искал в них разума отменного».

После революции, к 30-м годам, Сталин стал для славянских и других народов Советского Союза тем Рюриком, который принял на себя бремя правления. Одновременно определенная часть советских евреев хотела видеть в нем и своего защитника, как в царе Давиде, уничтожавшем их противников. Потребность в вождях стала общественным проявлением психологического восприятия населением государства республиканской формы правления, исторически сменившего монархию.

Советский народ чтил в Сталине авторитет государственного деятеля. Любовь к нему была естественным проявлением признания его заслуг вождя – личности, не допустившей разрушения государства на стыке смены общественных формаций.

Между тем сам Сталин не поощрял создание культа. Он не только иронически относился к всеобщему поклонению, но и препятствовал ему. Тому, что он критически воспринимал собственное возвеличивание, есть множество свидетельств.

10 апреля 1934 года по его предложению Политбюро вынесло «выговор редакциям «Правды» и «Известий» за то, что без ведома и согласия ЦК и т. Сталина объявили десятилетний юбилей книги т. Сталина «Основы ленинизма» и поставили тем самым ЦК и т. Сталина в неловкое положение».

4 мая того же года Политбюро приняло еще одно решение: «Принять предложение т. Сталина об отмене решения Заккрайкома о постройке в Тифлисе Института Сталина. Реорганизовать строящийся в Тифлисе Институт Сталина в филиал Института Маркса – Энгельса – Ленина».

Его отношение к проявлениям лести и подхалимства отражает и решение Политбюро от 17 декабря 1934 года. Оно констатировало: «Утвердить просьбу т. Сталина о том, чтобы 21 декабря, в день 55-летия его рождения, никаких празднеств или торжеств или выступлений в печати или на собраниях не были допущены».

Нет, Сталин не был подвержен пороку самолюбования. Он не принял на веру и лицемерие подобострастно клявшихся в преданности лидеров оппозиции. Однако он, пожалуй, несколько недооценил опасности «усердия самых льстящих, сладострастно вылизывающих седалищное место главы государства», других окружавших его подхалимов.

«Ужасно льстить ничтожеству, – отмечают А. Колпакиди и Е. Прудникова, – но вдвойне ужаснее – умному человеку, который все понимает и относится к льстящим так, как они того заслуживают». Прогибавшийся при жизни вождя Хрущев, как и некоторые другие «разоблачители», до гробовой доски не мог простить Сталину не самого культа, а понимания собственной подлости и демонстрируемой низости лизоблюдского угодничества.

Однако «развенчание» образа вождя Хрущевым было обусловлено не только его лакейским прошлым и троцкистским мировоззрением. Конечно, оно имело гнойный нарыв ортодоксальности, но основы агрессивной позиции Хрущева определились обстоятельствами, связанными с убийством Сталина, а эта тема не входит в содержание настоящей книги.

Восприятие Сталина как вождя сложилось без его личного навязывающего участия. Он заслужил такое признание своей жизнью и деятельностью. Если отбросить мелочи, то основные «обвинения», предъявленные Сталину ревизионистами-хрущевцами, – это чрезмерная любовь современников и несправедливо вменяемые непосредственно Сталину якобы необоснованные репрессии.

Такие оценки не историчны, не объективны и примитивны по своей сути. Первые критики Сталина – развенчатели культа преклонения – выглядят нелепо: как люди наивные, но неожиданно прозревшие и вдруг разочаровавшиеся. Подобно верующим, усомнившимся в непорочности святого зачатия Девы Марии.

Вторые, – клянущие Сталина за «репрессии», – уподобляются невеждам, ругающим хирурга за то, что он вынужден пользоваться скальпелем при удалении сгнившего и больного органа. Конечно, не это основное. Такие подходы и мнения растворяют истину в историческом тумане, скрывая подлинные причины событий сложного времени, в котором жил Сталин.

Конечно, с началом разжигания антисталинской истерии официальная пропаганда не сообщала, что в 1939 году, в 60-летний юбилей Сталина, именно «развенчатель культа» Хрущев с трибуны почти предупреждающе провозглашал: «Трудящиеся всего мира будут писать и говорить о нем с любовью и благодарностью. Враги трудящихся будут писать и говорить о нем со злобной пеной у рта.

Трудящиеся всего мира видят в товарище Сталине своего вождя, своего освободителя от капитализма. Трудящиеся нашей страны в лице товарища Сталина имеют своего учителя, друга и отца».

Впрочем, критика Сталина в Советском Союзе времен Хрущева даже не была «либеральной». Это был тоталитаризм агрессивной подлости. Она основывалась на дезинформации общества. Об этом свидетельствуют и методы, которыми велась борьба. После смерти Сталина в Советском Союзе из общественных библиотек были изъяты все книги, даже детские, содержащие малозначащие упоминания о нем. Книги сжигались на кострах, как во времена фашизма.

Так называемая критика, а по существу травля, велась на чисто эмоциональном уровне без предъявления исторических документов. При пристальном рассмотрении она поражает своей наглостью, бездоказательностью и невежеством пишущих на эту тему авторов.

И дело даже не в том, что «критики» вождя не способны осмыслить то непростое время, в которое жил и работал Сталин. Все архивные документы были строго засекречены, а часть их умышленно уничтожена. Печально, что главную роль – продажной политической проститутки – в этом процессе сыграла так называемая интеллигенция.

Для миллионов советских людей Сталин олицетворял не только главу государства, но и отца народов. (Чем завершилась после его смерти «безотцовщина» братских республик – уже не требует комментариев.) Сталин стал для них вождем – главой народа, суровым, но по-человечески справедливым, мудрым и по-хозяйски рачительным, знающим все и поэтому дальновидным.

От осознания этого у большинства его современников складывалось ощущение защищенности. Уверенности, что уже само его существование служит гарантией личной безопасности и неопровержимой надежды на прочное будущее как для содружества народов, так и для каждого человека в отдельности.

Сталин был чужд популизму и не искал дешевой популярности, как это делали последующие политики, оказавшиеся, волею несчастного случая в судьбе народа, на вершине власти в СССР. Он не шлялся по магазинам с видом заботливого «правдолюбца», не выходил на проезжей улице из автомобиля, чтобы подемократизироваться с зеваками. Он действительно работал.

То, что Сталин избегал появляться на публике, Хрущев изобразил страхом за свою жизнь. И обыватель проглотил эту примитивную ложь, не подумав, что возможность убийства существовала на съездах и других массовых мероприятиях. Впрочем, даже если это было так, что здесь предосудительного?

