Степан Разин

Глава пятая ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ

Астраханский писатель-краевед Г. А. Гладченко, «Кремль — сердце Астрахани» (2012): «Ему, пьяному, и женщину выбросить в море — пустяк, после того как натешился. А народ поёт: “И за борт её бросает в набежавшую волну”. Поэтично, романтично... Коллективный сдвиг, психоз. Пьяный деспот обрекает на смерть женщину у всех на глазах... хорошо. Нет, здравый рассудок такое не приемлет. Что, трудно представить... это ваша жена, дочь, сестра. Разбойник отнял её у вас, надругался и выбросил в море, как ненужный хлам. А Кобзон всё поёт: “...и за борт её бросает в набежавшую волну”. Пора кончать петь осанну грабителю, маньяку, с головы до пят забрызганному людской кровью». Другой астраханский писатель-краевед — А. С. Марков[52]: «...в фабуле положенного в основу песни предания людей прежде всего привлекает власть Разина над собой, способность атамана во имя единства казачьего братства поступиться своей любовью. Не зверем, не разбойником-душегубом предстаёт в песне Разин в сознании народа, а человеком горячим, мятущимся, трогательно привязанным к своей пленнице».

А вот — взгляд женщины, Марины Цветаевой (написано в 1917 году):

Об отношении Разина к женщинам и отношениях с женщинами известно очень мало. К жене он, как будет видно из дальнейшего, похоже, был привязан. Всё же странно было бы, если бы он всю жизнь хранил ей верность. Из «расспросных речей» в Разрядном приказе московских стрельцов Д. Иванова «со товарыщи» от 5 сентября 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 39): «А будучи де в войску, он, вор Стенька, пьёт безобразно и жонок татарок у себя держит». Это единственное упоминание в русских официальных источниках о частной жизни Разина. Стрейса мы уже цитировали: «...конечно он был отцом многих безбожных детей».

Из фольклора (записи Якушкина): «Ему, Стеньке, всё равно было: султанская ли дочка, простая ли казачка, — спуску не было никому, он на это был небрезглив...»

«— А ведь и теперь ещё остались внуки, аль правнуки Стеньки Разина?

— А как же? На Дону и теперь много Разиных, все они пошли от Стеньки Разина.

— У Стеньки один только сын и был! — утвердительно объявил козак-зелёная-шуба.

— Он холостой был, — возразил другой козак, вероятно, помнивший старину.

— Любовниц было много.

— Можеть, от любовницы и сын был, — пояснить козак-зелёная-шуба.

— От любовницы, — может быть».

«— Небось, на какую девку кинет глазом, та и его?

— Знамо!

— Что ни есть красавиц выбирал?

— Роду не спрашивал!

— Какого так роду спрашивать?! какая ему показалась — ту и тащат к нему!., побалуется-побалуется, да и бросит её... Другую возьмёт!

— И без обиды пустит?

— Наградит!»

Пока, как видите, ничего похожего на убийство — всего лишь донжуанство. Но само по себе донжуанство малоинтересно, привлекает не статистика, а трагедия — когда одна, с одной, об одной. Разумеется, ни один писатель, занимавшийся Разиным, тему «утопления княжны» не обошёл — и почти всякий, даже если к Разину относился плохо, писал её романтическими красками. Любопытно, что у Пугачёва была весьма похожая история, но её не романтизируют. Цветаева в «Пушкине и Пугачёве» чётко объясняет почему, цитируя пушкинскую «Историю пугачёвского бунта»:

«Молодая Харлова имела несчастие привязать к себе Самозванца. Он держал её в своём лагере под Оренбургом. Она одна имела право во всякое время входить в его кибитку; по её просьбе прислал он в Озёрную приказ — похоронить тела им повешенных при взятии крепости. Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачёв, уступив их требованию, предал им свою наложницу. Харлова и семилетний брат её были расстреляны. Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, долго оставались в том же положении».

Собственно говоря, после этой душераздирающей цитаты ни о какой романтике применительно к Пугачёву и Харловой говорить просто невозможно. Но если кому-то что-то ещё непонятно, Цветаева комментирует:

«Пугачёв и Разин — какая разница! Над Разиным товарищи — смеются, Разина бабой — дразнят, задевая его мужскую атаманову гордость. Пугачёву товарищи — грозят, задевая в нём простой страх за жизнь. И какие разные жертвы! (Вся разница между поступком и проступком). Разин сам бросает любимую в Волгу, в дар реке — как самое любимое, подняв, значит — обняв; Пугачёв свою любимую даёт убить своей сволочи, чужими руками убивает: отводит руки. И даёт замучить не только её, но и её невинного брата, к которому, не сомневаюсь, уже привык, которого уже немножко — усыновил. В разинском случае — беда, в пугачёвском — низость. В разинском случае — слабость воина перед мнением, выливающаяся в удаль, в пугачёвском — низкое цепляние за жизнь. К Разину у нас — за его персияночку — жалость, к Пугачёву — за Харлову — содрогание и презрение. Нам в эту минуту жаль, что его четвертовали уже мёртвым. И — народ лучший судия — о Разине с его персияночкой — поют, о Пугачёве с его Харловой — молчат».

Как замечает Цветаева, Пушкин написал двух совершенно разных Пугачёвых в «Истории пугачёвского бунта» и «Капитанской дочке»: в первом тексте — документ, во втором — миф, причём миф создавался уже после документа. Но даже и в мифе, где Пугачёв — носитель мрачного обаяния, Пушкин совсем умолчать о Харловой не мог, намекнул в письме Маши Гриневу: «Он [Швабрин] обходится со мною очень жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезёт меня в лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой». И никакой романтической любви и романтизированного убийства Пугачёву Пушкин приписывать не стал, потому что уже работал прежде с документами и знал и чувствовал: не было и не могло быть такого. А вот Цветаева тут как раз слукавила. Она сравнивает две несравнимые вещи: пушкинский документ о Пугачёве с мифом о Разине — песней Д. Н. Садовникова «Из-за острова на стрежень» — и, прекрасно зная историю реального Разина (она всегда очень серьёзно работала с источниками), всё же выбирает миф и на его основе творит миф собственный...

Русские официальные источники не содержат абсолютно никаких сведений об утопленной возлюбленной Разина или хоть о какой-нибудь конкретной убитой им или его товарищами по личным мотивам или в качестве жертвоприношения женщине. Только Стрейс, как мы уже упоминали, пишет о повешенной по разинскому приговору чьей-то жене. В приговоре Разину содержится длиннейший перечень убитых им или по его приказу людей, в том числе во время персидского похода, упоминаются и купцы, и горожане — только о персидской княжне ничего нет. Что удивительно, в фольклоре об утоплении княжны тоже не так много информации: этой истории нет, например, ни в собрании донских песен под редакцией А. М. Листопадова[53], ни в «Преданиях русского народа» под редакцией И. Н. Кузнецова. (Это не значит, что информации нет вообще — но о ней далее). Обычно в фольклоре любимая у Разина есть, но она не называется персидской княжной и никто её не топит:

Но атаман и не думает убивать девицу, а, напротив, нежно её утешает:

Почему-то фольклорная возлюбленная Разина сидит обычно на золоте, на «общаке», как сейчас бы сказали: любопытная деталь, демонстрирующая доверие атамана к своей подруге и почему-то не включённая Садовниковым в песню.

Есть, напротив, совершенно прозаичный фольклор на тему женщин Разина, уютный такой... Из записей Садовникова: «Стенька стал выезжать на Волгу разбивать суда и вздумал раз съездить в Саратов-город. Приехал туда и увидел у одного богатеющего купца прекрасную дочь, под названием Марья Фёдоровна, и так ему захотелось её к себе забрать в супружество. Дождался он, когда она на разгулку или на балкон выйдет. Через несколько времени выходят на балкон и выносят большой самовар; купец с купчихой садятся чай кушать, и дочь их выходит. Стенька напустил воды, раскинул кошму и подъехал к балкону; взял купеческую дочь из-за стола, посадил на кошму и с собой увёз в Жегулинские горы». Или так: «Стенька выехал на охоту и увидел первую встречу: красна девица, от роду семнадцать лет, зовут Афросиньей, а отца Егором, из богатого дома. Размыслился Степан: хотел девицу погубить. “Да что я её напрасно погублю, лучше с собой возьму, пусть мне женой она будет”. Взял её с собой; пожил несколько время, написал письмо, послал к её отцу, матери: “Дочери своей больше не ищите”. <...> Степан остался с Афросиньей жить. Прожил он год, и забрюхатела она; родился у них сын. Дал Стенька ему имя Афанасий» (тут даже имя ребёнка указано верно, только в жизни Афанасий Степанович Разин был пасынком Степана Тимофеевича).

Садовников приводит легенду, в которой фигурирует всё та же летучая кошма, но уже в Персии: «...стало ему скучно. “Дай поеду на Каспицкое море!” Расправил свою толстую кошму, сел на неё и поехал к Каспицкому морю. Ехал не больше трёх часов, приехал к столичному городу в Персии; видит: гуляет на балкону прекрасная королева Елена; вздумал: “Как я ущельем к городу проеду?” Дорога тесная. Напустил воды, подъехал и взял её с балкона, посадил на кошму и увёз на Тёплый остров».

Есть истории, где возлюбленная Разина умирает, но он к этому совершенно не причастен: «Есть ещё на Волге Настина гора. Не клад в ней схоронен, а Стенысина полюбовница; сам он в одно время жил здесь, а Настасья при нём жила. Берёг атаман Настасью пуще глаза, да не уберёг от смерти. Умерла девица. Зарыл её Стенька на бугре и закручинился: не знает, чем место заметить, чем помянуть. А с бугра всё видно: и обозы, и степи, и суда на реке. Вот видит Стенька три воза со стёклами. “Стой, опрастывай! Тащи наверх!” В степи взять больше было нечего; на Волге, как на грех, тоже не видать ничего. Высыпал на бугор кучу битого стекла, чем место и заметил, а возчикам в память отвалил не одну меру серебра да по разным дорогам их отпустил. Вот какой был Стенька! Битого стекла и сейчас там много находят»[55].

Костомаров приводит народную песню, в которой любовница Разина предательски заманила его в ловушку:

(Сама Маша, видимо, осталась цела и невредима).

Но в конце концов находятся упоминания об убийстве Разиным женщины. Одно, из записей Садовникова, об отрубленной (причём абсолютно немотивированно) голове девушки мы читали в первой главе: «Ходил я на охоту, убил птичку небольшую. Извольте посмотреть».

