Сталкер-югенд

11

От черных мыслей не смогли отвлечь ни залитый солнцем луг, усеянный белыми ромашками, ни, как Чили показалась, маячившая вдалеке спина динго, ни трудный спуск в сумрак сырого оврага. Даже змея, мелькнувшая в траве в метре от ноги, не вызвала у нее повышенного сердцебиения. Чили некогда отвлекаться, она нянчила свою неприязнь. Впрочем, неприязнь слишком малая цена за содеянное. Помыслы Пахи тянули на большее. На ненависть. Чистую и холодную, как осенний лед в ручье. С её упорством успех в начинании обеспечен. Единственное что Чили приняла, позволила себе принять, его предупреждение.

− Идешь следом. Ничего не трогаешь и смотришь куда наступаешь. Как обычно.

Нет, как обычно уже не будет! Не будет! Он что не понял? Все в его и её жизнях разделилось на до и после Нитей.

Грешно заподозрить Паху в умышленном выборе наиболее трудного пути, но порой девушка так думала. Думала, и многое бы отдала поменяться с ним местами. На денек. Таскалась бы по всем буеракам, какие встретились, а он бы ныл и канючил отдохнуть. Но чего не дано, того не дано. Приходится довольствоваться злым взглядом в спину и руганью сквозь зубы, и скакать по камням, шагать по песчаной отмели, лезть в бурелом, чапать по сырому подтопленному лугу, ждать очереди пить из тихой медленной речушки или крохотного ключа, где воды с пригоршню.

В кашеварах теперь бессменно Паха. Предложил бы ей, с радостью бы послала. Но Паха все делал сам. Он вообще до обидного мало давал причин сорваться и дать волю накипевшей обиде. Разве только своим присутствием. Но как без него? Вернее куда?

Они не разговаривали, потому варево Паха ел первым и оставлял Чили. Она наблюдала за ним в желании позлорадствовать, попадись ему кусок пожирней. Объедает! Но хлебово одинаково жидко обоим. Нарезанное мясо брал по порядку, не выбирая. Один раз Чили оставила ложку в котелке, всем видом показывая, мыть не собирается. Паха вытряхнул ложку в траву. Котелок помыл. Пришлось тащится полоскать столовый прибор. Одной, в сумраке вечернего леса, обмирая от каждого звука.

Еще одно… Когда готовил ночевку, ломал лапник, постелить мягче, скидывал в общую кучу, ровнял и застилал брезентухой. Ложиться приходилось спина к спине (ничего не поделаешь таков комфорт) поровну накрыватся тощеньким одеялом, для тепла. Она считала спать ей жестче, а угол одеяла с его стороны больше. И обратного не доказать хоть ты тресни. Увидеть плохое там, где оно отсутствует, надо уметь. Она училась. Понемногу.

После отбоя, Чили долго не спала, думала о доме, представляя свое возвращение. С удовольствием погружалась в сосущую тоску и утешалась — очень-очень скоро вернется в обычный ей мир. В такие мгновения сожалела, что настояла вести её в какой-то Хар-ойн. Но идти на попятную, не собиралась. Хотя здраво рассудить, так поступить и следовало. Скорее отделается от этого гада, скорее забудет случившийся с ней кошмар.

Лес стоял плотной стеной. В белом березовом строю редкие осины. Позади, вторым эшелоном сосны и ели. В полуденном безветрие должно быть тихо, но слышны треск, шуршание, стук и возня.

Паха подал знак. Чили не поняла жеста.

− Пригнись, — еле расслышала она. Сердце девушки тревожно стукнуло. Первое что пришло на ум — пасечники.

Сам Паха присел на пятку и разглядывал лес с уровня подлеска.

Чили ничего не видела. Кроме паутины на вывороченном комле сгнившей осины. Чудилась всякая хрень, из Armpit. Вот в такой же чаще, их атаковали королевские гиены. Спрашивается, какой дурак придумал название, если в игре ни одного королевства? Но здесь не игра. Здесь все могло обернуться гораздо проще и несравнимо хуже.

Стоять, согнувшись неудобно, а долго сидеть на корточках без привычки невозможно. Чили уже присматривалась примоститься удобней, но Паха предупредил.

− Муравейник за тобой.

− Знаю, − огрызнулась девушка. Соврала. Муравейник просмотрела.

− Пошли, − позвал Паха, но темп шага значительно сбавил.

Старая заимка, разоренная буквально вчера-позавчера. Небольшой четырехстенок, крыша обрушена внутрь, ставни выкорчеваны из гнезд. Дверь не сорвана, а выбита мощным ударом. Стяжка из досок переломилась и завалилась внутрь. Возле стены труп. Ребра выдраны. В человека запустили когти и выдернули ребра. В огромной ране собран лиственный мусор. Паха безбоязненно подошел к телу, осмотреть. Указал Чили на болтавшийся на поясе макаров. Не взведенный арбалет валялся в сторонке.

− Зевнул. Не уберегся. Или не успел.

В другой бы обстановке Чили напомнила − он видно забылся, лезет с разговорами. Но здесь, над растерзанным телом, промолчала. Паха говорил не ради примирения, а остеречь. Поднял за рукав левую руку. Пальцы обгрызены по последние фаланги. На правой тоже самое. Подошел к стене, потрогал-поковырял свежие порезы на черном боку бревен. Чья-то когтистая лапа чиркнула и изуродовала дерево в щепу.

Медленно, вглядываясь в примятую траву, обходили заимку. Паха искал и изучал оставленные налетчиками следы. Над некоторыми долго сидел, расправляя стебли, некоторые только бегло оглядывал. Чили не отставала и честно сознавала себя никчемной, бестолковой, ни на что не способной и ни к чему не приспособленной.

За домом еще убитые. Двое. Первому размозжили голову. И не просто размозжили, а снесли полчерепа. Второй приколот к стенке грубо отломанной дровиной. Корявый сук, собирая кишки в расщеп, прошил плоть и вонзился между бревнами. Убийца собрал кровь в свернутый кульком лист лопуха. Паха наступил на «чару», но Чили приметила. Что же она совсем безглазая что ли? Но и это не все. У мертвого оторвана рука. Вокруг сустава клочья мышц и сухожилий.

Желание одно, закрыть глаза. Зажмуриться крепко-крепко и еще наложить ладони. Для гарантии. Поодаль, в траве, друг на друге, кучей, несколько тел в ужасающем состоянии. У всех рваные множественные раны, торчат голые кости.

− Пасечники? — спросила Чили, не молчать. В тишине будто один на один с покойниками остаешься.

− Нет.

Чили сделалось совсем дурно и страшно….

− Не их работа.

А чья?

Паха заглянул в окошко и сплюнул в негодовании. Заслонил на всякий случай дорогу. От чрезмерно любопытных.

− Не надо.

Предупреждение излишне. Ей и того что вокруг предостаточно.

Паха не был растерян, расстроен или сбит столку. Не прибывал в отчаянии и не скорбел в горе. Он походил на дикого пса, готового к драке. Того гляди оскалится.

