Стеклянный мост

Адрес

— Вы не узнаете меня? — спросила я.

Женщина испытующе взглянула на меня; дверь она приоткрыла. Я подошла ближе, остановилась на ступеньках.

— Нет, — сказала она, — я вас не знаю.

— Я дочь мефрау С., — сказала я.

Она придерживала дверь, словно не давая ей открыться шире. На ее лице не было заметно ни малейшего признака того, что она меня узнала. Она продолжала молча на меня смотреть.

Наверное, я ошиблась, подумала я, наверное, это совсем не она. Ведь я видела ее лишь один раз, да и то мельком, несколько лет назад. Может быть, я не туда позвонила. Женщина отпустила дверь и шагнула в сторону. На ней был зеленый вязаный жилет. Деревянные пуговицы слегка поблекли от стирки. Она заметила, что я смотрю на жилет, и опять отступила за дверь. Но теперь я была уверена, что не ошиблась.

— Вы ведь знали мою мать? — спросила я.

— Так вы вернулись? А я думала, оттуда не возвращаются.

— Вернулась я одна, — сказала я.

Из передней позади нее потянуло затхлым воздухом, приоткрылась и захлопнулась дверь.

— К сожалению, — сказала она, — ничем не могу вам помочь.

— Я приехала сюда поездом, специально чтобы поговорить с вами.

— Мне сейчас неудобно, — сказала женщина. — Я не могу вас принять. Как-нибудь в другой раз.

Кивнув мне головой, она осторожно закрыла за собой дверь, точно опасаясь потревожить кого-нибудь в доме.

Я осталась на крыльце. Кто-то приподнял занавеску в окне эркера, с любопытством взглянул на меня, словно хотел узнать, что мне нужно. "Ничего особенного, — видимо, ответила женщина, — пустяки".

Я еще раз посмотрела на дверную табличку — "Дорлинг", черные буквы на белой эмали, а чуть выше, на косяке, номер. Номер 46.

Медленно шагая обратно на станцию, я вспоминала маму, которая дала мне этот адрес несколько лет назад. Было это в начале войны. Я приехала ненадолго домой, и мне сразу бросилось в глаза, что наши комнаты как-то изменились. Не хватало многих вещей. Мама удивилась, что я так скоро это обнаружила. И тогда она рассказала мне о мефрау Дорлинг. Раньше я о ней не слышала, но, оказывается, она была давнишней маминой знакомой, просто они долгие годы не виделись. Потом она вдруг опять пришла, возобновила знакомство и с той поры стала часто бывать у нас.

"Всякий раз, когда приходит, она прихватывает с собой что-нибудь из наших вещей, — рассказывала мама. — Как-то унесла столовое серебро. Потом антикварные тарелки — те, что висели на стене. С большими вазами ей пришлось здорово поднатужиться, а уж от сервиза у нее, боюсь, разболелась поясница. — Мама сочувственно покачала головой. — Я бы никогда не посмела просить ее об этой услуге. Она сама предложила. Буквально настаивала. Хочет спасти для меня ценные вещи. Говорит, что, если нас вышлют, мы всего лишимся".

"И ты взяла с нее обещание все для нас сохранить?" — спросила я.

"О чем ты говоришь! — вспылила мама. — Ставить ей какие-либо условия было бы оскорбительно. Сама подумай, как она рискует, выходя от нас с битком набитым чемоданом или сумкой".

Мама, очевидно, заметила, что не сумела убедить меня до конца. Она укоризненно посмотрела на меня, и больше я об этом не заговаривала.

Вот уже и станция, я даже не заметила, как добралась до нее. Впервые после войны я снова очутилась в знакомых местах, но побывала только там, где это было необходимо. Мне не хотелось терзать душу воспоминаниями о безвозвратно потерянном, которые оживали во мне при виде этих домов и улиц. В поезде я вспомнила мефрау Дорлинг такой, какой впервые увидела ее наутро после того, как мама мне о ней рассказала. Я встала позднее обычного и, спускаясь по лестнице, заметила, что мама кого-то провожает. Какую-то женщину с широкой спиной.

"Это моя дочь", — сказала, указывая на меня, мама.

Женщина кивнула и подняла стоявший под вешалкой чемодан. На ней было коричневое пальто и бесформенная шляпка.

"Она далеко живет?" — спросила я, глядя, как женщина, пыхтя, выходит из дому с тяжеленным чемоданом в руке.

"На Марконистраат, — ответила мама, — дом сорок шесть. Запомни этот адрес".

Я запомнила. Но долго тянула, прежде чем отправилась по этому адресу. После освобождения мне сперва было не до отданных на хранение вещей, к тому же я испытывала необъяснимый страх. Страх соприкоснуться с вещами, уже ни с кем не связанными, запихнутыми в ящики и коробки, где они долгие годы тщетно ждали возвращения на прежние места, и уцелевшими только потому, что они — вещи.

