Степан Разин

Глава восьмая АСТРАХАНЬ-2

Об укреплениях Астрахани мы уже говорили. Считалось, что она может оказать сопротивление даже стотысячной армии. Кроме своих стрельцов, были отряды московских под предводительством Д. Полуектова и А. Соловцова. Горожане были обязаны участвовать в обороне — тем, у кого не было оружия, велели заготовить колья, камни, чаны для кипятка. Всех жителей — как у казаков или стрельцов — поделили на сотни и десятки, Прозоровский назначил осадных голов. Защитой города считался также корабль «Орел» со своими пушками, из которых салютовал Разину в его прошлый приход. По совету капитана «Орла» Бутлера Прозоровский запретил выезды на рыбную ловлю. О том, чтобы высылать навстречу Разину каких-нибудь людей, и речи не шло. Прозоровский надеялся лишь досидеть в крепости до подхода подкрепления из Москвы или Белгорода. Но Разин был слишком быстр, а тогдашняя почта — слишком медлительна. Когда он подошёл к Астрахани, правительство ещё и не подозревало о взятии Царицына и разгроме войск Львова — только около 30 июня острогожский полковник Дзинковский сообщил об этом воеводе Белгородского полка Ромодановскому, а до Москвы информация дошла ещё на несколько дней позднее. Московские отряды для борьбы с Разиным начали отправлять лишь в конце июня и в недостаточных количествах и, главное, не туда, куда надо, — в Воронеж, Коротояк, Саранск, Тамбов.

Костомаров: «Все средства, запасы, порох, оружие — всё она [Астрахань] получала из Казани или из Москвы. Она тогда не была этим всем бедна, но мало надежды подавали угрюмые лица её защитников и жителей, также смотревших исподлобья. Спасти её могли только свежие силы, если б они пришли из Москвы; но в Москве не знали, что угрожает Астрахани. Невозможно было дать знать туда скоро. Воеводы Астрахани оказались как бы в осаде. О Волге нечего было думать, когда по её руслу приближался к Астрахани густой ряд стругов Стеньки. Как на беду случилось, что нельзя было послать гонца и степью: там кочующие чёрные калмыки резались с волжскими калмыками; дрался Большой Натай с Малым, а татары-малыбаши — с татарами-енбулаками. Ни проходу, ни переходу. Воевода и митрополит решились послать гонца через Терек; нельзя было ожидать ничего от такого посольства: путь был слишком далёк. Пока гонец мог добежать до Москвы, Стенька пять раз взял бы Астрахань. Но утопающий хватается и за соломинку. Воевода выбрал гонцом того же самого Тарлыкова, что один убежал из Чёрного Яра, дал ему двух провожатых русских да пять человек татар. До Терека он доехал благополучно, но на дальнейшем пути утонул; а провожатые его воротились в Астрахань...»

18 или 19 июня разинцы остановились на урочище Жареные Бугры. Два дня подождали. Дождались нескольких перебежчиков, рассказавших о ситуации в городе. Дождались даже, как показывал на допросе Шелудяк, некоего дворянина-москвича («Гришкою зовут Хрущев, что ныне пишется Гришка Дуров»), специально приехавшего, чтобы вступить в разинскую армию, но официальная Астрахань не реагировала. Разин рассчитывал решить дело миром — отправил парламентёров. Почему бы не надеяться на то, что Прозоровский сдаст город? В прошлый раз он принимал Разина как гостя; он уже знал, что Львов сдался, остался невредим и, можно сказать, присоединился к казакам. По некоторым версиям, в прошлый раз решить дело миром советовал митрополит Иосиф — почему бы ему и теперь не посоветовать то же?

Парламентёров было двое, не казаки, а астраханцы, один — священник Воздвиженской церкви Василий Гаврилов, второй — со слов самого Гаврилова на допросе в Астраханской приказной палате в июле 1672 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 184) — «дворовой человек Вавилко» князя Львова. (По словам Бутлера, посланниками были «казак и русский поп», по словам Фабрициуса — «трубач и слуга генерала Львова»; коротоякский воевода М. Ознобишин докладывал в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 1. Док. 164), что парламентёров было десять «астраханских стрельцов»). Но, наверное, Гаврилову виднее, кто с ним ходил. Почему такой странный выбор? Гаврилов показывал на допросе, что был в войске совсем недавно — его сняли с судна, идущего из Астрахани. Дворовый человек Львова тоже только что появился у Разина, и его присылка могла быть воспринята как намеренное оскорбление, даже если это был не лакей, а какой-нибудь секретарь. Почему самого Львова не отправили — непонятно. Это выглядело бы шикарно, просто убийственно. Боялись, что ничего не передаст, наоборот, будет говорить, чтобы не сдавались? Но что бы это изменило?

Однако Львова даже не было с Разиным в тот момент. Как показывал в Тамбовской приказной избе московский стрелец И. Алексинец (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 12.22 августа 1670 года): «И оставил де ево, князя Семёна, он, Стенька, на Чёрном Яру... а после де того велел ево привесть к себе в Астарахань». Зато, по словам того же Алексинца, Разин повсюду возил за собой полуголову московских стрельцов Фёдора Якшина и камышинского воеводу. Интересно, что было бы, если бы Разин их прислал переговорщиками.

Бутлер: «В воскресенье 22 июня близ города показались казаки, и вперёд вышли для переговоров казак и русский поп. У посланного также было немецкое письмо ко мне, где мне советовали, если я хочу остаться в живых, не оказывать со своими людьми никакого сопротивления. (Маньков подозревает, что это письмо писал Фабрициус, старательно умалчивавший о том, чем он занимался при Разине, и мы с ним полностью согласны. — М. Ч.). Господин губернатор разорвал это письмо, прежде чем я его успел как следует прочесть, велел посыльному заткнуть глотку, чтобы он не мог говорить с простым народом, после чего они были тотчас же обезглавлены». Костомаров: «Начали этих посланных пытать и выведывать; и пытали накрепко; поп сказал им только, что у Стеньки войска восемь тысяч, а боярский человек не сказал ничего: от него не добились даже, как его зовут». А. Попов в своих «Материалах для истории возмущения Стеньки Разина» приводит слова астраханца, боярского сына Золотарёва, — у него выходит, что «Вавилко» после пытки был казнён на виду у повстанцев, а священнику по распоряжению митрополита Иосифа заткнули рот кляпом и посадили в монастырскую тюрьму. Это подтверждает сам Гаврилов, не упоминая, впрочем, про кляп. (Забегая вперёд сообщим, что Разин его не забыл и, взяв город, прислал человека к митрополиту с просьбой или требованием выпустить Гаврилова, и его отпустили; впоследствии он клялся, что «во ектениях за Стеньку Разина и казаков не молил» и вообще был человек случайный, и тут же донёс на соборного протопопа Ивана Андреева, который уже после ухода Разина из Астрахани «прихаживал» к новым властям). Реакция Прозоровского на таких посыльных и с таким предложением была понятной, но бессмысленной. Теперь ему было куда труднее рассчитывать на пощаду.

Относительно восьми тысяч разинцев, о которых сказал Гаврилов. Выходит, всё верно мы с вами сосчитали? Но что-то берут сомнения. Посланный непременно должен был преувеличить численность осаждающих — для устрашения. Хоть пару тысяч-то должен был накинуть. Так что, похоже, ошибались источники, насчитывавшие семь тысяч человек в разинском войске до Царицына. Но даже и пять-шесть тысяч вооружённых людей — это много и по нынешним временам. Персидские купцы, впоследствии просившие от правительства возмещения убытков (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 253. 3 мая 1673 года), утверждали, что с Разиным пришли всего две тысячи человек. Это маловато — в одном только войске Львова, перешедшем на сторону Разина, было их две тысячи. Но пусть их было не пять-шесть, а, скажем, всего три-четыре тысячи — всё равно это много. Барон Унгерн в начале XX века атаковал Ургу с несколькими сотнями казаков и одной пушкой, а у Разина пушек было пятьдесят... Ну, пусть это тоже преувеличение, допустим, двадцать. Всё равно немало.

Почему Прозоровский всё-таки не сдал город, не вступил в переговоры? Ведь Стрейс описал, какие настроения царили в Астрахани: очень рисковал воевода, причём не только другими людьми, но даже и собой. Боялся Москвы? Но Москва далеко; потом всегда можно сказать, что принудили силой. Такой гордый, принципиальный? А что же он раньше не был принципиальным, когда принимал от разбойников дорогие подарки и день-деньской с ними обедал? Поведение его загадочно. Почему он сперва послал навстречу Разину его названого отца, на чью верность после прошлогодних событий трудновато было положиться, а потом вдруг встал в позу? Ни Костомаров, ни оба Соловьёва, ни Савельев, ни Маньков, ни Попов, ни составители комментариев к «Крестьянской войне», вообще ни один историк эту удивительную загадку не попытался объяснить. Романисты, как ни странно, — тоже, предпочитая писать каждый про своё. А. Н. Сахаров поведал о том, как «казаки шныряли меж деревьев, грызли незрелые ещё яблоки, персики, ломали сапожищами виноградные лозы. Степан подошёл к одному, взял у него из рук зелёное яблоко, повертел в руках, усмехнулся: “Чьё это ты ешь-то? Своих же товарищев, голутву, обкрадываешь, — повернулся к есаулам: — Скажите, чтоб берегли сады, не мустошили, и плодов бы не рвали, и деревья не ломали, это всё добро здешних простых людей”». Шукшин: «Степан был спокоен, весел даже, странен... Костров не велел зажигать, ходил впотьмах с есаулами среди казаков и стрельцов, негромко говорил:

— Ну, ну... Страшновато, ребяты. Кому ишо страшно? <...> То ли понимал Степан, что надо ему вот так вот походить среди своих, поговорить, то ли вовсе не думал о том, а хотелось самому подать голос, и только, послушать, как станут откликаться, но очень вовремя он затеял этот обход, очень это вышло хорошо, нужно. Голос у Степана грубый, сильный, а когда он не орёт, не злится, голос его — родной, умный, милый даже... Только бесхитростная душа слышится в голосе ясно и просто...»

Наживин:

«И князь [Прозоровский] хмыкал носом от своей вечной насмоги, возводил к небу свои водянистые глаза и воздыхал благочестиво:

— Господи, на Тебя единого надёжа!.. Укрепи, Господи, град наш...

И его уши как-то жалостно оттопыривались».

Так что давайте сами что-нибудь предположим. Например, возможно, что Прозоровский, во-первых, верил в неприступность крепости с военной точки зрения; во-вторых, сильно полагался на отряды солдат, которым командовали иностранные военачальники (Бутлер, уже знакомый нам Видерос, англичанин Томас Бейли и другие), и отряд черкес, который прислал князь Коспулат (Казбулат Муцалович); а в-третьих, настроения, о которых хорошо знал Стрейс, могли и пройти мимо воеводы (во всяком случае, он сильно преуменьшал их опасность) — ведь высокие начальники нередко до последнего мига думают, что подданные останутся им верны, даже если не платить им денег. Ведь не знал же Прозоровский, что стрелецкий голова Иван Красулин, один из тех, на ком лежала ответственность за оборону города, давно завербован разинцами...

Бутлер: «В понедельник казачьи войска приблизились к городу примерно на 300 больших и мелких судах, зашли в рукав у виноградников на расстоянии приблизительно получаса от городских валов. В связи с их прибытием наши сожгли весь татарский квартал. (О том, куда девались его жители, история умалчивает. — М. Ч.). Я стоял рядом с господином губернатором на крыше его дома и, увидав множество небольших лодок на реке около города, сказал губернатору, что этого не должно быть, хотя бы то были только рыбаки, они всё же могут передавать известия врагам, на что губернатор, тщательно осмотрев всё, послал войска перестрелять и разнести в щепки эти лодки, что и было сделано». Никаких сомнений в правильности этого действия Бутлер не испытал... «В тот же день персидские и черкесские отряды привели в город четырёх пленных казаков, которых пытали в моём присутствии; двоих тотчас же повесили, а двум другим отрубили головы». Когда пытать будут самого Бутлера, его тон сделается совсем не таким равнодушным: «Меня подвергли нечеловеческим пыткам и мучениям казаки с Украины, называемые Gogelatse [хохлачи].

Я находился там вместе с жабами и другими гадами, которые бегали по моей голове и телу; они кишели во множестве в этой тюрьме. Всю ночь я взывал со слезами к спасителю...»

Итак, ворота заложили кирпичом, татарскую слободу у речки Кривуши сожгли, митрополит предложил выпустить воду из прудов (своих и Прозоровского) на солончаковые поля: Астрахань превратилась в остров. Также митрополит устроил крестный ход. (Наживин: «Конечно, все усердно молились — даже те, которые ждали казаков с нетерпением: молитва никогда не мешает...») Готовились и стрельцы Красулина — ждали только сигнала, чтобы подставить нападающим лестницы и впустить их в город...

У Разина тоже готовились. А. Н. Сахаров: «Проходили астраханцы через военную суету казацкого стана, дивились на великое множество ратных людей, а потом ещё больше дивились на самого атамана. Принимал их Разин как своих близких друзей, угощал из стоявшего рядом бочонка вином — сам же не брал в рот ни капли, — просил рассказать про все астраханские беды и, когда говорили астраханцы, как мучает боярин жителей, как насильничает над ними и позорит их, в ярости принимался топать ногами, кричал: “Ах, мясники! Ах, мясники этакие!”». (Чапыгин: «Разин встал, и есаулы тоже. Всем налили ковши водки, атаман поднял свой ковш над головой:

— Бояра крест целуют, когда клянутся, мы же будем клятву держать, приложась к ковшу!»)

