Стеклянный мост

Часть I

Больше узнать о Марии Роселир не удалось. В то время я не могла расспрашивать о ней. Оставалось самой представлять ее облик по скудным сведениям: год рождения, местечко, где она жила. Прошло более двадцати лет, прежде чем мне удалось выбраться в Авезеел, в деревню, о существовании которой я не подозревала, когда впервые услышала это название. Оказалось, она находится в области Зеус-Влаандерен, у самой границы с Бельгией.

Осенью сорок третьего мне снова пришлось сменить адрес. Прожив в Харлеме три месяца, я только начинала осваиваться, как вдруг однажды вечером нам сообщили, что наутро за мной придут. Памятуя о предыдущем переезде, я со страхом ждала нового.

Всю ночь напролет шел дождь. Струи ливня барабанили в оконное стекло, грохотали по желобу кровли. Прежде в такую погоду я уютно устраивалась под одеялом и мгновенно засыпала. Но сейчас шум дождя не давал мне забыться; ворочаясь и вздрагивая, я часами прислушивалась к нему. Все так же дрожа — кто знал, что ожидало меня на этот раз, — я собрала утром дорожную сумку. Однако мои опасения рассеялись, едва внизу, у лестницы, я увидела его. Что-то в самой его манере держаться сразу располагало к доверию. Синий габардиновый плащ, потертый портфель под мышкой — казалось, он меньше всего стремится привлекать к себе внимание. Он назвал только свое имя, даже не спросил, как зовут меня, и предложил пройтись до остановки харлемского трамвая пешком. Видно, подумал, что я давненько не выходила из дому.

Во время нашей поездки ничего особенного не произошло; в трамвае было свободно, почти не слышалось разговоров, и, если не считать кондуктора, никто не ходил по проходу, и никому не было дела до пассажиров. На остановке вошли двое, обычные попутчики. Мы сели во второй вагон, поближе к раздвижной двери. Я смотрела на серое небо, на голые перелески, на лужайки, зиявшие влажной чернотой, когда мы выехали за город. Слева по железнодорожной насыпи нас дважды обгоняли поезда, и оба раза казалось, будто трамвай на миг замирал без движения. Мой спутник, расположившись напротив, читал аккуратно обернутую книгу. Прядь темно-каштановых волос косо падала ему на лоб, он отводил ее назад, но волосы не слушались. Когда мы подъезжали к конечной остановке, он закрыл книгу, сунул ее в портфель и с улыбкой кивнул мне: "Приехали". На верхней губе у него пробивалась тонкая полоска усов, которые он отращивал, явно чтобы казаться старше.

Спустя полгода я снова попала в Амстердам, но на этот раз в другой квартал, на тихую улочку в районе Ниуве-Зёйд, где Карло подыскал мне комнату в мансарде, пустоватое помещение со скошенной стенкой. Все нехитрое убранство помимо кровати составляли кухонный стол, табурет, импровизированная подставка для керосинки, пара ящиков с кухонной утварью и прочим скарбом. Прямая стена комнаты соединялась с дымоходом, так что можно было поставить печку. И на следующий день он наладил простую круглую печурку, которая тут же загудела, едва он поднес к ней зажженную газету. "Тяга хорошая", — сказал он. На этой же неделе он принес мне запас брикетов, продовольственные карточки и целую сумку продуктов. Я не стала спрашивать, откуда у него все это и где он добыл деньги. Гораздо труднее было не спросить о документах, которые он мне обещал. Это были мои третьи по счету документы.

В нижнем этаже дома жила женщина, которая, кажется, держала неподалеку парикмахерскую. Она отсутствовала целыми днями и появилась лишь через месяц после моего переезда. Ей все-таки стало интересно, кто поселился наверху. По счастью, тогда я уже могла без опаски представиться.

Первые недели Карло регулярно навещал меня. Посидит минут десять, выкурит самокрутку, спросит, все ли в порядке, не нужно ли чего, и, помахав на прощанье, уходит. Я понимала, что он отдает все силы подпольной работе, хотя он до сих пор ни словом не обмолвился об этой стороне своей жизни, да и потом тоже больше отмалчивался. Я узнала только, что он ушел с отделения английской филологии, когда студентам было предложено дать подписку о лояльности режиму. Временами он очень напоминал мне брата.

Даниел вынужден был оставить учебу намного раньше. Они были одногодки, к тому же походили друг на друга: оба статные, широкоплечие — и оба какие-то непоседливые, беспокойные. Только выражалось это чуть по-разному: Карло резко обрывал разговор и спешил уйти, а брат мог столь же неожиданно сесть к пианино или взяться за банджо. Так они решительно, без церемоний отстранялись от окружающих. Мне показалось, что Карло, как и Даниел, любит джаз. Дома у него был патефон и целая коллекция пластинок. Я бы с удовольствием их послушала, но не представилось возможности.

После того как принес по моей просьбе сумку книг, он стал иногда задерживаться подольше, и мы разговаривали о прочитанном. От меня ему не нужно было ничего, кроме фотокарточки на удостоверение, отпечатка пальцев и образца подписи.

Мне это было непривычно.

Расходы предстояли немалые, но посредник заверил, что бумаги будут не хуже подлинных. Даниел заказал документы для себя и для Луизы, на которой к тому времени был женат уже целый год. Он показал их нам, когда они пришли прощаться. Теперь в качестве Яна и Элс Аккермане они могли беспрепятственно выехать из города. Они отправились поискать жилье где-нибудь в Северной Голландии.

Когда началась война, мы переехали в Амстердам. Я знала, что у отца теперь неважно с деньгами, и потому воспротивилась, когда он предложил заказать документы и для меня. Но отговаривать его было делом безнадежным, он решил продать кое-какие семейные драгоценности. Мама согласилась с ним и подобрала украшения на продажу. "Все равно я их теперь не ношу", — сказала она.

Хватит ли вырученной суммы, чтобы купить документы для всех троих? Отец хотел сначала посмотреть, что скажет менеер Куртс. Я отправилась вместе с отцом к нему в контору, внушительное здание на набережной Амстел. По дороге отец заговорил о том, что Куртс, человек с большими связями, возможно, знает и адреса подпольных квартир. Отец решил непременно спросить его об этом, тем более что не раз оказывал ему деловые услуги. Но мы очень скоро поняли, что менеера Куртса интересуют одни только драгоценности. Когда купля-продажа состоялась, он завел речь о столовом серебре. Если мы надумаем продать его и отец зайдет еще раз, может быть, ему и удастся что-нибудь узнать для нас, сказал менеер Куртс.

На обратном пути мы шли медленнее, и вовсе не потому, что навстречу дул пронизывающий восточный ветер. Казалось, теперь, когда мы лишились части бережно хранимого семейного достояния, необходимость спешить отпала. Неподалеку от дома мы остановились у арочного мостика, затянутого прозрачным ледком, в котором отражалось небо. Впоследствии я часто спрашивала себя, что задержало нас возле моста. Едва ли одна только гололедица.

— Пошли на ту сторону, — сказал отец и сделал первый шаг.

— Осторожно! — Я схватила его за плечо.

Шаг за шагом мы дошли до середины моста. Отец оперся обеими руками о перила и посмотрел вниз. На льду прямо под нами застыла, будто примерзла, неподвижная чайка. Окна пивоварни напротив были закрыты железными ставнями, серая, с облупившейся краской поверхность которых являла собой грустное зрелище. На повороте канала свешивалась надо льдом верхушка сломанного дерева.

Я отпустила плечо отца, оттолкнулась и поехала вниз по мосту, разведя руки, слегка согнув колени. Я обернулась, ожидая, что и он, как когда-то, заскользит по дорожке за мной следом. Но он не стал догонять меня. Все так же держась за перила, будто не осознав, что меня уже нет рядом, он смотрел куда-то мимо меня. Я было хотела окликнуть его, но сдержалась. Недвижимая фигура отца в темно-сером пальто и серой шляпе застыла на мосту, и мне почудилось, будто нас разделяет гораздо больше, чем эти два метра, и, что самое страшное, отец уже оторвался от меня, уже меня не замечает. Пытаясь стряхнуть это впечатление, я вызвала в памяти совсем иной образ отца, связанный с самыми ранними детскими воспоминаниями. Уцепившись за отцовскую руку, я делала первые шаги; он отвел меня в школу; сидя у него на коленях, я рассматривала рисунки в его альбоме, иллюстрации к сказочным историям, которые он рассказывал, крепко обнимая меня рукой. Вообще, отец занимает в моих детских и юношеских воспоминаниях гораздо больше места, чем мама.

Я любила отца. Годами ходила встречать его на вокзал. Выходя с платформы, он всегда махал мне шляпой, которую держал в руке. Приезжал он всегда одним и тем же поездом. Единственный раз, когда он задержался, я осталась ждать его, сидя на багажнике велосипеда, и с досадой рассматривала пассажиров. Домой мы всегда ходили одной и той же дорогой, пролегавшей мимо запущенных строений на Споорстраат, через широкую Хейдефелдстраат, мимо дома, где жила семья Роозен. У этих сморщенных старичков были две некрасивые дочери. Старшая к этому времени всегда появлялась на крыльце, чтобы отец мог справиться о здоровье ее матери, хромоногой и болезненной женщины. Остренькое лицо старшей дочери было изжелта-бледным, верхняя губа поросла темным пушком, ей перевалило за тридцать. Стоя на верхней ступеньке крыльца, она не спускала глаз с железнодорожного переезда в конце улицы, чтобы не пропустить ни одного поезда. Вглядываясь в коридор, темневший за ее спиной, я боялась, как бы к двери, шаркая ногами и стуча палкой по полу, не подошла ее мать. Ребенком я боялась ее, и крупица этого страха жива во мне до сих пор. Не дожидаясь, пока отец закончит разговор, я шла дальше. Скоро он догонял меня и снова брал за руку.

И вот теперь я вижу, как эта рука сжимает перила моста, вижу, как слезятся от ветра его серо-голубые глаза, а позади чернеет крона надломленного дерева.

Руфь зашла рано утром. Она спешила и хотела поговорить со мной наедине. Едва я закрыла входную дверь, она зашептала, что у нее есть для меня новости. Наши пили кофе внизу, в гостиной, — традиция, сохранившаяся еще с тех времен, когда дом дяди и тети был полон народу. Мы стояли в полутемном коридоре. С Руфью я когда-то училась вместе в художественной школе, где она была одной из самых способных. Сначала я подумала, что она собирается привлечь меня в новый изокружок. Я бы согласилась: теперь, когда закрыли даже начальную школу, нужно было чем-то заниматься. Собственно, в школу я попала благодаря своему дяде, который был знаком с директором. Преподавателей там не хватало, и во мне были заинтересованы.

"Хоть чем-нибудь их займете, — сказал директор, пожилой человек в темных роговых очках, с седым ежиком волос. — Вы же понимаете, об учебных планах больше нет речи". В классе, который мне доверили, было около двадцати человек. Ребята на первых порах отнеслись ко мне с любопытством и даже с некоторым недоверием. Я сама не так давно вышла из школьного возраста. Чтобы казаться старше, я зачесывала волосы кверху, но не думаю, чтобы это сильно меняло дело. Дети расселись впереди, по трое за одной партой, и класс от этого казался еще более пустым. По дороге в школу я ломала голову, с какого рисунка начать урок: дом, кораблик, воздушный змей, что-нибудь простенькое. И невольно мне пришли на ум рисунки, которые делал для меня отец. Рука сама заскользила по доске. Рыжеволосый кудрявый мальчуган спросил: "Это красивая будет картинка, юфрау?" Лица у них были сосредоточенные, словно нам предстояло решать трудную задачу. Я нарисовала клоуна с улыбкой до ушей, в пестром костюме, для которого мне потребовались все цветные мелки из ящика.

"Цирк!" — крикнул кто-то. Да, в самом деле цирк. Я попросила ребят вспомнить все, что можно нарисовать про цирк. Когда я разрешила им рисовать самостоятельно, дети с восторгом взялись за карандаши, хотя с каждым днем класс все уменьшался и часто рисунок, начатый вдвоем или втроем, приходилось заканчивать одному.

Но Руфь пришла с другим. Заговорщическим тоном она рассказала о местечке в провинции. Не пора ли мне перебраться туда?

— Ну, ответь же что-нибудь, Стелла. — Она подтолкнула меня в бок. — Так ты поедешь?

Она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Длинная челка упала ей на глаза, однако она, слегка жмурясь, не сводила с меня взгляда. Я замечала это выражение у нее на уроках, когда она размышляла, как приступить к рисунку.

Я лишь кивнула и спросила себя, почему она пришла именно ко мне. После окончания школы мы виделись всего несколько раз, да и то случайно. За дверью гостиной слышался низкий голос дяди, он читал вслух "Йоодсе веекблад". Наверно, очередной список распоряжений, предупреждений и запретов. Я поселилась у дяди после того, как моих родителей депортировали. Руфь об этом знала, я сама рассказала ей обо всем в нашу последнюю встречу.

В тот день я задержалась в школе дольше обычного. Привела в порядок класс, сложила детские рисунки в папку, нарезала бумагу и поделила ее, надеясь, что завтра на занятия придут все. Я начисто вытерла доску, достала из ящика новые мелки. Потом начала поливать цветы, сначала в своем, а затем в соседнем классе, где учитель утром не появился. На столе лежал открытый учебник ботаники и листок бумаги с пометками. Видно, он готовился к уроку.