Единственный незаурядный президент США Д. Кеннеди при агитационной поездке в Техас поплатился за свою неосторожность. Но дело вовсе не в таком банальном объяснении – у Сталина хватило бы агентов спецслужб для организации собственной охраны. Он избегал праздного хождения в народ по другим причинам.

Сохранилось описание эпизода, когда 29 апреля 1935 года Сталин, Молотов, Каганович осматривали первые станции Московского метро. М.А. Сванидзе пишет в дневнике: и вдруг «поднялась невообразимая суета. Публика кинулась приветствовать вождей, кричала «ура!» и бежали следом... Восторг и овации переходили всяческие человеческие меры». Напор восторженной толпы был таким, что на станции метро опрокинули чугунную лампу и разбили абажур, а саму Сванидзе чуть не задушили. Объясняя такое поведение толпы, Сталин «высказал мысль о фетишизме народной психики, о стремлении иметь царя».

Такая примитивная восторженность раздражала Сталина. Именно нежелание становиться объектом подобной экзальтации заставляло его воздерживаться от частых контактов с экзальтированными людьми, становившимися при определенных обстоятельствах толпой. Общение с народом он осуществлял иным, более рациональным и полезным для дела и страны способом.

Сотни, тысячи самых заслуженных и нужных для государства людей побывали в кабинете Сталина. В России – ни до, ни после – никогда не было другого столь важного места, где детально решались вопросы судьбы страны. Авторитет Сталина как руководителя партии и организатора успехов государства стал в общественном сознании непререкаемым. Конечно, не все публично восхвалявшие его были искренни в выражении своих чувств.

Но слушали выступления Сталина, затаив дыхание, – все! Сталин был одним из выдающихся ораторов своего времени. Он изобрел свою собственную манеру выступления, в корне отличавшуюся от модных ранее словесных фейерверков. Казалось, что он делает все наоборот.

Он говорил тихо, с продолжительными паузами, иногда заполняя их тем, чтобы выпить глоток воды из стакана, стоявшего на краю трибуны. Подобными паузами, сосредотачивавшими внимание слушателей, перемежал свои выступления американский президент Авраам Линкольн.

Известна почти афористическая оценка возможностей оратора, данная лордом Мойли: «В речи имеют значение три вещи, – кто говорит, как говорит и что говорит».

Выступления Сталина в высшей степени отвечали значимости всех трех составляющих этого правила. Современная ему аудитория хотела, чтобы оратор говорил так же просто, как при общении в личной беседе. От его манеры говорить складывалось впечатление, что он обращается непосредственно к каждому из слушавших его.

Его выступление было непринужденным, предельно естественным, как неторопливо журчавший ручей. И это завораживало, заставляя внимать каждому произнесенному им слову потому, что за невитиеватыми, кажущимися простыми фразами стояли мысли, которые хотела услышать аудитория.

Но, даже не произнеся ни слова, он царил над слушавшими. Советский писатель Корней Чуковский в дневнике 22 апреля 1936 года описал свои впечатления от восприятия встречи Сталина на X съезде ВЛКСМ, где он присутствовал со своим другом Борисом Пастернаком.

Чуковский записал: «Что сделалось с залом! А ОН стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали – счастливая!

Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы «серебряные» и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» – и потом, расходясь, уже возле вешалки вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и мы в один голос оба сказали: «Ах, эта Демченко заслоняет его!..» Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью». Это было записано в дневнике, а не для публичного тиражирования.

Покровительствовал ли Сталин собственному возвеличиванию? На такой вопрос дал ответ в своей книге «Москва. 1937 год», всемирно известный писатель, кстати, тоже еврей, Лион Фейхтвангер: «Сталину, очевидно, докучает такая степень обожания, и он иногда над этим смеется».

Когда Фейхтвангер в беседе высказал Сталину свои замечания о «преувеличенном преклонении перед его личностью», тот «слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, – портретов, которые мелькают у него перед глазами во время демонстраций...

Всю эту шумиху он терпит, заявил он, только потому, что знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха ее устроителям, и знает, что все это относится к нему не как к отдельному лицу, а как к представителю течения, утверждающего, что построение социалистического хозяйства в Советском Союзе важнее, чем перманентная революция».

Фейхтвангер оценил сталинский «укол» и понял сарказм Сталина в отношении подобной попытки сформировать культ Троцкого. Поэтому писатель здраво свидетельствует: «Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение в огромном большинстве искренне. Люди чувствуют потребность выразить свою благодарность, свое беспредельное восхищение... Обожествление Сталина... выросло органически, вместе с успехами экономического строительства... Народ говорит: мы любим Сталина, и это является самым непосредственным выражением его доверия к экономическому положению, к социализму...»

Впрочем, Сталин не питал иллюзий в отношения декларируемой «всеобщей преданности»: «Я, – пишет Фейхтвангер, – указываю ему на то, что даже люди, несомненно обладающие вкусом, выставляют его бюсты и портреты – да еще какие! – в места, к которым они не имеют никакого отношения, как, например, на выставке Рембрандта.

Тут он становится серьезен. Он высказывает предположение, что это люди, которые довольно поздно признали существующий режим, и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его. «Подхалимствующий дурак, – сердито сказал Сталин, – приносит больше вреда, чем сотня врагов».

Нет, Сталин не прилагал усилий для возвеличивания своей роли и создания культа. Более того, как показала жизнь, организовать действительный, а не показной культ невозможно. Ни последующие попытки Хрущева, ни самолюбование Брежнева не смогли внедрить в сознание народа, кроме законченных приспособленцев, даже элементарного подобия того уважения и авторитета, какими пользовался Сталин.

«К сожалению, – пишет В. Кожинов, – либеральные идеологи чаще всего клеймят любые стремления глубже понять ход истории в сталинские времена... Только немногие умные люди этого круга (либерализм вообще крайне редко сочетается с сильным умом) способны подняться над заведомо примитивными, исходящими из попросту вывернутого наизнанку «сталинизма» представлениями».

Впрочем, понятие «культ личности» полуграмотный и невежественный Хрущев практически украл у самого Сталина. 16 февраля 1938 года в письме в Детиздат ЦК ВЛКСМ И.В. Сталин писал: «Я решительно возражаю против издания «Рассказов о детстве Сталина». Книжка изобилует массой фактических поверхностностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, «добросовестные» брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом.

