Старый патагонский экспресс

Глава 4. На «Ярочо» до Веракруса

Прежде чем я сел на поезд под названием «Ярочо», что значит «задира, грубиян» — именно так называют себя жители Веракруса, — я зашел в ресторан на стадионе «Буэнависта» и купил коробку с ланчем. Я не успевал пообедать в Мехико, а в «Ярочо» не было вагона-ресторана. Но даже в этом случае прибегнуть к ланчу в коробке было ошибкой. Я сделал себе мысленную отметку не повторять такую ошибку. Сама коробка была разрисована всякими игривыми картинками, а ее содержимое показалось мне настоящим издевательством над людьми, как будто мне нарочно упаковали самые несъедобные вещи. Я нашел там два сэндвича с ветчиной на задубевшем хлебе, недоваренное яйцо, слегка раскисший апельсин и кусок заплесневелого пирога. С помощью выкидного ножа, приобретенного в качестве сувенира в Нуэво-Ларедо, я надрезал апельсин и выжал его сок в стакан с текилой. Остальное я выкинул в окно, как только мы отъехали от станции. Наверное, этот отвратительный ланч был возмездием мне за то, что я не пожелал задержаться в Мехико ни одной лишней минуты. Но я не собирался глазеть на городские достопримечательности: я стремился как можно быстрее попасть на побережье. Правда, путешествовать на голодный желудок не очень-то весело, но я уже убедился, что текила отлично подавляет аппетит. Кроме того, она гарантировала долгий и крепкий сон, полный приятных сновидений (благодушие, навеянное алкоголем, я считаю гораздо предпочтительнее полной отключки, спровоцированной наркотиками). А когда я проснусь, то буду уже в самом Веракрусе.

Уютно устроившись у себя в купе в вагоне ночного экспресса до Веракруса, готового увезти меня из этого туманного высокогорья к душной и влажной жаре и пальмам побережья, с высоко задранными ногами и стаканом текилы с апельсиновым соком в руке я чувствовал себя вполне счастливым. Зазвучал свисток тепловоза, спальный вагон дернулся и закачался на ходу, занавески на окне слегка раздвинулись от сквозняка: темнота, лишь слегка подсвеченная одинокими фонарями и отдающая острым ароматом опасности, добавила романтики в обстановку. Я со щелчком раскрыл свой нож и отрезал ломтик апельсина, чтобы добавить в выпивку. Я легко вообразил, что выполняю тайную миссию (текила уже начала свою работу), путешествуя инкогнито под видом простого преподавателя английского языка с грузом секретных карт Мексики. Нож у меня в руке превратился в смертельно опасное оружие, и я уже опьянел достаточно, чтобы поверить, что, если кому-то хватит дури напасть на меня, я в два счета выпущу ему кишки! Этот поезд, эта атмосфера, цель моего путешествия — все было фантазией, смешной, но приятной. И когда я покончил с выпивкой, то небрежным жестом сунул нож в карман кожаной куртки и выскользнул в коридор посмотреть на других пассажиров.

Ага, у моей двери оказалась засада! Какой-то усатый тип самого подозрительного вида, с коробкой! Он сказал:

— Не желаете шоколадного печенья?

И в тот же миг морок развеялся.

— Нет, спасибо.

— Не стесняйтесь. У меня еще много.

Из вежливости я взял одно печенье. Он был высоким и дружелюбным, и его звали Пепе. Он был из Веракруса. Он сказал, что сразу понял, что я американец, и поспешно добавил, что это не из-за акцента, а просто я так выгляжу. Он считал, что я очень неудачно выбрал время, чтобы поехать в Веракрус, потому что карнавал только что кончился. И я пропустил самое интересное зрелище. Музыка — очень громкая музыка! Танцы — прямо на улице! Парады — такие длинные, прямо на целую ночь! И музыка, музыка: барабаны, трубы, маримба! Костюмы — девушки наряжаются как принцессы, и клоуны, и конкистадоры! А еще можно пойти на праздничную мессу и до отвала наесться всяких вкусностей, и напиться крепкой текилы, и завести себе множество друзей.

Благодаря его описанию я легко избавился от последних сожалений о пропущенном карнавале в Веракрусе. Я даже почувствовал облегчение оттого, что избавлен от необходимости присутствовать на этом вульгарном спектакле, который — я нисколько не сомневался — в худшем варианте разозлил бы меня и вогнал бы в тоску, а в лучшем не дал бы выспаться. Но я вежливо ответил:

— Какая жалость, что я опоздал!

— Вы можете вернуться сюда на будущий год.

— Конечно.

— Хотите еще печенье?

— Нет, спасибо. Я еще это не доел, — мне ужасно хотелось от него отделаться. Я помедлил минуту, зевнул и сказал: — Я очень женат[12].

Он уставился на меня как на ненормального.

— Очень женаты? Интересно, — однако он все еще выглядел ошарашенным.

— А вы не женаты?

— Мне всего восемнадцать.