В здании царила тишина, которую так и хотелось нарушить. Я прошлась по коридорам, поднялась наверх и заглянула в другие классы. На доске в шестом классе был написан пример на умножение пяти чисел. Я устроилась за первой партой, достала из ящика карандаши и черновик. Я пробыла в школе одна больше получаса. Не знаю почему, ведь ни предчувствий, ни подозрений у меня не было. Уже по дороге к выходу я остановилась, подняла с пола забытую кем-то куртку и повесила ее на вешалку, убрав внутрь нашитую звезду. Мгновение помедлила у двери, будто сомневаясь, в какую сторону направиться. Решила, не заходя домой, отнести дяде книгу, которую передал для него директор — она пролежала у меня в сумке целую неделю. На крыльце я вспомнила, как раньше спешила домой, когда случалось остаться после уроков. А теперь ничто как будто не подстегивало меня. Закрываясь высоко поднятым воротником от ледяного ветра, я обошла вокруг парка, к которому давно уже не подходила близко, так как евреям запрещалось бывать там. Голые ветки кустарника пробивались сквозь прутья ограды. По дороге я обрывала прутики и тут же бросала их. Утки суетились у берега пруда, встревоженно хлопали крыльями, будто хотели взлететь — и не могли. Ветер гнал сморщенные листья по дорожкам, по схваченным морозом лужам, в которых топтались чайки, дул мне в спину, подгоняя, заставляя ускорить шаг.

О случившемся моим дяде и тете рассказал наш сосед из дома напротив. В полпятого начался обыск в нескольких домах, в том числе в нашем. Видимо, это произошло, как раз когда я перемножала пять цифр и ломала голову над тем, делится ли произведение на тринадцать. Оказалось, не делится.

Руфь обнаружила новые признаки нетерпения, теперь она ломала пальцы.

— По-моему, это именно то, что тебе нужно, — сказала она. — Или у тебя уже есть что-нибудь на примете?

— Нет еще.

— Адрес вполне надежный, поверь.

— Ну конечно, верю, раз ты ручаешься. — Мною вновь овладела нерешительность, задержавшая меня тогда на пороге школы. — Можно подумать до завтра?

Явно озадаченная моим ответом, Руфь опять принялась убеждать меня: я должна принять решение сегодня же — в конце концов, у нее ведь не адресный стол.

— Когда нужно ехать?

— Завтра утром. Тебя проводят.

— Все, стало быть, уже решено?

— Конечно. Если ты откажешься, поедет кто-нибудь другой.

— И где находится это место?

— На ферме в Западной Фрисландии.

— Понятно. — Я терпеть не могла деревню, запах навоза, деревянные крестьянские кломпы, в которых ходят на ферме. Но ведь вслух такое не скажешь. — Очень уж все скоропалительно. Мне нужно еще кое-что уладить. — Отговорки мои никуда не годились, так или иначе я должна была поблагодарить ее за эти хлопоты, сопряженные с большим риском. — Разумеется, я согласна и очень благодарна тебе, что ты подумала обо мне. Мне нужно только посоветоваться с тетушкой. Понимаешь, столько дел…

— Дай мне знать сегодня же. До четырех я дома, потом тоже уеду, так что ты меня не застанешь. — У самой двери она обернулась и спросила шепотом: — Тебе знакомо имя Рулофс?

— Нет, а кто это?

— Если что случится — а загадывать никогда нельзя, — позвони ему. — Она назвала номер телефона, дважды повторила его и почти неслышно добавила: — Не записывай, лучше запомни.

Это было нетрудно. У меня хорошая память на цифры, особенно такие, где есть семь и тринадцать. Сумма чисел, составлявших телефон Рулофса, делилась на семь. Я проводила подругу взглядом. Когда она вышла из дому, медный отблеск заиграл в ее темно-рыжих волосах. Широкий тротуар на нашей стороне улицы был залит солнцем — конец апреля, тихий весенний день. Дети со скакалками, мячами, самокатами высыпали на улицу. Вначале они двигались с некоторой опаской, но скоро игра захватила их. Старшие бегали взапуски от одного угла до другого и обратно. Расхрабрились. Словно покой субботнего дня и ласковое солнце заставили их поверить, что ничего не случится.

Никто еще не вставал из-за стола, и я вдруг подумала, что среди них вроде бы появились новые лица. Наверно, потому, что последние несколько недель я избегала этих встреч. Их разговоры были мне хорошо известны: вечно одно и то же — война, которой после разгрома немцев в России скоро придет конец, новые распоряжения, инструкции Еврейского совета, новости о депортированных родных и близких. В те редкие минуты, когда в комнате раздавался смех, его обычно вызывали замечания, сделанные скрипучим голосом маленького господина Де Веера. Сейчас он рассказывал о предписании нашивать на одежду и постельное белье метки с указанием имени владельца.

— Ну да, метки, — повторял господин Де Веер, — и что мы с них будем иметь? И без того уж все помечены.

Все засмеялись, кроме его жены, как всегда чересчур серьезной, чтобы обращать внимание на шутки мужа.

— Это на случай, если что-нибудь потеряется, — озабоченно пояснила она.

— "Многие до сих пор еще не осознали необходимость тщательной подготовки вещей на случай отъезда", — читал мой дядя. Очки сползли ему на нос, раскрытый номер "Йоодсе веекблад" лежал перед ним.

— Естественно, кое-что нужно подготовить заранее, — сказал Фред Бостон. — Об этом столько пишут. Предпочтительно использовать рюкзаки. Одежда должна быть удобной и прочной.

Он говорил, будто диктовал, постукивая пальцами по краю стола, чтобы придать словам больший вес. Трое братьев Бостон жили в передней комнате на втором этаже. Фред был самый младший. Он служил в Еврейском совете и потому усвоил весьма самоуверенный тон.

Я присела на круглый стул у пианино и стала наблюдать, как тетя обходит присутствующих с большим кофейником. Всякий раз, когда она наклонялась наполнить чашку, ее рука легонько опиралась на плечо гостя, длинная серебряная цепочка раскачивалась, и медальон ударялся с кофейник.

Я думала о разговоре с Руфью, о настойчивости, с какой она убеждала меня безотлагательно покинуть город, и не прислушивалась к происходящему, но все же отметила, что голоса зазвучали глуше, паузы стали длиннее; казалось, собеседники стараются умолчать о своем, прячут сокровенное и беседа скользит по поверхности, не проникая до сути. И вдруг снова раздался смех. Господин Де Беер не преминул обратиться к своему неисчерпаемому репертуару. Дядюшка снял очки и потер расплывшееся в усмешке лицо. Тетя поставила кофейник и шутливо потрепала господина Де Веера по плечу. Кто-то хлопнул ладонью по столу, зазвенели чашки.

— Ну, Фред, а что слышно об этом у вас в конторе? — спросил дядя, когда смешки стихли.

Но я не стала ждать, что ответит Фред.

— Мне нужно подняться наверх, — сказала я тетушке, — всего хорошего.

Днем я застала ее в комнате одну. Я пыталась закончить рисунок, над которым билась уже несколько дней. Но безуспешно. Я порвала его и принялась укладывать в дорожную сумку те же мелочи, которые запихивала туда несколько месяцев назад, когда мне достали фальшивые документы и мы вместе с родителями собирались укрыться на подпольной квартире. Оставалось только еще раз встретиться с посредником, но он не появился. А неделю спустя случилось это. Владелец табачной лавки в доме напротив видел, как подъехал полицейский фургон. "Смотрите, чтобы никто об этом не забыл!" — крикнул ему отец, входя в машину. "В доме устроили обыск, — рассказывал сосед. — Думали, ты прячешься где-то там". Через несколько дней его сыну удалось вытащить из дома мою сумку.

Сидя у окна, тетя вязала крючком.

— Твой дядя пошел к одному знакомому. Может быть, он сумеет нам помочь. У него большие связи.

Фраза отозвалась во мне чем-то очень близким. Казалось, все мы движемся по замкнутому кругу и то, что говорится одними, тут же подхватывают и повторяют другие, будто, ограничив нашу свободу, наш язык тоже свели к минимуму.

Тетя положила вязанье на колени и посмотрела в окно.

— По-моему, листья на деревьях за одну ночь распустились, — сказала она тоном человека, который констатирует, что за одну ночь поседел. Солнечные лучи осветили ее лицо, углубили складки у рта, прочертили сеточку морщин под глазами. — Ты уходишь?

— Да, прямо сейчас.

— Присядь. Я приготовлю чай. Или ты торопишься?

— Нет, не очень.

Я села напротив нее, не снимая пальто, будто так мне будет легче сообщить ей, что завтра утром я уезжаю. Но все не решалась начать, все тянула.

Тетя вывязала еще рядок. Очередная кружевная салфетка? Вся родня была уже обеспечена тетиными салфетками. Пока я жила у них, я постоянно видела их приколотыми к большим картонным листам. Получалось похоже на паутину.

— Помнишь, раньше мы ходили в кафе к Хекку?

— По субботам, да? — Она отодвинула тюлевую штору. — Я думала, это он идет. Но ошиблась.

— А отец не должен был об этом знать.

Мы втроем шли через площадь Рембрандта, на переходе мама и тетя брали меня за руку. "Зайдем?" — спрашивала мама всякий раз, как мы оказывались перед дверью-вертушкой, у которой дежурил швейцар в униформе.

— Твой отец придерживался строгих правил.

— К счастью, он был вполне терпимым к другим.

Я до сих пор гадала, о чем он думал, глядя мимо меня с обледенелого моста. Взвешивал еще одну попытку обратиться к Куртсу и уже был готов вернуться?

— Твоя мать была не столь строга. Как она любила пирожные! Могла съесть сразу три штуки подряд, сколько я ни говорила ей, что она начинает полнеть.

Разница в возрасте у матери с сестрой была всего-навсего года два, но тетя, стройная, белокурая, с ярко подкрашенными губами, выглядела намного моложе.

Тетя забыла о своем рукоделии, и я знала, что она, как и я, задумалась о минувшем, отделенном от нас максимум четырьмя-пятью годами. Но все, что было до войны, стало теперь далеким прошлым. Взгляд ее снова устремился к окну.

— Что-то долго его нет. Обещал вернуться до полчетвертого.

— Уже так поздно?

Мы одновременно посмотрели на стенные часы. Было без двадцати четыре.

— Ты не выпила чаю.

— Ничего. — Я поднялась. — Может быть, встречу его по дороге.

— Будь осторожна, Стелла.

Я так ничего и не сказала тете. Ну да ладно, поговорю с ней попозже, а сперва схожу к Руфи. Она жила рядом, самое большее в десяти минутах ходьбы. Я как раз успею с ней повидаться.

— Вот он! — Тетя вскочила и тут же прижала руку ко рту. Вязанье упало на пол. — Боже мой! Улица оцеплена.

Уже выбравшись на крышу, я подумала, что должна была предупредить их, хотя бы крикнуть, чтобы они приготовились. В это время все, вероятно, были дома. Но, впопыхах поднимаясь наверх, я не встретила никого, только в комнате Бостонов слышались голоса.

Когда внизу обсуждали последние распоряжения властей, Фред и Херман — Йаап, старший, показывался редко — глядели по сторонам, как бы говоря: "Нас это не касается, мы принадлежим к другому кругу". Если заходила речь о том, как, попав в Вестерборк, вести себя, чтобы не отправили дальше, Фред давал подробнейшие рекомендации, и создавалось впечатление, что он прекрасно информирован о положении дел в этом концентрационном лагере. Но и здесь проскальзывало все то же: "Нас это не касается".

Когда я спросила Хермана, не собираются ли они скрыться на подпольной квартире, я получила простой ответ. Они были застрахованы от любых недоразумений, об этом позаботился Фред. По-моему, Херман вполне мог выходить на улицу и без звезды, все равно никто не признал бы в нем еврея. Плешь, окруженная венчиком белобрысых волос, бледное лицо, тусклый взгляд — ну точь-в-точь монах, обрекший себя на затворничество. "Надевай рясу, и можешь идти куда угодно". Вот уж он, бывало, смеялся. Нет, он лучше останется дома — хозяйничать у братьев, чем он, собственно, и занимался уже много лет после смерти родителей. Он обожал гладить, особенно брюки, которые готов был отутюжить буквально каждому. Но вид моей юбки тоже иной раз пронимал его. Он вполне мог заявить: "Моя милая, вы сегодня не на уровне, ну-ка, давайте ее сюда, пока у меня утюг горячий". Толстой рукой с иссиня-черным ногтем на большом пальце он поднимал утюг и, поплевав на него, с шумом опускал на влажное полотно, от которого клубами валил густой пар. Херман удовлетворенно вдыхал его, напевая арии из немецких опереток. В особенности он любил "Wenn die kleinen Veilchen bluhen"[7] и "Irgendwo in der Welt gibt’s einkleines bisschen Gluck"[8]. Стоило ему услышать мои шаги в коридоре, и он тут же зазывал меня полюбоваться заглаженными, как отточенное лезвие, складками на брюках наших соседей.

"Теперь им и на люди не грех показаться", — говорил он и, напевая, сновал по комнате.

Он аккуратно развешивал брюки на вешалки, шутливо похлопывал пиджаки, ожидающие владельцев на плечиках, и с довольным видом кивал. Надо сказать, его братья одевались очень неплохо. Сам же он ходил в старых брюках и вылинявшем домашнем халате, от которого нестерпимо воняло капустой.

Фред был десятью годами моложе Хермана. Он достал себе разрешение на велосипед и каждое утро ездил на нем в бюро Еврейского совета.

"Чем же ты занят целый день, Фред?" — как-то спросила я у него.

"Работой, которую нужно выполнять", — строго и внушительно ответил он, чтобы я как следует прочувствовала всю важность его миссии.

К примеру, он готовил списки оставшихся в городе евреев. Работы с этими списками у него по горло. На сегодняшний день из них нужно было вычеркнуть еще сотню имен. Мы не забыли внести в список семью X. с Маюбастраат, менеер Бостон? Проверьте, пожалуйста. И Фред проверял. Шеф был прав. Он действительно не записал супругов X. вместе с их четырьмя детьми — Луи (12 лет), Розет (9 лет), Эстер (6 лет) и Гонда (8 мес.). Такие мелочи очень осложняли работу. Приходилось перепечатывать весь список, составленный в алфавитном порядке, потому что помарки не допускались.