Думается, пить Разину было некогда, но и болтать с астраханцами — тоже (да и выйти из города почти никто не мог). Двое перебежавших в разинский лагерь ранее — посадские жители Лебедев и Каретников — нарисовали план крепости, указав наиболее уязвимые участки; по их совету казачья флотилия прошла по Болдинскому протоку, который окружал Астрахань с востока, затем по протоку Черепахе и по Кривуше, огибавшей юг города; крепость была взята таким образом в полукольцо.

Вечером 21 или 24 июня (по большинству источников — 21-го, но это противоречит показаниям Бутлера о том, что 22-го приходили парламентёры) начался приступ. Основные — как казалось — силы казаков подошли со страшным шумом со стороны центральных Вознесенских ворот; туда бросились и Прозоровский с братом, и прочее военное начальство, и Бутлер, и другие иностранные военные; стрельцы и пушкари взобрались на стены. Из документов совершенно неясно, был ли там бой или хотя бы имитация боя. (Общее количество погибших при штурме города и в уличных боях составило всего лишь 345 человек, как пишет А. Попов).

В это самое время на южной стороне крепости начался мятеж; стрельцы и горожане ставили лестницы, подавали руки казакам. Бутлер описал столкновение между полковником Бейли и подчинёнными ему солдатами — те ранили его и угрожали убить. В какой-то момент предположительно прозвучали пять выстрелов из пушки — обговорённый заранее сигнал к всеобщему мятежу. Костомаров: «Вслед за роковым сигналом астраханцы (молодшие люди, то есть чернь и бедняки) с яростным криком бросились бить дворян, детей боярских, пушкарей, людей боярских, и кто-то, неистовый, налетел на князя Прозоровского и ударил его копьём в живот: князь упал с лошади. Верный старый холоп схватил его, пробился с ним сквозь разъярённую толпу, унёс в соборную церковь и там положил на ковре. Брат воеводы, Михаил Семёнович, погиб близ стены от самопального выстрела. Всё кругом разразилось изменою; стрельцы величали батюшку Степана Тимофеевича».

Казаки почти без боя взяли Земляной город и Белый город; оставался только кремль. На приступ опять пошли с двух сторон; одну часть войска вёл Разин, другую — Ус. Сопротивление оказывали отряды иностранных наёмников — не то чтобы они были бо́льшими патриотами Руси, чем русские, но, во-первых, привыкли подчиняться дисциплине, во-вторых, вероятно, слышали, что разинцы иностранцев за редким исключением не щадят. (Стрейс: «...разбойник сильно озлоблен против немцев, ибо они проявляли наибольшую стойкость и наносили ему наибольший ущерб в битвах»). Фабрициус пишет, что в одном из городских кварталов голландский отряд держал оборону несколько часов, пока не был перебит весь; якобы голландцы уничтожили более тысячи казаков. Он же: «Персы, как посольские, так и торговые люди, укрылись в одной из башен и храбро защищались, перестреляли несколько сот казаков, а когда им не хватило пуль, они стали стрелять монетами, так что впоследствии лекари вырезали из воров много монет. Под конец из-за недостатка пороха и свинца пришлось сдаться и персам. Стенька даровал им жизнь». Так же говорит и Бутлер: «большая часть персов была оставлена в живых» — причём выжил даже один голландец, лицом смахивавший на перса. Однако в цитированной выше челобитной персидских купцов говорится, что Разин «шахова величества людей многих побил» (а также отнял посланную царю казну и подарки).

6 мая 1676 года Фабрициус был допрошен в Посольском приказе (Крестьянская война. Т. 3. Док. 130) и сказал: «Как он во прошлом во 178-м году изменою вор и богоотступник Стенька Разин со товарыщи Астрахань взяли, и в то время он, Лодвик, с отцом своим по указу великого государя гранатного дела с мастером с Павлом Рудольфом у гранатного дела был». На самом деле он был среди атакующих — неизвестно, впрочем, принимал ли лично участие в городских боях. Но пушки-то, похоже, он казакам настраивал и «гранатному делу» их учил...

Видерос, по словам Бутлера, был убит своими же солдатами. Костомаров: «Долее всех сопротивлялись люди черкесского князя Коспулата Муцаловича, природные черкесы с двумя русскими, всего девять человек. Наконец, выбившись из сил и истратив весь порох, они бросились из башни за город, но их догнали и изрубили». Раненый Прозоровский с митрополитом, боярами и чиновниками запёрся в соборе, который охраняли некоторые оставшиеся верными стрельцы, в частности, стрелецкая полусотня во главе с пятидесятником Ф. Дурой. Преодолеть столь жалкое сопротивление было нетрудно; Дуру и часть осаждённых убили, остальных связали и посадили около городской стены. Было уже утро. Астрахань пала.

Дальнейшая последовательность событий не вполне ясна. По одним версиям, Разин прежде всего переговорил с персами и потребовал от персидского посланника написать шаху, что предлагает обменять астраханских персов на русских (или, во всяком случае, казацких) пленных; по другим, сперва всё-таки были казни, а остальное потом.

По рассказу П. Золотарёва, который приводит А. Попов, на городском круге было приговорено к казни 66 человек. (Нередко пишут о 441 казнённом, но это ошибка: у Золотарёва это количество получилось вместе с убитыми с обеих сторон в городских боях; он также сообщает, что все они были захоронены в одной могиле у Троицкого монастыря). Кого именно казнили? Фабрициус: «Когда они стали хозяевами города, они всё разорили и разграбили, а затем свалили в кучу, чтобы позже разделить между всеми. В этом побоище многие хорошие люди разного звания, как иностранцы, так и русские, были безжалостно убиты, замучены до смерти, повешены кто за ноги, кто за рёбра». Бутлер: «Его [Прозоровского] младший подьячий и другие начальники, или офицеры, большие и малые, были перебиты или сброшены в воду». Костомаров сообщает, что казнили, в частности, тех гонцов, которых Прозоровский посылал на Терек за подмогой.

По показаниям на допросе «гулящего человека Савки Онофреева» (Крестьянская война. Т. 3. Док. 208. 26 июля 1672 года), Разин «товарищев ево [Прозоровского] и дьяков и дворян и голов велел побить». По «расспросным речам» воронежца Т. Севастьянова в Разрядном приказе 13 августа 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 8), «которые в Кремле сидели и с ним бились, всех порубил»; «а которые были в Астарахани купецкие люди тезики [купцы из Средней Азии; общее название любых восточных купцов], тех всех побил». Видимо, не всех, раз они потом просили возмещения убытков; это подтверждают показания в Тамбовской приказной избе тамбовца И. Павлова (Крестьянская война. Т. 2. Док. 9. 15 августа 1670 года): «...а которые де астараханцы и тезики с ним, Стенькою, не бились, и тех он не побивал».

Из фигур самых заметных казнён был, вероятно, лишь один человек (иначе нашлись бы хоть какие-то упоминания об иных, как упомянут убитый в бою брат воеводы). Помните, мы читали записанную Якушкиным сказку о шубе, которую отнял у Разина воевода, и недочитали? Вот её окончание. После того как Разин сказал: «На своём стружке обижать тебя не стану: ты мой гость; а я сам к тебе, в твои палаты, в гости буду!»: «Воеводу отвезли на берег; не успел он ввалиться в свои хоромы, как Стенька Разинь, с своими молодцами козаками-атаманами, нагрянул на Астрахань. Приходит к воеводе Стенька. “Ну, говорит, воевода, чем будешь угощать, чем подчивать?” Воевода туда-сюда... А Стенька Разин: “Шкура мне твоя больно нравится, воевода”. Воевода видить — дело дрянь, до шкуры добирается!.. “Помилуй, говорит, Степанъ Тимофеич, мы с тобой хлеб-соль вместе водили”. — “А ты меня помиловал, когда я просил тебя оставить мне заветную шубу? Содрат с него с живаго шкуру!” — крикнул Разин. Сейчас разинцы схватили воеводу, повалили наземь, да и стали лупить с воеводы шкуру, да начали-то лупить с пяток!.. Воевода кричит, семья, родня визг, шумъ подняли. А Стенька стоит да приговаривает: “А говорил я тебе, воеводе, шуба наделает шуму! Видишь, я правду сказал — не обманул!” А молодцы, что лупили с воеводы шкуру, — знай лупят да приговаривают: “Эта шкура вашему батюшке Степану Тимофеичу на шубу!” Так с живаго с воеводы всю шкуру и содрали! Тут кинулись разинцы на Астрахань; кто к ним не приставал — побили, а дома их поразграбили, а кто к ним пристал, того волосом не обидели».

Сцена, описанная в сказке, не более зверская, чем это принято в сказках, особенно детских — там всё время кого-то едят живьём, рассекают на 100 частей, и ничего. Но в большинстве преданий атаман мстит не за шубу, а за сынка-разведчика, замученного и убитого. А в одной из историй, записанных Садовниковым, речь идёт о родном сыне, причём даже имя называется правильно (только на самом деле был не сын, а пасынок):

«Стенька приехал в Астрахань-город и узнал, что сын его в тюрьме, а кто посадил, неизвестно. Долго он жил в городе и всё разузнавал. В один праздник ему один человек сказал, что сына его губернатор посадил. Когда ударили к обедне, стал народ съезжаться, идёт губернатор. Стенька стоял на паперти, взял губернатора за руку и повёл на колокольню. Взвёл его на неё и вскричал: “Вот! Не ешь сладкую конфету, а попробуй луковицу с хреном!” Взял его в беремя и говорит: “Ну-ка, как кошка вывёртывается? Встанешь ли ты на ноги, как она?” И спустил его в окно за добродетель сыну своему».

Подлинный воевода Прозоровский действительно погиб именно таким образом.

Отписка головы московских стрельцов В. Лаговчина из Саратова в приказ Тайных дел о взятии Разиным Астрахани (Крестьянская война. Т. 1. Док. 162.21 июля 1670 года): «И астараханские де, государь, ратные люди тебе, великому государю, изменили и воеводу князь Семёна Львова ему, богоотступному вору и изменнику Стеньке Разину, руками отдали и сами пристали к нему, вору, и с ним, вором, бою не учинили... И как он, богоотступной вор и изменник Стенька Разин пришёл к Астарахани и приступал к Астарахани 2 дни, и астараханские де, государь, стрельцы своровали, тебе, великому государю, изменили и твою великого государя вотчину, Астарахань, ему, Стеньке Разину, здали и ворота ему, вору, отворили. И он де, вор Стенька Разин, Астарахань взял, а в деревянном городе посады пожёг. А боярин и воевода князь Иван Семёнович Прозоровской убит от него, вора, с роскату, а товарищ, брат ево, стольник и воевода князь Михайла Семёнович Прозоровской убит в Белом каменном городе у Решёточных ворот...» Сообщение коротоякского воеводы М. Ознобишина в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 1. Док. 172. Начало августа 1670 года): «И ныне де вор Стенька с воровскими своими казаками стоит в Астарахани, а воеводу де адного спихнул с раската...»

Раскатом в XVII веке называли любое высокое сооружение; считается, в данном случае речь идёт о церковной колокольне (чтобы символичнее и кощунственнее выглядело), но на самом деле не установлено, откуда именно был сброшен Прозоровский. Широко известны обстоятельства его казни. Костомаров: «Часов в восемь утра явился Стенька судить. Он начал суд свой с Прозоровского. Он взял его под руку и повёл на раскат. Они стали рядом наверху; все видели, как атаман сказал воеводе что-то на ухо, но князь вместо ответа отрицательно покачал головою. Что говорил ему Стенька на ухо — это осталось тайною между ними. Тотчас после того Стенька столкнул князя головою вниз...» Мифотворцы-романисты никак не могли не обыграть такую сцену. Шукшин:

«Принесли шубу. Ту самую, что выклянчил воевода у Степана. Степан и хотел ту самую. Спектакль с шубой надо было доиграть тоже при всех, последнее представление, и конец.

— Стань, боярин... — Степан помог Прозоровскому подняться. — От так... От какие мы хорошие, послушные. Болит? Болит брюхо у нашего боярина. Это кто же ширнул нашему боярину в брюхо-то? Ая-яй!.. Надевай-ка, боярин, шубу. — Степан с помощью казаков силой напялил на Прозоровского шубу. — Вот какие мы нарядные стали! Вот славно!.. Ну-ка, пойдём со мной, боярин. Пойдём мы с тобой высоко-высоко! Ну-ка, ножкой — раз!.. Пошли! Пошли мы с боярином, пошли, пошли... Высоко пойдём!

Степан повёл Прозоровского на колокольню. Странно: атаман никогда не изобретал смерти врагам, а тут затеял непростое что-то, представление какое-то».

А. Н. Сахаров:

«Первым наступила очередь Прозоровского. Разин вытолкнул его вперёд, и сразу же завопили в ярости тысячи людей: “Смерть злодею! На раскат его!” Кто-то бросил в воеводу гнилым яблоком, кто-то попытался ударить его палкой. Разин прикрыл собой воеводу, поднял руку, успокоил людей. Потом подтолкнул воеводу, показал ему вверх. И вот они стоят на краю раската — предводитель повстанцев-казаков, холопов, крестьян, посадских, работных людей и пленный, поверженный государев воевода, гроза южной российской окраины, вымогатель и тиран. Степан что-то говорит воеводе. Тот качает головой. Рассказывали потом разинские товарищи, что то ли сжалился Разин над воеводой, то ли хотел, как и Львова, таскать за собой в обозе, — только предложил он боярину перейти на сторону казаков. Но отказался Прозоровский. Совсем легонько подтолкнул Степан воеводу, и тот полетел с огромной высоты головой вниз. И сразу стихла толпа на площади».

