Старые долги

XIX

Машины, два грузовых «ЗИЛа», стояли у переезда.

Многолетняя привычка заставила Калинушкина скользнуть взглядом по номерам «ЗИЛов», и он невольно отметил, что машины чужие, степногорские. Нырнув под закрытый шлагбаум, лейтенант миновал переезд и зашагал дальше. Он выскочил вдруг на шоссе и выхватил свисток, прежде чем понял, зачем это делает.

— Похоже, старые знакомые? — спросил Калинушкин, просматривая в свете фар документы водителей.

— Все может быть, — невозмутимо отозвался один из них, постарше других, посолиднее.

Участковый как-то сразу понял, что этот у них за главного, обращался уже только к нему:

— Значит, с уборки? А как на уборку ехали, здесь ночевали? Не помните. Напомню: ночевали. На Лесной, дом тридцать шесть. Возле дома гражданина Билибина:

— Что от нас нужно, лейтенант? Почему задержали? — спросил шофер.

Калинушкин и сам не знал, что ему нужно. То есть знал, разумеется, да ведь не скажешь им: помогите, мол, ребята, загадку отгадать. Все же Билибин на них показывал. Пропустив вопрос шофера мимо ушей, он продолжал спрашивать по всей строгости, как положено при исполнении служебных обязанностей: заходили ли к Билибину, что там делали?

— Слушай, лейтенант, ты вола не тяни, — поторопил шофер. — Нам еще ехать да ехать…

Калинушкину показались обидными эти слова: все-таки он в форме был. Если бы в штатском, тогда ничего, а поскольку в форме — нехорошо, неуважительно. Пришлось для острастки в блокнотик их адреса и фамилии записать. Но шофер тоже блокнотик вытащил:

— Ваша фамилия, лейтенант? Отделение милиции?

Обменялись они со злости адресами и фамилиями, как будто подружиться захотели, друг к дружке в гости наведаться, и Калинушкин, не поддавшись искушению употребить несправедливо свою власть, сурово бросил: «Езжайте» — и уже повернулся, чтобы уйти от греха подальше, но шофер придержал его за локоть:

— Ладно. Пошумели. Что там у тебя? Может, правда нужны?

— Не нужны, — буркнул Калинушкин. — Без вас разобрались. Вот недельки три назад так просто не отпустил бы. Заявление на вас поступило: кража на Лесной, тридцать шесть, у Билибина, где вы ночевали.

Злой голос из кабины грузовика определил вкратце сущность гражданина Билибина как автора заявления.

— Ну, бывай, — сказал шофер. — Надо бы, конечно, твоему Билибину объяснить кое-что, жаль, некогда.

Калинушкин проводил взглядом удаляющиеся машины, смяв, выбросил листок с фамилиями и адресами водителей и зашагал к Николаю Фетисову, чтобы собственноручно вручить бумагу на штраф в десять рублей за мелкое хулиганство. Мог бы по почте переслать, если бы не Пашка: не выходил из головы у Калинушкина малец. Фетисову сказал, когда пришел:

— По знакомству, Николай!

Фетисов оценил поступок участкового по-своему. Что ему десятка? Раз плюнуть! Главное — никто не узнает. Обрадовавшись, Николай потащил лейтенанта в сад, за стол, ужинать. Они хорошо сидели, на законном месте, под яблоней, летний сорт, коричное, и спелые яблоки порой падали к ним на стол, потому что в толстой развилке над ними устроился Пашка и тряс дерево. Яблок на ветках не было видно в темноте, вместо яблок висели звезды, а на самой макушке покачивался месяц. Они сидели и пили чай, и Николай, морщась и отплевываясь после каждого глотка, жаловался:

— Третью неделю, Иваныч, веришь, не употребляю. Вот эту отраву хлебаю. У меня от нее мозги водянистые и тоска на душе ужасная.

Время от времени Фетисов грозился сшибить сына на землю, чтобы не вредил яблоню, и тогда Пашка затихал ненадолго, но с дерева не слезал, потому что внизу, за столом, разговор пошел интересный — решалась важная задача: как лучше к звездам лететь, чтобы быстрее и надежнее. Калинушкин специально для Пашки свою задумку выразил насчет атомного двигателя в ракете: магнитом вредные отходы вытягивать, как пылесосом. Николай сначала согласился, а потом засомневался:

— Где ж ты этот магнит с отходами держать будешь? Ежели в ракете, все равно вред.

