Старые долги

VIII

Давно уже Ирина Георгиевна не поднималась по больничным ступеням в таком приподнятом настроении.

Началось все с протеже Василия Васильевича — родственника директора издательства. Родственник вот уже неделю лежал у нее в отделении; ничего серьезного, просто мнительный тип, набравший из медицинских справочников дюжину болезней. Пять лет назад, еще до приезда в Ярцевск, Ирина Георгиевна исцелила его уколами витамина B₁. Она очень не хотела вновь иметь с ним дело, но Василий Васильевич настоял.

Родственник, как окрестила его про себя Ирина Георгиевна, смертельно надоел ей. Он ловил ее постоянно в коридоре, покорно выслушав разъяснения, просил провести дополнительные исследования, назначить новые процедуры и добавлял, сладко улыбаясь:

— Я в долгу не останусь. Хотите, устрою передачу из больницы — телерассказ о вашей работе? На экране вы будете выглядеть как кинозвезда!

Доктор Соловьева считалась опытным хирургом и, наверное, стала бы неплохим администратором — ей не раз предлагали соответствующую должность, но она неизменно отказывалась. Зачем? Она жена Соловьева! Этого достаточно. К тому же она считала: мужчинам власть придает мужественность, у женщин отнимает женственность. Ирина Георгиевна не хотела терять женственность даже в глазах своих пациентов, обезличенных болезнями, больницей, плохо скрываемым страхом перед операционным столом, бродивших по коридорам в застиранных до дыр пижамах. Она входила в палаты властная, женственная, яркая, деловая, нарядная даже в белом халате, десятки глаз, почтительных и восхищенных, следили за каждым ее движением. Она требовала от своих молодых коллег: «Девочки, старайтесь всегда выглядеть красивыми. Это сильнодействующее лекарство!»

Если Ирина Георгиевна в конце концов согласилась участвовать в телепередаче, то совсем не из тщеславия или карьерных соображений. В тот момент она думала лишь об одном: о том, что Геннадий увидит ее такой, какой еще никогда не видел — кинозвездой! На мальчика это должно произвести впечатление.

Родственник оказался на редкость деловым человеком. С кем-то созвонился раз-другой прямо из больницы, и уже назавтра к Ирине Георгиевне явились двое шустрых молодых людей в замшевых куртках — оператор и режиссер, осмотрели больницу, поговорили с Соловьевой, определив ее роль в предстоящем действе. Решили, что будут снимать операцию как творческий акт: раздумья хирурга, психологическая подготовка больного, отношения его с врачом и прочее… Ирина Георгиевна не возражала: в неуклюжем операционном халате и маске она никак не могла бы показаться Геннадию привлекательной. Однако выслушала она все эти наивности с улыбкой: доктор Соловьева привыкла держать своих пациентов на почтительном расстоянии.

Итак, все было готово к операции, только… оказалось, что некого оперировать. Совсем недавно Ирина Георгиевна сделала блестящую резекцию желудка бойкому ярцевскому старичку, въехавшему в операционную с молитвой на устах («Не тому богу молишься, дед, вон он, твой бог, — в халате», — сказала Катя, хирургическая сестра). На днях уложила в гипс юнца, слетевшего с мотоцикла: множественный перелом бедра, по кусочкам собирала четыре часа («Учтите, доктор, мне через две недели выступать на соревнованиях!» — «Ты что, с детства дурак или сейчас мозги отшиб?» — поинтересовалась Катя). А тут, как назло, ни одного. Впрочем, лежал один, приезжий; Ирина Георгиевна никак не могла решить, что с ним делать. Похоже было на приступ хронического аппендицита, но такой стертый, нетипичный. Вчера она пришла к выводу: оперировать! Конечно, этот вывод ни в коей мере не связывался ею с предстоящей съемкой. Но сообщив об операции — все через того же родственника, как бы ненароком, мельком, — она волновалась гораздо больше, чем ожидала.

Осматривая впервые неделю назад больного, который сегодня должен был лечь под ее скальпель, Ирина Георгиевна сразу же отметила: с положением дядя, чувствуется. Хотя откуда бы взяться дяде с положением в ярцевской больничке? Пригляделась внимательнее: да, простоват. Забылась на минуту и опять: ух ты!

