Старые долги

XVIII

Неделю спустя Иннокентий Павлович, задумавшись, стоял в институтском коридоре возле открытого окна. День был яркий и ветреный, солнце скользило пестрыми пятнами по скамейкам и кустам, но Билибину сейчас весь мир казался одноцветным, расплывчато-неопределенным. Такое счастливое состояние сосредоточенности в последнее время все чаще приходило к нему: взбудораженный мозг продолжал работать, прощупывая новую проблему со всех сторон. Поэтому Билибин не испытал удовольствия, заметив, что мир вновь стал приобретать четкость и красочность. Через несколько минут уже можно было ясно различить на скамейке в скверике одинокую женскую фигуру. Откинувшись на спинку, раскинув руки, поигрывая ножкой так, что белая туфелька прыгала перед глазами, в позе вольной и неприступной сидела там прекрасная незнакомка. Время от времени она поглядывала в сторону Билибина, и тогда ее юное лицо выражало нетерпение. Но тут же она резко встряхивала чернокудрой гривой, обиженно отворачивалась.

— Ой! — произнес Билибин, обретая полностью зрение и уже совершенно не жалея об этом, тем более что незнакомка, опять глянув в его сторону, не отвернулась, а, просияв, вскочила, едва не потеряв туфельку, и — чудо чудное! — подняла руку в трепетном приветствии.

Припоминая, не назначена ли у него сегодня деловая встреча с какой-нибудь аспиранткой, что было бы совсем некстати, тем более с такой прелестной, Иннокентий Павлович отпрянул от окна в некотором замешательстве. При этом он едва не столкнулся с Василием Васильевичем, который за его спиной тоже заинтересованно разглядывал девицу в скверике. Соловьев не находился в творческом экстазе, подобно своему приятелю, и поэтому довольно быстро признал в ней Светку Билибину, хотя чернокудрый парик с сединой и неумеренная косметика совершенно преобразили ее.

Иннокентий Павлович опрометью кинулся по коридору.

— Поздравляю! — услышал он за спиной насмешливый голос.

Не ответив и даже не обернувшись, Билибин бежал дальше — по лестнице, во двор. Соловьев, задержавшись у окна, стал свидетелем сцены, которую уже не мог видеть Иннокентий Павлович: возле Светки появился Гена Юрчиков, мгновение они стояли, держась за руки, словно бы молча любуясь друг другом, а затем, не размыкая рук, бегом пересекли скверик и исчезли за углом… Когда Билибин выбежал в сквер, там никого не оказалось. Вот тут она сидела, на этой скамейке… Не померещилось же ему! Невольно Иннокентий Павлович поднял взгляд на окно, возле которого только что находился. Оттуда с непонятной усмешкой смотрел на него Соловьев. Он еще долго стоял у окна, словно бы рассчитывая вновь увидеть молодых людей. Настроение у него было — хуже не придумаешь.

Всю эту неделю Василий Васильевич не сомневался, что события развиваются так, как нужно, что именно он руководит ими и направляет их.

Неделю назад, приехав в главк, Соловьев сообщил Олегу Ксенофонтовичу о делах в институте и смиренно попросил совета. С одной стороны, Юрчикова, поскольку тот уже работал над темой, следовало бы подключить к разработке, с другой — он ныне сотрудник главка и к тому же занят: курирует некоторые исследования. Соловьев, надо отдать ему справедливость, излагал факты совершенно объективно. Если его сообщение вызвало крайнее неудовольствие собеседника, который на этот раз даже не скрывал своих чувств, то вины Василия Васильевича здесь не было. Он даже испугался, как бы в главке сгоряча не решили расстаться с Юрчиковым, и поспешил отвести возможный и такой несправедливый удар от своего недавнего любимца, объяснив, что Геннадий Иванович даже не знает об этом разговоре. Олег Ксенофонтович, овладев собой, обещал подумать, посоветоваться. Судя по всему, он собирался думать недолго.

Словом, все шло как должно.

Сегодняшнее утро нарушило эти точные расчеты. Позвонил Старик и любезно осведомился, не будут ли возражать в институте, если на некоторое время отзовут Билибина. Василий Васильевич замер. Перед ним вновь пронеслись недавние честолюбивые мечты, воинственные видения, где ему была отведена роль Полководца, Корифея. Судьба, похоже, продолжала ворожить ему! Если Билибин уйдет из института, можно будет немедля и с полным основанием приступить к разработке темы.