Об отрублении головы существует ещё одно, совсем необычное предание: из другого сборника под редакцией Садовникова — «Сказки и предания Самарского края. Сказки, легенды и предания Жигулей» (СПб., 1884):

«Из Персии привёз с собою на Волгу Разин много всякого добра: тканей золочёных и бархатных, сукон заморских, одежды всякой, оружия огнестрельного, и особенно он много привёз злата-серебра. Не хотел Степан Разин взять себе добычу — злато и серебро, а думал разделить между бедными людьми, своими товарищами. Степан Разин громко говорил:

— Кому нужно золото? Кто будет золотом владеть?

Но все молчали, как вдруг сын Степана Разина, здесь стоящий, сказал:

— Мне нужно золото! Я хочу золотом владеть!

Не думал Разин услышать от своего сына такие дерзкие речи. Только покосился в его сторону Разин и недолго думая взял из ножен саблю и отрубил ею голову своему сыну за эти слова его.

— Вот тебе золото! Возьми его и ступай с ним на самое дно Волги-матушки.

И приказал Степан Разин лодку с золотом затопить и погрузить на самое дно, а туда на золото положить отрубленную голову своего сына».

Расправиться с женщиной фольклорный Разин мог разными способами: так, Л. С Шептаев[56] упоминает легенду о том, как он обучался колдовству у цыганки и затем повесил её на осине. С утоплением женщины в «Песнях и сказаниях о Разине и Пугачёве» истории тоже есть:

«И задумал Стенька переправиться в отдалённую дорогу, на Балхинско чёрно море, на зелёный Сиверский остров; и думает Стенька про свою молодую жену, княгиню: “Куда ж я её возьму с собой? Неужели мне, удальцу, там жены не будет?” <...> Плыли они путину, молода его жена и сказала: “Куда ты меня завезёшь?” — “А не хошь ты со мной ехать, полетай с платка долой!” Словом, её огорошил — княгиня полетела вплоть до дна».

Тут всё смешалось — княжна, княгиня, жена... А мотив-то вполне убедительный, жизненный: надоела!

И вот наконец появляется дочь высокопоставленного иностранца, хотя и не персидского шаха (шах, султан — люди и до сих пор такие вещи путают, чего уж ждать от рассказчиков XIX века), сюжет полностью совпадает с общепринятым представлением. Из записей Якушкина:

«Облюбил эту султанскую дочку Разин, да так облюбил!., стал её наряжать, холить... сам от неё шагу прочь не отступит: так с нею и сидит!.. Казаки с первого начала один по одном, а после и круг собрали, стали толковать: что такое с атаманом случилось, пить не пьёт, сам в круг нейдёт, всё со своей полюбовницей-султанкой возится... Кликнуть атамана!.. Кликнули атамана. Стал атаман в кругу, снял шапку, на все четыре стороны, как закон велить, поклонился, да и спрашивает: “Что вам надо, атаманы?” — “А вот что нам надо: хочешь нам атаманом быть, — с нами живи; с султанкой хочешь сидеть — с султанкой сиди!.. А мы себе атамана выберемъ настоящаго... атаману под юбкой у девки сидеть не приходится!” — “Стойте, атаманы! — сказал Стенька. — Постойте маленько!..” Да и вышел сам из круга. Мало погодя, идёт Стенька Разинь опять в круг, за правую ручку ведёт султанку свою, да всю изнаряженную, всю разукрашенную, в жемчугахъ вся и золоте, а собой-то раскрасавица!.. “Хороша моя раскрасавица?” — спросил Разин. “Хороша-то хороша”, — на то ему отвечали казаки. — “Ну, теперь ты слушай, Волга-матушка!.. — говорит Разин. — Много я тебе дарил-жаловал: хлебом-солью, златом-серебром, каменьями самоцветными, а теперь от души рву, да тебе дарю”. Схватил свою султанку поперёк, да и бултых её в Волгу».

А вот и персиянка — о ней, ссылаясь на народное предание, пишет Костомаров: «Плыл Стенька по морю на своей чудесной кошме, играл в карты с казаками, и подле него сидела любовница, пленная персиянка. Вдруг сделалась ужасная буря. Товарищи говорят ему: “Это на нас море рассердилось. Брось ему полонянку”. Нечего делать. Стенька бросил её в море, и буря затихла».

Очень интересно то, что два приведённых выше сказания об утопленнице практически совпадают с рассказами Стрейса и Фабрициуса — единственными документальными источниками; это свидетельство (хотя и не явное) в пользу того, что дым был не без огня и женщину действительно убили. Не могли же народные сказители читать то, что написали в XVII веке два голландца, — разве что мы имеем дело с чьей-то грандиозной, идеально выполненной мистификацией...

Стрейс, чей рассказ о выпивке с Разиным мы уже читали, писал далее: «При нём была персидская княжна, которую он похитил вместе с её братом. Он подарил юношу господину Прозоровскому, а княжну принудил стать своей любовницей... Придя в неистовство и запьянев, он совершил следующую необдуманную жестокость и, обратившись к Волге, сказал: “Ты прекрасна, река, от тебя получил я так много золота, серебра и драгоценностей, ты отец и мать моей чести, славы, и тьфу на меня за то, что я до сих пор не принёс ничего в жертву тебе. Ну хорошо, я не хочу быть более неблагодарным!” Вслед за тем схватил он несчастную княжну одной рукой за шею, другой за ноги и бросил в реку. На ней были одежды, затканные золотом и серебром, и она была убрана жемчугом, алмазами и другими драгоценными камнями, как королева. Она была весьма красивой и приветливой девушкой, нравилась ему и во всём пришлась ему по нраву. Она тоже полюбила его из страха перед его жестокостью и чтобы забыть своё горе, а всё-таки должна была погибнуть таким ужасным и неслыханным образом от этого бешеного зверя».

В версии Фабрициуса нет персидской княжны, но суть примерно та же: он сообщает, что весной 1668 года, ещё до похода в персидские земли, на Яике: «Стенька весьма необычным способом принёс в жертву красивую и знатную татарскую деву. Год назад он полонил её и до сего дня делил с ней ложе. И вот перед своим отступлением он поднялся рано утром, нарядил бедняжку в её лучшие платья и сказал, что прошлой ночью ему было грозное явление водяного бога Ивана Гориновича, которому подвластна река Яик; тот укорял его за то, что он, Стенька, уже три года так удачлив, столько захватил добра и денег с помощью водяного бога Ивана Гориновича, а обещаний своих не сдержал. Ведь когда он впервые пришёл на своих челнах на реку Яик, он пообещал богу Гориновичу: “Буду я с твоей помощью удачлив — то и ты можешь ждать от меня лучшего из того, что я добуду”. Тут он схватил несчастную женщину и бросил её в полном наряде в реку с такими словами: “Прими это, покровитель мой Горинович, у меня нет ничего лучшего, что я мог бы принести тебе в дар или жертву, чем эта красавица”. Был у вора сын от этой женщины, его он отослал в Астрахань к митрополиту с просьбой воспитать мальчика в христианской вере и послал при этом 1000 рублей».

Обе версии тщательно проанализировал В. Н. Королев в статье «Утопил ли Стенька Разин княжну? (Из истории казачьих нравов и обычаев)»[57]:

«Согласно Стрейсу, дело было по окончании Каспийского похода разинцев, после прибытия их флотилии в Астрахань, а по Фабрициусу — ещё во время этого похода, перед отправлением казаков из Яика в море.

— Соответственно в первом случае пленница была брошена в Волгу (по контексту сообщения, либо в Астрахани, либо где-то недалеко от неё), во втором — в Яик.

— У Стрейса это персидская княжна, а у Фабрициуса — знатная татарская дева.

— В первом варианте пленница попала в руки Разина на Каспии, во втором — неизвестно где.

— По Стрейсу, её захватили совсем недавно, по Фабрициусу — за год до Каспийского похода.

— Первый автор утверждает, что пленницу взяли вместе с её братом, а второй о брате вовсе не упоминает.

— Согласно Стрейсу, Разин принудил полонянку стать его любовницей, и та полюбила его из страха (довольно странное выражение: можно ли полюбить из страха?), а у Фабрициуса не говорится ни о каком принуждении и страхе.

— Поскольку, по Стрейсу, это была недавняя пленница, у неё не могло быть от “изверга” ребёнка, почему первый автор о нём и не упоминает, тогда как второй мемуарист говорит об их общем сыне.

— В первом случае красавица была принесена в жертву реке (Волге), во втором — водяному богу Яика.

— Первый вариант рассказывает об импульсивном поступке Разина, а второй — об осознанном решении: атаман обещал жертву водяному богу задолго до утопления.

— Соответственно, по Стрейсу, у Разина не было никакого видения перед ужасным поступком, а согласно Фабрициусу — случилось явление упомянутого бога.

— В первом случае атаман был пьян, во втором случае о его опьянении не сказано ни слова, а поскольку дело происходило утром, можно предположить, что Стенька находился в трезвом состоянии.

— По контексту первого сообщения получается, что Разин бросил пленницу в воду с судна, во втором же известии нет намёка, откуда именно красавицу швырнули в реку, может быть, и с берега».

Добавим ещё, что Стрейс пишет как непосредственный очевидец (каковым он вряд ли мог быть), а Фабрициус рассказывает историю, не поясняя, откуда она ему известна. Полностью одинаковый в двух версиях только мотив — принесение женщины в жертву, правда, у Стрейса сделано это спьяну. А ведь эти два голландца в период жизни в России были прекрасно знакомы между собой. Текст Стрейса был опубликован раньше текста Фабрициуса, то есть Фабрициус историю Стрейса мог уже знать, но всё же выдвинул совершенно иную версию. Это, конечно, нисколько не доказывает, что Фабрициус ближе к истине: вероятно, он просто описал эпизод так, как ему рассказывали русские, а Стрейс — как рассказывали ему. Вопрос в том, кому из них рассказывали правдивее или кто понял лучше. (Заметим, что водяной бог Яика «Горинович» — не выдумка Фабрициуса, а неоднократно упоминаемое в русском фольклоре существо: «Яик, ты наш Яик ли, сударь Горынович Яик», «Яик ты наш, Яикушка, Яик, сын Горыныч»).

