Статьи из журнала «Эхо планеты»

Демон без мировой революции

Пусть меня не заподозрят в попытке реабилитировать Сталина, но Сталин был для России не худшим вариантом. Троцкий был хуже. Наверное, были и поужаснее Троцкого нет предела совершенству в оба конца; русская земля плодит таких чудаков, что на фоне иного и Лев Давидович покажется гуманистом. Однако при всём омерзении к России сталинской приходится признать, что России троцкистской не было бы вообще. А это вариант наихудший. «Как живет ваш кот?» — «Он живет очень плохо, он умер».

В конце восьмидесятых дискуссии о троцкистской альтернативе вспыхнули было, но ненадолго. Все как-то очень быстро поняли: в случае победы Троцкого у нас был бы нормальный маоистский Китай или полпотовская Кампучия, что в масштабах шестой части света почти наверняка привело бы к всемирной смуте. В конце концов, троцкистские эксперименты ставились по всему миру, кое-что из них получилось только в Юго-Восточной Азии, отчасти, может быть, в тоталитарных сектах вроде Джонстаунской, и всегда это кончалось либо массовым убийством, либо столь же массовым самоубийством. И поскольку реабилитация Троцкого тогда заглохла, наследие его остается толком не изученным — вернее, изучены мемуары, и то в основном главы, где речь о Сталине.

С теоретическими воззрениями трудно, поскольку их, собственно, и не было. Из всех вождей большевистской партии, у которых вообще с теорией обстояло неважно (на этом фоне ведущим теоретиком считался Бухарин), Троцкий был наименее скован моральными ограничениями и потому меньше всех теоретизировал.

То есть в действительности объём его теоретических работ огромен — но мысль его, так сказать, эпилептоидна, она кружит и вьется вокруг двух-трех тезисов, бесконечно варьируемых. Пресловутая теория перманентной революции — не более чем следствие неутихающего революционного зуда: идейная революция большевистских вождей и теоретиков после 1919 года (после «триумфального шествия советской власти» и начала настоящей, кровопролитной междоусобицы) представляет собою поучительное зрелище. Самые умные — в первую очередь Ленин — очень быстро поняли, что никакой пролетарской революции у них не получилось: пролетариат не взял, а подобрал власть совсем другое дело.

Из этого положения было три выхода. Первый — маневрируя и постепенно отбрасывая марксистскую лексику, осуществлять частичную модернизацию России, на которую у Романовых не было ни сил, ни интеллектуального ресурса, ни легитимности. Это был вариант ленинский — с частичным откатом к НЭПу, с отказом от надежд на мировую революцию, с небольшими идеологическими послаблениями; не исключено, что в результате Ленину пришлось бы вернуться к диктатуре либо пасть жертвой фракционной борьбы, ибо без диктатуры удержать такую экзотическую конструкцию, как советская власть, в такой сложной и богатой стране, как Россия, вряд ли удалось бы.

Был вариант Сталина — постепенный откат к империи, разумеется, упрощённой и обеднённой, без «цветущей сложности», с доминирующим стилем вампир.

И был вариант Троцкого — развивать «перманентную революцию», пока не получится полный марксизм, то есть совершенный Пол Пот. В этом и заключается, увы, несложная суть троцкизма, и председатель Мао, осуществляя акцию «Огонь по штабам», то есть уничтожение былых соратников, бонз, радикальное омоложение партии и т. д., следовал троцкистскому сценарию. Он и был, пожалуй, самым известным и самым успешным троцкистом в истории: единственным, по крайней мере, кому поставили мавзолей. Троцкий обошёлся без.

Троцкий был отнюдь не глуп, хотя далеко не гениален: обладая обостренным чутьём на все деструктивное, точно выбирая худший сценарий из всех (такова, в частности, была позиция «Ни мира, ни войны» в феврале 1918 года), — он сам, кажется, не вполне сознавал масштаб и вектор пославшей его воли. Так, ледоруб, которым был убит Троцкий, вряд ли понимал, какая рука его держит.

Троцкого потому и называли «демоном революции», что человеческая его природа для многих была под вопросом. Сталин, скажем, — очень плохой человек, худший, может быть, в русской истории; но он человек и в человеческих терминах может интерпретироваться. Троцкий — демон, вирус, лишённый всего человеческого: от сочувствия к близким до понятной человеческой симпатии к достойным противникам. Только уничтожение — вот единственная область, в которой ему не было равных; и поскольку эти инстинкты периодически берут верх даже в самых кротких душах, до какого-то момента он России годился. Очень скоро ему стало ясно, что разрушение остановилось. А для созидания — пусть даже такого нерационального, жестокого и кровавого, каким была советская индустриализация, — он не подходил.

Троцкий — вполне успешная кандидатура на роль наркомвоенмора времён Гражданской войны и первых мирных лет: армии он не знал и не понимал, но очень много расстреливал и угрожал, с беспощадностью и бессовестностью у него все обстояло отлично, а на коротких исторических дистанциях такие руководители бывают эффективны.

Не станем отрицать, что в отличие от Сталина он не был болен патологической ненавистью к чужому таланту вероятно, происходило это от уверенности в собственной гениальности: люди с манией величия, как правило, не завистливы. Троцкий дал расцвести Фрунзе, уважал Котовского и Буденного, в меньшей степени Ворошилова, до конца 1919 года не возражал и против сотрудничества с Махно. Потом, правда, и Махно стал ему нехорош, и появилась статья «Махновщина», где анархию предлагалось выжечь калёным железом; Троцкий набрасывался с этим железом на любые проявления человечности. Иное дело, что жертвами «огня по штабам» — вне зависимости от реальных заслуг или прегрешений — рано или поздно стали бы и полководцы первого призыва, как это случилось при Сталине: при Троцком случилось бы куда раньше.

