Степан Разин

Глава девятая СИМБИРСК

Кто, что, где, куда?! Слухи, сплетни: зачем, почему?! В начале сентября коротоякский воевода И. Ознобишин докладывал в Москву, ссылаясь на слова донских казаков (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 4): «...что де вор Стенька с воровскими казаками с Царицына пошол вверх рекою Волгою к Саратову городу, а на Дон де перешло с Волги воровских казаков 2000. И вор де Стенька Разин велел воровским казаком праводить казну вниз рекою Доном в Черкаской городок, а собрався, велел им итить вверх рекою Доном к Коротояку и к Воронежю». А Милославский, сидевший в Симбирске, слышал от людей, которые слышали от казаков, что основной удар будет нанесён по Симбирску. Отправили подкрепление и туда, и туда. А полковой воевода Я. Хитрово сообщал, что какие-то воровские казаки собрались в Вешках. Но большая часть официальной переписки того периода посвящена положению дел в Слободской Украине (то ли больше боялись, то ли просто документация лучше сохранилась) — или, точнее говоря, городам Белгородской черты.

Это была хорошо укреплённая оборонительная линия, начинавшаяся у реки Ворсклы, состоящая из таких крепостей, как Усерд, Ольшанск, Коротояк, Урыв, и тянущаяся до самого Тамбова — а Тамбов открывал прямой путь на Москву. Казаки пошли туда с Дона. По указанию ли Разина или ставшего одним из его главных доверенных лиц Якова Гаврилова (засевшего в Паншине) отправлен на Белгородскую черту был казак Фёдор Колчев с маленьким разведывательным отрядом. 7 сентября он выступил вверх по Дону. Шёл Колчев не абы куда: Разин уже давно переписывался с командовавшим Острогожским казачьим полком Иваном Дзиньковским (тот по личным причинам был недоволен властью) и получал от него обещания помочь и продовольствие. Теперь Дзиньковский должен был поднять восстание и сдать Острогожск.

Остановившись возле города, Колчев послал Дзиньковскому письмо и в тот же день получил ответ, что город будет сдан. 9 сентября Колчев вошёл в Острогожск. Тамошнего воеводу Мезенцева казнили, круг собрали, заключённых выпустили, царские документы пожгли, освобождение от долгов объявили — всё как обычно. Колчев взял в Острогожске 400 человек, быстренько сбегал в соседний Ольшанск — тот тоже сдался без боя, воеводу Беклемишева утопили и т. д. — и вернулся в Острогожск. Но там произошёл обратный переворот. Донесение Ознобишина в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 4. Сентябрь 1670 года): «И как де те воровские казаки с острогожскими черкасы пришли ис под Альшанска к Острогожскому и збили круг, и он де, Иван [Дзиньковский], выходил к воровским казакам в круг и похвалял их службу, а думают де, государь, оне итить к Коротояку ночью сентября 11 числа... И острогожские де, государь, грацкие черкасы, усовестясь, тех воровских казаков отамана и есаула поймали и посадили их за караул (по другой версии, никакой совести у «грацких черкас» не проснулось, а сделал это вооружённый отряд, присланный воронежским воеводой Бухвостовым. — М. Ч.) и пытали де, а с пытки де, государь, они, воры, говорили. — Вор де Стенька Разин пошол вверх по Волге, а их де послал к острогожскому, чтоб де, государь, полковник с черкасы пристал к ним, воровским казаком. Да острогожские ж государь, жители, прислали в Белгород Стеньки Разина прелесное письмо, чтоб из городов твоя великого государя всяких чинов люди, хто похочет, шли к нему, Стеньки».

Мятежников казнили — Дзиньковского и Колчева с особой жестокостью («преж обсечь руки по локоть, а ноги по колено, а после казнить смертью, повесить»), — но разинцы от Коротояка отказываться не собирались. Тот же Ознобишин докладывал через пару дней (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 5): «Ас Волги перешёл на Дон Стеньки Разина брат Фролко, а велел де вор Стенька Разин брату своему Фролку с войском збиратца в Кагальнику. Да с ним же, Фролком, перешли с Волги на Дон воровские же казаки, Фролко Минаев да Якушка Гаврилов. А из верхних де городков воровские казаки, которые с вором Стенькою были, идут вниз рекою Доном к брату ево, ко Фролку, в Кагальник город... и звали (человека, который сообщил Ознобишину эти сведения. — М. Ч.) с собою итить в Русь, х Коротояку и Острогожскому, коньми и в судах...» Так что кони вроде бы вновь появились — по крайней мере у тех разинцев, что были на Дону. Но где же Разин? Очередное донесение Ознобишина (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 6): «А про Стеньку Разина они [острогожцы] не ведают, сам ли он тут или нет; и хто у них атаман, про то не ведают тоже...»

В советское время было принято изображать Разина организованным, последовательным человеком, который действительно руководил огромным восстанием; потом, по контрасту, стали писать, что никем он не руководил и восстания-то организованного не было, а были локальные мятежи, к которым Разин не имел отношения. Но, похоже, советские историки были к истине ближе. Всю раннюю осень 1670 года сообщается о мятежах в разных городах и почти всегда при этом упоминаются «прелесные листы» Разина и говорится, что Разин прислал казаков «с полтораста и больши» и даже «с тысечу и больши» и что в Слободской Украине вместе «воруют» «черкасы» или «запороги» и донские казаки — об этом Разин мечтал уже много лет...

Сам он наконец объявился под Симбирском. Было это 4 сентября. Из допроса в Белгородской приказной избе (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 311) украинского казака К. Данилова (примечание: «пытан накрепко и было ему 41 удар да он же зжон клещами»): «А пошло де с ним, вором, русских и черкас 11 000 пехоты и в судах, кроме конных, а конных же пристало из городов, как он, вор, пришол и стоял под Синбирском, тысечь с 10». По иным версиям, с Разиным было всего 11 тысяч человек, включая конницу, или всего пять тысяч, или аж 60 тысяч (что уж совсем невероятно); нам кажется наиболее правдоподобным, что его войско насчитывало пять тысяч человек, не больше, причём казаки составляли никак не более половины — уж очень помногу казаков он всегда оставлял в захваченных городах, да ещё несколько тысяч (если верить сообщениям) дал брату Фролу и Гаврилову. С. П. Злобин: «Когда Степан созывал на совет есаулов, то своих донских среди них было почти что не видно. Донцы не могли примириться с этим. Их голос делался глуше и глуше: в походных делах решалось всё по “мужицкой” подсказке». Это, конечно, невозможно: хотя Разин и во время военных действий проводил круги, ему и его есаулам ничего не стоило продавить нужное решение — иначе какие бы они были полководцы? Кроме того, до остановки под Симбирском «мужиков» в большом количестве у него и не могло быть — откуда бы они взялись на воде? Не казаками в войске были в основном горожане и бывшие стрельцы.

Город Симбирск был центром Симбирской засечной укреплённой линии — от него открывался путь на Казань и Москву. Как и в Астрахани, центральную часть города занимал кремль, защищённый стеной с башнями, валом и рвом. Посад также был хорошо укреплён: его обнесли дубовым «острогом» длиной два километра с девятью башнями. Дальше шли незащищённые слободы. Военный гарнизон под управлением воеводы П. Б. Милославского насчитывал около четырёх тысяч человек, а 1 сентября на помощь ему пришёл и встал неподалёку от города Ю. Н. Борятинский с двумя отрядами рейтар, обученных иностранными специалистами, и парой сотен дворянского ополчения (этого было мало: Борятинского торопили, и он не смог собраться как следует).

У Разина людей было всё равно больше: теперь наконец стали в огромных количествах приходить крестьяне, в основном мордвины и чуваши. Бухвостов писал в Разрядный приказ, что Разин не сомневается в успехе и намерен зимовать уже в Казани. Но всё оказалось не так просто. Как ни странно, толковых документов об осаде Симбирска почти нет (или они не сохранились). Восстанавливать ход событий можно, например, по «расспросным речам» в стане Долгорукова в Арзамасе стрельца Р. Микитина и крестьянина Г. Трофимова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 190. 31 октября 1670 года), показаниям в приказе Казанского дворца выходцев из Симбирска крестьянина Т. Китаева и дворового человека М. Павлова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 204. 6 ноября 1670 года). Получается, что Разин часть войска высадил ниже Симбирска, а сам с другой частью обошёл его с севера и стал штурмовать посад; с тыла на него напал Борятинский; целый день был бой, в котором ни одна из сторон не победила; потом сутки все отдыхали, потом Разин вновь приступил к штурму, а в посаде начался мятеж горожан и стрельцов; с их помощью атаман в течение двух дней овладел посадом. Гарнизон Милославского запёрся в крепости, а Борятинский, потеряв почти половину своих людей и обоз, ушёл собирать новые силы. Пытался ли Разин преследовать и добить Борятинского — неясно. По разрозненным сведениям, конница у него в тот момент вроде бы уже была.

Разин укрепил острог изнутри (от Борятинского) и подготовился штурмовать крепость, поджигая её (подвозя к стенам телеги с сеном, хворостом, дровами); первая попытка штурма закончилась значительными потерями: люди Милославского стояли по стенам очень тесно и сверху вели прицельную стрельбу. То же самое было во время второго штурма. Тогда осаждающие возвели вокруг крепости земляной вал, чтобы бросать зажигалки с него, лишив осаждённых преимущества высоты; горючий материал пропитали смолой. Но то ли Милославский так грамотно защищался, то ли Разин что-то делал не так — опять ничего не вышло, и опять были потери. Шукшин: «Разин сам дважды лазал на стену. Оба раза его сбивали оттуда. Он полез в третий раз... Ступил уже на стену, схватился с двумя стрельцами на саблях. Один изловчился и хватил его саблей по голове». Может, и лазил — кто знает?

Разин развернул бурную деятельность и помимо штурмов — пропагандистскую. Примерно с этого момента «прелесные письма» и спецпосланники стали разлетаться десятками. Обычно хватало появления разинского эмиссара в сопровождении четырёх-пяти человек, чтобы какое-нибудь село поднялось на мятеж. Образец «прелесного письма» (Крестьянская война. Т. 2.4.1. Док. 53. Не позднее 14 сентября): «Пишет вам Степан Тимофеевич всей черни. Хто хочет богу да государю послужить. Да и великому войску. И Степану Тимофеевичу, и я выслал казаков, и вам бы заодно изменников вывалить и мирских кровопивцев вывалить. И мои казаки какой промысл станут чинить, и вам бы итить к ним в совет, и кабапьныя и опапьныя шли бы в полк к моим казакам». Довольно туманно, но крестьяне, видимо, понимали; по несколько своеобразному стилю кажется, что текст действительно составлял сам Разин, а не подьячий.

А вот послание казанским татарам (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 38. После 4 сентября): «От великого войска. От Степана Тимофеевича. Буде вам ведома, казанским посадцким бусурманом и абызом начальным, которые мечеть держат, бусурманским веродержцам, и которые над бедными сиротами и над вдовами милосердствуют — Икшею мурзе. Да Мамаю мурзе да Ханышу мурзе да Москову мурзе и всем слободцким и уездным бусурманом от Степана Тимофеевича на сём свете и в будущем челобитье. А после челобитья, буде про нас спросите, мы здоровы. И вам бы здравствовать. Слово наше то для бога и пророка и для государя и для войска. Быть вам заодно; а буде заодно не будете, и вам бы не пенять после. Бог тому свидетель — ничево вам худова не будет, и мы за вас радеем...» Далее шла приписка от татарина Асана Айбулатова, что вот он, «бусурман», при Разине и ничего плохого с ним не случилось.

Возможно, были опять попытки снестись с Никоном — или просто хитрости. Мы уже цитировали наказную память архимандриту Чудова монастыря об объявлении Никону о переводе его в Кирилло-Белозерский монастырь; там говорится, что Разин сам утверждал: «Приезжал к Синбирску старец от него, Никона, и говорил ему, чтоб ему идти вверх Волгою, а он, Никон, в свою сторону пойдёт для того, что ему тошно от бояр; да бояре же переводят государские семена. И тот де старец из-под Синбирска ушол. А сказывал де ему тот старец, что у Никона есть готовых людей с 5000 человек, а те де люди у него готовы на Белоозере. И тот старец на бою был, исколол своими руками сына боярского при нём, Стеньке. А товарыщ Стенькин, Лазорка... сказал, что старец от Никона к Стеньке приходил на Царицын и был под Синбирским, а для чего приходил, тот не ведает. А от Стеньки слышели всем войском, что старец от Никона был с теми словами, что писано выше сего. Да и брат Стеньки Фролко... говорил те же речи». Никон, конечно, всё отрицал (Крестьянская война. Т. 3. Док. 290): «Которые де казаки у него были, и тех де казаков присылал к нему Степан Наумов со стрельцами; а с кем имяны, того он не упомнит. А к Разину де к Синбирску старца никакова он не посылывал и про 5000 человек людей не приказывал, и вверх Волгою Разина звать не веливал». Возможно, Разин придумал этого старца, чтобы поднять боевой дух своих людей.

