Старые усадьбы

ИСТОРИЯ ОДНОГО ДОМА[234]

Первый раз я был в Мариенгофе[235] поздней весной. Ярко зеленела и смеялась пробивающаяся трава, застенчиво кутались в обновленную листву деревья. Солнце, всю зиму запрятанное тучами, ласково усмехалось в голубом высоком небе. Чуть-чуть, иногда, задевали его легкие, как белые барашки, пасущиеся облака. Словно голубое море расстилалось над землей.

Далеко-далеко видно, как убегает, извиваясь, капризная дорога, и там на берегу реки стоит небольшой дом. Он весь белый, такой маленький, аккуратный, и чувствуется, что в нем живут уже давно. Старые дома, как и старые люди, как-то особенно греют и тревожат, когда играет кругом молодая жизнь. Дом Резвых в один этаж, типа так называемых голландских домов, которые так любили при Петре Первом. Много таких зданий видишь в Швеции, и мариенгофский домик — очень характерная постройка такого рода. Живописно поставлен он при впадении Солки в Лугу и глядит, как приземистый карлик на фоне столетних деревьев, построенных в «циркумференции». Еще при шведском владении дом составлял собственность баронов Блеекен, и последний представитель рода, генерал-аншеф (l763), владел многими имениями: Сала, Мариенгоф и Блеекенгоф — всей той земельной территорией, которую тогда называли Терпигорьем. Со смертью последнего Блеекена земля перешла к сестре его, шведской подданной фон Маркварт, у которой купил ее шведский консул в Нарве по фамилии Дельфин, а у него в первые годы XIX века приобрел Мариенгоф генерал Дмитрий Петрович Резвой[236]. И доселе сохраняется и тщательно бережется членами этой семьи маленький старый дом — последний свидетель шведского владычества. Хорошо ему стоять у векового сада, глядя окнами на водяную гладь тихо струящейся Солки. А по стеклам окон скользят тени смутных колыханий травы, растущей у дома, и приветливо глядит белое, уютное и опрятное жилье среди дикой, растрепанной природы… Я не могу говорить о русском помещичьем доме, не говоря об его окружающем. В усадьбах — в очагах художественного быта — важны не подробности, не частности, а все то общее — краски, звуки и фон, которые, взятые вместе, создают нечто знаменательное и важное. В этом вся русская жизнь: в слиянии многих разрозненных элементов, которые и дают в целом то своеобразное обаяние, которое порабощает всякого в русской деревне. И нельзя отделить дома от деревьев, его осеняющих, птичьего говора, от игры красок на узорах стен, блеска мебели в комнатах, от топота листьев за окнами и немого разговора портретов, от тихой думы старинных книг на полках и от хриплого кашля часов на стене. Пусть позабудем мы и слова «чистое искусство», и grand art, и все те, нужные иногда в книгах, выражения, которые, в сущности, — только условные символы нашей беспомощной мысли. Здесь в русской деревне, нам не надо всего этого, и, быть может, даже ненужным показалось бы оно здесь. Здесь нечто более важное — единение действительности с выдумкой, правды жизни с неправдой, которую надумал человек. Помните, как говорит Гоголь об этой слиянности: «Все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа… и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности…»

Я вошел в дом Мариенгофа и стал обходить его маленькие комнаты. В небольшой передней стоял громадный голландский шкаф. В открытую дверь была видна небольшая столовая, уставленная отличной мебелью Петровского времени, а на уютном столе мягко сверкали старые хрустальные бокалы. Отменные в этой комнате висели картины. Все они были подарены генералу Д. П. Резвому его друзьями, покупавшими их во время похода русских войск в Париж. Дмитрий Петрович происками Аракчеева покинул службу, но, любимый и уважаемый всеми, сохранил добрую память о себе. И вот в столовой все следы дружеского расположения в виде «мертвой природы» и с подписями дарителей: «Д. Фалькенбург подарок Д. Д. Шепелева в Варшаве 1815 г.»; «А. Ферповень в Любеке 1815 г.»; «Депорт в Гамбурге 1814 г.»; «Дебридт подарок П. А. Лазарева-Станищева в Любеке 1815 г.» и множество других — целая история голландских и немецких зверописцев конца XVIII и XIX столетий. Потом входишь в гостиную, где опять видишь разных зверей и птиц на стенах. Тут Вееникс «Подарок жены моей в С.-Петербурге 1816 года», «Д. Фалькенборх — подарок Бегунова в Любеке 1816 г.», какой-то «Габриэль Романо — подарок Г. М. Шульмана, Голубцова и В. А. Нодбека в Любеке 1815 г.» — все с аккуратными записями, дабы о подарках не позабыли и внуки.[237] Тут же пузатый комод, отличный, Елизаветинской эпохи — русский Louis XV. Следующая комната — красная гостиная, увешанная портретами, — живыми рассказчиками семейной хроники Резвых. Петр Терентьевич (1729–1779) и жена его, Анна Дмитриевна (†1801), урожденная Кукина, писаны каким-то русским живописцем «рокотовским» пошибом[238]. Он — с умным лицом, большими глазами и тонкими губами, чуть-чуть сутулый, она — такая прямая и стройная, с немного заносчивой усмешкой на круглом, чисто русском лице. Рядом дочери их: Татьяна Петровна, в замужестве Разнатовская, и Анна Петровна (176? — 1848), жена графа Ивана Павловича Кутайсова — брадобрея и наперсника Павла. Первая писана Левицким, а вторая, пожалуй, Рокотовым[239]. На другой стене — брат Дмитрий Петрович (1762–1823), ярко и живо запечатленный кистью Дау. Храбрый воин, генерал Двенадцатого года, всеми любимый квартирмейстер не угодил Аракчееву. В семье Резвых рассказывают следующий факт: однажды у Дмитрия Петровича собралось за столом несколько сослуживцев. Говорили о том, что Аракчеев недавно сказал кому-то из артиллерийских офицеров: «Уйди ты в отставку — да я тебе пенсию в тысячу рублей назначу». На это будто бы хозяин дома сказал: «Тысячу! Да я ему самому дам три от себя, только бы ушел!»[240] Слова эти были переданы всесильному Аракчееву, и он решил отомстить Резвому. В эту эпоху Дмитрий Петрович был уже несколько лет в чине генерал-лейтенанта и прекрасно шел по службе. Можно себе представить его изумление, когда в одном из приказов он читает о своем увольнении в чине генерал-майора. Пораженный и взволнованный, едет он в Петербург и является к Аракчееву, прося доложить, что приехал генерал-лейтенант Резвой. Аракчеев выходит и говорит: «Генерал-лейтенанта Резвого я не знаю, но отставной генерал-майор Резвый мне известен», — и вместе с сим подает Высочайший приказ с подписью императора Александра об увольнении генерал-майора Резвого. Дело в том, что император, всецело доверяя временщику Аракчееву, снабдил его многими пустыми бланками за своей подписью, предоставляя право их заполнять. И «без лести преданный» граф с неслыханной жестокой несправедливостью и беззаконием переименовал генерал-лейтенанта в генерал-майора! Послужной список Дмитрия Петровича Резвого и семейные документы вполне подтверждают этот невероятный факт.

Другие семейные портреты Резвых также глядят со стен. Вот Надежда Васильевна Резвая (1780–1845), урожденная Налетова, супруга Дмитрия Петровича, вот сестра ее, умершая в девицах Екатерина Васильевна (1787–1869), сопровождавшая своего шурина в походе и оставившая любопытные записки. Мило уставлена комната мебелью с лебедями и сфинксами, и тут же стоит очень занятный белый с черным secretaire…[241] Потом идут другие покои с разными портретами на стенах, с чудной большой печкой Петровского времени, занимающей весь угол рабочего кабинета хозяина. Чем-то приветливым и уютным веет от этого старого жилья, и опять хочется в него вернуться и бродить в нем…

Второй раз я был в Мариенгофе ранней осенью. Листва, зеленая и полнокровная, еще висела на деревьях. Вспаханные поля уходили линейками-бороздами к горизонту. Косой, крупный дождь серой марлей затягивал небо. Вдали синим уже казался лес. В небе стояло еще не закутанное тучами солнце, и уже немного нерешительно лило оно на землю свои последние лучи.