— Надолго? — спросил Василий Васильевич.

— Несколько месяцев, самое большее на год, — ответил Старик, и Соловьев окончательно возликовал.

Но он не дал эмоциям возобладать над рассудком, ответив, что факт этот был бы для института и лично для него весьма прискорбным и лишь в крайнем случае…

— Да, да, именно… — перебил его Старик.

Соловьев не стал расспрашивать, куда направляют Иннокентия: шеф наверняка посчитал бы такое любопытство излишним и ответил бы какой-нибудь любезной гадостью.

Едва закончив разговор, Василий Васильевич заторопился к Билибину. Глядя прямо в глаза своему другу детства и помаргивая от желания выглядеть честным, Иннокентий Павлович принялся клясться и божиться, что для него, как и для Василия Васильевича, звонок Старика — совершенная загадка. Он даже предложил немедленно выяснить все, но вдруг передумал, заявив, что позвонит Старику попозже, поскольку сейчас должен закончить одно неотложное дело. Сделав вид, что вполне поверил клятвам Иннокентия, Василий Васильевич вернулся в свой кабинет.

Он привык идти навстречу житейским штормам. Набирая номер главка, Соловьев уже знал, что будет говорить Олегу Ксенофонтовичу. Сначала информировать — ради этого, собственно, он и снял телефонную трубку. А дальше как получится… Получилось хорошо. Но не очень. Олег Ксенофонтович поблагодарил и сказал, что он в курсе. Тогда Василий Васильевич произнес, стараясь, чтобы голос его звучал не слишком жизнерадостно:

— Ну и ну! Билибин… А раньше — Юрчиков! Кстати, с ним что-нибудь прояснилось?

— Да, — помедлив, ответил Олег Ксенофонтович. — Он тоже. Видите ли, мы тут посоветовались… Сибиряки строят новую установку. Нужны опытные кадры. Просили помочь.

— Но позвольте! — начал было Василий Васильевич, едва не срываясь на крик, потому что ему тотчас стало ясно: его провели, и все его великолепные стратегические замыслы тают, как случайный снежок, выпавший теплым весенним днем. И еще он подумал: Старик! Знакомый злодейский почерк, недаром он издавна опасался шефа. — Позвольте… Кто же будет курировать у нас вместо Геннадия Ивановича? — вывернулся Василий Васильевич в последний миг. И счастливо вывернулся, потому что услышал очень странный ответ:

— Никто.

— Если вас интересуют эти материалы, мы можем, так сказать, своими силами…

— Благодарю вас, — душевно произнес Олег Ксенофонтович. — Не нужно. Сейчас это не имеет значения.

Неделю назад Олег Ксенофонтович был крайне недоволен, что его новый сотрудник, едва приступив к работе, собирается оставить ее. А сейчас для него не имеют значения даже материалы, которые готовил ему Геннадий. Выходит, он рассчитывает на что-то большее.

Соловьев положил телефонную трубку с таким почтением, как будто держал сию минуту за руку самого Олега Ксенофонтовича. Ну что ж, таких ребят и пропустить вперед не обидно. Валяйте, жмите, мы притормозим! Так утешал себя Василий Васильевич, но слабое это было утешение. И словно бы в насмешку, словно бы желая поставить все на свое место, судьба продемонстрировала ему Светку Билибину под руку с Геной Юрчиковым. Ему бы радоваться, что у Гены новое увлечение и, значит, Ирина осталась при своих интересах, ему бы позлорадствовать, представив себе, как он изобразит жене трогательную встречу молодых людей. Василий Васильевич вроде бы и радовался и злорадствовал. Но — удивительное дело! — вместе с тем явно ощущал неприязнь не только к Юрчикову, но и к его новой возлюбленной. Если же вдуматься — ничего удивительного: несмотря ни на что, он продолжал высоко ценить жену, ее неудачи стали и его неудачами.

Василий Васильевич не заблуждался насчет отношений Юрчикова со Светкой, но вот отношения Геннадия с Олегом Ксенофонтовичем оценивал неправильно. На самом деле все выглядело не так, как представлял себе Соловьев, порядком огрубевший в той атмосфере расчетливой деловитости, в которой жил уже много лет.