− Кто их?

− Не знаю…. Не уверен, что знаю… Но они здорово всех напугали. Мертвяки двое суток лежат, а никто не притронулся. Обычно такого не бывает.

− Обычно? — переспросила Чили. О чем же необычном он не говорил ей? О белоглазых? Она пожалела, что Нити поскупились на прочие подробности из его жизни, кроме самой бесполезной. Что ей с того что он гад? А то она и так не знала.

На оторванную руку они наткнулись позже. Конечность заложили в ветки подросшего дубка с перехваченным ленточкой стволом. Паха дубок от груза освободил.

В предвечерье пятого дня от разгромленной заимки, преодолев несколько мелких речушек, где Паха лихо ловил хариусов; болотину, где пришлось прибегать к вазику и пленке; каменистые увалы, сбившие ноги в кровь, вышли к небольшому распадку. Высоченные ели стиснули крохотную поляну. Между елей угадывалась тонюсенькая тропинка, вьюном оплетавшая могучие комли.

Вопреки ожиданиям, Паха костра не развел. Достал из поняги жареной рыбы, по две галеты на едока, и собранных дулек − диких груш. Всего понемногу. Отчего от ужина лишь неприятная полусытость.

«На ночь вредно наедаться,» − напомнила себе Чили, но с превеликим удовольствием стрескала бы еще что-нибудь. Даже погрызла бы брикет не угрызаемой гречки, без соли и хлеба. Но запасами ведал Паха. Не клянчить же у него?

Вокруг необычайно тихо. Ни ветка, ни травина не шелохнется. Будто лес таился от них. Кто такие? Зачем?

Паха достал припасенный стебель борщевика и принялся резать. В результате получилось что-то вроде свистка или дудки. Погудел раз другой, прислушался. Чили задрала голову, подумала о птицах. Но приманивали не пернатых. Сбоку мелькнул пушистый хвостик. Через понягу скакнул бурундук. Потешный зверек пронесся мимо со скоростью стрелы. Резко запрыгал. Там-сям, туда-сюда-обратно. Паха погудел еще. Вокруг поднялась неожиданная и потешная суматоха и толкотня. С десяток зверушек скакали и прыгали. Один, самый отчаянный, заскочил Чили на плечо и сиганул дальше. Такое увидишь только в мультиках. Девушка протянула руку, совсем не осознано. Полосатый комок, разогнавшись от локтя, оттолкнулся от ладони и взмыл вверх, кувыркнулся и замелькал в траве. Другой, похитрей или пошкодливей, не прыгнул, а юркнул ей в рукав.

− Ой! — вскрикнула Чили, отдергивая руку.

Бурундук вылетел из рукава, как ошпаренный.

Паха отложил манок, высыпал из коробочки на ладонь семян, передал Чили.

− Самоеды считают, души умерших вселяются в этих зверьков, − пояснил он.

Зверьки не отказались от дармовщинки и таскали угощение наперебой. Некоторые озоровали. Полосатик хрупал семечко, придерживая лапками. Его собрат, подождав пока тот справится с шелухой, вырвал еду. Оба покатились по траве, рванулись в одну сторону, столкнулись и разбежались.

Суета замерла как в стоп-кадре. Зверушка тихонько взобралась Пахе на колени, посидела, оглядываясь и принюхиваясь. Паха поднес ладонь с угощением ближе. Тихоня подумала и скромно взяла семечко. Паха ссутулился, навис, будто хотел заслонить зверька от чужих нескромных, любопытных взглядов. Шепнул — поздоровался. Осторожно, как прикасаются пушистой шапки одуванчика, дотронулся до полосатика. Чили обратила внимания на пахины подрагивающие пальцы. Он тяжело выдохнул, выпуская боль из тайников души, где нет мусора слов, где нет грязи лжи. Что надежно упрятано от всех, даже от Нитей.

Чили подчиняясь внутреннему неясному и путанному порыву, протянула семена, угостить серенькую скромницу, повергшую Паху в волнение. Тихоня посмотрела на нее умными спокойными глазками и не притронулась к угощению. Даже не потянулся.

Отчего-то теперь зверьки не казались Чили мультяшными.

− Спать нельзя, − предупредил Паха с приближением ночи.

Чили поджала губы. Не слишком ли много речей между ними?

− Скоро уйдем.

Он просидел, уставившись в одну точку. Помнить всегда больно. А если не помнить? Будет ли легче и лучше?

Едва утро подсветило небеса, Паха засобирался, так быстро, словно хотел сбежать с поляны. Он и сбегал. Факт однозначный и подмечен Чили. Сбегал от прошлого. Она тоже.

Тропа шла почти прямо, лишь время от времени огибала гигантские покрытые мхом валуны. Паха шагал размерено, не сбивался и не блудил. Лес менялся. Сперва к елям присоседился можжевельник, а потом и вовсе вытеснил всякую растительность. Воздух загустел, преобрел сладость.

Паха убавил прыти.

− Теперь нельзя спешить.

На пути им попался шалашик, в нем и заночевали. Утром Чили поела, Паха главным образом налегал на воду.

− Осторожней с едой.

− Что? Жалко? — сузила глаза Чили, готовая прожечь Паху до печенок.

− Не жалко. Пропадет.

О чем сказал?

Воздух осязаемо плотен. Не дышишь — пьешь. Пьешь и физически ощущаешь его нехватку. Легкие надсажено загоняют вдох за вдохом. Немного кружится голова, подкатывает слабость. Но терпимо.

Темное, почти черное место. В редкие разрывы между высоченных деревьев проглядывают крохотные лоскутки далекого неба. Подлеска нет, вместо него жидкий ползущий неизвестно куда и откуда туман. Под одним из деревьев уложен песчаник. Паха сгрузил имущество в сторонку, вытянул припрятанное кем-то (может и им самим) деревянное ведро.

− Располагайся.

Где тут располагаться? Чили устало повалилась. За последние полдня вымоталась больше, чем за все время пути. Она так не уставала, волоча Паху пять километров на себе.

«Знала бы, бросила подыхать,» − таковы её чувства на спасение человека. − «Еще гусятников постреляла, спасала урода, − напомнила себе геройство. Но столь ужасающим фактом не устыдилась.

Паха скоро вернулся. Поставил полное ведро, зачерпнул берестянкой и выпил. Протянул девушке. Чили выплеснула воду, зачерпнула свежей, отпила. Вода на вкус горьковато соленая.

Дальше Паха удивил. Он это умеет. Удивлять. Стащил с себя рубаху, разулся, снял штаны. Остался в одних трусах.

− Лучше так побыть, − не смог он внятно объяснить. Да и кому нужны его объяснения?

− И как не догадалась!

− Это место…

− Да по фигу мне…, − шла наперекор Чили. Что угодно, но только не по его.

− Как знаешь.

Постелив брезентуху, лег, заложил руки за голову и, уставился в далекое небо. Чили скинула берцы. Подложила рюкзак повыше. Одну ночь она перетерпит. И плевать ей на всякие предрассудки дикарей.

