Это был негостеприимный город, однако в шесть часов утра туманная дымка придала ему очарование тайны и простоту горного пейзажа. Прежде чем солнце развеяло туман, его языки расползлись длинными светлыми полосами по улицам, выбелив приземистые здания и превратив в призраков угрюмых жителей: как будто они появились в последний раз в мире живых, чтобы отомстить за себя и исчезнуть навеки. В эти минуты и сам город Гватемала превратился в какой-то призрак, в бесплотный набросок, а нищие индейцы, не имевшие здесь никакой реальной власти, в густые враждебные синие тени на его улицах. Они стали хозяевами своего города в этот час. Ветра не было совершенно, и ничто не беспокоило серые клочья тумана, зависшие над самой землей. Даже железнодорожный вокзал, самое обычное строение из кирпича, приобрел какие-то зловещие черты. Туман так плотно укутывал его верхнюю часть, что можно было только догадываться о скрытых над головой пяти этажах с башней с часами и кованой оградой, засиженной голубями. Возле кассы стояло в очереди за билетами человек двадцать, все они были в лохмотьях. Но даже их лохмотья предательский туман умудрился превратить в клочья дыма.
Они были нагружены корзинами, картонными коробками, связками бананов и мачете. Здесь, во влажном сумраке, были одни индейцы в своем обтрепанном крестьянском платье. Лишь один мужчина выделялся из толпы своим новым и чистым сомбреро, белыми усами и фраком. Он курил сигару. Верхняя половина его туловища выглядела весьма представительно, но брюки были грязными и изодранными, а обуви вообще не имелось, что моментально заметили крутившиеся поблизости мальчишки — чистильщики обуви. Они, кстати, тоже были босыми.
Звякнул колокол. Ворота на платформу открылись. Мы пошли вперед. Состав — и без того гораздо более жалкий, чем тот, который доставил меня из Текун-Умана, — был к тому же насквозь промочен туманом. Из дыр в грязной обшивке сидений торчали пружины, ножки болтались и качались, и все буквально сочилось влагой. Сами по себе вагоны — доисторические чудища выпуска 1920-х годов — не были особо комфортабельными даже в дни своей молодости и за годы безжалостной эксплуатации окончательно превратились в пропитанные стойкой вонью коробки для перевозки скота со свисавшими с потолка голыми проводами. Салон был устроен, как и все салоны поездов в Центральной Америке, по образцу троллейбуса: деревянный ящик с округлой крышей и открытыми платформами на обоих концах. Закапа лежала в стороне от популярных туристических маршрутов, в противном случае здесь бы ходил современный автобус. Чиновники по туризму очень заботливы по отношению к гостям Гватемалы. Но в Закапе можно было встретить одну крестьянскую босоту, и перевозивший их поезд был под стать своим оборванным пассажирам.
Под неумолчную болтовню зеленого приемника в руках у какой-то юной особы мы вошли в мокрые вагоны. Радио юная особа держала на сгибе локтя, на другом локте у нее был младенец.
В вагон вошел мужчина с большим разводным ключом.
Человек, занявший место рядом со мной, сказал:
— Этот вагон неисправен.
— Верно, — отозвался я.
Поднялся крик, и тут же топот: все пассажиры гурьбой ринулись в соседний вагон. Я видел, как мимо меня несутся крестьяне со своими корзинами, и матери тычками гонят детей, и мужчины спешат со своими мачете. Так поступили почти все: молча смирились и поспешили в другой вагон. Не прошло и пяти минут, как я остался в вагоне один.
— Выходи! — сказал человек с разводным ключом, и я пошел за остальными в тот вагон, где уже скопилось в два раза больше пассажиров, и едва нашел место, чтобы сесть.
— Доброе утро! — приветствовал я индейцев, желая наладить контакт с людьми, в чьем обществе мне предстояло провести целый день на пути в восточную провинцию. — Как поживаете?
Мужчина слева от меня, державший на коленях тощего мальчишку, сдавленно хихикнул:
— Они не говорят по-испански. Так, знают пару слов, не больше!
— Значит, я знаю не больше, чем они.
— Нет, что вы, у вас очень хорошо получается!
И мужчина рассмеялся — чуть-чуть громче, чем следовало. Стало ясно, что он пьян, и я только диву давался, как он успел напиться в столь ранний час.