Йаап Бостон был человек серьезный и молчаливый. Когда бы я ни пришла, он сидел на своем постоянном месте в гостиной с книгой в руках. С ним было трудно найти общий язык. В тех редких случаях, когда он все-таки выходил из дому, дело ограничивалось покупкой книг у знакомого букиниста. Встречаясь со мной в коридоре, он приподнимал свою темную шляпу, виновато улыбался и спешил наверх со связкой книг в руках. У него были все запрещенные книги писателей-эмигрантов: Маннов, Цвейгов, Рота, Вассермана, Ноймана, — которые он на всякий случай обернул плотной бумагой. Мне разрешалось брать эти книги.

Поначалу Фред вызывал у меня симпатию. Он был одного возраста со мной, жили мы под одной крышей, а вечера тянулись долго. Иной раз он заходил с книгой, которую приготовил для меня Йаап. Но очень скоро я в нем разочаровалась. Как только мы оказывались наедине, он начинал распространяться об интересных блондинках, которые остались в Зволле, откуда приехали Бостоны. Он честно признался, что в жизни не открыл ни одной книги, и, глядя на мои рисунки, заявил, что ему известен куда более приятный способ проводить свободное время. Внимательно ли я слежу за ходом его мысли? Так вот, войне скоро конец, и он тут же перебирается в Америку, где его ждут неисчерпаемые возможности. Разглагольствования его продолжались недолго — минут через пятнадцать, взглянув на часы, он спохватывался. Ему нужно бежать. На случай, если Херман спросит о нем, я должна сказать, что он скоро вернется. Он подмигивал мне и крадучись спускался вниз. Фред не мог подчиниться жизненному распорядку, который установили для нас оккупанты. Я подозревала, что он и в совет-то устроился работать из-за "аусвайса", позволявшего ему выходить по вечерам. Когда он за полночь возвращался домой, гремел на лестнице, хлопал дверьми и кричал на братьев, упрекавших его в легкомыслии, соседи только неодобрительно покачивали головами. Ничего путного из молодого Бостона не выйдет.

Его постигла та же участь, что и остальных обитателей дома. Кто был "застрахован от неожиданностей", а кто нет, теперь не имело значения. Еврей есть еврей. В наглаженных брюках вошли они в полицейские фургоны. Херман, наверное, был доволен. Вот так надлежит отправляться в путь. Старательно отутюженные стрелки держатся долго, особенно если сидеть не теснясь.

В тишине, наступившей в доме и на улице, было что-то неестественное. С сумкой в руках я стояла на пороге своей комнаты, вслушиваясь в безмолвие, которое неминуемо должно было взорваться звуками. Но звуков не было.

Я поставила сумку, на цыпочках подбежала к лестнице и снова прислушалась, будто ожидая какого-то знака, сигнала. Так в детстве я стояла на опустевшей платформе, скованная ощущением нереальности происходящего, и лишь гудок прибывающего поезда возвращал меня к действительности. Дом ожил разом — зазвенел звонок, нажав, его больше не отпускали, рывком распахнулась входная дверь, внутренняя дверь стукнулась о стену коридора, на лестнице затопали сапоги.

Я вытащила из сумки бумажник, спрятала его в карман пальто и вскарабкалась наверх по чердачной лестнице. Затем отодвинула крышку люка и, стараясь не шуметь, закрыла ее за собой. Я взобралась в кровельный желоб и поползла по черепичной крыше к широкой дымовой трубе. Под ее прикрытием я распласталась на черепице, обхватив голову руками и притворяясь, что если я ничего не вижу, то и меня не видно. На улице послышались отрывистые команды. Потом до меня донеслось шарканье ног, словно множество людей двигалось по нескончаемому кругу. В этом шаркающем звуке был ощутим страх, не позволяющий вырваться из круга. Посыпались приказы, и движение прекратилось. Дверцы машины захлопнулись, кровельный желоб отозвался гулом. Дом подо мной еще раз содрогнулся снизу до самого верха, будто из него разом высосали весь воздух. В этот миг я поехала вниз, но в последнюю секунду успела ухватиться за железную скобу трубы. Осторожно, чтобы черепица не отвалилась и не посыпалась в желоб, я подтянулась на прежнее место и накрепко сомкнула руки вокруг оцементированной трубы.

Вся операция длилась минут пятнадцать, не больше. Те, внизу, торопились. Может быть, кто-то даже стоял с хронометром в руках, пытаясь улучшить рекордное время облавы. Годы спустя — но еще до того, как я отправилась на поиски сведений о Марии Роселир, — я снова испытала похожее ощущение. Я отдыхала тогда на заграничном морском курорте. Мы загорали на террасе. Внезапно собрались тучи, чернильно-синее небо набухло, смерч взметнул в воздух струи воды и песка, в мгновение ока все вокруг меня было унесено ветром. Туристы, подталкивая и обгоняя друг друга, ринулись к автобусам, уже стоявшим наготове. Гомон стих — кто-то выкрикнул несколько коротких распоряжений. Я закрыла лицо руками, а когда отняла их, рядом никого не было. Я стояла совершенно одна на опустевшей набережной среди порванных тентов, искореженных зонтиков, надломленных пальм.

После того как они уехали, совсем иная тишина воцарилась на улице. Даже птицы молчали. Не помню, долго ли я пролежала так — может, час, может, полчаса. Чувство времени полностью пропало. Наконец я села, прислонившись спиной к трубе, и осмотрелась. Вокруг бугрились серо-голубые холмы крыш. В ярких лучах закатного солнца сверкал медный купол Алмазной биржи. Плотно закрытые шторами окна на верхних этажах Еврейского госпиталя манили под свою защиту. Белая башенка углового дома виделась мне дозорным, стоящим на страже моей безопасности. По небу плыли легкие облака; беспрестанно меняя очертания, они как будто подавали мне пример. Два голубя опустились на крышу и принялись нежно ворковать. Может быть, хотели показать мне тем самым, что опасность миновала?

Разговор длился всего минуту-другую, от меня не потребовалось долгих объяснений, можно было сразу ехать. Голос в телефонной трубке звучал сухо и монотонно.

Он жил в верхнем этаже дома неподалеку от парка Вондела. На лестничной площадке меня встретил седоватый человек в белой рубашке. Нездоровый цвет лица, колючие глазки за стеклами очков.

Я привела себя в порядок возле крана в общем коридоре — мои ободранные ладони были заклеены пластырем, — отчистила вымазанное на крыше пальто и отглаженную Херманом юбку. А потом он повел меня в свою контору, где предложил мне стул напротив своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами. Мы сидели у окна, которое выходило не в парк, как я думала, а во двор, прямо на глухую стену. Ни слова не говоря, он некоторое время присматривался ко мне, покусывая неприятно яркую нижнюю губу.

— Ловко ты это обтяпала, черт возьми, — проронил он наконец с коротким смешком.

Меня раздражал его игривый тон, не вязавшийся с той суровостью в голосе, которую я почувствовала во время телефонного разговора. Пластырь больно стягивал кожу на руках.

Кто-то бесшумно вошел в комнату.

— Это Анна, — сказал Рулофс.

Я подняла глаза, когда она, стоя рядом, уже протягивала мне чашку — девушка с короткими темными волосами, с глазами чуть-чуть навыкате. Пока я пила кофе, она пристально разглядывала меня, затем резко повернулась и плавной походкой все так же тихонько вышла из комнаты. Широкая пестрая юбка мягко покачивалась при каждом ее шаге.

Вспоминая ее впоследствии, я спрашивала себя, не было ли тогда в ее взгляде откровенного недоверия и даже враждебности. В ту минуту я этого не сознавала, не такие были обстоятельства, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Может быть, я ошибалась. Мне так и не представился случай поговорить с ней; я снова увидела ее только летом 1947 года на террасе кафе "Америкэн" на Лейдсеплейн. Она оживленно беседовала с худым юношей в очках, а рядом с ней сидел рыжеволосый малыш. Не знаю, вспомнила ли она меня. Я, во всяком случае, к ней не подошла. Боялась встречи, воспоминаний — своих собственных и ее? Позднее я не раз ловила себя на том, что избегаю тех, с кем сводила меня война; эти люди рисковали жизнью, спасая меня, и, как знать, наверно, ожидали от меня чего-то в ответ. Я сторонилась их.

Рулофс, посмеиваясь, царапал карандашом промокашку. Это действовало мне на нервы. Он попросил меня показать документы и внимательно их рассмотрел.

— Удостоверение заменим, оно никуда не годится. Попадешься при первой же проверке. — Он встал и надел темно-синий пиджак. — Отправляемся сейчас же. Тебе повезло, у меня как раз есть подходящий адресок. Автобус отходит через пятнадцать минут.

— Куда мы едем?

— Здесь недалеко, за городом. На ферме.

— На ферме?

Все-таки. Неужели только сегодня утром Руфь предложила мне поселиться на ферме, а я отнеслась к этому без всякого энтузиазма? Теперь кажется, будто оба разговора разделены долгими днями.

— Да, а что? Вам хотелось бы занять номер в отеле? Я бы составил вам компанию.

Он громко расхохотался, плечи его затряслись.

В тот же вечер мы шагали от автобусной остановки по темной, обсаженной деревьями проселочной дороге. Внезапно он остановился вплотную ко мне, и я почувствовала на себе его руки. Ничего подобного я не предполагала: когда мы ехали в автобусе, он говорил мало, больше смотрел в окно. Как я ни сопротивлялась, он крепко держал меня и подталкивал к обочине, где в тени деревьев попытался повалить на землю. Ветки кололи мне лицо, щекой я чувствовала его свистящее, как у больного бронхитом, дыхание. Ему удалось расстегнуть на мне пальто, его рука скользнула под юбку. Я отбивалась изо всех сил, нанося удары и пинки куда придется.

— Ну и дикарка, бог мой, какая же ты дикарка. — Он задыхался. — Давай присядем.

Но я уже вырвалась и пустилась бежать, слыша за спиной его шаги, тяжелые, будто конский топот.

— Остановись! — крикнул он вдогонку.

Я добежала до развилки, и минутного колебания оказалось достаточно, чтобы он нагнал меня. Нет, невозможно, думала я, этот тип не тот, за кого себя выдает, я попалась. Он схватил меня за плечо. Я тут же высвободилась, предпочитая держаться на расстоянии.

— Где находится эта ферма? Я доберусь сама.

— Нет, нет, я провожу тебя. Они ждут нас вдвоем. Пошли.

Остаток пути мы прошагали молча.

На ферме, когда я, проворочавшись несколько часов с боку на бок, наконец уснула в своем закутке, мне приснился отец. В знакомом темном пальто, со шляпой в руке, он шел мне навстречу, чуть улыбаясь. Ветер трепал его седеющие волосы. Он приблизился к высокому горбатому мосту, который показался мне знакомым, хотя эти места я видела впервые: унылая пустыня и невесть откуда взявшийся мост. Для чего он стоял здесь, этот мост, под которым не было воды? У самого моста отец замедлил шаг, остановился, а потом начал переступать с пятки на носок, словно делая танцевальные па. Мост был хрупкий, почти прозрачный; его опоры тонули в клубящейся мгле. Так бывает на лугу: коровы словно парят в низком слоистом тумане. Мост разделял нас. Я махала отцу, звала его, но он не перешел мост. Он просто не видел меня.

Он был настойчив, и мне не удавалось избегать его. На следующей же неделе он принес мне продовольственные карточки и новое удостоверение.

— Я и пожитки твои сумел из дома вытащить, — сказал он. — Мы не из пугливых.

Я очень удивилась, увидев у него в руках свою старую дорожную сумку, но ничем этого не показала. В последующие месяцы он регулярно навещал меня, притворяясь, будто между нами ничего не произошло, будто его визиты были мне приятны. Заметив, что он входит во двор, я каждый раз вздрагивала и старалась сделать все, чтобы только не остаться с ним наедине.

Однажды я срезала шпинат на грядках за домом — вдруг он, как из-под земли вырос. Было жарко, конец июля. Деревенская работа пришлась мне по душе больше, чем я думала. Сперва мне доверяли нехитрые дела: прополоть огород, задать корм курам, вымести сарай; потом стали брать в поле, я привыкла ходить в кломпах, ухаживать за коровами, притерпелась к запаху навоза. Куда тяжелее было мне по вечерам, когда закрывалась дверь моей каморки. В тесном, темном закутке я чувствовала себя вещью, запертой в шкафу. Это ощущение преследовало меня во сне.

— Наконец-то застал тебя одну, — сказал Рулофс.

— Решил помочь мне нарезать шпинат?

— Я-то рассчитывал сегодня на более интересное занятие.

— Увы и ах! У меня полно работы в огороде.

Продолжая щелкать ножницами, я подтолкнула корзину вперед.

— А я бы не прочь поработать с тобой где-нибудь на сеновале.

Он подошел ко мне так близко, что я была вынуждена выпрямиться во весь рост.

— Зачем ты занимаешься подпольной работой? — спросила я.

— Обожаю евреечек.

— Я так и думала.

— Мне приятно рисковать ради них.

— Это я тоже заметила.

— Где хозяева?

— В поле. Хочешь — позову?

Он засмеялся своим отрывистым хохотком, который, как мне бросилось в глаза еще при первой нашей встрече, сопровождался судорожным подергиванием плеч.

— Они все равно не услышат.

Он попытался обнять меня.

Я рванулась к коровнику, схватила с тачки вилы и повернулась к нему. Он по-прежнему стоял между тычинами, увитыми фасолью, спиной ко мне; продолговатые листья веночком легли ему на шею. И тут я поняла, куда устремлен его взгляд. К ферме подъезжал грузовик с немецкими солдатами; шофер сбавил скорость и затормозил у ворот. Рулофс попытался принять непринужденный вид — руки в карманах, голова чуть склонена набок, — но я чувствовала: он в панике. Четверо солдат в касках, сидевшие в кузове, как по команде, повернули головы в нашу сторону. Собака выскочила из конуры и залаяла, куры взбудораженно клевали что-то во дворе — ничто больше не двигалось между немцами и нами. Солнце палило, не было ни ветерка.