Официальная переписка сентября — нервная. В Смоленске и Уфе наказывались люди за «прелестные слова от Стеньки». Суздаль просил о помощи и защите. «Главком» Долгоруков сообщал в приказ Казанского дворца о мятежах в Алатыре, Лыскове, Мурашкине, Саранске, Темникове[75] и требовал ещё людей. Показания на допросе пленных участников восстания (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 126. Середина октября 1670 года): «Вор Стенька Разин послал от Синбирска казака Максимку Осипова и велел ему по городам с воровскими прелесными письмами ездить, и збирать в казаки вольницу, и идти с ними воровать...»

Максим Осипов пришёл в богатое село Лысково, произвёл тамошних жителей в казаки (по их собственной просьбе), с такой же лёгкостью прошёлся по окрестным деревням, набрал себе людей и двинулся на Курмыш. «И курмышаня де градцкие и уездные люди город им здали и встретили их с образы, а курмышской де воевода с теми градцкими и уезднями людьми встречал вместе. И ево де всем миром одобрили, и он де и ныне на Курмыше, и грабежу никакова разоренья воеводе и градцким людям они не чинили». (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 165. Допрос в полковом стану воеводы Долгорукова казака Емельяна Иванова от 24 октября 1670 года). Добрый (или хитрый) курмышский воевода остался спокойно воеводствовать, а Осипов пошагал дальше — через Ядрин на Саранск. В дальнейшем он собирался атаковать Долгорукова под Арзамасом, но получил письмо от Разина, который просил ещё людей под Симбирск; Осипов вернулся туда с отрядом в полторы тысячи человек.

В конце сентября арзамасский воевода Л. Шайсупов сообщал в Разрядный приказ, что мятежники сожгли город Алатырь и идут к Арзамасу (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 60); здесь впервые упоминаются в качестве бунтовщиков никакие не «воровские казаки», а «мордва и черемиса [марийцы] и чюваша, и помещиков люди и крестьяне». Нижнеломовский воевода А. Пекин писал своему тамбовскому коллеге Я. Хитрово (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 62.23 сентября 1670 года), что «прислал де он, Стенька, воровских людей от себя с Синбирска на черту, атамана Ваську Тимофеева с воровским собраньем. И атемарцы де служилые и всяких чинов люди великому государю изменили и город Атемар здали сентября в 18-м числе... Да сентября ж в 19-й день Инсарской острог голова со служилыми людьми здал вору Стеньке Разину и его присыльщикам».

Общепризнанное мнение: Разина погубила задержка под Симбирском. Возможно, ему также повредили, как это ни парадоксально, размах затеянной им войны и его умение делегировать полномочия. Самых талантливых он отправлял атаманствовать в разные стороны; больших отрядов им не давал — наберут сами, — но интеллектуальная элита войска всё больше распылялась: этак скоро и посоветоваться не с кем будет. Атамана Михаила Харитонова он отправил на Саранск и Пензу; по пути Харитонов с лёгкостью набрал отряд и занял без сопротивления Юшанск, Таган, Урень, Корсунь и Сурск. Новоиспечённый атаман (бывший царский солдат), саратовец Василий Фёдоров, пошёл с Волги конницей на соединение с Харитоновым — взяли Пензу, Нижний и Верхний Ломовы и в конце концов — Керенск, где их уже ждал атаман Матвей Семенов с тысячным крестьянским войском. Долгоруков давно уже должен был быть в Алатыре, но не смог прорваться и засел в Арзамасе, обложенный со всех сторон мятежниками. Он сообщал в приказ Казанского дворца (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 80. Между 30 сентября и 2 октября 1670 года), что удалось захватить некоторых «воров» и что «мы, холопи твои, тех воров за их воровство велели казнить смертью, отсечь головы и над телами их головы вздёрнуть на колье». Но это только озлобляло людей.

Что творили сами восставшие, когда брали какой-нибудь населённый пункт? Отписка шацкого воеводы А. Остафьева полковому воеводе Я. Хитрово от 1 октября 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 85): «Да в кадомском же де уезде в селе Жукове те ж воровские казаки сожгли церковь божию, а Керенского де уезду деревни Дракины мордвина Алыша Учютова убили до смерти и в том же селе Жукове и многие де домы грабят и людей до смерти побивают». «Расспросные речи» крестьянина Ф. Шелудяка в Тамбовской приказной избе о действиях восставших в Ломовском уезде (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 92.3 октября 1670 года): «Да в Керенском жа де уезде в деревне Тимашове они ж, воровские козаки, побили помещиков 3-х человек, и домы их разграбили и пожгли, и жён их и детей побили до смерти...» Боярский сын С. Невежин, допрошенный вместе с Шелудяком, правда, отметил: «А ездя де они, воровские казаки, по усадам, рубят помещиков и вотчинников, за которыми крестьяне, а чорных де людей, крестьян и боярских людей, и Козаков, и иных чинов служилых людей никово не рубят и не грабят».

В сентябре 1670 года галичские помещики пишут галичскому воеводе С. Нестерову о начале восстания в их имениях в Нижегородском уезде (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 81): «...забунтовали воры Нижегородцкова уезду Закудемского стану, сложась с мурашкинцы, а назвались бутго от Стеньки Разина присланы к ним зговаривать». Тогда же керенский воевода А. Безобразов пишет полковому воеводе Я. Хитрово (Крестьянская война. Т. 2.4.1. Док. 83): «...от вора от Стеньки Разина послан атаман Васька Серебряков. А с ним де казаков с 400 человек. Да великому государю изменили по черте острошки, которые были приписаны к Синбирску и к Саранску. И те воровские казаки, собрався с уездными людьми тутошних городов со многими, с мордвою и с помещиковыми крестьяны, и сентября в 19 день те воровские люди Саранск взяли. И воеводу и ратных людей побили. А говорил де тот воровской атаман, что итить ему по черте до Танбова... Да их же, государь, воровская прелесть во все люди пошла, что бутто с ними, ворами, идёт Нечай-царевич Алексей Алексеевич да Никон патриарх. И малоумные люди всё то ставят в правду их воровскую затейку, и от того, государь, пущая беда и поколебание в людех...»

А как было не «поставить в правду», когда разинские эмиссары (об этом есть многочисленные упоминания) приводили к присяге (то есть велели целовать крест) «государю Алексею Алексеевичу»? Дело-то нешуточное — государь... «Нечай» было имя «царевича», данное ему казаками, — «тот, кого не чаяли», «нежданный»: это объясняется в документе от октября 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 124. Допрос полковником ван дер Нисиным попа Ивана Алексеева). Именно так сказали Алексееву «воровские казаки». Алексеев на них донёс и поплатился: «...и ево де, попа Ивана, схватили, и били, и увечили, и ограбили, и дом весь разграбили, и попадью мучили... И х казни де ево, попа Ивана, дважды приводили в круг...»; обвинение формулировалось так: «А ты де изменяешь царевичю государю Алексею Алексеевичи) и Никону потреарху, и батюшку нашему Степану Тимофеевичи)». (Попа не казнили — вступились местные жители).

Вообще с «государями» у разинцев творилась (возможно, сознательно) всякая путаница. Царевич то упоминался, то не упоминался. Часто писалось просто «государь» (без имени), которому надо «послужить», пример такого мы уже читали: «Хто хочет богу да государю послужить. Да и великому войску. И Степану Тимофеевичу». Вот как, интересно, крестьяне в далёких от Дона областях во всём этом разбирались — кому служить, кто такой Степан Тимофеевич, с какого перепугу он нам батюшка? Казаки, которых наш Степан Тимофеевич повсюду рассылал, должны были быть недюжинными ораторами.

Саранск стал резиденцией атамана Харитонова, который даже умудрился наладить централизованный ремонт пушек и ружей. Отряды «воровских людей» появились под Тулой (потом, правда, куда-то делись). Тут же в Разрядный приказ попадает отписка от мценского воеводы Д. Лукина (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 86) о нападении каких-то нехороших людей на «служилых людей» около урочища Озерки — намерены эти люди идти на Чернь и Мценск. «И наехали их воровские русские и черкаские люди, и их де пересекли и переранили, и животы их, платья и деньги и лошади и служилую рухледь и запасы, всё пограбили, и людей их крестьян били ж и грабили. А по смете де тех воровских людей человек с 50 и больши, а называютца де те воровские люди донскими козаками от вора от изменника от Стеньки Разина».

24 сентября патриарх Иоасаф II составляет грамоту, обращённую ко всему населению Руси (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 67), с призывом сидеть тихо и не бузить (о Разине в этом документе говорится очень красиво: «Изыде, яко змий из ложа своего, яко лев плотояден хищный»). По Сахарову, Разин уже тогда был предан анафеме, но на самом деле это произошло позднее — в апреле 1671 года.

Идёт беспрестанная переписка Москвы с воеводами: вербовка в войска «дворян и детей боярских», жалобы на то, что те не являются служить, жалобы на отсутствие денег. Атаман Илья Иванов (марийский крестьянин) 3 октября с тридцатью воинами берёт город Козьмодемьянск, освобождает из тюрьмы своего земляка Илью Пономарёва, и они идут штурмом на соседний город Цивильск — там не получается, и Пономарёв с жителями Козьмодемьянска движется на Ветлугу и Галич; в его отряд вступают крестьяне черносошных сёл Никольского, Воскресенского, Ильинского и Троицкого. Ефремовский воевода Т. Зыбин сообщает в Разрядный приказ о нападении казаков «человек 40 и больши» на село Новое Гольское: «И то де село Гольское розбили, платья и лошадей и всякую скотину побрали, и пчёлы драли, и женак и девак к себе в полон побрали». Это что-то новое — насчёт «девак в полон»; больше подобных известий нет. Венёвский стрелецкий голова Т. Мезенцев пишет донос на венёвского же воеводу Д. Солнцева: якобы тот читал жителям Венёва «прелесные письма». Коломенский воевода В. Извольский жалуется в Разрядный приказ, что люди, набранные на службу в полк, вместо этого занимаются грабежами. Отовсюду сообщают, что бесстрашные и наглые воронежцы продолжают торговать с Разиным. Всё смешалось: боярский сын из Скопина В. Панов с донскими казаками нападает на дворян в южных городах...

Круто наконец-то разгорелось на Слободской Украине: Леско Черкашенин с тремястами (по некоторым источникам — тремя тысячами, но это вряд ли) казаками, стругами, артиллерией и конницей без сопротивления занял Мояцк и Царёв-Борисов (где восстанием заправляли крёстная мать Разина Матрёна Говоруха, её сын Ясько и зять Иван Москаль) и объединил свои силы с отрядом крестьян Н. Фомина. Москву больше всего пугали события именно в той стороне — а ну как Крым и Турция всерьёз выступят на стороне мятежников?! — и спешно было принято решение о посылке крымскому хану солидной денежной взятки (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 88. 11 сентября 1670 года — переговоры на Крымском дворе в Москве крымских послов Сефер-аги и Мустафа-аги с дьяком Посольского приказа Я. Позднышевым). «А что говорили они, послы, — буде великий государь ханову величеству позволит донских казаков усмирять, и ханово величество усмирит их вскоре, — и великий государь его царское величество от ханова величества примет то в любовь». (А в это самое время лукавое ханово величество писало Разину в Астрахань...)

Октябрь начинался не легче. Шацкий воевода А. Остафьев докладывал в Разрядный приказ, что восставшие по-прежнему владеют Пензой. Нижегородский воевода В. Голохвастов писал в приказ Казанского дворца, что оставит у себя пушки, предназначенные к отправке в Казань, потому что мятежники уже возле Нижнего Новгорода. Долгоруков сообщал в приказ Казанского дворца о боях воевод К. Щербатова и Ф. Леонтьева с отрядами мятежников, шедшими от Симбирска под Арзамас: «Казак Андрюшка Иванов с пытки говорил. — Послал де их ис-под Синбирска вор Стенька Разин и велел збиратца в Олаторском уезде» (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 91). И где бы что ни произошло, «Стеньки Разина со товарыщи, воровские казаки» уже тут как тут. 3 октября в Тамбовской приказной избе боярский сын Савелий Невежин и крестьянин Шелудяк говорили, что разинцы вот-вот придут под Керенск. «А ездя де они, воровские казаки, по усадам, рубят помещиков и вотчинников, за которыми крестьяне, а чорных де людей, крестьян и боярских людей, и Козаков, и иных чинов служилых людей никово не рубят и не грабят. Да он же, Савелий, слышал в Ламовском уезде от мужиков, говорят де боярские мужики меж собою. — Прислана де к тем воровским казаком от вора от Стеньки Разина ево воровская грамота, чтоб де чёрные люди крест целовали государю царевичу Алексею Алексеевичу и батюшку нашему, а называют де они батюшком бывшаго Никона потриарха». Там же 6 октября казак Елисеев «со товарыщи» сообщил (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 97), что Темников взяли «воровские казаки и, пристоваючи к ним, иные воры, мужики». Шацкий воевода А. Остафьев писал тамбовскому воеводе Я. Хитрово о мятеже в Верхнем и Нижнем Ломове и своём страхе — как бы в Шацке не забунтовали. Приказ Казанского дворца и Разрядный приказ разрывались, спешно посылая войска то туда, то сюда.