В общем-то, ей было все равно, кто попадал в ее руки. Круг знакомств Ирины Георгиевны определялся знакомствами мужа, удивить ее тут было трудно. Тем не менее, снисходительно выслушав наивные рассуждения молодого режиссера насчет психологической подготовки к операции, Ирина Георгиевна теперь с удивлением ловила себя на том, что постоянно думает о ней, а еще больше о больном, которому предстояло сегодня стать ее невольным партнером в задуманном спектакле.

Замшевые куртки собирались приехать к двенадцати; время еще имелось.

В больнице уже знали о предстоящей съемке: в хирургии все блестело: свежевымытые окна, облезлые ручки на дверях, медные краны в умывальнике, старый, в трещинах и заплатах линолеум на полу. Ярцевцы явно не хотели ударить лицом в грязь. Если бы так каждый день! Право, стоило бы время от времени прибегать к этаким возбуждающим средствам, чтобы не спали на ходу. Ирина Георгиевна, избалованная прежней работой в большой столичной клинике, до сих пор не могла привыкнуть к здешним порядкам. Василий Васильевич уверял: вот-вот начнет строиться новая больница, давно бы приступили, никак не могут сговориться с местными властями — все хотят поживиться за чужой счет, жалуясь на бедность.

В операционной над булькающим автоклавом хлопотала Катя, еще вчера девица неопределенного возраста и наружности, сегодня туго, в барашек, завитая, с ярко-черными персидскими бровями и густым здоровым румянцем на щеках. Катя тоже хотела выглядеть на экране кинозвездой. Встретила она Ирину Георгиевну слезами:

— Все! Не приедут нас снимать, напрасно готовились!

И в злой своей разочарованности не выбирая выражений, принялась рассказывать о том, как «эти сволочи из первой палаты» обидели ночью того, «который с телевидения», и тот попросился утром на выписку и уже звонил куда-то; теперь, говорят, съемка отменяется…

— Кто говорит? — спросила Ирина Георгиевна насмешливо.

— Все!

— Ну, это еще не страшно.

И небывалый порядок в обшарпанном всегда хирургическом отделении, и раскрашенная, как матрешка, Катя, и даже неприятное сообщение о ночной ссоре в первой палате проходили мимо сознания доктора Соловьевой, едва задевая.

Вчера она еще раз распорядилась сделать больному анализы. Боли у него не усилились, наоборот, ослабли, температура упала, в анализах лишь небольшие отклонения от нормы. Хоть выписывай! Но что-то случилось вчера — непонятное, неуловимое. Глаза. Глаза у него стали нехорошие, словно бы провалились…

Он лежал, положив руки под голову, на Ирину Георгиевну взглянул равнодушно. Вчера ему сказали об операции. Ребята давно уже на уборке, он был у них за старшего, начальник гаража специально предупредил: «Ты, Петрович, прошу, с них глаз не спускай, сам знаешь, какая нынче молодежь…» Думал, дадут лекарство — и прощай городок Ярцевск, а вышло вон как — операция! В прошлом году так же прихватило, хотели оперировать, но обошлось: полежал три дня в больнице, отпустили, сказали: «В другой раз». Значит, все правильно, вот он, другой раз. Чему быть, того не миновать, и волноваться нечего.

Докторша Петровичу не больно нравилась: чересчур горда, выше всех себя ставит, слово скажет — будто милостыню подаст. Да и вообще лучше бы с мужиком дело иметь, тот если не пьяница, не шаромыжник — во всякой работе надежней. Однако с выводами он не спешил, торопиться не любил, присматривался к докторше внимательно. Может, гордость лишняя у нее от обиды на людей, кто ее знает? И так бывает.

Ирина Георгиевна подошла к нему, властным жестом пресекая попытку сесть. Живот у него был твердый, напряженный.

— Как провели ночь?

— Нормально, доктор.

Ночь он провел неважно: вправлял мозги соседу по койке. Петрович к нему с первого же дня стал приглядываться. Тогда в палате занятный разговор вышел: два ярцевских дедка, которые у окна лежат, третий месяц бедняги, маются, о войнах толковали.

— Эта война второй Отечественной называлась, а еще первая есть.