Но и это не главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личности вождей, непогрешимости героев. Это опасно и вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория. Герои делают народ, превращают его из толпы в народ, говорят эсеры. Народ делает героев, отвечают эсерам большевики! Книжка льет воду на мельницу эсеров. Всякая такая книжка... будет вредить нашему общему большевистскому делу. Советую сжечь книжку...» Право, лучше Сталина не скажешь!

Но вернемся в 1934 год. В течение его ведущие члены оппозиции были возвращены в партию, многие были допущены на серьезную работу. Например, Бухарина назначили главным редактором «Известий », второй по значимости газеты после «Правды», и он мог регулярно писать и публиковать свои статьи.

Не был обижен и Каменев. В письме членам Политбюро и А.Я. Вышинскому Бухарин писал, напоминая ситуацию: «Все это относится к тому времени, когда Каменев сидел в «Академии», намечался Горьким в лидеры Союза писателей и когда ЦК ВКП(б) постановил, чтобы мы, академики-коммунисты, проводили его директором Института литературы и искусства Ак. [адемии] наук (на место, кое раньше занимал умерший А.В. Луначарский). Мы должны, значит, были даже агитировать за Каменева среди беспартийных академиков, никто не подозревал, что за гнусная змея вползает туда. И ЦК не знал. Тогда ему доверяли. Статьи его печатались в «Правде ».

Действительно, постановлением Политбюро от 1 сентября 1934 года Каменев был рекомендован в члены президиума и правление Союза советских писателей и был назначен директором Института литературы и искусства.

Можно ли обвинять Сталина в интриганстве? Если вместо политического кнута он предложил своим противникам пряник? Но смысл действий Сталина в другом – он действительно искренне предлагал инакомыслящим примирение; и не его вина, что этот призыв не нашел ответа.

Конечно, грандиозные изменения, происходившие в стране, способствовали росту авторитета Сталина в широких общественных слоях, но это же выводило из себя его противников. Как уже говорилось, тайные встречи в Берлине летом 1931 года троцкистов Смирнова и Пятакова с сыном Троцкого придали новый импульс борьбе оппозиции. Но усиливающийся авторитет Сталина заставил его противников внести коррективы в тайные планы. Заговорщики уже не могли рассчитывать на легальное смещение советского вождя, поэтому в словаре оппозиции уже появилось слово «террор».

Но подробности этих планов стали известны лишь спустя три с лишним года. Допрос Генриха Ягоды 19 мая 1937 года вели заместитель народного комиссара внутренних дел СССР, комиссар государственной безопасности 3-го ранга Курский и начальник отдела ГУГБ, капитан государственной безопасности Коган. Приведем фрагменты его стенограммы:

«Вопрос: Вы показали, что в 1931 году присутствовали на совещании правых, на даче Томского в Болшево, на котором правые выдвинули кандидатуру Молчанова на должность нач. СПО ОГПУ...

Г. Ягода: Я действительно был в 1931 году у Томского на даче в Болшево. Кроме меня и Томского, там также был и А. Смирнов. Я уже показывал, что на этом совещании Томский и Смирнов информировали меня о намечавшемся блоке между троцкистами и зиновьевцами и о необходимости активизации деятельности правых. ...Томский сообщил мне о готовящемся правительственном перевороте с арестом всех членов правительства и Политбюро в Кремле и об участии в этом Енукидзе.

Вопрос: Что вам говорил Томский? Изложите подробнее ваш разговор с ним.

Г. Ягода: ...Он сообщил мне, что в связи с агрессивной деятельностью троцкистов и зиновьевцев, которые в порядок дня своей борьбы против партии выдвинули лозунг террора и решительно встали на путь его осуществления, правые, в свою очередь, активизируют свою деятельность и намечают свержение Советской власти путем переворота в Кремле.

...Томский сообщил мне, что Енукидзе с нами, что он имеет все возможности для ареста руководства партии и Советской власти, когда это будет признано необходимым. «Вам не мешает установить связь с Енукидзе, – сказал Томский, – и помочь в этом деле людьми и советом»...

Вопрос: С Енукидзе вы установили связь?

Г. Ягода: Да... В конце 1932 года по каким-то служебным делам я был у Енукидзе в ЦИКе. По окончании официальных разговоров Енукидзе, обращаясь ко мне, сказал: «Я давно собираюсь поговорить с вами, Генрих Григорьевич. Вы, наверное, догадались, о чем?» Я ответил, что догадаться нетрудно, так как Томский предупредил меня о предстоящем разговоре.

Енукидзе сказал, что о моем участии в организации правых он знал не только от Томского, но и от Рыкова, что это его страшно радует, так как в моем лице, в моей помощи он видит и реальную силу, прекрасное прикрытие и защиту от возможности провала.

...Вопрос: Когда состоялась вторая ваша встреча с Енукидзе?

Г. Ягода: Это было зимой 1932/33 года, также в кабинете у Енукидзе... Он сообщил мне о том, что блок между троцкистами и зиновьевцами окончательно оформлен организацией общего центра, что правые также входят в этот блок, но сохраняют свою самостоятельную организацию и свою особую линию.

...Троцкисты и зиновьевцы, говорил Енукидзе, слились теперь в одну организацию с единым центром и единой Программой. «...» Мы так же, как и они, против генеральной линии партии. Против Сталина. В борьбе за наши конечные цели, за их осуществление, за наш приход к власти мы признаем все средства борьбы, в том числе и террор... На этой основе и было достигнуто соглашение правых с центром троцкистско-зиновьевского блока.

Но что отделяет нас от этого блока? В чем особенность нашей линии? Дело в том, что троцкисты и зиновьевцы, подстегиваемые находившимся в изгнании Троцким, торопят с совершением террористических актов. Троцкому за границей, наверное, не сладко приходится, и он исходит злобой, брызжет слюной и жаждет крови.

Он не дает опомниться своему центру в Союзе, он требует террористических актов против членов ЦК, не считаясь с общей ситуацией в стране и вне ее, не считаясь с тем, что такой оторванный от плана заговора террористический акт ничего конкретного нам не даст, а может стоить десятка голов наших людей. Мы же, правые, говорил Енукидзе, не можем и не хотим пускаться на авантюрные акты, продиктованные больше жаждой мести и злобой, нежели рассудком и расчетом. Это не значит, конечно, что мы против террористических актов, что мы питаем какие-либо симпатии к Сталину и его Политбюро.