Наживин:

«Около восьми утра к соборной церкви подъехал атаман со своими есаулами. Все они были уже пьяны. Заметив раненого воеводу, который лежал, закрыв глаза, под раскатом на окровавленном ковре, Степан приказал ему встать и следовать за ним на раскат. Воевода едва передвигал ноги, и по грязной каменной лестнице за ним тянулся мелкими красными бусинками кровавый след. Степан поддерживал его под руку. И все снизу, задрав головы, смотрели, что будет дальше.

Они остановились под колоколами, в пролёте, откуда открывался такой широкий вид на рукава Волги и степь.

— Ну, старый хрыч, что скажешь теперь?.. — сказал Степан. — Присягай казачеству, тогда оставлю в живых...

Теряя последние силы, князь отрицательно покачал своей ушастой головой. Степан вспыхнул и толкнул его с колокольни. Вся площадь ахнула в ужасе: грузный воевода мелькнул в воздухе и разбился о камни.

Степан спустился вниз. Его ноздри раздувались, и глаза горели мрачным огнём. Вспыхнуло в душе видение полей далёкой Польши и эта виселица, на которой качался, неподвижный и длинный, его брат. Вспомнилась вся неправда, что видел он по Руси. Он мрачно оглядел своих пленников.

— Кончай всех!.. — крикнул он пьяно».

Хотелось бы обсудить с вами героизм воеводы Прозоровского и предложения, которые ему делал Разин. Но, увы, на самом деле не установлено даже, кто именно воеводу столкнул: в документах о любых убийствах, совершённых разинцами, зачастую писали, что их совершил «Стенька», — как пишут, что Сталин умертвил миллионы людей или Ленин совершил переворот. Даже всезнающий Фабрициус пишет: «Воеводу, т.е. правителя города, князя Ивана Семёновича Прозоровского сбросили с высокой башни»; вряд ли, если бы Разин столкнул воеводу лично, Фабрициус упустил бы столь живописную деталь. (Стрейс ничего об этом знать не мог — он бежал из Астрахани за несколько дней до её падения). А вот и более конкретно — из «расспросных речей» в Малороссийском приказе казака Н. Самбуленко (Крестьянская война. Т. 1. Док. 184. 29 сентября 1670 года): «...боярина взяли, и был положен он под раскатом. А после того немного спустя велел де ево, боярина, Стенька Разин казаком убить. И того ж дни, как взяли Астарахань, боярина с роскату бросили». То есть какие-то казаки по приказу Разина убили воеводу, и не было никакого тайного разговора? Из показаний в Посольском приказе подьячего Н. Колесникова (Крестьянская война. Т. 1. Док. 183): «И боярина князя Ивана Семёновича Прозоровского ранена велел он, Стенька, спихнуть с роската...»

Похоже, в деле о гибели Прозоровского мы столкнулись с чрезвычайно распространённой и живучей, но — легендой. Откуда она взялась, сказать невозможно, но происхождение её давнее, так как её воспроизводит автор анонимного «Сообщения...»: «Говорят, будто прежде чем сбросить его, Стенька прошептал ему какие-то слова на ухо, в ответ на что князь покачал головой. Итак, будучи, несомненно, прельщаем изменником передаться на его сторону и ответствовав на то отказом, князь принуждён был совершить с вышины своей роковой прыжок».

Переходим к митрополиту Иосифу. Из якушкинских сказаний: «[Разин] такой еретик: всю Астрахань прельстил, все за него стали; один только архирей. Архиреем в Астрахани быль тогда Иосиф; стал Иосиф говорить Разину: “Побойся ты Бога! перестань, Стенька, еретичествовать!” “Молчи! — крикнет Стенька Разин: — молчи, батька! Не твоё дело!” Архирей опять Стеньке: “Трехъ большой еретичеством жить!” А Стенька знай своё твердит: “Молчи, батька! не суйся, где тебя не спрашивают! Сражу, говорит, тебя, архирея!” Архирей своё, а Стенька своё! Архирей опять-таки Стеньке Разину: “Вспомни про свою душу, как она на том свете будет ответ Богу давать!” Стенька мигнул своим, а те подхватили его да в крепость, да на стену; а со стены-то и бросили козакам на копья!.. Туть архирей Иосиф Богу душу и отдал». В другом предании рассказывается, что Иосиф потребовал от Разина покаяния: «Ладно, — говорит, — покаюсь. Пойдём со мной на соборную колокольню, я стану перед всем народом и принесу покаяние. Как взошли они на колокольню, Стенька схватил митрополита поперёк и скинул вниз. “Вот, — говорит, — тебе моё покаяние!”».

На самом деле Иосиф был жив и здоров. Из цитированной выше отписки головы московских стрельцов Лаговчина: «...а преосвященный Иосиф, митропалит Астраханский и Терский, в целости, и никакова ему, государь, дурна не учинили...» А вот ещё интереснее — из показаний (также цитированных нами выше) подьячего Колесникова: «Да он же, вор Стенька, на имянины благоверного государя царевича и великого князя Феодора Алексееича был в гостех у митрополита, а с ним было ясаулов и казаков человек со 100 и больши». Из «расспросных речей» в Тамбовской приказной избе московского стрельца И. Алексинца (см. выше): «А боярская де жена и всяких начальных людей жёны все живы, и никово де тех жён он, Стенька, не бил, и у митрополита де он, Стенька, был почесту...» И, наконец, допрос под пыткой Фрола Разина: «Как де брат ево Стенька Астрахань взял, и в то де время взял з Бухарского двора 9 тай з дорогами, с шолком, сафяны и киндяки и отдал на збереженье астараханскому митрополиту, и ныне у него».

Львов был также жив, здоров и благополучен, как явствует из августовской отписки коротоякского воеводы М. Ознобишина в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 1. Док. 172. Август 1670 года) и иных документов. Артамон Матвеев: «Как воевал и ходил на море впервые вор Стенька Разин и разорение учинил Персидскому царству, и пришёл в Астрахань и познался с князем Семёном Львовым, назвались меж себя братьями, и не исходил из дому его и пил, и ел, и спал в доме его; и на то братство и дружбу свидетельство: как вор второе пришёл под Астрахань и Астрахань взял... ево, князь Семёна, за братство и дружбу от убийства сохранил и животов его не грабил...* Из показаний Лаговчина следует, что и имущества Львова (и других бояр) не тронули: «Да боярина ж и воевод князь Ивана Семёновича Прозоровского и князь Михайла Прозоровского да князь Семёна Львова семьям и домам никакова дурна им не учинили...»

Относительно сохранности имущества Прозоровских и Львова разночтений в документах нет, однако утверждение «семьям... никакова дурна им не учинили» опровергается рядом документов. У Прозоровского было два младших сына (где находился старший, Пётр, неизвестно): один лет семнадцати, другой — около десяти. Из показаний подьячего Колесникова: «А боярина де князя Ивана Семёновича дети, 2 сына, повешены были за ноги и висели сутки. И одного де большова сына, князь Бориса, сняв с висилицы, велел вор Стенька скинуть с роскату, а меньшого велел отдать матери. И ныне де жена боярина князя Ивана Семёновича на одном дворе вместе за караулом с князь Семён Львовым». Из показаний стрельца Алексинца: «...а 2-х де сынов ево, боярских, на городовой стене повесил за ноги, и висели де они на городовой стене сутки. И одного де, боярского большого сына, сняв со стены, связав сбросил с роскату ж, а другово, меньшого боярского сына, по упрощению астараханского митрополита, сняв о стены и положа де на лубок, отвезли к матери ево в монастырь...» Интересно, не правда ли, как писатели, сочувствующие Разину, будут решать эту сцену? Наживину хорошо — он эмигрант и может выразить высшую степень омерзения:

«Они вырвали восьмилетнего Мишу из рук обезумевшей матери и повели его в кружало. Степан оглядел миловидного перепуганного ребёнка.

— Повесить за ноги рядом с братом... — решил он так уверенно, что всем стало совершенно ясно, что одного действительно надо было повесить под ребро, а другого за ноги. — И подьячего на крюк!..

Ларка с величайшим усердием выполнил возложенное на него поручение. Рядом с истекающим кровью Шабынь-Дебеем повис Борис, потом Алексеев, а рядом с Алексеевым, головой вниз, висел меньший из братьев. Шитый подол его светлой рубашечки прикрывал его надувшееся и обезображенное от прилива крови личико... Вороны перелётывали по зубцам стены и с любопытством присматривались к операциям Ларки. Попойка продолжалась...»

(Младшего сына Прозоровского звали не Мишей, и насчёт попойки ничего не известно, но это не столь важно).

По Костомарову, Разин вспомнил о детях Прозоровского лишь перед отъездом из Астрахани:

«13 июля Стенька сидел пьяный в кружале и вдруг призвал есаула и сказал:

— Ступай к митрополиту и возьми у него старшего сына боярина Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне.

Вдова Прозоровского, княгиня Прасковья Фёдоровна, после трагической кончины мужа скрывалась в палатах митрополита с двумя сыновьями. Оба звались Борисами. Старшему было шестнадцать лет. Его привели к Стеньке. Стенька сказал ему:

— Где таможенные пошлинные деньги, что собирались в Астрахани с торговых людей? Отец твой ими завладел и промышлял?

— Отец мой никогда этими деньгами не корыстовался, — отвечал молодой князь. — Они собирались таможенными головами, головы приносили в приказную палату, а принимал их подьячий денежного стола Алексей Алексеев с товарищами. Все деньги пошли на жалованье служилым людям. Спроси у подьячего.

Случайно подьячий избежал участи своих собратий. Его отыскали и привели к Стеньке. Подьячий объяснил ему то же, что князь.

— А где ваши животы? — спросил Стенька у Бориса Ивановича.

— Животы отца моего ограбили; казначей отдавал их по твоему приказу, а возил их твой есаул Иван Андреев Хохлов.

Стенька приказал повесить его вверх ногами на городской стене, а подьячего Алексея за ребро на крюке.

— Принесите мне другого сына воеводы! — закричал тогда Стенька.

Второму сыну Прозоровского было только восемь лет. Козаки вырвали малютку из рук матери и принесли к Стеньке. Атаман приказал повесить его за ноги возле брата. Всю ночь висели они. Утром приехал Стенька и приказал старшего князя сбросить со стены, а малютку, отёкшего кровью, чуть живого ещё, приказал сечь розгами и возвратить матери».

Весь разговор Разина с Борисом Прозоровским — выдумка; в документальных источниках об этом ничего не говорится.

У Горького старшего сына не убивали — мысль убийцы о своей матери спасла жертву: «Привели жену Прозоровского, с нею дети, одному 8 лет, другому 15. Разин велит повесить старшего на городской стене вниз головой. Вешают. Мать ползает по земле у ног Разина, он отталкивает её ногою. Закрыл глаза, вздрогнул: пред ним возник образ матери, — опираясь на палку, она стоит на берегу реки, смотрит вдаль. В огромный костёр бросают связки бумаг, Разин ногою и саблей подкидывает их в огонь. Казаки бешено пляшут вокруг костра, горожане тоже. Ползёт на коленях жена Прозоровского, умоляет Разина пощадить детей, он приказывает:

— Высечь и отдать ей. Прочь, баба!»

Даже в народной песне о взятии Астрахани слышен укор:

Правда, в том же сборнике (под редакцией А. Н. Лозановой) жестокость Стеньки объясняется:

Теперь советские мифы. Чапыгин и не думает как-то смягчить сцену — бояре терзали народ, не исключая детей, надо и с ними поступать так же:

«Юноша Прозоровский обернулся к виселице — подьячий, скрючась, держался посиневшими руками за верёвку; на крюке, впившемся в ребро, застыли сгустки крови.

— Видишь?

— Чего мне видеть? Знаю!

— Знаешь, так говори: где казна твоего отца?

— У моего отца казны не было, рухледь батюшкину твои воры-есаулы всю расхитили — повезли в Ямгурчеев! Чего ищешь у нас, когда оно, добро, у тебя?

— Ты княжеский сын?

— Ведомо тебе — пошто спрос?

— Мой род бояра выводят до корени, я ж вывесть умыслил род боярской до земли — эх, много ещё вас! Гораздо вы расплодились, едино как чёрные тараканы в тёплой избе. Гей, повесьте княжеское семя за ноги на стене городовой!

Встал Чикмаз:

— Я, батько, эти дела смыслю, дай княжича вздёрну.

Чикмаз шагнул, обнял юношу и, закрывая его голову большой сивой бородой, сказал:

— Пойдём, вьюнош, кинь чугу, легше висеть, а чресла повяжи ремнём туже: не так кровь к голове хлынет.

— Делай, палач, да молчи!

— Ого, вон ты какой!..

Монахи привели младшего княжича в слезах, а чтоб не плакал, стрельцы дали ему медовый пряник. Русый мальчик, в шёлковом синем кафтанчике, в сапогах сафьянных красных, испуганно таращил глаза на хмельных есаулов, страшных казаков с пиками, саблями и не замечал Разина. Взглянул на него, когда атаман сказал:

— А ну и этого!»

С. П. Злобин также использует мотив расплаты, но делает его более личным. К Разину приходит казачка, вся седая от горя, и рассказывает, как Прозоровский пытал её и повесил за ноги её маленького сына; ребёнок умер:

«Железом меня прижигали. Услышала я, как Миша заплакал, да снова сомлела... Очнулась внизу... Миша мёртвенький рядом лежит на земле... Будила его, умоляла: “Сыночек, живи, пожалей свою мать”. Не проснулся...»

Мы ведь помним: как только романный Разин теряет близкого или видит беду народную — мстит немедля.

«Атаман поднял голову.

— Прозоровских молодчих сюды приведите! — потребовал он.

Ночью, когда сам Степан сбросил воеводу с раската под крепостную стену, он указал его сыновей вместе с боярыней отвести в Троицкий монастырь и отдать монахам, чтобы их не убил разъярённый восставший народ. Но теперь переполнилась чаша...

