Статус-Кво

Глава 6

Дебилизм какой-то, хотела сказать ему я, но вместо этого зачем-то очень тихо выдала:

— «Радон». «Ра-дон». Знаешь, почему такое название?

— По фамилиям учредителей. Ракитин и Донковцев. — Спустя паузу ровно отозвался он.

Его голос тоже негромкий, спокойный. Странный.

— А что случилось с Донковцевым, ты тоже знаешь? — неотрывно смотрела на виски, и мне почему-то хотелось улыбнуться. Горько и… зло.

— Он сидит. — Усмешка, но снова безо льда, что так часто звучит в его голосе. — Опережая твой следующий вопрос — да, знаю почему. Статьи за изнасилование, наркоторговлю и сбыт оружия.

— Официальные. — Невесело хохотнула, чувствуя его взгляд, но не поворачивая к нему лица.

— Что?

— Официальная версия, почему он сидит именно такая. По факту он сидит за то, что двадцать шестого февраля две тысячи третьего нанятые им люди ворвались в наш дом, связали папу, меня с Киром, и на наших глазах избивали мать, спрашивая, где папа хранит деньги, которые он провел через обнальные фирмы. Папа не говорил. Они пригрозили изнасиловать маму, но он снова не сказал. Тогда…

Сбилась. Дрожь по телу. Не могу… Не могу, блять…

— Они… изнасиловали ее? — очень тихо, почти шепотом, очень осторожно, почти нерешительно.

Мой взгляд исподлобья в стену. Прикрыла глаза и почувствовала холод на влажных дорожках по щекам. Зло утерла и медленно, сдавленно, едва заметно кивнула.

— Психологи, папа с Киром… они так и не узнали, что я это помню. Психологи что-то говорили им… знаешь, про реакцию психики, когда она стирает из памяти самые стрессовые моменты…

— Знаю. — Тихий выдох сквозь стиснутые зубы и его нога с дикой силой опускается на мои колени. — Называется диссоциативная психогенная амнезия локализованной формы. Очень удобная вещь, когда не хочешь говорить о… произошедшем. Верно?

Я удивленно повернула к нему лицо и заметила пугающую бледность кожи, но самое худшее — тени в глазах. Тени понимания.

И прорвалось. Жалко и сбито. Он тоже знает это… Тоже было… Прорвалось слезами, задушенными всхлипами, такими… низкими и позорно слабыми. Закрыла лицо руками. Вжала основания ладоней в глазницы, надеясь болью привести в себя. Не помогало. Захлестывало. Не помогало, даже когда в глазах стало очень больно. Не помогало. Вообще. Сука. Нельзя. Господи.

Помог рывок за предплечье, вынудив упасть к нему на грудь и давление его руки на мой затылок, вынуждающее зарыться лицом в его шею. Я не знаю, сколько прошло времени, пока я лежала вот так, сжавшись, давясь слезами и отзвуками пережитого, режущего и калечащего даже сейчас, а его пальцы с силой, до отметин сжимали мое плечо.

— Ты… все помнишь, да? — едва слышный шепот мне в висок.

— В деталях. — Сквозь зубы рыком и чувствую… что это не только у меня… эти «детали», потому что его пальцы сжали сильнее, придвигая к себе теснее, заставляя плотнее вжаться в его тело.

«Ром, мне страшно…».

Словно в ответ прижимает губы к моему виску, одновременно вторая рука обнимает. Тесно, неудобно. Необходимо.

«Я… пожалуйста, не надо… не трогай меня. Я сама. Сама. Всегда сама».

— Хватит, Ксень. — По телу прокатилась слабая волна онемения от, вроде бы, такого простого слова, но сказанного так и этим голосом. — Хватит… — тихим успокаивающим шепотом мне в висок, мягким скольжением губами по коже, задевая волосы. — Тебе двадцать пять. Это в прошлом. И плевать на это. Это пережито.

— Ты так себе говоришь? — слабо улыбаюсь, усилием воли разжимая скрученные напряжением мышцы. — Когда возникают… «детали»?

— Ну, нет, конечно. — Усмешка мне в висок. Мягкая. Почему-то успокаивающая. — Я обычно себе говорю, мол, давай, Романыч, хули ты расклеился, тряпка ты ебучая, стыдно с тобой рядом находиться. Тебе тридцатка весной, а ты тут нюни пускаешь, как девчонка.