На той же реке стоял еще тот же дом. Он такой же старый и чистенький, да и зачем ему перемениться за два лета? Внутри осенью все то же. Только не так радостно улыбаются стаканы на столе в столовой, и робко скользят по ним солнечные лучи. Предметы в доме все те же: та же мебель и те же портреты на стенах. Опять ходишь из комнаты в комнату, и так же, как тогда, стучат шаги, и так же глядят портреты[242]. Но среди всех этих мертвых жильцов есть один, какой-то особенно красивый и странный. В красной круглой гостиной, у левого окна, стоит небольшое бюро крепостной работы. Оно очень затейливое, с круглым «туловищем», на изогнутых ножках, которые оканчиваются копытцами. Снизу его женщина с крыльями и широко открытыми глазами обеими руками поддерживает корпус. Хитро выложен орнаментом большой ящик бюро с прекрасным бронзовым вызолоченным ушком замочка. Внимательно рассматривая эту вещь, примечаешь ее какую-то совсем особенную, «человеческую» наружность. Надо найти ключ, который где-то запрятан. Я вставил его в замок, открыл ящик и нашел мелким почерком исписанную тетрадку. Бумага слегка пожелтела, шуршала как-то грустно и сердясь, и неровный женский почерк бежал со страницы на страницу. Я сел в кресло и принялся читать.

Эмма разбудила меня, я открыла глаза и увидала прелестный букет цветов: желтофиолы, тюльпаны, розовые, лиловые, синие гиацинты, иван-да-марья, — все это благоухало мне навстречу. Ваш любимец князь Голицын[244][245] прислал это мне. Ничем я не могла быть так обрадована, как этим подарком. К обеду был наш милый граф Цукато[246], со своим сыном Николинькой, красивым мальчиком, князь Голицын и майор Везелицкий. Бонапарте женился на австрийской принцессе, и многие королевы должны были собраться к ним на бракосочетание. Его прежняя жена остается в Париже, получает 3 000 000 ежегодно, имеет свой дворец и свиту, а у нынешней — 200 статс-дам…

Г. обедал у графа Каменского[247] и тотчас после обеда пришел домой, и все уселись за бостон. Граф Цукато, князь Мамат Казин, камер-юнкер Багреев[248] и Г., а мы поехали кататься в коляске. Погода была божественная; на Плимбарах были очень многие — это называется «Герестрео». Здесь были русские дамы, и, когда мы подъехали, все закричали: «Ах! Катерина Васильевна!» Но мы не выходили, а все ездили кругом. К нашей коляске подошел генерал Булатов[249], поцеловал нам руки и, вообще, показался приятным, веселым человеком. Оба князя Меншиковы[250] шли около нас. Мы оставались недолго, поехали все домой, а Голицын верхом следовал за нами. Начался дождь — все давай Бог ноги, и мне было очень забавно, когда все верховые промокли. Приехали домой и пили чай. У нас были: полковник Зак, майор Везелицкий, князь Голицын, князь Мамат Казин, оба князя Меншиковы, граф Войнович, все они играли в бостон до 1 часу ночи. Князь А. Меншиков заставил меня много смеяться, он рассказывал и выискивал всевозможные смешные слова. Он премилый, поет песни из Чингизер:

Он весьма умный и находчивый человек.

Приехал еще гвардии артиллерист князь Горчаков[251]. Он только что был у нас. К обеду был Войнович. Вскоре после стола пришла майорша Тимофеева со своей сестрой; они приехали сегодня из Б… Сестра очень дурна и очень мала — ты бы испугалась ее; Войнович — шутник: строил всевозможные гримасы, и я едва могла удержаться от смеха. К вечеру они уехали, сестра просила их назавтра к обеду, а на лестнице их встретил Меншиков и спросил меня тотчас: «Что это за дамы»? Граф Войнович и Меншиков играли до часу в бостон.

К обеду была Тимофеева со своей сестрой, князь Мамат Казин, доктор Бутков, артиллерийский офицер Натар и князь Н. Меншиков. Князь Саша Прозоровский[252] болен. После обеда мы поехали на Герестрео. Малиновский был с нами. Там мы встретили графа Каменского и очень многих других. Он был так вежлив, раскланялся с нами издали. Мы все катались кругом. Были почти все русские дамы, а именно: Ребиндер, Шостак, Логинова с сестрой Волховской, Бестужева, madame Кирибо, красивая гречанка; о мужчинах я не хочу и говорить — они все были. Дежур-генерал премилый, он много меня смешил. Он сказал мне: «Вы, наверно, с удовольствием смотрели на графа Каменского: молодой человек, которого император находит достойным командовать такой большой армией, а так как вы не замужем, и знаете русскую пословицу „Суженого-ряженого конем не объедешь“, то над этим не должно смеяться». При этом он все ходил передо мною задом — одним словом, нам было превесело. Я, Логинова, ее сестра и Бестужева бегали туда и сюда, а наш спутник непременно хотел узнать наши тайны. Бестужева — молоденькая маленькая женщина и совсем по-детски рассказывает нам всевозможные глупости и говорит: «Пойдемте, девушки, я вас поведу к дежур-генералу, который наговорил мне столько комплиментов»… Генерал Иловайский, слушая сие, засмеялся и сказал ему: «Давно ли от жены вашей письмо получили?» Все начали смеяться… Полковница Волховская уверяет, что она в меня влюблена; она попросила нас завтра к обеду, и, если сестра не приедет, мне все же придется быть. С Плимбар пришли к нам генерал Иловайский, дежур-генерал, Булатов, Фонтон, маркиз Maisonfort, оба князя Меншиковы, граф Войнович и храбрый граф Самойлов[253]. Он несколько дней тому назад прибыл из Петербурга, где получил Владимира четвертой степени. Этого еще слишком мало за его храбрость! Дежур-генерал просил меня петь, но у меня не было никакой охоты. Он сказал: «В воскресенье за это будут в Герестрео музыканты». Само собой разумеется, я не выдержала: побежала к фортепиано и живо пропела несколько песен, которые ему очень понравились. Он сказал, что граф Каменский намерен дать бал в Герестрео, а мы этого все хотим. Сперва играли в бостон — граф Самойлов, князь Мамат Казни, гусар князь Меншиков и Г., потом опять Г., граф Войнович и князь Н. Меншиков. Мамат Казин смотрел и сердился, когда неверно ходили. Все сидели еще очень долго у нас после ужина. Спи хорошенько, я иду сегодня довольная спать. Ваш любимец Голицын был также у нас; он интересуется всеми вами. Счастливец!

Вчера мы прибыли сюда и дышим, благодарение Богу, свободнее. У нас здесь маленький домик из пяти крошечных комнаток, и все же он мне представляется дворцом. Вчерашний день прошел весело; нас приняла хозяйка и так называемый барон, который нас очень позабавил: он был выпивши, говорил об императрице Екатерине и об императоре Иосифе — одним словом, полусумасшедший. Наш первый выход был в церковь. Греческая церковь совсем близко от нас, и я очень искренне благодарила Бога, что он так счастливо избавил нас от большой опасности. Мы думали спать здесь на соломе, но и об этом Бог позаботился: одна горожанка, которая живет возле нас, прислала нам сейчас постельное белье — такое красивое и опрятное, что мы без раздумья улеглись спать. Советница и Гельмерсен были также у нас. После обеда мы хотели пойти гулять, но пришла Дельден — красивая барыня. Пекаря жена прислала нам сегодня рано утром пирожное. Мы послали Эрдману свежий хлеб пфеферкухен и печенье; я написала ему, что я ему посылаю кавитцельское печенье, что это лучший кондитер в Риге, о котором мы с ним часто говорили. Теперь Гельмерсен был опять с одним полковником, веселым стариком, который спросил, попадет ли он в мой дневник, на что я ответила, «что все хорошие люди туда попадают». Он был так добр, что нас всех потчевал вареньем. Из карантина нам отдали только то, что у нас было на себе; наш наряд был премилый — мы были все так толсты, что едва могли двигаться.