Нет! Мы, как и троцкисты, полны ненависти и негодования, мы, как и они, готовы к террористическим актам, но на такие акты мы пойдем тогда, когда это совпадет с общим нашим планом. «Над нами не каплет, мы не в эмиграции. Все наши люди находятся в Союзе, нас особенно не били. Мы можем хладнокровно готовиться, готовиться всерьез к захвату власти и имеем свои планы», – закончил Енукидзе».

Енукидзе был хорошо информирован и знал, о чем говорит. Он правильно оценивал мотивы Троцкого, который действительно патологически болезненно реагировал на происходившее. «Иудушку Троцкого» бесили успехи СССР и связанное с этим усиление позиций и авторитета Сталина, и он стал торопить своих сторонников.

Впрочем, посмотрим на ситуацию глазами других участников событий. Сын Троцкого Лев Седов в «Бюллетене оппозиции» в 1936 году констатировал, что в 1931 году произошло «оживление» групп троцкистов и зиновьевцев: «Люди разных групп и кружков искали личного сближения, связей друг с другом... Поговаривали о том, что хорошо бы создать блок».

Действительно, к тому времени, когда 20 февраля 1932 год Троцкий и его сын были лишены советского гражданства, база заговора уже была заложена. Контакты оппозиции с Троцким продолжались. Во второй свой приезд в Берлин, в середине сентября 1932 года, Пятаков снова встретился с Седовым. В начавшемся разговоре Пятакова стал рассказывать о работе «троцкистско-зиновьевской организации». Однако Седов сразу прервал его, сказав, что «он это знает, так как имеет непосредственные связи в Москве», и попросил «рассказать о том, что делается на периферии».

На московском процессе, прошедшем 23-30 января 1937 года, Пятаков показал: «Я рассказал ему [Седову] о работе троцкистов на Украине и в Западной Сибири, о связях с Шестовым, Н.И. Мураловым и Богуславским, который находился в это время в Западной Сибири.

Седов выразил крайнюю степень неудовлетворения, не своего, как он сказал, а неудовлетворения Троцкого тем, что дела идут крайне медленно и в особенности в отношении террористической деятельности.

Он сказал: «Вы, мол, занимаетесь все организационной подготовкой и разговорами, но ничего конкретного у вас нет». Он мне сказал далее: «Вы знаете характер Льва Давидовича, он рвет и мечет, он горит нетерпением, чтобы его директивы поскорее были превращены в действительность, а из вашего сообщения ничего конкретного не видно».

Во вторую поездку Пятаков пробыл в Берлине более полутора месяцев. В Москву он вернулся осенью 1932 года, и уже вскоре, рассказывал он на процессе: «Здесь произошла очень существенная, с точки зрения образования запасного, в дальнейшем параллельного, троцкистского центра, моя встреча с Каменевым.

Каменев пришел ко мне в наркомат под каким-то благовидным предлогом. Он очень четко и ясно сообщил мне об образовавшемся троцкистско-зиновьевском центре. Он сказал, что блок восстановлен и перечислил мне тогда ряд фамилий людей, которые входили в состав центра, и сообщил мне, что они обсуждали между собой вопрос относительно введения в центр... заметных в прошлом троцкистов, какими являются я – Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков, однако признали это нецелесообразным.

Как сказал Каменев, они считают, что возможность провала этого главного центра очень велика, так как туда входят все «очень замаранные». Поэтому желательно иметь на случай провала основного центра запасной троцкистско-зиновьевский центр. Он был уполномочен официально запросить меня, согласен ли я на вхождение в этот центр».

Визитер, явившийся в кабинет заместителя наркома, был переполнен чувством собственной значимости. Он объяснил Пятакову, что «в основу деятельности центра положен вопрос о свержении власти при помощи террористических методов... и передал директиву о правительстве. Дальше в порядке информации он сказал, что у них установлен контакт... с Бухариным, Томским, Рыковым».

Когда Пятаков выразил сомнения в целесообразности установления связи с правыми, то Каменев упрекнул его в «проявлении известного ребячества в политике». Он указал на единство целей оппозиции: «свержение сталинского руководства и отказ от построения социализма с соответствующим изменением экономической политики». И без обиняков признал, что «без необходимых контактов с правительствами капиталистических государств... к власти не прийти ».

И все же троцкистов смущало очень большое преобладание в руководстве центра зиновьевцев. Поэтому в том же 1932 году при встрече Пятакова с Радеком и Сокольниковым была высказана «мысль, чтобы наряду с основным центром в составе Каменева, Зиновьева, Мрачковского, Бакаева, Смирнова, Евдокимова и др.» создать параллельный троцкистский центр. Предполагалось, что он «будет играть роль запасного центра на случай провала основного и в то же время будет самостоятельно вести практическую работу, согласно установок и директив Троцкого ».

Дело заключалось в том, что троцкисты опасались конкуренции правых, которые, по выражению Радека, могли «оттереть» союзников после захвата власти. Таким образом, шкура неубитого медведя «власти» делилась вполне серьезно, и, чтобы избежать ошибки, решили проконсультироваться со своим лидером. На сделанный запрос Троцкий не возразил против идеи создания параллельного центра. Однако «ультимативно заявил о необходимости сохранения полного единства и блока с зиновьевцами, так как никакого расхождения... нет, поскольку террористическо-вредительская платформа принята».

Вредительские замыслы Троцкого вышли на фазу реализации в конце 1933 года, когда, встретившись в Гаграх, Пятаков с Серебряковым условились о разграничении сфер влияния. Договорились, что первый ведет работу «по Украине и Западной Сибири и в промышленности», а Серебряков «берет Закавказье и транспорт».

На суде свой выбор Серебряков объяснял тем, что у него были хорошие отношения с грузинскими троцкистами, «в частности с Мдивани... а по транспорту – потому, что я старый транспортник». Это соответствовало действительности. Еще с 1922 года Серебряков был замом наркома путей сообщения, а с 1931-го являлся начальником Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта при CHК СССР.

Связь с Троцким его ближайшие сподвижники поддерживали через специалистов, выезжавших в зарубежные командировки. Одним из курьеров стал крупный советский разведчик, корреспондент ТАСС за границей Владимир Ромм; лично с ним встретились Карл Радек и Пятаков. По общему впечатлению, закордонный сиделец нервничал, его раздражали бесконечные проволочки, он требовал действия, результатов и торопил события. В 1933—1934 годах троцкистские группы возникли в Западной Сибири, на Урале; на Украине они появились в Харькове, Днепропетровске, Одессе и Киеве.