Тихо рассмеялась, прикрывая глаза и чувствуя в ответ нажим его пальцев, ставший сильнее.

— А потом… — вздохнула и почему-то улыбнулась, все так же глядя в его шею, и чувствуя тепло в теле, растворяющее внутреннюю дрожь, — мне приставили нож к горлу. — Сжатие его пальцев сильнее, объятия теснее, но момент уже давно и прочно забит на дно, и я просительно трогаю его пальцы, ослабляя этим прикосновением его хват. — И только тогда он ответил. Те деньги он должен был разделить пополам с Донковцевым на следующий день, да вот беда, нас же ограбили «неизвестные». Донковцев сел через неделю по перечисленным тобой статьям в третью колонию… Я сначала думала, почему. Почему он его не… убил. А потом узнала, что третья это местный филиал ада на земле и… это правильно. Пусть мучается годами, тварь, а то его раз и все… и он понять не успел… — Перевела дыхание и прикрыла глаза, втягивая носом такой слабый аромат его парфюма от кожи шеи. Это странно успокаивало, почему-то придавало уверенности. — Мама собрала нас и хотела уйти, но папа не дал. Она потребовала развод и они скандалили. Постоянно. Очень сильно. Одним вечером она снова взяла нас и хотела уехать. Охрана отца отобрала нас в гараже, зашвырнула в машину и увезла на дачу. Развод мама не получила… — Мрачно усмехнулась, благодарно придвигаясь на просительное движение его пальцев по моим ребрам, но придвигаясь осторожно, взглядом не отпуская его ножевое.

Из-за ебанутой меня. Если бы знала, что он так… Я бы никогда…

Пальцем поднял мой подбородок и такое покровительственное касание поцелуем по моим губам.

— Не смотри. Сказал же, не твоя вина. Сам спровоцировал. Чувствовал, что нельзя, но все равно пошел. Не. Твоя. Вина. Я спровоцировал.

Почему-то снова стало хуево до скраденного дыхания, до замирания сердца.

Расправляет пальцем досадное ведение уголка моих губ. Прикрывает глаза и кончиками пальцев ведет по моей ноге, подсказывая согнуть ногу в колене и положить на его бедра.

Больно. Не знаю почему, но больно внутри. Сама зарываюсь в его шею. Продолжила далеко не сразу, но он и не торопил.

— Я не знаю точно, но подозреваю, что отец дал маме выбор тогда: либо развод и она остается без нас, либо все остается на своих местах. Прошло некоторое время. Мне было… тринадцать, вроде. Да, тринадцать. Киру шестнадцать. Мама спалила отца на измене. Снова скандалы, битая посуда и требование развода. Он дал ей развод, лишив родительских прав и отнял у нее все. Нас. Имущество. Средства к существованию. Он не давал нам видеться. Нам врал, что она и не приходит, а ей давал денег, потому что… у нее не было образования, она никогда не работала и просто не хотела… Хотя, может, она даже и не приходила вовсе и он не врал… По крайней мере сейчас я склоняюсь именно к тому, что она не приходила. Она брала у него деньги, это точно, я нашла расписки… — Слабо усмехнулась, чувствуя, как он заводит мою руку за свою шею. — Поначалу мне сложно было ее вообще осуждать, я отца просто люто ненавидела. Правду не знала, сука. Да и сейчас полностью не знаю. Я думаю, что он ей условие выдвинул, что либо он ей платит и она не приходит, либо видится с нами бесплатно. Папа даже сейчас не говорит ничего, и Кирилл тоже. Кир знает, я уверена в этом, но он молчит. Пришлось до всего доходить самой… А тогда, в период моего подросткового возраста, когда все это происходило, я… Мне было сложно понять, ведь после того вечера… такое явно не проходит бесследно. Если раз уж ты просто видишь это, и тебя так… То что же происходит, когда ты сама… Я опять ее оправдываю, ебанутая… Ром… — Он подавил мою истерику одним сильным прижатием к своему телу, впившись в мои губы, истерично растягивающиеся в улыбке. Отстранился и прикоснулся губами к моему лбу, это почему-то успокоило гораздо сильнее килограммов седативных, которые я глотала, когда на меня внезапно накатывало. — Через три года он дал возможность видеться. Нам позволил, когда уже не выносил всей моей ненависти к нему, а оказалось, что ей… это уже не нужно было. Она снова удачно вышла замуж, родила близнецов и ее мир замкнулся на этих поздних детях… Говорят, чем позже дети тем они любимее… Не знаю. Не настолько же… Хотя, я далеко не психолог и… и тот вечер, я думаю… момент, где он сдался, когда меня готовы были под нож… а когда ее насиловали и он не ответил… я думаю, ее тогда перемкнуло, потому что он сразу сказал, как только ко мне с ножом двинулись, а когда ее… я не знаю… Правда, Ром, я не знаю… но иногда я не могу ее как бы осуждать, не могу… не могу даже за то, что она не узнала мой голос по телефону, когда я ей позвонила спустя одиннадцать месяцев с последней встречи… я так скучала по ней, так хотела ее слышать, а она… она меня не узнала… там, на фоне, плакали близнецы, а она подумала, что я из рекламной компании. Сказала еще мне так грубо… я не знаю…

