Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

Глава 6. Убийство Кирова

Объяснять эти процессы – Зиновьева и Радека – стремлением Сталина к господству и жаждой мести было бы просто нелепо.

Лион Фейхтвангер

1 декабря 1934 года в здании Ленинградского обкома ВКП(б) раздались два выстрела. Выбежавшие в коридор участники совещания, проходившего в кабинете 2-го секретаря М.С. Чудинова, увидели возле лежавшего на полу секретаря обкома неизвестного. Он распростерся рядом. Кирова перенесли в кабинет Чудинова. Прибывшие на место происшествия врачи констатировали, что смерть наступила мгновенно. Убийца стрелял сзади в голову. В 18.20 начальник Ленинградского НКВД Ф.Д. Медведь и второй секретарь Ленинградского горкома партии А.И. Угаров доложили в Москву:

«Наркомвнудел СССР – тов. Ягода. 1 декабря в 16 часов 30 минут в здании Смольного на 3-м этаже в 20 шагах от кабинета тов. Кирова произведен выстрел в голову шедшим навстречу к нему неизвестным, оказавшимся по документам Николаевым Леонидом Васильевичем, членом ВКП(б) с 1924 г., рождения 1904 года.

...По предварительным данным, тов. Киров шел с квартиры (ул. Красных Зорь) до Троицкого моста. Около Троицкого моста сел в машину, в сопровождении разведки (охраны) прибыл в Смольный. Разведка сопровождала его до третьего этажа. На третьем этаже тов. Кирова до места происшествия сопровождал оперативный комиссар Борисов. Николаев после ранения тов. Кирова произвел второй выстрел в себя, но промахнулся. Николаев опознан несколькими работниками Смольного... как работавший раньше в Смольном.

Жена убийцы Николаева по фамилии Драуле Мильда, член ВКП(б) с 1919 года, до 1933 года работала в обкоме ВКП(б). Арестованный Николаев отправлен в управление НКВД ЛВО. Дано распоряжение об аресте Драуле. Проверка в Смольном проводится».

Сергей Миронович Киров (настоящая фамилия Костриков) родился в городе Уржуме Вятской губернии в семье лесника. Лишившись в раннем детстве родителей, он воспитывался бабушкой, а в семилетнем возрасте попал в детский приют. Получив образование в Казанском механическом училище, он стал работать чертежником в Томской городской управе и сотрудничать в кадетской прессе. В 1904 году он вступил в РСДРП большевиков и был избран членом Томского комитета; заведовал нелегальной типографией и несколько раз арестовывался.

Летом 1908 года Киров руководил восстанием Иркутской организации большевиков. Участник Октябрьского переворота, в ноябре 1917 года он был командирован на Северный Кавказ, где оказался в числе создателей Терской и Северо-Кавказской республик. В годы Гражданской войны являлся членом реввоенсоветов в группах войск, а с июля 1921 года стал секретарем ЦК КП(б) Азербайджана.

Решительно поддерживающий Сталина, именно Киров предложил вывести Троцкого из состава Политбюро, Каменева из кандидатов в члены Политбюро, а Зиновьева – снять с поста председателя Коминтерна. Руководителем Ленинградской организации Киров стал в 1926 году.

О том, что он не рвался перебраться из Баку в город на Неве, свидетельствует его письмо жене в январе 1926 года. «Произошло то, – пишет он, – что намечалось несколько раз, то есть меня из Баку берут и переводят в Ленинград, где теперь происходит невероятная склока... Во время съезда нас с Серго (Орджоникидзе. – К. Р.) посылали туда с докладами, обстановка невозможная. Отсюда ты должна понять, как мне трудно ехать, я сделал все к тому, чтобы отделаться, но ничего не помогло. Удержусь там или нет, не знаю. Если выгонят, то вернусь в Баку... Приехали позавчера в Ленинград, встретили нас здесь весьма холодно. Положение здесь очень тяжелое».

Спустя несколько дней в следующем письме он «поправляется»: «Положение здесь отчаянное, такого я не видел никогда».

Сложности Кирова объяснялись тем, что в Ленинграде оппозиция почти фанатично поддерживала Зиновьева. За него стояла не только партийная элита, его культ пестовался среди комсомольцев. XI губернская конференция РЛКСМ, приветствуя его как «вождя и руководителя Ленинского комсомола», верноподданнически объявила, что он является «примером твердокаменного большевика, надежнейшего ученика Ленина».

Кирова зиновьевцы считали «не настоящим большевиком», и его встретили иными «приветствиями». Возглавив Ленинградскую парторганизацию, Киров провел грандиозную чистку от сторонников Зиновьева, что, конечно, не добавило ему симпатий среди оппозиционеров. Уже в декабре первого года работы он получил письмо, в котором анонимные авторы писали:

«Тов. Киров, а тебе мы, оппозиционеры, заявляем: перестань барствовать, мы знаем, где ты живешь. И если поедешь в автомобиле, то мы, оппозиционеры, в одно прекрасное время будем ловить таких паразитов, как ты, тов. Киров... и мы вас всех, паразитов, постараемся уничтожить». Так приняли его противники. Однако открытый и жизнерадостный, признанный трибун, он пользовался любовью и уважением у ленинградских рабочих.

Киров не был лукавым царедворцем. Со Сталиным его связывали как политические убеждения, так и личная дружба; более того, их симпатии были взаимными. Приезжая в Москву, Киров неизменно останавливался у Сталина. Во время проведения XVII съезда он даже «спал на сталинской кровати, а хозяин довольствовался диваном». Член Политбюро Каганович вспоминал: «Сталин относился к Кирову лучше, чем к любому из нас...»

Работник управления охраны вождя Н.С. Власик тоже отмечает: «Больше всех Сталин любил и уважал Кирова. Любил его какой-то трогательной, нежной любовью. Приезды т. Кирова в Москву и на юг были для Сталина настоящим праздником... В Москве он останавливался на квартире у т. Сталина, и И[осиф] В[иссарионович] буквально не расставался с ним».

Вернувшись из очередного отпуска в конце ноября 1934 года, Сталин сразу позвонил Кирову. М. Сванидзе записала в дневнике, что в этот день «после обеда у И[осифа] было очень благодушное настроение. Он подошел к междугородной вертушке и вызвал Кирова, стал шутить по поводу отмены карточек и повышения цен на хлеб. Советовал Кирову немедленно выехать в Москву, чтобы защитить интересы Ленинградской области... И[осиф] любит Кирова, и, очевидно, ему хотелось после приезда из Сочи повидаться с ним, попариться в русской бане и побалагурить между делами, а повышение цен на хлеб было предлогом...»

Конечно, Сталин вызывал соратника не для того, чтобы «попариться вместе с ним в бане». Последняя их встреча началась 28 ноября в 15 часов и продолжалась более двух с лишним часов. Сталин предложил Кирову перебраться в Москву: как члену Политбюро, ему предстояло стать наиболее приближенным сподвижником вождя. Вечер следующего дня они вместе провели на спектакле Художественного театра, а затем Сталин сам проводил возвращавшегося в Ленинград Кирова на вокзал.

Когда делаются попытки противопоставить фигуру Кирова как «конкурента» Сталину, то изначально лукаво опускают закономерный вопрос: а отвечало ли это устремлениям самого ленинградского секретаря? Готов ли он был сам к подобной роли?

Молотов рассказывал: «В конце XVII съезда мы сидели в своей компании, в комнате президиума, и Сталин говорит Кирову: «Теперь тебе пора переходить на работу в Москву».

Я поддержал Сталина... но Киров так на меня набросился: «Да что ты говоришь! Да я здесь не гожусь, да я в Ленинграде не хуже тебя могу, а здесь, что я смогу?»... Ругался последними словами...

Киров был больше агитатор. Как организатор он слаб. Да нет, он на первого не претендовал ни в какой мере. Он мог работать, но не на первых ролях. Первым его бы не признали... особенно ответработники... Сталин его любил... он был самым любимым у Сталина».

Действительно, яркий трибун с открытой улыбкой, Киров не рвался на первые роли, тем более он не стремился взвалить на себя такой груз, как руководство всей партией. Но, чувствуя превосходство Сталина, Киров полностью солидаризировался с ним. Впрочем, он никогда не скрывал этого. Выступая на XVII съезде, он так охарактеризовал вождя:

«Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин. За последние годы, с того времени, когда мы работаем без Ленина, мы не знаем ни одного поворота в нашей работе, ни одного сколько-нибудь крупного начинания, лозунга, направления в нашей политике, автором которого был бы не товарищ Сталин, а кто-нибудь другой.

Вся основная работа – это должна знать партия – проходит по указаниям Сталина, по инициативе и под руководством товарища Сталина.

Самые большие вопросы международной политики решаются по его указанию, и не только большие вопросы, но и, казалось бы, третьестепенные и даже десятистепенные вопросы интересуют его, если они касаются рабочих, крестьян и всех трудящихся нашей страны».

Все присутствовавшие долго и бурно аплодировали. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, строя террористические планы уничтожения руководителей государства, заговорщики поставили в один ряд Сталина, Ворошилова и Кирова. Эта патологически лелеемая, обостренная ненависть обрела час своего торжества в первый день зимы 1934 года.

В этот день Киров не собирался ехать в областной комитет; с утра он находился у себя на квартире и готовил доклад, с которым вечером должен был выступить во Дворце им. Д. Урицкого. Он несколько раз звонил в Смольный с просьбой доставить необходимые материалы.

Тем не менее около 16 часов он связался с гаражом, попросил подать машину и в сопровождении машины охраны поехал в Смольный. У ворот прибывшего Кирова встретили сотрудники наружного наблюдения Александров, Бальковский и Аузен, оперативный комиссар Борисов и помощник коменданта Смольного Погудалов.

Вместе с приехавшей охраной все вошли в вестибюль и довели Кирова до дверей, ведущих к лестнице на верхние этажи. Погудалов и сотрудники оперативного отдела НКВД Паузер и Лазюков остались у дверей, а Борисов, Аузен и Бальковский стали подниматься вслед за Кировым по лестнице.

Убийца Кирова Николаев еще с утра пытался достать билет на актив, где должен был выступать Киров. Он дважды звонил на службу жене и, когда выяснилось, что она не может ему помочь, после часа дня отправился на проспект им. 25 Октября, в Смоленский райком партии. Там он обратился с просьбой о билетах для себя и жены к сотрудникам райкома. Билеты ему пообещали, но предложили прийти за ними к концу дня.

«Для страховки» Николаев поехал в Смольный, где тоже стал просить билеты у знакомых сотрудников городского комитета. Имея при себе наган, он находился в здании с 1 часа 30 минут дня до 2 часов 30 минут. В ожидании конца дня Николаев «решил погулять возле Смольного...». По истечении часа он вновь вернулся в здание и поднялся в туалет на третьем этаже. Когда он вышел оттуда, «было примерно 4 часа 30 минут вечера...».

На допросе 3 декабря в показаниях Николаева отмечено: «Выйдя из уборной, я увидел, что навстречу мне по правой стороне коридора идет С.М. Киров на расстоянии от меня 15-20 шагов. Я остановился и отвернулся к нему задом, так что когда он прошел мимо меня, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив Кирова от себя шагов на 10-15, я заметил, что на большом расстоянии от нас никого нет. Тогда я пошел за Кировым вслед, постепенно нагоняя его.

Когда Киров завернул за угол налево к своему кабинету, расположение которого мне было хорошо известно, вся половина коридора была пуста, я побежал шагов на пять, вынув наган на бегу из кармана, навел дуло на голову Кирова и сделал один выстрел в затылок. Киров мгновенно упал лицом вниз. Я повернул назад, чтобы предотвратить нападение на себя сзади, взвел курок и сделал выстрел, имея намерение попасть себе в висок. В момент взвода курка из кабинета напротив вышел человек в форме ГПУ, и я поторопился выстрелить в себя. Я почувствовал удар в голову и свалился...»

Человеком в форме ГПУ был инструктор Ленинградского горкома М.Д. Лионикин, находившийся в помещении секретного отдела областного комитета. В тот же день он рассказывал следователю: «Раздался первый выстрел, я бросил бумаги, приоткрыл дверь, ведущую в коридор, увидел человека с наганом в руке, который кричал, размахивая револьвером над головой. Я призакрыл дверь. Он произвел второй выстрел и упал.

После этого я и работники секретного отдела вышли из прихожей в коридор. В коридоре на полу против двери в кабинет т. Чудова лежал т. Киров вниз лицом, а сзади, на метр отступя, лежал стрелявший в него человек на спине, широко раскинув руки в стороны. В коридоре уже много собралось товарищей, в том числе тт. Чудов, Кодатский, Позерн и т. д... Стрелявший начал шевелиться, приподниматься. Я его придержал, и начали обыскивать, отнесли в изолированную комнату (информационный отдел, № 493). В это же время другие отнесли раненого т. Кирова в его кабинет».

Свидетелями покушения оказались также монтер Платоч и кладовщик Васильев. Находившийся в левом углу коридора Платоч закрывал дверь, ведущую в столовую. Услышав выстрел, он обернулся, тут раздался второй выстрел. 1 декабря Платоч показал на следствии: «Я увидел, что т. Киров лежит, а второй медленно сползает на пол, опираясь на стену. У этого человека в руках находился наган, который я взял у него из рук. Когда я у стрелявшего в т. Кирова брал наган, он был как будто без чувств».