— Ну, вы... княженята, куды воевода богатства свои схоронил? — спросил Разин.

— Пограбили всё! Какое ещё богатство! Что на нас, то и наше! — дерзко сказал Фёдор.

— Брешешь, боярский щенок! Отвечай мне, куды схоронили богатство?

— Кабы знал, не сказал бы тебе, вор-ворище! — крикнул Фёдор, едва сдержав слёзы.

— А скажешь, собачье отродье!.. Ты знаешь? — спросил Степан младшего.

Тот всхлипнул:

— Не ведаю я...

— Да что гы, казак, взбесился! Отколе детям ведать! — воскликнул седой монах.

— Ты, чернец, помолчи! Не тебя я спрошаю! — прикрикнул Разин. — Молчите, щенки? — обратился он к сыновьям воеводы. — Повесить обоих их за ноги на городской стене... покуда... не скажут... — мрачно распорядился Разин.

Толпа казаков и горожан вся сжалась и приумолкла.

— Эй ты, палач!.. — позвал атаман.

Тот, в красной рубахе, который разыгрывал палача, поджигая бумаги, шарахнулся прочь, притаился в толпе, но соседи, немилосердно подталкивая, вытеснили его и поставили перед крыльцом.

— Я сроду людей не казнил, — сказал тот.

— Сам назвался! — грозно воскликнул Степан.

— Робята же... дети...

— Веди, говорю!..

— Пусти их, Степан Тимофеич! — несмело вмешался Сукнин.

— Уйди! — упрямо сказал Разин. Глаза его загорелись, как угли. — Ну, палач, забирай да повесь их... На память всем воеводам. <...> Жалко, раньше убил воеводу. Я утре заставил бы чёрта глядеть на сыновние муки. <...> Око за око, зуб за зуб и глум за глум!»

(Однако сама же потерявшая сына казачка просит пожалеть ребёнка — и Разин щадит младшего).

У других авторов поступок Разина ещё больше смягчён: во-первых, он потом раскаивается, а во-вторых, старший сын воеводы сам вёл себя очень нехорошо и напросился. А. Н. Сахаров: «...старался он обуздывать свой нрав, смирять злобу и неистовство сердца своего. Но не всегда умел он это сделать и потом корил себя долго, растравлял думами. Так, не давали ему покоя двое младших Прозоровских: за что убил старшего — сам он не мог точно сказать. Старший, шестнадцатилетний Борис, хоть надерзил ему, смотрел без страха, а младший, восьмилеток, совсем был несмышлёныш. Нет, не надо было делать этого». В романе В. И. Уланова «Бунт» Разин вообще почти ни при чём:

«Атаман пытался заснуть, но не мог. Стоило ему лишь раскрыть глаза, как перед ним вставало лицо Прозоровского — строгое, надменное, затем его сменяли лица его детей. Старшего — Бориса, который смотрел на него исподлобья, и плаксивого маленького. В тот день, когда приволокли к нему воеводских детей, Степан гулял с ближними казаками в доме воеводы Прозоровского. Старший сын воеводы стал высказывать атаману гневные слова:

— Вор! Изменник государев! Погоди, будешь ты за все дела свои висеть на дыбе, когда придут сюда верные государю стрельцы!

Вскипел тут атаман, затопал ногами, в ярости схватился за саблю. Но удержали его есаулы от страшного поступка. Тогда, в бешенстве, приказал Степан подвесить княжеских детей за ноги на ворота. Уже к вечеру пришёл просить за детей воеводы астраханский митрополит Иосиф. Степан тут же приказал снять боярских детей с ворот. Но потом выяснилось, что старший воеводский сын стал на казаков ругаться, грозить, мало того, плюнул в лицо Леске Черкашину, а тот, не задумываясь, велел сбросить его с раската, а маленького отдать матери».

Львов бранит Разина — тот оправдывается:

«— Не было у меня намерений губить его! — ответил атаман, опустив голову.

— Так зачем же ты Бориса с раската велел бросить? Зачем? — крикнул Львов, задыхаясь от злобы.

— Случайно это получилось. Когда велел я снять их с ворот — им бы помалкивать. Так нет — Борис стал ругаться да грозить, плюнул в лицо Леске Черкашину. А тот казак зело горяч, вот и приказал сбросить княжича с раската. Если бы я был рядом, разве позволил бы, — оправдывался Разин».

А что Шукшин, спросите вы. Как «интеллигент» Разин мог совершить подобное? А Шукшин никак не комментирует повешение ребёнка.

Однако существует прелюбопытный документ — всё то же сообщение Лаговчина: «И митропалит же Иосиф, Астараханский и Терский, боярина и воеводы князь Ивана Семёновича Прозоровского детей ево, князь Бориса да князь Бориса ж, от смерти у него, богоотступного вора, отпрошал, и живут де, государь, они, князь Борис да князь Борис же, у него, митропалита...» Так был ли мальчик убит?.. Есть ещё документ — челобитная старшего сына Прозоровского, написанная осенью 1672 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 229), о возмещении убытков (ограбил его, как можно понять из челобитной, уже после ухода Разина из Астрахани Василий Ус), в которой говорится: «...отец мой, боярин князь Иван Семёнович, в Астарахани убит» и не упоминается брат.

Ещё один помилованный — Фабрициус: он свободно ходил по городу, носил казацкую одежду, отпустил бороду, говорил по-русски. Имел определённо какой-то вес, поскольку сумел заступиться перед Разиным за капитана Бутлера, задержанного при побеге и возвращённого в город. Бутлер: «У казаков был приказ: тот, кто просит за пленного, сам подлежит смерти; на это вызвался пойти юноша Людовик Фабрициус... Той же ночью меня подвергли нечеловеческим пыткам и мучениям... В субботу 28 июня пришли ко мне помянутый Фабрициус и хирург (Ян Термунд. — М. Ч.) с приказом явиться к казачьему предводителю. Меня тут же развязали и привели к нему. Обменявшись несколькими словами, он сказал, чтобы я пошёл домой вместе с Фабрициусом». Помилован лично Разиным был — ещё до Бутлера — и врач Ян Термунд.

Впоследствии, уже без Разина, по поручительству Фабрициуса несколько иностранцев (Бутлер и Термунд в том числе) уехали из Астрахани в Персию якобы для закупки лекарств. Фабрициус не побоялся поручиться головой за их возвращение. А потом и сам вызвался поехать с ответственным поручением в Тёрки — вербовать людей и закупать продовольствие. Назад он, конечно, не вернулся. Тут мятежники оказались чересчур доверчивыми. И, наверное, Фабрициус хорошо играл свою роль. Можно ли назвать его соучастником Разина? Пожалуй, да, вполне. Человек он был отчаянной смелости (хотя и сдался в плен) и авантюризма (почитайте его мемуары целиком) — как раз мятежникам под стать. (Что касается прекрасного нового корабля «Орел», которым командовал Бутлер: разинцы не сумели справиться с ним, и он много лет простоял в протоке Кутум, пока его не разобрали на дрова. Легенда, впрочем, гласит, что Разин его сжёг. Но зачем?)

После казней начался грабёж — или, с точки зрения новых властей, реквизиция. Фабрициус: «...они всё разорили и разграбили, а затем свалили в кучу...» Кого грабили? Алексинец: «В Астарахани де он, Стенька, торговых людей астараханцов всех переграбил и животы у них поймал»; «животы боярские и всяких начальных людей в том городе кремле пограбил же»; «и в церквах божиих образы окладные... поймал». По словам персидских купцов, их грабили «царицынцы и черноярцы». Сам Разин, вероятно, в этом личного участия не принимал: он велел выпустить из тюрьмы заключённых (без разбору), отпустить на волю «аманатов» — заложников (калмыков и татар — они ему были нужны: по словам Алексинца, Разин ещё в Царицыне «астараханских татар дарил и давал им шубы собольи и иные подарки, чтоб они с ним, Стенькою, заодно воровали») и отправился (надо полагать, с есаулами) в приказную палату. Там сожгли, как в Царицыне, документацию, холопов и должников объявили свободными.

Валишевский: «...он [Разин] пожелал, чтобы все бумаги архивов и канцелярий были сожжены, и объявил, что он сделает то же самое в Москве и даже во дворце государя. Казаки ведь не умели читать, и эти бумаги были для них бесполезны». Читать не умело подавляющее большинство населения, и дело тут не в полезности или бесполезности, а скорее в символическом действе. Тут же, впрочем, завели собственную канцелярию, и немалую: как впоследствии рассказывали участники мятежа, были и дьяки, и подьячие, и писари, и священники. Как и в Царицыне, ввели управление кругом, население поделили на тысячи, сотни, десятки. Не вполне ясен вопрос о дележе имущества. Фабрициус: «...награбленное добро было разложено по кучам, рассчитанным на 1000, на 100, на 50 и на 10 человек, а затем было приказано под страхом смерти явиться под знамя, чтобы получить свою долю добычи. Даже митрополита и генерала-воеводу [Львова] обязали получить свою долю от этой добычи. Я тоже был одним из получающих, но что творилось у меня на душе, одному богу известно». Долю был обязан получать каждый — «дуваны имали неволею» — так говорили впоследствии на допросах все астраханцы, получившие её, а историки за ними повторяют. Но, думается, дело тут не только в круговой поруке, которой Разин хотел всех связать, а в том, что люди, охотно бравшие чужое добро, потом заявляли, будто их к этому принудили. (Государственная казна была сохранена в одних руках, как и в Царицыне, и расходовалась исключительно на нужды войска).

Довольно запутанный вопрос о городских начальниках. Их, похоже, было несколько (не считая военачальников-сотников и т. д.). Фабрициус пишет, что одним из начальников был комендант кремля некто Карне, которому было 104 года, тем не менее он был весьма энергичен и верно служил новой власти. Больше никто эту фигуру не упоминает, но уж конечно Фабрициус её не выдумал — зачем бы? Причём именно Карне его отправлял в командировку, из которой тот не вернулся, и выдал ему пропуск — «верёвку с двумя нанизанными на неё пуговицами и с печатью атамана. Два узелка означали двух человек». Об этой верёвочке приходилось читать как о доказательстве неграмотности Разина — не мог пропуск выписать. Написать-то он, судя по всему, мог, да кто бы, кроме начальства и канцеляристов, смог прочесть? Любой канцелярист мог бы написать — да без толку. Скорее уж в пользу неграмотности говорит печать — вместо подписи. Но это не очень серьёзное доказательство. Вероятно, сам Разин такими вещами, как пропуска, вообще не занимался — для этого были специальные люди.

Бутлер сообщает, что в городе (уже после Разина) остались два градоначальника: Василий Ус и некий «Иванович», крещённый в русскую веру. Из комментария А. Г. Манькова к «Запискам иностранцев о восстании Степана Разина»: «Вторым лицом (до смерти В. Уса) был Фёдор Иванович Шелудяк. И хотя его отчество совпадает с тем, что указывает Бутлер, Шелудяк, как и В. Ус, происходил из донских казаков. Остаётся заманчивая возможность предположить, что крещённый в русскую веру Иванович, о котором говорит Бутлер, и Карне, комендант Кремля, о котором говорит Фабрициус, одно и то же лицо». Теперь, однако, считается, что Фёдор Иванович Шелудяк был крещёным калмыком (а донским казаком был Фёдор Наумович Шолудяк, не имеющий к первому отношения), так что речь всё-таки, видимо, о Шелудяке. По показаниям самого Шелудяка, был ещё третий начальник — казак Иван Терской. Были ли эти люди кем-то избраны или просто назначены Разиным — скорее второе, так как о выборах никто не упоминает. Впрочем, нам ли не знать, как легко большой начальник, каким был Разин, может сделать так, чтобы избиратели проголосовали за того, кого он им назначит.

За казну, как поведал Шелудяк, отвечали казак и горожанин: Лазарь Тимофеев и Федот Панок. (Часто пишут, что никакой казны в Астрахани не было, потому что накануне штурма Прозоровский наконец заплатил стрельцам жалованье. Но за что тогда отвечали Тимофеев и Панок? И воронежский воевода Бухвостов писал о казне аж в 40 тысяч рублей...) При Разине же, как показал уже цитированный нами запорожец казак Н. Самбуленко, состояли «старшина донские казаки Лазарко (Лазарь Тимофеев. — М. Ч.) да Мишко, да Чертёнок ясаулы да Ивашко Лях да с Рыбной сотник Ивашко Ковалевской с рыбинскими [острогожскими] казаки». Чертёнок — возможно, дядя Разина Черток, который давно повсюду сопровождал племянника.

После грабежей и дележа хозяйственная жизнь пошла довольно спокойно. Уцелевшие промышленники и торговцы занялись тем же, чем и ранее. Работы им тотчас прибавилось и денег тоже: Разин поспешно одевал, обувал, вооружал войско, платя, по-видимому, из захваченной казны. Дворянам, не выступившим против новой власти, оставили их земли и дома. Львова и митрополита Иосифа никто не «обижал». Разин, конечно, хотел, чтобы новая власть выглядела не бандитской. Уменьшили (но не отменили вовсе) количество налогов, высокий налог брался с питейных заведений. Шла бурная торговля с приезжими калмыками и татарами: покупали у них в основном лошадей и скот. В. М. Соловьёв в «Анатомии русского бунта» пишет о том, что для Астрахани с её развитой торговлей и ремёслами новые порядки были особенно привлекательны.