Бумажки сражались друг с другом, бумажки угрожали. Разрядный приказ рассылал грамоты по всем уездам, требуя «воровских людей побивать», а сдавшихся и доносчиков прощать. Патриарх грозил иным (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 67): «Аще же церкви божии кто явится непокорен или царского величества повелению нерадетелен или противен, и таковых по первом и втором наказании церковным осудом осуждати и церкви отлучати».

А от Разина летело своё и тоже с угрозой, правда, пока ещё мягкой (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 78. Не позднее 30 сентября 1670 года, «прелесная грамота» в Цивильский уезд): «От донских и от яицких атаманов молотцов, от Степана Тимофеевича и ото всего великого войска Донского паметь Цывильского уезду разных сёл и деревень черней руским людем и татаром и чюваше и мордве. Стоять бы вам, черне, руские люди и татарови и чюваша, за дом пресвятые богородицы и за всех святых, и за великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича, и за благоверных царевичев, и за веру православных христиан... А с сею высковою памятью послан наш высковой казак Ахперди мурза Килдибяков, и вам бы, чернь, ево во всём слушать и спору не держать. А буде ево слушать ни в чём не станете, и вам бы на себя не пенять».

Жители городка Уренска говорили (Крестьянская война. Т. 2.4.1. Док. 48. Между 16 и 19 сентября 1670 года — отписка алатырского воеводы А. Бутурлина в приказ Казанского дворца), что «вор Стенька по Синбирской черте разослал памяти, чтоб те синбиреня и иных городов чёрных людей наговаривали, чтоб дворян и детей боярских и воевод и подьячих всех переводили и побивали до смерти». В разинской грамоте, однако, сказано: «А которые цывиленя дворяни и дети боярские и мурзы и татаровя, похотят заодно тоже стоять за дом пресвятые богородицы... и вам бы, чернь, тех дворян и детей боярских и мурз ничем не тронуть и домов их не разореть». Информация должна была охватывать все большие круги как паутина: «А с войсковой памяти вам, чернь, списывать отдавать списки по сёлам церковным причетником дьячком слово в слово. И списывая, отдавать их по разным волостем и по сёлам...»

Очень хорошо об этом пишет Костомаров: «Читали люди и прелестные письма Разина и верили им, и читали они государевы и патриаршие грамоты и тоже верили им. Писал Разин, что бояре и дворяне кровопийцы и изменники, и правда эта была великая. Писали царь и патриарх, что учинил Разин кроворазлитье в государстве, говорил хульные слова против господа бога Иисуса Христа, поносил великого государя и святую церковь. Об этом же кричали приказные и духовные люди, и беглецы от Стеньки — и всё то казалось истинной правдой...»

Можно заметить, что в документах той осени «воровские казаки» постепенно превращались просто в «воровских людей»; бунтовщики были «чёрные люди», «грацкие» (городские) люди. От козловского воеводы С. Хрущёва почему-то больше всех шло отписок о мятежных молодых дворянах — то ли так документы сохранились, то ли Хрущёв к таким случаям был особо бдителен. Боярский сын из Козлова Ипат Аристов возглавил отряд из горожан и крестьян и пошёл по соседним сёлам. Боярские сыновья Макар Протасов и Евсей Коробейников привезли в Усмань и Белый Колодезь «прелесные грамоты» и подняли там восстания. Боярские дети, братья Филимон и Лазарь Щетинины (Крестьянская война. Т. 3. Док. 30. Отписка Хрущёва в Разрядный приказ от 21 марта 1671 года), «приложились в танбовском уезде к воровским людем, а Филимошка был у воровских людей атаманом. И на боях, государь, те изменники Филимошка и Лазарка с твоими великого государя ратными людьми с козловцы бились».

Люди запутались: кто казаки, кто не казаки; из челобитной старосты села Павлов Острог Нижегородского уезда Б. Кузнеца о попытке мятежников занять село (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 127. 6 октября 1670 года): пришли «неведомые воровские люди со многим людьми скопом, конница и пехота, со всяким оружием, а своим кричат “нечай” и “казак”. И называютца донскими и яитцкими и запорожскими казаками. Атаман Ивашко Григорьев да ясаул Ивашко Тимофеев с товарыщи своими».

Однажды в документе была допущена ошибка или описка: не «воровские люди», а «воинские люди» (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 114. 11 октября 1670 года — донесение гремяченского приказного человека (чиновника) С. Сафонова михайловскому приказному человеку М. Тютчеву о действии восставших в Ломовском и Керенском уездах). Из этого вышло целое уголовное дело. Тютчев немедленно донёс в приказ Казанского дворца: «...в той, государь, отписке написаны неистовые слова». Переписка по этому поводу велась несколько недель, но в конце концов виновные отделались легко: Сафонова «за недосмотр» посадили в тюрьму на сутки, а дьячка, писавшего донесение, били батогами «нещадно».

Так кто же всё-таки были восставшие — казаки, не казаки? Из допроса в полковом стане Ю. Долгорукова 10 октября 1670 года участников восстания, взятых в плен при селе Кременки Кадомского уезда (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 110): «А остальные воровские казаки, 7 человек, в роспросе сказались темниковского уезду разных помещиков крестьяни. Собрал де их саранской тюремной сиделец Федька Сидоров да ясаул Андрюшка Осипов из разных деревень».

Крестьяне и горожане или вступали в казачество, как в Лыскове, или обходились без этих церемоний и просто называли себя казаками, иногда даже имя меняли, начиная новую казачью жизнь, становясь нежданно-негаданно для себя есаулами и атаманами... Из того же допроса: «Ясаул Андрюшка Осипов в роспросе сказался — Саранского уезду, новокрещения Лаврентьев крестьянин Сафаров. Тому недели з 2 присылал под Саранск вор Стенька Разин донского казака, а как ево зовут, не ведает. И взял де город Саранской приступом и воеводу Матвея Вельяминова убил... А были де в то время с тем вором и город взяли синбирские и Синбирской черты казаки и стрельцы... А в Саранску де остался тот воровской донской казак, а от себя послал тюремного сидельца Федьку Сидорова и велел ему быть атаманом... И он де, Андрюшка, с товарыщи своими, собрався человек з 200 и выбрали ево, Андрюшку, товарыщи ясаулом... Да к ним же приходили Арзамаского уезду крестьяне 10 человек и привезли бочку вина, а хотели быть к ним в казаки из того села 200 человек...»

О выборах атаманами и есаулами местных жителей упоминается часто. Из уже цитировавшихся показаний жителей Уренска: «А в тех де острошках на Атемаре и на Инсерском выбрали тех же острожков изменников старшин и атаманов, на Атемаре де посацкого человека Сенку Кузнеца да Ивашку Сеченова да Назарку Кузьмина». Став атаманами, непременно заводили себе полковое знамя — об этом есть десятки упоминаний. Запись в книге Разрядного приказа от 18 октября 1670 года по отписке муромского воеводы А. Шаховского о том, как на людей, ехавших на службу, в Нижегородском уезде напали «воровские люди» и побили (Крестьянская война. Т. 2. 4.1. Док. 141): «А по смете де тех воров конницы с 300, пехоты с 2000 человек, 3 у них знамени». Крестьянин Шелудяк: «А тех де воровских Козаков было с 500 человек, а с ними черкасы и колмыки с копьи, да с ними ж де знамёна и вязан лошадиной хвост».

Привязав «лошадиной хвост», смешанные казачье-крестьянско-боярско-городские отряды летали повсюду и брали село за селом — а у самого Разина находящееся при нём войско тоже становилось всё более смешанным. В декабрьской отписке из приказа Казанского дворца воеводе Борятинскому (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 281) говорится, что «вор Стенька Разин собрався с ворами, с донскими и астраханскими и с саратовскими и с самарскими ворами и изменниками и с синбирския черты со всех городов с ворами из разных городов и с татары и с чювашею и с мордвой и с черемисою...». (У советских авторов Разин командует войском русских крестьян, но много ли было собственно русских крестьян в самом его отряде — неизвестно). Н. Лысенко, «Гибель Разина»[76]: «Немногочисленные этнические казаки стали теряться в этом инертном, плохо организованном войске, более похожем на вооружённую толпу. Обучить повстанцев из числа невоинственных по природе поволжских народов профессиональным боевым приёмам, конечно, пытались, но результаты этой науки не впечатляли: войско оставалось нестойким в обороне, быстро поддавалось панике, почти не понимало смысла боевого манёвра».

Историки оценивают (исходя из различных донесений того периода) численность разинского войска к концу сентября под Симбирском в 15-20 тысяч человек. Ох, сомнения берут: может, всё-таки поделим это количество пополам? Корреспонденты иностранных газет вообще называли 100 и 200 тысяч... Каково было общее количество восставших — сказать и вовсе не возможно. Несколько десятков тысяч? Может быть... Тут проблема ещё и в том, что бунтовщики не представляли из себя единой силы, которая воюет на постоянной основе: без сопротивления взяли власть в какой-нибудь деревне, повесили помещика и успокоились и дальше никуда не пошли, и поди разберись потом, считать бунтовщиками одного-двух человек или всю деревню, относить их к армии Разина или нет, раз они больше не воюют...

Тем временем Фрол Разин шёл на Коротояк и Воронеж; кроме того, что эти города были важными пунктами на пути к центру страны, они были и главными поставщиками продовольствия на Дон, и Фролу было поручено это продовольствие на Дон отправить. По словам дворянина Е. Щербинина, у Фрола было более трёх тысяч человек «и больши». Вышел он из Кагальника Доном через Паншин, там захватил около пятидесяти небольших торговых судов и отправился к Коротояку, а в Воронеж послал разведчика (того схватили и казнили). Воронежский воевода Бухвостов писал в приказ Казанского дворца 13 октября (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 55): «И мне, государь, холопу твоему, на Воронеже бес твоих государевых ратных людей быть не мошно, в приход воровских казаков от воронежских служилых и от посацких и от жилецких людей опасаюсь шатости... А иные, государь, воронежцы сами и ныне на Дону с теми воровскими казаками таргуютца и на Воронеж выезжают...»

Из-под Тамбова пришло известие, что Фрола ждут; он отправил туда отряд во главе с атаманом Иваном Мартыновым; предположительно этот отряд захватил Троицкий мужской монастырь и собрал там около двух тысяч человек, да ещё и с артиллерией; предполагалось, что Фрол придёт туда после взятия Коротояка. Он подошёл к Коротояку в конце сентября, но силы были неравными: в городе находились московские стрельцы и солдаты, от Воронежа к ним в любой момент могло прийти подкрепление; Фрол затеял бой, но был разбит и отброшен.

Брат его всё стоял под Симбирском — и четвёртый штурм ни к чему не привёл. Не только все историки и литераторы сходятся на том, что нельзя ему было там стоять — это уже тогда понимали. «Голландский Меркурий», 1671 год: «Степан Разин, московский мятежник, выступивший против царского величества, допустил ошибку, когда он промедлил с походом на Москву, ибо теперь весь деревянный город из улицы в улицу перекрыт заставами из боязни нового бунта».

Он нёс потери; вместо нормальной армии у него было уже бог знает что, и это бог знает что надо было кормить. Его поведение, однако, объяснимо. Наживин: «Первым движением раздосадованного Степана было, оставив часть своего войска — оно росло с каждым днём — для бережения осаждённого города, с остальным ударить вверх по реке, на Казань, но прирождённая осторожность победила: чёрт их знает, если, не в пример прочим, оказал сопротивление небольшой Симбирск, то, может, будут сопротивляться и Казань и Нижний?..» А. Н. Сахаров: «Степан хорошо понимал, что мужик не казак и никуда он не пойдёт с ним дальше уездного города, а если и пойдёт, то вернётся с полдороги в свои сёла и деревни готовиться к возке навоза на поля, к весенним полевым работам». Чапыгин: «Разин видел, как без боя на осаде при многолюдстве городском портились воины. Тогда ему хотелось пить водку, а хмельное вышло всё. Жители слободы варили брагу, но в городе мало было мёду и сахару не стало. Горожане в дар атаману приносили брагу, он, её попробовав, сказал:

— С браги лишь брюхо дует!»

В конце концов попы ему принесли бочку хорошей браги, и «с этого вечера Разин начал пить. На приступы к кремлю не выходил. К рубленому городу ходили двое есаулов: Степан Наумов и Лазарь Тимофеев». Из записей Д. Садовникова: «Симбирск Стенька потому не взял, что против Бога пошёл. По стенам крестный ход шёл, а он стоит да смеётся.