Прибывший на место преступления начальник Ленинградского НКВД Медведь сразу вызвал в Смольный 30 работников своего управления. Допросы свидетелей, сотрудников обкома и оперативного отдела начались здесь же. Допросить комиссара Борисова и выяснить подробности покушения Медведь поручил начальникам отделов УНКВД А.Л. Молочникову и Губину. Запомним эту фамилию – Губин...

Молочников писал в объяснительной записке 9 декабря - «Я попросил одного из комиссаров указать мне или привести т. Борисова. Ко мне привели человека в штатском лет 50...» Сопровождавший Кирова до места происшествия сотрудник Оперода УНКВД М.В. Борисов показал:

«Я шел по коридору от него [Кирова] на расстоянии 20 шагов. Не доходя двух шагов до поворота в левый коридор, я услыхал выстрел. Пока я вытащил револьвер из кобуры и взвел курок, я услыхал второй выстрел. Вбежав на левый коридор, я увидел двух лежащих на расстоянии 3– 4 метра друг от друга. В стороне от них лежал наган. В том же коридоре, я видел, находился монтер Платоч. Тут же выбежали из дверей работники областного комитета...»

Допрос жены Николаева Матильды Драуле, работавшей заведующей сектора учета в Лужском уездном комитете партии, начался «ровно через 15 минут после рокового выстрела». Ее муж в начале 20-х годов занимался комсомольской работой в Ленинграде, а затем стал заведующим общим отделом укома комсомола в Луге. Вернувшись в северную столицу в начале 30-х годов, он был референтом оргинструкторского отдела обкома партии, разъездным инструктором областного Истпарта. С последнего места работы Николаева уволили и исключили из партии за отказ подчиниться решению о мобилизации «на транспорт» для работы в каком-либо из политотделов железной дороги. И в последние 3-4 месяца он являлся безработным.

Соседка по дому так описывает супругов Николаевых: «Небольшого роста, тщедушный, но очень большая круглая голова. У него кривые ноги. Он одевался скорее как рабочий, но вел себя дико надменно. Жена выше его. Ходила всегда в мужской шапке, скромная. С нами они не дружили, а дружили с немцами из 74-й квартиры».

Сразу после покушения допросить самого Николаева работники УНКВД не могли. После имитации попытки самоубийства он симулировал состояние «истерического припадка». Поэтому в 19 часов его доставили во 2-ю ленинградскую психиатрическую больницу, где ему сделали «две ванны с последующим душем и переодеванием. Замечалась все время театральность его поведения ». Врачи сделали вывод о «кратковременном истерическом реактивном состоянии... судороги (впоследствии симуляция)».

К допросу Николаева начальник УНКВД Медведь, замначальника Фомин, начальник ЭКО (ЭКО – борьба с диверсиями и вредительством) Молочников и замначальника секретно-политического отдела (СПО) Стромин приступили только около одиннадцати часов вечера.

Николаев заявил, что «мысль об убийстве Кирова у меня возникла в начале ноября 1934 года». Причинами покушения он называл личные мотивы: ревность, партийные неприятности, отсутствие работы, необходимость быть на иждивении жены.

Допрашиваемый заявил: «План совершения покушения – никто мне не помогал в его составлении... Я рассматривал покушение как политический акт. Чтобы партия обратила внимание на бездумно бюрократическое отношение к живому человеку... Я сделал это под влиянием психического расстройства (курсив мой. – К. Р.) и сугубого отпечатка на мне событий в институте [исключение из партии]...»

Человек, представлявший собой тип полуобразованного обывателя, Николаев считал себя "интеллигентной" личностью, способной на поступок, но он не рвался к смерти. И его действия отнюдь не наивны, как это может показаться на первый взгляд.

Наоборот, в них прослеживается обдуманная логика поведения: после убийства он симулировал попытку самоубийства, затем потерю сознания и истерический припадок. Он сразу отмел наличие соучастников, но, назвав покушение политическим актом, представил его как месть одиночки «под влиянием психического расстройства» Он рассчитывал изобразить свое преступление как спонтанный поступок психически больного; это позволяло рассчитывать на то, что ему сохранят жизнь.

Николаев врал, что убийство он замыслил в начале ноября. При изучении бумаг, найденных у него, оказалось, что уже 14 октября он написал записку: «Дорогой жене и братьям по рабочему классу! Я умираю по политическим убеждениям, на основе исторической действительности. Поскольку нет свободы агитации, свободы печати, свободы выбора в жизни, и я должен умереть».

Конечно, это был театральный жест человека с недалеким умом, но Николаев не собирался умирать как самоубийца. Через день после появления этой записки его задержали на улице Красных Зорь, у дома, где жил Киров. Однако после проверки документов на следующий день, 16 октября, по распоряжению начальника отдела А.А. Губина Николаева отпустили! Обратим еще раз внимание на эту фамилию.

Сталин прибыл в Ленинград особым поездом утром I декабря в сопровождении Ворошилова, Молотова, Ягоды и работников НКВД. Убийство Кирова стало для него ошеломляющей вестью, сломавшей манеру привычной сдержанности. Он не смог сдержать гнев и нанес пощечину подошедшему Медведю: «Не уберегли Кирова». Правда он сразу взял под контроль свои эмоции и, присутствуя на допросе Николаева, старался внешне не проявлять обуревавших его чувств.

Уже в конце жизни Молотов вспоминал: «Говорили с убийцей Кирова Николаевым. Замухрышистого вида, исключен из партии. Сказал, что убил сознательно, на идеологическом основе... Я думаю, он чем-то, видимо, был обозлен, исключен из партии, обиженный такой. И его использовали зиновьевцы, но, вероятно, он не настоящий зиновьевец и не настоящий троцкист».

Одновременно Сталин потребовал доставить арестованного сразу после убийства Кирова комиссара Борисова. Однако этот допрос не состоялся – ему сообщили, что по пути в Смольный произошла автомобильная катастрофа, в которой тот погиб. Смерть работника оперативного отдела произошла при странных обстоятельствах: грузовик, на котором его везли на допрос, врезался в стену. Никто из сопровождавших Борисова охранников не пострадал, но арестованный погиб на месте аварии.

Сталин вернулся в Москву 3 декабря, а следствие, теперь перешедшее в руки сотрудников Ягоды, выясняло новые факты. Заместитель народного комиссара внутренних дел Яков Агранов (Янкель Соренсон) 5 декабря по прямому проводу передал из Ленинграда в Москву:

«Совершенно секретно... ЦК ВКП(б) – тов. Сталину, Наркому внутренних дел – тов. Ягода. Сообщаю о дальнейшем ходе следствия по делу Николаева Л. В.

1. Сейчас в военно-медицинской академии проводится судебно-медицинское вскрытие трупа Борисова. Вскрытие производят профессор Надеждинский – судебный медик в медицинской академии, профессор Добротворский – хирурги медицинской академии, доктор Ижевский — областной судебно-медицинский эксперт, доктор Розанов – судебно-медицинский эксперт.

Вскрытие производится в присутствии работника Наркомвнудела СССР Агаса. О результатах сообщу дополнительно.

По материалам личного дела – Борисов, рожд. 1882 года, канд. в члены ВКП(б) с 1930 года, в органы ОГПУ вступил в 1924 году, до этого служил сторожем в разных учреждениях. Происходит из крестьян. В настоящее время мною производится допрос ряда работников управления Наркомвнудела по Ленинградской области, непосредственно отвечающих за охрану тов. Кирова.

2. Агентурным путем, со слов Николаева Леонида, выяснено, что его лучшими друзьями были троцкист Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич, от которых (он) многому научился. Николаев говорит, что эти лица враждебно настроены к тов. Сталину.

Котолынов известен Наркомвнуделу как бывший активный троцкист-подпольщик. Он в свое время был исключен из партии, а затем восстановлен. Шатский бывший анархист, был исключен в 1927 году из рядов ВКП(б) за контрреволюционную троцкистскую деятельность. В партии не восстановлен. Мною дано распоряжение об аресте Шатского и об установлении местопребывания и аресте Котолынова.

В записной книжке Леонида Николаева обнаружен адрес Глебова-Путиловского. Установлено, что Глебов-Путиловский в 1923 году был связан с контрреволюционной группой «Рабочая Правда». Приняты меры к выяснению характера связи между Николаевым и Глебовым-Путиловским.

В настоящее время Глебов-Путиловский – директор антирелигиозного музея.

3. Леонид Николаев дал показание об обстановке, при которой он совершил убийство тов. Кирова. Протокол допроса сегодня вышлю».

Далее излагались показания жены Николаева. В сведениях о ее родственниках сообщалось: «6. Приступил к расследованию обстоятельств освобождения Управлением НКВД в Ленинграде Леонида Николаева из-под стражи 16 октября с.г. после его задержания во время слежки за тов. Кировым».

В тот же день 5 декабря в Москву Сталину и в копии Ягоде поступил новый доклад Агранова: «1. По показанию Николаева Леонида троцкисты Шатский, Бардин и Котолынов были настроены террористически.

...Далее Николаев на вопрос, был ли привлечен Котолынов к подготовке террористического акта над тов. Кировым, показал: «Я не привлекал Котолынова, так как хотел быть единственным исполнителем террористического акта над Кировым; во-вторых, Котолынов, как я считал, не согласится на убийство Кирова, а потребует взять повыше, т. е. совершить террористический акт над тов. Сталиным, на что я бы не согласился...»

2. У арестованного Котолынова при обыске обнаружен револьвер «браунинг», который хранил без разрешения.

...9. Комиссия судебно-медицинской экспертизы... в своем заключении о причинах смерти Борисова установила, что «смерть Борисова является несчастным случаем в связи с автомобильной катастрофой. Допросы о смерти Борисова продолжаются усиленными темпами. О ходе следствия сообщу дополнительно».

Следствие разрабатывало сразу несколько версий. В этой же шифровке Агранов информировал об аресте ряда лиц из «бывших»: Одаховского, «в прошлом работавшего на польской концессии «Ян Серковский», Коренева, как лица, обещавшего «помочь бывшему полковнику Каменскому в нелегальном переходе границы», и др.

Видимо, это сообщение послужило основанием для заявления главы правительства Молотова на похоронах Кирова 6 декабря о том, что в убийстве повинны «враги рабочего класса, его белогвардейские подонки, его агенты из-за границы».

Убийство Кирова вызвало острый резонанс. Скорбь была всенародной; на прощание с Кировым шли тысячи людей. 5 декабря доступ публике в траурный зал закрыли в 10 часов. Сталин в сопровождении членов Политбюро подошел к изголовью гроба и встал в почетный караул. Шипели рефлекторы, щелкали аппараты, негромко и печально звучал реквием Шопена. Это длилось несколько минут, затем музыка смолкла, погасли прожектора, наступила тяжелая гнетущая тишина.

«На ступеньки гроба, – записала в своем дневнике 5 декабря 1934 года Мария Сванидзе, – поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует лоб мертвого Сергея Мироновича. Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает, я слышу сквозь собственные всхлипывания всхлипывания мужчин... Вожди ушли. Гроб завинчивают крышкой, выносят венки, и все наготове двинуться за гробом.

...9-го вечером пошли в Кремль... И[осиф] был, как всегда, мил. Он осунулся, побледнел, в глазах его скрытое страдание. Он улыбается, смеется, шутит, но все равно у меня ныло сердце смотреть на него. Он очень страдает. Павлуша Аллил[уев] был у него за городом в первые дни после смерти Кирова и они сидели вдвоем с Иос[ифом] в столовой. Иосиф подпер голову рукой (никогда я его не видела в такой позе) и сказал: «Осиротел я совсем»...

Иосиф говорил Павлуше, что Киров ухаживал за ним, как за малым ребенком. Конечно, после Надиной трагической смерти это был самый близкий человек, который сумел подойти к И(осифу) сердечно, просто и дать ему недостающее тепло и уют. ...После двух тяжелых потерь (имеется в виду и смерть жены Сталина. – К. Р.) И[осиф] очень изменился. Стал мягче, добрее, человечней».

Следствие по делу об убийстве Кирова вела группа ГУГБ НКВД СССР в составе Я.С. Агранова – начальника экономического отдела, Л.Г. Миронова – помощника начальника ЭКО, A.M. Дмитриева и замначальника СПО Г.С. Люшкова.

Арест инженера Ленинградского электротехнического института Шатского и бывшего члена ЦК ВЛКСМ, студента индустриального института Котолынова вывел расследование на новый уровень. Они называли своих знакомых по Ленинградскому губкому и Северо-Западному бюро ЦК ВКП(б), которыми долгие годы руководил Зиновьев.

Постепенно в кабинетах следователей оказались и другие «комсомольцы». В их числе были: секретарь Выборгского районного Совета Румянцев, председатель жилищно-арендного кооператива Левин, директор авторемонтного завода Сосицкий, заместитель заведующего орготделом Ленинградского Совета Мясников, помощник директора по снабжению завода «Красный путиловец» Толмазов. Их была чертова дюжина – тринадцать человек.

Начальника Ленинградского управления НКВД Ф.Д. Медведя Ягода отстранил от должности после гибели Борисова. Теперь следствие вели люди Ягоды. И среди прозвучавших в его ходе имен оказалась фамилия помощника управляющего научно-техническим издательством А. Гертика, проживавшего в это время в Москве. Его арестовали 8 декабря.

Через два дня он назвал «близких товарищей»: И.П. Бакаева – управляющего Главэнергосети (бывшего председателя Петроградской губернской комиссии РКП(б) и активного участника «новой оппозиции») и Г.Е. Евдокимова _ бывшего заместителя Зиновьева в Петросовете. В 1925 году Евдокимов был первым секретарем Ленинградского губкома, в 26-м году секретарем ЦК ВКП(б) и членом Оргбюро. Позже мы вернемся к этим фамилиям.

