Старые мастера

Учителя Рубенса

Известно, что у Рубенса были три учителя: первые уроки он брал у малоизвестного пейзажиста Тобиаса Верхахта, продолжил занятия у Адама ван Норта и закончил их у Отто Вениюса. Однако в историю вошли лишь двое из его учителей, причем только Вениюсу она приписывает почти всю честь этого превосходного воспитания, одного из самых блестящих, каким когда-либо мог гордиться учитель. Действительно, именно Веншос довел Рубенса до мастерства и расстался с ним лишь тогда, когда он достиг если не зрелости лет., то зрелости таланта. Что же касается ван Норта, то известно, что это был действительно оригинальный художник, но своенравный человек, обходившийся со своими учениками очень грубо. Проведя в его мастерской четыре года, Рубенс не смог более выносить его и нашел себе в лице Вениюса другого учителя, более уживчивого. Вот приблизительно все, что говорят об этом временном наставнике Рубенса. Но все же именно ван Норт руководил Рубенсом в те годы, когда юность особенно восприимчива, хотя, по моему мнению, это не позволяет нам судить о степени того влияния, какое он оказал на молодой ум.

Если у Верхахта Рубенс обучился азбуке искусства, а у Вениюса прошел среднюю школу, то ван Норт дал ему нечто большее: он предстал перед Рубенсом как натура исключительная, непокорная, как единственный из живописцев, оставшийся фламандцем в то время, когда фламандцев по духу во Фландрии уже не осталось.

Нет ничего более противоположного, чем контраст, представляемый ван Нортом и Вениюсом, этими двумя столь неодинаковыми по характеру и, следовательно, столь различными по оказываемому ими влиянию индивидуальностями. Нет ничего более причудливого, чем судьба, призвавшая их, одного за другим, к разрешению столь ответственной задачи, как воспитание гения. Заметьте, что противоположности их характеров вполне отвечали тем контрастам, которые сочетались в сложной натуре ученика, столь же осторожной, сколь и дерзновенной. В отдельности они представляли собой противоречивые, непоследовательные элементы его характера, вместе они как бы воспроизводили всего Рубенса со всей совокупностью заложенных в нем возможностей, с его гармонией, равновесием и единством, но только без его гения.

Как бы мало мы ни знали гений Рубенса во всей его полноте и таланты его наставников в их противоположности, легко заметить все же — не касаясь вопроса, кто из них давал более разумные советы, — чье влияние на Рубенса было более глубоким: того ли, кто обращался к его рассудку, или того, кто взывал к его темпераменту; безупречного ли живописца, с восторгом говорившего ему об Италии, или сына своей родины, сумевшего, может быть, показать Рубенсу, чем он станет в свое время для мира, оставаясь величайшим художником своей страны. Во всяком случае, влияние одного легко объяснить, но оно едва уловимо для глаза, тогда как влияние другого очевидно без всяких объяснений. Стремясь найти какое-нибудь сходство своеобразной индивидуальности Рубенса с его учителями, я вижу лишь одну черту, имеющую стойкий характер наследственности, и эта черта перешла к нему от ван Норта. Но и говоря о Вениюсе, я отстаиваю для этого незаслуженно забытого человека право фигурировать подле Рубенса.

Веншос был незаурядным человеком. Правда, без Рубенса вряд ли ему удалось бы сохранить тот ореол, каким он окружен в истории. Но, во всяком случае, исходящее на него от его ученика сияние озаряет личность благородную и величавую, личность высокой культуры, художника искусного и подчас даже оригинального благодаря разносторонности проявляемых им знаний и естественности его таланта — настолько его блестящее образование стало неотъемлемой частью его натуры. Словом, как человек и как художник он получил одинаково совершенное воспитание. Он посетил Флоренцию, Рим, Венецию и Парму. Но в последних трех городах он, без сомнения, пробыл дольше всего. Римлянин по своей скрупулезности, венецианец по своим вкусам, он был особенно тесно связан с Пармой в силу того внутреннего сродства, которое проявляется сравнительно редко, но зато более глубоко и непосредственно. В Риме и Венеции Веншос нашел две не имеющие себе равных школы, в Парме же — всего лишь одинокого творца, без связей, не обладавшего собственной теорией, не претендовавшего на звание учителя. Не питал ли он в силу этих различий большее уважение к Рафаэлю, более пылкие чувства к Веронезе и Тициану, но особо глубокую нежность — к Корреджо? Видимо, это так. Удачные композиции Веншоса несколько банальны, довольно бессодержательны и редко блещут фантазией. Изящество, которым он был обязан как самому себе, так и своей близости к лучшему обществу и лучшим мастерам, неустойчивость убеждений и вкусов, безличность колорита, лишенные естественности и стиля драпировки, невыразительные головы, винно-красные, но довольно холодные тона — все это, вместе со свойственной художнику благопристойностью, производит впечатление ума развитого, но посредственного. Вениюса можно представить превосходным учителем, дающим отличные уроки, но эти уроки не подтверждаются его собственной жив описью. И все же живопись Веншоса намного лучше, чем кажется на первый взгляд. В подтверждение назову его «Мистическое обручение св. Екатерины», полотно, висящее в Брюссельском музее над «Поклонением волхвов» Рубенса, с правой стороны.