— Тоже с немцами, что ли?

— Нет, с французом! У них главный — Наполеон, а у нас этот… Багра… Багра… забыл!

Петрович со скуки подшутил:

— Баграмян.

— Во! Баграмян! — воскликнул дедок, просияв всем болезненно-желтым, обросшим седой щетиной лицом.

— Как же получается, — продолжал Петрович невозмутимо, — и я у Баграмяна воевал в эту войну. Сколько же ему было? Выходит, сто тридцать?

— Ну так что? Люди и дольше живут. Ты слушай, слушай… У них — Наполеон, а у нас — Баграмян!

И тут этот нервный сосед стал кричать. Вскочил с койки, усишками дергает, подбородком трясет.

— Вы, — кричит, — пещерные! Из каменного века!

Деды сильно сконфузились, притихли, и Петрович в тот раз промолчал, не любил торопиться с выводами…

— Больно? — Ирина Георгиевна помяла его живот.

— Есть немного.

— Значит, режемся?

— Вам решать, доктор.

Она улыбнулась чуть-чуть, углами губ, ободряюще и снисходительно. Примеривалась. Вот так она должна улыбаться, когда начнется съемка. Интересно, знает ли он? Впрочем, это не его забота…

Доктор Соловьева посидела в палате еще несколько минут, испытывая почему-то совершенно не свойственную ей растерянность, хотя продолжала улыбаться ободряюще и снисходительно, помня о наставлениях режиссера насчет психологической подготовки больного. Разговор у них не ладился. Ирина Георгиевна с непривычки никак не могла взять верный тон. Получалось как у неопытного следователя с опытным подследственным:

— Сколько вам лет?

— Сорок восемь стукнуло.

— Сами-то откуда?

— Из Степногорска.

— А как в Ярцевск попали?

— Проездом.

Потом пошло легче:

— Ночью что произошло? Больной из-за вас на выписку просится!

— Неужто? Зря. Ну, маленько критику навели, чтобы людей уважал, не себя одного.

— Что же вы ему сказали?

Ирина Георгиевна все еще не убирала руку с его живота, и он по-свойски накрыл ее своей ладонью. Ногти у него были ужасные — сбитые, обломанные, с заметной черной каймой.

— Сказал, что начальника его знаю.

— В самом деле знаете? — спросила она, с сомнением разглядывая эти обломанные ногти.

— Я таких типов знаю.

Действительно, ничего особенного ночью не случилось, ткнул пару раз подвернувшимся под руку костылем в бок нервному соседу: храпит, как жеребец, замучил всех, а разбудишь — скандалит, хоть из палаты беги. Вот тогда Петрович и сказал ему: «Учти, я твоего начальника знаю. Будут тебе неприятности». Эта штука у Петровича про запас, вроде козырной карты лежала. Не на всех действовало, конечно, он понимал, кому говорить. Если бы ему самому, например, пригрозили, он бы сильно удивился такой глупости. В прошлом году собрался в другой гараж перейти, поближе к дому; начальник за сердце схватился: в гараже десять машин без шоферов. Нет, если и опасался чего Петрович в этой жизни — не уснуть бы в долгом рейсе за баранкой. И только.

— Надо с вами поосторожнее. Вы с моим начальником не знакомы, случайно? — Ирина Георгиевна словно бы нехотя освободила руку.

— Работа у вас тяжелая, грязная, вам бояться нечего. Вы сами себе начальник, — ответил он спокойно.

И тут доктор Соловьева совершила странный, противоречащий не только ее принципам, но и общепринятым нормам поступок: достав из кармана халата маникюрную пилку, захватила поудобнее руку Петровича и принялась приводить в порядок его ужасные ногти. Спохватившись, бросила пилку на постель:

— Продолжайте в том же духе…

В дежурке Ирина Георгиевна нет-нет да и вспоминала свой порыв — то ли своего рода месть за минуты растерянности, то ли, наоборот, признание особых прав этого человека, который стал для нее со вчерашнего дня уже не просто больным, но соучастником в деле.