— Ты общаешься с ней?

— Ну, это сложно назвать «общаемся»… — Моя усмешка, прикрытые глаза. — Видимся. Привет-как-дела-пока.

— То есть она после развода с твоим отцом и после того, как он дал ей возможность…

— Неравноценный брак. — Негромко прервала его я. — Теория страт, социальных слоев, классового неравенства… — Усмехнулась, потянувшись за бутылкой, глотнула виски и отстранилась, правда недалеко. Не позволил отодвинуться. — Теория, к которой так презрительно относится быдло, лелеющее мечту о миллионерах, влюбляющихся в безродных золушек. А я и Кир… мы жертвы этого ебучего заблуждения.

Наша мама была провинциалкой приехавшей в большой город за жирным куском. Она была очень красива и полна надежд. Великолепная золушка. Отец стал ее принцем, влюбившемся в смазливое лицо и щенячью наивность. Сильный избрал слабого. Их любовь, как и любая другая имела срок. У родителей он вышел в восемь лет. У всех же по-разному. У кого пять лет, у кого десять, да хоть пятьдесят. Любовь… она заканчивается, а дальше… либо остается уважение к человеку, потому что он или сильный, или умный или мудрый, либо еще что-то… либо не остается ничего кроме понимания, что вы живете на разных уровнях и в разных мирах. Любовь должна закончиться уважением, иначе… мрак и нечеловеческая жестокость.

Мама не работала, не знала бед, она вышла замуж за принца, и у их любви кончилась батарейка. В тот вечер… там уважения давно уже не было. Поэтому он смог выдержать, когда ее… Дрогнул только тогда, когда ко мне, его дочери, к его плоти и крови двинулись с ножом. Он бы в тот момент готов не то что бы все деньги отдал, он бы себя под нож подставил вместо нас. Поэтому я не могу его ненавидеть, он нас любит…. А потом… Ром, я его даже за измену не осуждаю. Вот трезвым мозгом не осуждаю. Во-первых, вы все кобели, а во-вторых… снова теория о классовом неравенстве. Человеку, которого ты уважаешь, изменять не станешь, ибо как в глаза потом смотреть…

Мама ведь не ощутила удара о дно, она приехала в город и встретила принца и всё, дальше сказка. Не умела работать, никогда этого не делала и, видимо, не хотела. А зачем?.. Сказка ведь продолжалась — принц снабжал деньгами даже после развода. Снабжал с целью, чтобы к нам не подходила. Она может там и металась в душе, может у нее все-таки играл материнский инстинкт, но когда она сидела на золотом троне с восемнадцати лет и бед не знала, касаться их ей и не хотелось. Не хотелось въебывать, ведь она такая распрекрасная… Она вышла замуж. Снова очень удачно по современным меркам, и ее жизнь опять стала еще более сказочной, а я и Кир… мы за бортом. Как дурное напоминание чего-то такого страшного, пусть и родные.

Для слабого человека приоритет здесь то, что страшно, а не то, что родное… Это сложный очень вопрос… Я допускаю, да, блядь, я допускаю то, что девяносто процентов вины во всем этом на моем папе. Да, я допускаю. Потому что принц выбрал золушку, нежную такую и невинную всю, украшающую его дворец, а когда химия сошла, уважать ее было не за что. Вот, сука, истинная мысль в теории о классовом неравенстве. Не то что богатый и нищий, о котором верещит быдло, а то что слабый и сильный… я часами могу рассуждать о том, почему, блять, люди сколотившие себя и свое состояние сами, не должны искать среди среднего слоя своё… потому что девять десятых из них боятся въебывать до потери сознания. Есть самородки. Поднимаются сами. Знаешь, почему?