Ночь подглядывает звездами. Поразительно тихо. Странный лес. Нет ни птиц, ни летающих букашек, никого. Даже ветра нет! Можжевельник, толстый слой опавших игл, туман и где-то вода.

Разболелась голова и Чили постаралась задремать. Сон долго не приходил, но потом будто разверзлась пропасть в негу, в ласковые баюкающие волны, солнечные и теплые….

… Выход на «берег» просто чудовищен! Болело везде. Руки-ноги, спина, грудь, живот (особенно внизу), голова разламывалась, хотелось по нужде…

− Больше пей. И лучше разденься.

Попить Чили попила. Отказавшись от помощи, самостоятельно добралась до ведра. А по поводу остального… Прошло время когда она безоговорочно ему верила. Прошло.

День первый….

Кое-что Чили помнила. Её бил озноб, текли слезы и сопли. Ручьем…. Ручьями… Подумала, простыла. Когда с дури, разгоряченная, влезла под водопад, а потом валялась на досках, спасая жизнь этому подонку. Она слышала Паха блевал. Выхлестал берестянку воды и его тут же вывернуло. Так и надо!

Время разбилась на сценки. Пьет воду и Паха её поит.

− Угоришь, − увещевал он, стаскивая с Чили куртку. Она не сопротивлялась. Тело противное, потное, ватное. Ткни сильней, продавишь. Под вечер с трудом уснула и ли забылась. Не мерзла, но трясло так, что клацали зубы.

День второй….

Смогла подняться и зайти за ближайшее дерево. Обратно приползла на четвереньках. Рухнула на разложенные Пахой тряпки. На удивление, он не срубил ни единой ветки, подложить для мягкости. Все-таки у камня минимальная комфортность. К вечеру не осталось сил даже пугаться. Сильно потела. И если бы это просто был пот. Пополам с кровью. В порах собирались маленькие розовые капельки. Кожа сильно чесалась.

− Я умираю, − спросила она у Пахи. Хотелось, что бы её пожалели. Прижали крепко и наговорили всяких милых глупостей. Пусть даже Паха. Теперь все равно.

− Наоборот, − еле произнес он.

Ему приходилось не легче, но находил сил присматривать за девушкой. Кутал, когда спала, подавал воды. Она не противилась. Противиться или отказываться, нужны силы. Но где их взять?

Паха постоянно пил воду. Насильно цедя сквозь зубы, чтобы через минуту другую извергнуть выпитое. Следом поил девушку. То же насильно.

− Мне плохо…, − слабо сопротивлялась Чили. − Меня вырвет.

− Вот и хорошо. Быстрей подымишься, − давил он ей на челюстные мышцы, разжимал рот и вливал из берестянки воду. Она почти захлебывалась. Что-то попадало внутрь и тут же выблевывалось. На короткое время становилось легче. Поэтому с каждым разом она сопротивлялась все меньше.

День третий….

Он начался плохо. Просто ужасно! Она обмочилась. Ночью. Сама мысль о подобной слабости привела её в слезы. Что-что, а плакалось легко. Слезы текли сами по себе. Чили стыдно. Никаких условий скрыть позор…

− Бывает, − утешил он. Утешилась ли она? И не пошел бы он со своими утешениями. Утешитель!

Паха преодолел её сопротивление, стянул с нее штаны и носки, закинул просыхать.

— Просил же….

Чили в ответ невнятно вякнула.

− Уйди, − и сильно зажмурил глаза.

Рваный ритм сердца перемежевался с кочующей по всему телу болью. То схватывало в груди, то ныла сама грудь. Пекло желудок. По кишкам путешествовал дикобраз. Задом наперед. В мясорубке крутили печень. Почки как два куска набухшего поролона. Лежишь неподвижно и хочешь… мечтаешь о покое, почти забвении.

Ведро воды закончилось и Паха отправился его наполнить. Возвращался долго. Принес половину. Больше не поднял. К вечеру Чили совсем расхворалась. Но воду она послушно пила. Текли слезы, текли сопли. Из ушей тоже текло. Что-то противное, пахнущее и желто-зеленое. Она попыталась встать.

− Лежи, не мучайся, − попросил Паха.

Она охотно сдалась. Ибо поступить вопреки не хватило упорства. Лишь всхлипнула от бессилия, ощущая как мокнут трусы, а моча, чуть собравшись под ягодицами, убегает через брезент, под камни….

День четвертый….

Если с вечера еще теплилась надежда, что все скоро образуется, то вот утром….

Когда Паха почерпнул воды принести ей воды, Чили почти прокричала

− Не подходи! Не подходи….

Есть вещи, которые не касаются мужчин, даже если они знают об их естественности. Теперь с уверенностью можно было сказать, у Чили текло изо всех мест, откуда течь может. Из всех без исключения.

Паха набросил ей ноги свою рубаху.

− А то помрешь от своих секретов.

Она лишь всхлипнула от обиды. Ну почему все так с ней происходит. С ней, а не с кем-нибудь другим.

Следующий день, вполне возможно их прошло два или три, она не помнила вовсе. Все смешалось в какую-то невообразимую кашу, из которой не выудить ни одной ясной картинки. Впрочем, кое-что врезалось в память. Паха держал ей голову на своих коленях и поил, и поил водой. Он уже мало-помалу оклемался.

Странный сон. И сон, и бред одновременно. Опять бежала по тропе, прыгала через обрыв, её подхватывал Паха. Припомнила его слова, пронзительно чувствовала удивление её столь необычному виду. Шагая к станции, он искренне тревожился за нее, как тревожатся за малое дите. Она и была дите… и наверное, остается.

Прошлое листалось сызнова. В том естественном порядке. Не пропуская страниц, абзацев и строчек. Припомнила разговор с Рэнсом. Тюхала был прав, в шортиках и кедах она не далеко бы ушла. И сам бы Паха с ней не далеко ушел. Лес любит тишину, потому что сам её и блюдет. И очень даже успешно. А мир более признает треск выстрелов и желательно на опережение, чем беседы и рассуждения о его наилучшем обустройстве. Мысль отвести в город и променять жила в пахином разуме не дольше минуты. Она появилась, когда он подпирал дверь станции своим телом. Когда боль иссушила его силы и волю. Он не принимал её, дурную постыдную мысль. Но в тот миг над ним властвовала боль.

Сон пресекался, сбивался. Мелькали пестрые, что цыганский платок панорамы… Ничего не запомнилось, лишь серый зверек. Его глаза… Её глаза… Потом все резко останавливалось. И возникало ясное ощущение истоков сосущей душу тоски. Не по дому она тосковала, хотя по нему тоже. Поэтому лесу, по кронам, по ветрам, по воде, по орущим лягушкам, по страшным крокам, по назойливым комарам. Все это уйдет, забудется или будет вспоминаться, с каждым разом теряя подробности и четкость деталей. Вспоминаться не кошмаром, но чудесным путешествием, которое однажды закончилось. Её выбор. В пользу чего? Вонючего пластика, мертвого света, тесноты кубриков и воя вентиляции? Да, она вернется домой. Зачем? В чем смысл её возращения? Ради чего? У нее…была мечта, пусть скопированная, позаимствованная с открытки и фотографии. Мечта, имела несчастье, осуществиться. Но кто виноват, что она мало похожа на хрусталь из сказки…. А Паха? Он останется здесь.