И все-таки в чем заключалось вредительство троцкистов? Не были ли показания подсудимых самооговором? Нет. Заговорщики орудовали профессионально и со знанием дела.

На январском 1937 года процессе Пятаков подробно рассказал и о вредительских действиях. Главным методом стал саботаж. На Украине его осуществляла группа Логинова, работавшая в коксовой промышленности. В Западной Сибири, в Кемерове, саботаж и вредительство организовывали Норкин, главный инженер Карцев и направленный Пятаковым на Кемеровский комбинат Дробнис. На Урале стала складываться подпольная группа Юлина, находившаяся в контакте с группой Медникова и другими.

Успешному осуществлению преступной деятельности способствовало то, что в 1932 году Пятаков занял пост заместителя народного комиссара тяжелой промышленности. В его руках сосредоточились широкие возможности, большие средства и многочисленные связи.

Рассказывая о своей тайной деятельности, он пояснял: «Вредительская работа состояла в том, что вновь строящиеся коксовые печи вводились в эксплуатацию недостроенными, вследствие чего они быстро разрушались, и, главным образом, задерживалась, и почти не строилась на этих заводах химическая часть, благодаря чему громадные средства, которые вкладывались в коксохимическую промышленность, наполовину, если не на две трети, обесценивались. Самая ценная часть угля, а именно химическая часть, не использовалась, выпускалась в воздух. С другой стороны, портились новые коксовые батареи.

Западносибирская троцкистская группа вела активную работу в угольной промышленности. Эту работу вели Шестов и его группа. Там была довольно многочисленная группа, которая работала главным образом по линии создания пожаров на коксующихся углях и шахтах. Вредительская работа шла на Кемеровском химическом комбинате.

На первых порах работа состояла в том, что задерживался ввод в эксплуатацию вновь строящихся объектов, средства распылялись по второстепенным объектам, и, таким образом, огромнейшие сооружения находились все время в процессе стройки и не доводились до состояния эксплуатационной готовности. По линии электростанции проводилась работа, уменьшающая актив энергобаланса всего Кузнецкого бассейна».

Незримая для посторонних деятельность приобретала все больший размах. Своеобразное ноу-хау состояло в том, что организаторов вредительства было трудно поймать за руку. Все можно было списать на «объективные» причины, на «реальные» обстоятельства, на неопытность работающего персонала наконец. Усилению саботажа способствовало то, что с 10 июня 1934 года Пятаков был назначен 1-м заместителем наркома тяжелой промышленности СССР. То есть вообще стал правой рукой Орджоникидзе, получив почти неограниченные возможности для влияния на руководителей предприятий и отраслей тяжелой индустрии.

Теперь объектами вредительства на Урале стали медная промышленность и Уральский вагоностроительный завод. «В медной промышленности, – показывал Пятаков, – дело сводилось к тому, чтобы снижать производственные возможности» Красноуральского, Карабашского и Калатинского медных заводов. На строящемся большом медном заводе «Средуралмедстрой» саботаж организовывался «сначала Юлиным, начальником Средуралмедстроя, а затем Жариковым».

Пятаков пояснял: «Весь замысел Средуралмедстроя был в том, что он должен был скомбинировать металлургическую и химическую части. Химическая часть не строилась совсем. Я сделал так, что отделил эту химическую часть, передал ее в Главхимпром Ратайчику, где она замариновалась окончательно. Но если плохо шло строительство завода, то еще больше отставала рудная база. Я лично, кроме всего прочего, отделил эту рудную базу от строительства завода с таким расчетом, что рудная база подготовлена не будет».

На Уральском вагоностроительном заводе участником троцкистской группы был начальник строительства Марьясян. Он, показывал Пятаков, «направлял средства на ненужное накопление материалов, оборудования и прочего. Я думаю, к началу 1936 года там находилось в омертвленном состоянии материалов миллионов на 50».

Конечно, такие методы вредительства не вписываются в примитивные представления о врагах, пробиравшихся на промышленные объекты с мешками динамита и перерезающих ножом горло уснувшему сторожу. Но было бы нелепо, если бы заместители наркомов и начальники главков рвали штаны, ползая в темноте цехов. Однако историки с дипломами признаниям Пятакова не верят.

Такой простой, деловой, практический подход не вписывается в их убогие представления о вредительской деятельности. Но кто поверил бы в 1961 году, когда началась реабилитация врагов народа, что спустя 30 лет Центральный Комитет партии сдаст советскую власть врагам социалистического строя?

И как раз эта кажущаяся простота вредительства и является убедительным подтверждением реальности событий. Они строились не по голливудским сценариям. Говоря о саботаже и вредительстве в химической промышленности, Пятаков рассказывал:

«Прежде всего был составлен совершенно неправильный план развития военно-химической промышленности... Затем в сернокислотной промышленности, главным образом скрывались и снижались мощности заводов и тем самым, не давалось то количество серной кислоты, которые можно было дать. «...» В отношении азотной промышленности. Здесь и Ратайчак, и Пушйн, главным образом Ратайчак ...при моем непосредственном участии. Здесь шла систематическая переделка проектов, постоянное затягивание проектирования и тем самым затягивание строительства».

Повторим, что эти признания прозвучали в числе прочих на процессе 23-30 января 1937 года. Нет необходимости обладать и инженерным дипломом, чтобы понять всю прозаическую, почти будничную правду о подрывной работе, осуществляемой группой Пятакова. Она была деловой и поэтому эффективной.

Впрочем, действия троцкистов не ограничивались вредительским саботажем. Существовали и планы диверсий. На вечернем заседании суда 23 января была рассмотрена тема вредительства на случай войны.

Отвечая на вопрос Вышинского, Пятаков показал:

«Я подтвердил показания Норкина и сейчас подтверждаю, что в соответствии с полученной мною установкой Троцкого я сказал Норкину, что когда наступит момент войны, очевидно, Кемерово нужно будет вывести тем или иным способом из строя.

...Вышинский: Подсудимый Норкин, вы не припомните разговор с Пятаковым относительно того, чтобы вывести химкомбинат из строя в случае войны?

Норкин: Было сказано совершенно ясно, что нужно подготовить в момент войны вывод оборонных объектов из строя путем поджогов и взрывов.

...Вышинский: Не припомните ли вы подробностей? Шла ли речь о человеческих жертвах?