Только что мы вчера сели за стол, как пришел Фазарди и извинился за свою жену, что она не может прийти к нам, так как у нее болят зубы, и пригласил нас к себе вечером. Он сказал, что слышал, будто наш старик будет послан в Бессарабию генерал-губернатором, но я не думаю, чтобы это была правда, потому что он сам туда не захочет и многие найдутся, которые ищут этого места. Гельмерсен был весь день у нас, а вечер мы провели очень приятно у Фазарди. Они прислали за нами карету; все общество состояло из французов и итальянцев: Буши с женой и ее матерью, madame Прево — знаменитая актриса из Петербурга, 73-летняя женщина, такая свежая и веселая, что она кажется не старше 50 лет; поет, играет на рояли; приятная женщина, так же как и дочь, она имеет уже двух больших сыновей, из коих старшему 25 лет. В доме у Фазарди живет капельмейстер — старый итальянец с страшно длинным носом, он играл на гитаре, пел, также и madame Фазарди; потом пела я и аккомпанировала себе на гитаре, и капельмейстер тоже. Я должна была очень много петь, и меня хвалили все, в особенности же капельмейстер просил постоянно, чтобы я пела. Был там еще артиллерийский генерал флота Лобри. Гостиная у Фазарди — прямо музыкальный магазин: на стенах висят 4 гитары, 3 скрипки. Все нашли, что у меня много сходства с Лизеттой Брюммер. После ужина мы скоро поехали домой, так как было уже поздно. Все провожали нас; madame Бутми сказала мне: «Прощайте, мой прекрасный ангел, берегите ваш талант», а старая сказала: «Берегите ваш голос». Только что приходил Бутми, веселый старик. Он был дежур-майором у князя Потемкина, и потому Павел не мог его выносить. Сегодня он хочет после обеда свезти нас в Спасское, откуда каждый день возят нам прекрасную воду — память Потемкина. Гельмерсен был только что у нас — он едет в свои болгарские колонии. Завтра Бутми хочет вести нас в депо, чтобы показать редкости; он говорит, что здесь есть многое, чего даже в Петербурге не увидеть; ему 60 лет, а он такой свежий и веселый. Он говорил с сестрой по-немецки, и довольно комично. Когда сегодня он сказал: «Непобедимый — uniiberwindig» — я едва могла удержаться от смеха и сказала: «unuberwindlich»[254]. Речь была о Бонапарте, он держался непобедимым, а все же русские его одолели. Здесь рассказывают много новостей, Бог знает, все ли они правдивы. В особенности не верится, что Бонапарте умер. Это известие слишком приятно, чтобы ему поверить.

Вечером Только что мы вернулись из Спасского — загородного дворца князя Потемкина, расположенного в красивой местности. Дворец стоит на горе, из которой течет самая лучшая вода. На берегу Буга есть сад и колодец, откуда берут воду, и для этого приезжают на лодке. Мы пили эту воду в карантине и нашли ее необыкновенно вкусной. Местность прекрасная, дворец совсем простой; летом здесь часто будут даваться балы. Бутми хотел сегодня везти нас во что бы то ни стало к Фазарди, но у нас топили баню. Сестра уже в бане. Бервиц пишет Катте Рейнгард и просит, чтобы она ему писала почаще. Сегодня я ей диктовала письмо, которое его, наверно, рассердит, и это-то меня и радует. Я получила письмо от Эрдмана. Я все еще не могу забыть 73-летнюю госпожу Прево. Какая веселая старушка!

Сегодня утром мы были в депо с Бутми. Гельмерсен был также с нами. Этот кабинет основан только 8 лет назад, и в нем очень много красивых вещей, в особенности минералы. Зак писал несколько раз к герцогу, чтобы он его выпустил из карантина через 6 недель, потому что ему нужно ехать в армию; мы были совершенно спокойны, потому что думали, что если позволят Заку выехать, то мы имеем то же право, но вышло не так. Зак будет выпущен со всем своим обозом, который состоит из 15 подвод, а у нас только 5, и они должны здесь остаться. Сестра хочет писать герцогу[255]. Госпожа Зак — глупая особа, она сказала вчера сестре: «Мы получим от Дюка именное повеление, чтобы нас выпустили, так как мой муж и я тоже едем в армию». Как над этим не смеяться до упаду! Я знаю, если мы даже на 6 недель позже выедем, то мы все же их скоро нагоним, потому что езда в армию необыкновенно быстрая, через 10 час. выезжают, а через час останавливаются. По 15 верст каждый день. Мы с ней вместе выехали из Одессы — нагляделись на эту комедию. Почтенная дама ежеминутно падала в обморок и кричала: «Везите меня назад в Одессу».

Несколько дней назад мы были в карантине у нашего обоза; погода была очень хорошая. Гельмерсен был с нами. До берега ехали мы в коляске Дельденов; но она так мала, что бедный Гельмерсен должен был сидеть на козлах. Эрдману принесли мы паштет и кучу пирожных, пфефферкухен и яблок, и он с такой радостью летел нам навстречу, что потерял свою фуражку и чуть не упал. Вчера была госпожа Фазарди у нас, а к вечеру вместе с ней мы поехали к ним. Бутми, Эрдман и Гельмерсен были также с нами, госпожу Прево мы встретили уже с ее внуками. Две особы доставили мне немалое удовольствие: один ногайский князь, который был одет, как мужик, в сером армяке, — он играл с Фазарди в шахматы и ежеминутно ходил молиться; другой был известный Гельвиг, который очень хорошо насвистывает — он аккомпанировал себе на рояле и премило насвистывал. У него много сходства с графом Сергеем Каменским[256] и даже с Николаем Каменским. У Фазарди были недолго. Эрдман пришел с нами, и так болтали мы с ними до часу; между прочим, он сказал, вероятно, чтобы меня рассердить, что мой брат Бервиц очень фальшив и не говорит ни об одном человеке чего-нибудь хорошего. О, если бы даже весь свет это утверждал, то я все же бы этому не поверила!

От герцога сестра уже получила давно ответ, он пишет очень вежливо и к Языкову. Адмирал прислал приказ выпустить нас из карантина. Сегодня наш срок, но погода так плоха, что нельзя выйти. Сегодня первый раз большой мороз и снег. До сих пор погода была невыразимо прекрасная. Гельмерсен все дает мне понять, что он в меня влюблен, но я делаю вид, что ничего не понимаю. Катя К. смеется над ним за то, что он на меня постоянно смотрит большими глазами.

Вчера была очень плохая погода, шел снег, и ужасная метель. Гельмерсен был у нас целый день; как говорит Катя: «Сидел до первого обморока».

Мы взяли итальянца и француженку — муж и жена: она парижанка, а он грек из Италии. Гельмерсен принес мне газеты; имена, которых я ищу, не нахожу. Б. и Меншиков должны быть у Платова. Как я рада, что он граф! Сегодня утром были Гельмерсен и Эрдман. В Киеве и Бердичеве должна быть тоже чума, и мы не знаем, куда ехать. Мы хотели в Полтаву — хоть в чуму опять попасть, — но здесь уже не хотим дольше оставаться.

Бут замерз сегодня, и уже люди переходят его.

Граф Матвей Иванович Платов (1751–1818), донской атаман.

Наш экипаж мы еще не скоро получим. Какая досада! Гельмерсен был у нас; мы вместе поехали к берегу в санях тройкой. Сейчас я прочла Манифест от 3-го ноября. Он очень хорошо написан, особенно благодарность к народу. Нашу француженку, madame M…, хвалит весь город. Сегодня Андреев день. Доктор Д. был здесь и говорит, что сегодня идет любительский спектакль, — будут играть «Черного человека». Эрдман был у нас и к обеду пошел на праздник.

Сестра поехала с Катей К. и Гельмерсеном в карантине; по льду их перевезли люди. Эрдман был у нас. В 5 часов пришли наши из карантина и обедали.

Вчера доставили наш экипаж, мы едем через несколько дней. В Одессе уже чума у консула Кобли в доме. Как мне жаль его и его детей.

Мальчики, Гельмерсен и Эрдман были к обеду, и он сидел до сих пор, то есть «до первого обморока». Из армии самые лучшие вести, но Бог знает, все ли они верны, ибо слишком приятны. Вчера Гельмерсен рассердился на меня: я выпила «за здоровье гусаров» и была вне себя от восхищения, как всегда, когда я думаю о своих гусариках. Гельмерсен сказал: «Я в состоянии и буду гусаром! Тогда я вам, быть может, также немного больше стану нравиться!» Сегодня я копировала Мимку (habe ich Mimka kopiert). Как он играет на фортепиано пассажи! А потом я пела Б. его любимые песни — я должна окончить писать, потому что мне еще нужно прочесть две книги: «Матери-соперницы, или Коварство» госпожи Жанлис. Вчера были госпожа Deldene и госпожа Паскевич, бывшая Кайсарова. Гельмерсен называет меня «милая обожаемая сестра», а я сказала ему, что я обещала иметь брата, думая о М.