Мы уже упоминали о том, как разинские казаки, зимуя на Яике, напали на улус татарского мурзы и пленили детей и женщин; некоторые из этих женщин, вероятно, не были выкуплены и остались с казаками. Отсюда и утопление в Яике татарки. Но рассказ Стрейса по сей день намного более популярен, трудно сказать почему: возможно, он просто романтичнее, возможно, благодаря Пушкину и Садовникову, которые писали самые знаменитые песни о Разине на основе именно этой версии, возможно, потому, что жертвоприношение у Стрейса происходит как бы не всерьёз, в пьяном раздражении, а русскому читателю жестокий поступок, совершённый спьяну, кажется как-то простительнее, нежели обдуманное действие.

Идёт много споров о том, насколько среди казаков разинского периода — преимущественно православных христиан — были распространены старинные верования; большинство исследователей склоняются к тому, что, хотя многие проявления язычества в XVII веке на Руси ещё существовали, причём отнюдь не только у казаков, а некоторые сохранились и поныне, человеческие жертвоприношения прекратились гораздо раньше — в X или XII столетии. Королев, однако, считает, что Стрейс и Фабрициус в возможность обрядовых жертвоприношений у казаков XVII века верили — и поэтому охотно подхватили (или выдумали) свои рассказы. Допустим, что Стрейс, бывавший на судне у Разина, действительно видел утопление пленницы своими глазами: Разин при этом что-то сказал, а голландец, недостаточно хорошо знавший русский язык, недопонял и придумал мотив жертвы. Но Фабрициус, правильно назвавший имя бога Яика, наверняка слышал свою историю именно в таком виде — с жертвой. Наконец, если в разинские времена уже давно не происходили человеческие жертвоприношения как обычная повседневная практика, это вовсе не значит, что в необычных обстоятельствах отдельные символические жертвоприношения не могли случаться: во время войн люди и поныне склонны скатываться в самую дикую архаику. Так что версия о принесении Разиным (или кем-то из его окружения) некоей пленницы в жертву не так уж неправдоподобна, а то обстоятельство, что оба голландца, расходясь в конкретных деталях, полностью сходятся в объяснении мотива поступка Разина (и оба ни словом не упоминают другой мотив — стыд перед товарищами: такой миф возник уже позднее) и этот же мотив называется в народных преданиях, говорит в пользу версии о жертвоприношении.

Есть ещё рассказ казака, которого интервьюировал Кемпфер, — мы его уже цитировали — как разинцы в Персии захватили аж 800 женщин и увезли с собой на остров: «...многие казаки умерли в результате излишеств и оргий, которым они предавались с женщинами, и море сделалось очень бурным, что они сочли наказанием за их дебоши; поскольку они намеревались покинуть остров и не могли ни взять женщин с собой, ни оставить их без провизии, они решили их всех прикончить и этой жертвой умилостивить море». Тут сразу два мотива: жертва (но не Разина лично, а всей братии) и практическая невозможность забрать пленниц с собой. Вообще казаки женщин и детей в плен брали почём зря, что зафиксировано рядом изыскателей (так же поступали и западноевропейские пираты, несмотря на суеверие, что женщина на корабле к несчастью): в 1632 году с Чёрного моря вернулись с «девками и робятами-татарчёнками»[58], сами разинцы взяли татарок на Емансуге. Число «800» на первый взгляд кажется явным перебором, но «ясырь женска полу» действительно набирали в огромных количествах: в 1634 году донцы похитили у татар в общей сложности около 2400 женщин и детей[59], в 1659-м под предводительством Корнилы Яковлева «взяли ясырю турского и крымского мужского и женского полу в 2000 человек»[60].

В основном женщин продавали или меняли (захватить женщину знатного рода или из богатой семьи было удачей: наверняка за неё заплатят выкуп), но понравившихся оставляли себе и брали в жёны. Этих же несчастных решили убить. И. Пазий[61]: «Но спрашивается, чего ради понадобилось бы разинцам чинить расправу над беззащитными женщинами? Столь жестокая акция противоречит всякому здравому смыслу». По мнению современного историка В. М. Соловьёва, у донцов «был свой неписаный кодекс чести, в соответствии с которым они не обращали оружие против женщин и эту заповедь выполняли неукоснительно»[62]. Насчёт выполнения (да и существования) такой заповеди — это лишь предположение, и со «здравым смыслом» совершалось и совершается много массовых убийств. В. Н. Королев об этом эпизоде: «...мы имеем дело с разновидностью больной фантазии то ли самого вестфальца [Кемпфера), то ли его информатора».

Тем не менее Королев признает, что массовые убийства женщин случались: «Сообщения казаков о походах нередко включали характерную фразу: “турских (или крымских) людей (то есть мужчин) побили, а их жён в полон поймали”. Но война диктовала свои законы, и из самых строгих правил случались печальные исключения. Если не преувеличивает “сказочная” Азовская повесть, то в 1637 г. при взятии Азова казаки “женский пол — старых рубили, а молодых жён и девок к себе в полон взяли”. А в 1625 г., если верить русским дипломатам, отмечено небывалое, единственное такого рода за 200 лет войны проявление казачьей жестокости: в Крыму под Гезлевом (ныне Евпатория) казаки “у иных... жонок брюха резали”». Есть также документы о набеге донцов на Крым в 1657 году[63]: русские посланники в Крыму записали, что казаки разоряют и жгут татарские деревни, а «татар, и жон их, и детей всех рубят». А Костомаров упоминает чьё-то предание о том, что «бунтовщики начиняли женщин порохом, зажигали и тешились такими оригинальными минами». (Это уж совсем маловероятно и даже не из соображений гуманности — порох берегли пуще всего на свете, потому и было обычной казачьей казнью утопление).

Конкретно о разинцах. Да, кроме рассказа кемпферовского казака ни в каких источниках нет и намёка на убийство восьмисот (и вообще скольких-либо) женщин — но ведь о персидском походе Разина вообще ничего толком не известно. А по версии безымянного казака его товарищи даже проявили к пленницам некоторую гуманность — не могли «оставить их без провизии»; чтобы не слишком поддаться жалости, они дополнительно оправдали себя предлогом жертвоприношения. (Почему, правда, они не могли их вернуть на берег Персии — непонятно). Есть, однако, сильное соображение против версии Кемпфера: известно, что как минимум сотню пленных персиян разинцы привезли в Астрахань, чтобы получать за них выкуп, так почему же этих 800 женщин — вполне обыкновенное, как выясняется, количество — не взяли? Может, потому, что от пленных мужчин в походе есть польза — грести, копать, строить, а от женщин — нет? В общем, ни подтвердить, ни опровергнуть рассказ Кемпфера невозможно — как и всё, что касается женщин Разина. Остаётся только сравнивать мифы.

Самый распространённый миф: Разиным была утоплена именно персидская княжна — дочь Менеды-хана, чью флотилию казаки разбили у Свиного острова. Однако в плену у Разина был сын хана, и это факт, установленный множеством документов, о дочери же ни единого упоминания нет. Память из Приказа Казанского дворца в Посольский приказ (Крестьянская война. Т. 1. Док. 95. Февраль 1670 года): «Да в нынешнем во 178-м году генваря в 23 день писал к великому государю из Астарахани боярин и воеводы князь Иван Семёнович Прозоровской со товарыщи, что бил челом великому государю кизилбашского шаха купчина Магметь Килибек и сын его, Магметь Килибеков, Сеханбет, да Мамед ханов сын шабын Дебей, которых взяли они, боярин и воеводы, у воровских казаков, у Стеньки Разина со товарыщи, чтоб великий государь пожаловал, велел их из Астарахани отпустить — купчину и ево сына к Москве, а Мамед ханова сына со товарыщи в шахову область». (Прелюбопытно: после того как Разин отпустил этих людей, Прозорове кий-то их не отпустил, потребовались слёзные челобития).

Допустим, что дочь Менеды-хана была уже давно мертва и её родственникам об этом было известно, потому они в челобитной и не стали писать о ней. Однако, как отмечает Королев, «в письме персидского посланника о возмещении убытков, понесённых от разинцев, назван этот сын (сказано, что он убит Разиным), но опять-таки не упоминается его сестра». И вообще, с какой стати дочь Менеды-хана оказалась бы на корабле во время сражения? Изыскатели XIX и XX веков пытались придумать этому какое-нибудь объяснение: например, хан взял дочь с собой, чтобы она полюбовалась морским боем. Но крайне сомнительно, чтобы он стал подвергать её такой опасности. Её захватили на берегу? Это суждение более правдоподобно, и оно приводится в сборнике «Воинские повести древней Руси» (М.; Л., 1949): дочь Менеды-хана казаки взяли при разгроме Фарабата. Существует также устная легенда: девушку похитили в городе Ашрефе. Из книги «Разрозненные страницы» Рины Зелёной (М., 1981): «Были в Ашрефе... Смотрела замок, из которого “шурави” Стенька Разин украл княжну (“шурави” — значит советский, объяснил мне иранец)». Действительно, шурави — название советских военных во время войны в Афганистане. Ох и долго же жил Разин: война началась в 1979 году...

С. А. Мазуркевич, «Великие заблуждения человечества» (М., 1964): «Интересно, что в середине прошлого века этой историей заинтересовался в связи со служебной деятельностью член Политбюро ЦК КПСС, министр иностранных дел СССР А. А. Громыко. Перед предстоящими переговорами с иранцами Громыко решил проверить, не помешают ли им некоторые “тёмные страницы” прошлого. Проведённые спецслужбами по приказу партии исторические разыскания показали: в зоне ответственности атамана каких-либо знатных персиянок казаки в полон не брали». Ну, установить, что точно было или не было в XVII веке, в отсутствие задокументированных свидетельств не могут даже самые могущественные спецслужбы — а слухи-то как раз существуют (про Фарабад и про Ашреф).

Все эти истории, однако, не выдерживают критики: Шарден, подробно рассказавший о разинских приключениях в Персии, не упоминает княжны. Кемпфер — тоже. Костомаров склоняется к версии Стрейса, но не исключает и татарки. Казимир Валишевский: «Реальность этого события кажется нам тем более сомнительной, что с ним мы встречаемся снова в сказочном эпосе о Садко. Стенька, очевидно, презирал всё, включая сюда и человеческую жизнь, презрение, общее большинству авантюристов, ему подобных, и вся его жизнь представляла собой одну кровавую оргию. Можно, следовательно, предположить, что он убил дочь Менеды-хана, но, конечно, при менее мелодраматических обстоятельствах».