— Ишь, чем, — говорит, — напугать хотят!

Взял и выстрелил в святой крест. Как выстрелил, так весь своею кровью облился, а заговорённый был, да не от этого. Испугался он и побежал».

Скорее всего, наверное, он надеялся взять крепость измором — осаждённые на тушение пожаров расходовали очень много воды, скоро им пить будет нечего. Но даже возьми он Симбирск, это вряд ли спасло бы положение: царские войска со скрипом, но всё же собирались, постепенно обучались, лучше укомплектовывались. Масса примеров тому, как война делает слабую армию сильнее. Но с армией Разина этого не происходило, она, напротив, слабела (имеется в виду та часть войска, что была под Симбирском). И воевать новопришлые не умели, и сам Разин, вполне возможно (как и его брат Фрол), не был особо искусным полководцем. В вопросах большой политики он разбирался лучше всех своих соратников, но как военачальники многие из них, вероятно, были сильнее его (этому тезису будут ещё подтверждения).

Борятинский тем временем собрал в Казани новое войско — восемь тысяч человек с артиллерией, среди которых было несколько полков отлично обученных рейтар, — и 15 сентября вновь пошёл к Симбирску. 20-го за рекой Свиягой у станицы Куланги он встретил большой отряд разинцев и разбил его. По показаниям в Белгородской приказной избе в декабре 1670 года казака К. Данилова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 311), разинцев там было 700 человек конных казаков и ещё конница «татар и мордва и чювашей», был и Разин, и под ним убили лошадь. В отписке же полкового воеводы И. Урусова в приказ Казанского дворца (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 118. Октябрь 1670 года) сообщается, что в бою участвовали более трёх тысяч конных и пеших мятежников и о присутствии Разина не упоминается. «Побили и языков взяли», по словам Урусова, 67 человек, которых велено было «посечь и перевешать», «да на том же бою взят стрелец Ефремко Провоторхов, и того де стрельца велел он [Борятинский] росчетвертовать и на колье рассажать...». Если побили только 67 человек из трёх тысяч «пеших и конных» — остальные, надо думать, отступили к Симбирску? Или разбежались?

За десять дней Борятинский с боями прошёл от Куланги через деревни Крысадаки и Поклоуш, города Тогаев и Мшанск, везде брал «языков» и казнил их и 1 октября подошёл вплотную к Симбирску. Н. Лысенко в «Гибели Разина» пишет, что «главным козырем Борятинского стал специальный конный отряд — Разин практически не имел значимой конницы». Да, похоже, что конница, исчезнувшая было в Царицыне и затем появившаяся вновь, была недостаточно многочисленна. Например, жители Уренска, чьи рассказы мы цитировали выше, говорили, что «вор Стенька» в своих письмах требовал «кони их всех (бояр и помещиков, которых надобно убить. — М. Ч.) пригонять в Синбирск... Да им жа де велено збирать с уезду добрых лошадей и водить к нему ж, Стеньке Разину».

Из доклада воеводы П. Урусова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 118. Не ранее 11 октября) бой видится так: воевода остановился в двух верстах от Симбирска, Разин атаковал его (имея пехоту, сколько-то конницы и артиллерии), сошлись на расстояние в 20 саженей (50 метров), был бой, Разин отступил, подтянув силы, атаковал вновь, был такой бой, что «люди в людех мешались и стрельба на обе стороны была ис мелкого ружья и пушечная в притин [в упор]... и бились с утра и до сумерек», но в конце концов «милостию божией» или, по мнению Н. Лысенко, ударом конницы воевода победил, а Разин, понеся большие потери, уже без пушек и знамён, раненный саблей в голову и выстрелом в ногу, едва не взятый в плен, укрылся в посаде. Следующие два дня прошли без боёв — обе стороны готовились; Борятинский переправился через Свиягу, подошёл к самому кремлю и смог договориться с Милославским о совместных действиях.

В ночь на 4 октября разинцы предприняли отчаянную попытку штурмовать кремль, бросая из посада «зажигалки». Борятинский применил военную хитрость: послал полковника Чубарова тихо пройти с полком за реку, и там, за Свиягой, Чубаров произвёл ужасный шум, делая вид, что пришло новое подкрепление. Ничего уж такого особенного в этой военной хитрости не было, казаки сами делали подобное. Но в этот раз они приняли решение бежать — и бежали по воде. Борятинский вышел с конницей в поле, пехоту направил на обоз и на посад; одновременно на посад напал Милославский, поджигая его; всё запылало, разинцы, не успевшие бежать, были перебиты. Дальше начинается мифология.

Урусов пишет так: непосредственно после манёвра Чубарова «на нево де, вора Стеньку, пришло такое страхованье, что он в память не пришёл и за 5 часов до рассвету побежал в суды с одними донскими казаками. И астраханцов, и царицынцов, и самарцов, и саратовцов покинул у города и их обманул, а велел де им стоять у города и сказал им, бутто он пошол на твоих де великого государя ратных людей...». Далее этот текст почти дословно появляется во всех официальных документах. Вернадский его просто повторяет: «1 октября Разин потерпел сокрушительное поражение, через два дня после которого он решил бежать с донскими казаками. Другую часть войска — добровольцев из Астрахани, Царицына, Саратова и Самары — он оставил у Симбирска, чтобы Борятинский не заметил его отступления». Костомаров несколько оживляет происшедшее:

«Стенька созвал своих донских Козаков на совет, тайно от прочих сообщников крестьян. Надежды на последних было мало: воевать они не умели и могли бы, при всём своём многолюдстве, только испортить дело, когда бы пришлось им сражаться вновь с неприятелем, сильнейшим и по числу, и по искусству. Козаки решились оставить их на произвол судьбы и убежать. Чтоб скрыть своё намерение от крестьян, Стенька выстроил последних в боевой порядок и сказал:

— Стойте здесь, а я с козаками пойду на новоприбылых людей.

Пользуясь тёмною ночью, козаки сели в суда и уплыли вниз по Волге».

А вот как уже выглядит придуманное Костомаровым (хотя, возможно, и имевшее место быть) совещание в романе А. Е. Зарина «Кровавый пир»:

«— Ну, — тихо заговорил Стенька, — бежать надо! Эти холопы только толкаются, под ногами путаются. Ну их к собакам. Скажите потиху казакам, чтобы сюда шли. Уйдём и на струги сядем, а ту сволочь пущай бьют!»

С другой стороны, Лысенко делает из того же материала нечто совершенно иное: «На следующую ночь после финального штурма крепости соратники Разина в полном порядке вывели казацкую часть войска на суда и ушли вниз по Волге. Атаман без сознания метался в горячке на медвежьей шкуре, заменявшей ему постель. Князь Борятинский получил возможность жесточайше расправиться с оставшейся на берегу вооружённой толпой, из которой атаману так и не удалось создать армию... можно предположить, что, не будь тяжёлого ранения атамана, приведшего к сильному нагноению раны на ноге, “огненной горячке” и частым провалам в сознании, — сражение за город было бы продолжено. На принятие решения об отступлении повлиял, бесспорно, факт полного отсутствия казацких резервов».

Разумеется, писатели тут дали себе волю. В основном напирали на то, что Разин был ранен и никакого приказания о бегстве отдать не мог, всё решили другие казаки. Евграф Савельев:

«Казаки. Идёмте, братцы,

Своих на струги собирать! —

Да чтоб народ, слышь, не пронюхал,

Не вышло б хуже, чем теперь!

Разин. (Бессознательно, слабым голосом). Вперёд, товарищи! на приступ! За мной, друзья!..

Казаки. Идём, идём! —

На помощь нашим поспешаем».

Савельев не только поэт, но и историк, и как историк говорит совсем другое: «Бесполезная проволочка времени под Симбирском, давшая возможность московскому правительству сорганизовать достаточные силы в Казани, неуменье руководить битвой с хорошо обученным и дисциплинированным противником под Симбирском и в довершение всего — легкомысленное оставление в ночь под 4 октября 1670 года на произвол судьбы своих сподвижников — всё это характеризует Разина, несмотря на его личное мужество и отвагу, как небрежного стратега...» А вот историк А. Н. Сахаров этот весьма важный эпизод описал только как поэт:

«Степан пробовал остановить людей, собрать их, а казаки бежали мимо, кричали ему:

— Спасайся, батька, сгинем без стругов!

К Разину подскочили его ближние казаки, схватили под руки, поволокли, говорили ему: “Идём, батька, идём к стругам, промедлим — повяжут нас всех, выдадут воеводам!” — а сами крикнули в темноту, чтобы держались люди в остроге, что пошёл Степан Тимофеевич за помощью и вскоре будет... А Степан уже не мог идти, валился с ног от ран, от великой боли душевной, оттого, что бросал он своё войско, оставлял его на поток и разгром князя Борятинского, уходил тайно, обманом».

С. П. Злобин:

«— Поспеем, уйдём. Главное дело — нам батьку спасти да донских, — отозвался Наумов.

— А как мужики? Неужто всех на челны возьмёшь?

— Куды их к чертям!.. Как сами сумеют! — ответил Наумов. — Давай-ка покуда спасать атамана, а там поглядим.

Разин не приходил в сознание. То он недвижно и бездыханно лежал на кровавой подушке, то вскакивал с криком и рвался из рук неусыпно хранивших его казаков...»

Очнулся он только в Кагальнике и узнал, как есаул Наумов бежал с одними казаками:

«...не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок её с силою врезался в край стола... Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь...

— Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел верёвку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! — прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. — Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!..»

В комментариях к «Крестьянской войне» говорится, что изложение событий Урусовым тенденциозное, на самом деле всё было совсем не так, а так, как рассказывали 31 октября в стане воеводы Долгорукова в Арзамасе стрелец Р. Микитин и крестьянин Г. Трофимов (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 190): «И к Стеньке де Разину перекинулся перемётчик из города и сказал, что хотят струги у него отбить. И вор де Стенька пометался в струги с лёхкими людьми, а достальные шли к стругам отводом. И государевы ратные люди тех всех побили, а которые метались в струги. И те все от тяжести потонули. И меж себя воры за суды кололись, потому что в суды наметалось их много. А вор де Стенька с того бою побежал на низ...» Честно говоря, разница-то невелика. И потом, эти показания тоже необязательно истина в последней инстанции — например, казак Данилов на допросе в Белгородской приказной избе (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 311) излагает версию, совпадающую с версией Урусова: «И он де, вор Стенька, видя над собою такую победу, убоясь на другой день на себя приходу великого государя ратных людей, пометался в суды и побежал с небольшими людьми в малых лотках рекою Волгою. А воровского де своего собранья татар и мордву и чювашей покинул у города на берегу...»

Шукшин, хотя и выжавший из показаний Микитина и Трофимова максимум, это прекрасно чувствует и оправдать героя никак не может:

«— Придём в Самару — станем на ноги, — сказал Степан, подняв голову, но ни к кому не обращаясь. — Через две недели нас опять много тыщ станет... Не травите себя. — Степану было тяжко и совестно говорить, он говорил через великую муку и боль.

— Сколько их там легло-о! — как-то с подвывом протянул Матвей. — Сколько их полегло, сердешных!.. Господи, господи-и... Как жить-то теперь?.. Ка-ак?

— Ихная кровь отольётся, — сказал Степан.

— Кому?! — закричал ему в лицо Матвей.

— Скоро отольётся... Не казнись — так вышло. <...> Они пока одолели нас, Матвей, — с мольбой заговорил атаман. — Дай с силами собраться... Кто сказал тебе, что конец. Что ты! Счас прибежим в Самару, соберёмся... Нет, это не конец. Что ты! Верь мне...»

Интересно, что Наживин, напомним, Разина недолюбливающий и считающий его «большевиком», — единственный, кто оправдывает его действия невозможностью поступить иначе: «Степан, чтобы как-нибудь спасти положение, чтобы не дать в этой панике погибнуть всему делу, послал к мужицким отрядам — они не смешивались с казаками, бились отдельно — своих людей, чтобы они держались как можно, а он-де идёт с казаками к берегу, чтобы отбить там царский полк... Но и мужики учуяли нараставший в багровом мраке ужас, учуяли возможность измены — казаки могут уйти на челнах одни — и вдруг, побросав всё, под грохот пушек со стен, как обезумевшие, понеслись к стругам... Казаки уже прыгали в челны. Места — это было всем ясно — в стругах не могло хватить и для половины Степанова войска, и вот в багровом, полном золотых роёв галок сумраке над пылающей рекой началась между казаками остервенелая резня за челны».