Это меня смутило. И я уточнил:

— Женаты — разве не это заставляет вас идти отдыхать?

— Вы хотели сказать, что устали.

— Да, конечно, — эти испанские слова казались мне слишком похожими: casado — cansado…

Однако эта оговорка явно его напугала. Парень решил, что у меня не все дома. Он пожелал мне спокойной ночи, подхватил свою коробку и убрался восвояси. Других пассажиров в этом спальном вагоне я не видел.

«Поездка от Веракруса (до Мехико) запомнилась мне прекраснейшей в мире с точки зрения созерцания окрестностей», — написал когда-то оккультист Алистер Кроули в своих «Исповедях». И все друзья в один голос советовали мне приехать в Веракрус днем: ты увидишь бескрайние поля кукурузы и вулкан Оризаба, ты полюбуешься крестьянами в живописных нарядах и огромными садами. Но в Латинской Америке повсюду полно кукурузных полей, крестьян и вулканов — честно говоря, там и смотреть-то больше не на что. И меня осенила идея: гораздо лучше попасть в Веракрус рано утром. Экспресс «Ярочо» — очень удобный поезд, и, насколько мне было известно, следующий этап, до Тапачулы и границы с Гватемалой, предстояло преодолеть в гораздо менее комфортабельных условиях. Таким образом, я получу свободный день в Веракрусе, чтобы подготовиться к этому. И я действительно успел подготовиться. Экспресс «Ярочо» оказался тем редкостным поездом (увы, в наши дни таких становится все меньше), на который можно подняться едва живым от усталости и с которого можно сойти, чувствуя себя на миллион долларов. Я успел изрядно напиться во время пребывания в Мехико, но поезд шел достаточно медленно, и утром в Веракрусе я надеялся оказаться совершенно трезвым.

Когда я проснулся, в купе было жарко и душно, окно запотело, и когда я протер его, то увидел золотистый отблеск раннего утра над влажной зеленью болот. Драные клочья грязных туч маячили на горизонте, как комки лишайников. Мы приближались к берегам Мексиканского залива, и на горизонте, подобно дырявым зонтикам, мокли под дождем высокие пальмы.

Тишина стояла оглушительная, как будто даже поезд не издавал ни звука. Но оказалось, что дело в моих ушах, — они вдруг сильно заболели. И я понял, что мы поднялись высоко над уровнем моря, но пока я спал, у меня не было возможности компенсировать перепад давления с помощью глотания. И теперь, когда поезд опять спустился до уровня моря, мои уши протестовали против такого испытания.

Вообще мне захотелось как можно скорее покинуть это тесное купе. В надежде, что от свежего воздуха боль в ушах утихнет, я вышел в тамбур спального вагона. Окно было открыто. Глотая свежий воздух, я смотрел на проплывающие мимо трущобы. Уши больше не закладывало, и я слышал, как стучат колеса.

— Взгляните на этих людей, — сказал проводник.

Вдоль железной дороги выстроились длинные ряды жалких лачуг, а возле них толклись мокрые цыплята и оборванные дети. Мне стало интересно, что еще собирается сказать этот человек.

— У них правильная установка. Вы только взгляните на них — вот это жизнь!

— Вот это жизнь? — Все, что я мог разглядеть, были грязные лачуги, и цыплята, и люди, у которых даже поля сомбреро обвисли под струями дождя.

— Очень спокойная, — заявил проводник, кивая на лачуги. Когда люди говорят о ком-то свысока, они придерживаются именно такого глубокомысленного тона. Вот и этот мексиканец с чрезвычайно умным видом повторил: — Очень спокойная. Не то, что в Мехико. Там все слишком быстро: один бежит туда, другой — сюда. Они не знают, что такое жизнь. Но взгляните, как мирно все это.

— И как вы представляете себе жизнь в таком доме? — поинтересовался я.

Это не было домом. Это была лачуга из картона и ржавой жести. Вместо окон в кусках жести были просто пробиты дыры, а обломки кирпича удерживали на месте куски пластика, составлявшие дырявое подобие крыши. Собака обнюхивала кучу отбросов перед дверью, из которой на наш поезд смотрела толстая болезненная женщина в красной кофте. Мельком мы могли даже разглядеть еще более жуткую внутренность этой хижины.

— Ох! — вырвалось у проводника, явно оскорбленного в лучших чувствах.

От меня совершенно не требовалось никаких вопросов. Он рассчитывал на то, что я соглашусь с ним. Да-да, очень спокойная жизнь! И эта грязная лачуга — какая идиллия! Приветливое отношение к вам большинства мексиканцев основано именно на той степени согласия, которую вы выражаете к их словам. Любые возражения и даже просто сомнения воспринимаются как признак агрессии. Мне всегда было непонятно, исходит ли это от всеобщего страха перед иностранцами или от нежелания показаться уязвимыми, превращавшего даже самую заурядную картину во многоакровую фреску, а тривиальный комикс — в жестокий памфлет, направленный против женщин. Я неплохо изъяснялся по-испански, но так и не нашел способа поддерживать беседу с мексиканцами на уровне, превышающем обмен шутками. В один особенно душный день я махнул рукой, чтобы подозвать такси на окраине Веракруса, но не успел открыть рот, чтобы сказать, куда надо ехать, как водитель спросил:

— Нужна шлюха?