— Потому что не боятся въебывать. — Ромка прищурился и посмотрел на меня, кивнув и тихо добавив, — до потери сознания.

— Ты… — я сбилась, прикусила губу, вглядываясь в его невесело усмехнувшееся лицо, отведшее взгляд и прикрыв глаза пригубившее бутылку.

— Семь раз. Один раз трое суток не спал, просто времени на это вообще не было. Пошли галлюцинации, но реально времени поспать не было, и я понимал еще, где реальность, а где мозг чудит. На четвертые сутки сморило за рулем, ушел в кювет. Машина в хлам. Думал, сейчас, минуту посижу и выйду, посмотрю, что там с тачкой, а меня вырубило. На семь с половиной часов. Сука, встречу просрал, два килорубля проебал, а тогда это пиздец серьезные бабки были. Поспал, блять, на два миллиона. — Невесело хохотнул, глядя на бутылку. — Потом снова несколько суток без сна… И так где-то года полтора-два.

— А результат? — негромко поинтересовалась, глядя на его чуть бледное, устало усмехнувшееся лицо.

— Чистыми? Чистыми сейчас от одиннадцати мультов в месяц. Восемьдесят процентов обратно в бизнес.

— Папа девяносто обратно вкатывал. Потом, когда мы родились, меньше… — Плеснула себе еще виски. — Я помню, заезжает во двор его машина, он еще без водителя ездил… мне лет семь было, я к окну прижалась, а он не выходит из машины. Остановился и не выходит. Выбежала в одних носках, дверь открываю, а он вываливается. Спи-и-ит, блядь… Тоже несколько суток не спал тогда. До дома добрался — задача выполнена, и мозг сказал ему аривидерчи. — Хохотнула, испытав какой-то трепет от воспоминания.

Воспоминания, когда я открыла дверь его машины и он просто повалился в снег, устеливший асфальт подъездной дорожки к нашему дому. Я не успела испугаться, он тут же проснулся, посмотрел на меня сначала растерянным взглядом, а потом так нежно улыбнулся и сказал: «привет, моя маленькая принцесса, я так по тебе соскучился!». Правда, соскучился, как и я по нему. Папа впахивал изо всех сил, чтобы дать нам только самое лучшее, чтобы вообще ни в чем не нуждались, жертвуя своим временем, которое мог провести с нами. Мы с Киром его видели редко, оттого и скучали, безумно любили и не отлипали от него, когда он на несколько часов приезжал домой. Ложились с обоих сторон от него, даже если спать не хотелось и просто обнимали.

— В универе у меня в группе девочка была… — Вспоминая Лизку, я как всегда злорадно улыбнулась. — Она мне, знаешь, что заявила однажды? На экваторе, что ли, дело было… Ты, говорит, из богатой семьи, а бухаешь, куришь и ругаешься матом, как будто быдло районное. То есть, в ее понимании, я должна быть кем-то с безупречными манерами, высоким слогом, благородством средневековой леди. У Лизки мама была начальником какого-то там отдела на машзаводе, серьезная типа должность и все дела. Лизка мне двигала тему, вот, мол, мы, вся наша семья не материмся, бухаем только по праздникам и не в дрыбаган… короче, не ведем себя как ты, а денег у нас меньше, а мы приличнее, а ты вся такая неправильная, а люди из обеспеченных семей так себя не могут вести… Мне так хотелось сказать, мол, деточка, иди гуляй и пинка ей для скорости дать, но у меня уже была условка и драться мне нельзя было, а эта дура непременно бы на меня заяву накатала… Но не стану же я ей объяснять, что когда ты видишь, как твой родитель в обморок падает из-за переутомления, теряет тонны денег из-за какого-то недочета, когда не знает, как нам сказать, что вот, детишки, я тут не подрасчитал чуток и завтра нам из этого дома с прислугой придется съехать в коммуналку в десять квадратов… то последнее, что он будет делать — досадно морщить носик и говорить «о боже, какая досада, как неловко вышло!» или что-то вроде этого, или как там положено у благородных обеспеченных в быдловском понимании… Папа бухал как черт, ругался как сапожник, когда наступала пизда по всем фронтам и мы продавали все имущество, лишь бы загасить возникшие долги… Зато Лизка со своей мамой-начальником просто образец поведения… Ну-у-у-у… Хотя здесь тоже смысл есть, если взглянуть с другой стороны: они живут стабильно кусков на сорок-пятьдесят в месяц, звезд с неба не хватают, оттого и дна пропасти не знают, можно и покорчить из себя всех таких образцов, блюющих от отвращения при слове «бля». В пизду, быдло, блять. — Хохотнула и, потянувшись, отобрала у него бутылку, щедро плеснула себе алкоголя в бокал. — Мне семнадцать было, когда нас в последний раз очень сильно шваркнуло. Очень сильно. Опять коммуналка, папины засыпания на ходу, а денег даже на проезд не хватало. Я пошла продавщицей в киоск, по вечерам подъезды мыла, Кир на рынке мясником, ночами охранником. Мы папе не говорили. Типа учимся, кружки, спорт, друзья, и вся еботня… У папы день рождения был, мы с Киром долг по коммуналке закрыли и стол праздничный снарядили на то, что сумели заработать… папа тогда… — Я, сцепила зубы, вспоминая папины слезы, — он так сильно извинялся, прощения просил, а у него день рождения был. — Остановилась, стискивая челюсть сильнее, сгоняя пелену слез с глаз, и возвращаясь к другому, понятному руслу. — Там, у Раневской, было что-то про тварей с матом и воспитанных сволочей…