На самом деле Геннадий, примчавшись в главк, просто-напросто выложил сгоряча перед своим рассерженным начальником трехлетнюю историю деловых отношений с Василием Васильевичем, в том числе и историю открытия, из-за которого сейчас разгорелся весь сыр-бор. Олег Ксенофонтович был достаточно умным и опытным человеком, чтобы не поверить рассказу Геннадия. Вернее, он расценил этот горячий, не слишком связный рассказ как одну из версий истины. Если бы Олег Ксенофонтович захотел выяснить истину, он выслушал бы не только Юрчикова, но и Соловьева, а затем других сотрудников института. После этого он привел бы истину в соответствие со своими взглядами и принял бы решение: Юрчикову посоветовал бы встать выше мелочного тщеславия и самолюбия, а Василия Васильевича упрекнул бы в невнимании к росту молодежи. Поскольку советы Олега Ксенофонтовича воспринимались многими как приказы, конфликт разрешился бы сам собой. На этот раз Олег Ксенофонтович по вполне понятным причинам не стал ничего выяснять. Он позвонил Старику и очень деликатно попросил его разобраться во всем.

Впрочем, дипломатично отстранившись от конфликта, Олег Ксенофонтович не мог позволить себе остаться в неведении относительно главной причины, вызвавшей его, — гипотезы, рожденной в стенах ярцевского института, — и подробно расспросил Юрчикова об этой гипотезе. Он не был ученым, но его знаний вполне хватило, чтобы в полной мере оценить новую идею. Олег Ксенофонтович не стал восхищаться, как Соловьев: он мыслил конкретно и только подумал, что разработку следует взять на контроль, создать товарищам из Ярцевска самые благоприятные условия для завершения ее, независимо от того, как их рассудит Старик. Лучше всего было бы поручить это дело Юрчикову: он знаком со спецификой. Мало опыта? Не беда: с помощью самого Олега Ксенофонтовича вполне бы справился. К сожалению, его придется отпустить — очень жаль: за короткий срок он убедительно показал свои деловые качества.

Так или иначе Олег Ксенофонтович, не откладывая, стал набрасывать программу действий, которая обеспечивала бы ярцевским ученым зеленую улицу. Он поправлял и уточнял эту программу, так что в конце концов получилась пространная и убедительная докладная, раскрывающая перспективность их работы. И на этом Олег Ксенофонтович не остановился. Он вызвал Юрчикова и попросил: «Просмотрите и дополните необходимым…»

Старик отличался от Олега Ксенофонтовича, как и от многих других, тем, что не искал истину столь сложным путем. Он вообще не искал ее. Истина находилась всегда при нем. В данном случае она существовала в виде просьбы о помощи сибирским ученым, с которой они обратились к Старику недавно. Тонкость комбинации, так своевременно родившейся в голове шефа, заключалась в том, что сибирякам совершенно не нужны были ярцевские ученые; сибиряки строили новую установку и просили специалистов, которые помогли бы освоить ее. Зато для Билибина и его коллег установка подоспела очень кстати. Старик не сомневался, что сибиряки встретят Билибина, мягко выражаясь, без энтузиазма и при случае не преминут выразить свое неудовольствие. Но все эти мелкие обиды и страсти не имели для шефа никакого значения. Главное — Билибин сможет начать эксперимент, экономя время и средства.

В изящной комбинации, задуманной Стариком, было лишь одно слабое место: он не знал отношения к ней Олега Ксенофонтовича. По некоторым данным ярцевскому институту тот уделял последнее время особое внимание; шеф ненароком мог легко нарушить его планы, а это было бы совсем нежелательно.

До сих пор между ними не случалось размолвок, не только явных, но даже скрытых, когда о них догадываются по взглядам или изменившейся интонации. Олег Ксенофонтович никогда не мешал Старику. Помогал ли? Достаточно того, что не мешал: шеф в помощи не нуждался. Если, конечно, не считать той, которая входила в служебные обязанности Олега Ксенофонтовича и даже по замыслу должна была определять их.