Королев, проделавший гигантскую работу по изучению источников, в конце концов делает вывод: «В общем, мы приходим к выводу, что принесение Стенькой девы в жертву реке — скорее всего вымысел»; «по всей вероятности, Стенька Разин княжну не утопил». Сомневается он и в том, что Разин утопил хоть какую-то свою любовницу: «Атаман в произведениях устного народного творчества постоянно что-то кидает с борта судна (удобно кидать?)... коль скоро есть судно, вода и несдержанный атаман с любовницей, то почему бы ему и её не бросить в воду?» (Вообще-то утопление как раз было у казаков делом самым обыкновенным). В. М. Соловьёв: «И всё-таки вопрос о том, была ли эта прекрасная дева, якобы принесённая Разиным в дар матушке Волге, реальным лицом или вымышленной фигурой, остаётся открытым».

Каков же наш итог? Увы, он близок к нулю. Документы достоверно убеждают нас, что с дочерью Менеды-хана (если у него вообще была дочь) Разин не имел ничего общего, но всё остальное ни доказать, ни опровергнуть нельзя. Может, утопил, а может, зарезал; может, персиянку, а может, татарку, а может, и русскую, а может, ничего такого и не делал...

Если читателя интересует мнение автора, то автор склонен в основном доверять рассказу о татарке, утопленной в Яике. Вот только насчёт ребёнка, отправленного астраханскому митрополиту, автор сильно сомневается. Вряд ли могло это событие остаться совсем без упоминаний в русских источниках. Но даже если ребёнок был отправлен анонимно, без упоминания, что это ребёнок Разина, с митрополитом Иосифом атаман во время пребывания в Яицком городке ещё не был знаком. Правда, один человек резонно спросил у автора, почему Разин не мог сперва утопить татарку в Яике, а потом персиянку в Волге. Что тут ответишь? В принципе мог (а потом, для полного счёта, ещё русскую в Дону...); это бы, по крайней мере, объясняло, почему у Фабрициуса и Стрейса разные версии...

Однако есть одно обстоятельство, которое путает вообще все карты. Дело в том, что точно такая же легенда есть о Ермаке. Из записей В. И. Немировича-Данченко[64]: «Ермак скрывался на реке Ик. Но только и ему поперёк горла подошло... Устье-то воевода как-то занял и давай на него тучей надвигаться. Думал сначала Ермак бой принять, да силы у него не хватило. Выплыл он с лодкой своей посередь реки и взял с собой только одну любимую царевну татарскую Алмаз. Выплыл он и крикнул: “Ох ты гой еси, река Ик могучая, кланяюсь я тебе всем добром моим: серебром, золотом, камением самоцветным, товаром дорогим”. И побросал в реку всю казну свою. Замутилась река, приняла Ермакове добро. Тогда он взял меч свой булатный, напоследок царевну Алмаз поцеловал в уста сахарны, да как полоснёт — так насмерть прямо! Взял он это её, голубушку, и в воду! Бултых! Опосля он давай молить реку Ик, чтобы вызволила его из лихой беды, спасла от конца неминучаго. Ну, река Ик богатыря послухала...»

Получается, всё вздор, нет у разинской княжны никакого прототипа, а есть только расхожий фольклорный «разбойничий» мотив, а наивные голландцы приняли байки русских за чистую монету?

Но Л. С. Шептаев[65] и В. В. Блажес считают, что легенда о Ермаке и Алмаз более поздняя (хотя Ермак жил, как мы знаем, раньше) и основана именно на разинской персиянке; они приводят и другие примеры перекликающихся, путающихся мифов о Разине и Ермаке. Блажес: «Мотива о царевне Алмаз не было в ермаковских преданиях XVII—XVIII вв. Думается, что это слегка трансформированный мотив известного сюжета о Разине и персиянке». Надо и нам так думать. Должна была быть у Разина женщина. Иначе даже жить как-то неинтересно. А теперь займёмся литературными мифами и начнём с самого начала: откуда взялась пленница.

Романисты могут придумывать какие угодно версии, но и им приходится хотя бы немного считаться с источниками и логикой. С. П. Злобин:

«Менеды, выходя в море, не решился оставить дома свою дочь. Он опасался, что Бехрам-хан со своими горцами снова устроит набег и силой похитит Зейнаб. Потому, нарушая обычаи, уверенный в лёгкой победе, хан Менеды взял в морской поход свою дочь... После победы над астаринским ханом Разин, осматривая добычу, заглянул мимоходом в шатёр Менеды к молодой пленнице, брошенной в беде ханом. Омрачённый утратой Черноярца, но радостный от удачи в морской битве, ещё дышащий жаром победы, Степан отшвырнул от входа в шатёр трупы двух евнухов, до последнего издыхания сохранивших собачью верность своей службе, и откинул тяжёлый шёлковый полог... Тоненькая, закутанная в шелка персиянка жалобно пискнула и метнулась в дальний угол шатра».

Также на корабле дочь хана попадает в плен в романе Мордовцева. У Наживина дочь Менеды-хана казаки забрали не в море, а на суше. У Чапыгина — тоже. Евграф Савельев и Василий Шукшин просто констатируют: была пленная княжна, а как её поймали и чья она дочь, бог знает. А. Н. Сахаров приводит версии Стрейса и Фабрициуса, дипломатично замечая, что об утоплении «сказывали астраханцы», а читатель волен верить или не верить, да и не так уж это всё важно. А вот Каменскому было очень важно: его поэтический Разин забрать княжну силой никак не мог, а просто встретил её в Персии и влюбился. Пушкин, принявший версию Стрейса и лишь убравший из неё алкогольное опьянение, умалчивает о том, откуда взялась девушка, и даже о том, была ли между ней и атаманом любовная связь:

Из воспоминаний П. X. Граббе[66], который встречался с Пушкиным в январе 1834 года:

«Он [Пушкин] занят был в то время историей Пугачёва и Стеньки Разина, последним, казалось мне, более. Он принёс даже с собою брошюрку на французском языке, переведённую с английского и изданную в те времена одним капитаном английской службы, который, по взятии Разиным Астрахани, представлялся к нему и потом был очевидцем казни его. Описание войска (ибо, по многочисленности его, шайкою назвать нельзя), обогащённого грабежом персидских северных областей, любопытно; также праздника, данного Разиным на Волге, где он, стоя на своей лодке, произнёс к этой первой из русских рек благодарственное воззвание, приписывая ей главные свои успехи и обвиняя себя, что ничего достойного не принёс ей в жертву. При этих словах к удивлению и ужасу всех присутствовавших он схватил прекрасную пленную черкешенку, любовницу свою, покрытую драгоценными уборами, и сбросил в Волгу».

Или Граббе неточен в воспоминаниях, или Пушкин потом превратил черкешенку в персиянку.

Как дальше развивались отношения между атаманом и пленницей — тут уж полнейшее раздолье для мифов. Запись Якушкина мы уже цитировали: «Облюбил эту султанскую дочку Разин, да так облюбил!., стал её наряжать, холить... сам от неё шагу прочь не отступит: так с нею и сидит!..» Костомаров: «Возле Стеньки сидела его любовница, пленная персидская княжна... Уже замечали, что она начала приобретать силу над необузданным сердцем атамана». Романтический Мордовцев: «Когда юную полонянку привели к Степану Тимофеевичу, он, грубый и сильный, человек железной воли и стальных нервов, онемел от изумления: он даже не подозревал, чтобы на земле могла существовать такая поразительная красота! Это смешение чего-то нежного, как лилия, с огнём, с огненным темпераментом, сверкавшим в чёрных огромных глазах, это личико ребёнка с пышною чёрною косою, гибкость и упругость юных членов, невыразимая грация в движениях — всё это отуманило буйную голову атамана. Он полюбил её всею силою своей огневой души: тигр по природе, он сделался кроток и робок с своею пленницей.

— Ребята! — сказал он своим молодцам. — Ежели кто дотронется до неё пальцем, хоть ненароком, не до неё, а хоть до края её одежды, — того я зарежу. Знайте это! <...>

И сам Степан Тимофеевич стал другим человеком. Молодцы не узнавали его. По целым часам он сидел в горенке своей красавицы и выходил оттуда сначала мрачный и задумчивый, а потом всё светлее, и радостнее, и ласковее ко всем. Кровь, которую он прежде проливал как воду, теперь стала для него противна. Он прекратил разбои. Сначала робкая и часто плакавшая, теперь Заира, по-видимому, свыклась с своим положением. Она полюбила своего кроткого и ласкового, подчас бурного в своих ласках, повелителя: он теперь заменил для неё весь мир».

Такой же белый и пушистый Разин у Каменского:

«А как встретил Степан принцессу персидскую — утонул в любви нахлынувшей, будто на дно морское опустился: такая Мейран приворожная, невиданной красы чаровницей была. И сразу сердце своё девичье в сердце Степана вложила, будто ключ в замок. И тем ключом открыла сокровища несказанные, клад заповедный: душу, как море Хвалынское, сердце, как солнце утреннее, глаза, как два полумесяца, слова, как гусли привезённые, и ласка — вина пьянее. В лунные ночи в саду апельсиновом бродил Степан с гуслями и под окнами у резного балкона Мейран пел в истоме трепетной:

В знаменитом стихотворении Садовникова (оно было впервые опубликовано в журнале «Волжский вестник» в 1883 году под названием «Жертва Волге») любовь не взаимна:

У Злобина Разин такой правильный, «советский» — он даже не вступает в связь с пленницей, обращаясь с ней как с ребёнком или кошкой, — и, кстати говоря, с точки зрения психологии всё это описано довольно убедительно:

«Атаман указал своим ближним не чинить ханской дочери никаких обид и оставил в её шатре всё как было. Несколько раз он даже посылал ей маленькие подарки.

— Ишь набалованная какая! Видать, что утеха для батьки, — приговаривал Разин.

— Княжна! — сочувственно говорили о ней и казаки, которых занимало, что в их караване плывёт невольница ханского рода. — Привыкла жить на подушках да сахары грызть... Дурак-то хан — потащил девчонку в битву!..

— Ничего, ты слёзы не проливай, — уговаривал её сам атаман, заходя не раз к ней в шатёр. — Вот батька твой в выкуп пришлёт казаков, тогда и ты к матке домой поплывёшь... Ну, чего моргаешь? — Степан усмехался, качал головой. — Тоже тварь... Будто птица!.. Вот так-то и наши к ним во полон попадают — ничего разуметь не могут да плачут небось...