Один из солдат вышел из машины и направился к нам; он снял каску, расстегнул ворот френча и шагал размеренно, без спешки. Тропинка, по которой он приближался, была длиной метров тридцать. Тут я увидела, что Рулофс поднял корзину со шпинатом и, пригнувшись, идет по полю. Солдатские сапоги буравили в песке впадинки, которые тотчас же затягивались. Когда он подошел ко мне, каблуки его покрытых пылью сапог щелкнули. Он спросил, не найдется ли у меня попить — воды или молока. Это было бы sehr liebenswurdig[9] с моей стороны, добавил он, потому что сегодня furchtbar heiss[10]. Он снял фляжку с ремня и протянул мне. Я кивнула головой, будто смысл его просьбы дошел до меня только теперь.

В кухне я никак не могла найти то, что мне было нужно. Я искала молоко, а хозяева поставили бидон в ведро с водой. Я ощупью наливала флягу, чувствуя, как по рукам текут струйки, слыша, как звенят брызги на каменном полу. Половина пролилась мимо. Я наполнила фляжку до краев и обтерла ее.

Потом я смотрела, как они по очереди пьют в машине. Это тянулось бесконечно, и я принялась мести двор с таким ожесточением, что куры кинулись врассыпную, а собака укрылась в сарае. Грузовик тронулся, и мне пришлось опустить метлу, когда солдаты дружно мне отсалютовали.

Лишь после того, как машина скрылась за поворотом, Рулофс появился из-за тычин с фасолью. Лицо его посерело.

— Тоже хочешь пить? — спросила я.

— Кофе есть?

— У них всегда есть кофе.

На керосинке целыми днями грелся кофейник с мешаниной, которую я называла "деревенской смесью" и в которой преобладал цикорий. Лучше всего было пить ее, разбавляя теплым молоком. Я наполнила две чашки и села за стол напротив него.

— По-моему, он принял тебя за хозяина.

— Тебе нельзя здесь больше оставаться.

Он барабанил пальцами по голубой клетчатой клеенке.

— Если бы он заметил во мне что-нибудь подозрительное, они бы уже давно вернулись.

Я выглянула в окно. Все спокойно, наконец-то можно снять платок.

— Не верю я им. Вот увидишь, они вернутся.

— Но ведь документы у меня в полном порядке.

— Откуда мне знать, что они придумают. Может, начнут патрулировать здесь, на польдере. Теперь оставаться на ферме опасно. Я найду тебе другое место.

— А я успела привыкнуть к этому.

— Завтра же переправим тебя. Соберись пораньше. Сам я не смогу прийти за тобой.

— Вот и хорошо, — вырвалось у меня. Зря, конечно, я это сказала, подобные замечания только раззадоривали его.

— Ломаешься, значит! Принца ждешь, как я погляжу?

Он не спеша поднялся и утер лоб носовым платком.

Краска вновь залила его лицо, оно даже побагровело. Угольная плита еще не остыла — два часа назад на ней вовсю готовили, — к тому же сильный жар шел в кухню через дверной проем. Но мне здешняя духота не мешала. Разве сравнишь ее с жарким ночным удушьем в моей келье!

— А ты все-таки испугался, верно?

Я уже не боялась его, теперь я знала, что могу справиться с ним, нужно только не слишком показывать свою неприязнь.

— Если и испугался, так только за тебя. Ты же видишь, как я к тебе отношусь. А ты-то сама чего хочешь? Чтобы я, как ты говоришь, держался на расстоянии?

Он вышел из-за стола и хотел обнять меня.

— Не прикасайся!

Я схватила стул и, перевернув, заслонилась им. Мне давно не давала покоя мысль, что в тот злополучный вечер на проселке я должна была решительно отказаться от его помощи, ни в коем случае не брать у него ни документов, ничего вообще, и рассчитывать только на свои силы. Но как часто мы лишь задним числом понимаем, что в данной ситуации следовало вести себя так, а не иначе.

— Ладно, успокойся, — бросил он и направился к двери.

Рано утром за мной пришла Лиз. Так она назвалась. Рулофс предупредил, что пришлет за мной женщину ("Знаю я тебя".). Лиз решила, что лучше идти налегке, взяв с собой лишь самое необходимое. Дорожную сумку снова пришлось оставить.

Погода резко переменилась. Мы шагали к автобусной остановке, над нами нависало пасмурное небо. Было сыро от росы, и принесенная ветром прохлада приятно освежала после ночи, проведенной в моей каморке. Между тем Лиз показывала мне подорожник, крестовник, осот, мать-и-мачеху и другие травы, которые попадались на обочине, словно отправились мы в ботаническую экспедицию. По счастью, она не задерживалась возле них. Решительно заложив руки в карманы плаща, она шагала рядом со мной. На ногах у нее были сандалии и короткие шерстяные носки, а на мне — сношенные туфли, те самые, в которых я ползала по крыше.

Лиз привезла меня в Харлем и устроила на квартире у бездетной супружеской пары в переулке, поодаль от центра. Старики встретили меня как вновь обретенную дочь. Через неделю Лиз зашла еще раз и сообщила, что в тот день, когда мы ушли с фермы, туда нагрянула полиция и перевернула все вверх дном. Однако предусмотрительная хозяйка заблаговременно рассовала содержимое моей дорожной сумки по своим шкафам.

Ничто не выдало моего присутствия.

Звучит не очень убедительно, подумала я, но она вряд ли заметит. Я ждала в пальто на пороге своей комнаты, пока она поднималась наверх.

— Мария Роселир, — представилась я.

— Лина Ретти, — отозвалась она. Ее рука была мягкой и прохладной. — Мне кажется, нам давно пора познакомиться, — продолжала она.

На ней был клетчатый костюм, она щедро пользовалась косметикой и духами "Суар де Пари".

— Все-таки интересно, кто живет наверху. Жильцы здесь постоянно меняются. Ты надолго здесь обосновалась?

— Пожалуй. Мне тут нравится.

Особенно мне понравилось, что она как раз теперь выбрала время для знакомства со мной, но об этом ей не скажешь.

— А чем ты занимаешься?

— Я студентка, немного рисую.

— Я не буду тебе мешать: целый день я на работе, а в доме у нас тихо. Ты когда-нибудь слышала здесь шум?

— Нет, ни разу.

— Мои клиенты останутся сегодня непричесанными. Мне нужно к дантисту запломбировать зуб, ужасная морока.

Она состроила гримаску, но через секунду ее уже опять сменила профессиональная улыбка, с которой она мне представилась.

— Выйдем вместе?

— Конечно.

До сих пор я редко бывала на улице: Карло советовал мне сидеть дома, пока не обзаведусь надежными документами. Как раз накануне он их принес. И вот я простояла битый час, готовясь выйти на улицу, и все никак не могла побороть неуверенность. Я открывала дверь и снова закрывала ее, подбегала к окну и выглядывала наружу: никого, только дети, увлеченные игрой, да какой-то человек с тележкой. Я снова возвращалась к двери. Сколько раз, держа в руках новое удостоверение, я повторяла биографию той, что была теперь моим вторым "я". Даже отбарабанив без запинки все даты, я не решалась выйти на улицу. Мефрау Ретти положила конец моим колебаниям. Мы вместе спустились по лестнице.

Это имя подействовало на меня, едва я впервые увидела документ. Я спросила Карло, придумано ли оно.

— Нет, — сказал он, — имя подлинное.

— Значит, эта Мария Роселир уступила тебе свои документы?

С этим я еще не сталкивалась. На прежних удостоверениях все данные были вымышленные, никак не связанные с моим личным опытом, и мне не приходило в голову задумываться об этом. Но тут все было иначе. Незнакомый человек уступил мне свое имя. Это тревожило меня. Интересно, как все-таки документы попали к Карло?

— Очень просто. — Он сел за стол рядом со мной. — Сначала мы с тобой поработаем.

Карло раскрыл коробочку со штемпельной подушкой и взял мою руку.

— Она с девятнадцатого, у нас разница всего в два года.

— Она умерла.

Я вздрогнула, как будто он сообщил мне о смерти человека, которого я хорошо знала.

— Такая молодая? Как это случилось?

— Не знаю, спросить я не мог. Мы вытащили ее карточку из городского архива и на ее место вставили новую, так что официально она жива.

Он все еще держал меня за руку.

— Несчастный случай, наверно?

— Говорю тебе, я не мог спросить.

Привычным жестом, который я отметила раньше, когда нужно было поставить отпечаток пальца на обороте фотографии, он прижал мой указательный палец к подушечке, а затем поднес его к удостоверению.

— Осторожно, смотри, чтобы отпечаток пришелся посредине клеточки. Какие же у тебя тонкие пальцы!

— Может, у нее тоже были тонкие пальцы. Ты посмотрел в карточке, когда она умерла?

— Да, и, между прочим, дата удивила меня: одиннадцатого мая сорокового года[11].

— Суббота. А четвертого апреля ей исполнился двадцать один год.

Мне тогда как раз исполнилось девятнадцать, а война шла всего-навсего второй день. Мы с отцом прошли по всей Ловерлаан: говорили, что в город вот-вот войдут французские войска. Чтобы не пропустить их, вся округа собралась на перекрестке. Первые мотоциклисты затормозили прямо перед нами. Они были при полной боевой выкладке, в защитного цвета шинелях и бронзово-золотистых касках; потные, перепачканные маслом лица напряжены. Как выяснилось, они отстали от своей части и теперь пытались узнать, в каком направлении идут бои. "Здесь пока ничего не слышно. Фронт проходит восточнее", — сказал отец. Он показал им, как выехать из города. "Bonne chance"[12], — крикнула я вдогонку.

Перед тем как расписаться на удостоверении, я долго упражнялась на листочке блокнота, пока у меня не вышла подпись, ничем не напоминающая мою собственную. Округлые, четкие, плавно вытянутые вверх буквы шли к ее имени.

— Запомни, документы у тебя абсолютно надежные. А теперь возьми вот это.

Карло положил передо мной бланк с гербовой маркой. Это была справка, подтверждавшая мое появление на свет в Авезееле. Я отдала ему свои старые документы, к которым он отнесся столь же неодобрительно, как Рулофс к самому первому удостоверению. Он разорвал их, высыпал обрывки в пепельницу и поджег.

— Не понимаю. Могли бы достать и поприличнее. Грубая работа.

— Ты бы посмотрел на мое первое удостоверение.

— Заметь, с тебя еще взяли за него кругленькую сумму.

Я вспомнила, что показала удостоверение дядюшке. "Все лучше, чем настоящее", — одобрительно заметил он. Руфь, помнится, тоже сочла его удачным приобретением. "Я слышала, запрашивали и больше", — сказала она.

— Тогда мы еще только начинали. Настоящая работа наладилась гораздо позднее.

— Жаль, что позднее.

Мы смотрели на язычки пламени, в которых ежилась серая бумага. Фотографию, отклеившуюся от картонной обложки, огонь поглотил в последнюю очередь. Края снимка загнулись и начали чернеть, все больше и больше. Я наблюдала, как горят мои волосы, шея, подбородок и только потом глаза, будто они хотели досмотреть все до конца. Но вот и глаза исчезли. Нет меня. Я чувствовала себя как после глубокого обморока, когда голова кажется легкой и пустой: эта обманчивая легкость подсказывает, что все уже в порядке, а на самом деле ты только приходишь в себя.

— Значит, так, — услышала я голос Карло, — отныне ты — Мария Роселир, и никто иной. Запомни.

— Постараюсь.

Мне хотелось стать ею, вести себя так, как могла бы вести себя она, сделать ее прошлое своим. Но что я знала о ней?

— Не стараться надо, а быть ею.

Его начальственный тон прозвучал смешно, не получались у него приказания, об этом я ему и сказала.

— Ты права, ни к чему это, я просто хочу, чтобы ты хорошенько запомнила самое главное.

— Между прочим, где находится Авезеел?

— В южной Зеландии, возле бельгийской границы, так что ты теперь почти фламандка.

— Значит, я должна говорить с акцентом?

— Не обязательно. Ты давно уехала из родных мест и уже много лет живешь в Амстердаме. Посмотри, сколько адресов ты здесь сменила. Ты их знаешь на память?

— Конечно.

Я назвала адреса, в двух местах я жила на самом деле.

— Кончится война, съезди в Авезеел. — Он поднялся и направился к двери. — Мне пора.

— А ты поедешь со мной? Ведь ты оттуда родом?

— Этого я тебе не могу сказать. Но я поеду с тобой. — Его рука легла мне на плечо. — Счастливо, Мария.

Он открыл дверь, потрепал меня по волосам и бегом спустился по лестнице. Перегнувшись через перила, я смотрела ему вслед. Он не оглянулся, как не оглядывался никогда.

Лина Ретти поинтересовалась, в какую мне сторону. Ей нужно было на трамвай, на Ноордер-Амстеллаан. Я сказала, что зайду в магазин поблизости, и немного проводила ее.

— Захочешь привести голову в порядок, обязательно загляни ко мне. Для тебя цену сбавим. И не заталкивай ты все время волосы под шапку, они от этого портятся.

— Это потому, что я часто простужаюсь.

— Ты просто слишком много сидишь дома, по тебе видно. Нельзя быть такой затворницей. Нам нужен и свежий воздух, и разрядка, именно сейчас, как никогда. У тебя ведь есть друзья? Тот юноша, что заходит к тебе?

— Да, конечно.

— Ну а родители, где они у тебя?

— Они пока в Бельгии. — Я начала заполнять чистые страницы своей биографии.

— Ты, наверно, целую вечность их не видела?