Наш состав дернулся несколько раз взад-вперед, и поломанный вагон — на мой взгляд, он был не более поломанным, чем все прочие вагоны в этом поезде, — отцепили. Я уже был готов к опозданиям и задержкам. Я запасся утренней газетой и романом. Но ровно в семь часов — минута в минуту — пронзительно засвистел свисток, и мы двинулись в путь сквозь туман, вдоль грязной проселочной дороги.
У первого же шлагбаума снаружи поднялась какая-то суматоха, и в ответ одна из пассажирок вскочила и разразилась хохотом и воплями. Перед шлагбаумом поезд замедлил ход, и теперь я смог рассмотреть мальчишку с узелком, бегом несущегося по дороге. Женщина в вагоне орала во весь голос, чтобы он бежал скорее, но тут один из солдат (каждый из трех вагонов в составе охраняло по двое солдат) протянул свою автоматическую винтовку и подцепил стволом узел. Солдат передал узел женщине.
— Это моя еда! — сказала женщина.
Пассажиры все еще не спускали с нее вопросительных взглядов.
— Я забыла ее утром, — пояснила она. — Это был мой сын.
— А он шустрый парень! — заметил мой пьяный сосед. — Да и солдат тоже не промах! Ага!
Солдат держал винтовку под мышкой. Он вернулся на свой пост у дверей и недобро посмотрел на этого человека. Вообще с непривычки грозный вид этих солдат, державших ружья наизготовку, мог внушить опасения, будто они ждут, что по ним вот-вот откроют огонь. Однако на всем пути самым грозным предметом, попавшим в наш поезд, была банановая кожура.
Эти лачуги на окраине Гватемалы, если не считать убогих трущоб на окраинах Сан-Сальвадора, были самым жутким человеческим жильем, какое мне доводилось видеть в Латинской Америке. Нищета всегда выглядит угнетающе, однако поля с посевами тыквы, или цыплята, или пасущийся скот все же внушают слабый отблеск надежды. Пусть даже на поверку окажется, что принадлежат они не этим беднякам, все-таки это какая-то пища, отгоняющая призрак голода. Но эти трущобы вокруг Гватемалы — скопление хлипких сооружений из картона и жести — были самым безнадежным зрелищем, с каким мне приходилось сталкиваться в жизни. Насколько я смог разузнать, здесь поселились те люди, которые потеряли жилье из-за последнего землетрясения, — беженцы, не нашедшие другого приюта за все эти долгие годы и, скорее всего, обреченные так и умереть здесь, если, конечно, правительство не примет решение ликвидировать эти поселки и предать их огню, чтобы не травмировать нежные души туристов. Люди мастерили себе жилье из всякого хлама, древесных сучьев, кусков картона и пластика, тряпок, автомобильных дверец, пальмовых листьев, металлических щитов с указателями, содранных со столбов, и пучков травы, скрученных вместо проволоки. А еще эти трущобы, промелькнувшие в окне минут за двадцать, то есть тянувшиеся примерно пару километров, обильно дымились. Перед каждой лачугой был сложен небольшой очаг, и на нем грелся закопченный до черноты котелок с едой. В тропиках дети просыпаются с первыми лучами солнца, и мне показалось, что эти трущобы населены исключительно детьми, только очень грязными, с сопливыми носами, махавшими вслед поезду в клубах желтоватого дыма.
Пассажиров, ехавших со мной до Закапы, нисколько не интересовали эти трущобы, но вряд ли их стоило за это винить. Они были не намного богаче, чем обитатели этих лачуг.
А потом мы попали в местность, где не было ничего. Ни лачуг, ни деревьев, ни людей, ни дыма, ни лающих собак. Вокруг простиралась голая земля, шум птиц и насекомых куда-то исчез, и лишь откуда-то сверху доносилось эхо вороньего карканья. Это создавало ошеломляющее чувство безбрежной пустоты. Мы въехали на мост, пресекавший глубокое ущелье. Стоило мне высунуться из окна, и у меня захватило дух, ноги налились свинцом и приросли к полу, а в ушах зазвенело. В немыслимой глубине под нами щерились алчные зубья скал, и лишь ржавые балки моста отделяли нас от падения. Чтобы покинуть Гватемальское плато, нам было необходимо пересечь этот хрупкий мост, и каким же длинным он мне показался! Впереди я не смог различить его конец, только темные силуэты гор к северо-востоку от города. Это был крайне опасный участок пути, и не только потому, что и мост, и состав были до невозможности изношены, но еще и из-за настежь распахнутых окон в вагонах.