Продолжались ли после дня казней убийства, были ли попойки и «оргии» — тут не всё ясно. Бутлер о первом дне после падения Астрахани: «Предводитель сидел на улице, по-турецки скрестив ноги, как портные в Голландии и других местах, перед домом митрополита, или русского епископа, пил водку и был сильно пьян». Фабрициус: «Я собирался... отправиться к Стеньке, но он был страшно пьян, так что пришлось отложить всё до следующего дня. На следующий день я пришёл к Стеньке... он заявил, что у него похмелье, и велел подать ему чарку водки, что мне и пришлось сделать. Он вылакал две чарки, дал и мне одну...» А. Н. Сахаров: «Запрещал пьянство и разгул, а сам зачастую баловался вином и водкой, устраивал кутежи, пьяный творил неведомое, а потом наутро, проспавшись, стыдился дел своих, не смотрел людям в глаза».

Марций: «Дисциплина в его [Разина] лагере совершенно вывелась — его люди не воздерживались ни от убийств, ни от насилия. Распущенность и наглость, с которыми они оскверняли всё вокруг, становились знаком того, что за омерзительным началом последует омерзительнейший конец». Валишевский: «Ни атаман, ни его товарищи не забывали ради всего этого своих удовольствий, пьяные по большей части с утра до вечера и неистощимые во всяких скандалах. Казацкое правительство сорганизовалось специально для постоянной оргии и утопало в водке и крови». Стрейс: «Многие крестьяне и крепостные, чтобы доказать, кто они такие, приходили с головами своих владельцев в мешках, клали их к ногам этого главного палача, который плевал на них и с презрением отшвыривал и оказывал тем хитрым героям почёт вместе с похвалой и славой за их храбрость». Костомаров: «Три недели после того провёл Стенька в Астрахани и почти каждый день был пьян... Стенька, в угодность народу, разъезжал по городу, обрекал на мучения и на смерть всякого, кто чем-нибудь навлёк неудовольствие народа. Одних резали, других топили, иным рубили руки или ноги и пускали ползать и истекать кровью для забавы толпы... Беспрестанно астраханцы собирали круги, рассуждали, как и над кем бы им ещё потешиться. Кто им не потакал или хотел остановить их кровожадность, того забивали до смерти палками или вешали за ноги. Новички в козатчине, астраханцы были безжалостнее донцов». (Впрочем, даже по Костомарову, «астраханский народ озлобился до неистовства на всё, что принадлежало к высшему классу народа» не просто так, а «творил суд и расправу по справедливому принципу “кровь за кровь и муки за муки”»).

А. Н. Сахаров не оспаривает зверств, но защищает Разина по принципу «хороший царь, плохие бояре»: «Не все доносили Разину. Сколько к нему пришло из разных мест людей тёмных и диких, сколько к нему бежали из тюрем и острогов, а за что они сидели там — это один бог знал: творили они всякое по городам тайком от атамана, творили такое и в Астрахани. Попадались под атаманову руку — садились в воду, а нет — так и злодействовали дальше. Но с каждым днём всё строже следил Степан за порядком, устраивал свои сотни, полусотни и десятки, смотрел, чтобы все люди были при деле, никто бы зря не шатался и людей не пугал». Чапыгин, наоборот, добавляет Разину дикого колорита: «Ещё прошли два дня и две ночи: атаман пил, глаза его наливались кровью. Он иногда вставал, шатаясь ходил по церкви, рубил иконы...» Забавно, что Г. Гладченко, тот, который очень возмущался снисходительности народа к утоплению княжны, цитирует эту фразу беллетриста Чапыгина, сопровождая её комментарием «Историк пишет». И вообще все, кого мы в данном абзаце процитировали, не были очевидцами, а писали с чужих слов. С чего они всё это взяли? Где первоисточник?

Может быть, в фольклоре? Из преданий, записанных Якушкиным:

«Как приехал Стенька в Астрахань, с воеводы шкуру содрал; пошёл в острог, сына выручил, всех колодников выпустил, а после весь город Астрахань разграбил: “Вы, шельмецы этакие, не умели моего единороднаго сына выручить, так воть я вас выучу”... Ну и выучил: колодники, что Стенька из острога выпустил, да козаки, что со Стенькой пришли, так пошарили!.. Три дня грабили!.. Кабаки, трактиры разбили, не столько пьют, сколько на земь льют!.. И чего-чего они туть ни поделали! знамо, колодники — отпетый народ!..

— Ну, а козаки?

— Ну, и козаки хороши были!.. Пошли с еретиком, какого добра ждать!..

— И козаки вместе с колодниками?

— А что-ж, друг, и козаки всякие бывают: бывают и добрые козаки, бывают и лядащие!.. всякие бывают... А те, что пошли с Стенькой, народ грабили, молодых баб, девок обижали, в церквах с икон оклады обдирали, из сосудов церковных водку пили, святыми просвирами закусывали!»

Фабрициус, однако, говорит немного иное. Мы это уже читали:

«Как бы неслыханно этот разбойник ни тиранствовал, всё же среди своих казаков он хотел установить полный порядок. Проклятия, грубые ругательства, бранные слова, а у русских есть такие неслыханные и у других народов не употребительные слова, что их без ужаса и передать нельзя, — всё это, а также блуд и кражи Стенька старался полностью искоренить... И этот жестокий казак так почитался своими подчинёнными, что стоило ему только что-либо приказать, как всё мгновенно приводилось в исполнение. Если же кто-либо не сразу выполнял его приказ, полагая, что, может, он одумается и смилуется, то этот изверг впадал в такую ярость, что, казалось, он одержим. Он срывал шапку с головы, бросал её оземь и топтал ногами, выхватывал из-за пояса саблю, швырял её к ногам окружающих и вопил во всё горло: “Не буду я больше вашим атаманом, ищите себе другого”, после чего все падали ему в ноги и все в один голос просили, чтобы он снова взял саблю и был им не только атаманом, но и отцом, а они будут послушны ему и в жизни, и в смерти. Столь беспрекословное послушание привело к такому почитанию этого злодея, что всё перед ним дрожало и трепетало и волю его исполняли с нижайшей покорностью».

Единственное русское показание «снизу» — слова всё того же стрельца Алексинца: «А богу де он, вор Стенька, не молетца и пьёт безобразно и блуд творит и всяких людей рубит без милости своими руками».

Но вот ещё ужасы и безобразия в документах. Грамота из Разрядного приказа белозерскому воеводе В. Дохтурову (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 19): «После побитых дворян и голов стрелецких и детей боярских, и сотников, и всяких служилых и торговых людей жён и дочерей [Разин] выдал на поругательство богоотступникам, товарищам своим, таким же ворам, и священникам велел их венчать на своим печатем, а не по архиерейскому». Костомаров, следуя этой грамоте, пишет: «Даже козачьи и посадские жёны неистовствовали над вдовами дворян, детей боярских и приказных; некоторых из этих несчастных взяли козаки себе в жёны, и Стенька приказывал священникам венчать их насильно, а тех священников, которые не слушались, присуждал сажать в воду». Чапыгин, в свою очередь, редактирует Костомарова, и эпизод всё сильнее огрубляется:

«— Кличьте попов! Пущай все здесь станут!

Попов собирали из всех церковных домов, а который не шёл, тащили за волосы, пиная в зад и спину.

Попы толпились перед часовней. Разин встал, упёр левую руку в бок, спросил:

— Все ли вы, попы?

— Все тут, отец!

— Гей, батьки, нынче венчать заставлю юн тех боярских лиходельниц с моими казаками. Кто же из вас заупрямится венчать без времени да разрешения церковных властей, того упрямца в мешок с камнями и в Волгу!»

Однако первый документ, на который мы сослались — грамота из Разрядного приказа, — не является донесением с мест, он спущен сверху, из Москвы; те же слова с небольшими изменениями и добавлениями будут теперь фигурировать во всех исходящих из Москвы документах. Где же входящие? Где свидетельства очевидцев? Фабрициус и Бутлер отделались самыми общими фразами. Свидетельств нет. Как уж там в Астрахани в тот период венчали (и как относился к этому митрополит, у которого Разин «бывал почесту») — неизвестно. Впоследствии были допрошены многие женщины, вышедшие тогда за казаков; они все уверяли, что вышли замуж «насильством», у многих их мужей оказывались на Дону настоящие жёны (в таких случаях женщинам дозволялся развод), но самих фактов «выхода замуж» женщины не отрицали и разводили их с мужьями-двоеженцами с дозволения церкви. Вот характерный документ — сыскное дело, заведённое по факту ссоры двух астраханок, «Маньки» и «Оринки»: одна якобы похвалялась, что была женой Разина, другая на неё донесла, а та донесла на эту, и выяснилось, что первая доносчица сама была замужем «за Стеньки Разина товарыщем», который её, естественно, «взял насильством». Допрошенные же казаки как один уверяли, что женились по любви. Все эти казаки были казнены. Где там у них была любовь, а где принуждение, никто теперь уже не скажет.

Касательно беспорядочных убийств и кровавых оргий — опять Алексинец: «[Разин] ...и всяких людей рубит без милости своими руками». У Фабрициуса только общие слова. Есть ещё рассказ Бутлера: «2 августа в городе всё ещё происходили ужасные убийства, что вошло в обычай, убивали один день больше, другой день меньше и так умертвили 150 человек, тираны орошали кровью их невинные лица. Тогда я выкопал себе в земле яму, чтобы можно было скрыться на время нужды; в неё я часто прятался, так как каждый день слышал только о жестокой тирании...» Разин ушёл из Астрахани 20 июля, так что неясно, при нём ли начались эти убийства. 26 сентября подьячий Наум Колесников показывал в Посольском приказе (Крестьянская война. Т. 1. Док. 183): «А как де вор Стенька взял Астарахань и жил в Астарахани пол четверты недели, и астараханские де жители, которые великому государю изменили, приходя, говорили ему, Стеньке. — Многие де дворяне и приказные люди перехоронились, и чтоб он позволил им, сыскав, их побить... И Стенька де им сказал. — Как де он из Астарахани пойдёт, и они б чинили так, как хотят, а для де росправы оставливает он им казака в атаманы, Ваську Уса».

Первоначально в указе, зачитанном московским служилым людям, посылаемым с воеводой Ю. Долгоруковым (тем самым, который казнил или якобы казнил брата Разина) на подавление мятежа (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 2. 1 августа 1670 года), о преступлениях Разина в Астрахани говорилось кратко и сухо: «...побил начальных людей и детей боярских и московских стрельцов, которые к воровству не пристали». Но уже через несколько дней зачитывали другой текст, отредактированный (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 17): не просто «побил», а «муча розными муками» и «такое наругательство чинил, чего и у бусурман не ведетца»; «жон и дочерей их [убитых], выдав на поругательство богоотступником товарыщем своим, таким ж ворам, насильством, и священником велел их венчать по своим печатем, а не по архиерейскому благословлению, ругался святой божии церкве и преданию святых апостол и святых отец, вменяя тое тайну святаго супружества ни во что. А которые священники ево не послушали, а тех он сажал в воду». Всё это не подтверждено конкретными показаниями «снизу».

К концу месяца злодейства Разина обрели совсем уже чудовищный вид (наказная память из Разрядного приказа воеводе Ю. Долгорукову): «И священников и инокинь мучил разными муками, и не насытясь тех невинных кровей, и самых младенцов не щадил...» (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 27.28 августа 1670 года). Для чего бы Разину понадобилось истязать инокинь и младенцев, не вполне понятно, но дело не в этом, а в том, что нет никаких подтверждений с мест.

Как раз в тот период Разиным заинтересовались иностранные газеты — уж там журналисты развернулись как следует. Из альманаха, издававшегося во Франкфурте-на-Майне (статья «Достоверное известие о мятеже в Московии»): «Некий человек пишет 3 октября из Копенгагена: по милости божьей, он за пять недель совершил путешествие из Москвы и слышал там много удивительного о мятеже Степана Разина. Это большой тиран, и при взятии города Астрахани он велел сбросить с башни воеводу этой крепости, сам надругался над его женой и дочерью, а затем велел привязать их совсем нагими к лошадям, задом наперёд, и отдать на поругание калмыкам — самым ужасным из всех татар. Он велел отрубить руки и ноги многим немецким офицерам, а затем завязать их в мешки и бросить в Волгу. Над их жёнами он сам надругался, а затем отдал их калмыкам». (Алексинец, которого уж никак не заподозрить в снисхождении к Разину: «А боярская де жена и никово де тех жён он, Стенька, не бил»). В приговоре словно соединились замученные инокини с нагими жёнами — получились уже голые инокини (и к ним добавились иноки): «И такое надругательство чинил, чево нигде не ведётца, и священников и иноков и инокинь, обнажа без всякого стыда, и всяких чинов людей из животов мучил розным томлением и муками, и самых младенцов не щадил».

Среди разинских преступлений видное место занимают религиозные кощунства. Уже в первом зачитанном людям Долгорукого указе говорится: «От святыя соборныя церкви отступил и про святителя нашего Иисуса Христа говорил хульные и неистовые слова... и церквей божиих ставить на Дону и пения никакова не велит и священников з Дону збил. И нам, великому государю, и всему Московскому государству изменил, и принял к себе в помощь сатану...» Всё это потом будет переходить из документа в документ, как и убиенные инокини с младенцами. Из показаний снизу — опять Алексинец: «И в церквах божиих образы окладные... поймал»; «А богу де он, вор Стенька, не молетца» и подьячий Колесников: «А посту де он, Стенька, не имеет, всегда ест мясо и держится богомерзких сатанинских дел». Каких именно дел — неясно. Костомаров: «Астраханцы, подражая своему “батюшке” начали есть в постные дни молоко и мясо, и если кто ужасался нарушать эти обряды, того угощали побоями, а иногда заколачивали до смерти». Не подтверждено.