Не удержавшись, она заглянула в историю болезни. Шофер! Ну разумеется… Шофер! Забавно. Как раз недавно они советовались с мужем: не нанять ли им шофера? Институтская машина не очень устраивала Василия Васильевича, он мог пользоваться ею лишь в служебное время. Если приходилось вечером ехать на банкет, он садился за руль своей машины. Но что за удовольствие произносить тосты с бокалом минеральной в руке? Они решили все-таки шофера пока не брать: хлопотно. Теперь Ирина Георгиевна подумала: «Забавно! Мог быть и этот».

Время шло, миновали все сроки, а друзья родственника все не приезжали. Несколько раз тот звонил на службу, и ему неизменно отвечали: «Выехали. Ждите».

— Милый доктор! — говорил он, сложив молитвенно, лодочкой, ладони. — Не сердитесь, искусство всегда приблизительно, его служители не отличаются пунктуальностью. Они обязательно приедут.

Они приехали после обеда, и сразу в маленькой ярцевской больнице все перевернулось вверх дном. Из видавшего виды «рафика» выскочили пятеро: двое прежних, молодых, в замшевых куртках, трое незнакомых, еще моложе, в куртках из заменителя. Замшевые вбежали на крыльцо, остальные принялись выгружать аппаратуру. Больше в «рафике» никого не осталось. Ирина Георгиевна наблюдала за ними в окно. Через несколько минут она была уверена, что ошиблась: не пять, а по крайней мере двадцать пять! Казалось, не найти такого места в больнице, где не попался бы на глаза кто-нибудь из приезжих. Одного обнаружила в пищеблоке — снимал пробу у растерянной поварихи, другого в родильном отделении — беседовал с роженицами, призывая их дать любимой родине чудо-богатырей. Удовлетворив свое профессиональное любопытство, они собрались вместе, нимало не стесняясь Ирины Георгиевны, принялись обмениваться мнениями:

— Все отлично, старики, но где доска?

— Какая?

— Ну эта… «Охраняется государством как памятник древнего зодчества…» «Стиль барако».

— Мы, случайно, адресом не ошиблись?

— Не ошиблись, без паники! Будем снимать вот эту симпатичную тетю. «Женщина в белом» — знаменитый хирург — любимая ученица Склифосовского — юбилейная стотысячная операция — двадцать лет среди аборигенов — сеет разумное, доброе, пожинает вечное!

Обменявшись мнениями, гости снова разбежались, на этот раз вовсе исчезнув с глаз. Если бы не «рафик», приткнувшийся к больничному крыльцу, можно было бы подумать — навсегда. Но, как объяснил родственник, они лишь отправились знакомиться, с городом: возможно, им потребуются для телерассказа городские виды.

Он и сам тотчас куда-то сгинул, предоставив Соловьевой самой выпутываться из положения.

— Детки! — сказала она с ласковой яростью, когда те наконец вернулись, судя по их настроению, очень довольные видами города Ярцевска. — Может, начнем все-таки? Больной с утра ждет!

Вскоре Ирина Георгиевна сидела в ярком свете «юпитеров» на постели Петровича и вела с ним беседу, стараясь придать лицу выражение приветливой сосредоточенности. Видимо, это ей плохо удавалось, потому что замшевые куртки время от времени жизнерадостно покрикивали:

— Он что у вас, безнадежный? Почему такая скорбь? Операции не было, а уже хороните!

— Вы, кажется, из Степногорска? — сквозь зубы цедила Ирина Георгиевна. — А как в наш город попали?

— Из Степногорска, — отвечал Петрович, покорно жмурясь от яркого света, поскольку не любил торопиться с выводами. — Ехал, значит, из Степногорска через ваш город…

— Стоп! — раздалась команда. — Веселей, отец, не помираешь, чай!

Так и продолжалось это представление, пока Петрович не сделал окончательных выводов. А сделав их, сразу начал действовать: поманил толстым, так и не приведенным в благопристойность пальцем одного из замшевых, в котором определил старшего.

— Значит, так, хлопцы, — деловито распорядился он. — Значит, вы свою музыку кончайте. Надоело.

Ирина Георгиевна словно освободилась с помощью этих слов от наваждения.

— Да! Все, мальчики, все! — заторопилась она, поднимаясь и косым отстраняющим жестом предупреждая любые возражения. — Катя! Готовьте больного!