Статьи и проповеди. Часть 10 (29.04.2015 — 02.03.2016)

Поэтика выпускного (29 мая 2015г.)

Мне кажется, что от метафизики не убежать. Физика (та, что в аристотелевском смысле) говорит о своем позитивном знании громко. Даже и не говорит, а вещает: «Молекулы, атомы, железы, инстинкты, денежные знаки…» Зато метафизика шепчет на ухо тихо, но уперто: «Тайна, боль, смерть, совесть, иная жизнь…»

Ну, допустим – это просто я болен или хотя бы странен. Ну, допустим, это мне одному смерть вокруг мерещится и подмигивает. Но почему тогда циничные современные дети на выпускных балах слезы льют? Те самые дети, которые из всемирной сети об изнанке жизни знают больше вчерашних пенсионеров. Те дети, что в трудолюбии не замечены, взрослых не уважают и чей язык общения с трудом попадает под определение «русский». Именно они плачут и не могут сдержаться. Почему? Потому что смерть это. Выпускной, в смысле. Смерть. Один из ее бытовых подвидов.

Это расставание, одетое в обряд. Запомним эту короткую фразу, ибо она тянет на определение. «Расставание, одетое в обряд». Вальс, цветы, музыка. «Когда уйдем со школьного двора…» Это аналог погребения, прощания, ухода в иную жизнь и иной мир. Это необратимость, неумолимый выход из реки, в которую уже второй раз не вступишь. А ведь что такое погребение? Это тоже расставание, одетое в обряд. Цветы, слезы, торжественные речи в том состоянии, когда в зобу дыханье сперло. «Прощайте. Спасибо вам за всё. Мы вас никогда не забудем».

И – таинство всепрощения, точь-в-точь как перед гробом. Мертвым ведь всё прощают. Вот и здесь учителя во всеуслышание прощают лентяев, пивших на уроках их кровь, и говорят им: «Прощайте. Вы все такие хорошие!» А заплаканные лентяи гримасничают от угрызений совести и впервые жалеют о том садизме, с которым они относились к своим химичкам и физичкам. В общем – «Простите нас!» – «Бог простит, и вы нас простите». Кому знаком Великопостный чин прощения, тот поймал аналогию. А музыка всё играет в миноре, и букеты у всех в руках, и часто поминаются двери. Те школьные двери, которые скоро захлопнутся за вами и которые якобы «останутся всегда для вас открыты». (Тоже ведь тот еще образ – двери).

Плачут мамы, плачут дети, плачут завуч и директор. Эти последние, впрочем, меньше плачут, потому что работа у них продолжается, требуя собранности и суровости. Так и мифологический Харон не был замечен в чувствительности, но возил через Стикс души в одну сторону без эмоций, молча. На выпускном понятно, что скорбь пронизывает всё. Даже радость. Именно в радости скорбь проявляет себя неожиданно и властно, как подлинная хозяйка падшей жизни. Это радость в мире – случайная гостья, ласточка. А скорбь – госпожа. Потому и невесты плачут. Им волосы заплетают (или расплетают), а они плачут на пороге совершенно новой жизни, на пороге смерти девичества и будущего воскресения в новом качестве. Плачут мамки, прощаясь с дитятком. Плачут подруги, кто – от зависти, кто – от ощущения жгучей тайны. И это тоже смерть, побеждаемая и преображаемая, но вездесущая со времен вкушения райского яблока.

Я не люблю выпускные. Эту тонкую игру на нервах, которых и так не осталось: это очередное разрезание сердца на кусочки можно терпеть только по обязанности. Однако метафизика вездесуща, и меня это радует. Духовное измерение жизни торит себе дорогу там, где его не ожидают встретить. Не хотите разрыдаться на монашеском постриге; не желаете помнить о смерти; в браке – великом, чудном, бездонном браке – мистики не чувствуете – вот тогда вам! Лейте слезы хотя бы на выпускном, потому что он младший братец погребения, брака и монашеского пострига.

В одной из записей дневника Шмеман, помню, говорил о смерти одного из близких знакомых или друзей. Была болезнь, угасание, потом пришла смерть. Мертвая плоть, запах лекарств, хаос больничной койки, скорбь, страх. Но потом – омовение, отпевание, «со святыми упокой». Потом свечи и дым кадильный, надгробное рыдание и – крестик в руку. И вот – пишет Шмеман – молитва и вера говорят над гробом последнее слово (я не цитирую точно). Там, где смерть принесла хаос, боль и ужас, молитва и вера говорят свое слово. И это слово покрывает смертный хаос пеленой, вносит порядок и смысл туда, где, кажется, невозможен смысл и порядок. Возможен. Погребальный обряд – родина культуры. Жизнь не закончилась, но продолжилась в ином качестве, и Церковь знает это. Знает сама и другим говорит.

То же самое и с выпускными. Они нужны. Это – мирское таинство. Прощание, одетое в обряд. Кто были бы эти дети, лиши мы их учебы, зачетов, контрольных и всего прочего? Не ругай мы их за поведение и внешний вид, не объясняй мы им прописные истины? Это были бы зверята каменных городских джунглей. Но школа собрала их вместе, худо-бедно трудилась над ними, превращая детей в людей. Теперь ее миссия заканчивается, и всем понятно, что школьные годы были тяжелы, но необходимы. Это был покров цивилизационного труда, наброшенный сверху на хаос человеческого материала. И в конце всего – обряд прощания. Фотография на память, вальс, букеты, клятвы и обещания дружить вечно, что бы там в жизни взрослой ни произошло.

Всё это когда-то прожито лично. Но лично прожитое кажется сырым и непонятым, пока не посмотришь на то же самое, происходящее с другими. И вот ты смотришь в очередной раз на прощание, одетое в обряд, и треплешь себе нервы, которых почти не осталось. И мысль бьется туда и сюда с вопросами: что это? зачем это? что это значит? А это не что иное, как торжество метафизики. Поскольку, когда физика всё объясняет гормонами, атомами и денежными знаками, никто не плачет. А когда метафизика шепчет: «тайна, смерть, совесть, иная жизнь…», человек плачет. Он насыщается слезами и слез своих не стыдится.