Верно и то, что Троцкий вообще умел ценить чужой талант, а также обладал превосходной интуицией: в 1923–1925 годах, борясь за лидерство в партии, он пытался привлечь ЛЕФовцев, отлично понимая, что именно бывшие футуристы оценят его радикализм. Идеи «Нового курса» (1923) были вполне своевременны — по крайней мере в критической, негативистской их части: партия забюрократизировалась, в ней верховодят бездари, таланты оттесняются. Вопрос в ином: какие таланты? Если речь о феноменальном умении не оставлять камня на камне, так оно, пожалуй, и к лучшему.

Битва Троцкого со Сталиным — классический образец «критики снизу», то есть из самого ада. В сталинской империи оставались щёлки, лазейки, где гнездилась человечность и даже выживало искусство. Троцкий был изначально заточен на тотальность, на то, чтобы щёлок не оставлять вовсе; лексика его публицистики будет ещё и пострашнее, чем «кровавые лисицы» и «бешеные собаки» ежовских времен. Самое омерзительное при этом, что он позиционировал себя как интеллектуала, претендовал на утончённость, писал о литературе; что при явном и нескрываемом садизме поигрывал в эстета; что при крайне поверхностном, летучем уме зажигательного публициста брался судить обо всем — от Чуковского до сельского хозяйства.

Даже это бы ещё не беда, если б только судил, но он и в филологических своих статьях пытался выжигать калёным железом, выметать поганой метлой и скармливать псам. Он обладал тем громокипящим стилем, который сразу выдает в газетчике дурной вкус и склонность к демагогии; в одесской прессе полно было таких Троцких, один из них под псевдонимом Altalena («качели») жёг-жёг глаголом, да и дожёгся до самого радикального сионизма, более пассионарного, чем в учении Герцля. Троцкий как раз и есть Жаботинский от революции, с другой идеей фикс, не национальной, а классовой; в остальном тип темперамента, привычки и стилистика совпадают до мелочей. То же катастрофическое незнание и непонимание России, та же подспудная ненависть к любому мещанству (под которым понимается норма, миропорядок, обиход); то же отсутствие рефлексии, слепая вера в собственную непогрешимость, жестокость к противнику.

Боюсь, что всем этим я навлеку на себя ещё и упреки в антисемитизме — но что поделаешь, если типологические свойства в самом деле налицо, и в основе этих сходств лежит классическая двойная мораль: стремление рушить все храмы, ревниво оберегая свой, расшатывать все вертикали, не позволяя даже намекнуть на столп собственной власти. Иными словами, Троцкий — самый беспримесный образец готтентотской морали в русской революции. Если мы говорим о зловещих рудиментах кавказской психологии в характере Сталина, почему бы не упомянуть открытым текстом, чтобы снять двусмысленности, о национальных издержках в характере Троцкого — многоречивого, непримиримого, пророчески-страстного, патологически злопамятного, самовлюбленного, склонного критиковать любую власть, идеологию и веру, кроме троцкистской? Диктатуры ведь неодинаковы. Думаю, что диктатура Троцкого была бы для России хуже диктатуры Сталина. Не только потому, что «перманентная революция» есть на практике перманентное убийство, но ещё и в силу долгой специфики русскоеврейских отношений.

Думается, он и сам понимал, что Россия его отторгнет, что здесь не Китай, что перманентная революция — не для этого пространства, в котором вообще не проходит никакая тотальность именно в силу обилия лазеек и щелок. Троцкий ведь мог взять власть. Антонов-Овсеенко говорил ему: «Дивизия готова». И решить эту проблему в 1926 году силами одной дивизии — да что там, одной роты, — было вполне реально. Просто Троцкий понимал, что высылка для него может оказаться помилосерднее другого финала, который был бы практически неизбежен, если б он пришёл к власти. Как кончил Робеспьер — он помнил. В какую сторону выстрелили из пушки прахом Самозванца — тем более.

Да, он был умён. Он был блестящ. Он безусловно выглядел на трибуне выигрышнее вчерашнего семинариста Сталина, а тексты его — увлекательнее «Вопросов ленинизма». Бывают, увы, ситуации, когда интеллектуализм и блеск только во зло. Гитлер с Муссолини тоже были не дураки, а уж ораторы какие! Пол Пот даже Сорбонну окончил. Их подданным это мало помогло. Да и самый этот блеск, думается, несколько преувеличен. Попробуйте сегодня перечитать хотя бы книгу политических портретов пера Троцкого, хотя бы «Уроки Октября», да и большую часть переписки. Вас поразит плоское, монохромное, скрипучее мышление, неприятно удивит публицистическая пышность, натянутые шутки, бесконечное самолюбование, особенно отвратительное в палачах.

Троцкий — из тех, кто видит в себе героя в самых отвратительных обстоятельствах. И есть какая-то правота в картинке, нарисованной Оруэллом, когда главный враг нации, Эммануэль Гольдстейн, вызывает у героя любопытство, смешанное с омерзением. «Умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее». Именно такое лицо у Троцкого: тиран, которому не повезло.

А что он в 1968 году был кумиром бунтующих студентов Сорбонны, так мнение бунтующих студентов Сорбонны мне не указ. Эти сытенькие бунты Цветаева гениально предсказала ещё в «Крысолове» (1922), и то, что все эти будущие конформисты и функционеры в левой юности молились на Троцкого, кумира красных бригад и Мао, лишний раз свидетельствует в пользу их неисправимого идиотизма.