Норкин: Я помню такое указание, что вообще жертвы неизбежны и невозможно обойтись при проведении того или иного диверсионного акта без убийства рабочих. Такое указание было дано.

Вышинский: А насчет баранов был разговор?

Норкин: В общем, трудно воспроизвести подлинную формулировку, но она была резка в том смысле, что нечего смущаться и никого не надо жалеть».

Правда, не все участники этой подрывной деятельности были законченными негодяями. Вступив в горячий поток заговора, они пытались не замочить ноги, а некоторых смущала и игра с настоящей кровью.

Пятаков отмечал в показаниях: «Троцкий требовал определенных актов и по линии террора, и по линии вредительства. Я должен сказать, что директива о вредительстве наталкивалась и среди сторонников Троцкого на довольно серьезное сопротивление, вызывала недоумение и недовольство, шла со скрипом.

Мы информировали Троцкого о существовании таких настроений. Но Троцкий на это ответил довольно определенным письмом, что директива о вредительстве это не есть что-то случайное, не просто один из острых моментов борьбы, которые он предлагает, а это является существеннейшей составной частью его политики и его нынешних установок.

В той же самой директиве он поставил вопрос – это была середина 1934 года – о том, что сейчас с приходом Гитлера к власти совершенно ясно, что его, Троцкого, установка о невозможности построения социализма в одной стране совершенно оправдалась, что неминуемо военное столкновение и что, ежели мы, троцкисты, желаем сохранить себя как какую-то политическую силу, мы уже заранее должны, заняв пораженческую позицию, не только пассивно наблюдать и созерцать, но и активно подготовлять это поражение. Но для этого надо готовить кадры, а кадры одними словами не готовятся. Поэтому надо сейчас проводить вредительскую работу».

Однако ориентируя тайными директивами своих сторонников на терроризм и вредительство, Троцкий не забывал о пропаганде. В марте 1933 года он обратился с открытым письмом к работникам партийного аппарата.

«Сила Сталина, – утверждал Троцкий, – всегда была в механизме, а не в нем самом... В отрыве от механизма... Сталин ничего собой не представляет... Настало время избавиться от сталинского мифа... Сталин завел вас в тупик... Настало время пересмотреть всю советскую систему и беспощадно очистить ее от грязи, которой она покрыта. Настало время воплотить в жизнь последний настойчивый завет Ленина: «Убрать Сталина!».

Эта спекуляция со ссылкой на Ленина, извращенная по смыслу, но злобная по содержанию, уже не являлась залежалым набором заклинаний пляшущего с бубном шамана. Это был террористический призыв, хотя и высказанный на эзоповом языке: не «переместить», а именно «убрать», устранить, уничтожить – убить... Так велика была ненависть Иудушки Троцкого.

Впрочем, это были его обычные манеры, присущие ему слог и стиль. Еще в январе 1919 года русский писатель А.И. Куприн писал за границей в одной из газетных статей: «...Обратите внимание на его приказы и речи. «Испепелить...», «разрушить до основания и разбросать камни...», «предать смерти до третьего поколения...», «залить кровью и свинцом...», «обескровить...», «додушить...»

Теперь Троцкий был доволен. Он восторгался собственным «остроумием», ибо за внешней безобидностью призыва стоял зловещий смысл. Из-за границы Троцкий вообще действовал «решительнее», смелее, чем в прошлые времена. Правда, находившиеся в СССР участники заговора не спешили с осуществлением таких планов.

Они выжидали подходящего момента, и, по мнению одного из руководителей заговора – Енукидзе, такой момент наступил к началу 1934 года. Ягода показывал на это на допросе 19 мая 1937 года.

«Ягода: За месяц до начала XVII съезда партии мне позвонил Енукидзе и просил срочно заехать к нему в ЦК. Я поехал. Енукидзе сообщил мне, что вчера состоялось совещание центра заговора, на котором Рыков от имени правых внес предложение произвести государственный переворот с арестом всех делегатов XVII съезда партии и немедленным созданием нового правительства из состава правых и троцкистско-зиновьевского блока.

Енукидзе рассказывал, что вокруг этого вопроса на совещании разгорелись большие прения. От имени троцкистско-зиновьевского блока против такого плана возражали Каменев и Пятаков. Каменев заявил, что это неосуществимая идея, что придется столкнуться с огромным сопротивлением в стране и что это слишком рискованное положение. Енукидзе охарактеризовал поведение Каменева как поведение болтливого труса, на словах мечущего гром и молнию, умеющего посылать убийц из-за угла, но неспособного на решительные действия.

Пятаков говорил, что он не может принять участие в решении этого вопроса без соответствующих инструкций Троцкого, а так как получение инструкций займет много времени, он отказывается от участия в осуществлении этого плана. Ввиду того, что по этому вопросу не было достигнуто общего мнения, вопрос этот был снят.

Вопрос: Что вам говорил Енукидзе о плане ареста XVII съезда партии? Как конкретно это предлагалось осуществить?

Ягода: Об этом говорил Рыков, когда вносил свое предложение. Он говорил, что центр правых может осуществить арест всего съезда силами гарнизона Кремля, окружив Кремль военными частями Московского гарнизона.

Вопрос: Какое участие в осуществлении ареста состава XVII съезда партии должны были принять вы?

Ягода: Предварительной договоренности со мной не было. Енукидзе мне говорил, что если б этот план был принят, то большая работа легла бы на меня, и что об этом до совещания он имел разговор с Рыковым и Томским.

Вопрос: Значит, план свержения Советской власти путем ареста состава XVII съезда партии был принят предварительно центром правых?

Ягода: Да, несомненно. От имени центра правых Рыков и вносил это предложение на совещании центра заговора.

Вопрос: И не состоялось это только потому, что Каменев «струсил», а Пятаков не имел инструкций от Троцкого?

Ягода: Не состоялся потому, что не было достигнуто единодушия по этому вопросу. Возражали троцкисты и зиновьевцы.

Вопрос: Тут что-то неясно. Вы показываете, что план ареста XVII съезда партии был принят центром правых, что Рыков вносил это предложение на совещании.центра заговора, заявив, что правые могут осуществить этот план собственными силами – гарнизоном Кремля, частями Московского военного округа, при участии заговорщиков НКВД. Почему же этого не было сделано?

Ягода: Я уже говорил, что троцкисты и зиновьевцы возражали против этого плана.