При обысках у большинства арестованных было обнаружено оружие, групповые письма вождей оппозиции в адрес съездов партии, тексты «платформы» группы Рютина, а у арестованного в середине декабря К.Н. Емельянова обнаружили архив «ленинградской оппозиции».

И все-таки как случилось, что задержанный 15 октября охраной Кирова Николаев был отпущен без каких-либо последствий? Хотя при обыске у него был обнаружен револьвер, а в портфеле был сделан вырез, позволявший выхватить оружие, не открывая застежку. Кроме того, в портфеле находился чертеж с маршрутами прогулок Кирова.

Работник охраны А. Рыбин, прибывший вместе с Ягодой на следующий день после убийства, позже рассказывал: «Среди сотрудников охраны не смолкали разговоры об этом убийстве. Все кляли Николаева. Но спрашивается: кто же вложил ему в руки револьвер? Неслыханное дело: вооруженного убийцу дважды задерживали у подъезда Смольного и во дворе Московского вокзала. Но он тут же освобождался Запорожцем!

В роковой день Николаев целый час болтался на запретном для себя этаже и сидя на подоконнике, поджидал Кирова. В коридоре не оказалось никого из охраны, обязанной дежурить у кабинета Кирова и его заместителей. К тому же буквально пропал сотрудник, который должен был находиться в коридоре совершенно независимо от того, в Смольном Киров или нет... Получается: личная охрана Кирова не так заботилась о его безопасности, как следила, чтобы он не ускользнул от убийцы. Любого».

Между тем в архивах сохранились протоколы, проливающие свет на эти кажущиеся невероятными факты. Они не публиковались более пятидесяти лет, и ответ на вопрос: почему? – дает само содержание этих документов. Оно не вписывается в антисталинские мифы.

Допрашивающие бывшего начальника НКВД Ягоду 19 мая 1937 года – заместитель народного комиссара внутренних дел СССР Курский и начальник 4-го отдела ГУГБ Коган снова рассмотрели обстоятельства покушения на Кирова.

Спустя два с половиной года после выстрелов в Смольном Ягоде был задан вопрос: «Вы все время твердите на допросах, что вы, как отвечающий за охрану членов правительства, были против террористических актов над членами ЦК. Как же вы пошли на то, что допустили террористический акт против Кирова?

Ягода: Киров был в Ленинграде, и теракт над ним должен был быть совершен там же. Я предполагал, что если им даже и удастся убить Кирова, то отвечать будет Медведь. А от Медведя я не прочь был избавиться. Он враждовал со мной. ...Известно было также, что я собираюсь его снять, и это, как я думал, будет служить лишним аргументом в пользу моей невиновности и вины Медведя в плохой постановке охраны.

Вопрос: Поэтому, значит, вы приняли предложение центра заговора, которое передал вам Енукидзе: «Не чинить препятствий по теракту над Кировым в Ленинграде»?

Ягода: Да.

Вопрос: И обещали это сделать?

Ягода: Да. Я вынужден был это сделать.

Вопрос: Что вы конкретно сделали?

Ягода: Я вызвал в Ленинград Запорожца (зам. ПП), сообщил ему о возможности покушения на Кирова и предложил ему не препятствовать этому.

Вопрос: Вы предложили это Запорожцу? Почему ему? Какое он имел отношение к заговору?

Ягода: Я упустил из виду, когда называл своих соучастников, назвать в их числе и Запорожца. Завербовал я его в заговор в конце 1933 года, в один из его приездов из Ленинграда в Москву. До этого мне было известно, что Запорожец, будучи за границей, был завербован немецкой разведкой. Об этом он мне сам сказал перед своим назначением в Ленинград в 1931 году. Он говорил, что несмотря на то, что после его вербовки прошло уже много лет, с ним никто еще не связывался, и он никакой работы для них не ведет.

...Вопрос: Так что вы говорили Запорожцу в связи с решением центра заговора о террористическом акте над Кировым?

Ягода: Я уже говорил, что вызвал его из Ленинграда, сообщил ему о предстоявшем покушении на Кирова и предложил ему, в случае если прорвутся где-нибудь в агентурных материалах данные о подготовке теракта, не давать ходу этим материалам и сообщать мне. В подробности я его не посвящал. Запорожец мои указания принял к исполнению.

Вопрос: Но известно, что убийца Кирова Николаев за некоторое время до совершения террористического акта над тов. Кировым был задержан в Ленинграде. При нем были оружие и документы, изобличающие его как террориста, и несмотря на это он был выпущен.

Ягода: Об этом мне сообщил Запорожец спустя некоторое время после освобождения Николаева.

Вопрос: Что он вам сообщил?

Ягода: Запорожец был в Москве, зашел ко мне и рассказал, что сотрудниками Оперода в Ленинграде был задержан некий Николаев, который вел наблюдение за машиной Кирова. Он был доставлен в ПП, и у него после обыска у Губина были обнаружены материалы, свидетельствующие о его террористических намерениях. Об этом доложил ему Губин, и Запорожец освободил Николаева».

Таким образом, в деле убийства Кирова снова всплывает фамилия Губина – доверенного человека заместителя начальника Ленинградского управления НКВД Запорожца. Однако когда следователи попытались уличить Ягоду в том, что он принял меры, «чтобы максимально ослабить физическую охрану тов. Кирова и тем самым облегчить доступ убийце», подследственный возразил.

«Ягода: Я это не признаю. Никаких указаний об ослаблении физической охраны тов. Кирова я не давал. Может быть, это дал Запорожец по собственной инициативе, но мне он об этом не говорил».

Следователи конкретизировали свое обвинение: «Мы говорим об убийстве сотрудника Оперода Борисова, охранявшего Кирова».

«Ягода: Этого я тоже признать не могу. Я лично никаких указаний об устранении Борисова не давал. Если здесь имело место убийство, а не несчастный случай, то это дело рук Губина, но я этого не знаю.

Вопрос: Вы говорите неправду. Вы будете уличены во лжи показаниями Запорожца и Губина...»

Естественно, подследственный не горел желанием взять все на себя. Хотя на его вину указывали не только Запорожец и Губин. Вместе с тем Ягода сразу признал, что после убийства Кирова он сделал все возможное, чтобы «потушить» расследование, ограничившись арестами только в Ленинграде. Он пояснял, что осуществить это в полной мере ему не удалось. Его намерениям помешал контроль со стороны ЦК и участие в следствии Ежова.

«Как известно, – отмечал Ягода, – были арестованы Зиновьев, Каменев, Бакаев и др. в Москве. Неудачной также оказалась попытка выгородить Запорожца от привлечения к ответственности по делу ленинградских чекистов, вмешался Ежов – и Запорожец был арестован».

Признания Ягоды дополняются показаниями его секретаря Буланова, прозвучавшими на процессе в 1938 году. Он свидетельствовал, что его шеф знал о готовящемся покушении. «В Ленинграде, – рассказывал Буланов, – у него был верный человек, посвященный во все, – заместитель начальника НКВД по Ленинградской области Запорожец, и тот организовал дело так, что убийство Николаевым Кирова было облегчено...

Я помню, что Ягода мельком рассказывал, ругая между прочим Запорожца за его не слишком большую распорядительность: был случай чуть ли не провала, когда по ошибке охрана за несколько дней до убийства Кирова задержала Николаева, и то, что у него в портфеле были найдены записная книжка и револьвер, но Запорожец освободил его.

Ягода далее рассказывал мне, что сотрудник Ленинградского управления НКВД Борисов [охранник Кирова] был причастен к убийству Кирова. Когда члены правительства (Сталин и сопровождавшие его. – К. Р.) приехали в Ленинград и вызвали в Смольный этого Борисова, чтобы допросить его как свидетеля убийства Кирова, Запорожец, будучи встревожен этим и опасаясь, что Борисов выдаст тех, кто стоял за спиной Николаева, решил Борисова убить. По указанию Ягоды Запорожец устроил так, что машина, которая везла Борисова в Смольный, потерпела аварию. Борисов был при этой аварии убит, и таким образом избавились от опасного свидетеля».

Конечно, вероятность разоблачения Ягоды существовала уже при расследовании обстоятельств убийства Кирова. В частности, его беспокоило то, что в 1933-1934 годах СПО УНКВД Ленинградской области вскрыл и ликвидировал довольно серьезную троцкистско-зиновьевскую организацию.

Но поскольку в присланных из Ленинграда Ягоде и Молчанову материалах следствия имелись сведения о наличии руководящего центра в Москве, то они «никаких мероприятий по этим материалам не приняли – положили под сукно».

Бывший нарком пояснял на следствии: его тревожило то, что «обвиняемые по делу ленинградских чекистов могли на допросах, в порядке оправдания своего, поднять этот вопрос». Он обсудил эту проблему с Молчановым, и сообщники «условились, чтобы эти данные вообще в следствии не фигурировали».

Очередной допрос Ягоды в 1937 году состоялся лишь через неделю. 26 мая его допрашивал начальник 4-го отдела ГУГБ, капитан государственной безопасности Коган в присутствии оперуполномоченного этого же отдела Лернера.

Прерванный допрос начался с вопроса: «Вы показали, что после убийства тов. Кирова у вас были намерения следствие по этому делу «потушить». Этому помешали обстоятельства, от вас не зависящие. Но нас интересует, как вы намерены были это свернуть или, как вы говорите, «потушить»?

Ягода: Никакого готового плана действий у меня не было. Уже по ходу следствия, когда определилось и стало ясным, что убийство Кирова – дело рук троцкистско-зиновьевской организации, я жалел, что сам не остался в Ленинграде руководить следствием по делу. Совершенно ясно, что если бы я остался в Ленинграде, то убийство Кирова было бы изображено как угодно, но до действительных виновников, троцкистов и зиновьевцев, не добрались бы.

Конечно, все это очень условно и предположительно, руководил следствием не я, в Ленинграде, как вы знаете, сидел Ежов, и в большей или меньшей мере действительное положение вещей вырвалось наружу. Зато я компенсировал себя в Москве тем, что свернул и направил по ложному следу следствие по делу бывших ленинградских чекистов

Вопрос: Как вы это сделали? Что именно было скрыто по делу б[ывших] ленинградских чекистов?

Ягода: Во-первых, к ответственности мною вначале не был привлечен участник заговора Запорожец. В списках отстраненных от работы в НКВД и отданных под суд ленинградских чекистов (список был опубликован в газете) фамилии Запорожца не было. Он был привлечен значительно позже по распоряжению ЦК.

Во-вторых, до начала следствия по делу я вызвал к себе Прокофьева и Молчанова и предложил им лично руководить следствием. Я поставил перед ними две задачи:

1. Чтобы в материалах не было ничего компрометирующего центральный аппарат НКВД и его работников (в первую очередь меня самого).

2. Свести дело к простой халатности и выгородить тем самым Запорожца и Губина, знавших о готовящемся убийстве Кирова.

Мои указания были целиком выполнены.

Я должен здесь заявить, что в этом деле принимал участие и Миронов. Действовал он не по прямым моим указаниям, а по своей доброй воле, он активно выгораживал меня во всех допросах, в которых принимал участие.

Если вы просмотрите следствие по делу Медведя, то вам, несомненно, бросится в глаза, что почти все протоколы его допросов составлены таким образом, что я, Ягода, якобы неоднократно предупреждал о необходимости усилить физическую охрану Кирова, а Медведь этого не выполнял. В итоге получилось, что я ни в чем не виноват, а виноваты Медведь и его аппарат.

Допрашивали Медведя, насколько я помню, Миронов с Прокопьевым или Миронов с Молчановым.

...Была и другая опасность. Она состояла в том, что кто-нибудь из арестованных ленинградских оперодовцев (Губин или другие) могли на допросах выболтать, что Николаев, убийца Кирова, при первом своем задержании (до убийства) был обыскан и у него были обнаружены материалы, свидетельствующие о его террористических намерениях, и оружие. Но Молчанов был прав, когда утверждал, что этого никто из них не скажет, хотя бы из чувства самосохранения.

Вопрос: Значит, Молчанов знал, что убийца тов. Кирова Николаев был освобожден в ленинградском Опероде после того, как было установлено, что он является террористом?

Ягода: Да, знал. Молчанову и Прокофьеву я сообщил обо всех обстоятельствах, связанных с убийством Кирова, после своего приезда из Ленинграда в первых числах декабря 1934 года.

Вопрос: Что вы им сообщили?

Ягода: Я сказал им, что Киров убит по решению центра троцкистско-зиновьевского блока, что я был об этом предупрежден заранее, что я предложил Запорожцу не чинить этому препятствий, и рассказал им о случае освобождения Запорожцем задержанного в Ленинграде Николаева.

Обо всем этом я вынужден был предупредить Молчанова и Прокофьева потому, что они руководили следствием по делу б.[ывших] ленинградских чекистов и должны были знать обстоятельства дела, чтобы не допускать прорыва этих данных в допросах».

Повторим, что эти признания были сделаны Ягодой спустя два с половиной года после убийства Кирова. Но зимой 1934 года, когда выстрелы в Смольном всколыхнули всю страну, то, что к следствию подключился заместитель председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Н.И. Ежов, вовсе не означало, что Сталин «перестал доверять Ягоде», как это утверждают историки. При всей значимости трагедии в функции наркома не входила персональная обязанность проведения следствия.