Вообще отношение Разина к религии — вопрос домыслов. Он, конечно же, как любой человек того времени, был верующим, но, вероятно, на свой лад. Евграф Савельев вложил в его уста следующий монолог:

У Разина был свой духовник — ему под стать. В выписке из доклада Разрядного приказа от 11 ноября 1671 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 155) говорится со ссылкой на показания попов из Черкасска, что духовником этим был «чёрный поп старец Феодосий» и «тот де старец всякие воровские Стеньки Разина замыслы ведал, и от стрельбы на Стеньку кладывал, и по Черкаскому городку с ним, Стенькою, хаживал с кинжалы, и которые люди к воровству не приставали, и тем многия пакости и поругания чинил». Впоследствии Феодосия поймали, расстригли и, вероятно, казнили; на допросах он, как и все, утверждал, что Разину подчинялся «насильством», а что Разин прислал ему в Черкасск «трои часы, одни золотые, другие серебрёные, третьи медные, да крест золотой с мощьми, обниза с жемчюгом, да образ чудотворца Николая, обложен золотом», так он, поп, тут ни при чём.

У Шукшина Разин говорит: «Попов шибко не люблю. За то не люблю, оглоедов, что одно на уме: лишь бы нажраться!.. Ну ты подумай — и всё! Лучше уж ты убивай на большой дороге, чем обманывать-то. А то — и богу врёт, и людям. Не жалко таких нисколь... Грех убивать! Грех. Но куски-то собирать — за обман-то, за притворство-то — да ить это хуже грех! Чем же они не побирушки? А глянь, важность какая!.. Чего-то он знает. А чего знает, кабан? Как брюхо набить — вот всё знатьё». Однако при Разине постоянно были какие-нибудь свои попы или люди, имевшие отношение к церкви. Сообщение назначенного астраханским воеводой Я. Одоевского от июля — августа 1672 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 181) со ссылкой на многочисленные слухи: «Как де был вор Стенька Разин на Царицыне, и ему де, Стеньке, был любимой приход в Троецком монастыре к казначею Аарону, и пил и ел вор Стенька с ним, Аароном, заодно». И из этого же монастыря старец Иосиф ударился в разбой и поехал с Разиным в Астрахань...

Из показаний в Тамбовской приказной избе московских стрельцов Г. Свешникова «со товарыщи» от 26 августа 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 22): «Да как де вор Стенька московских стрельцов, на бое поймав, привёз на Царицын, и ему де, Стеньке, царицынской соборный поп Андрей говорил и называл ево, вора Стеньку, батюшкам, чтоб их, стрельцов, велел он, Стенька, посажать в воду, и называл де их, стрельцов, он, поп Андрей, мясниками: уже де нам от тех мясников, московских стрельцов, житья не стало. А которые де московские стрельцы от ран и от иных болезней на Царицыне помирали, и их де у церкви божии не хоронили по ево Стенькину и попа Ондреева указу и исповедовать де тех при смерти не велели». Да и сам митрополит Иосиф обществом атамана не брезговал — мы уже цитировали подьячего Колесникова: «...Стенька на имянины благоверного государя царевича и великого князя Феодора Алексееича был в гостех у митрополита...»

В городе Разин пробыл почти месяц. Иван Александрович Худяков[72]: «...если бы Стенька не промедлил в Астрахани и воспользовался переполохом, то, вероятно, он побывал бы в Москве». Но, с другой стороны, надо было как-то организовывать и пополнять войско: горожан, по одним данным, вербовали уговорами, по другим — насильно мобилизовывали, но в любом случае их нужно было вооружить хотя бы холодным оружием.

Кроме того, в Астрахани Разин решился осуществить дерзкий замысел, возможно, возникший у него уже давно: подобно казакам времён самозванцев, он решил сотворить самозванцев сам. Кому горе, а кому удача: 17 января 1670 года, не дожив до двадцати лет, умер царский сын и престолонаследник Алексей Алексеевич. На Руси (да и не только) издавна привыкли распространять слухи о том, что если какой-нибудь царь, царевич, полководец, просто знаменитый человек умер, так он вовсе не умер, а где-нибудь прячется или скитается. Иногда такие слухи распространялись без всякой выгоды для кого бы то ни было, но тут выгода была налицо.

Разин объявил публично, что царевича хотели убить злые бояре, царя — тоже, а теперь царевич тут, на струге живёт, а царя надо «спасать». Марций: «Так и пошёл слух, что бояре, ненависть к которым была непримирима, пытались захватить в свои руки всю власть... и, ставя по своему обычаю ложь выше правды, бессовестно производят смуту в государстве. Терпеть это и дальше — значило бы коснеть в малодушии, совсем позабыв о спасении государства. Таким образом, заявляя, что дело идёт о всеобщем благе, Разин обещает своё покровительство и защиту и, подобно Каталине, убеждает всех, кто хочет мстить, а не повиноваться боярам, сходиться к нему и воздать им за их беззаконие, сознавая, что это единственный путь вывести государство из его развращённого состояния и восстановить в правах истинного наследника престола». Костомаров: «Царевич, говорили они [разинцы], приказывает всех бояр, думных людей, и дворян, и всех владельцев помещиков, и вотчинников, и воевод, и приказных людей искоренить, потому что они все изменники и народные мучители, а как он воцарится, то будет всем воля и равность. Повсюду эмиссары разносили эти вести, и в отдалённом от Волги Смоленске один из них уверял народ, что собственными глазами видел царевича и говорил с ним; с тем и на виселицу пошёл».

В анонимном «Сообщении...» говорится, что в стане Разина за царевича Алексея выдавали «потомка одного из пятигорских черкесских князей». Современные исследователи считают, что роль Алексея Разин дал играть юному сыну кабардинского мурзы князя Камбулата Пшимаховича, князю Андрею Черкасскому, пленённому при взятии Астрахани. Однако подтверждений этому нет. Почему русского не нашли? Не было ни одного с такой аристократической наружностью? И дальнейшая судьба этого юноши известна: он ничуть не пострадал, что объясняют высоким положением его отца. Но, может, всё-таки и не он исполнял роль, а может, её играли в разные периоды несколько актёров. Жил «царевич», как считается, на струге и на берег не сходил. В сочинении Б. Койэтта, секретаря голландского посольства, описан струг, обитый красным бархатом, на котором плыл «царевич», — но Койэтт в Астрахани не был и слышал это, видимо, с чьих-то слов. От имени «царевича» писались прокламации — «прелесные письма». Показывался ли он народу, неизвестно. В документах изредка попадаются упоминания о том, что какой-нибудь человек говорил, будто видел царевича, но «говорил, будто видел» и «видел» — не одно и тоже.

Вторым самозванцем был «патриарх Никон». Он тоже якобы жил на струге, обитом бархатом, только чёрным. (Эта ситуация напоминает «Гекльберри Финна», где в лодке плавали два мошенника — «король» и «герцог»). Кто его изображал — тут даже предположений ни у кого нет. Может быть, какой-нибудь поп. Скорее всего — никто. Марций пишет, что «было у Разина судно, на котором имелось изображение патриарха, как бы присутствующего здесь».

Интересный вопрос: сколько человек было посвящено в эту авантюру? Вряд ли много — казаки напьются, проболтаются... Но нет доказательств, что казаки верили, что Никон находится среди них. Из показаний Григория Свешникова: «Да они ж де, Гришка со товарыщи, будучи на Царицыне, слышели от воровских казаков многажды, что де они, воровские казаки, меж собою говорят и похваляют бывшего Никона патриарха. Что де он, Никон, будет на Москве патриархом по-прежнему. Так де и всё будет смирно. А пришед де он, Стенька, к Москве, и бояр и всяких начальных людей побьёт, и ево де, Никона, возьмут и посадят на патриаршестве по-прежнему. А нынешнего патриарха бранят они, воровские казаки, матерны. А Никон де патриарх к Стеньке Разину на Дон писал, чтобы он, Стенька, собрався с воровскими казаками, шол на бояр к Москве». То есть патриарх не здесь, а только пишет атаману из заточения.

Но это в Царицыне, а в Астрахани, может, уже и поверили? Тоже непонятно. Из показаний Алексинца: «Да они ж де, воровские казаки, говорят меж собою беспрестанно и похваляют бывшаго Никона патриарха: напрасно де бояре с Москвы ево согнали, а он де, Никон, им был отец. А как де Стенька Разин будет в Казане или в Нижнем Новгороде, и он де, Никон, будет на Москве по-прежнему. А на што де было ево Никона с Москвы выгонять, как бы ево не выгоняли, и от Стеньки Разина такия смуты и не было».

Почему казаки вдруг так возлюбили Никона — совершенно неясно. Никакой особенной милости он им, будучи патриархом, не оказывал. Историк XIX века Афанасий Прокофьевич Щапов[73] полагал (и некоторые современные изыскатели так думают), что Разин хотел создать «древнее Астраханское царство... в противоположность Московскому государству, царством казачества и раскола, к чему и после, со второй половины XVIII столетия, стремились раскольники...». (Костомаров пишет: «...агенты возмущали народ всякими способами и говорили разное: в одном месте проповедовали козацкое равенство и полное уничтожение властей; в другом возбуждали толпу именем царевича, обещающего народу льготы и волю; здесь ополчали православных за гонимого патриарха; там подущали старообрядцев враждою против нововведений, за которые обвиняли того же патриарха...» Последнее утверждение не подтверждено). Раскольники действительно нередко находили приют у казаков, на Дону в частности, но Никон к этому не имеет никакого отношения — он-то как раз был «обновленцем», врагом раскольников и вообще «старой русской веры»; его даже называли антихристом. Сказать, что на Руси так уж сочувствуют всем гонимым властью — неправда, не сочувствуют. Тут, видимо, была такая логика: бояре плохие (это аксиома); бояре прогнали Никона (так говорит Степан Тимофеевич, а он зря не скажет); следовательно, Никон хороший.

Как увязать то, что царь прогнал Никона, а мы хотим его вернуть, с тем, что надо идти защищать царя? Но ведь не царь прогнал, а бояре. Но как же тогда бедный царь, со всех сторон окружённый могущественными и злыми боярами, до сих пор сидит во дворце, а не в каком-нибудь каземате или у Стеньки Разина на струге? Тут мы имеем дело с феноменами массового сознания и пропаганды. Толпа легко верит в любую чушь, питается ею и сама её питает и не замечает внутри этой чуши никаких, самых вопиющих, противоречий.

Наживин: «Дело было головоломное, но что-то было в нём такое, что подсказывало, что подумать над ним стоит...» Шукшин:

«— А что Никон? — спросил вдруг Степан с искренним и давним интересом. — Глянется мне этот поп! Хватило же духу с царём полаяться... А? Как думаешь про его?

— Ну и что?

— Как же?.. Молодец! А к нам не склонился, хрен старый. Тоже, видать, хитрый.

— Зачем ему? У его своя смета... Им, как двум медведям, тесно стало в берлоге. Это от жиру, Степан: один другому нечаянно на мозоль наступил. Ты бы ишо царя додумался с собой подговаривать...

— Нет, я таких стариков люблю. Возьму вот и объявлю: Никон со мной идёт. А?

— Зачем это? — удивился Матвей.

— Так... Народ повалит, мужики. Патриарх... самый высокий поп, как Стырь говорил. Мужики смелей пойдут.

Матвей молчал.

— Что молчишь?

— Делай как знаешь...

— А ты как думаешь?

— Опять ведь за нож схватисся?

— Да нет!.. Что я, живодёр, что ли?

— Дурость это — с Никоном-то. “Народ повалит”. Эх, как знаешь ты народ-то! Так прямо кинулись к тебе мужики — узнали: Никон идёт. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то и не веришь. Мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишо попа высокого. Ну и дурак... Пойдём волю добывать, только я тебя попом заманю. Нет, Степан, ни царём, ни попом не надо обманывать. Дурость это».

Советские историки и литераторы, разумеется, писали, что придумка с «царевичем» и «патриархом» особой роли не играла — так, шалость, пустяк. Но на самом деле народ в самозванцах нуждался — не Разина же всё-таки на престол сразу возводить, это как-то уж слишком, — и слухи распространились столь широко, что в приговоре царь был вынужден подробно объясняться, чуть ли не оправдываться: «И [ты, вор Разин] писал в воровских письмах, будто сын Великого Государя нашего, благоверный наш царевич и великий князь Алексей Алексеевич, всея великие и малые и белые России, ныне жив, и будто, по указу Великого Государя ты, вор, идёшь с ним с низу Волги к Астрахани и под Москву, для того чтоб побить на Москве и в городех бояр и думных, и ближних, и приказных людей, и дворян, и детей боярских, и стрельцов, и солдат, и всякого чину служивых и торговых людей, и людей боярских будто за измену. А сын Великого Государя нашего, благоверный государь наш царевич, по воле Всемогущего Бога, оставя земное царство, преставился и приял вечный покой небесного царствия; и преставление его в государских палатех при отце его, при Великим Государе нашем, в 178-го году, Генваря в 17 числе, а тело погребено на Москве, в соборной церкви Архистратига Божия Михаила, с прочими государскими родителями, Генваря в 18 числе, а погребение было при отце, при Великом Государе нашем в 178 году, Генваря в 18 числе; а погребение было при отце его, государеве, при Государе нашем Царе полное, а на погребении его были святейшие патриархи, Паисий Александрийский и Иоасаф Московский, сообче с освящённым собором; да не токмо преставление и погребение сына Великого Государя нашего, благоверного государя нашего полное в России, но и в других землях ведомо. Но не смотря на то, ты, вор и изменник, забыв страх Божий, такое велико дело учинил, хотя народ возмутити и кровь пролита, чего и помыслить страшно. Да ты ж, вор, вменил всяких людей на прелести, будто с тобою монаха имел прельщать всяких людей. Аника-монах, по государеву указу, по суду святейших патриархов и всего освящённого собору, от патриаршего престола послан на Белоозеро в Ферапонтов монастырь и ныне в том монастыре».