Чтобы хан Менеды не считал свою дочь погибшей и скорее привёз в обмен на неё казаков, Степан, как только прибыл в Астрахань, призвал к ней находившихся в городе персидских купцов и наблюдал, как они оживлённо говорили с маленькой плачущей пленницей. Купцы предложили ему тут же богатый денежный выкуп. Но Степан объяснил им, что хочет за ханскую дочь выручить только пленных соратников. Привыкшая к казакам Зейнаб в последние дни стала менее дикой: она словно бы поняла, что Степан ей не хочет зла. Брала из его рук гостинцы, а после того, как он допустил к ней персидских купцов, она даже доверчиво улыбалась ему... среди казаков по каравану пошёл слух о том, что воевода совсем отказался от пушек и требовал только отдать царевну, но она завизжала, вцепилась сама в атамана и отказалась идти к старику, — так полюбился ей Степан Тимофеевич».

Также психологически достоверно и то, что, потерпев неудачу со зрелой женщиной, которую Разин любит (стрельчихой Машей), атаман вдруг увидел женщину и в пленной девчонке:

«— Зейнаб! — шёпотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезёт её к воеводе, а потом она поплывёт через море к отцу... Как станет ей объяснять, он ещё не знал, но был уверен, что она его тотчас поймёт и обрадуется... “Вот будет рада так рада!” — подумал он.

Шёпот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял её маленькую горячую, дрожащую руку. “Трепышется, будто птаха”, — подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул её ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу... Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо... В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть её над самой водой...

В его руках, крепко сжавших её, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев... С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги...

— Брысь, чертовка поганая, баба-яга! — зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув её прочь...

И от злости ли или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся...

— Иди спи, — сказал он, легонько подтолкнув её внутрь шатра».

У Наживина Разин относится к девушке примерно так же, только чуть грубее: «...жаль расставаться с Гомартадж, — казаки в шутку звали её под весёлую руку Комартож, — он как будто уже стал привязываться к ней. Правда, в сердцах он мог иногда отбросить её ногой, как собачонку... но всё же без неё ему словно было иногда и скучно». У Чапыгина, как и у Злобина, атаман любит совсем другую женщину, но с пленницей всё-таки сожительствует: «Разин, как дорогую игрушку, осторожно обнимал персиянку. Обнимая, загорался, тянул её к себе сильной рукой, целовал пугливые глаза. Поцеловав в губы, вспыхнул румянцем на загорелом лице и снова поцеловал, бороздя на волосах её голубую шапочку, запутался волосами усов в золотом кольце украшения тонкого носа персиянки». «Атаман редко навещал девушку и всегда принуждал её к ласке. Жила она, окружённая ясырками-персиянками. Разин, видя, что она чахнет в неволе, приказывал потешать княжну, но отпустить не думал». И всё ж иногда он её жалеет: «Складки на лбу атамана разгладились, глаза ласково светили, минуту он глядел, пока не опустилась на грудь седеющими кудрями голова, тогда он мотнул головой, вскинулись концы чалмы, отвернул лицо, вздохнул: “Не верю крестам... Верил, то перекрестил бы безгласную по-нашему, будто птицу, в гае уловленную сетьми... Жалобит иной раз... Поёт тоже, а что поёт? Как у птицы, неосмысленно моим умом...”». (Чапыгинский Разин как ничей другой склонен заступаться за женщин, но порой автор об этом забывает: «Боярыню, жену Хабариху, изнабейте порохом в непоказуемое место, фитиль приладьте — пущай на потеху народу из её хорошо стрелит. Пыж забейте потуже, чтоб крепко рвануло...»)

Шукшин, как и большинство авторов, пишет, что для Разина пленница — что-то маленькое и несерьёзное, но милое:

«Персиянка притронулась к нему: она, видно, замёрзла. Степан очнулся.

— Никак, озябла? Эх, котёнок заморский, — ласково и с удивлением сказал он. Погладил княжну по голове. Развернул за плечо, подтолкнул: — Иди спать. А то и правда, свежо у воды-то.

Княжна радостно спросила что-то, показывая на свой струг.

— Иди, иди, — подтвердил Степан. — Иди.

Княжна всплеснула руками и побежала. Крикнула на бегу своей няньке; та откликнулась, тоже довольная.

Степан, глядя в ту сторону, куда убежала княжна, качнул головой.

— Вот и возьми с её... В куклы тут играют, дурёха малая. — И подумал: “Отдам, хватит. А князька пусть выкупают: заломлю, как за полёта жеребцов добрых”».

Однако, когда Разин ночью видит, что кто-то пытается девушку изнасиловать, обнаруживается, что она для него не просто «котёнок»:

«Степан, минуя зыбкую сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал. Он знал, кого прищучили, — его персиянку, он узнал её голос.

— На дне морском найду, гада, — сказал Степан. — Живому ему не быть.

Черноярцу до смерти жалко было Фрола. (У Шукшина Минаев — тайный враг Разина, и атаман убеждён, что это Фрол позарился на пленницу. — М. Ч.) В таком загуле, конечно, что-нибудь да должно случиться, но потерять такого есаула... Из-за кого! Было бы хоть из-за кого.

— Можеть, она его сама сблазнила, — сказал он. — Чего горячку-то пороть?

— Я видел, как он на её смотрит.

— Прокидаемся так есаулами, — не отступал Иван.

— Срублю Фрола! — рявкнул Степан. — Сказал: срублю — срублю! Не встревай.

— Руби! — тоже повысил голос Иван. — А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на её глянет! И я глядел — у меня тоже глаза во лбу.

Степан уставился на него... Помолчал несколько и сказал просительно, но глубоко неукротимо:

— Не наводи на грех, Иван. Добром говорю...»

М. Горький в этом эпизоде сентиментален, почти как Мордовцев: «Красота персиянки усыпляет волю Разина, улыбаясь, он мечтает о тихой, спокойной жизни с нею, он гладит волосы её, грустно и ласково улыбаясь; она жмётся к нему, целует его руки и, неотрывно глядя в глаза его высасывающим взглядом, что-то говорит, отвечая на его слова». А вот Логинов взял версию не Стрейса, а Фабрициуса: «Разин в богатом охабне и собольей шапке возвышался на головном струге. Рядом, потупив глаза, стояла татарская девка, дочь князя Алея, отнятая во время прошлогоднего набега на едисанских татар. На девке было красное свадебное платье, смарагдовый венец и монисты чуть не в пуд весом. Разин неукоснительно требовал, чтобы полюбовница ежедневно одевалась невестой, хотя весь Яицк знал, что недавно татарка родила от Разина байстрюченка, которого атаман, отняв от материнской груди, отправил с посыльными в Астрахань к архиепископу, прося воспитать младенца в христианской вере и приложив для того ровным счётом тысячу рублей».

Теперь о том, почему Разин убил пленницу. Исторических мотивов три: жертва, как у Стрейса и Фабрициуса; пьяное сумасбродство, как у Стрейса; недовольство казаков, как у Якушкина («А мы себе атамана выберем настоящаго... атаману под юбкой у девки сидеть не приходится!»). У Пушкина — жертвоприношение в чистом виде:

(Любопытно, что Александр Сергеевич убивает девицу в первом стихотворении цикла, а в третьем как будто бы воскрешает её:

Евграф Савельев берёт первый и третий мотивы:

Казаки кричат, что не время «возиться с бабой». Степан хватает княжну на руки и несёт к борту, та бьётся и кричит:

Разин отвечает («с исступлением»):

То же самое у Садовникова:

У других авторов мотивы убийства ещё усложняются. Костомаров, помимо трёх вышеназванных, приводит четвёртый мотив, весьма убедительно объясняющий поведение мужчин всех веков — Разин хочет освободиться от собственной привязанности:

«Вдруг, упившись до ярости, Стенька вскакивает со своего места, неистово подходит к окраине струга и, обращаясь к Волге, говорит:

— Ах ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала мне и злата, и серебра, и всего доброго; как отец и мать, славою и честью меня наделила, а я тебя ещё ничем не поблагодарил; на ж тебе, возьми!

Он схватил княжну одной рукою за горло, другою за ноги и бросил в волны... Стенька, как видно, завёл у себя запорожский обычай: считать непозволительное обращение козака с женщиною поступком, достойным смерти. Увлёкшись сам на время красотою пленницы, атаман, разумеется, должен был возбудить укоры и негодование в тех, которым не дозволял того, что дозволил себе, и, быть может, чтоб показать другим, как мало он может привязаться к женщине, пожертвовал бедною персиянкою своему влиянию на козацкую братию».

Валишевский, В. М. Соловьёв и Королев предполагают, что мотив убийства мог быть чисто бытовым. Соловьёв: «Персиянка скорее всего в чём-то провинилась перед атаманом, и он со свойственной ему непреклонностью предал её смерти, как однажды приказал повесить женщину, виновную в прелюбодеянии, и утопить её дружка». Королев: «Иными словами, можно думать об измене разинской подруги либо, по крайней мере, её откровенном кокетничанье с другим казаком или казаками. Можно предположить вариант, при котором атаман не поделил пленницу с соратниками, и ещё лучше — такую ситуацию, когда Разин и его товарищи оказались перед дилеммой: или пленница будет принадлежать всем (как женщины на корабле Рэкхэма), или никому (как водилось с пленницами во время их перевозки на казачьих судах)». А в протоколах показаний Пугачёва есть информация о казни женщины, которая украла у него серебряный подсвечник, — может, и пленница Разина стащила что-нибудь?

Мордовцев развивает тему ревности: есть у него толмач Хабибулла, который уверял пленницу, что атаман её не любит, и побуждал к побегу, а Разин узнал:

«Он стал перед нею на колени и с глубокой нежностью и тоскою долго смотрел на милое личико ребёнка. Отказаться от неё, от этой милой девочки, от своего счастья, чтоб это милое дитя досталось какому-нибудь презренному холопу Хабибулле, а не ему — так другому! Он чувствовал, что это выше его сил. Он так любил её! Для неё он решился пожертвовать славой, для неё он позорно преклонил свой бунчук перед воеводой, которого он мог когда угодно повесить; он всё для неё бросил. Когда он держал её в своих объятиях, а она, ласкаясь к нему, шептала самые нежные слова, он искренно решился всем пожертвовать для неё. И теперь уступить её другому! Нет, пусть лучше она никому не достанется: та, которую он ласкал, не должна знать ласк другого мужчины. Он стал наблюдать за нею, обдумывать её поведение. Он видел, что она таится от него. В своей грубой совести он так и решил, что она виновата: молчит — значит боится».

Это в чистом виде история Отелло (есть и наушник Яго), но убивает Разин не только из ревности, но и принося жертву реке:

«— Дай Бог тебе, Степан Тимофеевич, счастья и здоровья на многия лета, — сказал князь Прозоровский и встал, — и великий государь не оставит тебя своими милостями.