— Уже три года. Я приехала в Амстердам учиться. Хотя, знаешь, сейчас студенты занимаются больше дома, если, конечно, им не устраивают "командировку" в Германию.

— Да, это верно. Ребят жалко, девушкам все же легче. Так ты родом из Бельгии?

— Да нет, мы жили в Зеландии, на юге, в Зеус-Влаандерен, а в сороковом году мои родители переехали в Бельгию.

— Надо же, а по тебе не скажешь, ты говоришь совсем без акцента. — Она внимательно посмотрела на меня.

— Ты тоже так считаешь? Это очень здорово. Чего я только не делала, чтобы избавиться от зеландского акцента. Студенты сразу замечают, что ты из провинции.

— Зеус-Влаандерен? Я там бывала.

— Да?

— Как-то отдыхала в Кадзанде. Мне бросилось в глаза, что среди местных много темненьких, вроде тебя. Говорят, испанская кровь. А вот и мой трамвай.

Она побежала к остановке, слегка покачиваясь на высоких каблуках, и успела вскочить в заднюю дверь вагона. Стоя на площадке, она одной рукой помахала мне, а другой пригладила растрепавшиеся волосы.

Первый экзамен я сдала на "отлично". Теперь от души отлегло, и я не торопясь занялась покупками, немного погуляла. Дома я воспроизвела в памяти все, о чем говорила Лине Ретти. Точность прежде всего, если я хочу, чтобы придуманные мной подробности стали фактами биографии.

Прошло восемь месяцев со дня моего бегства, и все это время одно воспоминание не отпускало меня: я притаилась на крыше, схватившись руками за трубу, спрятав лицо. Наверно, та же самая неподвижность сковала меня утром, когда я стояла у своей двери, не решаясь выйти на улицу. Помню, тогда прошло немало времени, прежде чем я рискнула поднять голову, я даже не сразу заметила, что поранила руки, потому что куда сильнее болели глаза, уставшие от солнца; во всем теле чувствовалось оцепенение. Оно потеряло способность испытывать боль и стало как бы бесплотным.

При рождении я весила три с половиной фунта. Мама рассказывала, как меня положили на весы — а повторяла она этот рассказ довольно часто, — так, будто речь шла о покупке у бакалейщика. Лишь благодаря заботам сестры Ромслах, которая взяла меня дома под свою опеку, меня не пришлось выхаживать в кувезе. Последствия этой заботы я ощущала и многие годы спустя. Встречая почтенную даму на улице, мы непременно останавливались, и я должна была подать ей руку. Она носила темно-синее платье с крахмальным белым воротничком и темно-синюю вуаль, приколотую к белой шапочке. Пенсне в серебряной оправе придавало ее костлявому лицу особенно суровое выражение. Очень нерешительно я протягивала руку — я боялась, что она заберет меня с собой. "Ну-ка, дайте мне сюда маленькую Стеллу". Ее рука цвета обожженного кирпича была неприятно жесткой. Мама не замечала моего страха. Всякий раз она подталкивала меня вперед и говорила, уважительно и одновременно с гордостью обращаясь к своей старинной знакомой: "Вот она, ну, что вы скажете теперь?" Сестра снисходительно кивала. Своим трудом, своей терпеливой настойчивостью она вдохнула в меня жизнь, и каждый раз, встречаясь с ней, я думала, что должна быть ей благодарна. Если бы не вы, что стало бы со мной, сестра Ромслах?

И вот спустя двадцать два года мои шансы выжить снова оказались более чем сомнительны. И все-таки в Харлеме я позволяла себе рисковать, как никогда раньше. Почему? Переход из деревенской жизни к налаженному быту семьи Баак давался мне нелегко. Их заветной мечтой было не выпускать меня целыми днями из-за стола, ублажая то чаем, то кофе, то домашним печеньем. Меня это все больше стесняло. Они достали принадлежности для рисования, а я не могла рисовать. Они брали для меня в библиотеке книги, а я в них не заглядывала. Я рвалась на улицу, лишь бы избавиться от их заботливой опеки, от навязанной мне роли дочери. Я могла только изображать привязанность, обещать быть осмотрительной, вовремя приходить домой.

Через три месяца выяснилось, что район этот совсем не так спокоен, как мы думали. Начались обыски, проверки, на улицах было полно вооруженных фашистов. Мои хозяева обратились к Лиз, и та решила, что мне лучше съехать.

В те дни, когда скиталась по Харлему, в неизменной шапочке, которую считала своим талисманом, я ощутила в себе это растущее безразличие. Я не избегала полицейских, державших под контролем центр города, бродила по улицам, где разместились учреждения оккупационных властей, подолгу стояла у городской комендатуры. Серые машины сновали у подъезда комендатуры, офицеры вермахта, эсэсовцы и полицейские так часто входили в здание и так быстро выходили, что казалось, они поворачиваются в вестибюле и тут же отправляются назад.

Я часто сидела в кафе у Бринкмана на Хроте-Маркт, читала хвастливые фронтовые сводки, прислушивалась к говору посетителей и порой в эти минуты не чувствовала себя изгоем.

Однажды в субботу, выходя из кафе, я попала прямо на сборище местных нацистов. Смешавшись с толпой зевак, я слушала, как оратор надрывался на трибуне, установленной возле крытого павильона Мясного рынка. Зачем я все это делала? Ведь тогда я даже не догадывалась, что мне удастся уйти от опасности. Я не думала о том, чем все может кончиться. Скорей всего, мне просто было любопытно, как далеко я смогу зайти, искушая судьбу.

Как-то январским вечером незадолго до комендантского часа в дверь позвонили, и, хотя звонок был условный — короткий-длинный-короткий, — в первую минуту меня охватила паника. Одно из трех: либо о моем убежище пронюхали немцы, либо снова появился Рулофс, либо мой брат сумел разыскать меня через каких-нибудь знакомых. А ведь я уже было рассталась с надеждой увидеть его в скором времени. Знает ли он, что наших родителей депортировали? Или он сам попал в беду? Появление Карло в такой час казалось мне маловероятным. Вручив мне документы, он заходил еще только раз, и я боялась, что свои обязательства передо мной он считает выполненными. И все-таки это был он.

Он взлетел по ступенькам, будто за ним гнались по пятам, и, задыхаясь, сообщил о случившемся. Немцы схватили одного из членов его группы — скорее всего, по доносу предателя. Конечно, арестованный — человек надежный, но они сделают все, чтобы заставить его говорить. Голос Карло срывался, когда он добавил, что должен немедленно сменить адрес. Хорошо еще, успел забежать ко мне.

— Хвоста за мной нет, это совершенно точно, да и недалеко тут, рукой подать.

— Вот не знала.

— А тебе и не нужно знать. Болтовня только портит дело, а если знаешь лишнее, для тебя же опаснее. Мне бы переночевать у тебя, потом я скроюсь на время, а там поглядим.

Он сел в плетеное кресло, мое новое приобретение, и свернул сигарету.

— Я захватил кое-какие мелочи, — сказал он, глядя в пол, — а вот спальный мешок не взял.

— Найдем что-нибудь.

Я смотрела на его густые волосы и боролась с желанием провести по ним рукой, не затем, чтобы утешить, а просто чтобы ощутить их густоту.

— Я могу лечь на полу.

Он встал и принялся мерить шагами мою комнату, словно выбирая подходящее место.

— Вот два одеяла, у нас с тобой есть два пальто, а на чердаке я нашла плюшевую скатерть, она прекрасно послужит покрывалом.

— Ты не сердишься?

— Сержусь? Напротив, скорей забавно, что за помощью ты обратился ко мне, когда я сама вынуждена скрываться. — Я умолчала о том, как рада вновь увидеть его.

— К Марии Роселир, ты имеешь в виду?

— Ты прав, я совсем забыла.

В последнее время я полностью перевоплотилась в новый образ. Видел бы он, как непринужденно я выкладываю Лине Ретти выдуманные подробности, как вырабатываю новую походку. Хоть Лина и говорила, что в Кадзанде масса "темненьких, вроде тебя", я рисовала себе Марию высокой и стройной пепельной блондинкой. Пружинистая походка и плавные движения — вот что больше всего соответствовало ее имени. Я всеми способами стремилась вжиться в ее образ. Даже перевесила повыше зеркальце над ванной, чтобы заставить себя тянуться вверх. Разговаривая сама с собой, я копировала фламандский акцент.

— Ты испугалась моего звонка?

— Еще бы, в такой час.

— Мы же условились: короткий-длинный-короткий.

— В такую минуту обо всем забываешь.

Трели звонков до сих пор преследуют меня. Они стали вестником несчастья. После войны ни за что не заведу дверного звонка, ни за что.

— Извини, глупая ситуация в самом деле. — На губах его появилась улыбка.

— Я рада, что наконец могу хоть что-то сделать для тебя. Снимай пальто.

Карло устроил на столе соблазнительный натюрморт из принесенных им продуктов. Я принялась хлопотать по хозяйству, и это было очень кстати. Раньше я мечтала, чтобы он задержался, теперь же, когда это случилось, не знала, как себя вести. Я заметила, что он смущен не меньше моего, но старается скрыть замешательство, с преувеличенной озабоченностью разжигая печку.

— Откуда у тебя плетеное кресло и эти подушечки?

— Это все Ретти.

— Она была здесь?

— Да, она часто заходит. Мы вроде как даже друзья. Представляешь, недавно барабанит в дверь. Я страшно испугалась, потому что обычно она подает голос, поднимаясь ко мне. Оказалось, у нее внизу протечка, и она хотела посмотреть, не отсюда ли. Потом она увидела книги на столе и заявила, что дружит со мной, "потому что я такая зубрилка". А немного погодя она принесла мне чаю и вот это кресло с чердака. Когда все наладится, мы с ней съездим на выходные к моим родителям в Малдегем.

— Ты что?

— Мои родители живут там уже несколько лет. По той версии, что я ей рассказала. Должна же я как-то отвечать ей. Я уже выслушала все подробности о ее семейных делах, о неудачном браке и о салоне Ретти на Маасстраат. Между прочим, я могу сделать там укладку по более низкой цене.

Она дала мне еще и запасной ключ от входной двери. "Твоему дружку будет удобнее", — сказала она, подмигнув. Долго после этого в моей комнате стоял запах "Суар де Пари".

Мы ужинали, сидя на подушках перед печкой. Карло свернул очередную сигарету и заговорил о том, что мы совсем ничего не знаем друг о друге.

— Я обязан молчать о многом. Может быть, я чересчур строго придерживался этого правила, каюсь. Но и ты тоже не очень-то распространялась о себе. Наверно, Ретти знает о тебе больше, чем я, хоть ты и рассказываешь ей выдумки.

— Ты тоже зовешь меня Марией?

— Таков уговор. Ты должна привыкать к этому имени.

— И сразу возникает желание сочинять себе прошлое.

— Только не со мной, Мария… — Он улыбнулся и встал. — Я хочу знать, какой ты была раньше, чем занималась.

Он подкладывал дрова в печь, отблеск пламени осветил меня, и я увидела, как на косой стене заплясали и встретились наши тени. Он впервые заговорил со мной так доверительно. И память возвратила меня в другой январский день, давно-давно, когда я каталась на коньках по замерзшему каналу близ нашего дома.

Коньки у меня были плохо пригнаны, я с трудом добралась по льду до тележки, с которой торговали горячим какао, и ухватилась за поручни. Я смотрела на проруби вокруг опор моста, полные желтоватой ледяной крошки, на заснеженную набережную, спускающуюся к морю, на богатые особняки с сияющими окнами, казавшиеся сугубо величественными отсюда, с канала. Мимо проносились нарядные, в ярких костюмах, конькобежцы, некоторые непринужденно обнимали друг друга за талию. От одной группы отделился человек, подъехал ко мне и, встав на колено, закрепил мои коньки. "Ну а теперь поехали дальше", — сказал отец, и, скрестив руки, крепко держась друг за друга, мы помчались к мосту. Несмотря на то что он был высоко над нами, мы ехали пригнувшись, наверху мелькал таинственный свод, я видела плетение ферм, покрытых длинными сосульками. Но вот в глаза ударил свет заходящего солнца, и темнота осталась позади. Мы поехали медленнее и влились в хоровод катающихся.

Так я начала свой рассказ. Карло обнял меня за плечи, и снова, как тогда, в ранней юности, я почувствовала себя под надежной защитой. Должны же быть в жизни такие дни, когда мы полностью становимся самими собой.

Когда я принялась за письма, зима уже прошла. Изморозь еще покрывала окно, будто слой толстого матового стекла. Чтобы не оказаться в полной изоляции от внешнего мира, я протаивала во льду овальные лунки, но они быстро затягивались вновь. Я утешала себя слышанной от отца поговоркой о том, что в феврале бывает хотя бы один день, когда чувствуешь наступление весны.

На первых порах я не могла пожаловаться на недостаток энергии: я отправлялась в длительные вылазки на поиски угля и керосина, часами простаивала в очереди за продуктами, обставляла свою комнату вещами, которые откапывала на чердаке у Ретти. Смастерила из промасленной бумаги абажур для настольной лампы. Нарисовала вид из своего окна: сплошная стена с одинаковыми окнами, деревья с набухшими почками. Они наливались зеленью с каждым днем. Мне вспомнился тот последний субботний день, когда тетушка с удивлением смотрела на свежую зелень вязов, будто укоряя деревья, что они не забыли о весне. Я перечитала "Войну и мир", два сероватых тома дешевого издания, которые взяла еще у брата перед отъездом, прочитала все книги, оставленные Карло.

Он пробыл у меня неделю, затем решил выйти на связь с товарищами из своей группы. Карло считал это своим долгом, ведь именно сейчас они нуждались в нем. Он надеялся, что особых потерь группа не понесла.

— А ты не можешь подключить меня?

— Нет, слишком рискованно.