Между тем поступок Разина в оправданиях не нуждается. Военачальник оценил положение как безнадёжное, решил, естественно, хоть часть армии спасти, естественно, лучшую... Соврал остальным, что не бросит? А если бы не соврал — вся масса устремилась бы к судам и в итоге могли спастись как раз не самые нужные. Какой генерал поступил бы иначе? Мораль? На войне нет места для морали. Принципы могут быть, справедливость может быть, мораль — не может. Морально ли было во время Второй мировой бомбить немецкие города с мирными жителями, из которых, может быть, многие никогда за Гитлера не голосовали и ненавидели его?..

Казак Данилов говорит, что с Разиным по Волге ушли 1500 «русских людей и черкас». По пути некоторые отставали. Дальнейшие планы были неясны. Из допроса в полковом стане Долгорукова пленного казака Андрея Михайлова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 161. После 24 октября): «Стенька Разин с товарыщи бежал в судех день и ночь... а он, Андрюшка, был с ними в гребле и слышал от воровских людей, говорили меж себя: неведомо где им зимовать, а весну де пойдут они за море...»

Подошли к Саратову. Официальная версия того времени была такова, что в Саратов казаков не впустили (это утверждение впервые появляется в памяти из приказа Казанского дворца новгородскому воеводе М. Морозову (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 277). В «расспросных речах» участников мятежа в полковом стане Долгорукова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 161) говорится, что не впустили их и в Самару: «И как де вор Стенька к Самаре пришол, и ево де грацкие люди в город не пустили, и он де, вор Стенька, пограбя на кабаке за городом на посаде вино, побежал на низ, а под Самарою не мешкал от страха ни часу». Шукшин:

«— В Царицын, — велел Степан. — Там Пронька. Саратов потом сожгём. И Самару!.. И Синбирск!! Всё выжгем! — Он крутнулся на месте, стал хватать ртом воздух. — Всех на карачки поставлю, кровь цедить буду!..»

Однако, похоже, Разин был и в Саратове, и в Самаре. Об этом упоминает в своих показаниях в стане Долгорукова, например, крестьянин И. Яковлев (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 195): «...слышал, что вор Стенько прибежал на Самару и сказывал жилецким людем на Самаре и в Самарском уезде, что пушки у него не почали стрелять, и он от того побежал на низ и работных людей, которые были у него поневоле, отпустил всех». Ещё из показаний казака Данилова: «А как он де, вор Стенька, бежал, и на Самаре де и на Саратове, взяв еды запасу и вина, пошол к Царицыну наспех. А с ним де ис тех городов жилецкие люди пошли немногие люди: с Самары человек 50, с Саратова человек со ста и, побыв с ним немногое время, воротились назад. А иные воровские казаки на Самаре и Саратове остались напився пьяны...»

Неподалёку от Самары Разин сделал остановку — как сообщали осведомители Милославского (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1.Док. 156.22 октября 1670 года): «...и призывает к себе калмыков. И хочет де он, вор Стенька, идти вверх степью и Волгою рекою для воровства и разорения». Подробностей переговоров Разина с калмыками никто не знает, но, видимо, они ему отказали, так как далее нигде никакие калмыки не упомянуты. Он поплыл к Царицыну и там провёл несколько недель, повсюду рассылая письма и пытаясь заново организовать людей.

По словам Данилова, атаман писал Усу и требовал немедленно прийти с людьми в Царицын, чтобы вместе двинуться на Острогожск, после чего из Астрахани явилась делегация из пятидесяти казаков «о дву конь», но переговоры закончились ничем и Ус являться в Царицын отказался. Не потому ли, что среди брошенных под Симбирском, убитых, утонувших и казнённых людей было много астраханцев? Положим, казаку Усу на жизни астраханцев наплевать, но как лицу выборному отнюдь не наплевать на их мнение... Да нет, скорее всего Ус просто не хотел никаких военных действий: его вполне устраивала власть в Астрахани и, будучи не слишком дальновидным, он полагал, что его там не тронут. Да и сразу, честно говоря, было какое-то предчувствие, что Разин с Усом разойдутся. Почему Разин сам не приехал в Астрахань — свой счастливый, самый верный город? Людям в глаза боялся смотреть? Но не побоялся же в Саратове и Самаре, придумал какие-то отговорки, сидел же в Царицыне... Или Ус сказал не приезжать?

После боя под Симбирском ни одна из воюющих сторон не считала дело конченым и не думала успокаиваться. «Европейский дневник», Франкфурт-на-Майне, выпуск 23-й: «Из Москвы прибыло известие, будто главарь мятежников наголову разбит и потерял 16 000 человек убитыми и пленными. С другой стороны, сообщают, будто он совсем по иной причине повернул назад по Волге к Астрахани и по той же причине московская армия также должна была отойти. Одновременно прилагают много сил для того, чтобы весной собрать новую армию и выставить её против упомянутого мятежника, если он захочет снова проявить себя, а также чтобы занять некоторые покинутые им города. Между тем в стране — большая дороговизна и много народа погибло в этом мятеже с обеих сторон».

Вот, к примеру, малоизвестный факт: непосредственно после поражения под Симбирском собралось громадное войско восставших на реке Урень, об этом сообщал в Москву Урусов (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 281): «...воры, казаки и стрельцы и из-за Суры мужики, и татаровя, и мордва и чюваша, и черемиса, да к ним которые пришёл с Самары с атаманом с Ромашком Тимофеевым с самарцы степью, собрався 8000 да с ними 4 пушки... и сын боярский Тишка Бороволоков». Борятинский эту армию разбил, 170 человек взял в плен, но другие-то остались и, вероятно, разошлись по другим отрядам.

Сам Разин продолжал давать своим атаманам указания. Допросы пленных участников восстания в полковом стану Долгорукого 16 октября (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 136): «А вор де Стенька писал к ним, ворам, которые шли под Орзамас, чтоб они шли к нему, Стеньке, на помочь». 15 октября — «расспросные речи» в стане полкового воеводы Я. Хитрово жителя Керенска М. Шатчанина (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 133): «А будучи де в Керенском, те воровские казаки атаман Матюшка Семенов с товарыщи, керенским жильцом сказывали, что они де посланы от атамана ж от Стеньки Разина... Да как те воровские казаки были в Керенску, и октября де в 13 день прислано в Керенск письмо от Стеньки Разина к Матюшке Семёнову, а в письме де написано, что де Стеньке Разину збиратца с воровскими казаками в Шацком уезде в селе Канабееве. А собрався, итить под Москву бояр побивать. А Матюшке де Семёнову с товарыщи велено быть в тот же их воровской збор в село Канабеево. А срок де положен у Стеньки у Разина: буде де в 5 дней или 6 дней не будет он, Стенька, в селе Канабееве, и они б ево не дожидались, а шли б назад, тому что де он, Стенька, пойдёт назад на низ рекою Волгою».

Не пришёл Разин почему-то в село Канабеево. Но его отряды воевали вовсю: в октябре протестная волна не пошла на спад, а, напротив, возросла. И, соответственно, усилилось давление власти: градус войны только вырос. Войско воеводы Ромодановского отправляется на Тамбов, дабы «ис Танбова итить по черте на воров войною». Фрол Разин, отойдя недалеко от Коротояка, вновь засылает туда лазутчика (купца из Мценска Фёдора Волчкова), чтобы поднять жителей на мятеж. На территории современной Мордовии на всех наводит ужас летучий отряд мурзы Акая Боляева: в нём всего 20—30 человек, но вокруг них в нужный момент собирается масса народу. Воронежцы продолжают вести себя вольно и торговать с казаками и даже, как докладывает в Москву воевода Бухвостов, «в роспросах своих про замыслы воровских казаков тоят»...

У Фрола, однако, так ничего и не получилось. Его посланца схватили, публично пытали и казнили, выставив, как тогда было принято, изуродованный труп напоказ. В конце концов Фрол вернулся в Кагальник — с ним было, по свидетельствам очевидцев, всего 30 человек — это из первоначальных трёх тысяч. Где растворились остальные, в какие отряды влились или разбежались по домам — бог знает. Возможно, отсюда и пошла легенда о трусости и никчёмности Фрола. Но, может быть, вернуться на Дон ему приказал брат? Сносились ведь они друг с другом постоянно.

Куда более удачлив на юге был Леско Черкашенин. Царёв-Борисов стал его главным опорным пунктом — как у Разина Астрахань и Царицын. Черкашенин оставил в городе 500 человек и двинулся дальше — на Балаклею и Чугуев. 16 октября Ромодановский сообщал в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 59), что посылает войска в Царёв-Борисов и Маяцк и что жители Чугуева сдали казакам Черкашенина город и встречали их «хлебом-солью» (чугуевский воевода С. Милков не пострадал), и что то же самое произошло в Балаклее и Мерефе, и что всё очень ненадёжно в Харькове и Змиеве; Ромодановский ещё не знал, что в тот самый день, когда он отправлял своё донесение, отряд Черкашенина без сопротивления взял крепость Змиев, а на следующий день Леско начал оттуда рассылать «прелесные письма», причём уже не от имени Разина, а от своего собственного. Послание харьковчанам (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 60. Около 17 октября 1670 года): «От великого войска Донского и от Олексея Григорьевича в город Харьков полковнику Грицьку (царскому полковнику Григорию Донцу, ушедшему из Чугуева в Харьков. — М. Ч.) и всем мешаном челобитье...

В нынешнем во 179-м году октября в 15 день по указу великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича... и по грамоте ево великого государя вышли мы, великое войско Донское, з Дону Донцом ему, великому государю, на службу, потому что у нево, великого государя, царевичев не стала и от них, изменников бояр. И мы, великое войско Донское, стали за дом пресвятыя богородицы и за ево, великого государя, и за всю чернь. И вам бы атаманом молотцом, Грицко полковник со всеми городовыми людьми и с мещанами, стать с нами, великим войском Донским, заедина за дом пресвятыя богородицы и за ево, великого государя, и за всю чернь, потому чтоб нам всем от них, изменников бояр, в конец не погибнуть». На обороте листа значится: «К сей грамоте великого войска Донского атаман Олексей Григорьевич печать приложил». Обратим внимание на то, что в отличие от разинских «прелесных писем» здесь нет угрозы.

«Прелесные письма» сделали своё дело в Богодухове, Валуйках, Романове, Землянске, но харьковчане струсили. Правительство приказало Ромодановскому во что бы то ни стало взять Черкашенина, ожидали, что он появится в Опошне, где жила его семья, да не дождались; где-то между 19 и 26 октября Ромодановский отбил у повстанцев Чугуев, но с тревогой писал в Москву, что вот-вот падёт Харьков и что Белгородскому полку надо срочно перебазироваться в Новый Оскол; Черкашенин между тем собирался уже под Полтаву.

Из донесения Ромодановского в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 66): «От малороссийских, государь, городов и от Белагорода в ближних местах в народе почели быть шатости великие. В Царёве, государь, Борисове и на Мояцком воровские казаки, которые пришли з Дону, приказных людей побили, а в Чюгуеве и в Змееве и в Болыклее и в Мерехве всяких чинов жители своровали, тебе, великому государю, изменили, и приказных людей ис тех городов выслали... Запорожские де, государь, многие казаки пошли в степи и чаять их соединены! с воровскими казаками». А вот что Ромодановский сообщает в ноябре (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 69): «...с твоей великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича службы Севского и Белогородицкого полков твои великого государя ратные люди збежали многие и ныне бегут безпрестанно. А где они заставы проходят, тово нам, холопам твоим, неведомо»...

У Разина продолжался его бесконечный «роман в письмах» с Дорошенко. В декабре 1670 года в Малороссийском приказе была сделана запись (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 101) о том, что гетман Многогрешный задержал казачьего сотника М. Карачевского, доставлявшего письма от Разина к Дорошенко и обратно, и что «тот лазутчик пытан», но письма так и не нашлись. Как знать, быть может, Многогрешный придержал эти письма у себя — для шантажа или иных целей. Но и сам Дорошенко всё что-то хитрил и выгадывал — даже мысль его в пересказе понять трудно.

Из протокола допроса разведчика повстанцев Давыда Перехреста судьёй войска Запорожского И. Самойловичем (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 99): «...и тот Давыд в роспросе... сказал, что Дорошенко говорил с Ордою воевать край сей, естьли будут с листами к Стеньке писаны, хотя и зазимует. И про Горкушу сказывал, что на Дон пошол... Письма, которые имел к Стеньке от Дорошенка, под лавкою в хижине схоронил, а жонка серпов искала, а жене ничего не сказал. И Федька Гаврилов, жилец поповской, в полку Миргородцком на тово Давыда говорил: во всём де в словах не желателен являтца и правды не хочет сказать. И то сказал, что Дорошенко говорил: сколько ни будучи нам вместе быть. И то сказал: я де и не мышлю никаких прибылей, только и мышлю, как бы Орду Крымскую привратить... Сказывал же и то, чтоб Стенько полем пришол, хлеба и соли не буду жалеть... И то сказал, что будет Орда от Белой Церкви до Чернигова. Хвалился Дорошенко, что Орда при нём Белогородцкая имеет быти. И то сказывал, что был у Стеньки (надо думать, не Дорошенко был, а допрашиваемый Давыд. — М. Ч.), и будто идти с войском по Заднеприем. Обновлялся с своими речьми, бутто Дорошенко говорил — не измени мне, и он (Разин, вероятно. — М. Ч.) сказал, что не изменит».