— Я устал, — сказал я. — И вдобавок женат.

— Понятно, — сказал водитель.

— И к тому же могу поспорить, что она страшная.

— Да, — подтвердил водитель. — Она страшная. Но очень молодая. Это кое-что.

Я прибыл в Веракрус в семь утра, занял номер в гостинице на очень симпатичной площади Конституции и отправился на прогулку. Больше заняться было нечем: я не знал никого в Веракрусе, и в течение двух дней не было ни одного поезда, идущего к границе с Гватемалой. Тем не менее город показался мне не таким уж страшным. Правда, для туристов там не очень много приманок. Есть старая крепость и пляж в двух милях на юг от города. Путеводители совершенно по-разному характеризуют этот откровенно неуклюжий город: одни именуют его «цветущим», другие — «картинным». На самом деле это обычный захудалый порт с прилегающими трущобами и жалкой кучкой современных построек, окружающих несколько полуразрушенных зданий в историческом центре. В отличие от других мексиканских городков здесь есть уличные кафе, в которых малолетние попрошайки и нищие музыканты довершают тот урон, который понесли ваши уши во время спуска с высот Оризабы. Мексиканцы обращаются с бездомными детьми так же, как другие люди обращаются с бездомными кошками (а с кошками, в свою очередь, мексиканцы обращаются как с вредителями): чешут за ушком и кормят мороженым, при этом стараясь перекричать уличный шум.

Так и не обнаружив на площади ничего примечательного, я прошел еще милю до крепости Сан-Хуан-де-Улуа. Некогда крепость стояла на острове — именно здесь высадился Кортес в Святую неделю в 1519 году, — однако за века залив так обмелел, что теперь это место стало частью материка с идущим сюда шоссе, закопченными фабриками, трущобами и граффити, давно ставшими неотъемлемой частью любого городского пейзажа в Мексике. В крепости работает постоянная выставка, посвященная прошлому Веракруса: история в картинках о завоеваниях, карательных походах и мелких вооруженных стычках. Почему-то это всегда вызывает у мексиканцев энтузиазм — унижение в качестве истории. Подавляющее большинство экспонатов выставки в Веракрусе демонстрировало, как нагло и агрессивно относились к Мексике другие страны — в основном, конечно, речь шла о США, — и, соответственно, могло вызвать у мексиканцев лишь жалость к себе и желание лелеять свои раны. Недаром Веракрус имеет титул «города-героя». Весьма пикантное наименование: в Мексике слово «герой» практически всегда подразумевает, что тот, о ком говорят, уже мертв.

Все утро с неба сеялся мелкий противный дождь, которому, казалось, не будет конца, но, пока я был в крепости, облака немного поднялись, поредели и стали похожи на кочаны цветной капусты. Я устроился на крепостной стене, освещенной солнцем, чтобы прочесть газету. Известия о снежном шторме над Бостоном по-прежнему были ужасны. Однако здешняя обстановка: солнечные блики на воде, шелест пальмовых крон, крики чаек, доносимые легким бризом с залива, — слишком не вязалась с этой статьей. Я обнаружил, что не в состоянии даже представить себе по-зимнему мрачный город с брошенными в сугробах машинами, а уж тем более боль в обмороженных пальцах. Вообще я заметил, что боль всегда вспоминается труднее всего: наша память слишком милосердна. Еще один заголовок бросался в глаза: «УЖАСНОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ КАРНАВАЛА», а под ним: «Поймано десять сексуальных маньяков» и ниже: «Но еще 22 удалось ускользнуть!» В статье говорилось о банде из тридцати двух сексуальных маньяков, которые во вторник на Масленой неделе предприняли атаку на женщин («матерей и их дочурок»), приехавших на карнавал. Они утаскивали их в кусты и там беспощадно насиловали. «Еще больше женщин подверглись нападению прямо у себя в номерах отелей». Бандиты именовали себя «тюбиками». Я так и не уловил в этом наименовании никакого зловещего подтекста и уж тем более намека на сексуальное извращение. Те десять, которых удалось поймать, были изображены на цветной фотографии. Это были на удивление невзрачные молодые люди в самой дешевой одежке — бесформенных свитерах и футболках и потертых джинсах. Их мрачные, туповатые физиономии и затертые названия американских колледжей на футболках («Университет Айовы», «Техасский государственный университет», «Колледж Амхерста») выдавали в них хронических неудачников, вроде тех, что вечно проигрывают на пикнике в дружеском соревновании по перетягиванию каната. Однако их громко именовали «маньяками» по меньшей мере раз десять на одной только этой странице, хотя никому даже не было выдвинуто обвинение. Репортер называл все их имена и фамилии, а также указывал (как это принято в мексиканской криминальной хронике) их клички: Китаец, Король, Певец, Жердь, Оторва, Конь, Лев, Колдун и так далее. Мексиканские мужчины вообще придают стилю очень большое значение, однако «тюбик» по прозвищу Певец в футболке американского колледжа, насилующий женщин в праздничную ночь на Пепельную среду в Веракрусе, — это показалось мне просто неописуемым смешением стилей.