В середине июля Разин устроил грандиозное представление: все жители Астрахани были созваны за город приносить присягу и целовать крест на верность «великому государю Алексею Михайловичу, царевичу Алексею Алексеевичу, святейшему патриарху Никону и великому атаману Степану Тимофеевичу». Из показаний Наума Колесникова: «Да при нём же, Науме, как он был в Астарахани, вор Стенька оманатной двор весь роспустил, и орды де калмацкие и татарские от Астарахани все откочевали, и оманатачики все из Астарахани в целости выехали. Да он же де, Стенька, астараханских жителей всех приводил за городом в войску ко кресту в том, что им за великого государя стоять и ему, вору Стеньке и всему войску служить, а изменников выводить. А как де он ко кресту астараханцов приводил, и в то де время были у него в войску и попы со кресты. А которые де свещенники ево, вора Стеньку, обличали, и тех он одного посадил в воду, а другому руку да ногу велел отсечь». (В официальных документах «сверху» два пострадавших священника быстро превратились во «всех священников»).

4 сентября 1672 года правительственные агенты допрашивали в Спасском монастыре всех астраханских попов и дьяконов — все как один клялись, что никого к кресту не приводили, за Разина не молились и вообще ничего плохого не делали, и доносили друг на друга. Впрочем, астраханцы всех сословий вели себя так же, и это естественно.

Чего хотел сам Разин, какой исход игры его бы устроил более всего? Алексинец: «И говорит де и бранит московских стрельцов и называет их мясниками: вы де, мясники, слушаете бояр, а я де чем вам не боярин? А то де он, Стенька, и говорит, что ему, Стеньке, итить к Москве и побить на Москве бояр и всяких начальных людей». Чем я вам не боярин?! Кажется, идея казачьей республики — по крайней мере на какое-то время — была забыта и отброшена как бесперспективная: видимо, почувствовал, что «народ» предпочитает по большому счёту оставить всё как есть. Хотел ли он править Россией? Казаки уже сажали бояр на престол, пытались однажды молодого казачонка выдать за царевича, но сами казацкие предводители до Пугачёва на трон вроде бы не претендовали. Но быть главным советником и полководцем, визирем при «собственном» царе — такой вариант, наверное, обдумывался. Что делать с нынешним царём? Тут, возможно, просматривались два варианта: либо в случае военной победы «нажать» на него и опять-таки стать всемогущим визирем, либо каким-нибудь образом, не исключая физического устранения, отстранить от престола. По сообщениям иностранных газет, когда Разина везли на казнь, он якобы хотел поговорить с царём и «всё ему рассказать»; допускаем, что он так говорил, но вряд ли верил в какой-то прок от подобного разговора. А может, мы к нему несправедливы и он рассчитывал вынудить царя — настоящего или самозванца — действительно разогнать Боярскую думу и учредить вечевое правление? Кто ж его знает...

Он не отказался — ни на минуту, никогда не отказывался — от мысли объединиться с украинцами. Но там по-прежнему всё было смутно и сложно. Из «расспросных речей» в Малороссийском приказе протопопа С. Адамова и черниговского сотника В. Семенова о сношениях Разина с гетманом М. Ханенко (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 80.12 июля 1670 года): «Да Ханенко ж де посылал к Стеньке Разину, чтоб был с ним в совете и, соединясь с ним, шол воевать хана Крымского. А что против того к нему Стенька приказывал или писал, того не ведает. Да ведоме де гетману Демьяну Игнатовичу [Многогрешному] учинилось, что Стенькина полку Разина 2 человека казаков едут малороссийскими городами в Киев бутго молитца, и гетман де по них послал, где съедут, чтоб их взять, и велел привесть к себе». Многогрешный, напомним, — гетман Левобережной Украины, лояльный русскому царю. Статейный список подьячего М. Савина, ездившего к Многогрешному (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 85. Август 1670 года): «Да из Запорог де писали казаки к Стеньке Разину, что будто он, гетман, у великого государя не в подданстве, чтоб де Стенька шол великого государя на низовые городы безопасно, а от него бы, гетмана, не опасался»; гетман в выражениях столь витиеватых, что мы их здесь не будем приводить, категорически отрицал подобное, обещал выслать против плохих казаков то тысячу, то две тысячи своих, хороших, и в то же время никого так и не выслал и просил у царя военной помощи. Не исключено, что он ставил сразу на двух лошадей: кто у «москалей» победит, с тем и сойдёмся.

С Ханенко тоже было непросто. Он звал «воевать хана Крымского» — «а что против того к нему Стенька приказывал или писал», неведомо. Разину и в самом деле было затруднительно что-либо на сие отвечать Ханенко — он как раз в это время сносился с крымским ханом Адил-Гиреем, делал ему какие-то предложения и получал ответы. Царю хан говорил, что Крым верен союзу и никаких воровских донских казаков, которые хотят испортить дипломатические отношения, не потерпит (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 87. 28 сентября 1670 года — запись переговоров в Посольском приказе приказного судьи А. Ордын-Нащокина с крымскими послами Сефер-агой и Мустафа-агой). Но есть и другие документы. Переводчик И. Кучумов 28 февраля 1673 года говорил в Посольском приказе (Крестьянская война. Т. 3. Док. 243), что донские казаки передали ему письма Адил-Гирея Разину (хан, видимо, не знал точно, где Разин находится); к сожалению, сами эти письма исчезли. В октябре 1672 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 232 — расспросные речи в Астраханской приказной палате разных людей о их участии в мятеже) разинский подьячий Яков Ефремов «с пытки сказал», что письмо от хана Разину приходило в Астрахань, когда Разин был уже под Симбирском, и он, подьячий, переслал то письмо адресату; «и с многия пытки говорил те же речи» — видно, царь долго не хотел верить в такое ужасное вероломство Адил-Гирея... Против Москвы Разину годился любой союзник.

Москва же, естественно, хотела знать дальнейшие планы Разина. Теперь к их обсуждению подключилась и вся любопытная Европа, что только добавило путаницы. Перевод из шведских «курантов» (так тогда назывались иностранные — русских не существовало — периодические печатные издания), за 1670 год (№ 8): «Из Риги, ноября 12-го дня. Из русских же краёв также сия ведомость приходит, что царское величество ищет случая с Стенькою Разиным мириться, к чему и Разин склонен, токмо таким намерением: 1-е. Чтоб царское величество его царём казанским и астраханским почитал. 2-е. Чтоб он, великий государь, ему на его войска из своей царской казны дать указал 20 бочек золота. 3-е. Желает же он, Стенька, чтоб великий государь ему выдать изволил осьми человек близких его бояр, которых он за прегрешения их казнити, умыслил.

4-е. Последи ж желает, что прежний патриарх, который ныне у него бывает, паки в свой чин возвратити изволил».

В следующем выпуске курантов повторены эти условия и названы ещё два дополнительных: выставить на всеобщее обозрение портрет Разина и ежегодно выплачивать ему дань. Нет никаких документальных доказательств, что в тот период царь хотел мириться с Разиным или Разин с царём и что Разин где-либо формулировал хоть одно из перечисленных требований; вообще веры иностранным газетам той поры мало: не имея корреспондентов на местах (то есть имея, но не в тех местах, где бывал Разин), они в основном повторяли слухи и, вероятно, отбирали из слухов те, что поинтереснее.

Гамбургская газета «Северный Меркурий» (считавшаяся очень солидной), сентябрь 1670 года, сообщает корреспондент из Риги: «Французская сторона вела некоторое время с Москвой специальную переписку, вероятно, о военном выступлении, но теперь это будет затруднено, так как все приезжающие из Москвы подтверждают о мятеже. Глава его велит себя титуловать “князь Степан Разин, атаман”. Он, можно сказать, держит в своих руках оба больших царства — Астраханское и Казанское и берёт один город за другим. Этот злодей служил раньше алебардщиком у одного полковника, а также плавал с казаками по Каспийскому морю. Так как его брат по приказу Долгорукова был повешен в Москве, он решил отомстить за его смерть. Сперва он собрал 40-50 казаков, они помогли ему собрать 600-700 человек, и тогда он впервые пустил в ход свою силу и велел убивать тех, кто не хотел подчиняться ему как новому князю. Это сильно прибавило ему сообщников, и вследствие того он сумел взять Астрахань и многое другое. Он захватил в Астрахани сокровища, собранные великим князем [царём] за много лет, а также большие богатства в других местах. Всех тамошних немцев и шведов он взял на службу и из их числа, так же как и из бывших пленных поляков, приблизил к себе самых умных, назначил их государственными советниками и, таким образом, основал настоящее государство. Его армия насчитывает сейчас свыше 100 000 человек. Он требует московского генерала Долгорукова и ещё 14 других знатных людей, а иначе он намерен их сам захватить. Великий князь отправил к нему трёх послов, чтобы отговорить его от подобных намерений, но он велел привязать им всем камни на шею и бросить в воду, так как в их письмах не был назван его княжеский титул».

Со всеми этими князьями и стотысячными армиями как-то особенно жалко контрастируют показания Алексинца: «А струшки у него, Стеньки, небольшие, человек из 10-ти, и в большем человек до 20-ти в струшке, а иные в лотках человек по 5-ти. А которых де невольных людей с насадов и стругов неволею к себе он, Стенька, имал, и у тех де всех людей ружья нет...»

Были, впрочем, и степенные, взвешенные сообщения. «Европейская субботняя газета», 1670 год (№ 38), Москва, 14 августа: «Пришло достоверное известие о том, что известный мятежник Степан Тимофеевич Разин не только с каждым днём присоединяет к себе всё больше народа и войска, но и добился больших успехов под Астраханью. После того как он обратил в бегство посланных против него стрельцов и уничтожил несколько тысяч из них, он стал штурмовать Астрахань, и так как тамошний гарнизон, вопреки воле коменданта, отворил ему ворота, он взял город, а коменданта и тех князей и бояр, которые остались верны царю, велел повесить. Разграбление церквей было предотвращено тамошним митрополитом». Правда, тут же добавлялось: «Указанный мятежник послал письмо архимандриту в Казань с требованием, чтобы тот при его прибытии вышел ему навстречу с надлежащими почестями». Это, конечно, весьма в духе Разина, но ничем не подтверждено, и письмо атаман скорее написал бы не архимандриту, а воеводе.

Вдруг пошли отовсюду слухи, что Разин идёт под Тёрки. Из «расспросных речей» в Тамбовской приказной избе казака М. Кобелькова (Крестьянская война. Т. 1. Док. 179. 16 августа 1670 года): «И те ево Стенькины товарыщи прислали ис-под Терека к нему, Стеньке, в Астарахань товарыщев своих, что де они Терка не взяли; под Терком стоят де 25 бус, и тех бус они не взяли ж»; после этого Разин будто бы взял у астраханских татар коней и сам пошёл под Тёрки, после чего обещал быть в Царицыне. Не подтверждено другими источниками. Но иностранным журналистам откуда-то и это стало известно, правда, они спутали Тёрки с Тарками. «Европейская субботняя газета», 1670 год (№ 38): «Опасаются, что он [Разин] постарается овладеть крепостью Тарки, находящейся на самом рубеже царских владений у Каспийского моря. А поскольку это место находится далеко от Москвы и при теперешних обстоятельствах, как это уже видно, будет трудно послать туда помощь, то возможно, что Тарки тоже окажутся под властью мятежников и торговля с Пруссией и Россией может быть прервана. Москва вследствие этого также окажется в большом затруднении, так как до сих пор из этих мест сюда доставляли всю солёную рыбу, в которой этот народ, соблюдающий множество постов, очень нуждается. Оттуда доставляли также соль и пригоняли царю из этих владений каждый год по 40 000 лошадей... Посланный против мятежников московский генерал Долгоруков требует стотысячную армию, а иначе не решается показаться на глаза врагу. Но двор не в силах собрать такую армию, так как тяглый люд не хочет вносить на это пятину, ссылаясь на свою несостоятельность».

Особый интерес у правительства вызывали все слухи и сплетни о сношениях Разина с Доном. Это и понятно: до сих пор Войско Донское и пальцем не шевельнуло, чтобы что-то сделать с мятежным атаманом: а ну как они все перейдут на его сторону? Правда, вожди промосковской партии наконец решились на хитрость. Из показаний того же казака Кобелькова: «Да к нему ж де, к вору Стеньке Разину, писали из Войска ис Черкаскою городка атаман Корней Яковлев со товарыщи, чтоб он, Стенька, ехал к ним на Дон, а им де на Дону жить стало от колмык тесно, казаков де побивают и животину угоняют». Вроде бы это правда — воронежский воевода Бухвостов в августе докладывал в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 7), что «из Азова де воюют донские казачьи городки, многие де конские и животинные стада отогнали за то, что де он, Стенька, их зимою воевал». Но чуть позже казаки сами признаются, что это был лишь предлог.

В ответ Разин, если верить отписке в Разрядный приказ воеводы Г. Ромодановского (Крестьянская война. Т. 1. Док. 168. Август 1670 года), который слышал от некоего человека, который слышал от казаков, что «казанские... астараханские татаровя соединились со Стенькою Разиным, и прислал он де, Стенька, на Дон колмыцкого татарского ясырю 50 человек и велел их на Дону казаком кормить». Ещё Кобельков сообщал, что Разин «...пошед в Астарахань, писал з дороги на Дон к брату своему родному, чтоб он приехал на Царицын и побрал на Царицыне ево Стенькину рухледь, что какой грабежной рухледи после ево осталось, а ему де, Стеньке, зимовать, где бог велит. И брат де ево Стенькин для той ево воровской рухледи поехал на Царицын на 15-ти подводах с телегами». Немало, видать, было «рухледи». Правда, вся она в конце концов куда-то исчезла. Донесение коротоякского воеводы М. Ознобишина в Разрядный приказ от 12 августа (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 6) о том, что люди, побывавшие на Дону, сообщили: «Да они ж слышали, что де он, Стенька, к брату своему родному Фролку, что живёт в Кагальнику, челобитья и грамотки присылает, да и к старшинам же грамотки в Пяти Избы присылает, а из Пяти Изб те ево воровские грамотки россылают в нижние и верхние городки...»