Но Калинушкин и это предусмотрел:

— На тросике можно. За хвостом.

Фетисов подумал и снова:

— Залепит магнит-то отходами. Ежели только встряхивать…

У Александра Ивановича опять ответ был готов:

— Электрический магнит. Кнопку нажмешь — магнит. Еще нажмешь — железка простая, все с нее и осыплется.

Николай окончательно согласился:

— Тогда можно.

Пашка с дерева голос подал:

— Да ты, дядь Саш, папке поставь литр, он тебе куда хочешь слетает — в одних тапочках, без ракеты.

Николай находился в мечтательном состоянии и не разозлился, а, наоборот, крикнул любовно:

— Шпана ты, шпана и есть! Три недели как завязал.

Такая умственная беседа у них получилась, так ответственно они к делу подошли — расставаться не хотелось. Подольше бы посидели — еще чего-нибудь ценное придумали бы: оба чувствовали, как подкатило что-то к горлу, и легкость какую-то душевную чувствовали. Казалось, тряхни Пашка посильнее яблоню — и на стол вместо яблок звезды посыплются и месяц, цепляясь рогами за ветки, сползет вниз… И все было бы хорошо, да под конец у Александра Ивановича настроение испортилось. Дурацкий разговор Фетисов затеял:

— Все в небо глядишь, а чего под носом творится, не видишь.

— Чего творится? Где? — встрепенулся Александр Иванович.

— А это я тебе не отвечу, — ухмыльнулся Фетисов. — Сам соображай.

— Вышел я из возраста в загадки играть, — сказал Калинушкин.

— Одно скажу: коммутатор-аккумулятор! — таинственно произнес Николай.

— Что такое?

— Кому татор, а кому лятор!

Калинушкин с полминуты переводил, фетисовскую тарабарщину на понятный язык, а потом возмутился:

— Это у тебя лятор, что ли? Ну ты даешь! Живешь как куркуль — одно звание рабочее…

— А-а, — пренебрежительно махнул Николай в сторону дома. — Все не то.

— Дядя Саша, — крикнул Пашка с дерева, — скажи ему, чтоб два рубля отдал за цветы! Целковый один кинул, жулик!

Калинушкин встал из-за стола, сказал официально:

— Спасибо за угощение. Про штраф не забудьте. В трехдневный срок.

Он вышел от Фетисовых и зашагал, вглядываясь в темноту, разрезанную цепочкой придорожных фонарей. Одинокий стук каблучков догнал Калинушкина, заставил оглянуться и почтительно поднести руку к козырьку фуражки. Мимо него, обдав незнакомым запахом духов, прошли гражданка Соловьева. Она едва кивнула в ответ и заспешила дальше. Ирина Георгиевна торопилась к телефону-автомату.

Месяц назад она была бы счастлива, узнав, что муж задержится в городе.

Еще в тот злополучный день после объяснения с мужем она поняла: это конец. Впрочем, неприятное объяснение было лишь последней точкой. Конец наступил несколько раньше, когда разыгралась нелепейшая сцена в совхозе, которую она сама, увы, и организовала. Насмешливые возгласы парней до сих пор стояли у нее в ушах, а перед глазами — лицо Геннадия, искривленное не болью, а, как ей теперь казалось, отвращением. Ну что ж, конец должен был наступить рано или поздно, обманываться не стоило, она не рассчитывала и на такой срок. Можно было бы чуть отдалить его, промолчав о неприятном супружеском разговоре, но тогда Геннадий оказался бы в положении ложном и даже опасном. Она и без того побаивалась за судьбу Геннадия: Василий Васильевич мог причинить ему много неприятностей.

Вот уже месяц Геннадий не давал о себе вестей. Недавно она не выдержала, позвонила, решив: «Будь что будет!» Хозяйка злорадно ответила: «Нету! Съехал!» Ирина Георгиевна была уверена, что старая ведьма, как всегда, не хочет подзывать Геннадия к телефону.