Лисовский тихо рассмеялся, чуть прищурено глядя в мое усмехающееся лицо, сделавшее щедрый глоток крепкого алкоголя не поморщившись.

— И вот собственно… Я вроде все это понимаю, все знаю и… а как будто и не хочется ничего. Я тебе клянусь, что я не знаю, как это объяснить. Не хочется вообще ничего. Стараться там, что-то делать…Нет, если, конечно, что случится, я даже думать не стану, хоть снова и подъезды, ведь это моя семья… Но вот в эти года, когда все как бы стабильно… Кирилл вон старается, если и косячит то трясется как осина, что папа узнает. Наверное, он опасается, что его тоже могут вышвырнуть без всего… он дурак, зачем этого бояться? Меня же отец не вышвырнул, хотя у меня столько косяков и пара позоров в прессе, но там не особо сильно. Ну, еще две статьи за хулиганство и три… а нет, четыре административных взыскания… Много великих подвигов за моими плечами, короче. Не вышвырнул меня за это, не шваркнет и его. Папа нас любит. Все, что у него есть сейчас, все это ради нас. Он пьет редко, но была пара моментов, когда он сказал, что если бы не мы с Киром, он бы пальцем не пошевелил, когда его сильно подкосило в первый раз. Он хотел для нас только самое лучшее, элитное, чтобы мы не знали вообще бед, иногда, правда, не совсем получалось. Он всегда просит прощения за тот свой день рождения…

Невесело усмехнулась глядя на его свою ногу, лежащую на его бедрах. Заговорила не сразу и очень тихо.

— И наверное… Просто… Ну хуй знает. Я же понимаю это все. Просто понимаю, Кира вот сижу осуждаю, а между тем он хоть что-то делает, старается как-то. А я… знаешь, это как с похмелья — почему-то вообще ничего не хочется, мотивации никакой нет и в голове мутно все так, планов нет, целей нет… Нет, они как бы есть, цели эти… но приземленные только, обрубочные какие-то, какие-то… блядь, не знаю… Не знаю я как описать это все. Психолог мне двигал тему, что мое… сейчас… слово такое смешное еще… дивиантное поведение это способ обратить на себя внимание папы, типа я маленькая девочка, сломленная разводом. Ага, блять. Я больше всего боюсь, что он просечет о глубине этого моего девиантного поведения. Он поорет, накажет, деньги там отнимет, а потом остынет и простит. Казалось бы, вот чего в этом такого страшного, все равно же простит, но у него иногда взгляд такой… не знаю… разочарованный, что ли. Я не могу это понятно описать, просто… внутри как-то больно от того, что ему больно, хотя я многое в нем вот… не то что бы ненавижу, но как-то принять не могу, а все равно вот именно этот взгляд как будто по живому режет. Я Киру говорила об этом, он не понимает. Он боится его, поэтому косяки скрывает. Я тоже боюсь, да, но у меня первоочередной страх вот этого взгляда. Поэтому всю эту хуйню, которую вытворяю, скрываю. Скрываю и все равно вытворяю. У меня с башкой что-то не то. Даже к психиатру обращалась… Об этом никто не знает. Психиатр сказал, что все у меня нормально и к нему мне пока рано. Прикольный мужик, даже думала, может в мед поступить, тоже в психиатрию пойти, у них там интересно… Вот… Не знаю я, Ром. Не знаю, что со мной не так и никто не может ответить…

Повисла гнетущая тишина. Я не смотрела на него, но чувствовала, что он смотрит на меня. Поднялся и пошел в ванную. В стекле полуоткрытой двери я с каким-то мертвенным оцепенением следила за ним, смотрящим на себя в зеркало. Усмехнулся себе, покачал головой и открыл воду. Осторожно склонился и окатил лицо каплями.