Позднее в тот же день мне пришлось увидеть нечто не менее странное. Я проходил мимо церкви, возле которой стояло восемь новеньких автофургонов. Священник как раз вышел на улицу, чтобы благословить автомобили с полным ведром святой воды и четырьмя служками. Сам по себе обряд не показался мне странным — в Бостоне освящены практически все дома, и каждый год в гавани Глочестера святые отцы благословляют рыбачью флотилию. Но меня удивило вот что: после того как священник обильно окропил святой водой дверцы, колеса, задние окна и крыши машин, их владельцы подняли капоты, чтобы падре мог сбрызнуть святой водой и моторы, как будто у Всевышнего не хватит могущества донести свою святость сквозь слой полированной жести. Уж не воспринимают ли здесь и Господа как очередного незадачливого иноземца, распространяя на Него свое недоверие точно так же, как на какого-нибудь ненормального гринго? А в том, что Иисус был гринго, можно убедиться, взглянув на любую икону.

Чтобы придать своему пребыванию в Веракрусе хоть какую-то значимость в собственных глазах, я составил полный список продуктов, которые следовало закупить для поездки в Гватемалу. И тут же вспомнил, что до сих пор не купил билет. Я поспешил на вокзал.

— Я не могу продать вам билет сегодня, — сказал человек в кассе.

— А когда я смогу его купить?

— А когда вы едете?

— Во вторник.

— Отлично. Я продам вам билет во вторник.

— Но почему я не могу купить его сегодня?

— Так не делается.

— А вдруг во вторник мест уже не будет?

— Ну что вы, в этом поезде у нас всегда есть места! — расхохотался он.

В тот же день я столкнулся с водителем такси, который предложил мне страшную шлюху. Да, я отказался, но чем еще заняться в Веракрусе? Он предложил мне пойти посмотреть крепость. Я сказал, что в крепости уже был. Тогда он предложил прогулку вокруг города: по его словам, там были красивые церкви, хорошие рестораны и бары… полные проституток. Я лишь покачал головой.

— Очень жаль, что вы не приехали на несколько дней раньше, — сказал он. — Карнавал был отличный.

— Может, я пойду поплаваю? — предположил я.

— Хорошая мысль, — одобрил он. — У нас здесь лучший пляж в мире.

Пляж назывался Мокамбо, и я нанес туда визит на следующее утро. Сам пляж был чистым и нетронутым. Зато вода блестела от нефтяной пленки. На протяжении мили песчаного пляжа можно было насчитать человек пятьдесят отдыхающих, и ни одного человека в воде. Это было для меня хорошим предупреждением. Вдоль пляжа выстроились похожие друг на друга маленькие рестораны. Я заказал уху. Ко мне подсел молодой человек, которого я принял просто за дружелюбного малого, пока он не предложил мне сфотографироваться за два доллара.

— Пятьдесят центов, — сказал я.

Он меня сфотографировал. И поинтересовался:

— Вам нравится наша еда в Веракрусе?

— В этой ухе плавает рыбья голова.

— Мы всегда едим рыбьи головы.

— В последний раз меня кормили рыбьими головами в Африке.

Он помрачнел, оскорбленный таким сравнением, и отправился за другой столик.

Я уселся во взятом напрокат шезлонге и стал смотреть на играющих в песке детей, думая о том, что лучше бы я ехал сейчас на юг. Я получал удовольствие, основанное на самообмане, застряв на этом пустынном пляже. Меньше всего мне хотелось признаваться, что я вульгарно убиваю время, но, подобно обожаемым мной персонажам де Ври, я делал это в порядке самозащиты. На пляж выехал автобус, из которого вышло около сорока человек. Судя по их лицам, все они были индейцами. Мужчины были одеты как крестьяне, женщины — в длинные юбки и яркие шали. Они сразу разделились на две группы: мужчины и мальчики в одной и женщины и совсем маленькие дети в другой. Мужчины стояли, женщины уселись. Все смотрели на прибой и перешептывались. Они не только не собирались раздеваться, но даже не сняли обувь. Они чувствовали себя не в своей тарелке на песчаном пляже и ужасно стеснялись — наверное, приехали откуда-то издалека на эту экскурсию. Они неловко позировали перед фотографом, и когда несколькими часами позже я покинул пляж, так и оставались на месте: мужчины стояли, женщины сидели, — и все с любопытством следили за маслянистой от нефти водой. Если это были жители каких-то внутренних областей Мексики (а судя по их виду, именно так оно и было), они были неграмотны, жили в хижинах с одной общей комнатой, лишь иногда могли позволить себе мясо или яйца и получали не более 15 долларов в неделю.