Если бы муж не сообщил, что вернется поздно, Ирина Георгиевна, наверное, справилась бы с желанием вновь позвонить Геннадию — она поглядывала на аппарат с сомнением. И действительно, словно не желая участвовать в бесполезной затее, телефон молчал, сколько ни нажимала Ирина Георгиевна на рычаг. То есть не совсем молчал: томный баритон под джазовые синкопы чуть слышно шептал о нежной любви и неземной страсти. Швырнув трубку, Ирина Георгиевна неприлично выругалась. Она это умела делать лихо, хотя обычно ругалась не по душевной необходимости. Такая нынче шла мода; не всякому она была к лицу, как и любая мода, а только людям интеллигентным, женщинам изысканным, и не во всяком разговоре, а в изысканно-интеллигентном, например, как проехать кратчайшим путем с аэродрома Орли в Люксембург, о Фрейде и Бердяеве… Сейчас же она выразилась вполне по потребности.

Направляясь к станции, где стоял телефон-автомат, она чувствовала себя так, будто ей предстояло провести сложную хирургическую операцию. В такие минуты у нее менялось лицо — подбиралось, становилось угрюмо-скуластым, глаза заметно сужались, голос звучал неприятно, легкие туфли грохотали, как тяжелые сапоги.

Ей повезло: полчаса назад Юрчиков вместе со Светкой зашел на старую квартиру, чтобы забрать свое барахлишко и расплатиться с хозяйкой. Телефон зазвонил, когда все уже было упаковано и увязано, когда Светка, обменявшись колкостями с хозяйкой, обозленной бегством несостоявшегося зятя, язвительно просила Гену проверить вещи, а он, отмахиваясь, торопливо пробирался к выходу с рюкзаком за спиной и чемоданом в руке. Хозяйка, сняв трубку, проворковала:

— Вас, Геннадий Иванович… Дамочка ваша.

Юрчиков подошел к телефону из самолюбия. Ирина Георгиевна сказала, волнуясь:

— Это я… — Геннадий что-то смущенно пробормотал. — Ты занят?

Он не успел ответить, приглушенный смешок послышался в трубке:

— Ка-ак интересно! Бедненький Геночка, на части рвут, на мелкие кусочки.

Кожа на лице натянулась, обострив скулы, глаза стали как в операционной в критические минуты. «Всё? — спросила она себя. — Всё!» «Дай я скажу, ну дай!» — услышала она отдаленный нагло-счастливый возглас и возмущенный ответ Геннадия: «Оставь, пожалуйста!» — и наконец короткие гудки отбоя. Из телефонной будки Ирина Георгиевна вышла почти спокойная.

Навстречу ей с платформы двигалась толпа из подъехавшей электрички. Все торопились к ярцевскому автобусу, едва не бежали, некоторые и бежали, проскакивая в тесные промежутки среди других, менее расторопных; иные, самые нетерпеливые, спрыгивали с платформы на рельсы, сокращая путь. Платья, рубашки, брюки, прически так и мелькали в ярком свете станционных фонарей. Молодые и счастливые. Бежали мимо долговязые юрчиковы, веселые, под руку с девчонками в облегающих брючках или в коротких платьицах…

Она по голосу поняла: ее соперница молодая и счастливая… Молодая, счастливая, с длинными прелестными ногами. У нее никогда не было таких ног. Широкие, крепкие бедра, сильные рабочие ноги. Подруги завидовали, восхищаясь ее фигурой. Ну что ж, по тем временам… Парни так и липли к ней. Теперь она завидует.

Полно! Не завидовала она им. Инстинкты, наивная коммуникабельность, мечты о двухкомнатной квартире, «Запорожце» и прогрессивке в тридцать ре. Они не видели и вряд ли увидят когда-нибудь зеленое солнце Цейлона; они не будут ужинать вместе со знаменитым французским актером в маленьком кабачке на Монмартре; им вряд ли станет объясняться в любви, робея, как мальчик, капитан белоснежного лайнера, надменный и красивый, словно датский дог. Со знаменитым актером Соловьевы познакомились на Цейлоне; приехав на другой год в Париж, навестили его и весь день были гостями обаятельного француза. Отвечая надменному капитану, Ирина Георгиевна смеялась: «Слишком уж вы ослепительны… Если когда-нибудь вы попадете ко мне в клинику, я явлюсь вам в образе некой прекрасномудрой Афины Паллады. А это совсем не так. Давайте не использовать свое служебное положение…» С усмешкой она вслушивалась сейчас в обрывки разговоров:

— Он говорит: «Девушка, вас, случайно, не Галей зовут?» — «Нет, меня совсем не случайно Таней назвали…»

Они еще ничего не понимали. Вряд ли когда-нибудь поймут эти милые создания, как устроен мир, каковы тайные пружины его. Они не знали, что такое власть — не только внешняя, когда исполняются приказы, а безраздельная, полная: жить человеку или нет? Нечему завидовать. То, что есть у них, у Ирины Георгиевны уже было; будет ли у них то, что есть у нее?