Немного успокоившись и взяв себя в руки, я отважился еще раз взглянуть вниз, на ущелье. Так и есть: там не было реки. Там лишь торчали острые скалы, пронзившие полог тумана, как будто это сама земля обнажила свои огромные клыки. И из этого молочного облака вдруг вылетели два огромных ворона. Я невольно залюбовался их черными спинами, и эти силуэты на фоне белесого облака выглядели так, будто птицы летят над нами, а не внизу — как если бы поезд перевернулся. В действительности над нами ничего невозможно было рассмотреть, кроме облаков тумана. Зато внизу в тумане появились просветы, и птицы, и даже отблески солнца. От такой перевернутой картины у меня закружилась голова. С содроганием я закрыл окно.
— Открой окно! — больно толкнул меня в колено мальчишка лет восьми.
— Нет, — сказал я.
— Я хочу смотреть!
— Упадешь! — сказал я.
— Я хочу смотреть! — заныл он, стараясь отпихнуть меня от окна.
— Сядь на место! — велел я. На нас начали оборачиваться. — Это очень опасно.
— Я хочу смотреть в окно! — Теперь мальчишка жаловался отцу, тому самому пьяному типу. — А он не дает!
— Он вывалится в пропасть, — с улыбкой сказал я мужчине.
— Эй, — сказал старик, отпихнув мальчишку в сторону, — ты же вывалишься в пропасть! — Мальчишка захныкал. Старик обратился ко мне: — Он вечно лезет, куда не просят. Ох, и допрыгается он однажды!
Я заметил, что этот старик не только пьян, но и зол. И сказал, чтобы немного его успокоить:
— Ваш сын — хороший мальчик, но эта часть пути очень опасна, вот я и…
— Ничего тут опасного нет, — перебил меня старик. — Это просто старый поломанный поезд. Он ни на что не годен.
— Верно, — сказал я.
Индеец согласно кивнул. И на том спасибо, что они понимают, что их везут на допотопном хламе. И все же наше путешествие чем-то напомнило мне поездку до Кхибер-Пасс на раздолбанном поезде в Пешаваре. Дело было не только в стареньком расхлябанном поезде, пробирающемся по отвесным горным склонам. Как и там, здесь повсюду виднелись участки железнодорожного пути: перед нами, на том берегу ущелья, и один рядом с нами, и еще один параллельно, и несколько штук внизу, на дне ущелья. Это были вовсе не дополнительные колеи, но куски той, по которой мы двигались в данный момент. Просто ей приходилось так вот невероятно петлять и изгибаться, чтобы мы могли перевалить еще один склон, и переехать по шаткому мосту еще одно ущелье, и вскарабкаться еще на один серпантин. Мы все кружили и кружили по горам и иногда даже не слышали шума локомотива, отрезанного от нас очередной огибаемой нами скалой. А временами поворот был столь резким, что голова поезда оказывалась рядом с нами, как будто это встречный поезд шел по соседней колее.
Камни, покрывавшие дно ущелья, курились паром. В свете солнца пейзаж оставался мертвенно-бурым, и редкая растительность не шла ни в какое сравнение с лесными чащобами высокогорья. Выжившие здесь колючие кустарники и кактусы были такими хилыми, что даже не отбрасывали тени. Я представлял Гватемалу как сплошные зеленые джунгли — под стать тем, что мы проезжали в окрестностях Текун-Умана. Но по мере продвижения сперва с запада на восток, а потом на северо-восток к Закапе местность становилась все более пустынной, бедной и каменистой. Сейчас, в долине Монтагуа, изображенной на карте как очень извилистое ущелье, промытое рекой, мы тащились по бесплодной пустыне без малейших признаков воды. Камни вокруг, камни в речном русле, полное безлюдье. И судя по всему, впереди нас ждала еще более угрюмая и пустынная местность, выжженная солнцем.