Вопрос: Но правые могли это сделать сами, без троцкистов и зиновьевцев?

Ягода: В среде центра правых по этому вопросу тоже не было полного единодушия: был против или, вернее, колебался Бухарин. Енукидзе говорил мне, что на совещании центра правых Бухарин пытался доказать, что политическая ситуация в стране не такова, что переворот может произойти без дополнительных столкновений, и выступал против плана переворота. Возможно, что в связи с этим правые без поддержки зиновьевцев и троцкистов и без внутреннего единства сами не пошли на осуществление своего плана переворота».

Эти лишь сравнительно недавно опубликованные показания Ягоды сенсационны уже тем, что позволяют сделать потрясающий вывод. Оказывается, поколения историков, писавшие о событиях в Советском Союзе в тридцатые годы, более полустолетия водили своих читателей за нос!

Описывая и обсасывая малозначительные факты, рассуждая и придумывая гипотезы, они оставляли в тени показания одного из важнейших свидетелей, оставивших компетентный рассказ о действительных фактах. Оказывается, не было необходимости искать черную кошку в темной комнате. Достаточно было включить свет.

И словно адресуя свои слова дилетантам от истории, Ягода пояснял в 1937 году: «Существующее представление о том, что разгромленные центры троцкистско-зиновьевского блока, первый и второй, разгромленные нами центры правых, заговоры в НКВД и группа военных, о которой я здесь говорил, все это разрозненные, не связанные между собой самостоятельные организации, ведшие борьбу против Советской власти, – такое представление неверное и не соответствует действительному положению вещей.

На самом деле было не так. На протяжении 1931– 1933 годов внутри Советского Союза был организован единый контрреволюционный заговор против коммунистической партии и против Советской власти по общей программе борьбы за свержение Советской власти и реставрации капитализма на территории СССР.

Заговор этот объединил все антисоветские партии и группы как внутри Союза, так и вне его».

Вопрос: Какие антисоветские партии и группы вошли в этот заговор?

Ягода: В заговоре принимали участие следующие партии и группы, которые имели свои собственные организации: 1) троцкисты; 2) зиновьевцы; 3) правые; 4)группа военных; 5) организация НКВД; 6) меньшевики; 7) эсеры.

Вопрос: Откуда это вам известно?..

Ягода: Я понимаю всю ответственность моего заявления... Я уже говорил, что зимой 1932 года Енукидзе сообщил мне об оформлении блока между троцкистами и зиновьевцами и о том, что в блок этот вошли также правые. Мы беседовали тогда с Енукидзе о реальных наших силах и о перспективах захвата власти. Коснулись также программных документов и организационных вопросов будущего правительства.

Тогда-то Енукидзе и информировал меня о том, что блок троцкистов и правых по существу охватывает все антисоветские силы в стране. Я помню, что Енукидзе, взяв карандаш, на листе бумаги составил перечень этих сил и разъяснил мне роль каждой из них в заговоре.

О троцкистах и зиновьевцах он говорил, что их организации почти целиком слились, что внутренние трения существуют, но в общем заговоре они выступают как единая организация, которая руководствуется указаниями Троцкого из эмиграции.

Он говорил мне, что центр их блока в общем блоке заговора представлен Пятаковым и Каменевым. «Правые в данное время, – говорил Енукидзе, – наиболее сильны. У центра правых, помимо соглашения с троцкистско-зиновьевским центром, существует контакт с меньшевиками и эсерами».

С меньшевиками контакт устанавливал Рыков (о связи Рыкова с закордонным блоком меньшевиков через Николаевского я знал до разговора с Енукидзе, и об этом уЖе говорил). С эсерами контакт установил Бухарин. В центре заговора правые представлены Томским, Рыковым и самим Енукидзе. Наконец группу военных, очень сильную группу, имеющую свой центр, представляет в центре заговорщик Корк.

Вопрос: А от заговора в НКВД, кто входил в этот центр?

Ягода: Енукидзе предлагал мне войти в состав центра заговора, но я от этого категорически отказался. Я заявил ему, что не могу принимать участие ни в каких совещаниях, не могу встречаться ни с кем из участников центра. Я согласен включить свою организацию в этот общий заговор, но так, чтобы об этом никто не знал, кроме него, а связь с центром буду осуществлять только через Енукидзе».

Можно ли усомниться в этих признаниях? Это трезвые суждения в общем-то неглупого человека, имевшего реальную информацию и личные интересы. Однако, проявляя расчетливость и осторожность, стремясь не «засветиться», Ягода боялся оказаться вне игры в случае удачного осуществления переворота.

Поэтому он предпринял действия по организации собственной группы заговорщиков. Ягода признавался 19 мая 1937 года: «...Разговор этот [с Енукидзе] произвел на меня большое впечатление. К этому времени в самом аппарате б.[ывшего] ОГПУ сколько-нибудь сильной организации не было. Я только приступил к ее созданию. Если бы план был принят и потребовалось участие в осуществлении его, то я оказался бы в дураках и реальной силы выставить не сумел бы.

...Наряду с этим меня напугало, что центр заговора ставит реально вопрос о государственном перевороте, и он может быть осуществлен без меня и так, что я останусь на задних ролях. Это обстоятельство и решило вопрос о необходимости форсирования организации собственной силы в ОГПУ-НКВД, и с этого момента начинается создание самостоятельной заговорщицкой организации внутри НКВД. В разговоре с Енукидзе я ему об этом, конечно, не говорил. Я заявил только, что о таких делах прошу договариваться со мной предварительно, а не ставить меня в известность постфактум».

Бывшему руководителю чекистов нельзя отказать в осторожности и предусмотрительности. Он не спешил совать голову в огонь. Но и теперь, рассказывая о тайных кознях, о намерениях людей, с которыми он вошел в соглашение, он не пытался перевалить вину за свое падение на других. Он почти скрупулезно пересказывает ходы в этой затянувшейся партии, которую разыгрывала оппозиция. Может быть, он выгораживал себя? Да, но он не прикидывался безобидной овцой, хотя и не сразу раскрывался перед следователем. В продолжение допроса он показал:

«...Второе совещание центра заговора состоялось летом 1934 года. Незадолго до этого совещания я был у Енукидзе. Он говорил, что в ближайшие дни предстоит совещание центра заговора, на котором троцкисты и зиновьевцы потребуют утвердить их план террористических актов против членов Политбюро ЦК ВКП(б).