Чили проснулась. Или очнулась. Просто открыла глаза. Ничего нигде не болело. Или, во всяком случае, не так, как прежде. Слабость оставалась, но это уже не слабость болезни, а приятная усталость, как после упорного труда. Она осторожно повернула голову. Он умудрился её перетащить. Лежала в другом месте. На чистом куске остатков пахиной рубахи. Поверх наброшен её тельник. Из одежды ничего на ней нет. Почему-то не возмутилась. Наверное, по-новому оценивала себя и окружающее. Что изменилось? Вокруг? В ней? Ничего или все-таки изменилось? Немного. Чуть-чуть.

Паха сидел на краю кладки камней, попивая воду из берестянки, как пьют горячий чай. Прихлебывал, долго держал во рту, глотал. Он почувствовал её пробуждение.

− Самоеды отправляют сюда молодые пары. Пройти очищение. Выходит всякая грязь. Из крови, кишок, ото всюду. Человек становится как новенький…. Через три дня пойдем, − он чуть оглянулся увидеть девушку краем глаза. — Я только пару раз тебя облил водой. Ну и раздел.

− Чему удивляться, − признала Чили за ним правомочность принятых мер. Лежать в собственных… гм… отходах не ахти удовольствие. Вдруг ей стало тепло, уютно, комфортно, безопасно… Впрочем, вовсе не вдруг. Женщины, и это приходится признать, обладают двумя взаимодополняющими уравновешивающими качествами. Уметь прощать то, чего не простят и небеса, и ненавидеть когда другие простили и забыли.

Паха отставил берестянку. Он уловил перемену в девушке.

− Это была она? На поляне?

Паха опустил голову.

− Не знаю. Лучше не знать.

− Почему?

− Их слишком много…. Тех, кого… мать, сестренка, отец, Юмана. Босой, Харпик…. Много…

Чили вдруг застыдилась вмешательства в Пахину жизнь. Но ей нужны ответы. Некоторые из них прямо сейчас.

− Вы здесь были?

− Конечно. Иначе не разрешат жить вместе.

− А зачем? — задала она глупый вопрос. Но ей можно. Женщине можно. Иначе откуда у мужчин возьмется чувство превосходства, если не задавать им глупые вопросы. Надо просто знать какие именно.

− Я не отвечу.

А то не понятно. Даже если бы до этого она провела жизнь в одиночестве, не прочла ни единой книги (особенно про леди Чаттерлей), ни дня не училась (биология человека — святой предмет), и не просмотрела ни единого фильма (кто бы ей позволил смотреть такие фильмы), догадалась бы.

− А за что просил простить?

− Ты же знаешь.

− Хочу услышать от тебя. Чистосердечное…

Как не трекнула раскаяние? Признание, конечно же. Признание.

− Помнишь шалаш, где караг показывал…

− Ну…

− Траву там приметил. Её заваривают…. Чтобы… Чтобы мужчина и женщина сошлись легче.

− Чтобы я тебе дала? И почему не напоил?

− Она бы не простила.

«Сказка какая-то», − подумал Чили. Но отчего-то ей хочется быть героиней такой сказки? Не умереть, конечно, а что бы любовь и прочее. Раз — и навечно! Как шрам.

День прошел скоро. С ним канули и остатки недомогания. Дышалось на удивление легко. Воздух сладок, не надышаться.

На следующий день Паха предложил.

− Тут теплый ключ есть. Пойдем, отведу.

Чили с охотой согласилась. Кожа зудела, не высказать. Да и голова. Волоса короткие, но ухода требует.

Без Пахи место не отыскать и за тысячу лет. Пройти к нему не объяснишь. Нужен навык лазания по таким дебрям. Видеть проход, где иголку не просунуть.

В чаше валунов зеркало озера, оправленное в причудливую заволочь тумана.

− Не очень глубоко, − показал Паха спуск к воде. — Там, под скалой, два роста.

Чили безбоязненно скакнула в источник. Горячая вода поднималась от дна, щекотала ступни, ноги, живот, грудь. Тепло растворило остатки человеческого сора. Больше не пригодиться.

− Паша! — придумала позвать Чили.

Придумала и сама не обрадовалась. Паха вздрогнул.

− Она тебя так называла? Юмана?

Не угадала.

− Мать…. Сестренка. Отец Пахой звал

− А она?

− Не надо об этом.

− Почему?

− Это другая жизнь.

Чили подивилась. Сколько усилий не помнить, чтобы ничего не забыть.

То, чему суждено случиться, произойдет вопреки всяким ухищрениям, препонам и преградам. Таков закон Природы. В нем нет справедливости или неоправданной предопределенности. По правде, Природе, наплевать со всех мыслимых и немыслимых высот и на справедливость и на неоправданность. Возможно, в отношение какого-то из своих творений могут возникнуть сомнения, но человека они не касаются. Природа знает, зачем создавала его.

Он. Она. Вода. Лес. Тишина. Но мир наэлектризован как перед грозой. Каждое движение вот-вот вызовет сполох, всякое касание разразиться бурей.

− Это не честно…, − пытается удержаться он.

− Почему? Почему? — чуть слышен её срывающийся шепот.

Она догадается почему, но разве это сейчас так важно.

− Не честно… Ты…

− Я… я сама… Все честно….

Она хотела сказку — получила. Сказке требовалось продолжение — получила и его. Немного больно, немного крови… Все как заведено. В сказках.

− Что скажешь? — Богуш убрал бинокль от глаз. В отличной армейской оптике панорама окрестностей безотрадней лунных пейзажей.

Дорога мучилась, ползла среди гравийных отвалов заросших густой травой, преодолевала ровные участки пройденные грейдером, скакала по рытвинам продавленным колесами многотонных катерпиллеров. Местный Стоунхендж выгоревших вагончиков поселка дорожников обступил гигантский скелет транспортного самолета. Изгрызенные экскаваторами холмы оплыли от дождей. Сами экскаваторы увязли по кабины, утопили стрелы и ковши в глине. Дальше, вырвавшись на простор вереска, путь вроде бы ровней. Но это только вроде бы.

Варушу беспокоит не пейзаж. Для этого лупиться по сторонам света не обязательно.

− Будем тащиться со скоростью беременной гусеницы, до утра не доживут и половина.

− А не будем?

Богуш еще крепкий мужчина, коротко стрижен и гладко выбрит. Бритье для него не дань традиции, ритуал мужчины. Ежедневная инициация сталью. Скажите — глупости? Попробуйте не станок со сменными кассетами (ай-яй-яй, не пораниться!), а опасную бритву, заточенную до атома и выправленную на кожаном ремне до электрона.

− Там котловина, − указует направление наемник.

− Уверен?

− Знакомое место. Губы называется, − Варуша скривил морду.