Поезд замирал без движения каждые десять-пятнадцать минут. Солдаты выскакивали из вагона и занимали оборонительную позицию, приготовившись стрелять. Затем кто-то из пассажиров тоже покидал поезд и уходил, не оглядываясь, куда-то в пустыню. Они успевали скрыться за холмами еще до того, как мы снова трогались в путь. Надо ли говорить, что ни одна из этих станций не была обозначена в расписании? Да и на месте это было не более чем табличка на столбе, а то и вообще роща кактусов. Агуас-Галиенте был именно таким полустанком: табличка, несколько кактусов и пирамидка из камней у подножия горы. Мы снова двинулись с места, и я заметил пересохшее речное русло, похожее на дорогу, но рядом с ним нечто необычное: высокие столбы белого пара, испускаемого горячими источниками, давшими название этому месту на склоне очередного дремлющего вулкана. Вокруг гейзеров плескались озерца горячей воды, и женщины деловито занимались здесь стиркой. Вблизи от этих гейзеров не было никакой растительности — даже кактусы не выдерживали такого соседства. Кипяток растекался по голым скалам и уходил в глубокие трещины, и единственными живыми существами в этой мертвой пустыне были женщины, склонившиеся над стиркой.
Первой настоящей станцией оказалась даже не станция, а скорее торговый ряд, в конце которого стояла школа, обрамленная редкими остовами высоких деревьев. Из дверей лавчонок за нами следили покупатели, а детвора выбежала в школьный двор, чтобы поглазеть на поезд (поезда здесь проходят два раза в неделю). И на станции сошло несколько человек, но никто не собирался сесть в вагон. Видимо, поезд был для этих мест настолько редким и нерегулярным явлением, что даже вездесущие торговцы едой оставили его без внимания. Прошел какой-то парень, предлагая тоник в бутылках, и все. Но, по крайней мере, сошел один из индейцев на противоположной скамье, и я наконец-то смог выпрямить ноги.
От жары почти все в вагоне дремали. Это была малорослая нация, им вполне хватало этих крошечных скамеек, чтобы расположиться с достаточным комфортом. Я подался вперед, опираясь на колени, и заставил себя заняться заметками на форзаце книги, которую был не в силах читать из-за усталости: «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По. Время от времени я выкуривал трубку. Я ни с кем не говорил. Никто вообще ни с кем не говорил. Это был чрезвычайно молчаливый поезд.
Я вдруг с неприятным чувством подумал, что ни в одном из поездов, в которых мне пришлось путешествовать от Веракруса, я не видел в пассажирах привычных признаков общительности или дружелюбия. Это снова напомнило мне, что я отправился на край света совершенно один. И я не ожидал наткнуться на столь мрачных людей и на такие ужасные поезда. Я представлял себе путешествие в привычной, ни к чему не обязывающей обстановке: плантаторы, арендаторы и наемные рабочие, индейцы, хиппи, заезжие с побережья, молодые американцы с рюкзаками и дорожными картами, несколько туристов. Однако оказалось, что поездами пользуется одна беднота, а все, кто может себе это позволить, предпочитают ездить автобусами. И здесь передо мной оказались не просто бедные люди — это были настоящие изгои, у которых есть шляпа, но нет обуви, и которые в любом незнакомце видят скрытую угрозу. Вряд ли из них могли получиться дружелюбные попутчики, и, хотя я обожаю перестук колес и могу с гордостью сказать, что сумел проникнуть в самые неизведанные уголки Центральной Америки, это только усугубляло мое одиночество на большей части пути.
И я тем более чувствовал себя первопроходцем (кто бы мог подумать, что Гватемала такая пустынная страна?), делающим первые шаги по диким безлюдным просторам, оттого что оказался таким вот чужаком среди чужих мне людей. Судя по всему, то же самое чувствовали по отношению ко мне и они — по крайней мере, мое присутствие явно сбивало их с толку. Они с любопытством исподтишка косились на мою трубку, но на каждое обращение на их языке отвечали невнятными ругательствами, отбивавшими всякую охоту повторять попытку.
Через проход от меня сидела женщина, без конца кашлявшая и плевавшаяся. Она с хрипом прочищала горло и тут же плевала — тьфу! — себе под ноги. Это само по себе было неприятно (а при виде того, как по ее плевкам ходили другие люди, мне делалось попросту тошно), однако худшее оказалось впереди. На каком-то полустанке в вагон вошла торговка с большим глиняным кувшином с кофе. Я не успел позавтракать и подумал, что горячий кофе не только утолит мой голод, но и вызовет обильный пот, который хоть немного охладит разгоряченное тело. Я видел, как в самых горячих областях Бирмы местные жители не расстаются с чашкой горячего чаю и почти не страдают от жары. Торговка зачерпывала кофе из кувшина одной кружкой и наливала его в другую кружку, которую достала из кармана, чтобы передать покупателю. Когда клиент выпивал кофе, она повторяла свои действия. Таким образом, все пили из одной кружки. Если бы я этого не знал или если бы я не боялся заболеть, то наверняка купил бы кофе. Но так получилось, что к плюющейся женщине торговка подошла прежде, чем ко мне.