Вырубил кран, уперся ладонями в столешницу, опустив голову, закрыв глаза и прикусив губу. Почему-то это больно кольнуло сердце. Что-то было в этом такое… интуитивно понятное, но которое четко сформулировать и обозначить не можешь. Особенно взбудоражило кровь, шепчущую в голове приказ встать и подойти к нему, тот факт, что он не знал, что я вижу его.

Он пошел на выход, на ходу утираясь рукавом халата, я торопливо отвела взгляд в бокал с остатками виски и внутри напряглась, когда он снова улегся рядом. Щелчок зажигалки, сигаретный дым и его негромкое, но твердое:

— Я научу.

Внутри что-то оборвалось, рассыпалось в горячее, вязкое непонимание. Удивленно перевела на него взгляд.

— Что?..

Усмехнулся, не глядя на меня и не ответил, снова затягиваясь сигаретой и глядя потемневшими глазами в сторону балкона.

— Что ты имеешь в виду? — мой голос почему-то дрогнул.

— Скудоумная ты. — Прохлада с тенью сарказма.

Прежде чем я ощутила боль от подлого выстрела, когда так поздно осознала, что настолько глупо открыла личное, он дернул меня за плечо. Еще мгновение, и я, расплескав алкоголь, оказалась под ним. И застыла глядя в глубокие серые глаза.

— Ответ-то на поверхности, чудо мое. И не психолог, не психиатр тебе его не дадут. Роют глубоко. — Снова усмешка, снова прохладная, но вот выражение глаз…

Что-то в них такое, идущее резонансом с привычными для его голоса интонациями. Почему-то не могу пошевелиться. Ощущаю, как противно липнет намокшая ткань к телу, а пошевелиться не могу. Внезапно до меня доходит. Злость вспыхивает ярко и мощно, с силой отталкиваю, а он только сильнее прижимается.

— Мне твоя жалость не нужна, понятно? — тихим рычанием сквозь зубы. — Вот от тебя точно не нужна! Мне вообще ничего от тебя не нужно! Иди ты на хуй, скотина!

— Агрессия, когда больно. — Горькая усмешка и прикус нижней губы. — А ведь больно почти постоянно, верно?..

— Ты… ты чего, блядь, моим психологом заделался?! Господи, уши развесила, идиотка! И кому распиздела-то! Лисовскому! Что, блядь, провел анализ и вывел новые точки, на которые теперь можно будет давить?!

— Говорю же скудоумная ты. — Глаза улыбаются, руки сжимают мои плечи.

— Хватит хуйню городить! И отпусти меня! Посмеешь хоть…

Договорить он мне не дал. Впился поцелуем. Грубым, жестким, странно необходимым. Вцепилась в его плечи, чтобы оттолкнуть и… притянула ближе. Вжалась, раздраженно и зло вкушая темные дары безумия, бывающего таким щедрым, когда меня касались его губы. Не могу, сука… Больше не могу… Что вообще происходит?..

Отвернула голову, уперлась ладонями в его грудь и зажмурилась, успокаивая свой дрожащий непонятно от чего мир. Полный и беспредельный хаос. Анархия в голове, борьба всего и со всем. Хочется рыдать, слабо, бесконечно глупо, как тогда, с Киром… Хочется. Сцепляю зубы до скрипа, рвано выдыхая и беру в тиски творящийся в голове апокалипсис.

Чувствую, что отстранился. Дышать становится как будто бы легче. Сажусь на постели, безотчетно отодвинувшись и сожалением глядя на бокал, оставшийся у его ноги. Длинные пальцы поднимают хрусталь и выливают в него остатки из бутылки. Пригубил и не глядя на меня протянул мне.