— Спасибо, князь, — отвечал Разин. — Я много счастлив, так много, как тот эллинский царь, о котором сказывал мне один святой муж. Счастье того эллинского царя было так велико, что оракул сказал ему: “Дабы тебе не лишиться твого счастья, пожертвуй Богу то, что есть у тебя самого дорогого”. И царь тот зарезал любимую дщерь свою — лучшее своё сокровище. (Очарователен мордовцевский Разин — знает греческие изречения, должно быть, и латыни не чужд... — М. Ч.).

Разин взглянул на Заиру. Он был бледен. А она сидела рядом с ним, всё такая же прекрасная и смущённая.

— Вот моё сокровище! — сказал он, обнимая девушку. Потом он встал, шатаясь, и остановился у борта струга, лицом к Волге. Он был страшен.

— Ах, ты, Волга-матушка, река великая! много ты дала мне злата и серебра, и всего доброго. Как отец и мать славою и честью меня наделила, а я тебя ещё ничем не поблагодарил.

Сказав это, он быстро повернулся, схватил Заиру одной рукой за горло, другою за ноги — и бросил за борт, как сорванный цветочек».

Зато Злобин придумал версию, в которой нет ничего личного, а лишь патриотичное: Разин в Астрахани хотел за освобождение девушки получить от персов каких-то своих пленных (об этом в источниках ничего нет), а ему отказывают: «Ей уже объяснили, что её отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина... Разин обнял её одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо...» Но тут ему сообщают, что персы истязали русских в плену, и:

«...Разин встал. Лицо его сделалось чёрным от бешенства.

— В воду! В воду! Топи всех к чертя-ам! — не крикнул, а прямо-таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. — Атаманы! Топи персиянский ясырь, к чёрту, в Волге! Топи-и, не жалей! — продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью.

Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна...

— Ты вперёд, атаман, свою кралю топи, а уж мы не отстанем! — в общем молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца...

— А ну, батька, батька! Кажи, как топить! — загудели весёлые голоса.

Степан удивлённо окинул всех взглядом, перевёл глаза на Зейнаб, словно не понимая, чего от него потребовали казаки, и встретился взором с Дроном, который тоже смотрел на него, как показалось Степану, с вызовом и ожиданием... Разин скрипнул зубами, налитые кровью глаза его помутнели. Он нагнулся, схватил персиянку и поднял над головой...

— Примай, Волга-мать...

Пронзительный визг Зейнаб оборвался в волжской волне. Вода всплеснула вокруг голубой парчи и сомкнулась над ней... И в тот же миг раздирающий вопль вырвался из груди царевниной мамки. Хохот, поднятый выкриком Гурки, словно запнувшись, оборвался. Сам весёлый и дерзкий Гурка в страхе прятался за спины казаков... По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт атаманской ладьи фата ханской дочери...

— Ждёте? Ждёте чего ещё, чёртово семя?! Топи! Всех топи! — заорал в неистовстве Разин и в наступившей тиши с лязгом выдернул саблю, будто готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков...»

В романе Наживина, вообще не очень склонного Разина романтизировать, герой убивает любовницу и как жертву, и спьяну, и ещё потому, что любит, но не знает, куда её девать, и разрубает сердечный узел: «Но казаки шли на Дон, домой, а там жена, дети. Куда денет он там персиянку? В глазах самостоятельных казаков ему, атаману, не подобало очень уж скандалиться по пустякам: пошёл за большим делом, так девок за собою таскать нечего... И не мог он уже теперь отдать её другому: сердце не позволяло...» Он сидит и пьёт — и вот:

«Дикая, чёрная сила неуёмной волной поднялась в широкой груди пьяного Степана и ударила в голову. Да, надо развязывать себя, надо найти сразу выходы, всё привести в ясность и всех удивить.

— Эх, Волга... — точно рыданием вырвалось из его взбаламученной груди. — Много дала ты мне и злата, и серебра, и славой покрыла меня, а я ничем ещё не отблагодарил тебя!..

Не зная, что он ещё сделает, он огляделся красными, воспалёнными глазами. И вдруг схватил он железной рукой удивлённую и перепуганную Гомартадж за горло, а другой за ноги и — швырнул её в пылающую огнями заката Волгу. Золотом и кровью взбрызнули волны, раздался жалкий крик девушки, и вздох удивления и ужаса пронёсся по стругам».

В сценарии Горького мотив — свобода от помехи:

«Разин около княжны, сидит, схватив голову руками, она смотрит в лицо ему, положив локти на колени.

— Куда ты меня зовёшь, девушка? К тихой жизни? Это — не для меня. Я затеял большое дело, я хочу освободить людей от Москвы, от царя, а ты...

Женщина, победно улыбаясь, обнимает его, Разин вскакивает на ноги, безумно оглядывается и, схватив княжну на руки, жадно целует её.

“Не-ет! Прощай!”

Разин бросает княжну за борт и, с ужасом на лице, смотрит на реку, провожая взглядом уплывающее тело».

Горькому так нравится этот мотив (да, вполне себе убедительный), что он по тем же основаниям убивает ещё одну женщину, хотя и не разинской рукой. В Паншине была у Разина любовница — чужая жена, пришёл муж:

«Казак, выскочив из кустов, бьёт женщину ножом в спину, она, взмахнув руками, падает. Казак бросается на Разина, тот, отскочив, подставил ему ногу, казак упал, Разин верхом на нём.

— За что убил?

— Жена моя.

“Встань!”

Вырвав нож из рук казака, Разин отбросил его в сторону, встал и толкнул убийцу ногою. Казак встал. Смотрят друг на друга.

— Надо бы убить тебя, да — не хочу. Может, это на мою удачу сделал ты. Мила она сердцу, а — мешала мне».

Даже Логинов, совсем уж не романтичный и Разина терпеть не могущий, не написал, что атаман убил её по какой-нибудь низменной причине, — он тоже жаждет свободы и приносит личную жертву:

«— Кто за мной идти вздумал, у того ни дома, ни семьи, ни нажитков быть не должно. Совсем ничего, кроме сабли в руке и креста на груди. В этом я, ваш атаман, буду вам первым примером... — Разин повернулся к нарядной татарке, положил широченные ладони ей на плечи, — вот, дивитесь, люди, нет мне ничего любезней этой девки. Красавица, невеста! Век бы с ней вековал. Повязала ты молодца по рукам и ногам... Да только я не таковский, чтобы повязанным быть. <...> Э-эх! — громко выдохнул Разин и швырнул женщину в тёмную воду».

Самый поэтичный из авторов, Каменский, всё же не пренебрёг психологией: у него Разин, как и у других, хочет обрести свободу и не потерять престиж. Простите за длинную цитату, но из такой красоты ни слова нельзя потерять:

«А пристало ли атаману приставать к берегам любви? Воистину, слаб ветхий человек, ежели не может совладать с кровью сердца своего, любовью полонённого, любовью заколдованного. Эх, не думать бы о любви бабской, не знать бы этих женских чар, не ведать бы белых шёлковых рук на шее своей... Да вот поди ж. Мало было Алёны — с княжной персидской связался. Удержу нет на меня, узды нет, отказу нет. И вот замотался, задурманился зельем любовным, в берлогу тоски залез. Чую: вольница осуждает за слабости ветхие, за княжну персидскую, за любовь заморскую. Все осуждают, и сам себя мученским судом сужу, да, видно, нелегко одолеть кровь свою, нелегко из плена двух берегов уйти. И что сказать Мейран я могу, когда краше солнца она светила мне и верила любви моей, правде моей.

В раскалённой тоске припала знойным телом к Степану Мейран. Она не сводила с него бархатных глаз, будто жадно допивала до дна кубок своих последних минут. Задыхаясь от грядущей неизбежности, она отрывисто шептала Степану:

— Пойми и сделай так. Прошу, повелитель, исполни. Скорей. Пока ещё темно. Много вина выпила с тобой. Много счастья. Спасибо, родимый, единственный. Начало моё и конец мой. Песня из сада дней моих. Любовь неземная. Возьми. Подыми на своих сильных руках высоко. К небу. И брось в Волгу. Так хочу. Подари меня Волге. Мне не страшно. Нет. Я тебе буду петь. Слышишь. Буду петь о любви. Скорей. Звёзды, что лежат на дне Волги, возьмут меня. Возьмут к себе звёзды. Сделай так, повелитель, любимый мой. Волга унесёт меня в Персию.

На вытянутых руках гордо вынес Степан из палатки полуобнажённую принцессу.

Вынес и стал с ней посреди палубы в круге пира.

Все смолкли, как перед чудом.

Принцесса змеино обвила голыми руками могучую шею Степана и несводно смотрела с огненной любовью-скорбью в небомудрые детские глаза возлюбленного.

Степан крикнул неграм (! — М. Ч.).

— Жбра-маю-харра-оу!

Негры запели грустную, расставальную песню, медленно ударяя в ладоши:

— Юйн-део-смайн-хэй Уск-арну-бэлн-хэй. Штуаш-мэиюз-хэй.

Степан сквозь песню негров, будто сквозь сон, с кубком вина, поднесённым Васькой Усом, отрывно говорил:

— Пришёл час разлучный, тяжкий, назначенный. Улетает от нас заморская лебедь-принцесса персидская. Догорает любовь моя безбрежная. Кончается песня любинная. Волга, Волга, и прими, и храни, и неси, неси бережно с любовью до берегов персидских. Приюти сердешный, последний завет мой. Как принял я, как хранил я, как любил я. Неси и передай там крыльям утренним, покою небесному, садам цветущим. А ты, принцесса, прости меня, удальца отпетого, прости и благослови на вечную тоску по тебе, возлюбленная, прости. Я исполняю мудрую волю твою. Прощай, красота. Прощай!»

Чапыгинский Разин ревнует девушку к Усу, сам не любит и другому не даёт:

«Васька Ус сел, сказал, берясь за чару:

— Много скорбит, батько, девка по родине... Спустить её надо, увезти, — не приручить к клетке вольную птицу... Как брату, батько, думал я, ты дашь девку: она и я смыслим друг друга... Мне с ней путь один! Тебя она — прости — не любит...

— Княжну не жаль! Любви к ней нет... Удалого же человека потерять горько. Горько ещё то, что ты, как Сергей, ничего не боишься, какой хошь бой примешь и удал: когда я шатнусь, атаманить можешь, не уронишь дела...