В глазах шефа Олег Ксенофонтович был человеком умным хотя бы уже потому, что все мало-мальски серьезные дела решал, согласовывая их предварительно не только со своим начальством, но и со Стариком, после чего проводил в жизнь с неуклонной последовательностью отлаженного механизма. Поскольку многие, наоборот, не решали сколько-нибудь серьезных дел, не согласовав их предварительно с Олегом Ксенофонтовичем, шеф вполне мог чувствовать удовлетворение своими отношениями с ним. Единственным неудобством, которое испытывал Старик в общении с Олегом Ксенофонтовичем, было ощущение его научной некомпетентности. Однако он умел так своевременно замолчать в нужный момент, когда разговор заходил о конкретных научных проблемах, что ощущение никогда не становилось фактом. Так что этот его недостаток с лихвой покрывался его достоинствами; гораздо чаще в своей долгой жизни шеф встречал людей, которые в такой ситуации не только не умолкали, но заставляли помалкивать других, лучше знакомых с делом. По мнению Старика, Олег Ксенофонтович принадлежал к числу тех молодых людей, у которых есть возможности совершенствоваться, чтобы в конце концов отвечать высоким требованиям, которые он предъявлял к Человеку. Шеф был несколько обескуражен, узнав, что Олег Ксенофонтович задумал решить эту проблему просто, подготовив кое-какие и кое-как материалы для диссертации, тем не менее мысль о неиспользованных возможностях этого достойного молодого человека не покидала Старика. Она пришлась очень кстати сейчас, когда шеф раздумывал над своей комбинацией.

Тем же вечером он отправился на юбилей одного почтенного коллеги, на который не должен был и не собирался ехать, поскольку юбиляр в свое время попортил ему немало крови, а Старик, само собой, не остался в долгу. Взволнованный неожиданной честью, юбиляр долго не мог успокоиться и все порывался рассказать гостям о былых битвах за научный прогресс, где они с шефом действовали плечом к плечу, и тот все подтверждал и даже сам припомнил один за другим несколько таких эпизодов. Юбилей, как известно, — вечер воспоминаний, и не было ничего удивительного в том, что Старик отдал им дань. Но собравшиеся в зале отметили одну особенность. О чем бы ни говорил Старик в этот вечер, о чем бы ни вспоминал, все сводилось в конце концов к одному: достопочтенный юбиляр достиг замечательных результатов в своей деятельности исключительно по той причине, что не замыкался в кабинете, а всегда был на переднем крае науки. «Помню, приехали мы перед войной на Баренцево море, — говорил Старик, сопровождая каждую фразу любезной улыбкой, скользящей по лицу, как неоновая реклама по фасаду здания. — Кое-что нужно было испытать… Брег пустынный, шум волн… И вот из этих волн — подводная лодка. И кто бы вы думали первым из рубки? Наш почтенный юбиляр! Как, хе-хе, Нептун, только вместо трезубца в руках антенка выносная… Оказывается, уже неделю здесь…» Когда шеф, безбожно перевирая не только даты, но и факты, стал рассказывать о четвертой встрече с юбиляром — на этот раз среди вечных, снегов в горах, где строилась физическая станция-лаборатория, — гости насторожились. Некоторые шаблонно отметили: «Сдал Старик, совсем сдал…» Но многие, зная о высоких связях шефа и о том, что он словечка попросту не скажет, сориентировались правильно, решив, что мысль, к которой он столь упрямо возвращался, не что иное, как н а п р а в л е н и е, может быть даже подкрепленное и р е ш е н и е м, пока не обнародованным, чтобы не волновать преждевременно любителей кабинетного образа жизни. Слова шефа произвели в этом смысле известное впечатление, так что гости принялись переглядываться и перешептываться; только пышный банкет, последовавший за торжественной частью, заставил гостей успокоиться. И то на время; уже назавтра о выступлении Старика знали в различных организациях, представители которых присутствовали на юбилее, в том числе и в главке. Для шефа не было неожиданностью, когда на другой день в мимолетном деловом телефонном разговоре с неким весьма ответственным лицом он услышал одобрительное: «Слышали, слышали о вашем выступлении. Очень своевременно напомнили. Вы правы, засиделись некоторые товарищи в кабинетах…»

И только после этого Старик вызвал Билибина.

— Возглавишь рабочую группу, Кеша.

— Не уверен, — ответил Иннокентий Павлович. — У меня своих дел по горло. — Билибин поелозил по нему ребром ладони столь энергично, как будто хотел перерезать. — А что же Соловьев? Формально он вел тему.

Старик весело блеснул мелкими фарфоровыми зубками.

— Мы не формалисты, Кеша! И в этом наша сила. Впрочем, если ты настаиваешь…

— Я не настаиваю, — поспешно проговорил Билибин.