Пальцы дрожат, а губы почему-то прикладываются именно к тому месту, где он пил. Его краткое, ничего не значащее движение, чтобы лечь поудобнее, а я инстинктивно отодвигаюсь. Замечает. Усмехается, только невесело. Снова закуривает и смотрит в потолок. Дает время, не настаивает. Дает паузу, так мне сейчас необходимую. Худшее во всем этом — он прекрасно понимает меня, мое состояние. И мне страшно представить почему.

Прикрываю глаза, усмехаюсь. Столько выпила, а будто вода, а не крепкий алкоголь. Мозг, обуянный почти уже подчинившимся хаосом выдает с вызовом и отзвуком агрессии:

— Вот чего тебе надо, Лисовский? Вот нахер мы с тобой в Ромео и Джульетту тут играем?

— Пф. Вот еще. Мне от тебя ничего не надо. Трахаешься охуенно. — Голос вроде надменный, с ноткой насмешки и с тенью тщательно скрываемого чувства, что… его это задело. — Ромео и Джульетта, ага, да. Я б назвал это «скудоумная меж двух огней».

— У тебя есть удивительное качество, Лисовский. Вот вроде говоришь всего лишь язвительно, а вздернуть тебя хочется, как будто фашистские речи толкаешь.

— О, меня не раз пытались за это вздернуть. Коли у нас тут с тобой вечер откровений… скажи мне, как ты думаешь, почему «Легроим»?

Попытка отвлечь тем, что мне действительно может быть интересным. Снова понимание, что с моим состоянием и как его скорректировать. Усмехаюсь и, отпив, отдаю ему бокал, принимая протянутую сигарету и его правила. Покорно задумалась. Ничего толкового не придумала.

— Лесовский гроуп импекс.

— Так ты же Лисовский?.. — неподдельно удивленно смотрю в его усмехнувшийся профиль.

— Три года как. Я в федеральном розыске. — Он хохотнул, повернув голову и с удовольствием глядя на мое по лошадиному вытянутое лицо. — Ну как я… Лесовский Роман Вадимович в розыске, да. А вот соучредитель Лисовский, божьей благодатью и ежемесячными семизначными суммами нет. — Тихо рассмеялся, пригубив бокал и иронично глядя на меня. — Импекс в названии, это импорт. Начинал с нуля, расширял клиентскую базу, ну знаешь… я знаю такого вот человека, у которого вот такой обалденный товар и называл цену чуть выше, чем реальная. Барыжил на посредничестве. Сначала на родной земле, потом в основном с Китаем, со странами Евросоюза редко поначалу. Потом чаще, когда нашел нужных людей любящих дорогие цацки. Склонность к языкам всегда была. Очень хорошо знаю три, на уровне разговорного еще два, еще на парочке в режиме собаки — сносно понимаю, но ответить не смогу… Короче, эта моя способность, предпринимательская жилка и чуйка на людей работали в содружестве просто убойно. Организовал ИПешку, специализирующуюся на импорте, покрутился, баблишка поднял неплохо. Появился клиент интересующийся закупками оборудования в строительстве. Я пораскинул мозгами, сравнил варианты и выбрал Китай, пробил тему, составил идеальную схему, по которой сейчас «Легроим» закупку ведет и понял, что строительная отрасль это просто золотая жила. На тот момент занимался оформлением акционерного общества, на которое у меня планы другие были, но эта почва… у меня, что называется, встал и не падал. — Лисовский ржет с удовольствием глядя на мое перекошенное лицо. — Только работай. Точнее въебывай изо всех сил и тех даже, которых нет. Схемы за схемами, поле необъятное. Постоянные подвязки. Одни круче других и вот уже в зоне досягаемости матерый «Радон» у которого я вырываю кусок за куском. Очередной тендр, купленный конкурс и проплаченные твоим отцом твари сдают меня. Дальше насильники из управления по борьбе с коррупцией меня хлопают. Однако, я давно понял, что главное в нашем мире это связи. Пара, в переносном смысле, разорванных от натуги сухожилий, тридцать восемь мультов прямом смысле и Лесовской Роман Вадимович в федеральном розыске, а Лисовской входит в состав учредителей и получает контрольный пакет акций. Почти все твари, подведшие к этому, были наказаны и вакханалия продолжилась. Но твой папаня не дурак. Я и ему хотел отомстить, а с моим новым рискованным положением к нему не подобраться, потому что тоже связи у него… Мне сложно вот передать, как я его ненавидел… По неофициальным переговорам, — ледяная усмешка, взгляд в сторону и выдох сигаретного дыма, — в моей машине у его дома, он меня предупредил, что при случае, прикопает в лесочке, если я хуевертить начну, после того как с «Тримексом» определимся. Прикопать-то прикопаешь, согласился тогда я, но… короче хуету я говорил, пугающую и с серьезным ебалом, он даже мне поверил, а по факту, козырей у меня не было. И это очень напрягало, но война пиздец насколько затратная выходила, да и по сей день я еще не полностью оправился от того, что тогда произошло, а деньги постоянно нужно отстегивать… Похвалюсь и скажу, что и у него тоже затраты росли в геометрической прогрессии, ведь я знатно старался. Но все равно я находился с этим «Тримексом» на более слабой позиции, поэтому тянул с переговорами, рыл, искал варианты, пока … Понимаешь степень моего торжества, когда я узнал, что в моем маленьком порно участвовала его дочь?..