Перед закрытием магазинов в этот день я отправился закупать провиант. Я приобрел корзину и заполнил ее маленькими хлебцами, куском сыра, несколькими ломтями ветчины, а также — поскольку в поезде без вагона-ресторана вряд ли можно будет купить напитки — бутылками пива, грейпфрутового сока и содовой. Я как будто запасался провизией для двухдневного пикника, и это было вполне предусмотрительно. Сами мексиканцы, путешествуя на поезде, не берут с собой еду и старательно уговаривают вас последовать их примеру, то есть приобретать в пути ту снедь, которой торгуют женщины и дети на каждом полустанке. Но все эти местные деликатесы доставляются к поезду одинаковым способом: в тазике на голове у торговца. И поскольку у кричащего во все горло «Жареные цыплята!» продавца нет возможности заглянуть в свой тазик, он не видит тех жирных мух, которые облепили его товар. И если вы хотите представить себе типичную картину — это будет женщина, торгующая едой, с тазиком, полным мух, на голове.

Я собирался лечь спать как можно раньше, чтобы с первыми лучами солнца быть на вокзале и купить билет до Тапачулы. Но едва я выключил свет, где-то поблизости зазвучала музыка. В темноте она казалась особенно громкой, и явно источником ее было не радио. Я услышал сочные звуки духовых инструментов:

Группа Pomp and Circumstance? В Веракрусе? В одиннадцать ночи?!

Я оделся и спустился в холл.

В центре площади с ее четырьмя фонтанами красовался оркестр Военного флота Мексики в ослепительно белых мундирах, который исполнял гимны Элгара[13]. Свет фонарей играл на бутонах ракитника, и розовые блики перемещались по балконам и пальмам вокруг площади. Их выступление привлекло уже изрядную толпу — у фонтана резвились дети, кто-то выгуливал своих собак, влюбленные держались за руки. Ночь выдалась прохладной и напоенной ароматом цветов, и люди на площади казались дружелюбными и внимательными друг к другу. Я подумал, что нечасто видел столь чудесную картину: столько мексиканцев с одухотворенными, возвышенными лицами, внимающие волшебной музыке. Было уже довольно поздно, и ласковый ветерок играл в кронах деревьев, и куда-то испарилась та тропическая грубость, которая преследовала меня весь этот день в Веракрусе. Передо мной были добрые люди и красивое место.

Но вот гимн кончился. Зазвучали аплодисменты. Оркестр заиграл марш, а я обошел по краю всю площадь. Здесь царило некоторое оживление. Поскольку карнавал только что закончился, в Веракрусе оказалось огромное количество безработных проституток, и, пока я шел по краю площади, мне стало ясно, что они явились сюда не ради музыки. Если уж быть точным, бо́льшую часть аудитории составляли именно эти темноглазые особы в юбочках в обтяжку и блузках с низким вырезом, окликавшие: «Пойдем ко мне!» или заступавшие дорогу с предложением: «Трахать?» Все вместе показалось мне смешным и в то же время приятным: бравурный военный марш, розовые блики фонарей на деревьях и зданиях вокруг площади и произносимые шепотом предложения от этих доступных девиц.

Теперь оркестр исполнял Вебера. Я решил присесть на скамейке, чтобы спокойно послушать музыку. Свободное место нашлось рядом с парой, вроде бы увлеченной разговором. Оба говорили одновременно. Женщина была блондинкой и на английском уговаривала мужчину уйти и оставить ее в покое. Он же на испанском предлагал ей выпить и расслабиться. Она была непреклонна, он — настойчив и вдобавок намного младше ее. Я прислушивался с возрастающим интересом, поглаживая усы и надеясь, что на меня не обратят внимания. А женщина сказала: «Мой муж — понимаешь, мой муж! — через пять минут придет сюда за мной!»

— Я знаю отличное место, — отвечал парень по-испански. — Это совсем рядом.

— Вы говорите по-английски? — женщина обратилась ко мне.

Я утвердительно кивнул.

— Как сказать этим людям, чтобы они уходили?

Я обратился к парню. Теперь, глядя ему в лицо, я точно мог сказать, что ему едва исполнилось лет двадцать пять, не больше.

— Леди желает, чтобы вы ушли, — сказал я.

Он пожал плечами и посмотрел на меня с нескрываемой злобой. Он не проронил ни слова, однако его вид говорил сам за себя: «Ты выиграл». Он повернулся и ушел. За ним поспешили две девушки.

— Не далее как сегодня утром мне пришлось огреть одного такого зонтиком по голове, — пожаловалась женщина. — Он не хотел от меня отстать.