Эта картина сильно поразила меня. Она относится к 1589 году и вся напоена соками Италии, которые глубоко впитал в себя художник. Вениюсу было тогда тридцать три года. Вернувшись на родину, он занял выдающееся положение как архитектор и живописец Александра Пармского. От его семейного портрета, находящегося в Лувре и относящегося к 1584 году, до «Мистического обручения св. Екатерины», то есть за пятилетний промежуток, он сделал огромный шаг вперед. Можно подумать, что итальянские воспоминания дремали в нем, пока он находился в Льеже, при князе-епископе, и пробудились, лишь при дворе Фарнезе. Эта картина — лучший и изумительный итог полученных им уроков. Она интересна тем, что выявляет особенности самого Вениюса среди множества разных влияний, показывает направление его природных склонностей и, более отчетливо вскрывая источники его вдохновения, уясняет, к чему именно он стремился. Не стану описывать вам эту картину. Однако она кажется мне заслуживающей внимания, и я воспроизведу беглые заметки из моей записной книжки на эту тему.

«Больше богатства и гибкости, римского элемента меньше, хотя на первый взгляд общий тон — римский. В нежности типов, прихотливой смятости тканей, некоторой манерности рук ощущается Корреджо, воспринятый через Рафаэля. Ангелы в небе образуют красивое пятно. Темно-желтая в полутени драпировка напоминает тент с глубокими складками, наброшенный на ветви деревьев. Христос обаятелен, молодая, миниатюрная св. Елизавета восхитительна. Опущенный взор, детски целомудренный профиль, красивая, хорошо посаженная шея, непорочный облик рафаэлевских мадонн, очеловеченный под влиянием Корреджо и собственного ярко выраженного чувства. Белокурые волосы, почти сливающиеся с белизной тела, бело-серые тона одежды, незаметно переходящие один в другой, краски, то нюансированные, то звучащие в полную силу, то сливаются, то образуют контрасты, весьма прихотливо следуя новым законам и собственной фантазии автора. Это чистая итальянская кровь, перелитая в жилы, способные претворить ее в новую кровь. Все это подготовляет Рубенса, возвещает его, подводит к нему вплотную».

«Несомненно, что „Мистическое обручение св. Екатерины“ могло озарить и толкнуть вперед этот тонкий ум и этот пылкий темперамент. Основные элементы, композиция, расположение пятен — итальянского происхождения. Светотень здесь смягчена и более изменчива; желтый цвет — уже не тот, который присущ Тинторетто, хотя и был создан первоначально им. Перламутр тел — тоже не тот, что у Корреджо, хотя столь же сочный. Кожа менее плотная, тело более холодное, грация более женственная, носящая скорее местный характер. Фон чисто итальянский, но в нем исчезла знойность. Гамма рыжеватых тонов уступила место гамме зеленых. Более причудливое размещение теней. Свет более рассеянный и не столь строго подчиненный узору форм. Вот как Веншос претворил в себе итальянские воспоминания. Это была очень слабая попытка акклиматизации, но все же она налицо. Семь лет спустя, в 1596 году, Рубенс, для которого Ничто не проходило бесследно, вступив в Мастерскую Вениюса, нашел там образец весьма эклектической живописи, едва начавшей освобождаться от влияний. Большего ожидать от Вениюса было нечего. Но и этого оказалось достаточно, чтобы в творениях Рубенса сохранился если не глубокий отпечаток, то, во всяком случае, след морального влияния его учителя».

Как вы видите, Вениюс владел больше внешней стороной искусства, нежели его сущностью, у него было больше порядка, чем природных дарований, прекрасное образование, но мало темперамента и ни капли гениальности. Он давал хорошие примеры, сам будучи прекрасным примером того, чего могут достичь во всех областях хорошо направленный ум, гибкость понимания, деятельная, хотя и нетвердая, воля и совершенно исключительная способность применяться к условиям.

Ван Норт составлял разительный контраст Вениюсу. Ему недоставало почти всего того, чего добился Вениюс, но зато он от природы обладал тем, чего тот был лишен. У него не было ни культуры, ни благовоспитанности, ни изящества, ни умения держать себя, ни покорности, ни душевного равновесия, но зато было подлинное, притом очень яркое, дарование. Нелюдимый, вспыльчивый, буйный, неотесанный — таким его создала природа, и таким же он оставался как в жизни, так и в своих произведениях. Это был непосредственный, порывистый человек, может быть, даже невежественный, но, во всяком случае, настоящий человек: полная противоположность Вениюсу, антипод итальянца, фламандец по рождению и темпераменту, так и оставшийся фламандцем до конца. Вместе с Вениюсом они прекрасно представляли собой два элемента — местный и иностранный, между которыми на протяжении ста лет раздваивался дух Фландрии, причем один элемент почти совершенно подавил другой. На свой манер и в соответствии со своей эпохой, но ван Норт оставался последним отпрыском могучего национального движения, естественным и живым плодом которого были ван Эйк, Мемлинг, Квентин Массейс, Брейгель старший и все портретисты, каждый по-своему выражавшие дух своего века. Насколько в жилах ученого мастера Вениюса старая германская кровь изменилась, настолько же обильная, чистая и богатая текла она в сильной и мало-культивированной натуре ван Норта. По своим вкусам, влечениям и привычкам ван Норт был простолюдин.