Дождавшись в сторонке, когда толпа схлынула с платформы, она пошла неторопливо, гуляюще, покачивая крепкими бедрами. Вот-вот выбьет дробь каблучками, взвизгнет: «Гармонист в рубашке белой…» Не взвизгнет. Устала. Устала выглядеть молодой и красивой, прыгать через ограду в двух шагах от калитки, сохранять равновесие между почтительными и восхищенными взглядами больных, утверждать свое постоянное превосходство над мужем, казаться светской дамой, каковой совсем не была… Снотворного — и спать!

Но слишком уж унизительным показалось ей такое решение. Уползти в свою нору, свернуться клубком в исцеляющей дремоте?

Проходя мимо дома Билибиных, она вынуждена была остановиться: из-за поворота, ослепив фарами, вывернулся грузовик, за ним другой.

— Гражданочка, как на Лесную, тридцать шесть, проехать?

— Приехали уже, — ответила она.

Из кабины выпрыгнул кудрявый худой парень, вслед за ним, придерживаясь за дверцу, спустился на дорогу другой — постарше. Неуклюже-осторожные движения его показались Ирине Георгиевне очень знакомыми: так двигаются первое время после полостных операций.

— Рога бы ему обломать, хаму, — сказал парень.

— Машины с дороги уберите. Ни пройти, ни проехать, — проворчал тот, что постарше.

— А вам кого нужно? — спросила Ирина Георгиевна, уверенная, что приезжие ошиблись адресом.

— Билибин тут живет?

Это уже становилось интересным. Иннокентию сейчас будут ломать рога! Она повернула обратно.

— Идите своей дорогой, гражданочка!

— Иду, — невозмутимо отозвалась она, направляясь к дому Билибиных.

— Вы здесь живете, что ли? — неприязненно спросил приезжий, нагоняя.

Машины, разворачиваясь, осветили фарами дорожку к дому. Резкая, непомерно длинная тень от приезжего протянулась к Ирине Георгиевне, будто схватила молча и неосязаемо. Испугавшись почему-то этой тени, она дрогнула на миг и с облегчением услышала:

— Доктор!

Зловещая тень косо и трусливо юркнула в кусты, оставив своего хозяина на расправу доктору Соловьевой. Ей странно было видеть этого человека смущенным.

— А, вы! Ну, что случилось? Зачем вам Билибин?

— Все, доктор, заметано. Вы-то как здесь оказались?

— А я здесь оказалась пять лет назад.

— Ясно. Муж, значит?

— Приятель мужа.

— Ясно.

— Счастливый вы человек: все вам ясно.

Три недели назад она оперировала этого героя, прогнавшего костылем надоевшего всем, а ей больше всех протеже Василия Васильевича. Своего партнера по неудавшейся киносъемке. Своего больного, которого едва не упустила, а затем вернула с того света. Сегодня выписала досрочно, по его просьбе. Провожали его всем отделением. В который раз она подивилась значительности этого незначительного, судя по всему, человека. Утром заходил проститься: «Спасибо. Значит, еще бы день-другой и… Повезло мне — к вам попал».

— Рановато вы разъезжаете, — сказала она сурово.

— Домой, доктор, прямым ходом.

— Да?! Вы вроде приехали Билибину рога ломать.

— Тут вот какая петрушка… Обиделись ребята. Милиция нас остановила: этот ваш Билибин жалобу накатал, обокрали его. Нас подозревает. Вот хотели, значит, сказать ему пару ласковых…

— Нелепость какая-то, — поморщилась Ирина Георгиевна. — Ошибка. Ну, кажется, все выяснили.

— Еще не все, доктор. Помните, обещали подумать? В город наш перебраться?

Ирина Георгиевна с неприязнью окинула взглядом мешковатую в темноте фигуру. Откуда было ему знать, что именно сегодня доктор Соловьева увидела свое настоящее как бы отделенным от прошлого; многое в этом настоящем выглядело совсем иначе, чем прежде, когда оно составляло с прошлым одно целое.