Вчера была моя Святая; я очень усердно молилась. К вечеру приехал Бутми в санях, мы поехали с ним к Фазарди, чтобы попрощаться. Госпожа Прево и Гельвиг были там и меня просили петь, но у меня теперь такой кашель, что я едва могу говорить. Фазарди уверяет, что молодые люди каждый день ходят к нему и хотят меня послушать, но напрасно. Госпожа Прево говорит, что она охотно бы еще раз послушала «Не забывайте меня». Она целовала меня много раз и сулила мне всего лучшего. Гельвиг сказал: «До сих пор я еще надеялся услышать ваше пение, но теперь все пропало!» Эрдман и Гельмерсен говорят, что все молодые люди с ума сходят, чтобы меня увидать. Бутми так любезен, дает нам в провожатые одного унтер-офицера и двух солдат и сказал им в нашем присутствии, что если они сестру хорошо проводят и мы будем ими довольны, то он их представит к повышению. К обеду была наша молодежь. Погода плохая, метет, и мы взяли за обыкновение никогда не выезжать в пятницу и все-таки поехали; это всегда случается с тех пор, как мы приехали из Киева. Языков и все доктора выдали нам свидетельства, что мы из благополучного города, чтобы нас в Крюкове опять не задержали 6 недель в карантине. Наши учителя у нас, и все в доме блестит. Я хочу молиться, завтра Николай Чудотворец.

Сейчас мы от заутрени, — заказали молебен, я усердно молилась и плакала. Авось, Бог услышит мою искреннюю молитву. Николе повесила малиновую занавесь с золотыми галунами. Наша madame была с нами; еще темно, мы шли в снегу до самой церкви. Мы уже послали за лошадьми и поедем на колесах. Бог весть как мы проберемся по такому глубокому снегу!

Мы теперь на первой станции от Николаева; 22 версты мы ехали 10 часов; дорога вся занесена. Гельмерсен и Эрдман хотели нам устроить сюрприз и после того, как они с нами попрощались, уехали впереди и, чтобы не быть нами узнаны, велели себя покрыть и лежали в санях. Так как они нас долго не слышали едущими за собой, то они хотели сами ехать навстречу, но так мело, что не было видно дороги, и они вынуждены были с терпением нас ожидать. За версту отсюда мы застряли в снегу: мальчики пришли к нам пешком. Наше удивление было велико, когда мы услышали их голоса, они привели с собой волов и людей и с большим трудом вытащили нас из снега. После обеда мальчики поехали в город и сегодня опять хотели прибыть с обыкновенными санями. Мы хотим все вещи с кареты снять в сани. Сейчас только прибыли солдаты нашего обоза. Возы остановились в 10 верстах от города и ночью чуть не замерзли. Святой Николай Чудотворец так счастливо помог нам выбраться, иначе нам пришлось бы в таком виде провести целую ночь. Сейчас прибыл курьер — Алексеев, офицер Сингрельского полка; он знает князя Мадатова, Мингрелического, как некогда говорил Мадатов. Он мне дал прочесть Манифест, а мы угостили его кофе и бутербродами. Бедняга совсем замерз. Наши добрые мальчики хотели приехать к обеду, приехали, исполнили все поручения и остаются до утра здесь. Хорошие мальчики! Гельмерсен просит, чтобы я ему написала хотя бы одно слово из Полтавы, но я сказала: «Нет», — и настаиваю на том.

Вчера вечером мы прибыли в Елизавет в 6 часов вечера. Мы нашли здесь госпожу Малиновскую, Яворскую и М. Шульман; они живут все три в маленьком домике, а мы поселились у них. О нашем путешествии я еще хочу написать. Оно было невыносимо: в неделю проехали мы 160 верст на почтовых. Такая ужасная местность, что во всем свете, полагаю, нельзя найти хуже: все степь и степь, вечная метель, дороги совсем не видать, и по 3 часа стояли мы на одном месте. На одной из станций мы не могли получить лошадей, но почтмейстер сказал, что мы должны оставить один экипаж, что лошади скоро вернутся и нас сейчас же догонят. Мы послушались, оставили учителя с его бричкой и с ним Эмму. Но, Боже, что случилось! Три дня мы не видели бедного учителя, а сегодня он приехал с нашим обозом, который нагнал лишь на последней станции. Оказывается, что как только мы уехали, почтмейстер потребовал с него еще раз прогоны. К счастью бедняги, на другой день приехал один купец из Николаева, от которого бедный итальянец получил деньги, чтобы заплатить за лошадей. Самая большая беда в том, что мы ему не оставили ни одного человека, он не говорит ни слова по-русски, а Эмма также понимает немногое. Дабы помочь итальянцу, мы на 2-й станции оставили солдата, чтобы его подождать, и немного съестного, и наконец сегодня он приехал совсем замерзший и до сих пор еще не может согреться.

Шульман кажется совсем спокойной, я не нахожу в ней никакой перемены. Мы сказали ей, что мы слышали, что Васильчикову дан генеральский чин, и это, кажется, ее очень порадовало. Она попросила Малиновскую, чтобы она послала за петербургскими газетами. Она занимается своей маленькой дочерью, которая очень похожа на своего покойного отца. Яворская в интересном положении, и, что еще неожиданнее, госпожа Малиновская также. Сегодня был здесь один генерал Титов и пленный австрийский доктор. Завтра рано утром мы хотели ехать дальше. Эту ночь я видела во сне Кондратия и Меншикова. Мальчики Эрдман и Гельмерсен полверсты бежали за нашей каретой. Гельмерсен пролил несколько слез, которые он, однако, старался скрыть. Гельмерсен сказал мне: «Бервиц и Меншиков — счастливцы, они вас интересуют!» — «О, очень, очень, — ответила я совершенно откровенно. — Я люблю их обоих чрезвычайно, но это еще совсем молодые люди, они должны еще много учиться, учиться. О, они настоящие ангелы!» Сестра сказала мне, что я не должна так много болтать, но я заявила, что не виновата, я люблю говорить то, что чувствую.

Вчера была репетиция неудачного «Примирителя». Сестра говорит, что наш директор был вне себя от радости, как я играла, и сказал г-же Нарышкиной, что никто так хорошо не играет, как я. Третьего дня была опять репетиция «Урок дочкам» и «Немецкие провинциалы». Мы пробыли весь вечер у старого князя[257], мне принесли гитару, и я должна была петь. Старый князь играл 10, а сделал только 5; он сказал: «Это все гитара виновата». После ужина я еще должна была спеть. Назавтра молодой князь пригласил нас к обеду. Таптыкову говорили его офицеры: «Куда ни придет, только и слышишь, что о Налетовой говорят, как бесподобно играла и пела на театре».

Вчера мы обедали у молодого князя и до 6 часов были там; обед был очень хорош. Польские дамы графиня Ледоховская и Дюклан выпили вина больше, чем мужчины. Князь дал мне роль графини в «Честном слове». Он сказал: «Роль очень большая, но прекрасная, ведь я вам худого не выберу». После обеда я должна была петь под гитару, Белуха[258] поцеловал меня в плечо: «Спивай нам!» Старый князь хотел нас удержать на репетицию, но мы не остались. Княгиня сказала мне: «Когда играете вы, то мне нельзя играть». Только что был губернатор Тутолмин[259] и пригласил нас на вечер.

Вчера мы были у губернатора; все играли в бостон, а я пела. Перед ужином мы танцевали только две кадрили; первую я протанцевала с губернатором, а вторую — с одним красивым молодым казаком из ополчения. Кажется, его зовут Позняков. Сегодня мы приглашены к графине Ламберт.

У графа была только княжеская семья и Белуха, а то всё родственники графини; мы все играли в бостоне: я, две барышни Бутышевы и красивый офицер.

В воскресенье я играла Марину. После театра князь похвалил девицу Марченко и, обратившись ко мне, сказал: «А про вас уж и нечего говорить! Как вы Марину играли, так я не видывал лучше, где вам надо было на сцене быть и не говорить, что весьма трудно, вы, однако, так умели найтись! Я не ошибся, когда сказал, что она славно сыграет всякую роль». Я отвечала: «Хороший комплимент вы мне делаете, находя сходство с актрисой». — «Нет, это только значит, что, за что бы вы ни взялись, все славно вам удается!» Вчера мы были у генерала Кочубея на именинах. Красивый Постников много со мной танцевал. Губернатор сказал мне: «Это слишком заметно — три-четыре раза все с одним кавалером; за это я его сегодня вышлю из города». Он танцует очень хорошо, в особенности мазурку, почти еще красивее, чем граф Войнович. Он хотел непременно со мной протанцевать русскую, но я не захотела, потому что мне хочется устроить сюрприз старому князю, и я буду в «Честном слове» русской девкой танцевать. Молодой князь просил, чтобы я не танцевала; я всем говорила, что не танцую, и графиня Ледоховская промолчала. Постников стоял за ужином за моим стулом и говорил всевозможные комплименты; он сказал, что его лошади стоят наготове, и с бала он прямо едет в Киев, и что там он все будет думать о мамзель Налетовой. Я сказала: «Вам там времени не будет думать о ней — в Киеве гораздо веселее». — «Нет, я как можно скорее постараюсь воротиться в Полтаву». Он очень хорошо танцует мазурку, а молодой князь прекрасно вальсирует, все были в восторге, когда я с ним танцевала вальс. Брат Полторацкого здесь, но он не танцует. Сегодня мы приглашены к Белухе на вечер, но у меня нет никакой охоты ехать. Завтра моя репетиция в «Честном слове», а я еще не готова: моя роль страшно велика — 33 больших страницы. Сестра Кочубея имеет сходство с Меншиковым, за что я ее очень люблю, а она — меня. У нас, по-видимому, симпатия друг к другу. Вчера я говорю Ледоховской (я нашла ее портрет на стене): как она похожа на Меншикова. Ледоховская отвечала: «Приятное сравнение».