— Сколько? — спросила пассажирка.
Торговка назвала цену — два цента.
Женщина сплюнула, выпила кофе, вытерла ладонью губы и вернула кружку.
Настала моя очередь.
— У вас есть другая кружка? — спросил я.
— Простите, — буркнула она и пошла дальше.
Следом за ней маленькая девочка предложила нарезанную кусками дыню. Я сказал:
— Это очень большие куски, — достал свой складной нож и отрезал кусок поменьше. — Вот так хорошо, да? — Это была моя попытка предотвратить заражение холерой. Правда, потом я обнаружил, что темные пятнышки, принятые мной за семена, на самом деле были жирными мухами.
Горы постепенно отступали все дальше от дороги. Мы обогнули их отроги и теперь пересекали ровную пустошь: это был прямой отрезок дороги. На протяжении следующих часов я старался высмотреть реку Монтагуа, но так ничего и не увидел. Это была Мертвая Долина. Земля в ней была суше и легче, чем песок: настоящая пудра коричневого оттенка, потревоженная движением нашего жалкого поезда. Слой пыли лежал повсюду, даже на кактусах, казавшихся из-за этого мертвыми обрубками. Нет ничего более никчемного, чем мертвый кактус: он не падает и не разлагается, а продолжает стоять, став серым и твердым, как цемент. Другими украшениями пейзажа были колючие кусты и одиночные камни, и еще один остов дохлой коровы, чьи ребра показались мне белее тех, что пришлось видеть в Техасе. Единственным царившим здесь запахом был аромат пыли, покрывающей всю долину. Наверное, это отсутствие всяких запахов можно считать важным признаком пустыни — вторым после отсутствия воды.
Я то и дело вспоминал совет хозяйки отеля: «Не ездите в Закапу!»
Но не попади я сюда, я никогда не познал бы столь необъятной заброшенности. Да, здесь было жарко, но все же терпимо, и разве я не бежал от холода из Чикаго? Я сам выбрал этот путь. И ведь именно здесь проходила караванная тропа в Сальвадор. А кроме того, это был хотя и не самый популярный в наши дни, но исторический путь до Пуэрто-Барриос и так называемого Атлантического побережья. Да, это был трудный путь, но даже если дальше он окажется еще хуже (хотя я с трудом представлял себе это), все равно он был преодолимым.
Меня страшило лишь одно: вот если поезд просто возьмет и встанет, без предупреждения, посреди чиста поля, просто потому, что локомотив совсем сломался, и мы застрянем в этой жаре. Такое уже случалось со мной на дороге, считавшейся гораздо лучшей, в сотне миль от Веракруса, и мексиканцы не могли ничего с этим поделать. Эта колея явно была сильнее изношена, а локомотив вообще держался на честном слове. И я подумал: предположим, что вот он возьмет и заглохнет и не заведется снова. Сейчас десять часов утра, тесные вагоны переполнены людьми, у нас нет запасов воды, и никакого жилья на десятки километров вокруг, даже тени нет ни малейшей. Сколько мы продержимся, прежде чем начнем умирать? Я лишь понадеялся, что в таких условиях это не займет много времени.
И когда через полчаса мы прибыли в город под названием Прогрессе, я ничуть не утешился. Вот как описал это место Олдос Хаксли в 1933 году: «Когда мы покинули станцию, я выяснил, что это место называется Прогрессо. Я разозлился: это показалось мне откровенным издевательством». Прогрессо — это лачуги из необожженной глины, крытые пальмовыми листьями (вот еще одна странность, ведь поблизости не было видно не только пальм, но вообще каких-либо деревьев). И место под названием Ранчо в нескольких километрах дальше выглядело не лучше: никакого прогресса в Прогрессо и никаких ранчо в Ранчо. Такие душные, пыльные, убогие поселки я видел разве что в самых глухих областях Уганды.