Как толковать всю эту абракадабру? На Дорошенко в тот период наступали его соперники Ханенко и Суховиенко при поддержке крымских татар, правобережный гетман обратился за помощью к турецкому султану (в чьё подданство, напомним, перешёл), султан прислал ему на помощь белгородских татар, и те разбили крымских. Видимо, Дорошенко — он вечно витал в облаках — уже воображал себя предводителем новой Орды, к которой и приглашал Разина присоединяться (под конец допроса Давыд Перехрест сообщил, что Дорошенко предлагает Разину приехать в Чигирин). Столько бумаги Разин извёл на этого человека, столько надежд возлагал — и всё впустую. Из «расспросных речей» в Посольском приказе переводчика К. Христофорова 20 марта 1671 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 29): «Да на той же раде чли Стеньки Разина письмо, в котором пишет он, вор, о помочи. И тот де лист Дорошенко, прочетчи, изодрал».

(Впоследствии Дорошенко опять замирился с крымскими татарами и с ними и турецким султаном воевал против Речи Посполитой; он постепенно терял авторитет у своего населения, а в 1676 году Ромодановский с новым левобережным гетманом Самойловичем пленили его и привезли в Москву; свой век этот авантюрист и мечтатель доживал — вообразите себе! — воеводой в Вятке, потом помещиком в Подмосковье).

Неизвестно, пытался ли сноситься с Дорошенко его соотечественник Леско Черкашенин, — об этом нет упоминаний. Может быть, он лучше знал гетмана и понимал, что от того не будет толку. В конце октября Черкашенин двигался вверх по Северскому Донцу; Фрол Минаев, тогда ещё не предавший Разина, по Дону направился на Воронеж; прошёл слух, что Разин пойдёт на Тамбов — там начались мятежи: сперва в селе Печинищи близ Шацка, потом по Тамбовскому уезду; главным их гнездом стало село Алгасово. Возглавлял их местный казак — или называвший себя казаком — Тимофей Мещеряков. Тамбовский воевода Е. Пашков писал коллеге в Воронеж (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 91): «И я, господине, в Тонбове сижу в осаде, пришло под Тонбов Тонбовского уезду всяких чинов воровских людей тысячи с 3 и больши». А к Нижнему Новгороду шёл — по слухам, с пятнадцатью тысячами человек — атаман Максим Осипов. Из октябрьских допросов пленных участников восстания (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 126): «И к атаману де к Максимку [Осипову] пригнал гонец донской казак от вора Стеньки Разина, тому ныне с неделю, и велел де им вор Стенька быть к себе, для того что де окольничий и воевода князь Юрья Никитич Борятинской и государевы ратные люди их, воров, побили и Стенька побежал на низ с немногими людьми. А прежде того писал к ним Стенька Разин, что ему зимовать в Нижнем, и тем многих людей на воровство прельщал».

Официальная переписка в октябре приняла ещё более лихорадочный характер, чем в сентябре, до разгрома Разина: в опасности уже были Тула, Суздаль, Коломна, Ярославль; атаман Илья Пономарёв, оставив свой штаб в Козьмодемьянске, шёл по реке Ветлуге, рассылая от своего имени грамоты по Вятскому и Усольскому уездам. Трудно сказать, сохранялось ли ещё в тот период хоть в какой-нибудь степени единое командование. Видимо, нет, однако на своём участке каждый атаман действовал так, как было принято в разинском войске: рассылал разведчиков — быстро занимал населённый пункт, жители которого к нему наиболее благоволили, — сажал там своё правительство и оттуда, как из центра паутины, рассылал «прелесные письма» — оставлял там верных людей, взамен брал местных и двигался дальше. Причём если при Разине после взятия города мятежники в нём задерживались, то теперь, судя по донесениям, мчались дальше чуть не в тот же день, когда основывали свой опорный пункт: заботились не столько о прочности, сколько об охвате территории.

Самым примечательным эпизодом той войны со всем на то основанием считают восстание в Темникове, в нынешней Мордовии. Из допросов пленных участников восстания в полковом стане Долгорукого 10 октября 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 110): «Да ему ж, Андрюшке, воровские казаки сказывали, что в Шатцком де уезде ходит баба ведунья, вдова, крестьянка Темниковского уезду Красной Слободы, и собралось де с нею воровских людей 600 человек. И ныне та жонка с воровскими людьми в Шатцком уезде, а из Шатцкого хотела идти в Касимов». Не совсем ясно, идёт ли речь здесь именно об Алёне Арзамасской (могла ведь быть ещё и другая женщина-атаман), но скорее всего о ней. Аналогичные сведения дал под пыткой (тот же документ) другой пленный — темниковский мурза Смайл Исяшев, только количество «воровских людей» назвал не шестьсот, а двести.

Была Алёна, по-видимому, знахаркой, лечила травами, естественно, слыла колдуньей. Нигде не говорится, побывала ли Алёна со своим отрядом в Касимове, но в октябре она пришла под Темников, который только что взял донской атаман Фёдор Сидоров. Странно, что легенды не сделали именно её возлюбленной Разина, — вероятно, она была уже пожилой женщиной. Возраст её неизвестен, и само её имя дошло до нас лишь благодаря докладу Долгорукова в приказ Казанского дворца от 6 декабря 1670 года, уже после взятия царскими войсками Темникова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 293): «Да темниковские ж грацкие люди привели к нам вора и еретика старицу, которая воровала и войско себе збирала и с ворами вместе воровала, да с нею ж принесли воровские заговорные письма и коренья». «А вор старица в роспросе и с пытки сказалась: Алёною зовут, родиною де, государь, она города Арзамаса, Выездные слободы крестьянская дочь, и была замужем тое ж слободы за крестьянином; и как де муж её умер, и она постриглась. И была во многих местех и людей портила. А в нынешнем де, государь, во 179-м году, пришёл она из Арзамаса в Темников, и збирала с собою на воровство многих людей и с ними воровала, и стояла в Темникове на воевоцком дворе с атаманом с Федькою Сидоровым и ево учила ведовству».

Под Темников пришли и другие атаманы: Исай Фадеев, Степан Кукин, Ерёма Иванов. Получилась одна из наиболее организованных и хорошо вооружённых армий той осени: были и конница, и артиллерия. Из отписки Долгорукова в приказ Казанского дворца 2 декабря 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 280): «А в Темникове де, государь, и в темниковском лесу на засеках... стоят многие воровские люди, собрався из разных мест, с пушки и мелким ружьём». В анонимном «Сообщении...» утверждается, что у Сидорова и Алёны было около семи тысяч человек. Дикое преувеличение? Но вот очередной доклад Долгорукова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 267. 28 ноября) — со ссылкой на показания темниковского дворянина Веденяпина: «А в Темникове де, государь, воровских людей стоит 4000, устроясь с пушки. Да в темниковском де, государь, лесу на засеках на арзамасской дороге стоит воровских людей от Темникова ж в 10-ти верстах 8000 с огненным боем. Да к ним же де, государь, воровским людем, пришли из Троецкого острогу служилых людей с пушки и с мелким ружьём с 300 человек». Из Темникова рассылались «прелесные письма» — писал их Пимен, сын местного протопопа, самозваный священник. Разину, возможно, стоило бы туда поехать. И писателям трудно удержаться от того, чтобы не свести его с эксцентричной Алёной. У Злобина она пришла к Разину под Симбирск: «— Степан Тимофеич, каб нам с тобой вместе сложиться, то сила была бы! — сказала Алёна».

Как и у каждого создателя разинианы, у Злобина все поучают Разина, что ему делать, — Алёна, разумеется, не исключение: она предлагает бросить Симбирск и через Муром идти «волчьими тропинками» на Москву:

«— Под Синбирском народу погубите, а там впереди — Казань, а далее — Нижний: города велики, оружны. И что тебе в них, Степан Тимофеич?! А Москва — городам начало, в Москве государь к нам выйдет! Ведь само святое-то дело нам к государю народ привести...

— Ты так и вперёд води своё войско, Алёна Ивановна, — ласково сказал Разин, положив на плечо ей руку. — А мне-то скрываться от них не пристало. Мне городами владать... Мне войско моё не дробить, не рознить...»

Но в действительности он только и делал, что «дробил и рознил войско»... Из анонимного «Сообщения...»: «Спасением для России и великой милостью божией было то, что мятежники разделились и не могли решить между собой, кому вверить главное командование. Ибо ежели бы силы мятежников, число которых умножилось до двухсот тысяч человек, соединились и действовали согласно, нелегко было бы государеву войску противостоять им и одолеть их». Никто, конечно, не в силах назвать общее количество восставших даже приблизительно, но, думается, 200 тысяч — это всё-таки очень сильное преувеличение. Ну, допустим, было их 50-60 тысяч. Могли ли они действовать «согласно»? Ну, пришли бы они все под Симбирск — а чем бы Разин их кормил? Где бы он им нашёл оружие? Вот если бы он силами одних казаков, не распыляя их, стремительно прорывался на Москву — тогда, может быть, был бы толк... Интересный вопрос поднимает Злобин: по своей воле крестьяне приставали к атаманам или их принуждали?

«— Людей я тебе не дам, ты и сам наберёшь...

— Наберу, атаман. Да ты лишь скажи: по многу ли брать людей? С сохи али с дыма?»

Дым — это один крестьянский двор; соха — принятая единица налогообложения, могла включать в себя в зависимости от качества земли и 30, и 300 дворов.

«Это был новый вопрос. До сих пор войско сбиралось из тех, кто шёл в него сам, по желанию. Кто пристал своей волей, тот и казак. Крестьяне привыкли нести повинности по-иному: служба у Разина была для них тоже “царской” повинностью. Михайла, как и другие крестьянские атаманы, считал, что общее дело борьбы с боярством должно делать сообща, всем крестьянским миром, поровну оставляя людей для крестьянских работ, поровну забирая в войско: с сохи или с дыма. Разин не подал вида, что этот вопрос застал его врасплох.

— С дыма по казаку, — сказал он, тут только представив, какое бессчётное множество люда со всей Руси пойдёт в его войско, если он станет сбирать по человеку с дыма».

Впоследствии, конечно, все уверяли, что их забрали насильно, винились, каялись, присягали; но, судя по тому, как легко в конце осени правительственные войска расправлялись с огромными массами мятежников, похоже, что очень многих (а может, и подавляющее большинство) разинцы действительно забирали по разнарядке. Из цитировавшейся отписки воеводы Бутурлина про жителей Уренска: «Да им жа де велено быть к 9 сентября в Синбирск к вору к Стеньке Разину со всякой деревни по 2 человека... А хто де пойдёт, и тем охотником велели от себя сказывать жалованья по 5-ти рублёв да по зипуну». А кто не пойдёт — «тех людей порубит всех на голову». Вот только был ли в такой мобилизации смысл?

Но пока, в октябре, скорой расправой как будто и не пахло. Наживин:

«Весь огромный край от Волги до Оки горел. На севере восстание перебросилось за Волгу и докатилось до самого Белого моря, до Соловков. Бурлила вся Малороссия. Хватали людей на улицах Москвы и в украинном Смоленске. Москва ахала: неложно, белый свет переменяется!..»

Владимир Бровко[77]: «Владения Разина к октябрю 1670 года превышали размеры любой европейской державы. Под именем Разина были огромные территории: вся Волга, всё Заволжье, около 20 городов в Междуречье, часть Слободской Украины, десятки километров к северу от Казани и Нижнего Новгорода, за спиной восстания лежал безопасный Урал... Это уже не было бунтом. Это было Нашествие».

Что было бы, если бы восстание увенчалось успехом? М. Инсаров: «Победи оно само по себе, при опоре на казаков, крестьян и инородцев, скорее всего (если не вдаваться в историческую фантастику) при тогдашнем уровне развития производительных сил последовал бы новый круг феодализации (как последовал он после победы восстания крестьян на Украине в 1648 году). Но если бы разинцев поддержали московские стрельцы и посадские люди, а также посадские люди других крупных городов России (Пскова, например), не исключена была бы раннебуржуазная революция (как в Чехии в 15 веке, когда движение крестьянства и мелкого рыцарства соединилось с движением городов), и вся дальнейшая история России пошла бы совершенно по-иному». Чёрт с ними, с Симбирском и Казанью: чем столичнее город — тем сильнее в нём оппозиционные настроения... Анонимное «Сообщение...»: «В самой Москве люди открыто восхваляли Стеньку, полагая, что ищет он общего блага и свободы для народа. По той причине принуждён был великий государь учинить примерную казнь нескольким смутьянам, дабы устрашить остальных. Человек один, уже в летах, будучи спрошен, что надобно делать, ежели Стенька подступит к стенам города Москвы, ответствовал, что надобно выйти ему навстречу с хлебом-солью, а это, как известно, является в России знаком дружелюбия и приязни. Человек тот был схвачен и повешен».