Вчера мы играли «Честное слово», и очень хорошо. Все были вне себя от восхищения. Молодой князь говорил мне после каждого действия: «Как вы славно играете сегодня; вы на репетициях так играли, что казалось, нельзя лучше, а сегодня так просто удивления достойно!» Когда я танцевала русскую, то я делалась глухой ко всему, но никто, кроме молодого князя, этого не заметил. Котляревский сказал: «Что, племянница, если графу вздумается тебя заставить по-русски поплясать, попляши-ка, я хочу посмотреть!» Я ответила: «Да с кем же»? — «Да я найду тебе мальчика, — сказал Котляревский и закричал: — Афонька, Афонька, поди-ка сюда!» Прибежал маленький мальчик-ямщичок. Молодой князь сам стоял на хорах и говорил музыкантам, когда начинать, и когда я оборачивалась, то каждый раз меня оглушали любезностями и аплодисментами. Чего они только со мной ни выделывали, я не могу и описать; все громко кричали: «Возможно ли лучше сыграть!»

Гельмерсен был вчера утром у нас, он был также в театре, а потом мы поехали в клуб. Я ни с кем не танцевала от усталости, только раз прошлась со старым князем. Старый князь сказал мне: «Всего труднее быть на сцене и молчать; надо уметь найтись, а на это вы великая штукарка». Прокурор сказал: «Катерина Васильевна виновата, что у меня руки болят от хлопанья». Даже наши французы были вне себя; молодежь вся кричала: «Вы нас с ума свели!», а старый Белуха, придя сегодня к нам, заметил: «За то, что вы исполнили русскую пляску, вас все обожают, и весьма. Кстати, граф Розмыслов о вашей прекрасной ножке говаривал». Старик делает лишь обычные комплименты. Гельмерсен рассказывал, что он поедет с Бервицем на Кавказ и что он от Меншикова получил письмо. Я сказала ему, что сердита на Бервица: почему же он сюда не едет. «Он, верно, не знает, что вы здесь», — промолвил Гельмерсен. Молодой князь все бегал по лестнице со свечой, когда я уходила переодеваться. Он говорит, что весь пост будет играть на театре. Но, однако, я должна сознаться, что я лучше в это время буду учиться по-итальянски, ибо от страшно больших ролей мне нет решительно никакой пользы, а главное — не для кого стараться. Таптыков сказал: «Вы так славно играли, что, пожалуй, лучше и невозможно. Я самыми строгими глазами на вас смотрел».

Давно я ничего не писала, и все-таки много замечательного случилось за это время. Бервиц пробыл у нас 17 дней и остался бы еще, если бы не гусар Орлов, бывший с ним, который должен ехать в Харьков. Мы приятно прожили 17 дней, и теперь по-старому все грустно в доме. От Бервица мы получаем часто письма. Орлов, которого мы так скоро полюбили, умер в Харькове, он был болен только три дня. Бервиц очень расстроен. Тихая неделя — мы постились и говели. У сестры болит нога, мы сидим дома, но за эти дни приняли много визитов. По вечерам у нас всегдашние гости: семейство Фраполи, Марья Матвеевна с мужем, сыновья майора. Все танцуют, играют в фанты, но я не принимаю в этом никакого участия, я не могу принудить себя быть веселой…

Молодая княгиня и молодой князь уехали. Нарышкин приехал из Петербурга; он непременно хочет видеть «Честное слово», и мне придется опять играть. Старый князь был несколько дней назад и также усиленно просил меня об этом.

Госпожа Нарышкина сказала мне: «Муж мой вас знает, не видавши. Я о вас к нему в Петербург писала». — «Очень обязана, — ответствовала я, — но, между прочим, я должна свою роль опять проходить, потому что все позабыла»[260].

Несколько дней тому назад сестра получила от Бервица письмо. Он пишет, что мать его предлагает ему невесту и что он в отчаянии, но должен был в первый раз матушку ослушаться и просит сестру, чтобы она его спасла. «Одно слово Катерины Васильевны может меня избавить. Матери моей все равно, кто моя жена, и она только моего счастья желает».

Мы ходим гулять каждый день. Недавно были мы в монастыре. Казенный сад очень хорош; это будет мое любимое летнее местопребывание. Молодой Друковцов был здесь несколько дней, чтобы повидать нас, из Кременчуга. Господин Мелин, чтобы меня рассердить, ругает Меншикова, но ему это дорого обошлось. Сестра даже рассердилась и сказала, что не позволит бранить нашего любимца.

Вчера почтовый день, а от Бервица не было письма. Что бы это значило? Мне надо опять играть «Честное слово», что весьма неприятно. Не для кого трудиться. Если бы известная особа здесь была, о, тогда бы я с отменным удовольствием играла. Вчера ночью я видела во сне Николашу Меншикова; он мне ежеминутно говорил, что меня любит. Он стоял перед образом Божией Матери, и я молвила ему: «Если ты правду говоришь, то поцелуй Матерь Божию и зажги свечку». Он это сделал, а после него я.

Мы сейчас вернулись домой с катанья. Шел дождь. Я иду в церковь ко Всенощной.

Сегодня утром была madame Нарышкина, она просила, чтобы я в среду играла «Честное слово». 30-го именины старого князя. Он ничего не будет знать о комедии: ее будут играть в деревне, когда он приедет к дочери и будет считать, что они одни. Должны быть сыграны две комедии, и сегодня сестра уже писала княгине Хилковой. У нее комедия «Новый Стерн», которую хочет играть madame Нарышкина, потому что старый князь любит эту пьесу.

Вчера шло «Честное слово». Я играла в последний раз, так как моя роль страшно велика и уже мне надоела. От Бервица мы получили письмо; он пишет, что с ним поедет Кандиотти. Невестка Марьи Матвеевны умерла от чахотки, и Марья Матвеевна теперь у нас, потому что она сильно тоскует. Черниговский губернатор задушен в своем собственном доме одним казачьим офицером; старый князь будет туда, следовательно, наша комедия еще откладывается.

Сегодня утром мы были у madame Нарышкиной. Я получила роль Мелании в «Новом Стерне»; пьесу не будут играть ранее возвращения старого князя. От княгини Хилковой мы вчера получили письмо, она пишет: «Я слышу, что Катерина Васильевна всех обворожила, это меня ничуть не удивляет: все, кто ее знает, должны ее обожать!» — это слишком сильно сказано. Таптыков был в театре. Губернатор Тутолмин сказал мне после театра: «Вы нас всех сделали графом Розмысловым».

Мы катаемся каждый день в лесок близ города; я люблю это место, потому что мы там совсем одни и можем быть покойны. Ах! Как я люблю одиночество. Окрестности Полтавы великолепны. Какие чудные сады! Общественный сад, сад князя Кочубея и графа Разумовского самые красивые. Таптыков здесь с двумя офицерами. Вчера мы были одни в моем любимом лесочке, танцевали до 10 часов, одним словом, было очень весело.

Таптыков от кого-то, приехавшего из Харькова, слышал, что Бервиц женится на вдове, которая очень богата и имеет маленькую дочь. Мы едва этому верим, потому что он из Харькова писал, что его мать ему предлагает выгодную партию, и что он в отчаянии, потому что привык слушаться, это же исполнить он считает невозможным, и что если он на той не женится, то лучше вечно останется неженатым…

Сегодня мы были с Таптыковым в божественном кочубеевском саду. Послезавтра мы едем вместе к madame Кочубей в Диканьку, а потом к madame Нарышкиной, там престол Николая.