Правда, было одно явное отличие. Кладбище в Ранчо оказалось намного больше и легко распознавалось как кладбище. Надгробия были едва ли не больше глинобитных хижин. Они поражали своей солидностью и ухоженностью: настоящие загородные дома с террасами и косыми крышами. Они были явно надежнее хижин. Впрочем, я и тут нашел свою логику. Человек проводит совсем небольшой отрезок времени в глинобитной лачуге, зато эти могилы будут хранить его останки долгие века. Лачуги не в состоянии были пережить подземные толчки, зато могилы стояли непоколебимо.
В этой ужасной жаре мне все время хотелось пить. Во рту так пересохло, как будто я весь день жевал бабочек. Через час я купил бутылку теплой содовой и выпил ее залпом. Но жара и не думала спадать, так же как пейзаж за окном не думал меняться. От полустанка к полустанку мне не на что было смотреть, кроме кактусов да пыльной пустыни. Люди сходили с поезда, люди садились на поезд, люди спали, старуха плевалась. Я все чаще повторял про себя: «А вдруг локомотив заглохнет, что тогда?» Я увидел тощего, как скелет, человека, следившего за нами из клочка тени под кактусом: ни дать ни взять Ангел Смерти.
Я уже совсем отчаялся увидеть что-то новое, пока вдруг возле самого окна не заблестела полоса черной воды: оросительный канал. Этот узкий канал тянулся от самых гор в поля — напоить посевы кукурузы в Малено или табака в Джикаро. Зелень была столь свежей, что показалась настоящим чудом взгляду, утомленному оттенками пустыни. Но, с другой стороны, это был всего лишь жалкий клочок плодородной земли в бурой безжизненной пустыне.
Джикаро имел все признаки недавно случившегося здесь землетрясения. Поселок и так был невелик, и его немногочисленные строения либо были изуродованы глубокими трещинами, либо вообще лишились крыши или одной из стен. Однако все они оставались обитаемыми, и люди как-то старались залатать прорехи и восстановить обрушенные стены. Здесь также можно было увидеть и новые дома — наверняка это были те дома, которые построили встреченные мной в Гватемале американские архитекторы. Но я бы не мог отметить, что правительственный проект оказался особо успешным. Слишком часто попадались дома без крыши, с тремя стенами, стоящие в полном запустении, так как не было желающих довести стройку до конца. В целом город Джикаро лежал в руинах: почти ничего здесь не восстанавливалось после случившейся катастрофы.
Мы приехали в Кабаньяс. Здесь росли кокосовые пальмы. Женщина стояла над горкой кокосов, мачете срезала у них верхушку и продавала пассажирам — по пять центов за штуку. Пассажиры выпивали кокосовую воду, а остальное выбрасывали. Поросята старались засунуть пятачки в отверстие в скорлупе, чтобы выгрызть сердцевину. Однако женщина была большой мастерицей вскрывать кокосы, она делала три насечки, и орех превращался в отличный сосуд для питья, причем отверстие получалось таким узким, что поросячий пятачок в него не пролезал. Поросята визжали и хрюкали от возмущения.
Мы довольно долго стояли в Кабаньясе. Здесь имелся деревянный вокзал, и я подумал, что сам город должен быть где-то по ту сторону большой песчаной дюны. В Центральной Америке так принято: вокзалы расположены не в центре города, а на окраине. Поезд стоял, раскаляясь на солнце, и вагоны стали похожи на духовку. На брошенные кокосы слетались жужжащие мухи, люди громко храпели во сне. Я увидел, что возле локомотива о чем-то толкуют рабочие, и подошел к ним.
— Это ваша станция? — Это спросил меня солдат, один из тех, что охраняли вагоны.
— Нет, — сказал я.
— Тогда марш назад, — и он направил на меня свою винтовку.
Я поспешил вернуться на место.
«Это могло случиться здесь, — подумал я. — Тот самый конец пути».
Старик вдруг разразился громкой речью. Он с чувством поносил это место. Наверное, совсем одурел от жары.
— Кабаньяс! Смех, да и только! Знаете, что значит «кабаньяс»? Это такие маленькие кафе. Вы наверняка видели такие возле отелей. Там продают прохладительные напитки. Иногда их строят на пляже.
Пассажиры молчали, однако старик не унимался.