Ей явно было сильно за тридцать, и она все еще оставалась привлекательной в грубоватой, но броской манере: обильный макияж, яркие тени и много мексиканских украшений из серебра и бирюзы. Ее волосы отливали платиной с проблесками розового и зеленого, возможно, из-за причудливого освещения. На ней был белый костюм и белые туфли, и сумочка в руках тоже белая. Трудно было обвинять мексиканцев в том, что они не давали ей прохода. Уж слишком она походила на типичную американку, персонаж из пьесы Теннесси Уильямса или мексиканских фотокомиксов, — взбалмошную туристку с повышенным либидо, проблемами с алкоголем и символичным именем, приехавшую в Мексику в поисках любовника.

Вот и ее звали Ники. Она провела в Веракрусе уже девять дней и, когда я искренне удивился, что же она столько времени здесь делает, заявила:

— Да я бы и месяц здесь провела или даже больше, кто знает?

— Неужели вам так здесь понравилось? — спросил я.

— Конечно, — и она испытующе уставилась на меня. — А вы что здесь делаете?

— Отпускаю усы.

Она не рассмеялась. Она сказала:

— А я ищу друга.

Я с трудом удержался от того, чтобы не ринуться наутек. Таким тоном это было сказано.

— Он очень болен. И ему нужна помощь, — в ее голосе прозвучало отчаяние, а лицо застыло. — Только я не могу его отыскать. Я посадила его на самолет в Мацатлане. Я дала ему денег, немного одежды и билет. Он никогда прежде не летал на самолете. И теперь я не знаю, где он. Вы читаете газеты?

— Постоянно.

— А вот это вы видели?

И она показала мне местную газету. Газета была сложена так, чтобы можно было увидеть одну широкую колонку, где под рубрикой «Частные объявления» красовалась заметка в жирной рамке с испанским заголовком: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Начиналась она с увеличенной фотографии. Фотография была из разряда тех снимков, на которых застигнутые врасплох посетители ночных клубов глупо улыбаются в объектив, а фотограф приговаривает: «А теперь скажем: „Пи-ицца“!» На снимке была изображена Ники в огромных темных очках и вечернем платье — покрытая роскошным загаром и довольная жизнью, она сидит за столиком на двоих (цветы, бокалы с вином) с худым усатым мужчиной. Он кажется испуганным и развязным одновременно и с нарочитым вызовом обнимает Ники за плечи.

Я прочел заметку: «Сеньора Ники желает как можно быстрее найти своего мужа, сеньора Хосе, который жил в Мацатлане. Есть предположение, что сейчас он может находиться в Веракрусе. Любого, кто узнает человека с этого снимка, просят связаться…» Далее шла подробная инструкция о том, как можно найти Ники, и три телефонных номера.

— Вам уже звонили? — поинтересовался я.

— Нет, — ответила она и спрятала газету обратно в сумочку. — Ее только сегодня опубликовали. Я собираюсь публиковать заметку в течение недели.

— Наверное, это очень дорого.

— У меня хватит денег, — сказала она. — Он очень болен. Он умирает от туберкулеза. Он сказал, что хочет повидаться с матерью. Я посадила его на самолет в Мацатлане и прождала несколько дней — у него был номер моего телефона в отеле. Но он так и не позвонил мне, я забеспокоилась и приехала сюда. Его мать живет здесь, и к ней он направлялся. Но я не смогла его найти.

— А вы не встречались с его матерью?

— Ее я тоже не нашла. Понимаете, он не помнил ее адреса. Он только точно знал, что это где-то возле автовокзала. Он даже нарисовал мне план. Ну, я попыталась найти дом по этому плану, но там никто его не видел. Он собирался попасть самолетом в Мехико, а оттуда доехать сюда на автобусе, чтобы рядом с автовокзалом найти дом своей матери. Довольно сложно.

А кроме того, довольно неправдоподобно, подумал я. Но вместо этого буркнул что-то сочувственное.

— Но это серьезно. Он очень болен. Он сейчас весит килограмм пятьдесят, а то и меньше. В Ялапе есть больница. Они могли бы ему помочь. Я дам денег, — она посмотрела на оркестр. Он играл попурри из музыки к «Моей прекрасной леди». Ники продолжала: — Честно говоря, сегодня я даже побывала в городском морге — искала его среди умерших. Но, по крайней мере, он пока не умер.

— В Веракрусе.

— Что вы хотите сказать?

— Он мог умереть и в Мехико.

— Он никого не знает в Мехико. Он не стал бы там задерживаться. Он бы отправился прямо сюда.

И тем не менее он сел на самолет и пропал. За девять дней поисков Ники не обнаружила ни единого его следа. Возможно, я все еще находился под впечатлением недавно прочитанного мной романа Дэшила Хэммета, но ее ситуация представилась мне с точки зрения прожженного детектива. Трудно было придумать более банальную мелодраму в духе фильмов с участием Хамфри Богарта: темная полночь в Веракрусе, оркестр исполняет ироничные песни о любви, площадь битком набита добрыми шлюхами, а женщина в белом костюме жалуется на исчезновение своего мексиканского мужа. А что, очень даже может быть, что именно ради такой вот кинематографической фантазии и отправляется в дальние края одинокий путник! Она получила ведущую роль в своих драматических поисках, и я охотно исполнил свою партию. Мы оба далеко от дома, и каждый из нас может стать тем, кем пожелает. Путешествие предоставляет широкие возможности стать актером-любителем.