Впрочем, Ежов тоже не мог существенно повлиять на его ход. По правильному ли пути пошло следствие в 1934 году или нет, но окончательные результаты от Ежова совершенно не зависели. В расследовании этого громкого дела он был лишь «свадебным генералом», представлявшим партийный контроль.

Поразительно другое. Рассуждая полстолетия об обстоятельствах убийства Кирова, историки избегали публикации документов. Более того, они никогда не называли фамилий следователей, готовивших судебные процессы! Между тем эти сведения не только важны принципиально, они позволяют взглянуть на события прошлого с совершенно иных позиций.

Дело в том, что расследование убийства было поручено и 1-му заместителю Ягоды Агранову. Прибывший в Ленинград 2 декабря вместе с Ягодой Агранов был назначен временным начальником Ленинградского управления НКВД и возглавил руководство следствием по делу об убийстве.

Яков Саулович Агранов – настоящие имя и фамилия Янкель Шмаевич Соренсон – был популярным человеком в столице. Правда, лишь в определенных кругах. Особенность его респектабельности заключалась в том, что у него были весьма тесные и теплые связи с интеллигенцией. Он активно участвовал в жизни творческой элиты Москвы и широко использовал свои доверительные знакомства в интеллектуальных кругах для получения осведомительной информации.

Эти связи носили ярко выраженный специфический характер. Будучи ближайшим помощником Ягоды, Агранов близко общался с членами РАППа и ЛЕФа и находился в дружеских отношениях с А.Л. Авербахом, Б.А. Пильняком, Бриками и О.Э. Мандельштамом. Существует версия, что именно Агранов организовал «самоубийство Маяковского».

Но с точки зрения лояльности партии его послужной список казался безупречным. Янкель Соренсон, как и многие его коллеги, был ветеран, начавший работу в ВЧК еще в мае 1919 года особоуполномоченным Особого отдела. Именно он руководил расследованием обстоятельств Кронштадтского восстания и мятежа Антонова, готовил процессы правых эсеров, Промпартии и Трудовой крестьянской партии.

С 1922 по 1923 год, как начальник Особого бюро по делам административной высылки, Агранов составлял списки подлежащей выдворению из РСФСР антисоветской интеллигенции, в число которой попали Бердяев, Лосский, Осоргин и многие другие мыслители, оплакиваемые «демократической» и недемократической интеллигенцией.

Кроме Агранова-Соренсона, в следственную группу входили: начальник экономического управления НКВД Лев Миронов (настоящая фамилия Каган) и заместитель начальника Секретно-политического отдела НКВД Генрих Самойлович Люшков.

Таким образом, в расстановке главных фигур при ведении следствия не было ничего необычного. Противоестественность в том, что, не называя фамилий, советская историография с 60-х годов стала безымянно причислять этих следователей к жертвам «сталинских репрессий».

Но как бы ни велось следствие, его результаты не зависели и от Сталина. Вся инициатива целиком находились в руках московских энкавэдэшников, и то, что линия зиновьевцев стала проступать все более отчетливо, объяснялось кругом общения Николаева. Арестованные по делу «комсомольцы» Шатский, Котолынов, Румянцев, Звездов, Антонов, Соколов и другие не скрывали своих знакомств. Среди названных оказался проживавший в это время в Москве помощник управляющего Объединенного научно-технического издательства А. Гертик. Его арестовали 8 декабря.

Через два дня он назвал «близких товарищей»: И.П. Бакаева – управляющего Главэнергосети (бывшего председателя Петроградской губернской комиссии РКП(б) активного участника «новой оппозиции»), и Евдокимова – бывшего заместителя Зиновьева в Петросовете. В 1925 году Евдокимов был первым секретарем Ленинградского губкома, в 26-м году секретарем ЦК ВКП(б) и членом Оргбюро. Позже мы вернемся к этим фамилиям.

Историк Ю. Жуков отмечает, «что практически у большинства арестованных при обыске находили оружие. Один, два, а то и три-четыре револьвера». У всех оказалась оппозиционная литература. «Платформа» группы Рютина, заявления, письма вождей оппозиции, а в середине декабря у К.Н. Емельянова нашли архив «ленинградской» оппозиции.

И лишь 14 декабря в протоколах показаний допрашиваемых появились фамилии восстановленных в очередной раз в партии – год назад в декабре – Зиновьева, Каменева и бывшего редактора «Ленинградской правды», активного участника новой оппозиции Сафарова. 16 декабря во двор дома в Карманицком переулке в Москве, где жили Зиновьев и Каменев, въехали машины НКВД.

Казалось бы, что теперь, когда следствие вышло на организаторов убийства Кирова, должно было наступить разоблачение всего заговора оппозиции. Но этого не произошло. И хотя в «Правде» появилась маленькая заметка, говорившая: «Гнусные, коварные агенты классового врага, подлые подонки бывшей зиновьевской антипартийной группы вырвали из наших рядов тов. Кирова», – прямую причастность Зиновьева и Каменева к убийству следствие не установило.

Поэтому арестованных не привлекли к процессу «ленинградского центра» над Николаевым и тринадцатью бывшими руководящими работниками ленинградского комсомола, уличенными в принадлежности к оппозиционным кругам.

Между тем общественное мнение уже было достаточно возбуждено ленинградской трагедией. Спустя три недели после покушения в Смольном 22 декабря газеты опубликовали сообщение «В народном комиссариате внутренних дел». В нем отмечалось, что предварительное расследование закончено и дело передано в Военную коллегию Верховного суда.

«Установлено, – говорилось в сообщении, – что убийство Кирова было совершено Николаевым по поручению террористического подпольного «Ленинградского центра»... Мотивами убийства тов. Кирова являлось стремление добиться таким путем изменения нынешней политики в духе так называемой зиновьевско-троцкистской платформы».

На выездной сессии Верховного суда по делу об убийстве Кирова, состоявшейся 28-29 декабря в Ленинграде, председательствовал В. Ульрих. Заседание, начавшееся в 14 часов 20 минут 28 декабря, продолжалось до 5.45 следующего дня.

29 декабря 1934 года заместитель наркома внутренних дел Агранов передал по телефону: «Совершенно секретно... Москва, НКВД, тов. Ягода. Спецсообщение № 6 о судебном процессе по делу Николаева Л., Котолынова и др. После перерыва суд приступил к заслушиванию последних слов обвиняемых. Даем краткое изложение последних слов обвиняемых.

Николаев указал, что в течение 28 дней, прошедших с момента совершения им преступления, он сделал все, чтобы скрыть от следствия всю правду о контрреволюционной организации, боровшейся против партии и советской власти, санкционировавшей террористический акт, совершенный им над тов. Кировым.

Далее он сказал, что вся его контрреволюционная активность являлась следствием воздействия на него со стороны «вождей» зиновьевской оппозиции, в том числе Котолынова. Они имели на него большое влияние, питали его всякими оппозиционными материалами и натравливали против партийного руководства.

На террор он пошел потому, что бывшая зиновьевская оппозиция еще раз решила испробовать свои силы в новой схватке против партии: они решили использовать все трудности, переживаемые страной в результате роста, чтобы создать из этих трудностей материал, на основе которого они могли бы мобилизовать силы внутри партии для борьбы за возвращение к партийному руководству Зиновьева и Каменева.

Николаев еще раз подтвердил, что имел прямую директиву от Котолынова пойти на террористический акт над тов. Кировым, так как организация добивалась насильственного устранения Сталина, Кирова и других руководителей партии. В конце своего слова он заявил, что сказал суду всю правду и просил пощады».

На процессе все подсудимые подтвердили свое активное участие «в оппозиции и контрреволюционной организации». Котолынов и Левин признали себя ее руководителями, а Мясников в качестве «члена центра». Однако вдохновителями своей антиправительственной деятельности подсудимые называли Зиновьева и Каменева.

Агранов доносил Ягоде: «Анализируя, как он скатился в лагерь контрреволюции, Котолынов говорит, что еще 7 ноября 1927 года было первым шагом на пути контрреволюции, что после XV съезда ВКП(б) зиновьевцы вошли в партию с двурушническими целями, не разоружаясь, а обманывая партию. «От зиновьевщины, – говорит Котолынов, – мы приобрели ненависть к руководству партии, мы собирались и критиковали партию, вождей, мы были отравлены ядом зиновьевщины. Круговая порука не давала нам взорвать контрреволюционное гнездо зиновьевщины».

Гневные слова в адрес своих вдохновителей бросали все. Мясников сказал: «На скамью подсудимых должны сесть Зиновьев и Каменев, которые воспитали их, зиновьевцев, в духе ненависти к партийному руководству».

Румянцев, признавший, «что до последних дней состоял в контрреволюционной организации... Заявил, что очутился в лагере врагов, так как свято верил Зиновьеву, Евдокимову и Залуцкому, что из этой веры происходили его преступления». Обвиняя в своем падении духовных «вождей» оппозиции, все подсудимые просили о помиловании.

Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР объявила приговор утром в 5 часов 45 минут. За организацию и убийство Кирова все 14 обвиняемых были приговорены к смертной казни. Почти все выслушали приговор подавленно, но спокойно. Николаев воскликнул: «Жестоко » и слегка стукнулся головой о барьер скамьи подсудимых.

Приговор был приведен в исполнение через час после его оглашения. При расстреле среди присутствующих находились руководитель следственной группы Агранов и заместитель Генерального прокурора А.Я. Вышинский. Однако пули расстрельных выстрелов не расставили точки в деле убийства ленинградского секретаря.

Между тем в следовательских кабинетах продолжались допросы Зиновьева и Каменева. Оба упорно отрицали свою организационную роль в убийстве Кирова, и следствие уже не настаивало на их прямой причастности к случившемуся. Сценарист Радзинский пишет: «В Архиве президента находится первый вариант обвинительного заключения. Он составлен 13 января. В нем указывается: «Зиновьев и Каменев виновными себя не признали».

Казалось бы, что арестованные могли чувствовать себя удачливыми, успешно избежавшими опасности. И вдруг все переменилось. Неожиданно в тот же день Зиновьев написал «Заявление следствию»:

«Сроки следствия приближаются к концу... и я хочу разоружиться полностью. Я много раз после XV и особенно XVI съезда говорил себе: довольно! Доказано, что во всем прав ЦК и тов. Сталин... но при новых поворотных трудностях начинались новые колебания. Яркий пример этого – 1932 год, события которого я подробно описал в своих показаниях... Субъективно я не хотел вредить партии и рабочему классу. По сути же я становился рупором тех сил, которые хотели сорвать социализм в СССР».

Объективно он признавал себя врагом и заявлял о готовности к саморазоблачению:

«Я был искренен в своей речи на XVII съезде... Но на деле во мне продолжали жить две души... Я утверждал на следствии, что с 1929 года у нас в Москве центра бывших зиновьевцев не было. И самому мне думалось: какой же это центр – просто Зиновьев плюс Каменев... плюс еще два-три человека...

На самом деле это был центр, так как на этих несколько человек смотрели остатки бывших зиновьевцев... бывшие мои единомышленники... голосовали всегда за линию партии... а промеж себя преступно продолжали говорить враждебно к партии и государству.

Но факты – упрямая вещь. И узнав из обвинительного акта против «Ленинградского центра» все факты... я должен был признать морально-политическую ответственность бывшей ленинградской оппозиции и мною лично за совершенные преступления...

Я полон раскаяния, самого горячего раскаяния. Я готов сделать все, чтобы помочь следствию... Я называю и назову всех лиц, о которых помню как о бывших участниках антипартийной борьбы... и буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг».

На следующий день (14 января) «неожиданно» признался и Каменев, который тоже до этого все отрицал. Он писал: «Руководящий центр зиновьевцев существовал и действовал по 1932 год включительно».

Приведя эти цитаты, Радзинский пишет: «Произошло нечто кардинальное, что заставило бывших вождей капитулировать». Действительно, что вынудило Зиновьева и Каменева признать, что они ответственны «морально и политически за убийство Кирова» – и готовы выдать своих сторонников?

Однако причины, по которым «лидеры» начали «стучать» на своих приверженцев, нетрудно понять. Сделать это их заставил страх. У них сдали нервы. После расстрела подсудимых по делу «ленинградского центра» и ознакомления с обвинительным актом суда их охватила паника, фактически расстрелянные обвинили их в инициировании преступления.

Так, выступивший на процессе последним, Мандельштам сказал: «Я подтверждаю весь фактический материал, который здесь приводился Румянцевым. В нашем падении виноваты, конечно, «вожди». Их спросят, и они ответят. Я заявляю пролетарскому суду, что нас всех надо расстрелять до единого».

Теперь Зиновьев и Каменев могли только предполагать, как сложатся события на предстоящем процессе для них самих. Они спешили купить себе жизнь. И обратим внимание на два обстоятельства. Во-первых, они ловко переводили непосредственную причастность к организации убийства Кирова в символическую «морально-политическую ответственность». Во-вторых, признавая создание руководящего центра зиновьевцев, они шулерски передергивали карты и «прятали концы в воду», сдвигая действительные даты существования центра заговора на два года назад.

В действительности, как видно из приведенных показаний Ягоды, троцкистско-зиновьевский центр в 1932 году только складывался, и решение о террористических актах его руководством было окончательно утверждено летом 1934 года. Но, видимо, отправив в мир иной группу Котолынова, такой витиеватый ход: признать очевидное и скрыть за ним действительное, был подсказан заговорщикам кем-то из следователей, участников группы Ягоды в НКВД.