Морщины на лице Старика сложились в добродушную разбойничью улыбку, и обескровленные возрастом губы вытянулись так, словно изготовились к лихому, леденящему душу одинокого путника посвисту. Недаром Василий Васильевич опасался шефа, предчувствуя, что когда-нибудь этот лихой посвист остановит его посреди дороги. Соловьев, счастливо-озабоченный, еще спешил к своей давней мечте, неожиданно открывшейся за поворотом, а посвист уже несся по окрестностям. Василия Васильевича пора было останавливать. Старик терпел его как человека нужного. Но теперь Соловьев мог предстать перед всеми в ином, куда более авторитетном качестве. И тогда он лишь пожал бы небрежно плечами, услышав лихой посвист шефа. Не для того Старик полвека отражал, порой в одиночку, варварские налеты на Храм Науки, прослыв его ревностным хранителем, и заботливо оберегал его истинных жрецов, чтобы равнодушно смотреть на триумфальное шествие по нему Василия Васильевича… Старик понимал, что упустил время: сейчас никто не позволил бы ему всерьез расправиться с Василием Васильевичем. Оставалось лишь осуществлять свои хитроумные комбинации.

Все это, однако, лежало скорее в области эмоций, и шеф несомненно справился бы с ними, если бы не счастливое совпадение: сибиряки действительно просили помощи, институт у них организовался недавно и занимался как раз теми проблемами, на которые вышли Билибин с Юрчиковым. Забрать из Ярцевска Соловьева было невозможно — при этом неминуемо оголился бы слишком обширный и ответственный участок работы, особенно сейчас, когда институт превращался в научный комплекс.

И та и другая версии истинной причины, побудившей Старика принять свое решение, были равноправны, и никто не решился бы усомниться во второй из них. Кроме Василия Васильевича, который давно знал отношение к себе шефа.

— Так-то, Кеша, — сказал Старик. — Собирайся. Отправим вас на полгодика к сибирякам. Это тебе не Ярцевск. Возможности другие, мощности неограниченные. За полгода сделаешь в десять раз больше, чем здесь.

— Не поеду! — закричал Иннокентий Павлович в крайнем возмущении. — Там холодно! Я не люблю, когда холодно! Прощайте! — Однако он не ушел, а сел в кресло и, скрестив руки на груди, торжественно заявил:

— Категорически!

— Вот и договорились, — миролюбиво сказал Старик. — Я тебе и помощника отличного подобрал. Толковый молодой человек, очень скромный, без необоснованных претензий, как некоторые…

— Это кто же? — спросил Иннокентий Павлович заинтересованно.

— Узнаешь… — уклонился от ответа Старик.

Судя по всему, он находился в отличном настроении и наслаждался каждой минутой своего недолгого уже бытия, как маленькими глоточками доброго вина. Все сейчас было приятно ему и все приятны. И чудесный летний денек, врывавшийся в открытые окна солнцем и ветром; и старинное кресло, давно уже принявшее форму его тела, поэтому спокойное и удобное, как разношенный ботинок; и громадный, на полкомнаты, стол, заваленный горками бумаг, похожий на артиллерийский миниатюр-полигон не только по форме, но и по содержанию — каждая горка бумаг была целью, требующей своего расчета. И приятен был Кешка Билибин, самый талантливый и непутевый из его учеников, и неизвестный ему пока паренек Юрчиков, и корректнейший Олег Ксенофонтович, весьма кстати попросивший помощи. Но всех приятнее ему казался сейчас Василий Васильевич Соловьев. Старик думал о нем почти с нежностью.

Между тем Иннокентий Павлович вскочил с кресла и пересел в другое.

— Ни о чем мы не договорились!

Он вел себя так, как ведут себя актеры в многосерийном телефильме, пытаясь хотя бы таким нехитрым способом возместить полное отсутствие событий. Но здесь имелось лишь внешнее сходство. События, наоборот, развивались так быстро, что Иннокентий Павлович метался между ними, не в силах решить, держаться от них в стороне или поспешать навстречу. В конце концов он обещал подумать и уж совсем было покинул кабинет шефа, но вернулся, вспомнив, что не сказал главного. Он застал Старика с телефонной трубкой в руке и, чтобы не мешать, скромно уселся в сторонке.

— Минуту, Олег Ксенофонтович, — сказал Старик, прерывая начавшийся разговор. — Ну что тебе?

— Спросите, он Юрчикова отпускает?

Старик, пожевав губами, проглотил ответ и только сердито махнул рукой в сторону двери. Но Иннокентий Павлович и не думал уходить.