— Я готова! Ну? Поехали! — сказала она, чтобы положить конец раздражавшему ее фарсу, и приготовилась добавить что-нибудь злое, подвести последнюю черту, едва этот самоуверенный и потому неприятный ей сейчас человек смешается от неожиданности.

— Так, — произнес Петрович, ничуть, однако, не смутившись и даже не раздумывая ни секунды. — Вещичек много? За час управимся?

Похоже, выводы он сделал раньше и не сомневался, что докторша в конце концов оценит заманчивое предложение — переехать в его родной Степногорск. Ирина Георгиевна едва не выругалась. Миновав стороной Петровича и отмахнувшись, когда он окликнул ее, вышла на дорогу. За спиной голоса:

— Порядок, Петрович?

— Поехали.

— Больно ты быстро справился. Надо бы его, черта, поутюжить, а ты небось «ай-яй-яй!» и обратно.

— Поехали, ребята, поехали.

— Дамочка с тобой, что ли, ходила?

— Это, ребята, не дамочка. Хирург. Не она — везли бы вы сейчас Петровича в кузове под брезентом. Знаменитый доктор.

— А мы гадаем: чего ты, старый, в больнице вроде как поселился, выписываться не хочешь… Конечно, когда такой доктор. Как королева!

— Точно! Телевидение приезжало, снимали…

Шла Ирина Георгиевна мимо усталая, несчастливая, немолодая и не старалась, не было нужды выглядеть иной — оказалась в королевах. Ясное дело: не она — лежать бы сейчас Петровичу в кузове под брезентом. Это действует на воображение. Ну что ж, королева — тоже должность! Она продолжала прислушиваться к голосам за спиной, но уже взревели моторы, передний грузовик проскочил мимо, посигналив ей прощально.

— Доктор! На минутку!

Из подъехавшего второго грузовика подзывал ее кудрявый худой парень, похожий на Христа, если бы у того вдруг до ушей раздвинулся бы в улыбке рот. Ирина Георгиевна узнала его по голосу: как раз он и назвал ее королевой.

— Доктор, у Петровича точно аппендицит был? Может, рак? Теперь так: говорят аппендицит, а на самом деле рак.

— Не рак, а дурак! — сердито ответила Ирина Георгиевна. — Не у него, у тебя. Здоровый и сидит глубоко!

— Хы! — Парень еще шире раздвинул рот, даже уши назад поехали. — Может, вылечите? Не сердитесь, доктор. Спасибо за Петровича.

Улыбающийся Христос, видно, воткнул сразу третью передачу: грузовик рванулся и тотчас скрылся из глаз.

Ирина Георгиевна в раздумье поглядела на освещенные окна Билибиных. Делать ей здесь было совершенно нечего. Еще со времен их неудачного романа она держалась с Иннокентием отчужденно. Сначала Ирина Георгиевна опасалась, что тот станет упрекать ее или, того хуже, попытается вернуться к прежним отношениям. Некоторые основания у нее были: Иннокентий действительно при виде своей давней любви приходил в возбуждение и норовил, заключив в объятия, пощекотать бородой. Довольно скоро она убедилась, что он просто безобразничает. Тут бы ей и успокоиться, но она обиделась. Василий Васильевич, проявляя мудрость, обычно брал под защиту своего друга: «Это у него комплекс. От самолюбия. И вообще, Билибин есть Билибин, тут ничего не поделаешь». С довольной улыбкой он рассказывал об очередных происшествиях с участием Иннокентия Павловича, чем вызывал у нее еще большее негодование: «Не понимаю, почему ему надо все прощать?» — «Да потому, дорогая, что Иннокентий — талантливейший ученый, без него мы в институте стали бы на голову ниже».

Впрочем, столь непреклонной она бывала не всегда, поскольку безобразничал Иннокентий тоже не всегда, а периодически, улавливая грань, за которой их отношения могли бы перейти в постоянную, открытую неприязнь. Она привыкла властвовать, и потому шутки, даже невинные, нередко воспринимались ею как оскорбление. Но еще больше злило Ирину Георгиевну, что Иннокентий мог позволить себе то, о чем не могли даже помыслить супруги Соловьевы. Сколько сил потратила она, чтобы придать мужу облик человека значительного и ответственного. Сколько сил приходилось тратить ей, чтобы в зависимости от обстоятельств казаться величественной, юной и озорной или светски обаятельной. Иннокентий же, наоборот, поступал так, словно задался целью навредить себе, своей репутации, своей карьере. И тем не менее оставался известным, талантливым, любимым и так далее. Если она сейчас все же захотела пойти к нему, значит, ей стало совсем одиноко.