Жизнь, однако, постепенно входила в колею. Был хлеб, и он делался все белее; была постель, в которой можно было безбоязненно спать; была комната с видом на окрестности, которые день ото дня становились все привычнее. И в один прекрасный день я почувствовала интерес к судьбе моей собственности, которая, очевидно, до сих пор находится по известному мне адресу. Мне захотелось увидеть эти вещи, прикоснуться к ним, узнать их.

После первого неудачного визита к мефрау Дорлинг я решилась на второй.

На этот раз мне открыла девочка лет четырнадцати. Я спросила, дома ли ее мать.

— Нет, — сказала девочка, — она ушла в магазин.

— Ну что ж, я подожду.

Я прошла за девочкой в переднюю. Рядом с зеркалом висел на стене старинный масляный светильник с восемью рожками, который обычно зажигают в хануку[2]. Мы им никогда не пользовались, потому что обычный канделябр гораздо удобнее.

— Может, присядете? — предложила девочка.

Она отворила дверь, я вошла следом за ней в комнату. И испуганно замерла. Комната была чужая и вместе с тем знакомая. Меня окружали вещи, которые я так хотела увидеть вновь, но здесь, в чужой обстановке, они меня угнетали. Не знаю, что на меня подействовало — безвкусица убранства, дешевая уродливая мебель, а может, спертый воздух, — но я была не в силах глянуть по сторонам. Девочка пододвинула мне стул. Я села и уставилась на шерстяную скатерть. Легонько коснулась ее, пощупала. От прикосновения пальцам стало тепло. Я проследила линию узора. Где-то здесь, с краю, на скатерти должна быть дырочка, которую так и не удосужились заштопать.

— Мама скоро придет, — сказала девочка, — я уже вскипятила для нее чай. Не хотите ли чашечку?

— Спасибо, не откажусь.

Я подняла глаза. Девочка поставила чашки на чайный столик. У нее была широкая спина. Точь-в-точь как у матери. Она налила мне чаю из белого чайника. Там только на крышке была золотая каемочка, вспомнилось мне. Потом она открыла небольшую шкатулку и достала чайные ложки.

— Красивая шкатулка, — сказала я. Я слышала собственный голос как бы со стороны, голос был чужой, будто каждое произнесенное в этой комнате слово приобретало свое, особое звучание.

— Вы в таких вещах разбираетесь? — спросила девочка. Обернувшись, она поставила передо мной чашку чая. Засмеялась. — Мама говорит, что это антиквариат. У нас таких вещей много. — Она обвела комнату рукой. — Вот, смотрите.

Мне было незачем смотреть. Я знала, что она имеет в виду. Еще ребенком я, бывало, тянулась за яблоком, лежавшим на этой оловянной тарелке.

— Они у нас постоянно в ходу. Мы даже ели с тарелок, которые теперь на стене висят. Я так хотела, но оказалось, ничего особенного в этом нет.

Я нашла на краю скатерти прожженное место. Девочка вопросительно поглядела на меня.

— Да, — сказала я, — к красивым вещам, которые есть дома, обычно привыкаешь и перестаешь их толком замечать. Спохватываешься, только когда что-нибудь пропадает, или отдано в починку, либо, к примеру, взаймы, — чужим голосом продолжала я. — Помню, мама однажды попросила меня помочь ей почистить серебро. Это было давным-давно, наверное, я не знала, куда себя девать от скуки, а может быть, осталась дома, потому что была нездорова, но раньше мама никогда меня об этом не просила. Я только поинтересовалась, о каком серебре она говорит, и она удивленно ответила: "Конечно же, о ложках, вилках и ножах, которыми мы едим". А мне-то даже и в голову не приходило, что приборы, которыми мы ежедневно пользуемся, из серебра.

Девочка опять засмеялась.

— Держу пари, что и тебе это в голову не приходило, — сказала я, пристально глядя на нее.

— Которыми мы едим? — спросила она.

— Ну да, — сказала я, — ты знаешь, что они серебряные?

Девочка заколебалась. Подбежала к буфету, хотела выдвинуть один из ящиков.

— Сейчас погляжу, — сказала она. — Они лежат здесь.

Я вскочила.

— Совсем забыла, уже поздно. Мне пора на поезд.

Она стояла, держась за ящик.

— Но ведь вы хотели дождаться маму.

— Не могу, — сказала я. — Тороплюсь.

Я пошла к двери. Девочка выдвинула ящик.

— Я сама найду дорогу, — сказала я. Уже в передней я услышала звяканье ложек и вилок.

На углу улицы висела табличка: "Марконистраат". Я была в доме сорок шесть. Адрес был точный. Но теперь мне уже не хотелось хранить его в памяти. Я никогда больше туда не пойду, потому что вещи, в воспоминаниях связанные с прежней, счастливой жизнью, мгновенно теряют всякую ценность, когда находишь их в чужой обстановке, вырванными из привычной среды. Да и куда я с ними денусь в наемной комнатушке, где на окнах еще висели обрывки бумаги для затемнения, а в узком ящике стола едва хватало места для одного-единственного столового прибора, кстати стального?

И я решила забыть этот адрес. Из всего, что я должна была забыть, это было легче всего.