— Я могу разносить продовольственные карточки, передавать поручения. Вы же используете девушек-курьеров. Я хочу делать что-нибудь полезное, а то сижу здесь без всякого толку.

— И очень хорошо. Ты ни с кем не связана, квартира оплачена за год вперед, а о том, чтобы у тебя было все необходимое, я позабочусь.

— Не хочу жить тепличной жизнью.

— Придется. Пока иначе нельзя.

Тесно прижавшись друг к другу, мы стояли у двери. Он гладил мои волосы, плечи, потерся щекой о мой лоб. Говорить не хотелось, и все же так много еще нужно было добавить к тому, о чем мы шептались на моей узенькой постели: о наших планах, о том, что мы собирались делать, когда война кончится. Но и тогда он ничего не рассказал мне о своей подпольной работе, не узнала я и его настоящего имени. Он считал, что так будет спокойнее. Да и не меняли ничего наши имена.

— Ты надолго уходишь?

— На этот раз да.

Он прижался носом к моему лицу, и я совсем близко увидела его голубые глаза с темными зрачками.

— Будешь осторожен?

— Постараюсь. Ты тоже следи за собой. Обещай мне никогда больше не делать таких глупостей, как в Харлеме.

Я рассказала ему о своих прогулках возле немецкой комендатуры.

— Считай, что с этим покончено.

— А я обещаю вернуться как можно скорее. До свидания, милая моя Мария.

Он оторвался от меня, взял свой потрепанный портфель и спустился по лестнице. Когда он был уже почти в самом низу, я бросилась за ним, и на крыльце мы снова обнялись.

После того как уехала Лина Ретти, дом совсем опустел; окруженная гнетущим безмолвием, я иной раз вздрагивала от необъяснимых шорохов и странных звуков.

Лина Ретти зашла перед отъездом сказать мне, что закрывает свой салон.

— Качественные составы у меня кончились, не покупать же их на черном рынке за бешеные деньги. Представляешь, что будет с моими клиентами, если я не предложу им ароматный шампунь? Да они мигом со мной распрощаются. — Она собралась к сестре в Оверэйссел. — А ты не поругалась со своим дружком? — поинтересовалась она. — Что-то его не видно.

— Он уехал к родителям в Дордрехт. У них можно спокойно заниматься. Он хочет немного пожить там.

— А почему бы тебе самой не уехать из города? Там, куда я еду, хоть с продуктами неплохо. У тебя нигде больше нет родственников?

— Есть кое-какие в родных местах, в Зеландии, но это слишком далеко, лучше уж останусь здесь.

— Ну, как хочешь. В конце концов, ты будешь здесь полновластной хозяйкой. Присмотри за домом.

Конечно, за домом я присмотрю, хотя и не очень-то понятно, как она себе это представляет. Свой этаж она заперла наглухо.

Прошло шесть недель ожидания, и я не выдержала. Решила пойти на ближайшую почту и позвонить Рулофсу. Трубку взяла женщина, которая попросила меня подождать. Может быть, это была Анна? Не знаю, ведь мы не обменялись ни словом в нашу первую встречу.

— Да. — Бесстрастный голос Рулофса.

— Тебе известно что-нибудь о Карло?

— А, это ты?

— Так да или нет?

— Да.

— Что с ним?

— Он болен.

— Болен?

— Он под наблюдением.

Его условный язык раздражал меня, и я не спросила больше ни о чем, я уже поняла, что случилось с Карло. Рулофс тут же принялся напрашиваться на встречу.

— Я очень хочу тебя видеть. Давай встретимся?

К счастью, он не знал, где я живу. Услышав знакомый хохоток, я опустила трубку на рычаг.

Зеркало возвратилось на прежнее место. Ни к чему теперь было вставать на цыпочки, чтобы посмотреть в него. Хватит с меня этой игры. Для чего я стремилась походить на девушку, которой никогда в жизни не видела? Умопомрачение какое-то. Для кого мне стараться, если нет ни Карло, ни Лины? Мне казалось, Карло доставляла удовольствие роль, которую я старательно играла. Он внушал мне необходимость этой роли, продиктованную, может быть, не только соображениями безопасности. Просто конспирация была для него привычным делом. Иногда я думала, что ничего другого он уже не умеет. За все время он прислал мне только одно письмо, адресованное Марии Роселир. В конверт были вложены продовольственные карточки и банкноты, завернутые в листок бумаги, на котором было напечатано: "По поручению. Будет продолжено". Свидетельство того, что этим распорядился он сам.

Вкладывая этот листочек в блокнот, я наткнулась на неотправленное письмо. Я написала его, когда жила в Харлеме, у супругов Баак.

Я порвала письмо, бросила обрывки в печь и поднесла спичку. Затем придвинула стол к открытому окну и перешла к остальным письмам. Все они по очереди отправились в огонь.

Часть II

По тону, каким он произнес: "Ничего не могу сообщить вам", было ясно, что он считает вопрос исчерпанным. Стелла поставила сумку на пол и обеими руками оперлась о стойку. Неужели в этом крошечном местечке можно было не знать ее, не слышать о ней? Раздраженный ответ хозяина показался Стелле странным, тем более что перед этим он радушно приветствовал ее. Он отвернулся и снова начал разливать пиво, но его пронзительные темные глаза то и дело зыркали на нее. У него было синюшного оттенка лицо под шапкой густых волос. Она решила, что ему должно быть за сорок.

Картежники за столиком в центре зала, возбужденно спорившие во время ее беседы с хозяином, теперь примолкли.

— Сколько вы собираетесь прожить у нас?

— День, от силы два.

— Ладно, идет. — Он положил перед ней ключ, по размеру больше подходящий для сарая, чем для гостиничного номера. — Сюда по лестнице, первая дверь направо.

Он подхватил поднос и направился к играющим. Она дождалась, пока он вернется.

— Я бы выпила виски с содовой.

— Это можно.

Она взяла стакан и села за угловой столик. Морские пейзажи, оправленные в нарядные рамы, плюшевые скатерти и темные обои, лампы с абажурами из пергаментной бумаги — все вместе придавало помещению уютный, домашний вид. Хлебнув пива, картежники снова зашумели. Один из них, в клетчатом пиджаке и ярко-зеленом галстуке, отделился от компании и со стаканом в руке направился к ней. Достал из кармана пачку сигарет и предложил ей. Она отказалась. Тогда он сел рядом ("Не возражаете?") и поинтересовался, из каких она краев. С севера, наверное, предположил он.

— Амстердам, правильно?

Она кивнула. Попал в точку. Везде одно и то же. Куда ни приедешь, везде люди пристают с одинаковыми расспросами. Им непременно нужно знать, где ты живешь, чем занимается твой муж, сколько у вас детей, но больше всего их донимают твои так называемые "корни". Только не обижайтесь, пожалуйста, поймите нас правильно, но вы все же не нашего круга. И ты невольно начинаешь рассказывать им о своей жизни, да еще так подробно, будто тебе за это должны поставить оценку. За эти годы она привыкла быть настороже, когда речь заходила о ее биографии. Война, смутная пора после освобождения, двенадцать лет совместной жизни с Рейниром, закончившейся разводом, — об этом она не рассказывала никогда. Зато с легкостью придумывала истории о своем прошлом. Она давно приучила себя иметь наготове несколько разных, на выбор. В последнее время сочинять стало труднее. Невозможно всю жизнь скрывать свое настоящее лицо. Иначе в один прекрасный день его не обнаружишь.

Человек в клетчатом пиджаке не уходил, ему хотелось выяснить, зачем она приехала. Чтобы отделаться от него, она сказала, что по роду занятий ей приходится ездить но стране.

— Вот и мотаюсь по провинции из одного городка в другой.

А разве не о такой жизни она мечтала? Вечно в дороге, вечно на людях. Поговорить? — пожалуйста, но недолго, а главное, сниматься с места когда заблагорассудится, не заводя привязанностей, не удерживая в памяти лица, переменчивые, как мозаика калейдоскопа, и всегда новые. Не было больше места, куда ей хотелось бы поехать. Кроме этой деревни.

— Так вам знакомы наши края?

— Нет, я тут не бывала.

— Работа, говорите, связана с поездками, ну что ж, попробую отгадать. — Он отпил несколько глотков. Жилистая шея напряглась под чересчур тесным воротничком рубашки. — Торговая фирма, продажа предметов дамского туалета.

— Откуда вы взяли?

— Да так, подумал. И все-таки, что за работа у вас такая?

— Знакомлюсь с книжной торговлей на местах по заданию издательства.

Она не хотела зависеть от Рейнира, но и к конторской работе, которую предлагали, ее не тянуло. Ездить — вот о чем она мечтала. И конечно, продолжать заниматься рисованием.

— Ездите по книжным лавкам? Здорово. Тогда у нас много общего. — Он расплылся в улыбке.

— Да?

— Я езжу по врачам. Как и вы, не сижу на месте. — Он быстро привстал, словно хотел раскланяться, но почему-то передумал и снова плюхнулся на стул. — Хотите еще виски?

— Нет, спасибо. Я, пожалуй, пойду.

— Ну так вот что я вам скажу. В Авезееле нет книжной лавки. Доктор — есть, пожалуйста, а книжной лавки — увы!

Он хлопнул рукой по плюшевой скатерти и, откровенно забавляясь, смотрел на нее, причем удивленное выражение — единственное, какое он, похоже, мог изобразить, — не сходило с его лица. Он поймал ее на лжи и получил в руки козырь, а там, за соседним столом, козырная карта к нему не шла. Товарищи, указывая на его опустевшее место, спросили, будет ли он играть.

— Сегодня я вас покидаю, — отшутился он. И ей: — Значит, прокатились впустую.

— Вы так думаете?

Поездка действительно заняла больше времени, чем она рассчитывала. Дороги были забиты машинами, пришлось останавливаться, ждать, пока рассосется пробка, или делать крюк. Вдобавок целый день лило как из ведра, а когда стемнело, она проскочила несколько дорожных знаков и заблудилась. Вообще она много лет собиралась приехать сюда, но всякий раз что-нибудь мешало. Рейнир упорно напоминал, что нужно съездить в Авезеел, и мало-помалу она стала усматривать в этом упорстве стремление навязать ей свою волю. Даже теперь, после развода, она продолжала тянуть с поездкой.

— Ничего я не думаю, я точно знаю, — сказал коммивояжер. Разговор все больше забавлял его.

— А что тут за врач? — спросила она.

— Мастер на все руки. Старый добрый деревенский доктор. И аптеку держит. Отличный старикан.

— Давно он здесь живет?

— С довоенной поры. Не дай соврать, Сассинг, ты же знаешь здешнего лекаря с незапамятных времен. — Он повернулся к хозяину, но тот ушел на кухню.

— Как его зовут?

— Доктор Зехелрике. А зачем он тебе нужен? Не намерена ли ты перебежать мне дорогу? Может, ты еще и лекарствами занимаешься?

Он привстал и наклонился над столом.

— Нет, что вы, — ответила она.

Пора было заканчивать разговор. Как только хозяин вернулся за стойку, она подошла к нему, заказала еще виски и, взяв сумку, поднялась наверх.

Слабого света единственной лампочки на обмахрившемся проводе едва хватило, чтобы отыскать замок, который ей удалось открыть не сразу. Она втащила сумку в комнату и нащупывала выключатель, когда за спиной послышались шаги.

— Вылей свое виски в раковину, я принес кое-что получше. Вот, смотри, целая бутылка. Может, уговорим ее на пару?

Это был картежник, коммивояжер. Держа бутылку на уровне лица, которое пошло красными пятнами, он протиснулся на порог и свободной рукой схватил ее за плечо. От него разило пивом.

— А ну, катись отсюда!

Она пихнула его локтем в живот, влетела в номер, захлопнула за собой дверь и успела повернуть ключ изнутри, прежде чем он с силой потянул ручку на себя. Лишь заслышав удаляющиеся шаги, она отошла от двери.

Тесное пространство длинной, как кишка, комнаты почти целиком занимали две пышные постели, обращенные изголовьем к продольной стене. Между ними оставался лишь узкий проход к окну, возле которого горела газовая печка. Она тут же выключила ее, но дежурный огонек не погас. Опустившись на колени, она поискала вентиль, чтобы полностью отключить газ, но так и не нашла. От запаха газа к горлу подступила тошнота, она выпрямилась и открыла окно.

К счастью, стакан с виски уцелел во время стычки в дверях. Она отпила большой глоток и принялась распаковывать сумку. Все та же старая, видавшая виды сумка — кожа потемнела и потрескалась, углы латаны-перелатаны, ручки тоже менялись не раз, а сумка верно служит по сей день. Рейнир, бывало, удивлялся, почему она не купит новую. Эту он считал неприличной. Она любовно погладила сморщенную кожу, будто любимую собаку приласкала. Может, сообщить Рейниру, что она здесь? Позвонить по телефону. Но трубку наверняка снимет Хильда, придется снова что-то говорить, объяснять. Можно опустить на деревенской почте открытку с одним только словом: "Мария". Впрочем, зачем это ему теперь? Она для него пройденный этап. Хильда, которая была его психотерапевтом, сумела подобрать к нему ключ, сумела избавить его от пагубного пристрастия к спиртному. Последние пять лет, прожитые с Хильдой, были для него, наверно, более удачными, чем брак с нею самой. Он вернулся к преподаванию, правда, пришлось сменить школу, но в данном случае это было, пожалуй, к лучшему.

"Мария Роселир!" — иной раз восклицал Рейнир. Он твердил это имя кстати и некстати, например проверяя тетради, и со стороны могло показаться, что так зовут одну из его учениц. Однажды он упомянул ее прежнее имя в присутствии Шарля, молодого учителя-словесника, который часто бывал у них, снабжая ее поэтическими сборниками "пятидесятников", а также литературными журналами, в которых печатались его стихи.

— Мария Роселир! Ты знаешь, что это она и есть?