− Очень смешно, − недоволен Богуш.

Он не доволен последние пять лет. А последнюю неделю сверх прежнего.

«Амператор в изгнании» − дразнил его за глаза гусятник. Прозвище оправдано. Владыку города выперли.

− А я что? Название такое.

− Еще предложения? — Богуш опять поднес бинокль к глазам.

− Можем продолжать тащиться, а можем…

− Что там? — перебил Богуш гусятника. Слов лишних много.

− В самом конце…, − лыба Варуши растянулась еще шире.

− Прекрати ржать! Что смешного, в том, что нас вот-вот прикончат?

− Как говорил мой покойный папаша. Рано или поздно такое событие происходит с каждым, − наемника подобный пустяк не напрягал. − По меркам вольных стрелков я долгожитель. И давненько.

− И где сейчас твой мудрый папаша?

− Пристрелил. Из сыновней благодарной любови.

− Замечательный результат воспитания.

− Всякий результат — результат.

− Что предлагаешь?

− А чего тут особенного предложить? Шевелить ногами. Ать-два, ать-два. Если шевелить мозгами не очень получается.

Укор Богушу. Когда ему барабанили в уши убраться из города? Три дня назад еще было не поздно и фора бы была. Но «амператор» промедлил. Надеялся переломить ситуацию в свою пользу. Народу положил…. И всех зря.

− Ночевать все одно под открытым небом. А там скалы и кажется есть ручей.

− Кажется или есть?

− Был. Если пасечники не утопили в нем дохлятину или не обмелел.

− Давай без или, − Богуш долго разглядывал одну точку. Не понравилась. Точка двигалась. − Клонишь добравшись до скал, в оборону сядем?

«Нет, бл…дь пикник устроим,» − готов взорваться гусятник. − «Шашлыки, девочки, поебушки.»

− Если успеем, − нарочно не дает твердого ответа Варуша.

− Тогда, командуй и пошевеливай задницей. Шевеление входит в твой оклад.

Наемник махнул рукой, подавая знак колонне — Ускориться максимально. Отстающих не подбирать и не ждать.

Повозки и пешие прибавили в движении. Серые лица, серая одежда, серое небо, серая земля. На марше второй день. Люди устали.

Богуш оглянулся. Скоро ли сядет солнце? Огненный блин медленно, но верно падал за горизонт. Контур дальних гор готов поглотить закатное светило. Кто увидит рассвет? Кто доживет? Чья ставка сыграет? Богуш потянулся за папиросой, вытащил не всю пачку, а одну штуку, прикурил и зашагал вместе со всеми.

Еще год назад предупреждали, по закоулком метро творится не ладное. Но что такого могло происходить, у нищих и бродяжек? Посланная в разведку небольшая группа ничего важного не обнаружила. Заводик по разливу контрафакта не в счет. О нем все знали. О борделе, где за скромные деньги получишь час удовольствий и сифак на всю оставшуюся жизнь, тоже. Или вероятней всего поисковики так искали, раз не нашли. На том и успокоились. Спокойствия хватило ненадолго. Жильцы подземки несли какую-то чушь и массово покидали обжитые тоннели. Обыватели заволновались. Новые горожане выглядели не эстетично и наплевательски относились к законам. К тем что еще действовали и поддерживали маломальский порядок. Ситуация потребовала экстренного вмешательства. В метро выслали группу побольше. Группа не вернулась. Как впрочем и следующая. Бредятине Головоча о каком-то там проекте не очень верили. Но задето самолюбие. В частности Богуша. А он любил оставлять последнее слово за собой. В хитросплетениях подземки Головач, человек в мире гусятников не последний, сгинул. Когда подобное происходит, есть повод волноваться. Не подстава ли? В город, со всех мест сбредалась всякая шушера. Борис (ударение на О) Пиликала привечал всех. Платил как всегда обещаниями. Ему верили. Назревал новый передел и участвовать в нем подписывались многие. Монгол-Моисей со своим узкопленочным братством. Яков Капоша, полукент полуинтеллигент. Законники из магистрата. Помельче и чином и рылом братва и братишки. Тут не важно кто и в чем виноват, важно чье делить будут. Выходило его, Богуша. Кое-где начались перестрелки. Делильщики столбили зоны ответственности. Теперь это так называлось. Неделю назад события выстрелили, что из шампанского пробка. В Речном и других местах их называли белоглазыми. В считанные дни нелюдь подмяла город. В переговоры не вступала, торговаться не собиралась. Власть им похеру, деньги туда же, людишек свежевали похлестче пасечников. По сравнению с белоглазыми те благородные джентльмены…

Богуш сделал глубокую затяжку. Он-то знал, что за говядиной торгуют на его рынках. Он лишь предупредил тюхал, не дай бог к его столу такое угощение попадет. Ему таскали из леса. Оленину или лосятину.

Трудами нажитое слилось быстро. Да так, что пришлось отрывать зад от насиженного и пригретого места и спасаться бегством. И это, ему!? Богушу?! считавшему власть сродни красивой бабы. У кого хватка жестче под тем и лежит. И тридцать пять лет она лежала под ним, не вошкалась. А перед тридцаткой он десять лет провел в войнах, переговорах, входил в коалиции и выходил из них, заключал договора, столь же легко их нарушал и снова заключал, пока не получил желаемого.

− Выше только бог! — провозгласил он свое безраздельное право друзьям, поверженным врагам и тем, чью волю, он крепко держал в кулаке. Никто не спорил. Спорщиков вывозили в старый карьер. Костей образовалось в два метра слой. Жизнь удалась, а мятежи, восемь попыток пристрелить его, и пять отравить, лишь придавали ей остроту.

Но оказывается, всевышний не любит, когда ему дышат в затылок. Низвержение прошло легко и непринужденно. Прислушайся он к Головачу, выдели чуть больше людей, припряги участвовать других, возможно бы и обошлось. Но протелился. Как следствие — имею то, что имею. Да и с тем не ладно. Бегство сопровождалось не прекращающимися арьергардными схватками. Из выставленного заслона, выиграть толику времени, никто не нагнал. Реальную последнюю возможность отделаться от погони упустили на мосту через Рзу.

Варуша настаивал уничтожить мост, дескать, они через воду ни как. Вода действительно в реке гнилая. Глотнешь, через час подохнешь. Но их так прижали, что переправу взорвать не удалось, а разлитый и подожженный бензин лишь закоптил фермы и задержал погоню на час полтора.

Богуш отшвырнул окурок и потянул вторую папиросу. Всегда смолил по две. Пока курил, обдумывал идею отправить Алекса, своего старшего сына, с частью людей на север, а самому двигаться на восток, окружным путем. Из двух колонн одна уцелеет. Но до шоссе два, а то и все три дня пути. Еще ход, добраться до Террикона. Засесть и выждать. Отследить ситуацию в городе в безопасном отдалении. Ни один из вариантов Богуша полностью не устраивал из-за слабого влияния на ход событий с его стороны.