Между тем Иннокентий Павлович, не зная о том, что Ирина Георгиевна стоит у порога его дома, лежал, задравши ноги на спинку дивана, оставив на подоконнике включенный транзистор, и слушал передачу для работников сельского хозяйства. Собственно, слушал он хорошую грустную музыку, но потом влезла эта передача; занятый своими мыслями, Иннокентий Павлович долго был уверен, что по-прежнему наслаждается музыкой, и все так же вздыхал от полноты чувств, размышляя, как всегда, о вечном. Заметив наконец несоответствие в радиопередаче, он приподнялся, протянул руку к транзистору на подоконнике и увидел в тусклом свете уличного фонаря прелестную незнакомку.

Конечно, Иннокентий Павлович заволновался, вскочил с дивана, произвел приборочку в доме с такой стремительностью, которой позавидовал бы хороший матрос на третьем году службы, и торжественно пошел встречать нежданную и таинственную гостью.

Это был очень странный вечер. Ирина Георгиевна, казалось, вдруг ощутила свое призвание в том, чтобы скрасить холостяцкую постылую жизнь Билибину: навела кое-какой порядок в кухне, приготовила из совершенно сухого пайка приличный домашний ужин, заварила грузинский чай особым цейлонским способом, после чего его согласились бы пить даже сами грузины. Иннокентий Павлович зорко следил за Ириной Георгиевной, ожидая какого-нибудь подвоха. Он не мог представить себе, что она пришла без определенной цели. Как всегда, Иннокентий Павлович был недоверчив к Соловьевым и, как всегда, несправедлив.

Сначала он вообразил, что Василий Васильевич, расстроенный поражением, подослал жену, чтобы выведать некоторые подробности или даже склонить Билибина на свою сторону. Сообразив, однако, что Василий Васильевич лично проделал бы то же самое с бо́льшим успехом, Иннокентий Павлович отказался от этой мысли. Тогда ему на ум пришло совсем уж фантастическое предположение: Ирочка всерьез приняла его любовное блеянье и теперь пришла, чтобы остаться навсегда. Мысль эта была ужасной. Но он был голоден, из кухни доносилось такое соблазнительное шипенье и бульканье, что Иннокентий Павлович решил ничем не выдавать себя, пока ужин не появится на столе, а уж потом осторожно объясниться: мол, неэтично с его стороны было бы подарить Соловьеву такую роскошную женщину, чтобы забрать подарок обратно. Он очень удивился, когда гостья стала собираться домой, не высказав желания остаться навсегда.

— А ты чего приходила? — задал Иннокентий Павлович вопрос, весь вечер вертевшийся у него на языке.

— Решила молодость вспомнить, — невесело усмехнулась Ирина Георгиевна.

— Молодость? Как не стыдно! Такая преле-е-стная, очаровательная, — заблеял по привычке Иннокентий, совершенно забыв о бдительности, и, как всегда, потянулся пощекотать Ирину Георгиевну бородой.

— Ты не меняешься, — сказала она, вглядываясь пристально в его лицо.

Из бороды смотрел на нее Кешка Билибин, студент, с которым она некогда целовалась в подъездах.

— Не меняешься, Кеша. Выраженный инфантилизм. Говорят, ты талантлив. Твое счастье. Не то прозябать бы тебе всю жизнь.

— Уж это точно, — подтвердил Иннокентий Павлович, отступая от нее. — С небольшой поправочкой: я не талантливый, а гениальный. Могу позволить себе такую роскошь — не меняться. А то бы прозябать. Хотя нет, — оживился он. — Уж на что твой благоверный в детстве… Вон, биологи нынче дают открытым текстом: мол, адаптация — необходимое условие жизни. В общем, приспособился бы, пожалуй, а?

— Вряд ли, — ответила она сухо.