Зиновьев и Каменев добились своей цели. Второй политический процесс по делу «московского центра» прошел в Ленинграде 15-16 января без особых сенсаций. На нем были представлены 19 человек. В числе обвиняемых проходили Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Гертик, Куклин, Сахов, Шаров.

Однако несмотря на то, что в стране не прекращались массовые митинги с требованием расстрела обвиняемых, их приговорили лишь к различным срокам наказания по политическим мотивам, не связав напрямую с убийством Кирова. Так Зиновьев получил 10, а Каменев – 5 лет заключения.

Приговор констатировал: «Судебное следствие не установило фактов, которые давали бы основание квалифицировать преступления зиновьевцев как подстрекательства к убийству С.М. Кирова». Этот вывод лег и в основу «закрытого письма ЦК ВКП(б)» от 18 января 1935 года «Уроки событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова»

Внешне оно было политически резким. В письме констатировалось, что «зиновьевцы ради достижения своих преступных целей скатились в болото контрреволюционного авантюризма, в болото антисоветского индивидуального террора, наконец, в болото завязывания связей с латвийским консулом в Ленинграде, агентом немецко-фашистских интервенционистов».

Но одновременно указывалось, что «московский центр» «не знал, по-видимому, о подготовлявшемся убийстве т. Кирова». Более того, ЦК обвинил руководителей центра не в терроризме, а в карьеризме!

В закрытом письме подчеркивалось: «Их объединяла одна общая беспринципная, чисто карьеристическая цель – добиться руководящего положения в партии и правительстве и получить во что бы то ни стало высокие посты».

Уже одно это опровергает бытующее в историографии мнение, будто бы Сталин «использовал факт убийства Кирова для развязывания в стране кровавого террора и расправы над своими идейными и мнимыми противниками».

Не стали кровавыми и еще два, последовавшие один за другим, процесса, связанные с убийством в Смольном. 16 января Особое совещание при НКВД СССР во главе с Ягодой рассмотрело дело «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого, Цейтлина и других». Подсудимые были осуждены лишь к различным срокам заключения в лагерях и ссылкам.

Еще одним звеном в этой судебной цепи стало 23 января, когда в Москве Военная коллегия Верховного суда СССР осудила 12 работников Ленинградского НКВД. Им вменялась в вину «преступная бездеятельность». Начальника отдела УНКВД по Ленинградской области Медведя и его первого заместителя Запорожца приговорили к тюремному заключению на срок 3 года. Других обвиняемых, в числе которых были отпустивший Николаева после ареста начальник Оперода Губин, замначальника Особого отдела Янишевский и начальник отделения охраны Котомкин, осудили к двум годам.

В приговоре отмечалось, что они, «располагая сведениями о готовившемся покушении на тов. С.М. Кирова, проявили не только невнимательное отношение, но и преступную халатность к основным требованиям охраны государственной безопасности, не приняв необходимых мер охраны». Завершила этот цикл процессов выездная судебная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР, состоявшаяся 9 марта в Ленинграде. На ней «за соучастие в совершении Николаевым теракта» приговорили к расстрелу жену Николаева, ее сестру и мужа ее сестры.

Конечно, руководство страны не могло оставить без последствий деятельность людей, так или иначе причастных к убийству члена Политбюро. Как и тех, кто создавал нестабильную обстановку в Ленинграде. Был принят ряд превентивных мер. И тон разговора с оппозицией изменился. Но могло ли быть иначе?

Однако появившееся в хрущевский период утверждение, что якобы после убийства Кирова в стране стали разворачиваться репрессии, вообще не подтверждается действительными событиями. Такое утверждение – заведомая ложь. Сравнение сведений о числе заключенных в пресловутом ГУЛАГе позволяет сделать неожиданный вывод: после убийства Кирова никаких массовых репрессий не началось!

Документы, о которых речь пойдет позже, свидетельствуют об обратном. Если до убийства Кирова за 1934-й, «не репрессивный», год контингент лиц (включая уголовников) в лагерях и тюрьмах пополнился до 446 435 человек, то в 1935 году он уменьшился до 339 752 человек. То есть сократился на 106 683 заключенных. Более того, в результате амнистии в 1936 году число лиц, содержавшихся в местах изоляции, уменьшилось еще на 100 125 человек.

И все-таки призывы ко всеобщему поиску врагов, к началу охоты на ведьм в это время появлялись. Летом они прозвучали с трибуны партактива Москвы: «На предприятиях у нас были случаи порчи оборудования, в столовых – отравления пищи. Все это делают контрреволюционеры, кулаки, троцкисты, зиновьевцы, шпионы и всякая другая сволочь, которая объединилась теперь под единым лозунгом ненависти к нашей партии, ненависти к победоносному пролетариату».

Историческая трагикомедия в том, что этот ярый и агрессивный клич был брошен секретарем городского комитета партии Никитой Хрущевым – будущим «обвинителем» Сталина... в репрессиях! То есть в действительности не Сталин, а сам Хрущев твердолобо бил головой в колокола, нагнетая страсти и призывая к расправе. Поэтому обратим внимание и на то, что именно на спекуляциях, связанных с убийством Кирова, Хрущев дважды в своей жизни сделал стремительный рывок в политической карьере. Первый раз – сразу после трагедии в 30-е, а затем в 60-е годы, запустив в обиход грязный и бездоказательный намек на причастность вождя к убийству Кирова.

Хрущев являлся не единственным, кто проявлял ретивость. В записке начальника Ленинградского НКВД Ваковского и начальника СПО ЛУ Лупенкина, адресованной секретарю партколлегии Богданову, указывается, что «с 1 декабря 1934 по 15 февраля 1935 г. всего было арестовано по контрреволюционному троцкистско-зиновьевскому подполью 843 человека».

Конечно, в масштабах страны такой профилактический улов потенциальных и действительных врагов выглядит мизерным. Но эта внешне демонстрируемая повышенная активность была выгодна участнику заговора правых Ягоде.

На допросе 26 мая 1937 года он так прокомментировал состоявшуюся акцию: «После суда над ленинградским террористическим центром, после осуждения Зиновьева, Каменева и других, в Ленинграде были проведены массовые операции по высылке зиновьевцев. Высылали их почти без всякого предварительного следствия. И это меня устраивало, потому что была исключена возможность провала.

Вопрос: Непонятно, почему это вас устраивало? Почему исключена была возможность провала?

Ягода: Очень просто. Если бы всех, кто из Ленинграда был выслан, пропустили через основательное следствие, могло случиться, что в каких-либо звеньях следствия данные о заговоре, о центре троцкистско-зиновьевского блока прорвались бы. По этим же соображениям я намерен был аналогичную операцию провести в Москве. Мне было ясно, что удар по троцкистско-зиновьевским кадрам в Москве неизбежен».

Чтобы упредить события, Ягода решил выслать «какую-нибудь часть рядового учета троцкистов и зиновьевцев» и из столицы. С этой целью он поручил Молчанову приготовить соответствующие списки и поднял этот вопрос перед ЦК. Однако в этом было отказано.

«Мне сказали, – показывал Ягода, – что удар надо нанести не по одиночкам из бывших троцкистов и зиновьевцев, а необходимо вскрыть нелегальные действующие, организующие центры троцкистско-зиновьевского центра. А этого я делать не хотел и не мог».

Таким образом, хотя в стране и состоялось несколько судебных процессов, привлекших внимание общественности, подлинные организаторы убийства в Смольном выявлены не были. В сети правосудия оказались прорехи. Наказание понесли в основном второстепенные фигуры. Участвовавший в заговоре нарком внутренних дел Ягода направил процесс расследования по тупиковой колее.

И хотя при желании Сталин имел прекрасный повод для того, чтобы под благовидным предлогом разделаться со всеми своими потенциальными врагами, никаких чрезвычайных, особых репрессий после убийства Кирова в стране не началось. Впрочем, они и не могли начаться. Они не могли входить в арсенал его политических шагов по вполне определенной причине.

Если Сталин хотел упрочить свою власть, мог ли он, человек трезвого и ясного ума, рассчитывать, что этого можно добиться репрессиями? Ни одна власть не может держаться долго на страхе. До такой глупости могли додуматься только недалекие люди вроде Хрущева и его апологетов.

Такой оборот событий противоречил замыслам Сталина. Как уже отмечалось выше, еще 10 марта 1934 года на совещании в его кабинете обсуждался вопрос об изменении советской Конституции. Это стало отправной точкой для подготовки коренной политической реформы. И даже убийство Кирова не смогло ей воспрепятствовать.

Наоборот, Сталин стал ускорять задуманное. 10 января 1935 года Енукидзе писал на запрос Сталина: «Основываясь на Ваших указаниях о своевременности перехода к прямым выборам органов Советской власти (от райисполкомов до ЦИК СССР), представляю на обсуждение следующую записку...»

В документе на восьми страницах излагалась суть реформы. При этом отмечалось: «Признать целесообразным и своевременным переход к выборам районных, областных и краевых исполкомов, ЦИКов союзных и автономных республик и ЦИКа Союза ССР прямым и открытым голосованием (курсив мой. – К. Р.) избирателей непосредственно на избирательных собраниях, на которых избираются члены городских и сельских советов...»

Однако вождя такой вариант реформы не удовлетворил. Уже при чтении документа, представленного ему Енукидзе, он дважды изменил слово «открытые» выборы на «тайные». Видимо, не встретив в лице Енукидзе сторонника своей идеи, 14 января он перепоручил подготовку постановления ЦИК Молотову.

Направив 25 января документ членам и кандидатам в Политбюро, он написал: «Рассылая записку Енукидзе, считаю нужным сделать следующие замечания.

По-моему, дело с Конституцией Союза ССР обстоит куда сложнее, чем это может показаться на первый взгляд. Во-первых, систему выборов надо менять не только в смысле уничтожения ее многостепенности. Ее надо менять еще в смысле замены открытого голосования закрытым (тайным) голосованием. Мы можем и должны пойти в этом деле до конца, не останавливаясь на полдороге...

1. Предлагаю через день-два после открытия VII съезда Советов пленум ЦК ВКП(б) и принять решение о необходимых изменениях в конституции СССР».

Проблему выборов власти Сталин переводил в конституционную плоскость демократизации всего советского общества. VII съезд Советов открылся 28 января 1935 года. Состоявшийся через три дня пленум постановил: «Принять предложение т. Сталина об изменениях в конституции СССР в направлении: а) дальнейшей демократизации избирательной системы в смысле замены не вполне равных выборов равными, многоступенчатых – прямыми, открытых – закрытыми... »

Конечный замысел намечаемой Сталиным конституционной реформы сжато был сформулирован на съезде в докладе В. Молотова. В разделе, озаглавленном «Демократизация советской избирательной системы», указывалось, что «дальнейшее развитие советской системы» завершится «выборами своего рода советских парламентов в республиках и общесоюзного советского парламента».

Аккредитованными в Москве иностранными журналистами это заявление было расценено как сенсация. В своих сообщениях они выделяли слова: «общесоюзный парламент», «советский патриотизм». При открытии первой сессии Центрального исполнительного комитета Союза СССР седьмого созыва в комиссию из 31 члена ЦИК, занявшуюся подготовкой изменений конституции, 7 февраля избрали Сталина и Жданова. С этого момента началась кропотливая многомесячная работа по подготовке текста Основного закона страны.

Да, Сталин искал поддержку в народе, но он делал это не репрессивными, а организационными мерами. Он множил число своих сторонников, давая людям возможность самим принять участие в управлении государством на всех ступенях общественной жизни. Он взял курс на демократизацию политической жизни.

К этой цели был направлен прошедший с 11 по 17 февраля 1935 года в Москве II Всесоюзный съезд колхозников-ударников, на котором был принят Примерный устав сельскохозяйственной артели. Съезд вылился в яркую всенародную демонстрацию торжества колхозного строительства. Сталин внимательно слушал делегатов, задавая вопросы: «Как к вам относятся? Помогают ли? Какое настроение?». Рядом с ним в президиуме съезда сидела звеньевая колхоза «Коминтерн» Киевской области Мария Демянченко. Выступая, она очень волновалась. Он поддержал ее поощряющей репликой. И успокоившись, она с гордостью рассказала, «как вырастила четыреста шестьдесят центнеров свёклы с гектара».

Тем временем коллективизация стала приносить реальные плоды. Это позволило Сталину в октябре 1935 года отменить хлебные карточки, закрыть специальные политотделы на машинно-тракторных станциях и расширить права крестьян по владению приусадебными участками.

Конечно, та легкость, с которой Николаеву удалось совершить убийство Кирова, не могла не насторожить Сталина. Даже если покушение на секретаря Ленинградского обкома не было заговором, после того как в нем обозначился «чекистский след», он должен был задуматься о собственной безопасности.

Адмирал И.С. Исаков рассказывал в 1962 году: «По-моему, это было вскоре после убийства Кирова. Я в то время состоял в одной из комиссий, связанных с крупным военным строительством. Заседания этой комиссии проходили регулярно каждую неделю – иногда в кабинете у Сталина, иногда в других местах. После таких заседаний бывали иногда и ужины в довольно узком кругу или смотрели кино, тоже в довольно узком кругу.

...В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин проходил в одной из нижних комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу из кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо».

