«Космос как предчувствие» — так назывался когда-то сценарий Александра Миндадзе, по которому Алексей Учитель снял один из лучших фильмов нулевых годов. Ибо космос и был предчувствием — пусть оно на первых порах обмануло, пусть сегодня мы переживаем откат от космической эры и даже крах утопии, связанной с технической революцией. Факт тот, что именно космической мечте суждено возвращение. Более того — она ещё примирит фанатиков социализма и капитализма, физиков и лириков, почвенников и либералов.
Космическая утопия, всего и продолжавшаяся лет 20, была подлинно высшей ступенью в развитии человечества — не потому, конечно, что для этого шага во Вселенную потребовалась самая сложная и точная техника; не потому даже, что люди впервые сделали шаг из колыбели, как называл Циолковский Землю, а потому, что они впервые осознали первостепенную важность непрагматических, принципиально неутилитарных ценностей. По большому счёту космос был не нужен ни для производства редчайших сплавов (количество производимого было ничтожно, применение — весьма ограниченно), ни для военных целей (тут хватило бы спутников — зачем ещё людей отправлять на орбиту?). Космос был детской забавой, если понимать детство в христианском смысле: «Будьте как дети» — то есть не ищите прямой выгоды. Это была такая игрушка, пусть служившая целям международного позиционирования; то, что русские первыми побывали на орбите, а американцы — на Луне, не делало социализм или капитализм более человечным строем и вообще снимало вопрос о том, что лучше, потому что человека в космос мы с американцами запустили почти одновременно.
Пока, к сожалению или счастью, обе концепции человека — условно-потакающая и условно-насильственная — дают на коротких дистанциях примерно равные результаты (иное дело, что на длинных насилие традиционно проигрывает — но сегодня и Штаты доблестно осваивают кое-что из социалистических наработок, так что хоронить социализм тоже преждевременно). Космос примирял всех: это было не социалистическим и не капиталистическим, а антропологическим прорывом, высшим проявлением главного качества, которое делает человека человеком. Качеством этим я назвал бы способность поступать вопреки своей выгоде или, по крайней мере, вразрез с нею: человек — единственная из тварей, умеющая делать вещи ненужные и притом вкладывающая в них куда больше сил, чем в скучную полезную деятельность. Ильфопетровский инженер Птибурдуков, выпиливающий из фанеры игрушечный дачный нужник, не тратит на свою работу половину той энергии и изобретательности, которая уходит на бессмысленную игрушку. Это и есть самое человеческое, то есть самое не пришей кобыле хвост.
Не припомню эпохи, когда столько времени и сил тратилось на науку, от которой ещё не требовали прямой и немедленной отдачи. Именно тогда академик Арцимович вывел свою знаменитую формулу: «Наука есть удовлетворение личного любопытства за государственный счёт». Тогда он ещё был государственным, а мечтатели-идеалисты имели все возможности выяснять тайны мироздания ради престижа родного государства, а не только ради водородной бомбы. Оборонное значение — причём в отдалённом будущем — имела дай Бог четверть тогдашних физических исследований; ещё четверть могла пригодиться промышленности. Половина осуществлялась ради познания как такового.
Не следует думать, что Штаты так уж далеко от нас ушли по части бескорыстия: Гарри Каспаров справедливо полагает, что начало американского кризиса обозначилось в 1989 году, когда Конгресс срезал ассигнования на исследования космоса. Россия, как сиамский близнец, в девяностые утянула за собой Америку: возобладал прагматизм самого примитивного толка. Кризисы были внешне несходны, но типологически неотличимы: умозрительное и абстрактное проиграло соблазнительной пользе. Космос перестал восприниматься как голубая мечта человечества: мечта переместилась в область всеобщего накормления, вечного худого мира и тотального превращения в средний класс. А среднему классу в космос не надо. Его и здесь неплохо кормят: работа, семья, по выходным барбекю с начальством — поди плохо!
Особенно любопытно, что именно Россия была родоначальницей так называемого космизма — то есть, в самой грубой формулировке, учения о том, что наука рано или поздно переформатирует, пересоздаст человека, приведёт его к новому состоянию и снимет традиционные ограничения. Можно будет путешествовать по воздуху — возможно, что и без летательного аппарата; Горький, прилежный ученик русских космистов, о чём, впрочем, почти не проговаривался, мечтал об освобождении духа от тела, о таком торжестве мысли, когда человек полностью перейдёт в «лучистую энергию» и сможет усилием воли перемещаться по всему земному шару. Тела не будет, смерти не будет, заботы о пище — тем более.
Каждый из русских космистов рисовал себе эту утопию по-своему: Николай Фёдоров мечтал о воскресении всех мёртвых и выводил его не только из христианства, но и напрямую из физиологических открытий Мечникова, с которым дружил; наивно это было? Может статься, однако, утопия, в отличие от антиутопии, даёт человечеству серьёзный толчок, и появляются сначала одинокие мечтатели, которых все вокруг числят полоумными, а потом космические ракеты. Великое искусство шестидесятых вдохновлялось именно утопией космистов: научная фантастика пережила взлёт, какого не знала доселе, и сравним он, пожалуй, только с цунами утопий (и антиутопий), которые подняла русская революция. Русские как самый мечтательный, наименее прагматичный народ оказались пионерами и в космосе: многие потом трунили над тем, что для советского человека естественно было сидеть в навозе и смотреть на звёзды. Проблема лишь в том, что альтернатива проста: она заключается в том, чтобы сидеть в навозе и смотреть в навоз. Третьего не дано.
Почему я уверен, что космическая утопия вернётся? Потому что Россия уже убедилась в бесперспективности жизни ради корыта — и поняла это раньше Запада, ибо жизнь эта была в ней обставлена куда бедней и откровенней, со всей наготой хищничества и всей скукой эгоизма. А главное — вектор человечества направлен к экспансии, как называл это Сахаров, или к максимальному действию, как называет это Веллер; к тому, чтобы вся тварь услышала откровение сынов Божиих, как называл это в Послании к римлянам апостол Павел; к тому, чтобы человек принёс во Вселенную свой ненасытимый разум, как призывал к этому сначала Фёдоров, а затем его легальный советский последователь Эвальд Ильенков, сформированный всё теми же шестидесятыми и покончивший с собой в семидесятые. Человек обязан распространиться во Вселенной, потому что больше деваться ему некуда; потому что единственное достойное Разума дело — преобразовывать мир, делая его теплее и человечней, а что так нуждается в очеловечивании, как ледяная космическая глубина?
Когда-нибудь мы поймём — да, собственно, уже и понимаем, что один полёт на Марс прибавляет ощущения смысла всей планете и справляется с этим гораздо лучше, чем любая синтетическая пища либо тотальная развлекуха. Космос, кажется, единственное, что способно сейчас объединить расколотое человечество, напомнить людям о том, что они люди (ибо перед звёздами все мы равны независимо от дохода, возраста и вероисповедания); космос — главное, на что мы сможем опереться, выходя из глобального кризиса мотиваций и смыслов. В космосе нас ждут не чёрные дыры и не пустые планеты, готовые к заселению. Там нас ждём мы сами, прекрасные и совершенные, победившие тяготение. Там нас ждёт Бог. А другого пути, кроме как к нему, у человечества нет.
№ 46, 11‒17 декабря 2009 года