Никто ничего толком не знал, не понимал, писали и болтали разное, Москва была то ли в ужасе, то ли в радости; царь в грамоте от 26 октября (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 171) был вынужден опровергать «прелесные письма» — «будто сын наш государев, благоверный царевич и великий князь Алексей Алексеевич... ныне жив и будто по нашему государеву указу идёт с низу Волгою х Казани и под Москву для того, чтоб побита на Москве и в городех бояр наших, и думных и ближних и приказных людей, и дворян и детей боярских, и стрельцов, и всякого чину служилых и торговых людей, будто за измену» — так вот, всё это неправда...

Иностранные корреспонденты отписывали своим читателям, надо думать, не без ехидства. Рижская «Газета», 25 сентября: «Волнения в Московии с каждым днём усиливаются. Мятежники, захватив Астрахань, взяли также Казань и многие другие важные города. Великий князь всеми силами стремится воспрепятствовать их продвижению, и так как он хочет избежать кровопролития, то написал вождю мятежников, чтобы привлечь его добром. Но тот, вместо того чтобы признать свою вину, как говорят, жестоко расправился с теми, кто был к нему послан, и заявил, что не сложит оружия, пока ему не выдадут генерала великокняжеских войск Долгорукова, чтобы отомстить ему за смерть брата, повешенного будто бы по его [Долгорукова] приказу». Там же, 15 октября: «Хотя под страхом суровой кары запрещено посылать какие-либо письма из Московии, однако в них на этой неделе говорилось, что вождь восставших, собрав 120 000 человек, разбил после взятия Астрахани две большие армии великого князя, возглавляемые генералом Долгоруковым, и что этот генерал собирает третью, ещё большую армию, к которой должно присоединиться дворянское ополчение, а если мятежники и её разобьют, государь будет вынужден покинуть свои владения». Обо всём этом болтали в Риге, но откуда могли в Ригу приходить сплетни, кроме как из Москвы?

«Северный Меркурий» (из Гамбурга), октябрь 1670 года: «Между тем в Московии происходят всё более удивительные дела, ибо у мятежников обнаружился кровный наследник прежних астраханских и казанских царей, который сообщничает с ними, а из Смоленска и из многих мест сообщают, что мятежники якобы находятся уже в 75-80 милях от Москвы и что они движутся, разделившись на три армии». «Северный Меркурий», 9 ноября: «Нам пишут из Риги, что волнения в Москве усиливаются с каждым днём. Вождь восставших недавно снова отказался от предложенных ему очень выгодных условий, так как считает, что если он разоружится, великий князь найдёт предлог, чтобы наказать его за мятеж».

Неизвестно ни о каких условиях, которые якобы предлагали Разину. Но, допустим, предлагали, просто это не отражено в документах или документы пропали. Правдоподобно ли это допущение? Кажется, что нет. Раньше — до Симбирска, в Астрахани, — возможно. Но теперь амнистировать десятки тысяч бунтовщиков, поощряя их на новые восстания, значило бы окончательно расписаться в своей слабости. Но слухов-то, слухов! Опять «Северный Меркурий», 27 ноября: «...высшие московитские офицеры отправились сражаться с ним [Разиным], и он разбил их и, с лёгкостью продолжая начатое, присоединил к уже завоёванному Казанскому царству несколько других княжеств. Многие офицеры из армии великого князя перешли в его армию, включающую среди прочих татар казаков и немецких офицеров. Таким образом, близ его [царя] персоны осталось только несколько высших сановников, растерянных не менее, чем он сам...» Недаром правительство было в гневе и постоянно ругалось на проклятые «куранты». (Получаемые Посольским приказом иностранные газеты держались в строгой тайне «для того, чтобы ни один частный человек не узнал прежде двора, что происходит внутри государства и за границей»[78]).

А иностранцы писали, что Разину на помощь вот-вот придёт Речь Посполитая, которой он обещал вернуть земли, отошедшие к России по Андрусовскому перемирию в 1667 году, или Швеция, или Персия; дошло до того, что в ноябре 1670 года в ответ на предложение союза со Швецией царь потребовал наказать газетчиков, писавших о Разине. О том, что Разин звал на помощь персидского шаха, некоторые упоминания есть, но насчёт Швеции и Речи Посполитой ничего не известно. Но исключить это никак нельзя: мы уже видели, что Разин готов был взять в союзники любую силу. Как, впрочем, и правительство: «Уже в начале Крестьянской войны, в 1667 году, прибывшие в Москву польские послы — черниговский воевода Беневский, референдарий Бростовский и секретарь Шмелинг — заключили договор об образовании союзной армии по 25 тысяч с каждой стороны на случай выступления против турок, татар и бунтующих казаков»[79].

Когда шведские, немецкие и прочие газеты писали, что Разин «присоединил к уже завоёванному Казанскому царству несколько других княжеств», ситуация на самом деле уже менялась (с конца октября) в пользу правительственных войск. Борятинский после Симбирска отправился в Алатырский уезд, где, по его словам, произошло грандиозное сражение с пятнадцатитысячной (не будем забывать, что преувеличивать было одинаково выгодно обеим сторонам) армией повстанцев под селом Усть-Урень; воевода разбил эту армию наголову и забрал 11 пушек. Жители окрестных мест с хлебом-солью, с хоругвями и пением встречали царских солдат, как они только что встречали атаманов; всех допрашивали, часть казнили, остальные должны были присягать. В некоторых сёлах жители по два и более раз переходили то на одну, то на другую воюющую сторону. Наживин: «И мятежники около села Апраксина были разбиты снова, зачинщики казнены, и так как действительность и прочность присяги была очевидна, то батюшки снова заставили повстанцев целовать крест, а те, целуя крест, думали, как бы снова извернуться да ударить по ненавистным...»

Которая из побед воевод была наиболее значимой, «переломной», судить трудно. Маньков считает, что это боестолкновение у села Путятина Арзамасского уезда. Марций в своей диссертации (основываясь на иностранных источниках) пишет, что главные сражения произошли под Мурашкином, где «очень отличились немцы: русским пришлось бы уйти с поля боя (они уже начали отходить), но немецкая конница подоспела к ним на помощь и, врезавшись в самую гущу мятежников, смешала их ряды и обратила в бегство. Число убитых было огромно, а всех, попавших в плен, перебили», и Лысковом: «здесь пали лучшие силы мятежников, и сражалось уже не столько войско, сколько беспорядочная толпа». Было это в двадцатых числах октября. Костомаров: «Он (посланный Долгоруковым воевода Щербатов. — М. Ч.) начал праведный розыск и казнил участников мятежа. Одни были повешены, другие посажены на кол, иные прибиты гвоздями к доскам, некоторые изодраны крючьями или засечены до смерти. В числе казнённых был какой-то родственник Стеньки. Те, которые успели убежать, не спаслись от смерти и, скитаясь в пустынных лесах, погибали от голода и стужи».

Долгоруков сообщал 28 октября в приказ Казанского дворца (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 174), что мурашкинские жители сами схватили и выдали «воров» и «товарыщи мои, выняв ис тюрьмы тех воров, за их воровство велели казнить смертью: отсечь головы, а иных повесить, а иным отсечь руки и ноги, а туловища повесить, а 3-х человек посадить на колье, а 14 человек бита кнутом и отсечено им по пальцу».

Воевода Яков Хитрово отбил у восставших Шацк и Керенск. Весь октябрь мятежники осаждали Тамбов — по этому поводу велась громадная официальная переписка. Руководил пятитысячным (по слухам) войском осаждавших атаман Тимофей Мещеряков; 26 октября усманский воевода И. Маслов писал воронежскому воеводе Бухвостову (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 172), что, по словам тамбовского воеводы Е. Пашкова, «воровские казаки и мятежники танбовских сёл, всяких чинов люди, идут к Танбову большим собраньем наскоро, и чаеть де их приход к Танбову к нынешнему числу и ночи». Каким-то образом Пашкову удалось Мещерякова запугать или перехитрить, и тот сдался. Леско Черкашенин был разбит под урочищем Красный Пришиб (сам он бежал на Дон). И везде одно и то же, как пишет Костомаров: казни и целование креста. Но количественное соотношение казней и целований в каждом населённом пункте было разное: одни градоначальники расправлялись не только с бунтовщиками, но и с их семьями, другие пытались взять мягкостью, всепрощением. Мещерякова, к примеру, не казнили и даже оставили на свободе.

Среди тех, кто осаждал Тамбов, был дядя Разина Никифор Черток; в ноябре, когда осада развалилась, он с небольшим отрядом (400 казаков) пошёл в Козлов (Мичуринск), по пути собрал несколько тысяч народу и выдержал ряд сражений у сёл Боково и Кузьмина Гать; как считают Е. В. Чистякова и В. М. Соловьёв («Степан Разин и его соратники»), Черток был чуть ли не единственным, кто мог не только занимать села, выходящие с хлебом-солью, но и побеждать в серьёзных сражениях с правительственными войсками.

Мещерякову ничего не сделали, а зря: крест он целовал, но потом снова пошёл осаждать Тамбов — с подошедшими отрядами казаков с Хопра; сила была довольно серьёзная, осаждавшие предприняли в середине ноября шесть попыток штурма, но ничего не вышло. Всё-таки без сильной поддержки изнутри брать города никак не получалось. Ни штурмом, ни осадой разинцы не взяли ни одного города. Их стихия была — вода, сражения на воде...

В ноябре восстание в Поволжье только ширилось, правительство без конца слало то туда, то сюда вооружённые отряды, но бои скорее походили на стычки. Однообразные отчёты воевод: был бой там-то и там-то, таких-то и таких-то велели повесить, таким-то отрубить ноги, иные под пытками говорили, что Разин с патриархом Никоном идёт на Москву.

Расправлялись с мятежниками с обычной тогда жестокостью: рубили конечности, выкалывали глаза, вырезали языки, это уж какой воевода как захочет, общего правила не было. От ужаса все доносили друг на друга. Анонимное «Сообщение...» о расправе Долгорукова над арзамасцами: «Место сие являло зрелище ужасное и напоминало собой преддверие ада. Вокруг были возведены виселицы, и на каждой висело человек 40, а то и 50. В другом месте валялись в крови обезглавленные тела. Тут и там торчали колы с посаженными на них мятежниками, из которых немалое число было живо и на третий день, и ещё слышны были их стоны. За три месяца по суду, после расспроса свидетелей, палачи предали смерти одиннадцать тысяч человек». Марций: «...тех, что попались живыми в руки победителей, ожидали в наказание за государственную измену жесточайшие муки: одни пригвождены были к кресту, другие посажены на кол, многих подцеплял за рёбра багор... Тех, что сначала смогли бежать, а потом были схвачены, свирепо казнили прямо на месте, а бежавших в безлюдные места заморили голодом». Надо сказать, что у многих военачальников (Ромодановского, например) действия Долгорукова вызывали брезгливость.

«Европейский дневник» (Франкфурт-на-Майне): «Все, кто приезжают из Москвы, единодушно свидетельствуют, что дела в Москве обстоят очень плохо и многие иностранные офицеры оставляют службу, чтобы вернуться в свои страны, поскольку с ними дурно обращаются. Фельдмаршал Долгоруков выступил с большим войском, разграбил различные города и деревни и велел повесить, задушить и подвергнуть пыткам многих старых и молодых людей, которых он подозревал в том, что они поддерживают связь с главарём мятежников Разиным. Такие тиранические поступки вызывают на местах большой страх. Простые люди после этого большей частью переходят на сторону вышеуказанного мятежника, который очень милостиво их принимает и даёт им большие свободы. Его силы достигают теперь около 200 000 человек».

«Прелесные письма», исходящие уже не от Разина, а от других атаманов, формулировались всё жёстче, и излагаемые в них сведения были всё менее правдоподобны — но чем больше лжи, тем, как известно, легче в неё поверить. Вот документ от 9 ноября 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 207) — «список с воровской прелесной памяти слово в слово»: «Великого войска Донского и Еицкого [Яицкого] и Запорожского от атаманов от Михаила Харитоновича, да от Максима Дмитриевича, да от Михаила Китаевича, да от Семёна Нефедьева, да от Артемья Чирскова, да от Василья Шилова, да от Кирилы Лаврентьева, да от Тимофея Трофимовича в Челнавской (была такая крепостца — Челнавский острожок. — М. Ч.) атаманом молотцом и всему великому войску.

Послали мы к вам Козаков лысогорских Сидара Леденёва да Гаврилу Болдырева для собранья и совету великого войска. А мы ныне в Танбове ноября в 9 день в скопе, у нас войскова силы с 42 000, а пушак у нас 20, а зелья [пороха] у нас полпятиста и больши пуд.