Сегодня мы были в Казенном саду, мой граф Розмыслов, Свечин и губернатор были также.

Завтра в 10 часов мы едем в Диканьку 25 верст на почтовых лошадях. Сегодня мы получили от брата Бервица письмо эстафетой, он пишет, что был очень болен. Муратов тоже пишет к сестре, зная ее только понаслышке. Поздно. Все спят. Мне надо кончать дневник, завтра я встаю рано.

Третьего дня перед обедом приехала за нами госпожа Кочубей. Мадемуазель Карлицкую мы взяли в нашу карету. Жара была невыносимая, но как только мы приехали, мы все забыли: среди леса стояла церковь, в большой аллее — палатки и накрытые столы. Госпожа Нарышкина прибыла уже давно, а в лесу было много крестьян и крестьянок, и Кочубей велел оделить всех девушек лентами и сережками; после обеда крестьяне танцевали Дубочку, что доставило мне неизъяснимое удовольствие. После того мы пошли в дом к Нарышкиным и там переоделись, потому что жара была нестерпимая, пили чай в саду, а затем поехали домой. Дома мы нашли большое общество, я устала и ушла спать, не посмотрев на чужих. Вчера мой брат Ося прислал свой портрет; как я рада — ведь я совсем не знаю своего брата. Сестра и мать говорят, что портрет похож.

Портрет Констанции окончен, я нахожу много сходства, хотя в дурную сторону. Сегодня после обеда господин и госпожа Нарышкины были у нас. Каждый вечер в 9 часов мы идем в Общественный сад. Это прямо рай, если только можно его себе представить. Теперь я хочу поставить себе в обязанность писать каждый день несколько слов.

Ветрено, мы принуждены сидеть дома, и я довольна, потому что уже давно не притрагивалась к клавесину, а сидя дома, у меня будет достаточно времени. Художник был сегодня, он начал портрет Модеста. Я перевожу «Телемака»; итальянский язык для меня очень труден.

Портрет Модеста окончен, сходства довольно, но гораздо чернее, чем он на самом деле. Завтра мы отошлем оба в Харьков, и Бервиц их отнесет в армию к моему зятю.

Вчера мы получили письмо от генерала Брюммера; он пишет, что Лилинька Компаньон умерла 10 мая. О Боже мой, Боже мой, какое несчастье для родителей, которые ее обожали!

Весь день мы сидели дома, теперь мы играем в карты с г-ном Фраполи. Г-н Таптыков болен; его слуга пошел за доктором.

Десять дней мы провели у госпожи Булычевой в Харькове; мой дорогой брат был все время с нами. Город Харьков гораздо красивее Полтавы. Мы познакомились с вице-губернатором; его жена довольно красивая женщина. Мы все время были у них. Я пела, они меня хвалили. Таптыков вчера был у нас, он нездоров.

Несколько дней уже, как госпожа Магденко приехала из Сангари, она каждый день у нас, прелюбезная женщина; у нее двое детей, вчера они обедали у нас. Таптыков был тоже с одним из своих офицеров, который играет довольно хорошо на скрипке. После обеда мы были в общественном саду, который стал очень хорош. Весь вечер у нас была семья Магденко и также г-н Таптыков; я пела, офицер мне аккомпанировал. Моя сестра получила письмо от моего дорогого брата; мне очень любопытно его прочитать, но мне его не дают.

Две недели тому назад был Николаша М. у нас; накануне его приезда мы уехали с молодым князем Лобановым и бароном Сердобиным к Нарышкиным на дачу. Князь сказал нам, что у Меншикова отнялись руки и ноги и он едет в Россию лечиться, и мы жалели бедного Николашу. На другой вечер мы говорили об одной комедии, в которой нам недостает актера играть старого подагрика, и я сказала, что Меншиков во что бы то ни стало должен приехать в Полтаву, чтобы играть эту роль. Едва я это проговорила, как прибежала Федосья и закричала: «Батюшка мой, князь Николай Сергеевич приехали!» Мы думали, что его принесут к нам, но вот уже он стоял весь цветущий, как роза, перед нашими глазами — ах, великий Боже, как рады мы были видеть его таким. Он поправился в путешествии, конечно, не совсем. Он едет полечиться в Ахтырку, потому что там хороший доктор, который делает чудеса. Ахтырка в 90 верстах от Полтавы; он хотел к нам приезжать каждые две недели, но теперь мы получили от него письмо, что он едет в Москву, потому что доктор ему это посоветовал. Через несколько дней после него нас навестила Пащенко, которая живет от нас в 60 верстах, в Полтаве, и пробыла у нас четыре дня. Семья Кованько приехала из Петербурга; они проживут здесь месяц, да еще Денисьева была у нас эти дни. Недавно мы познакомились с двумя дамами: одна — полковница Гроссман и полковница Штемпель со своей дочкой. От Гельмерсена и Бервица мы получили письма.

Я совсем больна от страху, который мы перенесли вчера вечером. Майорша Савельева пришла к вечеру к нам, мы много смеялись, играли и после этого веселья пошли ужинать. Вдруг у бедной майорши сделался припадок. В это время я еще играла на гитаре в другой комнате. Катя позвала меня, чтобы посмотреть на бедную женщину, она была вся покрыта, и я слышала только ее стоны. Моя женщина, Катерина, сказала мне: «Не смотрите барыне в лицо, вы можете сами получить болезнь». После этого разговора мне пришла в голову глупая мысль: «Боже! Какое бы было несчастье получить эту болезнь! Что сказал бы Бервиц?» В ту же минуту мне сделалось худо, и я упала без сознания и, должно быть, долго пролежала в обморок, а когда пришла в себя, то очень удивилась, что лежу на полу и все кругом плачут. Меня вытерли уксусом, и мое первое было: «Дайте мне поцеловать Ахтырскую Божью Матерь!» Меня положили на постель; однако я не могла спать целую ночь, так как при падении сильно ушибла правую руку. После меня заболела Катя К…

Вчера мы были в немецкой церкви; к обеду была полковница Гроссман, а после стола — полковница Штемпель со своей дочерью. Сегодня я опять совсем здорова.

Мы были целый день в Диканьке, и нам было очень весело.

В 11 часов вечера поехали домой, так весело и мило. Ваксель был тоже там, и мы вернулись домой вместе. 20-го Нарышкины уезжают в Петербург, а сестра едет послезавтра в Харьков и пробудет там две недели. Марья Яковлевна просила сестру ехать на Ахтырку, чтобы еще раз быть у нее. Сестра обещала, если это составит небольшой крюк, то все непременно приедем и будем там ночевать, она хотела сводить нас в монастырь, устроить нам фейерверк, а на другой день сестра должна ехать в Харьков, а остальные — в Полтаву. Сейчас был молодой князь с бароном Сердобиным; они сказали, что если сестра поедет на Ахтырку, то сделает 100 верст крюку. Сегодня мы были в кочубеевском саду, пили там чай; губернатор Тутолмин был также.

Вчера после обеда был Магденко из Харькова; они едут в Ахтырку и уверяли сестру, что если она поедет в Харьков на Ахтырку, то проедет только 40 верст крюку. Сестра едет на своих лошадях, а мы должны до Диканьки ехать на почтовых. Лошади были поданы сегодня на нашем дворе, но я решила послать посоветоваться для спокойствия, сколько придется сделать крюку. Оказывается, что Магденко ошиблись: пришлось бы сделать крюку 80 верст. Почтовые лошади были отосланы, и сестра поедет прямо в Харьков, а мы остаемся дома. У нас полковница Гроссман и полковница Штемпель со своей дочерью и Фраполи.

Вчера, совсем рано, пришли Фраполи. Я лежала еще в постели. Штемпель прислала мне вкусные крендели к любимому моему кофе. Едва мы отпили, как услышали колокольчик; это был наш белый майор, иначе говоря, полковник Таптыков; он привез письмо от нашего старика. Марья Матвеевна пришла к обеду и осталась до 10 часов вечера, а после обеда пришел молодой князь, который был, как всегда, долго у нас. К вечеру Таптыков поехал в большой дождь домой; он был на дрожках, взял у Кирилы солдатскую шинель, и мы смеялись до упаду. Катя Рейнхард со среды лежит больная в постели. Вчера вечером мы играли втроем в бостон — Марья Матвеевна, я и мать. Эту ночь я видела во сне сестру и Бервица, ссорилась с ним и очень плакала — обозначает радость.