— Вот так, видимо, и решим, — сказал Старик в трубку, продолжая все энергичнее указывать Иннокентию на дверь. — Билибин — руководитель… Еще сотрудников подкинем… Хотелось бы человека основательного, ответственного. Нет, Соловьева мы передать не можем…

Старик говорил теперь, не обращая внимания на Иннокентия Павловича, но именно поэтому тот понял, что пора покинуть кабинет: от шефа холодом, как сквозняком, тянуло.

— Подумаешь, тайны, — бормотал Билибин, выходя. — Конспираторы!

— А я, грешным делом, их фантастами посчитал, — сокрушенно сказал Старик, продолжая разговор. — Вас еще догматиком, бюрократом, перестраховщиком не обзывали? Меня уже…

— Побольше бы таких догматиков и перестраховщиков, — почтительно ответил Олег Ксенофонтович, которому Старик внушал те же чувства, что и другим.

— Вы думаете? — с сомнением спросил Старик. — А я, признаться, решил: не пора ли на покой? Сидишь в кабинете, руководишь… вчерашним днем. — Он вздохнул глубже и громче, чем это требовалось для естественного выражения чувств. — Иной раз примешь решение — и вдруг как обухом по голове: батюшки, что же ты делаешь! Какое нынче тысячелетье на дворе? Вчерашний день науки поддерживаешь! То безнадежно устарело, это новейшими данными опровергнуто… Ну, вам этого не понять, вы еще молоды…

Олег Ксенофонтович в это время мучительно старался понять: случайны ли сетования Старика, почти дословно совпадающие с оценкой Билибиным работы Олега Ксенофонтовича, или они следствие фантастической осведомленности собеседника, о которой он был наслышан не хуже других?

— Уничижение паче гордыни, — овладев наконец собой, укоризненно произнес он. — Но вернемся к делу. Скажу честно: не хотелось бы мне с Юрчиковым расставаться… Отличный работник.

— Зачем же вам расставаться? И не надо, — проворковал Старик, удерживая смешок. — Мы вас в ту же группу включим, и работайте на здоровье вместе… Я вам завидую. Побудете на переднем крае науки… Вернетесь через полгода совсем другим. Тогда вас никто не назовет бюрократом и перестраховщиком, как меня.

Олег Ксенофонтович промолчал, вновь стараясь понять природу странных совпадений в этой необычной беседе. Вчера вечером его пригласили в кабинет этажом выше и спросили, не согласится ли он некоторое время, положим полгода, поработать в группе Билибина, помочь товарищам-ученым, поскольку главк чрезвычайно заинтересован в новых исследованиях. «Не совсем представляю свою роль…» — деликатно ответил Олег Ксенофонтович. «Основная ответственность за работу! — объяснили ему. — Руководитель группы — Билибин, но вы же знаете Иннокентия Павловича… Его дело — исследования и не более!» Для Олега Ксенофонтовича предложение не было неожиданным. Оно явилось логическим завершением докладной, представленной им недавно, где он подробно и с большим знанием дела поведал о перспективах открытия ярцевских ученых. Над докладной он и Гена Юрчиков просидели два дня не разгибаясь. Правда, Олег Ксенофонтович до сих пор не знал, как отнесется Старик ко всей этой истории. Теперь, кажется, все становилось на свое место.

Эти два дня дались Геннадию не легко. Не потому, что докладную нужно было составить быстро и со знанием дела, а потому, что из головы у него не выходил все это время разговор со Светкой, когда она рассказывала об особых отношениях, существующих между Стариком и Иннокентием Павловичем, и призывала его «выходить вперед». Геннадий в тот раз так и не понял: дурачилась, что ли, Светка? Однако сейчас этот несерьезный разговор приобрел неожиданно серьезный смысл: такой случай может больше не подвернуться. Очень кстати было бы сказать попросту: «Олег Ксенофонтович! А почему бы нам вместе не взяться за разработку? При ваших связях и организаторских способностях мы вдвое ускорим исследования…» Несколько раз с языка Геннадия уже готовы были сорваться эти слова, но он сумел удержаться от искушения. И хотя он в конце концов все же произнес последнюю фразу, но позднее и только констатируя факт, не взяв таким образом греха на душу. Возможно, лишь потому, что Олег Ксенофонтович обошелся и без его соблазнительного предложения.