Он был груб и, как передают, любил выпить, говорил очень громко, дерзко, но откровенно, прямо и бесцеремонно — словом, в нем было все, кроме веселости. Чуждый как свету, так и академиям и одинаково к ним не приспособленный, он был настоящим художником по силе творческого воображения, верности глаза и руки, быстроте, сообразительности и несокрушимой самоуверенности. У него были два основания дерзать: он верил в свою способность делать все без посторонней помощи и ничуть не смущался своим невежеством.

Судя по произведениям ван Норта, ставшим большой редкостью, и по тому немногому, что сохранилось до нашего времени от его восьмидесятичетырехлетней трудовой деятельности, он любил то, что на его родине уже давно перестали ценить: действие, даже героическое, выраженное во всей его грубой правде и свободное от всякой идеализации, мистической или языческой. Он любил полнокровность в людях, любил стариков, побуревших, поседевших и огрубевших в суровой работе, лоснящиеся, сальные волосы, нечесаные всклокоченные бороды, налитые кровью шеи, широкие плечи. Как живописец ван Норт предпочитал резкие акценты, сильные световые удары, яркие кричащие и мощные тона. Он писал широкими мазками, почти не слитыми, сверкающими, сочными, струящимися. Кисть его была стремительной, уверенной и точной. Он словно ударял кистью по полотну, накладывая на него скорее тон, чем форму, и полотно звенело под ее ударами. Он нагромождал на небольшом пространстве множество фигур, притом самых крупных, создавал из них многолюдные группы, чтобы таким путем лучше выделить общий рельеф, ярче оттенявший рельеф отдельных фигур. Все, что могло блестеть, блестело у него: лоб, виски, усы, белки глаз, края век. Передавая такими средствами действие яркого света на кровь, изображая влажную и блестящую от жгучего зноя кожу, обильно пользуясь красным тоном, как бы исхлестанным мазками серебристых красок, вац Норт сообщал своим фигурам особую напряженную активность и, если можно так выразиться, «потный» вид.

Если эти черты ван Норта подмечены верно — а мне кажется, что это так, поскольку я наблюдал их в одном очень характерном произведении ван Норта, — то несомненным становится огромное влияние этого человека на Рубенса. У ученика в крови было, безусловно, многое от учителя. Он обладал почти всем тем, что делало самобытным его учителя, но, кроме того, и многими другими дарованиями, придававшими его творениям необычайную полноту и исключительную уравновешенность духа. Рубенс, как о нем писали, обладал спокойствием и ясностью; ясность эта проистекала из его непоколебимого здравого смысла, а спокойствие объяснялось изумительным равновесием, когда-либо царившим в человеческом мозгу.

Несомненно, однако, что между ван Портом и Рубенсом существует явная родственная близость. Кто сомневается в этом, пусть посмотрит на Иорданса, соученика Рубенса и его двойника. G годами, по мере воспитания, черта, о которой я говорю, могла исчезнуть в Рубенсе. Но в Иордансе при его исключительном сходстве с Рубенсом она сохранилась, так что в настоящее время благодаря этому сходству двух учеников можно распознать наследственные черты, связывавшие того и другого с их общим учителем. Иордане, несомненно, был бы совсем иным, если бы ван Норт не был его руководителем, а Рубенс — его постоянным образцом. Без этого наставника вряд ли и Рубенс был бы таким, каким мы его видим. Вероятно, его искусство было бы лишено той единственной черты — простонародного акцента, — которая связывает его с народными массами и делает его столь же понятным им, как и умам утонченным. Как бы то ни было, но природа действовала здесь будто ощупью, когда с 1557 по 1581 год подыскивала ту форму, в какую должны были вылиться элементы нового искусства во Фландрии. Можно сказать, что она испытывала ван Норта, колебалась относительно Иорданса и только в Рубенсе нашла то, что ей было нужно.

Мы подошли к 1600 году. Отныне Рубенс может обходиться уже без наставника, но еще нуждается в учителях. Он едет в Италию. Что он там сделал, известно. Он прожил в ней восемь лет, в возрасте от двадцати трех до тридцати одного года. Он останавливается в Мантуе, открывает свою дипломатическую карьеру путешествием к испанскому двору, снова возвращается в Мантую, едет в Рим, Флорению, Венецию; затем из Рима переезжает в Геную. Там он встречается со знатью, становится известным, овладевает полностью своим талантом и достигает славы и богатства. В 1609 году, после смерти матери, Рубенс возвращается в Антверпен, где без труда добивается признания его первым мастером своего времени.