Докурив вторую папиросу, Богуш прикинул расстояние до котловины. Не успевают. Сумерки сгущались и по округе явное и скрытое движение.

Над колонной крики, лошадиное ржание, грохот повозок и пыль. Вечернее небо предательски быстро наливалась фиолетом, зажигало звезды. Кривой месяц скалился над людским стадом.

− Запаздываем, − предупредил Варуша. Он готов. Автомат в руках, переводчик на АБ. Садить одиночными, пустая трата времени.

В подтверждение звуки выстрелов.

− Сгоняю, гляну, − вызвался гусятник и умчался назад.

Богушу гусятник не очень, не сравнить с пропавшим в подземке Головачом и стоит ли сравнивать. Совсем разные. Головач вдумчивый, въедливый, дотошный. Любитель расставлять и раскладывать по полочкам. Феноменальная стойкость ванька-встаньки. От ударов не падал, а новые успевал встречать в рост. А Варуша это только Варуша. Но Головач рекомендовал его вместо себя. Тот пока справлялся.

Наемник обернулся в пять минут.

− Отфраерился Валет, − уведомил он о гибели одного из мастевых.

− Хер с ним.

− Хер то с ним, а порядок кто теперь среди его сироток поддерживать будет?

− Ты и будешь.

− Не было печали.

− А ты и не печалься раньше срока. До утра подожди.

Не угадал Богуш со временем. Серая тень промелькнула вдоль дороги. Выскочила, выпрыгнула вверх, собирая на себя автоматные очереди и одиночные хлопки, верещала, разрывая слух непостижимым фальцетом. Другая, пролетела низом, выдрала брюхо у лошади. Кишки шлепнулись на дорогу, кобыла заржала и с испугу поперла вперед. Возница, сообразил и влепил заряд в голову лончаку[23]*. Так и так подохнет, а колонну сомнет. Переломил ружье перезарядить и самого смахнули с козел. По отдельности. Сам оземь, голова через борт в узлы с вещами. В окружении дурной бабий визг, заковыристый, от сердца, мат, дерганье и метание. Хапа заскочил на следующую повозку, расшвырял вещи. Заверещавшего в истерике ребенка мазнул когтями. Мазнул — пол лица снес. Добрался до возницы. Прыгнул на плечи, походя сдернул скальп со лба на затылок. Сиганул на спину лошади, скользнул под шею и повис на морде. Животное вскинулось на дыбы, мотая гривой поперла назад, сминая движение людей. Жалобно заржало, взывая о помощи. В лошадь хлестнула очередь. Одна, вторая. Метили в хапа, но не попали. Тварь отцепилась от лошадиной морды, упала на землю. Тут же длинно прыгнула к обочине, к камню. Сжалась и оттолкнулась…

Стрелки ударили на опережение, отправляя свинцовое смертельное облако.

…Хапа отпрыгнул назад, в самую гущу людей. Рыкая и воя, кромсал плоть и кость когтями, рвал клыками. Живым снарядом протаранил колонну в обратном порядке. Свалил крепкого мужика, загрыз беременную бабу, что коршун прошелся по стайке детишек…

Варуша подловил убийцу на короткую очередь. Тварь закувыркалась по песку и даже подыхая тянулась к очередной жертве.

− Рты не разевайте! — проорал Богуш.

Запоздалое предупреждение. Ход колонны сбился. Хаотичная повсеместная пальба на движение. Придорожный пустырь выкосили вчистую. Небольшие кочки обозначили, противник понес потери.

− Зажигай факела! — скомандовал Варуша.

Наемнику не секрет, твари огня нисколько не бояться, но этого не знают люди. С огнем беглецам будет спокойней.

Закрепленные на шестах резанные покрышки занялись гореть. Вонь и чад. Но ничего более долго горящего не подыскать. Бензин и несколько галлонов керосина, Варуша приказал беречь.

Отбили еще несколько нападений. В хвосте колонны. Невозмутимый Варуша поразился, как за такое короткое время можно подобное учинить. Зрительно на дорогу упала авиабомба. Тридцать метров круга одни покойники. В голове движения своя беда. Встречные волны пагов выплеснулись из канав, и встретились, накрыли с двух сторон. Столь же быстро схлынули, сопровождаемые выстрелами и криками. То, что осталось не воспринималось людьми и животными. Обглоданные в единый миг до кости останки.

Следя за живым противником прозевали хитрость. Участок дороги изрыт норами и канавами. Итог задержка. Несколько лошадей и людей повредили ноги, рассыпали добра.

«Удирать не на чем будет,» − ругался Варуша. Очевидно же, единственный способ спасти малую часть людей, посадить верхом. Остальным уповать на удачу. Сколько ей потребуется трем тысячам человек?

К скале прибыли уже после заката.

− Свезло, − вздохнул кто-то рядом, уставший и напуганный.

В везение Варуша никогда особо не верил. В последние дни вообще прибывал в сомнениях, есть ли такое. В чем имел еще раз убедиться. Кенты решили кинуть публику и удрать на трех фургонах. Скинув тряпье и лишний груз, погнали в ночь, насвистывая и подстегивая приморенных лошадей. Их встретили через полкилометра. Хапа выпрыгнув из канавы буквально снес лошадь первой повозки. Транспорт, ткнувшись дышлами в землю, опрокинулся. В кучу малу, калеча ноги врезалась вторая повозка. Третья успела сбавить в ход. Одного мгновения статичности хватило начать атаку. Кенты не отбились. В лагерь, таща за собой оборванную упряжь, вернулась одна из лошадок.

− Жалко скотину, − повздыхал Варуша.

Богуш его сожаления понял.

Определили женщин и детишек. К ним и обозу приставили в охранение стрелков. Типа старого Грега. Тот еще вояка. Больше рассказывать да пердеть, чем стрелять может. Но для успокоения бабьего царства сгодится. Пока Богуш управлялся с тылом, Варуша организовывал оборону. Расставлял людей, обустраивал огневые точки, прятал в траве емкости с бензином и самодельным пирогелем.

− Не вздумайте идолы без дела пальнуть! — предупреждал он стрелков, указывая приметы и вешки.

За суетой скралось время. Поесть и передохнуть удалось не скоро. Далеко за полночь.

− Что скажешь? — опять прицепился Богуш. Не к кому ему цепляться. Сынов бог дал… хорошие парни, но домашние. Принеси-подай. Ни подраться, ни поеб…ся талантов нету. Мамку больше слушали, чем его. Богуш помянул покойную жену. Добром помянул. Достойная женщина. Многое вынесла, во многом ему помогла, многое ему простила. На последние редкие жены способные. Она смогла. Простить.

− Ничего не скажу, − жевал Варуша хлеб с колбасой. − Жру пока. А вот поем тогда…

− Тогда двигая челюстями…, − поторопил его Богуш. Если людей не подгонять и не напоминать с чьей руки едят и пьют, жди худого. Не помнят людишки добра. Не помнят. Взять того же Варушу. Давно ли поднялся, а уже на равных беседует, мнение свое имеет. И не боится с этим мнением наперед лезть.