Уже спустившись со ступенек, попросила:

— Увидишь Гену Юрчикова, передай, пожалуйста: я на него не сержусь…

Проводив нежданную гостью, Иннокентий Павлович вспомнил обстоятельства, при которых она появилась в доме, сильно пожалел о несостоявшейся встрече с таинственной незнакомкой и заторопился к письменному столу, потому что в полном соответствии с законом о переходе одного вида энергии в другой ощутил вдруг могучий позыв к научной деятельности. Но прежде чем углубиться в расчеты, которыми Билибин хотел проверить некоторые новые предположения, он вынужден был отдать житейской прозе еще несколько минут.

…Вчера приходил Гена Юрчиков. С порога бросился обниматься, сиял ярче электрического самовара на столе Билибиных. Иннокентий Павлович уже знал в общих чертах причину такой радости. Ничего нового Геннадий не принес, одни восторги и планы на будущее — так сначала решил Иннокентий Павлович и даже отключился на время, чтобы не слушать излияний, не имеющих минимальной информации. Между тем Юрчиков, возбужденно вышагивая по веранде, излагал сведения, чрезвычайно интересные для Билибина:

— Он вроде бы рад, а вроде бы нет… Ну, я прямо сказал: «Поймите, дело начинается грандиозное! Мы не можем заниматься всем сразу. У вас опыт, большие организационные возможности. Вместе с вами мы вдвое ускорим исследования…»

— Постой! — очнулся Билибин. — Вместе с кем?

— С Олегом Ксенофонтовичем, — нетерпеливо ответил Геннадий.

— Да ты что! — вскипел Билибин. — Кто тебя просил?

Не мог же Юрчиков сказать, что его просила об этом Светка, советуя «не держаться в тени у Кеши»!

В гневе Иннокентий Павлович выглядел очень непривлекательно: подбородок прыгал вместе с бороденкой, он начинал заикаться, и казалось — вот-вот расплачется. Сейчас Иннокентий находился именно в таком состоянии. Месяца два назад Геннадий, пожалуй, попятился бы; он и сейчас побледнел, но больше от неожиданности.

— Ты знаешь, что теперь будет? — продолжал неистовствовать Билибин. — Конец! Мне наплевать, я уже свое сделал, никто не посмеет сомневаться. А твоей карьере конец! Над тобой хохотать станут. Так науку не делают, любезный! Понял?

То, что Соловьев по-своему расценил приобщение Олега Ксенофонтовича к большой науке, было вполне естественно. Но почему так же дурно понял Билибин своего молодого друга, вряд ли кто-нибудь сумел бы объяснить. Во всяком случае, Юрчиков очень удивился.

— А вы не знали? Старик, говорят, решил. Мол, мы все люди, извините, несерьезные и вроде бы за нами глаз да глаз нужен, иначе пропадем. Ну, это он, конечно, меня имел в виду, — великодушно добавил Геннадий.

— Черт знает что, — проворчал Билибин. — Конспираторы! Все за спиной решают… А я подумал… Он мужик-то хоть ничего?

— Ну! Мировой мужик! — заверил Юрчиков. — За ним как за каменной стеной!

— За стеной? — с сомнением переспросил Иннокентий Павлович. — За каменной? Серьезное дело.

Расстались они, как всегда, дружески. Однако Юрчиков сказал на прощание:

— Чтобы не было в дальнейшем недоразумений… Не нравится мне иногда ваш тон!

Правда, он в это время улыбался дурашливо.

…И вот теперь Билибин думал о том, что Геннадий, кажется, прав. И пусть себе усмехаются ученые-коллеги. Время идет, все меняется… Ай да Юрчиков! Того и гляди, придется величать его по имени-отчеству.

Старик не ошибся, увидев в добром отношении Билибина к Юрчикову верный признак его творческой обеспеченности. Иннокентий Павлович находился в превосходном настроении. Впереди ждало его великое д е л о, и никакие видения вроде пылающего шарика с материками, сползающими в океаны, уже не беспокоили его.

И лейтенант Калинушкин, который в это время возвращался с обхода домой, думал примерно о том же — о давней своей догадке насчет беспорядочного движения. Никакого такого движения не существует. Это только кажется — беспорядочное, а на самом деле все по закону. И у людей так же. Только закон еще не придумали ученые. Когда придумают, сразу станет ясно, кому какой путь определен. И еще он думал, что, может быть, сам открыл бы этот закон, но пока дела не позволяют. Уйдет в отставку — тогда и придумает.

Всему свое время!