Я решительным образом заявил Енукидзе, что не допущу совершения разрозненных террористических актов против членов ЦК, что не позволю играть моей головой для удовлетворения аппетита Троцкого. Я потребовал от Енукидзе, чтобы об этом моем заявлении он довел до сведения Рыкова, Бухарина и Томского. Мой категорический тон, должно быть, подействовал на Енукидзе, и он обещал мне, что правые на совещании выступят против разрозненных террористических актов.

Мы условились с Енукидзе, что немедленно после совещания он поставит меня в известность о решении центра.

Через несколько дней я по звонку Енукидзе опять заехал к нему, и он сообщил мне, что совещание уже состоялось, что Каменев и Пятаков внесли большой план совершения террористических актов, в первую очередь, над Сталиным и Ворошиловым, а затем над Кировым в Ленинграде.

«С большими трудностями, – говорил Енукидзе, – правым удалось отсрочить террористические акты над Сталиным и Ворошиловым и, уступая троцкистско-зиновьевской части центра, санкционировать теракт над Кировым в Ленинграде».

Енукидзе рассказал мне, что Каменев и Пятаков предъявили совещанию требования совершения терактов над Сталиным и Ворошиловым, которые получены от Троцкого. Они заявили, что их террористические организации ведут энергичную подготовку этих актов и что они вряд ли в силах приостановить их совершение.

Но, памятуя договоренность со мной, Рыков, Томский и Енукидзе активно возражали, и тогда в виде компромисса Каменев внес предложение немедленно санкционировать террористический акт над Кировым в Ленинграде. Он заявил, что необходимо дать выход накопившейся энергии террористических групп, которые могут загнить на корню без дела.

Каменев аргументировал также тем, что если центр не утвердит ни одного теракта, то неизбежны партизанские действия отдельных террористических групп организации. И это было санкционировано. Енукидзе от имени центра заговора предложил мне не чинить препятствий этому теракту. И я обещал это сделать».

Поскольку агрессивность заговорщиков «росла пропорционально победам партии», Ягода не исключал возможность успеха заговора. На допросе 26 апреля 1937 года он пояснял свои намерения: «И вот, чтобы не оказаться в дураках, я пришел к выводу о необходимости застраховать себя на случай удачи заговора правых и троцкистов и заставить считаться со мной как с реальной силой. И тогда я приступил к организации параллельного заговора против Советской власти в аппарате ОГПУ-НКВД».

Конечно, Сталин не знал об этом созревшем за его спиной заговоре. Не знал он и о том, что заговор со временем приобрел очевидную террористическую направленность, а заговорщики находились совсем рядом, и некоторым из них он даже подавал при встречах руку.

Однако Ягода не случайно возражал в это время против террористических актов в отношении Сталина и Ворошилова. Примкнув к заговорщикам, он не спешил гнаться за призрачным журавлем в небе и удовлетворился синицей, которая уже оказалась в его руках.

Пожалуй, признания бывшего Генерального комиссара госбезопасности Ягоды интересны даже не тем, что они приподнимают завесу, открывающую замыслы оппозиции. Важнее то, что они объясняют психологические мотивы дальнейших действий заговорщиков. Итак, накануне XVII съезда партии появилась идея немедленного ареста членов правительства.

Почему же заговорщики не пошли на ее реализацию? Почему они тянули? Разве не проще было решить вопрос одним махом, чем планировать отдельные террористические акты?

В том-то и дело, что это было не проще. Открытый и шумный захват членов правительства и верхушки партийного ареопага не давал оппозиции гарантий на обретение власти в стране. Даже имея своих сторонников в верхних эшелонах, заговорщики не могли не понимать опасности того, что после такого акта они встретят сильное противодействие. Это в лучшем случае, а в худшем страна могла скатиться в новую гражданскую войну.

Они не могли не учитывать состояние в обществе. Достижения сталинской линии были настолько очевидны, что открытый переворот повлек бы за собой мощный взрыв народного гнева. Тогда бы осталось только одно – «делать ноги». Такова была реальная обстановка.

И поэтому постоянно тлевший и готовившийся как-то почти по-будничному заговор против Сталина перешел на другой уровень. Начался новый период. Напомним, что в показаниях Ягоды от 19 мая 1937 года отмечено, что летом 1934 года троцкистско-зиновьевский центр санкционировал террористические акции против Сталина, Ворошилова и Кирова.

Почти за четыре месяца до этого признания Ягоды, на процессе троцкистского антисоветского центра об этом же говорил Пятаков. На вечернем заседании 23 января 1937 года он показал: «Это был период, когда «параллельный центр» попытался из параллельного превратиться в основной и активизировать свою деятельность по тем директивам, которые мы имели от Троцкого, так как здесь у нас прошел ряд встреч с Сокольниковым, с Томским.

Одним словом, мы пытались выполнить то решение основного центра, которое в 1934 году было передано всем четырем различным членам основного центра: Каменевым мне и Сокольникову. Мрачковским – Радеку и Серебрякову.

Вышинский: Это когда к вам явился Сокольников и сказал: «Пора начинать»?

Пятаков: Да, как раз была новая фраза. «...» Мы с Сокольниковым обсудили тогда этот вопрос и решили, что необходимо безусловно оформить как-то эти отношения, с тем чтобы работу по свержению Советского правительства организовать вместе с правыми».

О переходе к активным террористическим действиям говорил на процессе в январе 1937 года и Радек. На вопрос Вышинского: «Какие у вас были разговоры с Бухариным?» он ответил:

«Если это касается разговоров о терроре, то могу перечислить конкретно. Первый разговор был в июне или июле 1934 года после перехода Бухарина для работы в редакцию «Известий». В это время мы с ним заговорили как члены двух контактирующих центров. Я его спросил: «Вы встали на террористический путь?» Он сказал: «Да».

Когда я спросил, кто руководит этим делом, то он сказал об Угланове и назвал себя, Бухарина. Во время разговора он мне сказал, что надо готовить кадры из академической молодежи. Технические и всякие другие конкретные вещи не были предметом разговора с нашей стороны.

Мрачковский при встрече пытался поставить этот вопрос Бухарину, но Бухарин ему ответил: «Когда тебя назначат командующим всеми террористическими организациями, тогда тебе все на стол выложим».

Итак, летом 1934 года участники заговора стали готовить террористические акты против Сталина, Ворошилова и Кирова. Однако Сталин не знал об этом, и у него не могло возникнуть ни чувства тревоги, ни желания пресечь происки своих врагов.