Статьи из журнала «GQ»

Есть ли Бог?

С доказательствами бытия Божия, а также бессмертия души у меня традиционно возникали проблемы. Не чувствовать Божественного присутствия в мире я не могу, а представить механизмы его осуществления не могу тем более. Думаю, интрига бытия состоит в том, что в жизни как таковой никаких чудес нет, зато в самом ее основании, в ее зарождении и чудесном сохранении лежит такое чудо, которого не объяснит никакая наука. В объяснении частностей и создании полезных устройств она как раз здорово продвинулась, но относительно главных тайн бытия, которые мы все интуитивно чувствуем, но никогда не разгадаем, все пребывает примерно на том же уровне, о котором так хорошо сказал Кушнер: «Толстой не высмотрел, не разглядел Паскаль. А то, что поняли, то знала баба Фекла». Отсюда и надежда узнать все после смерти ― то есть вырвавшись из человеческого статуса; боюсь, однако, что это только отдалит нас от разгадки. Здесь-то нам хоть хвост ее виден.

Брак многое изменил — я женился на девушке, которая прошла свой непростой путь к вере и утвердилась в ней прочно, что вообще характерно для сибирского характера: они там долго колеблются, но решившись ― не отступаются. Первый год брака прошел в интенсивных дискуссиях, во время которых я с радостью убедился в правоте БГ, ответившего как-то на вопрос о ссорах с женой: «Иногда у нас бывают разногласия из-за трактовки священных текстов». Беря у БГ очередное интервью, я припомнил ему эту фразу, и он искренне удивился: разве это не самоочевидно? Из-за чего, кроме священных текстов, вообще возможны разногласия ― не из-за посуды же? И вот жена год с лишним сражалась с моим агностицизмом, а потом ей это надоело ― не я, но агностицизм. И когда я в очередной раз часа в четыре утра разбудил ее требованием немедленно доказать мне возможность загробной жизни (страх небытия особенно меня пробивал именно перед рассветом), она вместо душеспасительной беседы процитировала Святых Отцов, рекомендующих вразумлять до двух раз, а потом отступаться в ожидании, когда Господь сам вразумит. А вообще-то дочери рано в школу, спокойной ночи. Сибиряки очень любят спать, что там еще делать-то долгими зимами.

Пошляки сейчас непременно скажут что-нибудь о том, что вот, мол, чем автор занимается по ночам с женой вместо того, что положено,― отсюда и неверие, и прочие болезни духа. Успокойтесь, ребята, эти прекрасные занятия отвлекают от страха смерти лишь до известного возраста. А потом, лет эдак после 28, они напоминают все о том же. В 20 так хочется трахаться, что о метафизике не думаешь вовсе. А после тридцати мировые вопросы так императивно требуют разрешения, что все прочие занятия либо приводят к ним же, либо временно оглушают, как выпивка, чтобы потом ужас нахлынул с прежней остротой.

И лежа рядом с безмятежно дрыхнущей христианкой, которая раз навсегда ответила себе на главный вопрос, я постепенно себя как-то уговорил, что душа бессмертна. У меня был в этом смысле серьезный аргумент: если эта христианка, в обычной жизни существо чуткое и нервное, мнительное до самоедства и требовательное до перфекционизма, если вот эта отличница, никогда ни в чем не уверенная, так уверена в бессмертии души — не может же это быть просто так? Да и вообще без него как-то совсем глупо получается. А мир, по моим наблюдениям, построен так, что если какая-то версия эстетически красива и осмысленна, то она, скорее всего, верна.

Впрочем, все эти самогипнозы срабатывали далеко не всегда — иной раз на меня нападало такое неверие во все хорошее, такая твердокаменная убежденность в материальности всего на свете и абсолютной загробной пустоте, что я начинал сперва тихо, а потом все громче ворчать на жену: вот, некоторые уже все поняли и закоснели, их ничто больше не волнует, а люди ищущие, мыслящие все бьются головой об стену, и хула мыслителя, как сказал Ренан, угодней Богу, чем корыстная молитва пошляка… а некоторые так и сидят, сложив лапки, и повторяют, что Божий мир хорош, в то время как в нем есть и то, и се, и вот еще вспомнил, и при этом сама мысль о бессмертии выдает такой безнадежный инфантилизм, такой страх перед реальностью, что… а, что стобой вообще говорить!

И тогда жена, обладающая склонностью к систематике, обратила внимание на прелестную закономерность. Это вроде как купринский чиновник Цвет из «Звезды Соломона», которому пришло на ум пересмотреть волшебные буквенные квадратики на свет. Жена заметила, что особенно яростные припадки агностицизма, переходящего в атеизм, случаются у меня исключительно по двунадесятым праздникам ― то есть в дни, когда всякая нечисть особенно злится на ликование христиан и сворачивает их с пути истинного.

Эта мысль меня совершенно перевернула, потому что об этих самых двунадесятых праздниках меня было понятие самое приблизительное. Я знаю, что их 12, но перечислить, да еще в порядке следования, не смогу. Я знаю только, что именно по этим дням меня с особенной силой обуревают сомнения и раздражение против всех, у кого этих сомнений нет. Эта закономерность проверена многолетними наблюдениями. Как-никак мы женаты уже пятнадцать лет. Жена даже нарисовала картину, на которой большого меня борют жирные бесы, а сравнительно небольшая она отважно разгоняет их метлой.

Написать об этом я решил потому, что сейчас как раз Страстная неделя, и, несмотря на бурную весну, я с особенной тоской гляжу вокруг, вперед и назад. Дело не только в московских терактах, а в общей какой-то бессмысленности всего. И чем ближе к Страстной пятнице, тем эти ощущения отчетливей. Я уж не знаю, какие еще нужны доказательства, дорогие товарищи. Заведите православный календарь и убедитесь, что если вас обуревают страсти или безверие ― то либо на дворе двунадесятый праздник, либо день особенно почитаемого святого; да и вообще вся наша история ― месть адских сил за общую небесность России.

Не может быть, чтобы все это просто так.