И если я собирался оставаться в романтической роли Богарта, мне следовало выразить участие и сказать: да, очень жаль, что она так и не нашла своего друга. Но я, напротив, был полон отстраненного любопытства. И спросил Ники:

— А он знает, что вы его ищете?

— Нет, не знает. Он даже не знает, что я здесь. Он думает, что я вернулась в Денвер. Мы расставались совсем ненадолго: он собирался повидаться с матерью, и все. Он не был дома восемь лет. Понимаете, это больше всего его расстраивало. Он жил в Мацатлане. Он всего лишь бедный рыбак и даже читать едва умеет.

— Интересно. Значит, вы живете в Денвере, а он в Мацатлане.

— Да, это так.

— И вы были с ним женаты?

— Нет… С чего вы взяли? Мы не были женаты. Он был просто другом.

— Но в газете сказано, что он ваш муж.

— Ничего такого я не писала. Я не говорю по-испански.

— Но так там написано. По-испански. Что он ваш муж.

Эх, так и не получился из меня Богарт! Скорее я теперь мог претендовать на роль психиатра, которого играл Монтгомери Клифт во «Внезапно, прошлым летом». Кэтрин Хепберн протягивает ему свидетельство о смерти Себастьяна Венейбла. Себастьяна съели заживо маленькие мальчики, и причина смерти изложена вполне подробно. «Это на испанском», — говорит она, уверенная, что ужасная тайна не откроется. А Монтгомери Клифт холодно цедит: «Я читаю по-испански».

— Это ошибка, — говорит Ники. — Он мне не муж. Он просто очень хороший человек.

Ее слова повисают в пустоте. Оркестр играет вальс.

— Я познакомилась с ним год назад, когда приехала в Мацатлан, — продолжила Ники. — Я была на грани нервного срыва — от меня ушел муж. Я не знала, куда податься. И просто брела по берегу. А Хосе увидел меня и вышел из лодки. Он погладил меня и улыбнулся мне… — Ее голос прервался. Наконец она заговорила снова: — Он был очень добрым. Мне как раз этого не хватало в тот миг. А он спас меня. Иначе я бы не выдержала.

— А какая у него лодка?

— Совсем маленькая. Он бедный рыбак, — сказала она и поморщилась. — Он просто протянул руку и погладил меня. Я захотела узнать его получше. И мы пошли поесть. В ресторан. У него никогда ничего не было: он даже не был женат. У него не было хорошей одежды, он никогда не обедал в ресторане и даже не знал, что такое возможно. Это все было ему незнакомо. Он не мог понять, почему я так много ему даю. Я ему говорила: «Ты меня спас». А он просто улыбался. Я дала ему денег, и мы провели вместе несколько чудесных недель. А потом он сказал мне, что у него туберкулез.

— Но ведь он не говорил по-английски, верно?

— Он знал всего несколько слов.

— И вы поверили ему, когда он сказал про туберкулез?

— Он не врал, если вы это имеете в виду. Я говорила с его доктором. Доктор сказал, что ему нужно лечиться. Тогда я поклялась, что помогу ему, и поэтому снова поехала в Мацатлан месяц назад. Чтобы ему помочь. Он страшно похудел и уже не мог больше рыбачить. Я испугалась не на шутку. Я спросила, чего он хочет. Он сказал, что хотел бы повидаться с матерью. Я дала ему денег и вещи и посадила на самолет, и, когда он так и не позвонил, приехала сюда сама.

— Это очень великодушно с вашей стороны. Вы могли бы провести это время, отдыхая и получая удовольствие. Но вместо этого вы приехали в Веракрус за этой заблудшей душой.

— Этого хотел бы от меня Господь, — прошептала она с чувством.

— Вот как?

— И я непременно его найду, если будет на то Его воля!

— Вы не намерены сдаваться, да?

— Мы, Стрельцы, никогда не сдаемся! И не боимся приключений. А какой знак у вас?

— Овен.

— Честолюбивый.

— Да, это про меня.

— Честно говоря, мне кажется, что Господь испытывает меня, — заявила она.

— Каким это образом?

— Эти неприятности с Хосе — мелочи. Я только что пережила тяжелейший развод. И есть еще другие вещи.

— Насчет Хосе. Если он неграмотный, то и его мать, скорее всего, неграмотная тоже. В таком случае не стоит надеяться, что они прочтут ваше объявление в газете. Разумнее будет заказать постеры с его фотографией и расклеить их вокруг автовокзала, где якобы живет его мать.

— Наверное, я так и сделаю.