Вот как было дело, а совсем не так, как представлял себе Соловьев, удрученный своим поражением. Вечером он отправился в город, в Дом культуры. Ехал туда без всякой цели, просто хотел как-то восстановить душевное равновесие, утраченное утром. «Зачем мне все это? — огорченно думал Василий Васильевич, вяло выруливая среди потока машин и не пытаясь, как всегда, пробиться вперед. — Весь день среди людей, и все хотят получить, взять, выхватить. Ах, люди, люди!.. Когда же вы людьми станете?» Едва Василий Васильевич подумал так, как ему полегчало. Не потому, что он открыл для себя какую-то истину, а потому, что понял, зачем едет в Дом культуры. К Люсе ехал, к милой наивной женщине, которая ничего не требовала, была довольна всем, даже не захотела устроиться получше…

К счастью, Люся оказалась на месте — ее пестро одетая, легкая фигурка привычно порхала в анфиладе старинного особняка. Василий Васильевич не сразу подошел к ней. Последнее время они встречались лишь здесь, в Доме культуры, когда Соловьев приезжал по делам. Поздороваются, он поцелует ручку, склонившись низко, чтобы скрыть некоторую неловкость, и побежит дальше. Иногда задержится на минутку, спросит торопливо: «Как жизнь, Люсенька?» — «Лучше всех!» — задорно улыбнется Люся, и ее наивно-раскосые глазки грустно обласкают Василия Васильевича. Кто знает, какие изменения произошли у нее в жизни за этот срок? Может быть, нашла человека, который тоже считает преступлением раз в месяц не посещать картинную галерею, и теперь ей до него дела нет. В том настроении, в котором он пребывал, это было бы крайне неприятно…

Но все обошлось благополучно. Соловьев спросил, свободен ли у нее вечер, и Люся, не сумев скрыть радости, тут же на людях потянулась к нему, и Василий Васильевич с трудом удержался, чтобы не ответить тем же. Он ждал девушку как истинный влюбленный — нетерпеливо и покорно. И потом, в ресторане, куда они отправились ужинать, и дома, куда они поехали из ресторана, Василий Васильевич все вздыхал, растроганно глядя на разрумянившееся от вина и внимания Люсино лицо, говорил ей нежные глупости, от которых она замирала, и только удивлялся тому, как мог до сих пор относиться к ней столь равнодушно. Лишь на несколько минут Василий Васильевич покинул Люсю: извинившись, зашел в спальню, где на тумбочке стоял параллельный телефон, позвонил жене, сказав, что приедет поздно. Люся, конечно, знала, что ее друг женат, но зачем напоминать об этом лишний раз. Предупредив Ирину Георгиевну и одновременно убедившись, что она не собирается в город, Василий Васильевич повеселел и поспешил к своей гостье, по дороге прихватив с тумбочки засохший букет: тронутые тленом крупные лепестки цветов, кое-где еще горевшие алыми прожилками, свисали грязными тряпочками, пахли гнилью, плесенью, черт знает чем. Соловьевы летом редко навещали городскую квартиру, а в последнее время в особенности. Соловьев поскорее отнес эту гадость на кухню и брезгливо пошвырял в мусоропровод один за другим хрусткие стебли. Он не узнал их, этих мексиканских красавиц с клумбы Иннокентия, ему не пришлось думать о том, как они попали в его квартиру. К счастью для Гены Юрчикова, который два месяца назад, охмелев от любви и обиды на весь мир, преподнес этот царский подарок Ирине Георгиевне, рискуя навсегда утратить расположение Билибина, — правда, в тот момент он был уверен, что таковым и не пользуется. Ирина Георгиевна испуганно ахнула, увидев букет, но вполне оценила безрассудную смелость своего возлюбленного. Только просила запомнить на всякий случай: букет она купила на станции у какого-то мальчишки.

Выбросив букет, Василий. Васильевич вернулся к Люсе по-прежнему нежным и умиротворенным.

Им было очень хорошо в этот вечер. В милых, без ретуши, круглых, как вишенки, Люсиных глазах Василий Васильевич отражался словно в волшебном зеркале — человеком необыкновенным, едва ли не тем самым былинным богатырем, судьба которого несколько напоминала судьбу самого Соловьева. Если даже сделать скидку на восторженную наивность девушки, то и тогда ему оставалось немало. Он очень нуждался сегодня в поддержке: в конце концов, не столь уж было важно, откуда она исходила, главное — к нему вернулось ощущение собственной значительности, утраченное утром.

Люся дремала, свернувшись клубочком, жалко было будить. Василий Васильевич с уважительным удивлением вглядывался в ее кроткое, расслабленное сном лицо. Подумать только: этот розовый клубочек с острыми коленками и локтями, безмятежно посапывающий в подушку, вернул ему не только веру в себя, но и веру в человечество, в котором Василий Васильевич совсем недавно, по дороге в Дом культуры, видел одни пороки.