— Кабаньяс — маленькие и приятные кафе. Вы сидите там и пьете холодный лимонад. Вот что значит «кабаньяс». А они назвали Кабаньяс эту вонючую дыру!
От этого вопля индейская женщина на соседней скамье приоткрыла один глаз, однако увидала всего лишь красного от жары человека, обмахивающегося сомбреро, и заснула снова.
— Это нельзя называть Кабаньяс, у этого есть другое имя.
Однако его запал уже иссяк. Он начинал задыхаться.
— Я видел настоящие кабаньяс! Они совсем не похожи на это!
И в самом деле, всем было наплевать. Однако мне показалось забавным, что даже беззубые крестьяне и оборванные индейцы могут счесть это место смешным. Стало быть, царившая здесь разруха была для них очевидна, как и тот факт, что поезд просто груда хлама. После этого мне было неловко за свои снисходительные и даже высокомерные мысли. И еще одно наблюдение: получалось, что даже эти угрюмые неразговорчивые люди не застрахованы от вспышек ярости и провоцируемых ими гневных речей. К тому времени, как мы снова тронулись с места, этот старик уже успел совсем успокоиться.
Поселок имени Антона Брэма был так мал, что его даже не обозначили в расписании движения.
— Антон Брэм! — Это произнес мужчина рядом со мной, с явной издевкой.
— Что за дурацкое название! — Это сказала его жена.
Пассажиры вокруг заулыбались. Но тогда почему они не смеялись над названием Прогрессо?
Мы миновали еще одну вымершую деревню, где, как и в предыдущей, все краски были давно выжжены солнцем. Местность здесь была еще более плоской и, похоже, еще более раскаленной. Кактусы не уступали в росте вязам и даже напоминали их по форме. Более мелкие настоящие деревья вымерли от засухи, и их лишенные коры стволы напоминали бледную человеческую кожу. Здесь в изобилии рос молочай, иногда используемый для лечебных целей, и еще какие-то кактусы с цилиндрическими стволами высотой с яблоню. Кактусы — чемпионы по выживанию. Когда кустарники с менее развитой корневой системой и уязвимыми листьями вымирают от недостатка влаги и жары, белый пушок на стеблях кактусов защищает их от палящего солнца и сберегает влагу.
Поезд едва тащился со скоростью не более десяти миль в час, так что я мог без помех предаваться ботаническим наблюдениям, фиксируя их на форзацах романа По. Это отвлекло меня почти на два часа, пока я не увидел в окне трактор, амбар, несколько покосившихся домиков и, наконец, четырехэтажное сооружение из посеревших от солнца брусьев с верандой на каждом этаже: «Железнодорожный отель»!
Это был город Закапа.
Мы приехали на пыльный вокзал в конце пыльной дороги в самый разгар убийственно душного дня. Люди, толпившиеся у ограждения платформы, разразились криками. Я прошел мимо них и, войдя в отель, показавшийся мне запущенным и мрачным, услышал рев компрессора: рядом на улице что-то копали. Глинистая почва была настолько прочной, что ее невозможно было копать без отбойного молотка. Вряд ли в этом отеле мне удастся хорошо отдохнуть. Все, что я мог увидеть в этом городе, больше не удивляло и не привлекало меня: покосившиеся дома, желтый шпиль колокольни, новые кактусы. Так пот он каков, город Закапа. Та женщина в Гватемале не преувеличивала. Это оказалось отвратительное место, такое же горячее и заброшенное, как и все деревни по пути сюда, только размером побольше.
Я нашел кабинет начальника вокзала. Здесь был вентилятор, календарь, деревянный шкаф для документов и стопка бумаг на столе. Рев компрессора здесь тоже был таким громким, что мне приходилось кричать.
— Простите, — прокричал я, — когда отходит поезд до границы?
— Какую границу вы собрались пересечь?
Это был вовсе не праздный вопрос: отсюда до Гондураса ближе, чем до Сальвадора.
— Я хотел бы попасть в Метапан, в Сальвадоре.
— Да, через два дня будет поезд до Метапана — в среду. В шесть тридцать утра. Хотите купить билет?
Два дня в этой дыре!
— Нет, спасибо, — сказал я.
Поезд покинул Закапу и теперь держал путь на север, к Пуэрто-Барриос. Платформа опустела, пыль все еще оседала. Я полистал свое расписание и вычислил, что если пересеку границу в Метапане или Санта-Ане, то на следующий день смогу пересесть на поезд до Сан-Сальвадора. Я решил, что так и поступлю — до границы отсюда недалеко, не более тридцати миль.