— Отдай мне персидку, батько! Люблю я её... Полюбил, вот хошь убей. <...>

“Эх, к чёрту, да!.. Ваську жаль, жаль и её, чужую... Вот коли вырвешь, что жалобит, то много легше...” <...>

Княжна горбилась под тяжестью руки господина. Разин, склонясь, заглядывал красавице в глаза. Она потупила глаза, спрятала в густые ресницы. Зная, что персиянка разумеет татарское, спрашивал:

— Ярата-син, Зейнеб?¹

— Ни яратам, ни лубит... — Мотнула красивой головой в цветных шелках, а что тяжело её тонкой шее под богатырской рукой, сказать не умеет и боится снять руку — горбится всё ниже».

Тут Разин вдобавок вспоминает одного из казаков, которых посылал к персидскому шаху и которых, по слухам, затравили собаками (у Чапыгина — гепардами), и как бы искупает одну смерть другой:

«Атаман поднялся во весь рост, незаметно в его руках ребёнком вскинулась княжна.

— Ярата-син, Зейнеб?

— Ни...

В воздухе, в брызгах мелькнули золотые одежды, голубым парусом надулся шёлк, и светлое распласталось в бесконечных оскаленных глотках волн, синих с белыми зубами гребней. На скамью паузка покатился зелёный башмак с золочёным каблуком».

У Шукшина казаки не просто потешаются над атаманом, а всерьёз возненавидели пленницу, потому что из-за неё Разин поссорился с Минаевым и прогнал его:

«— Извести её, что ли, гадину? — размышлял вслух есаул. — Насыпать ей чего-нибудь?..

— Не, Иван, то грех. Что ты! — чуть не в один голос сказали старики.

— С ей хуже грех! “Грех”... Мы из-за её есаула вон потеряли — вот грех-то!

— Нет — грех страшенный: травить человека, — стояли на своём старики; особенно расстрига взволновался. — Грех это великий. Лучше так убить.

— Убей так-то! — воскликнул есаул. — На словах-то вы все храбрые...

— Посмотрим. Домой он её, что ли, повезёт? Там Алёна без нас ей голову открутит...

Есаулы приняли близко к сердцу несчастье своего товарища. Жалко было Фрола. Люто возненавидели красавицу княжну. Только двое из них оставались спокойными, не принимали участия в пустом разговоре: Ларька Тимофеев и Фёдор Сукнин. Эти двое придумали, как избавиться от княжны. Придумал Ларька. Этот казак с голубыми ласковыми глазами любил Степана особой любовью и предан атаману совсем не так, как преданы все, кто идёт за ним, за его удачей... Он не боялся, он любил, и если бы он когда-нибудь понял, что атаман совсем сбился с пути истинного, он лучше убил бы его ножом в спину, чем своими глазами видеть, как обожаемый идол поклонился и скоро упадёт. Сегодня утром Ларька открылся Фёдору: он придумал, как умертвить княжну. План был варварски прост и жесток: к княжне разрешалось входить её брату, молодому гордому князьку, и он иногда — редко — заходил. Пусть он войдёт к сестре в шатёр и задушит её подушкой. За это Ларька — клятвенное слово! — сам возьмётся освободить его из неволи. Здесь — Астрахань, здесь легко спрятать князька, а уйдут казаки, воеводы переправят его к отцу. Объяснение простое: князёк отомстил атаману за обиду. У косоглазых так бывает.

Фёдор изумился такой простоте.

— Да задушит ли? Сестра ведь...

— Задушит, я говорил с им. Ночью через толмача говорил... Только боится, что обману, не выручу.

— А выручишь?

— Не знаю. Можа, выручу. Это — потом, надо сперва эту чернявочку задавить. Как думаешь? Надо ведь!..

— Давай, — после некоторого раздумья сказал Фёдор».

Но тут Разин впадает в истерику: «Жалко Фрола? А я вам кто?!. Я атаман или затычка?! Мной помыкать можно?! Собаки!.. Шепчетесь тут?!.» — и сам избавляется от девушки:

«Он сел, опять привалился боком к борту... Коротко глянул на воду, куда без крика ушла молодая княжна... В глазах на миг вскинулась боль и тоска, он отвернулся. Есаулы подошли; кто присел, кто остался стоять. На атамана боялись смотреть. Теперь уж — только боялись: кому-то да эта княжна отольётся слезами. Но кто знал, что он так её маханёт? Знай есаулы, чего он задумал, может, и воспротивились бы... Хотя вряд ли. Может, хоть ушли бы на это время. Как-то не так надо было, не на глазах же у всех... Было ли это обдумано заранее у Степана — вот так, на глазах у всех, кинуть княжну в воду? Нет, не было, он ночью решил, что княжну отдаст в Астрахани. Но после стычки с есаулами, где он вовсе не пугал, а мог по-настоящему хватить кого-нибудь, окажись перед ним не такие же ловкие, как он сам, после этой стычки разум его замутился, это был миг, он проходил мимо княжны, его точно обожгло всего — он наклонился, взял её и бросил».

В 1908 году был снят первый игровой фильм в истории российского кинематографа — «Понизовая вольница» («Стенька Разин») режиссёра Владимира Ромашкова. Разин ведёт своё войско на Дон, но, влюблённый в княжну, постоянно задерживается для «гулянок»; есаулы, отчаявшись вразумить атамана, подбрасывают ему письмо о том, что княжна обманывает его с «принцем Хасаном»; Разин топит девушку из ревности. Сценарий фильма «Стенька Разин» писал даже Е. И. Замятин в 1933 году для студии «Вандор-филмз»; предполагалось, что играть главную роль будет Шаляпин, но, увы, проект не был реализован. Там княжна и Разин обожают друг друга, но на пленницу положил глаз коварный Василий Ус и подбил казаков возмутиться поведением атамана; конец всё тот же.

Встречаются, напротив, очень грубые версии, как, например, у А. И. Слаповского в рассказе «Разбойная любовь»[67]:

«Стенька Разин, досыта натешившись с запуганной измученной персиянкой, хмуро глядел в её напрочь непонятные глаза и говорил:

— Чего молчишь, дура? Учись по-нашему! Дескать, дроля мой! Коханый, любый, ненаглядный. Мы ж не собаки, чтобы молчаком-то? Ай?

Персиянка молчала.

— Учись, говорю! — велел Степан. — Дроля! Ну? Скажи: дроля! Дро-ля, харя твоя бусурманская!

Персиянка молчала.

Степан схватил её за руку и поволок из шатра, шагая через тела сотоварищей — пьющих или спящих или неутомимо, с конским ржаньем, бесчещущих персидских девок (некоторых до полусмерти уже доконали).

Степан подвёл персиянку к борту.

— Последний раз прошу! — закричал чуть не со слезой Степан, разогревая в себе истошную кровавую жалость к человеческой жизни, над которой он хозяин. — Скажи: дроля!

Дрожащие губы персиянки произнесли:

— Дьдь... дьдье... ля...

— Не можешь по-нашему — не берись! — рассудил Степан и урезал персиянку по морде — как он привык, как русский мужик всегда бабу бьёт, не балуясь иноземно пощёчинкой, а полновесным кулаком — не бабу, в общем-то, бья, а человеческого друга, спутника или врага жизни.

Персиянка кувыркнулась за борт».

Хоть и нелепо — а, по большому счёту, и подобное исключить нельзя. А В. М. Соловьёв высказывает предположение, что «как бы ни был Разин груб, нужно полагать, что только в припадке сумасшествия он мог совершить подобную жестокость: до этого случая он казался более справедливым, нежели бесчеловечным». Сумасшествие — это вряд ли; достаточно сильного опьянения, которое может быть вообще единственной причиной для убийства — алкоголь может делать жуткие вещи. Известны случаи, к примеру, когда любящая в общем-то мать, напившись, абсолютно немотивированно зарезала своих детей и потом, естественно, пришла в дикий ужас и объяснить своего поступка ничем не могла. С мужчинами подобное тоже случается.

Иногда княжна остаётся жить, как в романе В. И. Уланова «Бунт»: Разин отдал её (одну из многих своих любовниц) за выкуп персидским купцам, потом «клял себя за горячность, проклинал». А в статье П. Белова «Степан Разин и персидская княжна»[68] пленницу убил вовсе не атаман:

«Много лет назад, будучи в историческом музее одного восточно-российского городка, я заинтересовался экспонатом — восковой фигурой восточной девушки, протягивающей зрителю в вытянутых руках маленький кинжал. Старенькая служительница музея рассказала мне, что это и есть та самая Зейнаб и что на самом деле перед тем, как бросить красавицу за борт, Степан Тимофеевич якобы подговорил близких соратников о её спасении (для отвлечения внимания даже инсценировали переворот одной из лодок и спасали не умевших плавать пьяных казаков). Княжну выловили и тайно отправили к отцу, но он приказал её умертвить как падшую женщину — по канонам шариата (была усыплена опиумом). Кстати, кинжал, который она держит в руках, в те времена был предназначен для того, чтобы женщина покончила собой в случае “осквернения”, так предписывал обычай, но Зейнаб этого не сделала».

Как потом Разин переживал совершенное убийство? Вот разухабистая фантазия журналиста (С. Макеев «Призрак атамана»[69]): «Атаман сидел на скамье, устланной персидским ковром, красиво избоченясь. Он уже позабыл об утопленнице. В голове прояснилось, он думал о новом походе, который потрясёт всю Россию». Горький: «На корме Разин, хмуро смотрит на берег, потом, с досадой сорвав шапку, бросает её в воду». У Мордовцева Разин, «смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, ещё более лютого, чем он был прежде... В его душе вдруг встал другой милый образ, так бесчеловечно погубленный им. За что? за чью вину? И уже никогда, никогда этот милый образ не явится ему наяву, как он часто является ему во сне и терзает его душу поздним, напрасным раскаяньем. И его разом охватила такая тоска, такая душевная мука, что он сам, кажется, охотно бы пошёл в этот куль и в воду...» Почему бы и нет? А потом он подобрал ребёнка, маленькую калмычку, и как бы удочерил... У Злобина герой вспоминает девушку в разговоре с женой:

«— Сказывали — ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет её бережёшь, любишь её, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь... — дрожащим голосом продолжала Алёна.

— Была и княжна, — сказал атаман, помрачнев.

— Была? — тихо переспросила Алёна, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезённую Степаном ещё из Польши в подарок.

— Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить...»

(И тут же заводит себе другую — стрельчиху Марью — и опять его ругают казаки...)

У Чапыгина — в разговоре с Усом:

«— Не тронь меня, Стенько!

— Да что ты, с глузда сшёл? Есть о ком — о бабе тужить!