Рейнир выложил всю историю ее военных скитаний, рассказал, как она пряталась на подпольных квартирах, как жила по чужим документам и как возродилась в ней умершая девушка из зеландской деревни.

— Ну чем не сюжет для твоих сочинений?

Он опрокинул шестую по счету рюмку, а она заметила, что Шарль, ошеломленный рассказами о прошлом, которое она скрывала, чувствует себя все более неловко.

Она не возвращалась в те края. Ферма на польдере? Да она и не нашла бы ее теперь. Шарль предложил съездить на водохранилище Харлеммермеер — вдруг она отыщет это место. Рейнир пришел в восторг от его идеи.

— И ты снова будешь Марией Роселир.

— Ты забыл, что на польдере меня звали иначе, Рейнир.

— Точно. Тебя тогда звали Эвелин.

Поехали они туда в его открытом двухместном автомобиле. Конец июля, жара, как летом 1943 года. Вначале она непринужденно сидела рядом с этим загорелым молодым мужчиной в белой спортивной рубашке. Пряди ее длинных волос, развеваясь, закрывали ему лицо, он шутливо покусывал их. Город остался позади, шоссе сменилось проселочными дорогами, по обочинам деревья и густой кустарник, и вдруг она заметила, что ее ладонь судорожно сжимает ручку двери. Это должно быть где-то здесь, точно, вот и развилка — они у цели. Она узнала ферму. Машина остановилась у въезда в усадьбу, который с тех пор успели замостить. Крышу тоже подновили, она казалась более пологой, чем тогда. И кухня теперь не стояла настежь. Неужели кухонная плита все та же? Ни в поле, ни во дворе хозяев не видно.

— Хочешь?..

— Поехали!

— В Харлем?

— По крайней мере прочь отсюда.

В городе он хотел было свернуть на магистраль, ведущую к центру, но она тронула его за плечо и покачала головой.

— Не нужно.

Он повез ее в дюны. В Влумендаал. Они лежали в траве, которую шевелил теплый ветер. Восемь месяцев длился их роман. Ее захватывало напряжение двойной игры, встречи украдкой, и одновременно она не переставала удивляться, как легко ей это давалось, будто и не впервой ей тайная жизнь. После семи лет брака с Рейниром она впала в состояние полного безразличия, от которого не было спасения. Рейнир был бессилен что-либо изменить. Раз сбросив с себя это оцепенение, она крутила романы, следовавшие один за другим и приносившие ей облегчение. Прежняя энергия вернулась к ней. Она стала посещать школьные вечера, на которые раньше ходила с отвращением и которых избегала под любым благовидным предлогом. Там она познакомилась с новым коллегой Рейнира. И сразу почувствовала к нему интерес. Ее тянуло к тем мужчинам, в ком, как ей казалось, она различает черты прежних возлюбленных. Она без устали искала новых впечатлений, будто стремясь повторить тот единственный краткий миг, оставшийся в далеком прошлом. А может быть, желая окончательно убедиться, что с тем мгновеньем не сравнится ничто.

Она пригладила волосы, попробовала убрать седые пряди, но они не слушались. В зеркале она видела резкие морщины на лице, набухшие веки и темные круги под глазами, а перед ее мысленным взором вставали совсем другие образы. Она никогда не расставалась с ними, зачастую они напоминали о себе в такие минуты, когда она меньше всего думала о прошлом — в машине на пустынной дороге, в суете города или посреди дружеской беседы, в зимних сумерках, когда свет еще не зажигали. Она видела их — то совсем рядом, как наяву, то в недосягаемой дали. В том сне, который возвращался снова и снова, вместо отца она иногда видела Карло: он точно так же шел к ней, разделял их один только ажурный, словно прочерченный острым карандашом мост, но расстояние между ними не уменьшалось.

Присев на край постели, она допила виски. Полотняные шторы слегка колыхались, тусклые отблески уличных фонарей проникали в комнату, наполненную сейчас тем же запахом чернозема и перегноя, какой она ощутила на проселке.

Дождь прекратился, когда она въехала в Авезеел. Не успела она сообразить, что да как, а деревня уже осталась позади, и дорога уперлась в шлагбаум. Она вышла из машины, напряженно вглядываясь в сумеречные поля, за которыми маячили разбросанные хутора, едва различимые среди темной массы деревьев. Лишь после этого она посмотрела на поселок, так режиссер изучает местность, выбирая выигрышный ракурс. Ей были видны очертания домов и церковная колокольня, обозначавшая центр.

Она медленно вернулась в деревню, отыскала площадь и при свете фар заметила компанию картежников за столиком кафе. Без колебаний, как гость, знающий, что его ожидают, она вошла внутрь.

Если вначале Рейнир, вспоминая это имя, просто поддразнивал ее, то потом у него возникла потребность сочинять биографию Марии Роселир. Что он хотел этим показать? В конце концов, он не располагал даже теми сведениями, которые были известны ей. Обычно она не отзывалась на его реплики и никогда не обнаруживала своего раздражения.

— Тебе давно пора съездить туда. Там ты услышишь все, что хочешь услышать, — сказал он как-то раз, когда она сидела над иллюстрациями для очередной серии детских книг. Он стоял в дверном проеме, и она перевела взгляд на окна, на макушки деревьев вдоль набережной Амстела, на бледно-голубое небо.

— Ты же знаешь, Рейнир, у меня работа. Ее надо завершить. Раз уж я взяла заказ.

— А когда ты закончишь, найдутся другие предлоги. Знаю я тебя, так и будешь без конца откладывать поездку. Просидишь здесь, а с тобой и я. — Он подошел ближе, и она почувствовала запах спиртного, увидела лопнувшие сосудики в его глазах. — Я же ради тебя стараюсь, Стелла, только ради тебя. — Но смотрел он мимо, будто обращаясь к кому-то другому.

Отношения их достигли той стадии, когда люди уже ничем не в состоянии помочь друг другу. Он стал сильно пить, в школе пошли неприятности, она пыталась забыться в своих многочисленных романах, с чем он как будто бы примирился. Она невольно вспоминала о том, как началось их знакомство, о привязанности и почти робких объятиях человека десятью годами старше ее.

— Неужели ты еще здесь, Мария? — изумленно воскликнула Лина Ретти, появившись в доме через неделю после освобождения. — Меня подвезли канадцы. Смотри. — Она поставила на стол коробку, набитую мясными и овощными консервами, яичным порошком, шоколадом, сигаретами, и щедро поделилась со Стеллой. — Как же ты продержалась в такую голодную зиму?

— Да выкрутилась кое-как.

— Что слышно от родителей?

— Я запрашивала о них, но пока сведений нет.

Другого объяснения в тот момент Стелла не могла ей предложить. Ретти ничего не заподозрила. Но, узнав от мефрау Бендере, кто жил на верхнем этаже ее дома, она была потрясена. Мария? Скрывалась? Должно быть, она представила себе, что могло случиться с ней, не подозревавшей об истинном положении дел, если бы Стеллу обнаружили оккупанты. Тем не менее, решив, что во всем этом надо разобраться, она развила бурную деятельность, узнавала что-то в кругу своих клиентов, бегала по инстанциям и наконец в сопровождении старшего лейтенанта явилась на чердак.

— Это Мария, она скрывалась у меня, — гордо сказала она.

Обратившись с запросом в Красный Крест и оставив свой адрес на случай, если ее будут разыскивать, Стелла целыми днями просиживала с открытой дверью в ожидании звонка.

Однажды утром внизу раздались возбужденные голоса: похоже, кого-то искали, но обратились не по адресу.

— Думаю, вы ошиблись! — воскликнула Ретти.

Свесившись через перила, Стелла прислушалась к разговору. Второй голос повторил:

— Мне дали именно этот адрес.

Входная дверь закрылась, и на лестнице зазвучали шаги. Стелла хорошо их знала.

— Кто вам дал его? — спросила Ретти.

— В Красном Кресте. Посмотрите, мне его записали. Все правильно?

— Я такой фамилии не знаю. Наверху живет студентка, но ее зовут Мария Роселир.

— Ну почему ты не сказала ей, как тебя зовут? Теперь можно вернуться к подлинным именам, — упрекнула Стеллу мефрау Бендере, едва поднявшись наверх.

Она устроилась в плетеном кресле и сделала замечание но поводу окон, до сих пор закрытых черной бумагой. Почему бы не снять ее, ведь она больше ни к чему? Лицо у нее стало бледным и одутловатым: вместе с мужем она провела два года в темной и тесной проходной комнатке. Ни разу за все это время они не вышли на улицу.

— Как это случилось? Где?

— В Хилверсюме. Их задержали на улице и немедля увезли.

— Документы у них были не лучшего качества.

— Совсем никудышные. Сколько раз я предупреждала Даниела. А он меня не слушал, и Луиза тоже. Она утверждала, что опасности никакой.

— Другого выбора тогда не было.

Мефрау Бендере уже побывала в доме, где Даниел с Луизой прожили почти год. Там жила другая семья. Из вещей не осталось ничего. Родители Луизы вернулись в свой дом, в Гауду, хотя и там все было разграблено.

— Ты что-нибудь слышала об остальных?

— Нет, пока ничего.

— В этих бюро сплошная путаница. Они сами не знают, что им делать.

Мефрау Бендере порылась в сумочке. Стелла отвела взгляд и посмотрела на блокнот, лежавший на столе. Он был открыт на чистой странице, за последние месяцы в нем не появилось ни строчки.

— Ты думаешь, тебе вернут что-нибудь?

— Я еще не была там.

— Прислать тебе парочку фотографий? — Она достала носовой платок, вытерла лицо, промокнула глаза, высморкалась.

— Конечно. — Не скажешь ведь, что фотографии больше не нужны.

— Будем ждать.

— Да, в Красном Кресте сказали, пройдет, мол, очень много времени, пока они получат какую-нибудь информацию.

— Как знать, может и так.

Они помолчали. Мефрау Бендере поднялась и пошла к двери. Уже на лестничной площадке она обернулась.

— Может быть, я могу что-то сделать для тебя, Стелла?

Она поблагодарила, сказав, что ничего ей не нужно, что она пока останется здесь, на чердаке.

Наспех поцеловав ее в щеку, маленькая мефрау Бендере снова вцепилась в свой платок и, спускаясь по лестнице, все еще продолжала сморкаться.

— Ты можешь навещать нас в Гауде в любое время, — добавила она.

Стелла подвинула к окну стул и, встав на него, так рванула бумагу, что лист разлетелся надвое. Кнопки, которыми была приколота бумага, градом посыпались на пол.

Лина Ретти ушла к себе, а он переступил порог моей комнаты, почти упираясь в скошенный потолок головой с коротко подстриженными, на американский манер, волосами. Он сел на один из ящиков, положил свой берет на пол и достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

— Прошу.

— Я не курю.

— Вы первая, от кого я это слышу, с тех пор как мы в Амстердаме. И раньше не курили?

Наклонившись вперед и упираясь локтями в колени, он внимательно смотрел на меня.

— Только раз попробовала.

Он зажег сигарету и глубоко втянул дым, словно обдумывая что-то. Чувствовал ли он себя неловко, не зная, как ему держаться со мной; сожалел ли, что поддался на уговоры Ретти зайти?

— Мне кажется, вы до сих пор не вышли из подполья, — сказал он с улыбкой.

— Ошибаетесь. Я всегда чувствовала себя здесь как на воле. — Она сознавала, что освобождение не изменило ход ее жизни.

— А мефрау Ретти сказала мне, что вы до сих пор живете под именем Марии Роселир.

— Я привыкла к нему, ведь с сорок третьего года оно уже срослось со мной. По-вашему, это глупо?

— Но теперь вы можете вернуться к настоящему имени. Утаивать его теперь нет нужды.

— Знаю.

Он слово в слово повторял то, что говорила мефрау Бен-дере.

— Боитесь?

— Я в войну-то почти никогда не боялась, а теперь тем более. — Она ударила кулаком по ладони. Она и вправду боялась, но страх был другой, и говорить о нем она не могла.

— От кого же вы прячетесь? От самой себя? Как вас зовут?

— Рассказать вам, как я узнала об освобождении? — Она повернула свой стул и теперь сидела наискосок от него. — Я подняла штору затемнения и увидела, что напротив из такого же чердачного окна высовывается человек. У него были длинные седые волосы и желтоватое лицо. Он высоко вскидывал и опускал руки, будто одеяло встряхивал. Мне показалось, что он ждал моего появления. Вначале я не поняла, чего он хочет, подумала: наверно, у него с головой не в порядке. А потом услышала шум, на улицу высыпали люди, их становилось все больше и больше. Все хлопали друг друга по плечам, обнимались, приплясывали, будто на празднике. Когда они увидели меня в окне, то помахали мне и закричали, что нас освободили.

В горле у нее пересохло. Она подошла к раковине и начала пить прямо из крана, чувствуя, как вода струится в глотку.

— Как же вы поступили? Решились выйти на улицу?

— Я и раньше выходила.

— Но это же совсем другое дело.

— Да, конечно. Люди прямо-таки поглупели от счастья.

— Вы были в городе?

— Да, до самой Дам дошла, все посмотрела.

Ясно было, что он задавал вопросы не из праздного любопытства.

Она позвонила Рулофсу, больше никого в городе она не знала. Подавить в себе отвращение к нему и набрать его номер оказалось еще труднее, чем в прошлый раз. Она звонила целую неделю, но безрезультатно: линия не работала, а идти к нему домой не хотелось. И вот наконец она узнала, что временно отключенные номера вновь задействованы, и набрала его телефон еще раз.

"Ты первая, кто дозвонился до меня! — закричал Рулофс. — А это кое-что значит. Немедленно приходи. Выпивка найдется. Я сам уже две недели не просыхаю".