Мужчина выжидательно смотрел на меня. Я спросил у него, есть ли в Закапе автобусная станция.
— Куда вам надо?
— В Сальвадор.
— Очень плохо. Все автобусы в Сальвадор ушли рано утром.
Но при этом он улыбался.
— Я бы хотел доехать до Санта-Аны, — сказал я.
— У меня есть машина, — сказал он, — только бензин нынче не дешев.
— Я заплачу вам пять долларов.
— За десять я довезу вас до Ангуиати. Это на границе.
— Это далеко?
— Не очень.
Как только мы покинули Закапу, пустыня кончилась. Я уже мог различить зеленые холмы с более округлыми из-за растительности боками и бегущую между ними речушку. Я заговорил с водителем. Его звали Себастьяно, и он был безработный — по его словам, все в Гватемале безработные. Он был из Закапы. Он терпеть не мог Закапу, но ему приходилось бывать в Гватемале, и он решил, что там еще хуже.
— Думаю, я должен вас предупредить об одной веши, — сказал он через какое-то время, притормаживая на повороте. Затем он съехал на обочину, остановился и безмятежно улыбнулся. — У меня нет водительских прав, и эта машина — она не зарегистрирована. И страховки у меня тоже нет — если у вас нет регистрации, какой смысл в страховке?
— Интересно, — сказал я. — Но почему вы остановились?
— Я не могу везти вас дальше. Если мы поедем, полицейские на границе начнут требовать у меня права и все такое. А у меня прав нет, и они могут меня арестовать и даже побить. И я не смогу дать им взятку, потому что у меня нет денег.
— Вы же получили десять долларов, — возразил я.
— Этого едва хватит на бензин! — расхохотался он.
— И что же я, по-вашему, должен делать?
— Шагать, — он перегнулся через меня и распахнул дверцу.
— Это далеко?
— Не очень.
Он уехал. Я с минуту постоял на обочине этой дороги на краю Гватемалы и зашагал вперед. Он сказал, что это не очень далеко. Я прошел около мили. Здесь не было машин. Здесь были зеленые деревья по обочинам и поющие птицы. Моя сумка была легкой, так что прогулка доставляла мне удовольствие.
Границу обозначал обычный сарай. Мальчишка в спортивных шортах поставил штемпель мне в паспорт и потребовал денег. Он спросил, не проношу ли я наркотики. Я сказал, что нет. И спросил у него, куда мне теперь идти? Он ответил, что надо идти дальше по дороге. Там будет еще один сарай. Это и есть Сальвадор.
Это была тенистая дорога: огибая холм, она пересекала луг и шумный ручей. Как чудесно изменился пейзаж! Еще этим утром мне казалось, что я иссохну и превращусь в пыль в бескрайней Мертвой Долине, и вот теперь я гуляю под сенью деревьев и слушаю птичьи трели. Я пешком пересекал границу между Гватемалой и Сальвадором, и стоял солнечный летний полдень, свежий и с ласковым ветерком, как полдень в Массачусетсе. Переход границы оказался таким же приятным приключением, как прогулка по Амхерстской дороге до Шютсбери.
На границе возле сарая стоял автомобиль. Из сарая вышел солдат и проверил мою сумку.
— Что это?
— Книга. На английском. «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима».
— Заграничная, — сказал он. — Покажите паспорт.
— Куда вы направляетесь? — спросил офицер на таможне.
— Санта-Ана.
К сараю подъехала машина, из нее вышел человек и встал за мной. Он сказал:
— Я буду ехать через Санта-Ану. Вас подвезти?
— Сколько?
— Бесплатно!
Так я и попал в город Санта-Ана, оказавшийся довольно близко от границы. Мы проехали мимо озера Гуйя, нескольких вулканов и плантаций табака и кофе.
— А почему вы не хотите поехать со мной в Сан-Сальвадор? — спросил водитель, когда мы оказались в Санта-Ане. — Я отправляюсь туда сегодня вечером.
— Я думал, вы здесь останетесь.
— Не останусь и вам не советую. Здесь кишмя кишат воры, карманники и убийцы. Я не шучу.
Однако уже вечерело. И я решил остаться в Санта-Ане.