Молодой князь Лобанов был сейчас у нас. Он приехал сегодня утром, и я думала, что это князь Меншиков в своем новом мундире, так как у них есть сходство. Маленькие усы ему очень идут; он был у нас до вечера, я ему сказала, что мы очень скучаем. «Но скажите же мне, чего бы вы хотели, — ответствовал он, — бал, спектакль? Я устрою все, что вы пожелаете». Я его отблагодарила — балов не люблю.

Госпожа Мелин и госпожа Фраполи со своим сыном были вчера весь вечер; мы много смеялись, что очень редко у нас с некоторого времени. Теперь я читаю с детьми. Модест переводит довольно хорошо, Констанция очень ленива. От нашей соседки, вдовы одного полковника, я часто получаю прекрасные книги.

Ах какой великолепный вечер! Мы гуляли до сих пор. Я начинаю разговаривать по-итальянски с госпожой Фраполи, надеюсь быстро успеть. Эта добрая и любезная женщина каждый вечер приходит к нам, и мы проводим время довольно весело. Барон Сердобин приехал — милый молодой человек. Говорят, что он незаконный сын князя Куракина и очень хорошо воспитан. Екатерина Рейнхард больна, у меня болит грудь. Поздно…

Варенька хочет спать. Катерина мне принесла воды для умывания.

Сегодня утром мы получили письмо от моего дорогого брата Мориса; он нам посылает изображение Святой Девы Ахтырской, для меня и детей.

Моя сестра и майорша, которая живет на нашем дворе, варят варенье. Она гречанка, добрая женщина. Всю ночь шел дождь, а теперь погода прекрасная — мы поедем кататься в коляске.

Говорят, что чума в Елизаветграде; если это верно, мы не останемся здесь, это слишком близко и опасно. Первый раз я заметила на портрете Меншикова пороховницу.

Мне очень грустно уже три дня и без причины, я с нетерпением жду вечера, чтобы можно было идти в свою комнату и заснуть. Здесь говорят, что уже мир, но я не верю.

Какая ужасная новость, которую я услыхала: коляска молодого князя сломалась около его дома, при возвращении из Лубнов; он ударился о фонарь и рассек нижнюю губу. К счастью, это было возле дома его отца, тот послал за доктором, который зашил губу. Молодой князь находился в бессознательном состоянии во время операции.

Молодой князь прислал за некоторыми книгами и велел нам передать, что он поправится через 10 дней. Я буду очень довольна видеть его в добром здоровье.

Мы были вчера в саду графа Разумовского до 11 часов вечера и ужинали среди сада. О, какое невыразимое удовольствие! Мы делали венки, надевали их на наши головы и потом танцевали кадриль. В Ливонии 23 июня плетут венки и кладут их на ночь под подушку, чтобы увидать во сне суженого. Я видела моего брата Бервица и будто он взял мой венок.

Таптыков у нас и также генерал Белуха; говорят о чуме. Генерал советует уезжать. Очень плохая погода.

Губернатор был сейчас у нас, он сообщил нам приятную новость: Бонапарт убит в своем кабинете генералом Дюкре. Если эта новость верна, у нас скоро будет мир.

Молодой князь у нас с бароном Сердобиным; его рана почти незаметна. Сегодня в первый раз он вышел из дому. Бедный князь, как он побледнел и похудел.

Послезавтра мы поедем к госпоже Нарышкиной в деревню с молодым князем и бароном Сердобиным. Они сегодня были у нас. Барон, красивый молодой человек, рисует мой портрет. Моя сестра говорит, что она подарит этот портрет моему будущему мужу; но кто мой будущий муж?..

Я столько рисовала сегодня, что у меня болят глаза, теперь я пойду играть на клавесинах. Моя сестра очень грустит. Вот три месяца, как мы не имеем известий из армии.

Меншиков провел пять дней в Полтаве. Мы были очень удивлены, когда увидали его здоровым, потому что за день до его приезда нам сказали, что он очень болен. Милый Николай, как мы его любим! 8-го Моя сестра едет на ярмарку в Харьков, а я останусь. Вчера мы получили письмо от г-на Dee; он нашел нам двух гувернанток; одна замужем, а другая — барышня, говорит по-английски и по-немецки и очень учена.

Модест и Констанция[263] ходят заниматься каждый день к немецкому пастору.

Нарышкин уже в городе, уехал к Белухе. Вчера после обеда был Шплицтессер, госпожа Фраполи, майорша, а к вечеру — полковница Бекер со своей дочерью. Я показала ей свой портрет, а также и другие, и когда они увидели портрет Оси, то сказали: «Ах, это капитан Налетов, который у нас в Мюнке бывал каждый день», — и были очень рады. Весь вечер мы играли в бостон с майоршей. Мелин писал, что наш старик опять у Барклая, а Яшвиль опасно болен. Катрина отправилась с платьем и бельем к Вере. Только что был почтальон, принес письмо от сестры из Харькова и полный мешок фруктов. Сейчас у нас Гроссман, Марья Матвеевна и семейство Фраполи, мы угощаем их фруктами.

Прибыли оба графа Ламберт[264]; они живут у Белухи. Сегодня утром мы опять получили письмо из Харькова. Сестра пишет, что Муратов загрустил, когда узнал, что я осталась в Полтаве, а жена стала громко смеяться: «А ты было уж обрадовался слушать пение, эх, брат!» — и все страшно дразнила его мною. К обеду были Гроссман и Дашенька, а к вечеру приехала попадья с Верой и всеми детьми; она была недолго, отправилась к Зак, а дети остались. Я играла на рояле, и дети танцевали до тех пор, пока попадья не вернулась и не взяла их домой, семеро в одну коляску.

Вчера после обеда были Кованько и с ними одна родственница, имя которой я позабыла. Я должна была петь, между тем как нежные супруги беспрестанно целовались. Он сказал мне, что граф Ламберт едет в армию, и я отдала ему письмо к старику, которое сестра оставила и просила, чтобы он его передал графу. Как я радовалась, что могла отослать письмо! Госпожа Кованько послала за Марьей Матвеевной и ее взрослой дочерью, которая сейчас же пришла. После Кованько и мы пошли пройтись до угла и встретили губернатора, который слез с дрожек и пошел с нами. Я сказала ему, что у меня к нему есть письмо от старого папы, но не знаю, как переслать. Весь вечер мы играли в бостон: майорша, Марья Матвеевна, я и мать. Вчера и сегодня очень холодно. Катя хорошо спала ночью.

В Александров день был бал в казенном саду. Князь давал его. Молодой князь тоже был именинник. Сад был иллюминован. Сначала пускали фейерверк, потом мы танцевали в загородном доме. Старый князь был очень весел, губернатор все время танцевал со мной и был как репей на шее. Мы кушали в палатке, и старый князь, услыхав, что я очень люблю фрукты, пообещал мне часто их посылать, так как он получает с дачи самые лучшие. Начало светать, когда мы пришли домой. От Меншикова мы получили письмо: он пишет, что посылает мне образ и вилочку на память, но до сих пор я ничего не получила. Сейчас мне принесли целое блюдо бергамотов от г-жи Кочубей.

Вчера вечером был у нас Юшкевич — брат генерала; я едва его узнала: он был болен в Сорочинцах и теперь едет опять в армию. Мы с ним написали Гельмерсену, С. и брату Морису. Катя Рейнхард все еще больна. Сестра давно вернулась из Харькова. Ей сказали, что невозможно, чтобы Бервиц на мне женился, потому что он всем поклялся, что никогда не женится, хоть бы то была сама Екатерина Павловна. Так как сестра в Харькове много накупила, то из-за этого бедные женщины мучаются. Вчера губернатор прислал мне очень много прекрасных груш, а сегодня совсем рано старый князь — винограду и просил сказать, что он через час едет в Кременчуг. Что меня особенно печалит, это то, что мы от Мориса не получаем писем.

Вчера был Шплицтессер. Я рисую очень красивую голову с Рафаэля. Вечером мы были в церкви, — из церкви поехали к генеральше Кочубей; меж тем губернатор был у нас и к вечеру пришел опять и пробыл очень долго. Я должна была написать имена детей майорши. «О, какой у вас министерский почерк!» Марья Матвеевна сегодня рано утром поехала в Ахтырку. Теперь мы варим варенье.

Сейчас получили письмо от Бервица; он пишет, что скоро будет в Петербурге и также у нас. Это известие для нас необычайно приятно. Бервиц, должно быть, все еще распевает «На что богатство» — доказательство, что он меня еще не забыл. Я страстно жду от него письма.