"Ты знаешь что-нибудь о Карло?" — спросила она. Помолчав, он сказал, что Карло арестовали. Из тюрьмы в Схевенингене его отправили в Вюхт, а оттуда в Германию. "Кажется, в Дахау". Он предложил разузнать все поточнее. Но она сказала, что справится сама. "Так ты заходи".

Она повесила трубку.

— У вас есть знакомые, к которым можно перебраться? — спросил офицер.

— Я пока поживу здесь. В конце концов, уже несколько лет я считаю этот дом своим.

Он понимающе кивнул и поднялся.

— Вам не помешает разок-другой проветриться. Позвоните мне, если будет желание. — Он что-то написал на карточке и протянул ей.

— А как вы попали в английскую армию? Были в подполье?

— Двинул на запад с войсками союзников. Я лейтенант запаса, а к англичанам присоединился во время арнемской операции. Позднее стал у них офицером связи.

— Значит, вы все-таки скрывались?

— Можно и так сказать, но я считал это просто переменой адреса. Когда мы второй раз угодили в плен, я смылся. А теперь вот надеюсь снова вернуться в школу.

— В школу?

— Я учитель истории.

Когда он ушел, она взглянула на карточку. Рейнир Фарендонк. Номер телефона. Теперь его не нужно было заучивать.

Стол, за которым она сидела накануне, был накрыт для завтрака. Подавала девчушка лет шестнадцати, черноглазая, с короткими черными волосами. У окна напротив сидела чета фламандцев. Муж аппетитно макал корочку хлеба в стоявшую перед ним глазунью. К ее облегчению, вчерашнего картежника не было видно. Пока девочка наливала кофе, она спросила, как ей найти доктора.

— Очень просто. Спросите у моего отца, он как раз на улице.

В окно было видно, как Сассинг моет машину.

Когда она вышла из кафе, он отложил губку и кусок замши и вооружился сухой тряпкой. Не поднимая головы, он объяснил ей дорогу: доктор жил на самом краю деревни. Она подумала было, не спросить ли еще раз о Марии, но по тому преувеличенному вниманию, с каким он начищал бампер, поняла, что возвращаться к этой теме не стоит. День прояснился; лучи солнца, пробиваясь сквозь листву каштанов, освещали выпуклые камни мостовой, еще блестевшие после дождя. Канавы были полны пожелтевших листьев.

Приемная доктора Зехелрике располагалась во флигеле со стеклянной стеной, откуда открывался вид на лужайку, окруженную вязами. Она позвонила ему и попросила принять ее по делу, не связанному с его медицинской практикой. И вот он ждет ее.

Доктор, немолодой уже человек с обветренным лицом, с глубокими залысинами, обрамленными редкими седыми волосами, сидел за письменным столом. Ее отцу было бы сейчас примерно столько же лет. Но она не могла представить себе этого. За долгие годы воспоминания о нем слились в одно: потерянная одинокая фигура, застывшая на обледенелом мосту.

— Я прошу вас рассказать мне о Марии Роселир.

— Мария Роселир, — медленно повторил он. Руки, до тех пор спокойно лежавшие на листе промокательной бумаги, принялись перебирать, сдвигая со своих мест, аккуратно расставленные на столе предметы: прибор для измерения давления, прозрачное пресс-папье, фотографию в серебряной рамке. — Вы ее родственница?

— Нет.

— Знакомая?

— Тоже нет. Быть может, вы сочтете это чудачеством, но я давно мечтаю побольше узнать о ней. Мысль, что я знаю о ней так мало, не дает мне покоя.

С обратной стороны в рамку был вставлен кусочек черного картона с откидной, тоже картонной, подставкой. Она вспомнила семейные портреты в рамках, которые в дни ее детства выставлялись на туалетном столике, когда у них гостили бабушка и дедушка. Старики хотели видеть сразу "всю семью", почему-то им это было важно. Картонные подставки быстро приходили в негодность, и нужно было их подклеивать.

— Я много лет собиралась в Авезеел. Да все никак не выходило. Вчера наконец собралась и села в машину. В гостинице я узнала, что вы давно практикуете здесь, и поэтому решила обратиться к вам. Мне кажется, доктор в таком небольшом местечке хорошо осведомлен.

— Да, врач знает много, но, увы, не все может рассказать. А в гостинице вы ничего не добьетесь.

— Верно, народ у вас, похоже, не очень разговорчивый.

— Да. Особенно если речь заходит о щекотливых вопросах. — Он передвинул бланки для рецептов. — Погодите, не вы ли пользовались ее документами во время войны?

— Вам это известно?

— Да, у нас был свой человек в канцелярии, который передавал подпольщикам регистрационные карточки. Вы, наверно, слышали об этом. Так делали повсюду. Остальное ребята брали на себя. Скольким они помогли скрыться по нашим документам! Лично я был против таких рискованных затей, ну да что теперь говорить…

Они одновременно посмотрели в окно. Тень облаков накрыла лужайку. Сорока перескочила с крыши сарая на белую садовую скамейку.

— Имя "Карло" вам что-нибудь говорит?

— Ну конечно, это подпольная кличка юноши из Сопротивления.

Такого она не ожидала. Только теперь до нее полностью дошел смысл сказанной им фразы: "Кончится война, съезди в Авезеел".

— Настоящее имя его было Лауренс, — донесся до нее голос доктора.

Она поняла. Впервые услышав это имя, поняла, что для нее он навсегда останется Карло.

Доктор Зехелрике взял портрет и повернул его к ней.

— Это мой сын Гюс, — сказал он.

На нее смотрел круглолицый улыбающийся юноша. Чуть выступающие передние зубы, расчесанные на прямой пробор светлые волосы.

— Гюс и Лауренс были одногодки. Когда началась война, они сразу вступили в группу Сопротивления в Амстердаме. Гюс попал в облаву, устроенную службой безопасности на Центральном вокзале в январе сорок третьего. Лауренса схватили через месяц в Роттердаме, при нем была сумка с продовольственными карточками и бланками удостоверений. Незадолго до этого он побывал у меня. Арест Гюса потряс его. Он подозревал, что в группе действует предатель. Я предупреждал его об опасности, но он не отошел от подпольной работы. "Кто-то ведь должен это делать" — так он говорил. — Доктор поставил портрет на место. — Как и многим другим, им не суждено было остаться в живых.

Кроме мефрау Бендере, Йаап, старший из трех братьев Бостон, был единственным, кого она встретила после войны. О нем она вспоминала редко. Оказалось, что в тот субботний полдень он уходил из дому, а на обратном пути встретил знакомого из нашего квартала, который рассказал ему, как оцепили улицу и обыскивали квартиры. Один из друзей-букинистов помог ему скрыться. Стелла увидела его через несколько месяцев после освобождения в театре, где давала первый концерт Шарлотта Кёлер. Вместе с Рейниром, который теперь часто сопровождал ее, она шла к боковой ложе, как вдруг чья-то рука легла ей на плечо и кто-то сказал: "Стелла, неужели это ты?" Она вздрогнула. Еще не успев обернуться, она узнала этот голос. "Менеер Бостон!" Ей не приходилось раньше называть его по имени, да она ни разу толком и не говорила с ним. Когда она забегала вернуть ему книгу, он тут же вручал ей следующую со словами: "Теперь прочти вот это". Он держался всегда на расстоянии, как будто помимо ее круга чтения ничто его не интересовало. Но тут он обнял ее, и Рейнир даже поменялся с ним местами, чтобы Йаап мог посидеть возле нее. Временами он крепко сжимал ее руку, она перестала следить за декламацией на сцене, и лишь отдельные строки из "Песни Песней" звучали в ней: "Я искала его, не находила, кликала — он мне не ответил. Повстречали меня стражи, обходящие город, изранили меня, избили".

Доктор отодвинул стул, подошел к окну.

— Если встанете вот сюда, вы увидите дом, в котором жила семья Роселир.

В ярких лучах утреннего солнца она увидела красную черепичную кровлю среди зелени вязов.

— Съездим туда? — предложил доктор Зехелрике.

— Это как камень, брошенный в пруд. Вы замечали, как потом долго идут круги? Они словно застывают на воде, — сказал он. На его приглашение зайти еще раз после того, как он закончит прием, Стелла ответила отказом. Она достаточно повидала, достаточно услыхала. Машина мчалась по сельским дорогам Зеландии в направлении Брескенса, а она вспоминала, как разочаровал ее дом, где жила Мария Роселир. То, что предстало перед ней, даже отдаленно не походило на картину, какую она рисовала в мыслях. Самое обыкновенное здание, как видно перестраивавшееся; дорожки в саду вокруг дома обложены камнями, окрашенными в белый цвет, и посыпаны белым гравием. Необычен только сарай, громадный, окна во всю ширину крыши.

После того несчастья семья Роселир куда-то уехала, дом пустовал — никто не хотел жить в нем — и пришел в упадок.

— Но лет десять назад они снова объявились в наших краях. Дело было зимой, в тот день шел легкий снежок, а к вечеру ударил мороз. Они ни к кому не зашли, в деревне тоже не появлялись. Потом мы узнали, что после войны они обосновались во Франции. Куда они ехали, так и осталось неизвестным. Ясно только, что направлялись они в сторону Тернёзена. Машина у них на льду пошла юзом и съехала под откос, прямо в канал. К тому времени их тут совсем забыли, а когда это случилось, снова принялись ворошить прошлое.

Метрах в двухстах от дома доктор свернул на дорогу, проложенную среди болотистой местности. Раз уж она приехала, стоит взглянуть и на пруд, правда, зачем это нужно, Стелла понятия не имела. В ней шевельнулось напряженное любопытство, которого она до сих пор не ощущала. Путаный рассказ доктора, тщательно подбиравшего слова, только усугублял это чувство.

— Супруги Роселир были, что называется, белыми воронами. Он художник, она ткала ковры. Их образ жизни шел вразрез с привычками наших деревенских жителей. Художники? Да еще приезжие? У нас с этими людьми не может быть ничего общего. Я полагаю, они не были стеснены в средствах, могли кое-что позволить себе, много ездили, предоставляя Марию самой себе.

Он рассказал, что в раннем детстве девочка часто болела, у нее находили предрасположенность к туберкулезу. Но едва Стелла заикнулась, что это и стало, наверно, причиной ее ранней смерти, он отрицательно помотал головой.

— Нет-нет, я наблюдал ее с самого детства. Она благополучно выросла и очень окрепла.

Мария была способной девушкой. Она рисовала карандашом и акварелью, чаще всего птиц, и чуть не каждый день сидела с биноклем и альбомом на островке посреди пруда, где в камышах пряталась хижина, в которой раньше ночевали рыбаки да браконьеры.

— Много времени она проводила с сыном Сассинга. Вы видели его. Гостиница досталась ему после смерти отца. Парень тоже любил птиц. Они часто катались на его лодке. Кажется, даже строили планы совместной жизни, но его родители были против. После объявления мобилизации Сассинг ушел в армию. Его часть квартировала в Бергене-оп-Зом, и, когда он приезжал в увольнение, они в любую погоду обретались на островке, в хижине. В апреле сорокового года греческий сухогруз наскочил в канале на волнорез. "Евгения" — не знаю, почему я запомнил это название, — была весьма серьезно повреждена. Ремонтные работы задержали судно в наших краях на несколько недель. Марию невозможно было отвадить оттуда: она влюбилась в третьего помощника капитана. А тут Сассинг неожиданно приехал в отпуск и застал парочку в хижине.

Вот и пруд. Небольшой водоем, заросший камышами, с прихотливой береговой линией. Доктор Зехелрике указал на хибару, возвышающуюся над водой, к ней вели деревянные мостки, к которым были причалены лодки и ялики.

— Вам не повезло. Там открыто только в летнее время.

На окнах были плотно пригнанные ставни, а над дверью она разглядела вывеску с надписью "Кроншнеп".

— Ну, и дело закончилось дракой. Сассинг протащил моряка по деревянному мостику, который был тут раньше, и сбросил в пруд. Мария кинулась в воду и поплыла сюда.

Стелла опустила боковое стекло. Блики осеннего солнца играли в пруду, где кишели утки.

— А она не могла убежать по мосту?

— Сассинг, должно быть, помешал ей, а Мария не раздумывала ни секунды. Она была очень импульсивна, сначала действовала, а уж потом думала. Так она и в эту историю ввязалась.

— Апрель, ледяная вода… Так оно и случилось?

— Конечно, это не прошло даром. Она схватила воспаление легких. Я уже говорил вам, что она к тому времени окрепла, и, будь у нас те лекарства, какие есть сейчас, она осталась бы жива. А тогда начались осложнения. Она умерла от плеврита на второй день войны, когда французские войска перешли границу.

Доктор Зехелрике включил зажигание, торопясь поспеть к приему больных.

— Годом позже Сассинг разобрал хижину, — рассказывал он на обратном пути. — Потеря, конечно, невелика. Ну а позднее на этом месте выстроили летний домик.

Они распрощались у дверей, он уже прошел половину пути к дому, но, вдруг вспомнив что-то, вернулся назад.

— Когда я услышал от Гюса и Лауренса, что они хотят воспользоваться именем Марии для своих дел, я сказал им: "Не делайте этого. Оставьте ее с миром, лучше придумайте что-нибудь другое". Но они не послушались. "Нам нужны именно эти документы", — сказал Лауренс. Да и я знал, что другого выхода не было. И вот видите, они помогли вам. Для вас это было спасение.

— Да, — ответила она, — именно так.

Только на пароме Стелла сообразила, что так и не успела спросить у доктора, как выглядела Мария Роселир. Но потом, поразмыслив немного, решила, что все-таки будет лучше, если тот образ Марии, который жил в ней долгие годы, останется прежним. В конце концов, она верила, что именно такой Мария и была.

Стелла прошлась по палубе, волосы ее разметались, лицо повлажнело от быстро густеющего тумана. Она стояла, держась за поручни, поставив у ног свою дорожную сумку, пока в сумерках не показались плывущие навстречу огни Флиссингена.