Я осмелел и предложил ей больше: нанять частного детектива и дать объявление по радио. А потом я подумал, что, вероятнее всего, Хосе уже вернулся домой, в Мацатлан. Если он был болен или встревожен, то наверняка бы поступил именно так, и даже в том случае, если обманывал ее — а скорее всего, это было правдой, — ему просто было больше некуда деваться после того, как кончились ее деньги.

Она согласилась со мной, что он мог вернуться, но не по тем причинам, которые казались мне очевидными.

— Я останусь здесь до тех пор, пока его не найду. Но даже если я найду его завтра, все равно проживу здесь еще месяц. Мне здесь нравится. Это действительно милый город. Вы не были здесь во время карнавала? Нет? Ну, знаете, вы много потеряли! Все выходили сюда, на площадь…

Теперь оркестр исполнял Россини, увертюру к «Севильскому цирюльнику».

— …пили, плясали. Все были так дружелюбны. Я познакомилась со столькими прекрасными людьми! Вот почему меня не пугает необходимость остаться здесь, чтобы искать Хосе. А кроме того… гм… я встретила одного человека…

— Из местных?

— Он мексиканец. Он вызывает у меня хорошие вибрации, в точности как вы. Вы так позитивны: постеры, объявление по радио, — а ведь я именно в этом и нуждаюсь.

— Но этот ваш новый знакомый… он может все усложнить.

— Он никогда меня не обидит, — покачала головой Ники.

— А что, если он узнает, что вы ищете Хосе? Вдруг это его разозлит?

— Он знает об этом. Мы это обсуждали. И к тому же, — добавила она, подумав, — Хосе умирает.

Концерт закончился. Было уже поздно, и я зверски проголодался. Я сказал, что собираюсь пойти в ресторан, и Ники спросила:

— Вы не против, если я пойду с вами?

Мы заказали красного окуня, и она рассказала мне о своих разводах. Ее первый муж был насильником, а второй — бездельником. Так она и сказала.

— Настоящим бездельником?

— Самым настоящим, — подтвердила она. — Он работал на меня, представляете? Пока мы были женаты. Но он был таким лентяем, что мне пришлось его нанять!

— До тех пор, пока вы не развелись?

— Нет, задолго до этого. Я наняла его, но оставалась за ним замужем. Это тянулось почти пять лет. А потом он просто слонялся по дому. И когда это стало совсем невыносимо, я с ним развелась. И вы представьте себе, каков наглец! Он пошел к своему адвокату, чтобы отсудить у меня денежное содержание! То есть чтобы я ему платила!

— А какой у вас бизнес?

— Я владею многоквартирными домами. Пятьюдесятью семью — я имею в виду пятьюдесятью семью кварталами. Раньше я владела ста двадцатью восемью кварталами. Но эти пятьдесят семь расположены в самых разных районах. Господи, люди вечно чего-то от меня хотят: то покрасить стены, то починить крышу, то водопровод!

Пожалуй, я недооценил ее, приняв за взбалмошную туристку с неудовлетворенным либидо. Дамочка владела изрядной собственностью и гуляла здесь на ренту с принадлежащих ей домов. Она уверяла, что никогда не платит штрафов благодаря большой «амортизации» и тому, что на бумаге у нее все «тип-топ». Она повторяла:

— Господь всегда был милостив ко мне.

— А вы не собираетесь когда-нибудь продать свои дома?

— Скорее всего. Мне нравится жить здесь. Я настоящая мексиканская бродяга.

— И вы наверняка продадите дома не без выгоды для себя.

— Это уж как водится.

— Но тогда почему бы не разрешить всем этим людям жить в них бесплатно? Ведь они за свой счет делают в них ремонт, и дома остаются в хорошем состоянии. Господь еще больше полюбит вас за это. А вы так или иначе получите выгоду при продаже.

— Но это глупо, — сказала она.

Принесли счет.

— Я плачу сама, сказала она.

— Не спешите тратиться, — сказал я. — А вдруг вам еще понадобятся деньги для Хосе?

— А вы довольно необычный парень, — улыбнулась Ники.

За весь вечер я ни слова не сказал о себе. Она даже не поинтересовалась, как меня зовут. Возможно, ее заинтересовала моя скромность? Но при чем тут скромность — она же сама меня не спрашивала!

— Может быть, мы еще увидимся завтра, — сказал я.

— Я остановилась в «Дилигенции».

Я тоже остановился в «Дилигенции», но предпочел об этом умолчать. Я вместо этого произнес:

— Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

На следующее утро я вскочил ни свет ни заря и поспешил на вокзал за билетом до Тапачулы. Это не заняло много времени, и я еще успел вернуться в отель, чтобы позавтракать. Сидя в ресторане, я увидел, что Ники спустилась в вестибюль. Она купила газету. Она оглянулась. Я укрылся за колонной. Дождавшись, пока путь будет свободен, я отправился на вокзал. Солнце уже палило вовсю. День обещал быть очень жарким.