Можно ли такое признание рассматривать как свидетельство чрезмерной подозрительности? Но даже если это допустить, то следует признать, что Сталин был человеком исключительной храбрости, ибо, предполагая такой вариант, ходил по кремлевским коридорам без страха. Несомненно, его мысль – естественная реакция нормального человека на обилие оружия в руках неизвестных людей. «Я, – продолжает Исаков, – как и все, слушал его в молчании. Тогда этот случай меня потряс».

При всем огромном самообладании Сталин имел основания для подобных предположений, но он не суетился и не афишировал угрозу собственной жизни, а она была реальной. Идея насильственного устранения Сталина уже не сводилась лишь к злобным призывам Троцкого.

Сталин понимал, что измена в НКВД могла стоить многого, и ему нужны были гарантии, что ситуация остается под его контролем. Поэтому 1 февраля 1935 года Н.И. Ежов не только был введен в секретариат ЦК, но и назначен председателем Комиссии партийного контроля вместо A.M. Кагановича. Ежову поручили курировать НКВД.

И он с должным старанием и исполнительностью взялся за доверенное дело. Со стороны Сталина это не являлось проявлением подозрительности. То была мудрая осторожность. Он принял меры, для того чтобы взять НКВД под партийный контроль ЦК. Но это иное действие, чем одержимость страхом. И как показали дальнейшие события, он не ошибся в осуществлении такого решения.

Убийство Кирова не могло не отозваться долгим, блуждающим эхом как в политической, так и в частной атмосфере страны. И как это характерно для советских интеллигентов, все обличительные антисоветские беседы ей приходилось вести на кухнях. Конечно, это плохо. Ведь «кухонный макиавеллизм» – это состояние души! Это то, что отличает человека от обезьяны! Ибо обезьяна не способна говорить. А в голову часто приходит разное, особенно если ты «служишь» в Кремле.

Историк Ю. Жуков привел потрясающую информацию о том, что до определенного периода некоторые люди в Кремле без всякого страха вели «критические» разговоры о главе государства. Так, накануне 7 ноября 1934 года (еще до убийства Кирова) темой бесед кремлевских «служащих» являлось активное обсуждение «привилегий» Сталина.

Некая «интеллигентка» Константинова говорила: «Товарищ Сталин хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, поэтому он такой и толстый. Имеет всякую прислугу и всякие удовольствия». Умудренная своим опытом жизни, Авдеева доверительно сообщала: «Сталин убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним-то все ухаживают. Один двери открывает, другой воды подает».

Третья участница «диспута» Катынская затрагивала уже экономические и моральные аспекты образа жизни вождя. Она обвиняла его в лицемерии: «Вот товарищ Сталин получает много денег, а нас обманывает, говорит, что получает двести рублей. Он сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Может, он получает несколько тысяч, да разве узнаешь об этом? » – неудовлетворенно возмущалась она.

Поражающая глубина анализа! И эти кремлевские сплетни не заслуживали бы внимания, если бы не существенное обстоятельство. Даже не подобные, а глубоко родственные по духу и уровню сплетни «нового мышления» с началом «перестройки и гласности» стала обсуждать на страницах газет и с экрана телевидения «творческая» интеллигенция. Ее волновало все то же: «убил ли Сталин свою жену», «количество пальцев на его ногах», «кремлевские привилегии», «тигриный взгляд» вождя и не является ли он сыном путешественника Пржевальского. Но все сошлись в одном: Сталин был «сам себе хозяин», то есть – «диктатор».

Правда, в уровне обсуждения этих вопросов существовала не очень большая разница. Если в перестройку эти темы стали предметом внимания людей с дипломами и даже с учеными «званиями», то процитированные выше гневные филиппики принадлежали людям иного круга.

Их авторами являлись «служившие» в Кремле три малограмотные уборщицы, попавшие в столицу из подмосковных деревень. Причем первой было 23, а ее собеседницам по 22 года! Получается весьма комично. Вот откуда растут ноги профессорских интеллектов! Из тех тем, обсуждаемых за чашкой чая кремлевскими уборщицами тридцатых годов.

И все-таки, с современной точки зрения, с трудом укладывается даже в сознании невероятность ситуации. Возможно ли вообще такое вообразить, что попавшие только вчера из деревни в Кремль (впрочем, сам факт уже потрясающий!) уборщицы, 22-летние молодухи, девчонки, могут себе позволить не то что думать, а обсуждать вслух: много или мало работает руководитель государства и какую зарплату он получает? Разве можно назвать положение Сталина диктаторским? Разве это не демократия?

Но если такую свободу мнений в то время проявляли юные и полуграмотные жительницы деревни, то что могли позволить себе люди, принадлежавшие к более культурным слоям общества?

Между тем ситуация в Кремле была далеко не проста. Ссылаясь на закрытые источники, Ю. Жуков пишет, что уже вскоре после убийства Кирова в начале 1935 года Сталин получил информацию «от одного из очень близких ему людей». Ему сообщили, что «из-за полного расхождения по вопросам внутренней и внешней политики» с ним составлен заговор с целью отстранения от власти: Сталина, Молотова, Ворошилова и Орджоникидзе. Инициаторами этого заговора являются комендант Кремля Петерсон и член президиума, секретарь ЦИК СССР А.С. Енукидзе, которых поддерживает командующий войсками Московского округа А.И. Корк.

Организаторы заговора, сообщалось в информации, «намеревались создать своеобразную военную хунту, выдвинув на роль диктатора замнаркома обороны М.И. Тухачевского или В.К. Путну – тогда военного атташе в Великобритании. Арест высшего руководства страны предполагалось осуществить по приказу Петерсона силами кремлевского гарнизона на квартирах «пятерки» или в кабинете Сталина во время какого-нибудь заседания или, что считалось наилучшим вариантом, в кинозале на втором этаже Кавалерийского корпуса Кремля». Участники заговора рассчитывали, что для осуществления такого переворота достаточно 12-15 человек, «абсолютно надежных и готовых на все».

Операцию по проведению расследования этого сообщения, получившую кодовое название «Клубок», Сталин поручил лично наркому внутренних дел СССР Ягоде. Следственные мероприятия развернулись с 10 января. Их составной частью стало «дело контрреволюционной группы в Кремле», называемое еще «Кремлевским делом».

Но началось это расследование с того, что оно сразу пошло по упрощенному пути. 20 января начальники СПО Г.А. Молчанов и Оперативного отдела еврей К.В. Паукер провели первые допросы обслуживающего персонала, названных выше трех уборщиц. Затем к следствию подключились заместитель начальника СПО еврей Г.С. Люшков, начальник второго отделения еврей М.А. Каган и его заместитель С.М. Сидоров. 27 января «чекисты» арестовали племянника Каменева Б.Н. Розенфельда, работавшего инженером московской ТЭЦ, а через четыре дня – порученца коменданта Кремля А.И. Синелюбова.

Допросы Розенфельда дали основания обратить внимание на его мать, работавшую в правительственной библиотеке Кремля, Н. Розенфельд (урожденную княжну Бебутову) и ее коллег – Е. Муханову и Е. Раевскую (урожденная княжна Урусова). Показания Синелюбова привели к аресту помощника коменданта Кремля В. Дорошина, начальника спецохраны и помощника Петерсона И. Павлова, коменданта Большого Кремлевского дворца И. Лукьянова и начальника административно-хозяйственного управления П. Полякова.

Оказалось, что в отличие от «интеллигентных» уборщиц в среде работавших в Кремле бывших аристократов и комсостава муссировались более свежие и острые темы. Так, урожденная княжна Бебутова-Розенфельд считала: «Киров убит на романтической почве», а Урусова-Раевская утверждала, что «убийство Кирова совершено на личной почве». Помощник коменданта Кремля Дорошин делал отсюда заключение, что «Ленин ценил Зиновьева и Каменева как ближайших соратников», а Сталин «несправедливо» обвинил их в убийстве Кирова из политического соперничества.

В процессе расследования всплыли и более серьезные пустячки. Так, из показаний Дорошина выяснилось, что в Кремле был практически дешифрован и стал известен всей охранной службе курсантов секретный «список 17». Этот список, включавший в себя под номерами «всех членов Политбюро... и руководителей партийно-советского аппарата», использовался для фиксирования их времени прибытия и отъезда из Кремля.

Конечно, курсантам, знавшим членов руководства в лицо, не составляло труда «вычислить» зашифрованные номерами фамилии. Но Ягода удачно воспользовался установлением этого факта. И через шесть дней, 14 февраля, по его представлению Политбюро утвердило решение «Об охране Кремля». Этот документ полностью менял систему обеспечения безопасности проживавших в Кремле членов руководства страны и охраны правительственных зданий.

Но главное заключалось в том, что Кремлевский караул был выведен из подчинения ЦИК и Наркомата обороны и подчинен «комиссариату внутренних дел по внутренней охране и... комиссариату обороны по внешней охране». Одновременно предусматривался вывод из Кремля многочисленных советских учреждений и Школы им. ВЦИК, насчитывающей 8 рот – полторы тысячи военнослужащих,– являвшейся гарнизоном Кремля. Для замены охранявших Кремль курсантов Школы срочно стал готовиться полк НКВД специального назначения. Таким образом, теперь непосредственное руководство охраной от Петерсона переходило к А. Успенскому, ставшему заместителем коменданта Кремля и находившемуся в подчинении Ягоды.

В связи с выявившимися обстоятельствами обнаружения «элементов разложения» и «нарушения обеспечения секретности» 11 февраля Политбюро поручило Ежову вместе с заместителем КПК З.М. Беленьким «проверить личный состав аппарата ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР».

В этом не было ничего необычного. Как и в том, что, получив 17 февраля от Молчанова «Сборник № 1 протоколов допросов по делу Дорошина В.Г., Лукьянова И.П., Синелюбова А.И., Мухановой Е.К. и других», Ежов сделал свои выводы. О «засоренности социально-чуждыми элементами» правительственной библиотеки и политической неблагонадежности комсостава Кремлевского караула.

Однако ни ягодинские следователи, ни Ежов в этот период не приоткрыли покрывала, скрывшего замыслы «дворцового переворота», созревавшего в стенах Кремля. Правда, в результате распутывания «Клубка» Енукидзе, являвшийся одной из главных фигур, связывающих участников заговора, лишился властных полномочий. 4 марта газеты опубликовали постановление ЦИК СССР:

«В связи с ходатайством ЦИК ЗСФСР о выдвижении тов. Авеля Сафроновича Енукидзе на пост председателя Центрального исполнительного комитета ЗСФСР, удовлетворить просьбу тов. Енукидзе... об освобождении его от обязанностей секретаря Центрального исполнительного комитета Союза СССР».

Перед отставкой Енукидзе послал для переговоров с Ягодой участника заговора, заместителя министра иностранных Льва Карахана. Позже на допросе 26 мая 1937 года Ягода так пояснял ситуацию: «Когда по прямому предложению Сталина я вынужден был заняться делом «Клубок», я долго его тянул, переключил следствие от действительных виновников, организаторов заговора в Кремле, – Енукидзе и др., на «мелких сошек» – уборщиц и служащих, и тем самым спас свое положение.

Вопрос: Кстати, о деле «Клубок» и о Енукидзе. На допросе 4 мая вы показали, что во время следствия по этому делу к вам явился Карахан с предложением «выручить» Енукидзе и не проваливать в этом деле. Как теперь устанавливается, вы были лично связаны с Енукидзе и вовсе непонятно, зачем вам нужен был посредник, Карахан, в ваших делах с Енукидзе? Вы, значит, где-то напутали, неправду сказали?

Ягода: Нет, я говорил правду и в одном, и в другом случае. Верно, что я был лично связан с Енукидзе как с членом общего заговора, и верно также, что Карахан приходил ко мне, когда началось дело «Клубок», по поручению Енукидзе.

...Я уже говорил, что инициатива дела «Клубок» принадлежала Сталину. По его прямому предложению я вынужден был пойти на частичную ликвидацию дела. С самого начала мне было понятно, что тут где-то порвалась нить заговора Енукидзе, в Кремле, что, если основательно потянуть за оборванный конец, вытянешь Енукидзе, а за ним всех нас – участников заговора.

Так или иначе, но Енукидзе я считал в связи с этим проваленным, если не совсем, то частично. Поэтому было бы неосторожно с моей стороны продолжать свои встречи с Енукидзе именно в этот период, когда шло следствие по делу «Клубок». Поэтому я прекратил бывать у Енукидзе, как и он (по тем же соображениям) перестал звонить и приглашать меня. Но Енукидзе, должно быть, не очень в меня верил и опасался, что я могу его окончательно провалить. Поэтому он прислал Карахана для разговора со мной. А до этого по его поручению говорил Петерсон.

Вопрос: О чем вы беседовали с Петерсоном?

Ягода: С Петерсоном я до этого несколько раз встречался у Енукидзе. Он знал о том, что моя связь с Енукидзе носит заговорщицкий характер. На сей раз, это было весной 1935 года, Петерсон сам начал разговор. Он заявил, что Енукидзе и он сам очень обеспокоены материалами о заговоре, которые попали в НКВД. Он говорил мне, что некоторые факты об их заговорщицкой деятельности, которые прорывались в стенах Кремля, он задержал у себя и никому их, конечно, не показывал.

Я ознакомил его с данными НКВД, сказал ему, что особых причин к беспокойству нет, что я стараюсь выгородить его и Енукидзе. Наряду с этим я попросил, чтобы он прислал мне все имеющиеся у него материалы. Петерсон прислал. Это были отдельные рапорта и сводки о контрреволюционных высказываниях сотрудников Кремля и т. п. О материалах этих я докладывал в ЦК, заявив, что они были мною изъяты при нелегальном обыске в столе у Петерсона.