— Маленькая, пора.

Пока Люся собиралась, сонно позвякивая застежками, Соловьев нетерпеливо шагал по кабинету, досадуя на то, что не решился объявить жене о своем намерении остаться в городе. Ничего бы с ней не случилось за ночь; ему же теперь придется среди ночи гнать в Ярцевск. И не в том дело, что гнать, а в том, что Василий Васильевич ощущал сейчас такой душевный подъем, такую ясность мыслей — сидеть бы и работать, работать! Мысль о поражении, которое он потерпел утром, уже не приводила его в уныние, наоборот, возбуждала, звала к действию.

— Я готова… — Люся стояла перед ним с раскрытой сумочкой — подкрашивала губы.

— А? Да, да, — встрепенулся Василий Васильевич, потянувшись к куртке.

— Не надо, — сказала Люся, робко поглаживая его плечи. — Ты не выспишься. У тебя столько дел, а ты не выспишься. Я такси найду.

Василий Васильевич, конечно, не стал ее слушать, отвез домой, даже проводил до подъезда, и она, тронутая таким вниманием, не отпускала его еще несколько минут, все порываясь опять спросить о чем-то очень важном, интимном. Здесь, на улице, Люсины вопросы уже не волновали так Василия Васильевича. Почувствовав, наверное, его настроение, она наконец решилась.

— Я давно хотела сказать, — стыдливо произнесла она, теребя в руках сумочку. — Я веду себя аморально… Но все равно горжусь… Столько вокруг женщин, а ты выбрал меня… Такой умный, такой знаменитый…

Василий Васильевич насторожился в дурном предчувствии. Неужели она в последнюю минуту все испортит, все сведет к банальному объяснению: хочу быть вместе, всю жизнь рядом? А может быть?.. Нет, не может. По всем расчетам! Он осторожно привлек ее к себе.

— Что-нибудь случилось?

— Я, наверное, скоро выйду замуж, — отчаянно произнесла Люся.

— Поздравляю, маленькая, — произнес он, поскучнев. — Ты упрекаешь меня? Мы прожили с женой большую, трудную жизнь. И было бы подлостью сейчас бросить ее. Ты понимаешь это?

— Что ты! — испуганно перебила Люся. — Я совсем о другом. Я не хотела говорить…

Соловьев, опустив голову, уныло переминался с ноги на ногу. Честное слово, у него болезненно сжалось сердце! Он даже обрадовался, приложил ладонь к груди. Люся заметила и схватилась испуганно за щеки.

— Ну, хочешь, все останется по-прежнему?

— Нет, — сказал Василий Васильевич, мужественно убирая руку. — Желаю счастья, Люсенька.

— Я не могла обмануть, — виновато произнесла она. — Ты не простил бы мне, больше не захотел бы видеть… Хотя я не знаю, захочешь ли видеть сейчас…

Василию Васильевичу стало чуточку легче.

— Мне будет трудно без тебя, — сказал он почти искренне.

Прощание вышло грустным, хотя они и договорились о встрече.

Через полчаса Василий Васильевич уже мчался по загородному шоссе, совершенно пустынному, далеко выбеленному фарами его машины. Никто не догонял Соловьева, и он никого не обгонял; машины в нетерпеливом стремлении не толпились у светофоров — потоком перед запрудой; не провожали их пристальными взглядами орудовцы, повелительными жестами приказывая съехать на обочину одним и подгоняя другие выразительными взмахами жезла. Скучно было ехать. Соловьеву хотелось спать, он с трудом держал себя в руках.

Чтобы не забыться в опасной дремоте, Василий Васильевич вспоминал проведенный день — не самый удачный, надо признаться. Но все события, неприятные и приятные, воспринимались им теперь одинаково. То был благословенный вечный бой, без которого жизнь показалась бы Соловьеву такой же скучной, как это пустынное, ровное, стиснутое по обочинам темнотой шоссе. Он совсем успокоился и повеселел, подумав: «Сколько еще этому старому черту осталось? Ерунда, каких-нибудь полгода, год… Тогда и восторжествует справедливость!» Василий Васильевич знал, что справедливость всегда, рано или поздно, восторжествует. Он усвоил эту истину еще со школьной скамьи, на уроках литературы, которые вела учительница Анна Васильевна Билибина.