И кой час к вам память придёт, и вам бы пожаловать, атаманы и молотцы, собрався, ехоть к нам на помочь с пушками и з зельем без всякого мотчанья днём и ночью наспех. А писал к нам из Орзамасу донской атаман, что наши козаки князь Юрья Долгоруково побили со всем ево войским, а у него было пушак 120, а зелья 1500.

Да пожаловать бы вам, порадеть за дом пресвятые богородицы и за великого государя, и за батюшку за Степана Тимофеевича, и за всю православную християнскою веру... А буде вы к нам не пойдёте собраньем на совет. И вам быть от великого войска в казни, и жёнам вашим и детём быть порубленым, и домы ваши будут разорены, и животы ваши взяты будут на войска»... Ну и как тут устоишь перед такой силищей могучей, великой и ужасной? Весь гарнизон Челнавского острожка составлял не более двадцати человек...

Между тем 29 ноября полковник Ф. Зыков сообщал полковому воеводе Хитрово (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 270), что пленные участники восстания после пыток говорили, «что де бутта вор Стенька Разин вышел с Саратова в город на Пензу тому с неделю времени. И писал де тот Стенька к атаману к Мишке Харитонову. Велел ждать себя в деревне Зарубкине, а он де, Стенька, на Пензу к себе ждёт с степи людей иных земель». Калмыков ждёт, надо полагать. (Видимо, Разин в каких-то своих проявлениях действительно был «чистая душа»: всё верил, верил и верил калмыкам, Дорошенко, Никону, сколько бы те ни обманывали его ожиданий. Хотя, может быть, просто наврал для поднятия духа атаманов и не ждал на самом деле никаких «людей иных земель»). Эту информацию в том же документе подтвердили «те мордва, что де прислал Стенька Разин с Пензы в деревню Зарубкину к Мишке Харитонову, не велел ему без себя битца». Это интересно: нет больше никаких упоминаний о том, что Разин в ноябре 1670 года или когда-либо был в Пензе. Но о его местонахождении в тот период вообще мало данных. Так что нельзя исключить, что и в Пензу он приезжал. Хотя скорее всё-таки нет — с Харитоновым он (опять же — насколько известно) так и не встретился.

30 ноября близ Темникова у села Веденяпино войско воеводы И. Лихарёва атаковало армию Фёдора Сидорова, Алёны Арзамасской и их соратников: бой был большой, Сидоров потерпел поражение, откатился в Темников, но там горожане, ещё недавно с радостью сдавшиеся ему, теперь с такой же лёгкостью сдались посланному Лихарёвым небольшому отряду стрельца В. Волжинского и выдали всех, кого могли, в том числе Алёну. Долгоруков (из уже цитированного донесения в Москву): «И мы, холопи твои, государь, вора старицу за её воровство и с нею воровские письма и коренья велели зжечь в струбе».

Вот рассказ о её конце из анонимного «Сообщения...»: «Среди прочих пленных была привезена к князю Юрию Долгорукому монахиня в мужском платье, надетом поверх монашеского одеяния. Монахиня та имела под командой своей семь тысяч человек и сражалась храбро, покуда не была взята в плен. Она не дрогнула и ничем не выказала страха, когда услыхала приговор: быть сожжённой заживо... Прежде чем ей умереть, она пожелала, чтобы сыскалось поболее людей, которые поступали бы, как им пристало, и бились так же храбро, как она, тогда, наверное, поворотил бы князь Юрий вспять. Перед смертью она перекрестилась на русский лад: сперва лоб, потом грудь, спокойно взошла на костёр и была сожжена в пепел».

А вот что способен сотворить из этой информации журналист. Из приложения к газете «Альтонские известия» — «Поучительные досуги Иоганна Фриша» (опубликовано в 1677 году): «Через несколько дней после казни Разина была сожжена монахиня, которая, находясь с ним, подобно амазонке, превосходила мужчин своей необычной отвагой. Когда часть его войск была разбита Долгоруковым, она, будучи их предводителем, укрылась в церкви и продолжала там так упорно сопротивляться, что сперва расстреляла все свои стрелы, убив при этом ещё семерых или восьмерых, а после того, как увидела, что дальнейшее сопротивление невозможно, отвязала саблю, отшвырнула её и с распростёртыми руками бросилась навзничь к алтарю. В этой позе она и была найдена и пленена ворвавшимися. Она должна была обладать небывалой силой, так как в армии Долгорукова не нашлось никого, кто смог бы натянуть до конца принадлежавший ей лук. Её мужество проявилось также во время казни, когда она спокойно взошла на край хижины, сооружённой по московскому обычаю из дерева, соломы и других горючих вещей, и, перекрестившись и свершив другие обряды, смело прыгнула в неё, захлопнула за собой крышку и, когда всё было охвачено пламенем, не издала ни звука».

К концу ноября произошёл постепенный перелом. Он не мог не произойти, когда у одной из сторон почти не было оружия, а в особенности — пороха. Восставших теснили повсюду, зачинщиков и тех, на кого донесли, казнили, остальные приносили повинную. Типичный пример документа (Крестьянская война. Т. 2. 4. 1. Док. 342.18 декабря 1670 года) — об участниках мятежа на Ветлуге: «Всего воровских казаков, которые били и воровали с вором с Илюшкою Ивановым, повешено 9 человек. Кнутом бит и рука отсечена левая 1 человек. Кнутом биты и пальцы у правой руки отсечены 3 человека...» Боярский сын из Воронежа Наум Севастьянов был в повстанческой армии, вернулся сам — всё равно: отрубили правую руку и левую ногу и прибили их к столбу на всеобщее обозрение. Ох, сколько же тогда повсюду ползало калек!

На Северском Донце полковник Григорий Косагов так жестоко расправлялся с пленными (включая Царёв-Борисов, где обезглавили крёстную Разина Матрёну Говоруху и её семью), что не только гражданское начальство просило этого не делать, но и воеводы. Ромодановский писал в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 71. Декабрь 1670 года): «И техде изменников же и детей их полковник Григорий Косагов велел побивать, а иных в воду сажать. И нам бы, холопам твоим, изменничьих жён и детей побивать и в воду сажать не велеть, а велеть их всех привесть к вере и отпустить в домы их, где хто жил наперёд». И в конце приписывал с горечью: «А иные, государь, твои великого государя ратные люди, дворяне и дети боярские и копейщики и рейтары и салдаты и казаки, разбежались многие. А комаридцкие, государь, волости драгуны с твоей великого государя службы збежали все до одного человека»...

В начале декабря был захвачен и казнён атаман Тимофей Мещеряков; Илья Пономарёв с отрядом человек в семьсот (конных) ещё держался, рассылая «прелесные письма» по Поволжью. 3 декабря он без сопротивления занял город Унжу, двинул было на север, был разбит у реки Шанги воеводой В. Нарбековым, но и большинству участников отряда, и самому Пономарёву с его есаулом Мумариным удалось бежать. Своим опорным городом они сделали Тотьму; планировали идти на Соликамск, а оттуда — если что — в Сибирь. Это было бы разумное решение. Но их взяли ещё под Тотьмой 11 декабря. На следующий день Пономарёв был повешен, а под Новый год его труп был выкопан и повешен ещё раз — в Галиче.

Зато под Тамбовом восставшие ещё вовсю «зажигали» — в основном усилиями Никифора Чертка. Отписка полкового воеводы Ивана Бутурлина в Разрядный приказ от 5 декабря 1671 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 291): «И я, холоп твой Ивашка, посылал на тех воровских людей товарыща своево стольника и воеводу Алексея Еропкина, а с ним посылал твоих великого государя ратных людей резанцов [рязанцев] дворян и детей боярских 7 сотен да рейтар 3 роты да московских стрельцов полуголовы Иванова приказу Волжинского 300 человек с сотниками; да с ним же, Алексеем, послал 2 пушки. И как, государь, стольник и воеводы Алексей Еропкин с твоими великого государя ратными конными и пешими людьми от города [Тамбова] отошёл вёрст с 7, и на него, Алексея, напали воровские казаки и пешие многие люди, которые вновь пришли с Хопра. Того часу и ево, Алексея, ранили в голову в трёх местах да по плечю. Также, государь, твоих великого государя ратных людей конных и пеших побили и в полон переимали, и пушки отбили, и гоняли за ними до Тонбова до острогу».

После такой плохой новости Бутурлин, как умный человек, излагает царю хорошую: «И я, холоп твой Ивашка, с товарыщи вырвались в слободы. И у нас, холопей твоих, и у твоих великого государя ратных людей с теми воровскими казаками был бой большой с полудни до ночи, и твои великого государя ратные люди многих побили и 2 знамени взяли, и те воровские люди побежали назад. А недосчитаемся, государь, твоих великого государя ратных людей резанцов дворян и детей боярских и рейтар и стрельцов 300 человек...» Да уж, большая победа: взяли два знамени, потеряли пушки и 300 человек убитыми, потери противника не названы — значит, были ничтожны. Зря Степан Тимофеевич своего дядю Никифора от себя отпустил. Умел дядя воевать. Почему, интересно, Черток сам не стал великим мятежным атаманом? Он ведь «воровать» начал, напомним, ещё раньше племянника. Харизмы не хватало? Или скорее уж дерзких политических амбиций?

Атаман Михаил Харитонов в последний раз упоминается в первой половине декабря, когда он, разбитый воеводой Борятинским, отступил к Пензе; его дальнейшая судьба неизвестна, возможно, укрылся на Дону или Тереке. 14 декабря воевода Хитрово взял Керенск, 17-го воевода Щербатов — Верхнее и Нижнее Ломово. Борятинский полностью разгромил мятежников в Атемарском и Саранском уездах, взял штурмом и Саранск, и Атемар. 30 декабря сдалась Пенза.

Костомаров: «Села покорялись одни за другими. Жители приносили повинную и обыкновенно уверяли, что они воровали поневоле, хотя часто неправдоподобие такой отговорки было очень явно. Они выдавали зачинщиков, которых воеводы тотчас допрашивали, потом вешали, иным рубили руки и ноги и пускали на страх прочим; менее виновных, которых было бесчисленное множество, пороли кнутом; наконец, вообще всех приводили к присяге, а язычников и мохаммедан к шерти; воровские письма, волновавшие умы, собирали и отправляли в Москву в Казанский дворец. Тогда, как показывают некоторые акты, начальники насильно обращали мятежников себе в холопы, по общему понятию, что военнопленный делался холопом того, кто его взял на войне. Но правительство запрещало это под крепким страхом и приказывало в разных городах воеводам, а на дорогах — заставным головам останавливать всех, кто будет ехать с пленниками, и возвращать последних на места жительства на счёт тех, которые их везли с собою». Костомаров не приукрашивает, это подтверждено массой документов: правительство этой новой работорговли не поощряло.

Наступал год 1671-й. Всё кончено? Да вроде бы нет: в Астрахани и Царицыне прочно держится казачья власть, в Саратове — более или менее — тоже; Самара — а что Самара? К симбирскому воеводе М. Плещееву приезжали самарцы и поведали (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 412. Январь 1671 года), что «на Самаре яицких казаков 90 человек да донских 10 человек да новоприборных казаков с 300 человек. Атаманом у них донской казак Леско. И всякое бунтовство от них, воров, да от самаренина И гошки Говорухина. Да тот же вор Игошка собрал воров самарцев с 150 человек и хотел идти под Белой Яр...». Был там ещё яицкий атаман Ромашка Тимофеев — весёлая компания. Ничего не известно, к сожалению, о том (как и обо всех завоёванных разинцами городах), как они там управляли, что за жизнь была, почему, к примеру, атаманом вдруг стал Черкашенин, хотя до этого были избраны самарцы Говорухин и Нелосный. Но как-то жили и Москвы пока не боялись.

Ус из Астрахани послал делегацию в Тёрки и к гребенским казакам, призывая их присоединиться к восстанию. Из допроса в полковом стане Долгорукова лысковского подьячего Ивана Петрова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 161. После 24 октября): «И после де вора Стеньки Разина ходили из Астарахани охотники на Терек, и терченя де великому государю изменили и город ворам здали, а воевод держат на Терке за караулом, и при нём были живы». Это подтверждается челобитной терского воеводы П. Прозоровского от октября 1672 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 230): «...Федька Иванов [Шелудяк] да Васька Ус прислали из Астарахани на Терек воровского ж казака Ваську Кабана с астараханскими воровскими козаки, а велели меня, холопа твоего, убить до смерти, повесить». Не повесили, зато ограбили и отвезли награбленное в Астрахань. Никифор Черток в Тамбовском уезде по-прежнему непобедим и неуловим; с ним атаманы Еремей Иванов и Холка Кривой. И козловский воевода Хрущев пишет в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 417. 24 января 1671 года): «Ждут они де к себе вора Стеньки Разина, а с ним де, Стенькою, будет к ним колмыков тысяч з 20».