Вопрос: Зачем вы это сделали? Вы же обещали Петерсону выгородить его из дела?

Ягода: В следствии я действительно покрыл Петерсона, но мне надо было его скомпрометировать, чтобы снять его с работы коменданта Кремля. Я же все время стремился захватить охрану Кремля в свои руки, а это был удобный предлог. И мне это полностью удалось. Кроме того, я сообщил тогда в ЦК, что Петерсон подслушивает правительственные разговоры по кремлевским телефонам (кабинет Петерсона находился рядом с телефонной станцией Кремля).

Узнал я об этом из агентурных материалов, и мне вовсе не хотелось, чтобы мои разговоры по телефонам контролировались Петерсоном. Петерсон был после этого снят, вместе с ним из Кремля была выведена Школа [им.] ВЦИК. В Кремль были введены войска НКВД».

Однако ягодинские следователи не могли прервать следствие, не доведя его, хотя бы формально, до логического завершения. И в тот день, когда газеты опубликовали сообщение о назначении Енукидзе на пост председателя ЦИК Закавказской Федерации, они стали прорабатывать новую версию.

На допросе, проводимом начальником экономического отдела Л. Мироновым и начальником 3-го отделения Чертоком, 4 марта Н. Розенфельд показала, что Каменев говорил ее бывшему мужу «о своем тяжелом положении, о том, что все зло в Сталине, который виновен в этом его положении, что Сталин ему мстит; что пока будет Сталин, положение его останется таким же тяжелым... Мы пришли к выводу о необходимости активной борьбы с руководством ВКП(б) вплоть до террористических актов».

На вопрос следователей: «Вы и Розенфельд пришли к этому самостоятельно? – последовал ответ: «Нет, на это в значительной мере повлиял Каменев Л.Б., который, как мне подтвердил Розенфельд Н.Б. [брат Каменева], говорил последнему о необходимости устранения Сталина».

В тот же день показания своей подруги подтвердила Е. Муханова: «Розенфельд мне говорила, что на Ленина было покушение, совершенное Каплан, а на Сталина вот никак не организуют. Она сказала, что нужна русская Шарлотта Корде (речь идет о Ш. Корде, убийце Марата. – К. Р.) для спасения русского народа... Мои контрреволюционные убеждения приводили меня тогда к мысли о необходимости убить Сталина, и я полностью разделяла террористические намерения Н.А. Розенфельд».

Трудно с полной достоверностью утверждать, насколько реальна была опасность со стороны этого «женского батальона» террористок. Но ее участницы явно симпатизировали Каменеву и могли быть не менее грозным инструментом, чем «чеченские вдовы».

Так, Муханова, по-видимому, относившая свое происхождение к дворянскому роду, на одном из допросов призналась, что приехала в столицу из Самары в 1922 году, поселившись у знакомого отца. Хозяин квартиры в Гражданскую войну служил офицером у Колчака, и вскоре молодая девушка оказалась втянута в белогвардейскую организацию.

Допрашивающим ее Молчанову, Люшкову, Кагану (Миронову) 4 марта Муханова сказала, что, по словам Розенфельд, «Каменев озлоблен на Сталина и не успокоится, пока не будет играть активной политической роли, что возможно только при условии, если Сталин будет отстранен от руководства», а это «возможно только при его уничтожении». Розенфельд дала мне понять, что террористический акт над Сталиным готовится по прямому поручению Каменева».

Можно ли усомниться в правдивости этих показаний? Когда следователи попросили уточнить: как конкретно террористки намеревались совершить убийство, Муханова ответила, что они считали «надо только «добраться до библиотеки Сталина, а там вопрос будет решен в зависимости от обстановки, в которой мы очутимся». Потому, добавила Муханова, Н.А. Розенфельд просила Минервину, секретаря Енукидзе, устроить их обеих в библиотеку Сталина.

Сотрудницы правительственной библиотеки Гордеева и Бураго показали, что Н. Розенфельд и Муханову интересовало, где находится квартира Сталина, а работник Оружейной палаты Бурат отмечал: «Розенфельд подчеркивала, что Енукидзе оказывает ей поддержку».

Решающее признание Муханова сделала заместителю наркома Якову Агранову и начальнику Секретно-политического отдела Георгию Молчанову 8 марта. Она сообщила, что организация состоит из пяти групп: в правительственной библиотеке, в Кремлевском карауле, в Оружейной палате, бывших троцкистов вне Кремля и из художников.

В результате следственных действий было арестовано 25 человек. В числе подследственных оказались Л.Б. Каменев, его жена – сестра Троцкого, и его брат Розенфельд, заведующий кремлевской библиотекой. Может показаться неестественным, что задачу убийства Сталина брали на себя женщины, но в истории есть множество фактов, когда в переломные моменты, чувствующие себя эмансипированными, именно женщины совершали политические убийства. Брат Каменева Б. Розенфельд откровенно показал, что его бывшая жена «впервые заговорила об убийстве Сталина» еще в 1932 году, и «с этой целью она обхаживала Енукидзе».

Итак, по ходу расследования «Кремлевского дела » аресту подверглись мелкие технические сотрудники аппарата Кремля, Президиума ЦИК и их жены. Однако это были «мелкие сошки». Ягода принял необходимые меры, и наиболее значительные фигуры, названные в сообщении Сталину в качестве организаторов «Клубка », остались за кадром. По существу, следствие оборвалось на незавершенной ноте.

Эти события предстали в более ярком свете, когда капитан госбезопасности Коган вернулся к ним на допросе Ягоды 26 мая 1937 года.

«Вопрос: Известно, что по делу «Клубок» в качестве обвиняемых были привлечены Каменев и Зиновьев. Что вы сделали для того, чтобы скрыть их участие в заговоре?

Ягода: По отношению к Зиновьеву и Каменеву у меня была двойственная политика. Я не мог допустить, чтобы следствие далеко зашло. Я боялся откровенных показаний. Они могли выдать весь заговор. Поэтому Молчанов рассказ об их участии в деле «Клубок» свел к антисоветским разговорам, которые имели место между Каменевым и его братом Розенфельдом.

Наряду с этим положение Зиновьева и Каменева, осужденных и находящихся в изоляторе, все время меня беспокоило. А вдруг они там что-либо надумают, надоест им сидеть, и они разразятся полными и откровенными признаниями о заговоре, о центре, о моей роли (Каменев, как участник общего центра заговора, несомненно, знал обо мне и о том, что я являюсь участником заговора). Я говорю, что это обстоятельство все время меня очень тревожило.

Правда, я принял все меры к тому, чтобы создать Зиновьеву и Каменеву наиболее благоприятные условия в тюрьме: книги, бумагу, питание, прогулки – все это они получили без ограничения. Но чем черт не шутит? Они были опасными свидетелями. Поэтому, докладывая дело в ЦК, я, чтобы покончить с ними, предлагал Зиновьева и Каменева расстрелять. Это не произошло потому, что данных для расстрела действительно не было.

Вопрос: Выше вы показали, что во время следствия по делу «Клубок» вы из конспиративных соображений не встречались с Енукидзе. Следствие по делу «Клубок», как известно, началось с 1935 года. До этого вы виделись с Енукидзе?

Ягода: С Енукидзе я виделся после убийства Кирова, вскоре после ареста Зиновьева, Каменева и др. в Москве. Разговор проходил, как обычно, в кабинете у Енукидзе. Он спрашивал меня, как обстоят дела в Ленинграде, нет ли опасности полного провала, и выражал свое негодование по поводу партизанских действий троцкистов и зиновьевцев, выразившихся в убийстве Кирова.

Вопрос: О каких партизанских действиях вы говорите? Ведь убийство тов. Кирова было санкционировано общим центром заговора?

Ягода: Это верно. Но я уже говорил на предыдущем допросе, что правые были вынуждены пойти на санкцию теракта над Кировым только в порядке компромисса. Вообще мы были против отдельных терактов, не согласованных с общим планом заговора и захвата власти.

Вот это именно имел в виду Енукидзе, когда говорил о партизанских действиях. Тогда же Енукидзе сообщил мне, что вместо арестованного Каменева троцкистско-зиновьевский блок выдвинул Сокольникова. Енукидзе говорил мне, что в новой ориентации заговора роль Сокольникова имеет первостепенное значение».

С точки зрения самосохранения тактика Ягоды себя оправдала. В это время ни Ежов, ни Сталин не узнали о наличии заговора и намерениях его участников совершить «дворцовый переворот». Хотя заговорщики пережили испуг и были отстранены от должностей, но подоплека их действий осталась скрытой.

Основываясь на материалах НКВД, бывшему начальнику поезда Троцкого Р.А. Петерсону «за отсутствие большевистского руководства подчиненной комендатурой... и неудовлетворительный подбор кадров» председатель Комиссии партийного контроля Ежов объявил в протоколе строгий выговор.

Решением Политбюро от 9 апреля Петерсона сняли с должности коменданта Московского Кремля, которую он занимал с апреля 1920 года, и перевели помощником командующего войсками Киевского военного округа. Примечательно, что командующим, взявшим проштрафившегося коменданта, был друг Тухачевского и Гамарника – Якир.

Практически не пострадал и крестный Н.С. Аллилуевой Авель Енукидзе. Его освободили от всех постов, вывели из состава ЦК и исключили из партии, обвинив в засорении аппарата ЦИК «враждебными элементами», в попустительстве созданию на территории Кремля сети террористических групп, растратах и «политико-бытовом разложении».

Однако он сохранил голову целой, а это что-то значит. Его арестуют лишь в феврале 1937 года. И только на процессе 1938 года прозвучит информация, что «именно Енукидзе требовал от Ягоды ускорить убийство Кирова».

Впрочем, кроме политических пристрастий и путчистских планов у 57-летнего Енукидзе были и другие «слабости». Бес упорно толкал его в ребро. М.А. Сванидзе оставила в своем дневнике эмоциональную запись, характеризующую бывшего заместителя Калинина: «Авель, несомненно, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции, будучи сам развратен и сластолюбив – он смрадил все вокруг себя – ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех... он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек.

Тошно говорить и писать об этом, будучи эротически ненормальным и очевидно не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на все более и более юных и, наконец, докатился до девочек 9-11 лет, развращая их воображение, растлевая их, если не физически, то морально... Женщины, имеющие подходящих дочерей, владели всем, девочки за ненадобностью подсовывались другим мужчинам... В учреждение набирался штат только по половым признакам... Контрреволюция, которая развивалась в его ведомстве, являлась прямым следствием всех его поступков – стоило ему поставить интересную девочку или женщину, и все можно было около его носа разделывать».

По завершении расследования секретарь ЦК и председатель КПК Н. Ежов в докладе по этому делу сообщал, что две группы были организованы в Кремле, а три вне его стен. С целью убийства Сталина одну террористку пытались устроить на работу в библиотеку Молотова, а двух других в библиотеку Сталина. Конечно, от этих террористических замыслах кремлевских Шарлотт попахивало откровенным душком эсеровщины и не было должного профессионализма. Но разве был профессионалом убийца Кирова Николаев?

Оппозиции явно не хватало делового человеческого материала. Впрочем, такое дилетантство вообще было присуще и самим лидерам, рвавшимся к власти. Вся их деятельность строилась на смеси подогреваемых злобой эмоций и иллюзорных надежд; они не могли опереться на массы и выйти за рамки подпольной кружковщины. В их программе не было ничего, кроме примитивного брюзжания и обывательских спекуляций, такими же недалекими в деловом отношении были и вербуемые ими их сторонники.

Но речь шла также о чести и достоинстве руководителя государства. В «Сообщении ЦК ВКП(б) об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе», утвержденном Политбюро 21 марта, отмечалось: «В начале текущего года стало известно, что среди служащих правительственной библиотеки и сотрудников комендатуры велась систематическая контрреволюционная травля в отношении руководителей партии и правительства, особенно в отношении товарища Сталина, с целью его дискредитации.

При ближайшем расследовании органами НКВД источников распространения этой травли было обнаружено в последнее время несколько связанных между собой контрреволюционных групп, ставивших своей целью организацию террористических актов в отношении руководителей Советской власти и в первую очередь в отношении товарища Сталина».

В сообщении говорилось: «Многие из участников, и в особенности из участниц кремлевских террористических групп (Нина Розенфельд, Раевская, Никитская и др.) пользовались поддержкой и высоким покровительством тов. Енукидзе. Многих из этих сотрудниц тов. Енукидзе принял на работу и с некоторыми из них сожительствовал». Однако как «само собой разумеющееся» указывалось, что «Енукидзе ничего не знал о готовящемся покушении на товарища Сталина».

На пленуме ЦК с докладом «О служебном аппарате ЦИК Союза СССР и товарище А. Енукидзе», опираясь на материалы, полученные из НКВД, выступил 6 июня 1935 года председатель КПК Ежов. Сообщая о «последних событиях», Ежов рассказал о пяти связанных между собой группировках.

«Часть [заговорщиков], – говорил он, – все свои планы строит на организации покушения вне Кремля, для чего собирает сведения и ведет наблюдение за маршрутами поездок товарища Сталина, узнает, где он живет за пределами Кремля, в какие часы больше всего выезжает, и, наконец, ищет удобного случая для организации покушения на Красной площади во время демонстрации. Другая часть главную ставку ставит на организацию покушения в самом Кремле, в особенности рассчитывая и добиваясь проникнуть на квартиру к товарищу Сталину».