Ус упал лицом в шапку и тем же придушенным голосом продолжал:

— Брат ты или чужой мне? Не ведаю — ум мутится... Утопил пошто? Тебе не надобна — мне не дал...

— За то утопил, чтоб ты не сшел, кинь!.. Волга её да Хвалын-море укачает к Дербени... Родная земля, кою она почитала больше нас, чужих, станет постелью ей... Чего скорбеть? Хрыпучая была, иной раз кровью блевала, и век ей едино был недолог... Горесть с тебя и с себя снял! Худче было к ей прилепиться крепко, она же покойник явно.

— Стенько! Уйду от тебя... Сердце ты мне окровавил... Не уйду, може, то ещё худче будет...

— Печаль минет, Василий! Минет! Век я о жонках не тосковал, и тебе не надо — баб много будет!»

Слаповский: «Степан стал плакать и пинать ногами сотоварищей, чтобы бросились и спасли любу его дорогую персиянскую, ненаглядную, сулил злато и серебро. Сотоварищи посылали его ленивым матом». Гиляровский:

Шукшин:

«— Ну, рады теперь ваши душеньки? — вдруг зло спросил атаман. И зло и обиженно поглядел снизу на есаулов. — Довольные?.. Живодёры. <...>

И приснился ему отчётливый красный сон.

Стоит будто он на высокой-высокой горе, на макушке, а снизу к нему хочет идти молодая персидская княжна, но никак не может взобраться, скользит и падает. И плачет. Степану слышно. Ему жалко княжну, так жалко, что впору самому заплакать. А потом княжна — ни с того ни с сего — стала плясать под музыку. Да так легко, неистово... как бабочка в цветах затрепыхалась, аж в глазах зарябило. “Что она? — удивился Степан. — Так же запалиться можно”. Хотел крикнуть, чтоб унялась, а — не может крикнуть. И не может сдвинуться с места... И тут увидел, что к княжне сбоку крадётся Фрол Минаев, хитрый, сторожкий Фрол, — хочет зарубить княжну. А княжна зашлась в пляске, ничего не видит и не слышит — пляшет. У Степана от боли и от жалости заломило сердце. “Фрол!” — закричал он. Но крик не вышел из горла — вышел стон. Степана охватило отчаяние... “Срубит, срубит он её. Фро-ол!..” Фрол махнул саблей, и трепыхание прекратилось. Княжна исчезла. И земля в том месте вспотела кровью. Степан закрыл лицо и тихо закричал от горя, заплакал... И проснулся».

Ах, была бы вся шукшинская книга так написана...

Наживин: «Степан, вдруг схватившись обеими руками за волосы, зарычал, как тяжело раненный зверь, и по жёсткому пьяному лицу его покатились слёзы жгучей, беспредельной тоски...»

Каменский прекрасен, как всегда: «Степан впился осиротевшими глазами в синее место, куда упала принцесса. Слёзы жгучим источником струились на грудь. Руки остались протянутыми.

Негры смолкли.

Все смолкли.

Смолк весь мир вокруг.

Степан будто вдруг очнулся. Взглянул на струг, на удальцов, на негров, взглянул на звёзды, захватил голову руками и зарыдал; видно, не стерпел нестерпимой боли.

Васька Ус налил кубок вина, протянул его Степану:

— На, Степан, выпей за помин. Не тужи. Будем жить.

— Нет.

— Ой, да что ты, Степан.

— Нет.

— Опомнись.

— Не хочу.

И Степан, разом выпив до дна кубок, нежданно бросился в Волгу, вниз головой.

За Степаном бросились в Волгу спасать и Васька Ус, и Фрол, и все друг за другом.

И когда спасли и вытащили Степана, негры запели весёлую песню, заплясали, ударяя быстро в ладоши.

Смайн-цам, бой-цам, Боди-бай — Умбай-Умбай.

Степан крепко обнялся с друзьями за пьяным столом.

Много он пил вина, жадно запивал своё горе-тоску, много пел, заглушая сердце, много и слёзно рыдал, вспоминая принцессу, и много смеялся, прославляя прощанье:

— Эй! За помин! Хорошая баба была!

Васька Ус ревел в песне, приплясывая с горя-радости:

Степан взметнулся, вскочил, за грудь схватился, будто сердце захотел вырвать, на предрассветную зарю устремился:

— А я заодно и другую любовь в Волге утоплю...»

А теперь, если вам жаль княжну, обратите внимание на следующую очаровательную легенду, возникшую то ли как продолжение истории с утоплением, то ли как антитеза к ней. Н. Степной[70], «Сказки степи» (М., 1924):

«Под Сызранью возле острова-холма стоял главный дворец княжны Волги, жены Разина. Во дворце много складов с драгоценностями, которые бросал Разин в Волгу в подарок княжне. Всё добро с утонувших пароходов и барж попадало во дворец. Из дворца княжна Волга никогда не выходила. К ней входить имела право только щука-нянька. Когда товарищей Степана Разина прокляли, все они превратились в камни у Молодецкого кургана. А Разин не захотел и остался мучиться. Когда по воскресеньям проклинали его в церквах — княжна Волга стонала и плакала, потому что слышала, как, прикованный цепями, мучился и проклинал своих врагов Степан. В это время ни одна рыба не выходила — они жалели и стерегли княжну.

Однажды не услышали рыбы стонов княжны. Перестали бить в колокола, прекратились проклятия Степана. Старая щука-нянька приказала чехони узнать, почему звона нет. Отправилась глупая чехонь гурьбой на разведку. Принесла чехонь весть, что в городах толпятся люди и что-то кричат и никто не ловит рыбу. Княжна, узнав об этом от щуки-няньки, приказала послать рыбу поумнее. Послала щука наверх умную красную рыбу — севрюгу. Узнала севрюга, что камни — Степановы товарищи — ожили и пошли расковывать цепи Степана. Княжне они приказали идти навстречу мужу. Надела княжна шёлковый наряд и с щукой-нянькой и красной рыбой ушла из дворца. С тех пор чехонь охраняет дворец и ждёт, когда его богатства понадобятся».

Так как же было, что же было? Что выглядит наиболее убедительным? Опять-таки, если вас интересует мнение автора, то он полагает, что было так: пленную женщину-татарку, как пишет Фабрициус, но, возможно, знатного рода, — Разин любил, раз жил с нею, если верить информаторам Фабрициуса, целый год; некоторые из есаулов действительно обижались и ревновали, но это не было мотивом для убийства; убил он её сильно пьяным в приступе ревности или в ссоре, какие-то красивые слова о жертве Яику действительно произнёс — сам в это веря, сам себя оправдывая, как бы пытаясь умилостивить не только божество, но и саму жертву; потом горевал, но вряд ли долго. Если всё-таки был ребёнок, то отправили его не в Астрахань, а скорее уж на Дон. Но всё это, конечно, при условии, что легенда о Ермаке и Алмаз действительно возникла уже позже разинской. Если докажут, что предание о Ермаке имеет более раннее происхождение, — тогда станет ясно, что разинское просто с него «списали».

А теперь замкнём кольцо — опять Цветаевой — «Сном Разина»:

И звенят — звенят, звенят — звенят запястья:

— Затонуло ты, Степаново счастье!

О других возлюбленных Разина в документах — только жена и «много жонок татарок», у Стрейса — астраханские жительницы. У Чапыгина он любит москвичку Ирину, которую спас от смерти, и жену Олёну; у Злобина — Марью, чья ненависть превращается в любовь, и жену тоже. У Шукшина он всю жизнь влюблён в жену. Наживин сам не очень-то любит Разина, и его Разин никого не любит, хотя и тоскует какое-то время по пленнице; его жена Мотря — «ловкая баба», у которой «было теперь много и шелков, и бархата, и парчи, и камней самоцветных, и золота, — любой боярыне очень даже просто нос утереть можно было бы, — на окне стоял костяной город Царьград, что муж из Персии прислал, с церквами, и башнями, и домами всякими, в кладовке в скрынях лежали меха дорогие». У Логинова и Слаповского грубый и мерзкий Разин, естественно, не любит никого. У Савельева он любит только народ и с женой Марьей, политически подкованной женщиной, ведёт разговоры о политике:

Теперь дети. В документах: пасынок Афанасий (чья дальнейшая жизнь сложилась вполне благополучно, хотя и довелось ему побывать в плену). Савельев: «...а на руле 10-летний его сын Тимка». У Наживина — сын Иванко и дочь Параска. Шукшин здесь ближе всех к фактам: есть только пасынок, и отец к нему сильно привязан. В романе Логинова — сын от татарки. У Злобина — сын и дочка:

«Степан глядел в суровую, сосредоточенную мордочку сына, который, слегка насытившись, отдыхал, выпятив мокрые от молока губы, и словно в задумчивости уставился в осеннюю густую голубизну высокого сентябрьского неба и вдруг снова нетерпеливо и жадно схватил грудь. Алёна нежно взглянула на сына, перевела взгляд на мужа и засмеялась.

— Весь в батьку, — сказала она.

— Казак! — ответил довольный Степан, поднимаясь с бревна и опуская в готовую яму лохматые корни молоденькой яблоньки...

Разин совсем не замечал, что во время войны у Алёны родилась ещё дочка, как будто её и не было».

Но он не замечал дочку не потому, что плохой человек, а потому, что как раз тогда его гипотетического брата Ивана казнили. У Чапыгина Ирина родила Разину сына Васеньку, который лишь после казни отца узнает, чей он сын; Ирина похитила голову любимого (господи, чего только не приходится читать: гепарды, негры, теперь ещё вот это!), и сын беседует с головой:

«— Прости, родитель, что, не знаючи, лаял тебя!

— Так, так, робятко.

— От сей день буду я думать о воле вольной и другим сказывать её...»

В фольклоре о детях атамана нет ничего такого, что совпадало бы с фактами. Часто упоминается «сынок» Разина, но имеется в виду его эмиссар, разведчик, помощник, порученец; задокументирован факт, что одного из таких парней в Астрахани арестовали, подвергли пыткам и казнили. Вот один из наиболее красивых вариантов самой распространённой песни о «сынке» (записано в конце XIX века):

(«Видно, отец его вдет выручать», — замечает сказительница).

Законных детей у Разина, похоже, всё-таки не было, иначе хоть какое-нибудь упоминание о них всплыло бы в документах. Незаконные — может, и были, может, он знал о ком-то из них, может, не знал. А поскольку гипотетической матерью гипотетического ребёнка мог быть кто угодно, то и потомком Разина может оказаться кто угодно. Да хоть мы с вами!