− А ты не торопи. И сам не торопись. Отдыхай. Побегаем еще.

− Не накаркай.

− Каркай не каркай, а как говорил Паха…. Водился у меня знакомец, Пахой кликали. Так он и говорил, шкурой чувствую.

− И где он, знакомец?

− Досталось ему крепко. В Речном. Слыхал? Фермеры его поднимали. Раз не объявился…. А парняга — золото. Уж он точно бы придумал способ из дерьма выбраться.

− Что же не уберегся раз такой умный?

− Уберегся? Ты тасмана видел?

− Ну, видел.

− Ну, видел, это ты у бабы дырку. А тасман это тасман. В ножи взял.

− Тасмана?

− Его самого. Так что чую. Потому, если успею, то часок храпану. Есть у меня одна мыслишка.

− Какая это?

− А такая. Раньше утра говорить о ней, смысла не вижу.

Мыслишка у Варуши правильная. Баб и детишек на лошадок посадить, сопровождение выделить и вперед. Сомнение только, поддержат ли.

Пожрав, Варуша завалился спать. В пол уха слушая ночь. Кто-то чистил оружие. Кто-то бродил от костра к костру. Фыркали тревожно лошади. Ни как не могли угомониться дети. Под кем-то душевно охали.

«Нервничает народишко,» − думалось Варуше в дреме.

Пальба началась внезапно. То в россыпь, то дружно. Оно собственно так и происходит. Никто целься! пли! не орет. Слева пулемет перекрывал вой атаки. Бухнула граната. Лагерь загомонил, засуетился.

− Поспишь тут с вами, сволотой, − живо поднялся Варуша.

Приминая траву, из темноты к свету костров неслись белоглазые, рядом с ними мелькали силуэты поменьше − гоминиды и хапы, некоторые и вовсе стелились очень низко — не разобрать кто. Опытный глаз Варуши приметил тасманов. Псов не много, три − четыре. Редкая тварь. Но живучая…

Зверь с наскока, всей грудью ударил в повозку, развали борт, изодрал в хлам тент. Стрелков что в повозке сидели выгнал и положил ударами смертоносных когтей, последнему выдрал бок с куском ребер. На одиночные попадания не реагиовал, от очереди высоко подпрыгнул, низко приземлившись на лапы, поскакал мячиком гуще схваток.

− И как Паха такого прибрал? — спросил Варуша, засаживая три по одному из ОВЛ[24]. Штука хорошая. Бьет любо дорого за два километра, жаль одиночными.

Первый достался белоглазому что подавил пулеметное гнездо. Люди там живы и потому быстро восстановили плотность огня. Вторую вкатил хапа прыгнувшего на бог весть откуда взявшегося пацаненка с отцовской м16. Третья досталась тасману. В нос. Всю морду разворотила.

Вскоре пришлось поменять винтовку на более производительный калаш. Гоминида он успел снять в прыжке. Изрешетил от головы до паха. От его сородича увернулся. Падая, двумя короткими кучно, влупил в открытую пасть. На ходу сколотив группу из шести-семи человек, Варуша метался из края в край неширокого фронта. Люди отступали. И наверное бы бросили позиции, если было куда бежать. А так, припертые к скале бились… пытались биться.

Из ночного боя много не упомнишь. Света мало, суматохи много. Стрельба, выкрики. Мертвые враги, мертвые свои. Шагнешь в сторону, и накроет тьмой, как из памяти вычеркнет.

Атаку отбили. Народу полегло предостаточно. В большой плюс можно засчитать еще одного тасмана. Попала шальная пуля в бидон с пирогелем, окатило зверюгу и сгорел заживо, не успев добежать до первого рубежа. Но вот те, что успели дел натворили. От них, пожалуй, больше всего и досталось.

− Ранены? — тронул за Варуша плечо поникшего Богуша. «Амператор» нервно тянул папиросу.

− Никки… младший…

Варуша даже не пошел глядеть на мертвого. Тасман раненых не оставляет. Исключения единичны. Никки, пятнадцати летнему подростку, не повезло. Он не из их числа.

− Сочувствую.

− Ни хуя ты не сочувствуешь! — отшвырнул окурок Богуш и тут же засмолил второй.

− Тогда понимаю вашу скорбь.

− Ни хуя ты не понимаешь! — сдерживая кашель заводился «амператор». − Можешь сказать, кого ты потерял, чтобы сочувствовать. Папашу? Ты его сам застрелил. Мать?

Варуша мотнул головой.

− Её и не помню. Но судя по тому, что на родителя я нисколько не похож, женщина была исключительно самостоятельная.

− Тогда кого? — сорвался на крик Богуш.

«Проорется, соображать начнет», − спокоен Варуша.

Гусятнику ли щадить страдающего отца? Профессия такая. Привыкаешь терять. Наверное, потому ни с чем и не с кем серьезно не связываешься. Все временно. И чувства, и дружба, и жизнь.

− Шлюшку одну.

− Шлюшку? — не понял Богуш. Как можно сравнивать гибель его сына со смертью какой-то шлюхи. Да их в городе пятьсот на тысячу. Каждая вторая подрабатывает передком.

− Именно. Рожать от меня вздумала.

− И что? Родила?

− Не смогла. Пришлось пристрелить.

− У тебя какой другой рецепт есть? — горько вздохнул Богуш. − Кроме как пристрелить.

− Есть. Но он не такой действенный, − осклабился Варуша.

Про шлюху не врал. Правда, пристрелил по другой причине. И лучше про то не вспоминать…

− С первой волной справились. Отстоим вторую, считай живы. Кто останутся. — рассуждал Варуша отвлечь Богуша. − Они придут. Темнота их союзник.

Херовый из Варуши прогнозист. Была и вторая и третья атаки. Гусятник повидал немало схваток, и с людьми и нелюдьми. Именно опыт подсказывал нелогичность действий врага. Там где оставалось дожать совсем чуть-чуть, отступали. Где сопротивление держалось уверенно, усиливали нажим. Словно не видели обходных путей, маневра, перспектив. За дураков их считать не следовало. Тогда чего они добивались? Чего хотели?

«Был бы Головач…, «− пожалел Варуша об отсутствии боевого командира.

Инспектируя позиции, он все больше убеждался в обоснованности своих подозрений. Было над чем поломать голову, над чем подумать. Времени только не было.

− Богуш! Там это…, − прилетел из ночи посыльный.

«Коппель?» − Варуша сразу не признал бывшего соратника. Крепко же его…

− Оставь, некогда мне. С сыном прощаюсь, − отмахнулся Богуш.

− Алекс там… отходит….

Богуш кинулся бежать, грузно переваливаясь с ноги на ногу. Варуша не хотел идти, но пришлось.

Юноша лежал на плаще, зажимая живот.

− Ну-ка, парень, − подсел Варуша, осторожно убирая руки с раны. Такого не доводилось видеть. Будто кто-то вырезал в брюшине круг. Не просто пырнул, а именно вырезал. Как консервную банку вскрыл.

− Лихо тебя паренек уделали.