Выступая на пленуме ЦК 6 июня, при рассмотрении персонального дела бывшего секретаря Центрального исполкома, Енукидзе сразу и почти охотно признал все выдвинутые против него обвинения. Такая постановка вопроса уводила в сторону от раскрытия центра заговора.

Он объяснил, что выявленные факты принятия на работу в аппарат ЦИК «бывших людей» явились с его стороны потерей бдительности. Пленум принял решение: «За политико-бытовое разложение бывшего секретаря ЦИК СССР А. Енукидзе вывести из состава ЦК ВКП(б) и исключить из рядов ВКП(б)». Практически падение обернулось для него лишь «аморалкой», и ему дали работу уполномоченного по курортам в Кисловодске.

Конечно, арест Зиновьева и Каменева и лишение выгодных для заговорщиков постов Енукидзе и Петерсона серьезно меняли расстановку сил как в планах «дворцового переворота», так и в общей линии заговорщиков. Собственноручные показания, написанные Тухачевским 1 июня 1937 года, дополняют общую картину новыми штрихами.

Он показал: «В 1935 году, поднимаясь по лестнице на заседание пленума ЦК, на котором рассматривался вопрос Енукидзе, я встретил последнего, и он сказал, что в связи с его делом, конечно, весьма осложняется подготовка «дворцового переворота», но что в связи с тем, что в этом деле участвует верхушка НКВД, он, Енукидзе, надеется, что дело не замрет.

Между прочим, Енукидзе сказал, что он рекомендует мне связаться с Караханом, доверенным человеком, т.к. Карахан хорошо информирован в вопросах международной политики.

После всех указаний Енукидзе я стал следить за разговорами Ягоды, но ни одного прямого разговора с ним не имел. Две реплики Ягоды, как мне показалось, намекали на то, что он знает о моей роли в военном заговоре.

На банкете по случаю 60-летия Калинина Ягода спросил меня: «Ну, как дела, главный из борцов», а в 1936 году во время парада на Красной площади сказал: «В случае надобности военные должны уметь подбросить силы к Москве», в чем я понял намек на поддержку «дворцового переворота».

Это признание появится спустя два года, а пока уже через три недели о «деле» Енукидзе «забыли». О нем вспомнили лишь в феврале 1937 года. Но, судя по показаниям Ягоды, в 1935 году Сталин прервал расследование в тот момент, когда оно могло выйти на значимые фигуры в правительственных и армейских кругах. Что это? Неосмотрительность? Или он действительно не придал серьезного значения сообщениям о существовании сформировавшегося большого заговора?

Юрий Жуков предположил, что свертывание «кремлевского дела» Сталин подчинил «интересам внешней политики». Он никогда не упускал из поля своего зрения и дипломатические, и внешнеполитические горизонты, а из-за них уже доносился запах пороха.

Еще 13 января Гитлер провел в Саарской области плебисцит, позволяющий восстановить контроль над этим богатым угольным районом. О том, что Германия считает себя свободной от обязательств на запрещение обладания военной авиацией, было объявлено 13 марта. Через два дня Гитлер подписал закон о введении всеобщей воинской обязанности и восстановлении вермахта. Встревоженный нарушением Версальского договора, Лондон направил в Берлин министра иностранных дел, а в Москву 28 марта приехал лорд – хранитель печати Иден. Сталин принял Энтони Идена на следующий день. Встреча прошла в Кремле, в кабинете предсовнаркома Молотова.

Кроме Сталина и Молотова, с советской стороны присутствовали Литвинов и Майский. Великобританию представляли – Иден и лорд Чилстон. Все присутствовавшие были одеты в костюмы с галстуками, и только на Сталине была привычная серая тужурка. Майский пишет: «Было заметно, что перед встречей Иден заметно волновался, в то время как Сталин «был спокоен и бесстрастен».

Он прямо поставил перед Иденом вопрос: «Как вы думаете, опасность войны сейчас больше или меньше, чем накануне 1914 г.?» Не ожидавший такого вопроса, Иден замешкался, но все-таки склонился к выводу, что в 1914 году опасность была больше.

На это Сталин возразил: «А я думаю, что сейчас эта опасность больше. В 1914 г. имелся только один очаг военной опасности – Германия, а теперь два – Германия и Япония». Подумав, Иден признал, что мнение Сталина имеет под собой серьезное основание.

В качестве меры коллективного противостояния намерениям Гитлера на встрече шел разговор об образовании Восточного пакта. Результатом переговоров стало подписание совместного коммюнике. И хотя в нем указывалось на отсутствие противоречий и заинтересованность обеих стран в стремлении по укреплению европейской безопасности, как оказалось впоследствии, дальше этого Лондон не пошел.

И все-таки эта встреча не оказалась безрезультатной. В апреле в Париже В. Потемкин и П. Лаваль подписали советско-французский договор о взаимопомощи в случае нападения. 16 мая аналогичный по содержанию договор с Чехословакией был подписан в Праге.

В условиях подготовки оборонительного договора раскрытие заговора, в котором были замешаны фигуры в Красной Армии во главе с секретарем ЦИК, могли дискредитировать Советское правительство и самого Сталина. Поэтому «Кремлевское дело», начатое как формальный предлог для разработки иного дела – «Клубок», было срочно свернуто. Сталин решил, что о сути его истинной подоплеки не должен знать никто».

Итак, убийство зиновьевцами Кирова, с точки зрения политических последствий, не принесло оппозиции реальной пользы. Однако это не означало, что заговорщики прекращали свою деятельность. На процессе антисоветского троцкистского центра, состоявшемся 23-30 января 1937 года, рассказывая о своем разговоре с Бухариным, состоявшемся уже после покушения на Кирова, Радек показал:

«Мы пришли к убеждению, что это убийство не дало тех результатов, которых от него могли ждать организаторы убийства. Оно не оправдало себя, не было ударом по ЦК, не вызвало сочувствия в народных массах, как рассчитывали троцкисты-зиновьевцы, а наоборот, дало объединение народных масс вокруг ЦК... Мы уже тогда сказали себе: или этот акт, как результат тактики единичного террора, требует окончания террористических акций, или он требует идти вперед к групповому террористическому акту.

Бухарин мне сообщил, что у них в центре многие думают, что было бы легкомыслием и малодушием на основе результатов убийства Кирова отказываться вообще от террора, что, наоборот, нужно перейти к планомерной, продуманной, серьезной борьбе, от партизанщины – к плановому террору. По этому вопросу я говорил в июле 1935 года и с Бухариным, и с Пятаковым, и с Сокольниковым.

Вышинский: Вы стояли за первую или за вторую систему террористической борьбы?

Радек: Я стоял за старую систему до момента, когда пришел к убеждению, что эта борьба есть партизанщина. Поэтому я стоял за планомерную террористическую борьбу.

Вышинский: Придя к заключению о том, что необходимо перейти к групповому террору, вы приняли какие-либо меры к тому, чтобы эту борьбу организовать?

Радек: Принял. Поставил в июле 1935 года сначала перед Пятаковым, а после в разговоре с Сокольниковым вопрос: мы продолжаем борьбу или ликвидируем ее?

Вышинский: Каков был ответ?

Радек: Ответ был: «Продолжаем». Тогда мы решили покончить с таким положением, когда никто не несет ответственности за террористическое дело. Мы решили вызвать Дрейцера, которого считали наиболее подходящим для руководства террористическими актами после ареста Мрачковского, с ним выяснить, что полагается делать, и совместно выработать план».

Вызов Дрейцера из Кривого Рога был предпринят еще в начале 1935 года. Радек рассказывал на процессе: «Я написал Дрейцеру письмо в категорической форме, что «к концу февраля, к началу марта, ты должен быть », и получил от него ответ: «Приеду».

Работавший заместителем начальника строительства Криворожского завода еврей Ефим Дрейцер в годы Гражданской войны был комиссаром дивизии, поэтому он имел тесные связи с бывшими сослуживцами. Приблизительно в это же время в Криворожье с Дрейцером встретился и начальник штаба 18-й авиабригады Борис Кузьмичев.

Уже после ареста, 21 августа 1936 года, Кузьмичев писал в письме Ворошилову: «В 1935 году я проездом с Дальнего Востока в Запорожье остановился у Дрейцера – в то время он был членом ВКП(б), носил ордена и являлся замначальника Криворожского строительства. Он по телефону мне сообщил, что у него гостил Туровский, который только что уехал, и что сам Дрейцер тоже через 1-2 дня уезжает, поэтому мне можно будет остановиться у него на квартире. Я так и сделал».

На очной ставке Дрейцер дал показания, что во время этой встречи Кузьмичев «сам предложил свои услуги» для убийства Ворошилова. А через 10 дней после письма Ворошилову, на допросе 1 сентября, подробные показания о подготовке террористического акта против наркома обороны дал и Кузьмичев.

Заговорщики не только готовили теракт против Ворошилова. Напомним примечательный штрих, что «с гостившим» у Дрейцера комкором, евреем Семеном Абрамовичем Туровским, Тухачевский еще в 1928 году «договорился о необходимости выявления недовольных людей».

И все-таки самым «недовольным» всем, что происходило в СССР, был Троцкий. Он не мог примириться с успехами «государства Сталина», как он его называл. Не исключая из арсенала способов свержения Сталина методом терроризма и путча, он искал и другой путь. Он разражался вспышками ненависти и рассчитывал, что в случае нападения извне Советский Союз потерпит поражение. Назначение Гитлера в январе 1933 года рейхсканцлером Германии он встретил с большой надеждой. Уже в апреле 1934 года Радек получил очередную подробную инструкцию Иудушки Троцкого.

«В письме... – рассказывал Радек, – Троцкий ставил вопрос так: приход к власти фашизма в Германии коренным образом меняет обстановку. Он означает войну в ближайшей перспективе, войну неизбежную, тем более что одновременно обостряется положение на Дальнем Востоке.

Троцкий не сомневался, что война приведет к поражению Советского Союза. Это поражение, писал он, создает реальную обстановку для прихода к власти блока, и из этого он сделал вывод, что блок заинтересован в обострении столкновений.

Троцкий указывал в этом письме, что он установил контакт с дальневосточным и неким среднеевропейским государством и что он официозным кругам этих государств открыто сказал, что блок стоит на почве сделки с ними и готов на значительные уступки и экономического, и территориального характера. Он требовал, чтобы мы в Москве использовали возможность для подтверждения представителям соответствующих государств нашего согласия с этими шагами. Содержание письма я сообщил Пятакову».

Таким образом, уже в 1934 году Троцкий предпринял реальные шаги для установления контактов с официальными кругами Германии и Японии; он предлагал СССР на «продажу» – и оптом, и в розницу. Может возникнуть возражение, что еврей Троцкий не мог пойти на сделку с юдофобом Гитлером. Но, во-первых, в 1934 году еще ничто не говорило о крайней форме политики руководителя Германии в еврейском вопросе, и даже не помешало англосаксам заключить Мюнхенскую сделку. Во-вторых, ради победы над Сталиным Троцкий мог войти в сговор с самим дьяволом.

Уже вскоре германские официальные круги стали изучать вопрос о реальной весомости услуг Троцкого. Навестивший в это время Радека в «Известиях» Сокольников рассказывал ему: «Представляете себе, веду в НКИД официальные переговоры. Разговор кончается. Переводчик и секретарь вышли. Официальный представитель одного иностранного государства г…. очутился передо мной и поставил вопрос: «Знаю ли я о предложениях, которые Троцкий сделал его правительству? » Сокольников ответил, что знает, «это серьезные предложения и советы... я и мои единомышленники с ними согласны».

Такой разговор произошел в мае 1934 года. Радек пояснял, что заместитель наркома иностранных дел Сокольников (Гирш Янкелевич Бриллиант) отреагировал на этот демарш уверенно, поскольку «Каменев его еще раньше предупреждал о том, что к нему или ко мне могут обратиться представители иностранной державы».

Это показание Радека важно тем, что оно заставляет иными глазами посмотреть на убийство Кирова. Каменев был информирован о контактах Троцкого с немцами; и террористический акт против видного члена сталинского Политбюро должен был стать серьезным козырем в руках оппозиции. Логика намерений заговорщиков была достаточно проста. Громкая террористическая акция могла свидетельствовать не только о серьезности намерений ее лидеров, но и о реальных возможностях оппозиции внутри СССР. Поэтому спешный отъезд из Ленинграда германского консула – сразу после убийства Кирова – имел весьма осмысленную подоплеку.

Радек признался и в собственных контактах с немцами. Он свидетельствовал, что осенью этого же года на одном из дипломатических приемов подобный разговор с ним начал «дипломатический представитель среднеевропейской державы».

«Он сказал, – показывал на суде Радек, – «наши руководители (он это сказал конкретнее) знают, что господин Троцкий стремится к сближению с Германией. Наш вождь спрашивает, что означает эта мысль господина Троцкого? Может быть, это мысль эмигранта, когда ему не спится? Кто стоит за этими мыслями?

Ясно было, что меня спрашивают об отношении блока. Я сказал ему, что реальные политики в СССР понимают значение германо-советского сближения и готовы пойти на уступки, необходимые для этого сближения». Радек пояснил, что речь шла не о позиции официального правительства, а о намерениях деятелей «реальных» оппозиционных сил.

У всякого преступления есть скрытый вопрос: кому это выгодно? И противникам Сталина оно было не только выгодно, но и необходимо как убедительная иллюстрация намерений и возможностей оппозиции. Она спешила показать Гитлеру, что в своих устремлениях не остановится ни перед чем.