— З-зачем ты сейчас мне это рассказываешь?..

— Козырь не разыграть, скудоумная. Теперь не разыграть. Не мне, не тем более тебе.

— Что?..

— Чудо. Вот скажи мне откровенно… Просто задумайся над этим вопросом и скажи мне честно. Папа даст тебе команду меня наебать. Левый подряд, третьи лица с оплатами и прочее, схем может быть много… Вот просто представь, что тебе сейчас батяня позвонил и сказал сделать что-то, о чем я вообще не должен подозревать. Ты охотно и с радостью кинешься это делать?

— Ну-у-у… не с радостью, ведь я тебя боюсь… а так да.

— А честно? — усмехнулся, иронично глядя на меня.

И ответ застрял у меня на языке. Ответ положительный, логичный, разумный, а горло спазмировалось и не пустило его.

— Вот поэтому козырь и не разыграть, чудо мое. До тебя пока туго доходит все, оно и не удивительно… Но буду искать другие варианты. Мы с твоим папашей люди очень разные в плане… принципов. Ты сейчас сама вон своим рассказом это подтвердила. А антураж… он бывает очень обманчивым. Мне такой вариант на руку играет, «Радону» другой…

— Ты думаешь… что я тебя не предам?

— Нет, не думаю. Я в этом уверен, и просерать такое я не собираюсь, слишком мало людей осталось и слишком много тварей вокруг. Тем и ценнее.

— Красивый ход, где я куплюсь на твои сладкие речи, а потом ты заставишь играть меня против отца?

— Слишком низкий и малоперспективный вариант. У тебя будут собственные красивые ходы и не будет больше ассоциаций с похмельем и потерянностью. Пора просыпаться. — Тихий одобрительный смех на мою отвисшую челюсть. — И начать собственную партию. Щерь зубы, напрягай мозг, выходи из огня да не попадай в полымя. Зажигай собственный костер, идиотка, и больше никого и никогда не слушай. Даже меня, если я начну казаться врагом. Играть свою партию — единственный вариант… избавиться от чувства похмелья. Природа дала много, глупо это так и не реализовать. — И он протянул мне руку. Один жест, одно простое движение, а внутри все сжалось, как перед прыжком в пропасть. — Добро пожаловать на арену, Ксения Егоровна.

— Мне нужен правдивый ответ на свой вопрос, Ром. — Глядя на его ладонь негромко, но крайне серьезно потребовала я. — Для чего это тебе?

— Причина первая — я готов к новым игрокам и это то, что отличает меня от твоего отца, потому что я допускаю вариацию не только войны, но и синергии. Не всегда и не везде, но допускаю. — Краткий выдох и низкий серьезный голос, пробирающий до дрожи, — и причина вторая… у нашей с тобой ебанутой и такой наивной породы в подкорку забито не кусать кормящую руку, как бы сильно она не дернула за холку, верно? Я уверен, что при столкновении интересов… ты не убьешь меня. После этого разговора, может, подрубишь колени, ибо гены же… но окончательный удар точно не нанесешь. Я… так и не сделал, а значит, ты тоже не сможешь. Поэтому и предлагаю. — Короткая, горькая усмешка. — Будь готова — это очень сложно, но никакого чувства похмелья и мир ясный. Ебучий, жестокий, ублюдочный мир, где люди просто редчайшие твари, в девяноста девяти процентах случаев понимающие исключительно силу и чем она жестче, тем для них лучше, но весь этот мир и все в нем явится ясно, четко, без прикрас. Ты к этому готова?

Сердце остановилось, по телу дрожь и онемение. И пальцы сжали пальцы.