Полковник Штемпель с семейством и молодой князь были теперь у нас; молодой князь прибыл сегодня из имения княгини.

Завтра мы приглашены на свадьбу: наш молодой сосед Лизавицкий женится на одной барышне- помещице. Две недели тому назад выходила замуж барышня Захновская, на ее свадьбе увидел Лизавицкий свою теперешнюю невесту в первый раз; она была уже обручена с одним молодым греком, Кондура, лучшим другом Лизавицкого. И вот из чистой дружбы берет он у Кондуры его невесту. Кондура уехал на короткое время; теперь, когда он услыхал, что невеста изменила, он не хочет более возвращаться. Завтра мы едем на свадьбу — Бог знает, как мы туда попадем: нужно съезжать с горы на крутой берег, а там так грязно, что волы не могут подняться. Сегодня мы были у Кочубей, она поедет с нами: каково ей, бедной, ведь Лизавицкий был ее возлюбленным. Молодая княгиня уже давно приехала из Петербурга, и сегодня мы были у нее и обедали у старого князя. Старый князь очень веселый милый человек; у меня нечаянно свалилась перчатка, я этого не заметила, так как болтала и смеялась с молодой княгиней. Вдруг вижу старого князя у моих ног: «Не удалось вам, Катерина Васильевна: вы нарочно перчатку уронили, чтоб молодой князь поднял ее, ан нет, старый князь проворнее». Это действительно верно. Молодые поляки — адъютанты Заиончика[265] — бывают часто у нас; одного зовут Альберт Гржимало, а другого — Людвиг Леманский, французы называют первого Гримальди, и мы также; он прекрасно играет на скрипке; любезный, кроткий мальчик, а другой — веселый шалун.

Вчера мы были на обеде на крутом берегу. Было много гостей и после обеда танцевали. Просили нас остаться на ночь, но мы поехали в 6 часов домой; дорога была так плоха, что каждую минуту мы думали, что нас опрокинет. Кочубей была долго у нас и хотела казаться веселой; она рассказывала, что хотя муж ее не любит, но все-таки ревнует: он сказал ей, чтобы она захватила на свадьбу спирту, если надумает падать в обморок.

Сейчас были молодые супруги и попросили нас к обеду и также к вечеру. Какое хохлацкое обыкновение! Это прямо комичная пара: ему 19 лет и ей также, и оба так малы, как куропатки. Марья Матвеевна и Пульев играют в бостон.

Ну, целый день мы пировали вчера, но к обеду из гостей были только княгини и мы, но много мужчин. После обеда мы поехали все домой, а в 9 часов опять приехали туда и танцевали до 2-х часов утра. Губернатор злится на меня, потому что думает, что я его дурачу. Некая девица Руновская была на балу — хорошенькая девушка, но очень глупа и невоспитанна. Хотя она и богата, но ее мало знают в городе, потому что она всегда в деревне. Я еще познакомилась с ней на свадьбе и смеялась до упаду, когда она танцевала. Губернатор не был на свадьбе, но вчера я показала ему Руновскую. «Посмотрите, какая хорошенькая да нарядная; ее никто здесь не знает, но она так хорошо танцует, что загляденье», — шутила я, он принял это всерьез. После еще, когда я танцевала с ним, он сказал: «Однако наша танцорка славная все еще не танцует». — «Да ее никто не знает, — ответила я, — и потому не берут танцевать». — «Ну так я ее возьму», — промолвил губернатор. Тут я испугалась, но не хотела все-таки подать виду, и пошла скорее к одному знакомому, и попросила его, чтоб он с Руновской протанцевал. Он пригласил ее очень неохотно, а губернатор, подойдя и увидя, как она танцует, пришел ко мне и промолвил: «Мадемуазель, вы злая, право, вы презлая!» Я чуть не померла со смеху, а он, проказник, весь вечер от меня не отставал. После ужина молодой и старый князь на сей счет изрядно посмеялись: «Поздравляю вас с победой — это действительно что-то редкое!»

Сегодня был Гримальди, и я сказала ему, что он должен 24-го прийти на мои именины и что прошлый год все приехали на санях. Он обещал в этом году также на санках, хотя бы даже была грязь. Из армии мы давно не имеем известий.

Вчера целый день у нас было очень много гостей, дети принесли мне много подарков, Гримальди прислал пирамиду со мной вензелем, а старый князь — два больших свертка яблочной пастилы с надписью: «Пирожок имениннице». Я написала ему следующее: «Память Вашего Сиятельства обо мне обязывает навсегда преданнейшую из Катерин». Белуха пожелал мне много счастья и много меня целовал, молодая княгиня была также, словом, все наши знакомые. Мы играли в фанты и танцевали. Гримальди танцует очень хорошо, в особенности мазурку.

Поляки каждый день у нас; я пою, а он аккомпанирует на скрипке. Большой поляк рассказывал сестре, что Гримальди был в Варшаве влюблен и его возлюбленная умерла, он был в отчаянии и хотел застрелиться, выкопал свою возлюбленную из могилы, так что едва могли ее у него отнять. Мы теперь опять боимся, потому что, по-видимому, ему очень уж нравится панна Катарина, и он сказал: «Я не знаю, что со мной делается, четыре года как умерла моя невеста; я был в Париже, Вене, Варшаве и не хотел видеть ни одной девицы, а теперь в Полтаве я не могу часа усидеть дома: что-то меня сюда тянет». Вот несколько дней как он грустит, просит… и я должна его пожалеть, так как большего он не смеет требовать, а лишь все твердит, что от этого зависит его жизнь. Я смеюсь, и это делает его надолго сердитым. Филиппка Бервиц насмешил меня: он всегда торчит у дверей, когда Гримальди здесь, и сердится, когда тот сидит возле меня. Вот верный-то слуга! Сестра сказала длинному поляку — так зовем мы Леманского, — что я невеста, и показала ему портрет Бервица.

Вчера вечером я была в церкви, оттуда мы пошли к одной имениннице, Варваре Рутышевой, после обеда мы были опять у другой, у полковницы Штемпель, а на вечер — у попадьи.

Воскресенье было у нас необычайно оживленно; в субботу приехала Мещерская с дочерью из Харькова. К обеду были полковник Пульев, Шплицтессер, перед обедом — адъютант Заиончека; он прислал поблагодарить за письмо, которое ему переслала сестра через князя. Он весьма красивый молодой человек, но поляк. От Меншикова мы получили письмо; он пишет: «К Екатерине Васильевне не пишу, боясь наскучить», — значит, опять надулся. От матери Бервица мы часто получаем письма. В воскресенье вечером был священник, с женой и всеми детьми. Они танцевали и играли комедию. Сегодня был опять адъютант Заиончека и принес письма, которые он просит через Г. послать родственникам его генерала, а чтобы сестра ничего не опасалась, они не запечатаны. Некоторые написаны по-французски, я только что прочитала; между прочим, генерал пишет одной даме, что его адъютант вернулся домой от генеральши Резвой и в восхищении от ее доброты и приветливости, а меня нашел премилой, а в особенности мою маленькую ножку, которая достойна удивления. Сегодня я его не видела…

Тут обрывается дневник Катерины Васильевны, и с ним прекращаются и эти милые, смешные страницы провинциального романа. Катерина Васильевна прожила еще долгих пятьдесят шесть лет, постепенно старилась, замуж не вышла, и один за одним уходили ее поклонники: Гельмерсен, Бервиц, Николаша Меншиков и адъютант Заиончека, который восхищался ее прекрасной ножкой. С портрета, висящего в красной гостиной Мариенгофа, глядят на нас строгие, но добрые глаза начинающей стариться женщины. Так незаметно прошла ее жизнь, и что же осталось от душистых страниц, ее юности, кроме нескольких строк, написанных девичьей рукой?

Катерина Васильевна, госпожа Фраполи с семейством, «капельмейстер-итальянец со страшно длинным носом», несчастный господин Бервиц и «добрый господин Таптыков» — все вы жили, радовались, печаловались, мечтали и любили. Все вы, маленькие и большие, значительные и незначительные, думали ли вы, что когда-нибудь будут читать вашу жизнь? Я, надеюсь, не оскорбил ее. Я позволил себе развернуть страницы вашего маленького существования, которое нас теперь так занимает. Белая простая бумага и простые чернила, которыми, скрипя, наносило ваше гусиное перо ваши слова и мысли, быть может, казались прежде ненужными и незначительными. Но нам они нужны, нужны потому, что у нас слишком мало своей личной, наивной жизни. Простите меня, если я позволил себе к вам вторгнуться.