− Врача сюда! Живо! — забегал вокруг Богуш.

Никто не пошевелился. Вольно ему врача требовать. Сам же отказался принять в обоз. Взнос мал.

− Видел кто? — спросили Варуша Алекса и остальных, рассматривая порезанные в лапшу (самое точное название) внутренности. Ни один доктор не заштопает такое.

− Что делать? — срывающимся голосом спросил Богуш. — Делать что?

− Что делать? Да как обычно, − поднялся Варуша. — Это облегчит, − он достал и подкурил «дирижабль». — А это, − протянул нанимателю пистолет, — избавит от лишних мук.

«От лишней волокиты» − вот что хотел сказать гусятник. Его поняли.

− Ты спятил? Ты спятил? Ты соображаешь своей тупой башкой? − орал Богуш, замахиваясь на наемника. — Ты… Ты…

− А вы говорите, не пойму? Очень даже. Помните? Про шлюху.

Богуш сник, он не признавал правоты наемника. Он бы не признал ничьей правоты, только как это поможет сыну. Не поможет. Уповать на бога? Глупо. Если всю сознательную жизнь вспоминал о нем только в мате, то сейчас к чему?

Варуша неуверен, в состоянии ли Богуш прикончить отпрыска. Так и так ведь загнется. Скорее всего неспособен. А он? Запросто. Чего мучить? Лишний час… полчаса ничего не изменят и ничего не прибавят. Хорошая эпитафия украшает камень, но не покойника.

− На-ка, хлебни, − Богуш попробовал влить в рот раненного коньяк из фляжки. Настоящий коньяк. Из того безвременья, когда его еще выпускали, ценили и восхищались. Нынче атрибут престижа. Высшая марка. Высший шик. Показатель положения…

− Не надо пап, − Алекс сжал руку отцу.

Варуша не вмешивался. Алкоголь и дирижабль вещи не предсказуемые.

− Надо… попустит… Утром, что-нибудь придумаем. Верхом отправлю. Так скорее. Не далеко осталось, − врал Богуш. Не сыну. Себе. А что ему оставалось. Одна ночь и нет у него никого. Одна ночь!

− Да…. конечно…., − не перечил раненный.

− Все устроится. Все…, − шептал Богуш. Плакать он не плакал, давно разучился.

Алекс прикрыл глаза, наслаждаясь мягкой мутностью в сознании. Когда теплые волны перекатываются с верху вниз и снизу вверх, встречаясь где-то под сердцем. Прибой небывалой истомы и неги. Однако, опьянений не помешал Алексу соображать и действовать быстро. Он выхватил отцовский пистолет с пояса, клацнул предохранителем и, не раздумывая, пальнул себе в лоб. Помедли он, Богуш успел бы помешать.

− Он лучше, чем мы думали, − покивал головой Варуша.

− Слушай, ты…, − Богуш сник. Он ведь и вправду считал сына слюнтяем. Не на что негожим. Оказывается, доказать обратное, Алексу пришлось умереть. − Оставьте меня.

− Не тяните с погребением.

− Уйди. Все.

− Им еще повезло. Не сожрут, − сказал, удаляясь Варуша.

Наемник знал, о чем говорил. Погребенные достанутся земле. И только ей. Кто бы добавил − памяти. Но будет ли кому помнить?

Два часа по меркам жизни очень мало. По стандартам войны — много. Два часа отдыха и покоя. Не льется кровь, не звучат выстрелы, горит огонь Два часа прошли… пролетели.

Натиск и скорость. Фронт выгнулся, просел, распался на зоны. Кто мог, от безнадежных раненых до подростков участвовали в бою. Смерть не оставляет выбора, воевать или отсидеться.

− Пара приступить к раздачи рождественских кроликов, − тяжело дышал Варуша, выцеливая из ОВЛ припрятанные канистры. Выстрел — взрыв. Выстрел − взрыв.

Порой горящий всплеск накрывал противоборствующих с обеих сторон. Наемник не зацикливался. Война спишет. Победителя простят выжившие, а мертвякам все едино.

Когда «кролики» закончились, Варуша улучшив момент, выдался такой, сгонял в тыл к Грегу.

− Сажай на лошадок баб с ребятней и дуйте отсюда. Вооон туда. Видишь, нет там никого. Держите прямо. Попадете на шоссейку. И по ней вверх по холмам. Понял?

− Понял, чего не понять, − вытер дед набежавшую слезинку.

− Потом поплачешь, − поторопил Варуша с отъездом. — Полчаса на сборы, а то и меньше. Кого соберешь с тем и отбывай.

Столько времени беглецам не отпустили. Сверху, со скалы, посыпались белоглазые. Удар в тыл решил исход схватки. Людей смяли. Кто-то стоял до последнего. Кто-то пытался пробиться и удрать.

Варуша закрутился и проворонил хапа. Тот порвал ему глотку. Умирая, гусятник расстрелял магазин. Жизнь закончилась с последним выстрелом. Богуш истратив боезапас схватился за мачете. Рука не забыла, чем он прокладывал себе дорогу в большую жизнь. Его сбили, изуродовали мышцы ног и переломали тазовые кости. Боль плавала внизу живота концентрируясь у ануса и разодранной машонки. Собственную смерть «амператор» встречал смоля папиросу. Все что ему осталось. Будущее коротко и обсыпалось пеплом, уходило дымом в ночь.

Среди хаоса смерти, в сопровождении тасмана, бродил странный человек. Человек ли? Жуткая помесь homo sapiens и летучей мыши.

Увидел ли незнакомец огонек или унюхал дымок, но побрел к Богушу. Протянул руку, забрать.

− Мир никогда не меняется, − Богуш отдал. У него отняли все.

− Ошибаешься, − незнакомец понюхал дым, после чего сделал затяжку. — Мир давно изменился. Просто люди этого не заметили.

− Ага. Я заметил. Прямо и не узнать.

− Мне нравится, − тянул дым незнакомец. О чем только говорил. О папиросе? О результатах трудов своих?

− Не подавись! — прозвучало двусмысленно.

− Как можно, − таков же ответ.

Богуш прикрыл на миг глаза. От кровопотери кружилась голова.

− И что теперь? — нашел он силы спросить.

− А что теперь? Теперь ничего, − незнакомец выкинул окурок. — Спасибо.

Приближение тасмана Богуш наблюдал в щели век. Огромное тело обволакивали дымные хлопья. Зверина подошел достаточно близко, рассмотреть в подробностях.

− И что теперь? — спросил Богуш на этот раз пса.

Тасман хватанул человека за лицо. Хрустнули височные кости. Человек умер от болевого шока не успев закричать.

Новый день зачинался мучительно долго. Мутнел восток, солнце не торопилось выползать. Пряталось за холмы, куталось в облака. Посреди трех тысяч тел, сотен павших лошадей, раскиданного и разбросанного скарба, в дымке прогоревших костров, стояла женщина. У нее на руках притих малыш. Кроха прятал заплаканное личико в распущенные волосы матери. Насмерть перепуганная мадонна встречала восход…