Неизвестно, напугало или скорее успокоило Москву то место в показаниях Алексинца, где он говорит о планах Разина: «Пойдёт де он, Стенька, в Русь, будет де потянут с ним, вором, заодно чернь, московские стрельцы, и они де бояр побьют заодно; а не будет де с ним, вором, заодно чернь, московские стрельцы на бояр не потянут и великого государя ратные люди на него, Стеньку, из Москвы пойдут, и он де, Стенька, побежит назад». Вроде бы на московских стрельцов и тем более на ратных людей можно положиться. Однако... В 1682 году именно московские стрельцы вместе с солдатами выборных полков и пушкарями подняли бунт, требуя убрать и покарать своих начальников за их «наказательное немилосердное мучение» и вымогательство взяток; их требования были удовлетворены, но они на этом не успокоились, убили нескольких стрелецких полковников, а также дьяков и бояр, обвинив их в «измене» и попытке посадить на трон «ненастоящего» (имелся в виду будущий Пётр I) паря, разгромили ряд приказов, пожгли документы; посадские люди, холопы и крестьяне толпами «записывались в стрельцы», как раньше в «казаки»... (Чем всё это кончилось, мы знаем из романа А. Н. Толстого «Пётр I»).

Могло подобное случиться в Москве двенадцатью годами раньше? А почему бы и нет? Жестокие и сребролюбивые начальники существовали и тогда (да что там, вообразите, они даже в XXI веке встречаются!) — достаточно было толчка... Или так: Разин дожил бы (где-нибудь за границей) до 1682 года и возглавил Стрелецкий бунт... Тогда ведь стрельцы проиграли прежде всего из-за отсутствия внятного руководства: держали Москву в руках и сами выпустили. При Разине, надо думать, так бы не было. Вот только победи он тогда — не было бы царя Петра (а именно он уничтожил вольное казачество, превратив его в военное сословие), а был бы какой-нибудь царь-марионетка. Кто бы рубил окно в Европу? Великий визирь (или Атаман Всея Руси) Степан Тимофеевич? С одной стороны, весьма сомнительно — при его ненависти к иностранцам, о которой говорили Стрейс и Фабрициус; с другой — ненависть он испытывал лишь к иностранцам на военной службе, а так был готов взять в союзники какую угодно страну. Глядишь, и прорубил бы что-нибудь — хоть кошачью дверцу. Хотя нам руби не руби — всё равно досками заколотим...

20 июля Разин ушёл из Астрахани не на Саратов, а обратно на Царицын: видимо, хотел проверить, как там дела. По показаниям подьячего Колесникова, атаман «в Астарахани де оставил астраханских жителей, которые изменили — половину, московских половину ж, да донских казаков 3 десятка. А другую де половину астараханцов да московских служилых людей он взял, вор, с собою...» (Колесников был правой рукой главы астраханской казацкой администрации, но потом, разумеется, утверждал, что его заставили «насильством» и своего шефа называл не иначе как «вором»). По словам Алексинца, с Разиным ушли пять тысяч казаков и три тысячи «всяких невольных людей, которых имал с насадов и стругов» и «всяких чинов людей из Астрахани». По «расспросным речам» в Белгородской приказной избе атамана Фёдора Колчева, есаула Агеева и украинского казака Козачка (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 20. 14 сентября 1670 года), Разин увёл с собой 13 тысяч человек и ещё четыре тысячи оставил в Астрахани. А Бутлер утверждает, что «казачий генерал вышел из Астрахани с большим числом лодок и около 1200 человек, оставив в городе гарнизон по 20 человек от каждой сотни».

13 тысяч или 1200 взял, четыре тысячи или три десятка оставил — ничего себе разброс! И просто принимать на веру среднее число оснований нет. На наш взгляд, когда речь идёт о численности людей Разина, склоняться стоит скорее к середине между средним и наименьшим названным числом. У страха, надежды и любопытства глаза одинаково велики, и все информаторы склонны к сильному преувеличению. Например, издаваемая в Риге «Газета» сообщала (4 сентября 1670 года): «...нас уверяют, что его [царя] восставшие подданные, число которых превышает 100 000, овладели Астраханью и даже заставили сложить оружие 20 000 солдат, посланных на помощь этому городу».

Шелудяк говорил, что править Астраханью они остались втроём — он, Ус и Терский, — но о Терском больше почти никаких упоминаний нет, и что он делал и что за человек был — бог знает. Все говорили в основном о двоих: Усе и его первом заместителе Шелудяке. (Не позволим разным написаниям себя запутать: по Бутлеру, начальствовать в городе остались «казак Родионов» (это про Уса: он был Василий Родионович) и «Иванович» (Шелудяк); лысковский подьячий Иван Петров впоследствии на допросе (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 151) утверждал, что Разин оставил «старшину Ваську Уса да атамана Федьку Иванова»; Федька Иванов — это и есть Фёдор Иванович Шелудяк). Этот последний был, по-видимому, тем, что сейчас называют «крепким хозяйственником»: вороватый, предприимчивый, занимался снабжением, огласил, что иностранным купцам даруется право свободной беспошлинной торговли, рассылал людей в командировки для закупок того-сего.

Ус вроде бы больше ведал обороной (перед уходом Разина из города отправил людей в трёхдневный рейд — проверить, всё ли на воде спокойно) и внешней политикой: по показаниям «приводных людей» (подозреваемых) в Астраханской приказной палате (Крестьянская война. Т. 3. Док. 232. Осень 1672 года), слал делегации на Терек к татарскому мурзе Ямгурчею, к кочующим калмыкам (с переводчиками, всё честь по чести), принимал разных иностранцев, занимался (уж как умел) судопроизводством. Бюрократию они развели нешуточную, у Уса было два секретаря: подьячий Я. Ефремов и откуда-то взявшийся москвич С. Филиппов, у Шелудяка тоже двое. Письма Разину, на Дон, от Разина, с Дона, летали туда-сюда. Периодически убивали кого-нибудь: советские историки писали, что за дело, другие — что по кровожадности. По слухам, Ус даже регистрировал брачующихся. Новая власть, похоже, считала своё положение прочным: Ус и многие казаки вызвали к себе семьи, другие женились на астраханках (нередко при этом имея жён на Дону).

В Царицыне всё было тихо. Атамана встретили с почестями и колокольным звоном и занялись своими делами. А. Н. Сахаров — поэтически: «...не было здесь больше ни воевод, ни приказных, не собирались тяжкие налоги и единовременные поборы, не гнали посадских в шею на разные работы, не было больше в городе мздоимства и взяток. По справедливости и правде судил народный круг. И если шёл кто-либо против народа, начинал разное подстрекательство, того тянули на круг, судили, бросали в воду, чтобы другим было неповадно менять справедливую жизнь на неправедную». Наживин — реалистически: «Казаки ещё не кончили благодарить Господа за благополучное начатие дела, а Степан с Ивашкой Черноярцем и старшинами сидел уже в казачьем городовом управлении, которое помещалось в Приказной избе. Как ни ненавидели казаки и вообще весь чёрный люд всякую бумагу, всё же там сидели уже за длинными столами писаря из бывших подьячих и, склонив головы набок, усердно строчили какие-то грамоты: разрушить, как оказывалось, можно всё, кроме приказного и бумаги».

Начались бесконечные совещания. Из показаний стрельца Свешникова: «Да как де он, Стенька, пришол из Астарахани на Царицын, и у него де, Стеньки, на Царицыне были круги многие. А в кругу де он, Стенька, воровским казаком говорил — куда де им в Русь итить лучше, Волгою или рекой Доном? И ему де, Стеньке, воровские казаки в кругу говорили — итить де им рекою Доном на Русь и украинные городы не мочно, потому что де Дон река коренная, и как де запустошить украинные городы, которые к Дону блиско, и у них де на Дону запасов не будет. Да и для де того на городы рекою Доном и Хопром итить им не мочно, что де Тамбов и Козлов городы многолюдные и там де дворян и всяких людей много, и они де в тех городах их, воровских казаков, побьют. А степью де им итить в Русь тоже не мочно, потому что им, степью идучи, есть нечева и запасов весть им не на чем».

Алексинец сообщает, что в Царицыне Разин остался без конницы: «...которые конные люди у него, Стеньки, были, и у них де лошади у всех попадали, и не осталось де у них ни одной лошади». С чего вдруг все лошади попадали? Бескормица? Но почему именно в Царицыне? Отравил кто-то? Вообще лошади у казаков умирали часто, потому что в те времена казаки животноводами были неважнецкими и привыкли легко красть или покупать новых лошадей у калмыков и татар. Почему не купили, если под Царицыном стояли калмыки? Там, правда, калмыцкий тайша Аюка по договорённости с Москвой выставил между Царицыном и Доном цепь застав, чтобы не пускать никого с Дона, но другие тайши, Дутар и Бок, разгромили Аюку. Сделали они это по своим внутренним причинам, не имевшим отношения к Разину, и, кажется, казакам не симпатизировали.

Из отписки коротоякского воеводы М. Ознобишина в Разрядный приказ от августа 1670 года (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 6): «Да оно ж, государь, слышали в Пяти Избах от казаков, что де воинские люди калмыки и татаровя под Царициным у воровских казаков конские и животинные стада отогнали». Так вот куда, возможно, девались лошади... С другой стороны, в сообщении в Разрядный приказ воронежского воеводы Б. Бухвостова (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 2. Док. 7. Август 1670 года) говорится: «А которые де татаровя были под твоей великого государя рукою, и те де татаровя тебе, государь, изменили и откочевали к нему, вору, к Стеньке». Ну, вероятно, одни «татаровя» были за Разина, другие против. Но если были какие-то «за», почему у них не купили лошадей? Непонятно. Правда, в цитированных уже показаниях воронежца Севастьянова сказано со ссылкой на слова донских казаков, что в августе с Разиным было «конных и пехоты бутто тысечь с 50», но это явная выдумка.

Видя, что черкасская администрация не чешется, правительство запретило поставки хлеба на Дон до тех пор, пока не уймут Разина. Яковлев и Самаренин предприняли новую попытку залучить его домой. Как сообщал 27 января 1671 года в приказе Казанского дворца станичный донской атаман Родион Калуженин (Крестьянская война. Т. 3. Док. 77): «И из войска посылали к нему, вору, на Царицын донского казака Янку Гаврилова, будто на войско идут многие орды войною, и чтоб он поворотился в войско; и тем хотели ево Стенькину воровству помешку учинить». Но Гаврилов «прельстился на воровские прелести» и сказал Разину, что это всё враки. Тем не менее Разин послал с Гавриловым в Черкасск (по словам Калуженина) 700 стрельцов и восемь пушек.

С этой посылкой масса неясностей. Воронежский воевода Б. Бухвостов писал в Разрядный приказ в начале сентября (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 42), что слышал от казаков, будто посылка была не в Черкасск, а в Паншин, и было там две тысячи человек, 19 пушек и казна в 40 тысяч рублей. Алексинец: «И пришол де он, вор Стенька, на Царицын, послал от себя на Дон в Черкаской городок воровских Козаков и всяких невольных людей и московских стрельцов человек с 500 з деньгами и со всеми грабежными животами да с ними 8 пушак». Подьячий Колесников сообщал, что Разин, уходя из Царицына, «на Дон отпустил от себя казаков донских и московских стрельцов з 2000 человек с казною, которую пограбил в Астарахани, да з ними ж послал в Черкаской городок 8 пушек. А в отаманех с ними послал из донских казаков Якушка Гаврилова да Фролка Минаева. А с ним, Стенькою, к Саратову пошло тысечь з 10». По показаниям же атамана Фёдора Колчева выходит, что с Гавриловым ушли три тысячи человек, с Разиным осталось десять тысяч.

Для чего так много народу, пушек и денег Разин отправил на Дон, если обман Яковлева раскрылся и Войску ничего особенного не угрожало? Во-первых, он наверняка хотел основать на Дону свою многочисленную партию, свой военный резерв, — мало ли как дальше дело пойдёт. Во-вторых, судя по дальнейшим событиям, он уже тогда отдал распоряжения приближённым людям, и прежде всего брату Фролу, вербовать людей (на то и казна) и готовиться по сигналу выступить на Слободскую Украину. В-третьих, сильный отряд Гаврилова должен был по пути уничтожать заставы, не пропускавшие на Дон продовольствие. Всех этих целей он отчасти добился. Отчаянные воронежцы начали с Доном беззаконно торговать, Гаврилов с тысячей казаков укрепился в Черкасске, Фрол Разин с двумя тысячами — в Кагальнике.

Но куда же ему самому-то идти? А. Н. Сахаров: «Выход через Слободскую Украину сулил приход в его войско тысяч помещиковых крестьян. Опираясь на такую силу, можно было бы идти против любого царского воеводы. А там недалеко и до Москвы, до боярского осиного гнезда. Ударить многими людьми на Москву, взять её, как взял уже Царицын и Астрахань — не с боем, а изнутри, своими людьми... об этом думал он всё чаще и чаще, когда говорил с простыми людьми — беглыми, “голыми”, обиженными... А донские казаки вопили о другом, не хотели идти через донские земли, воевать на Слободской Украине, под Воронежем и Коротояком, разорять близкие к Дону пределы. “Им хорошо, — кричали казаки, указывая на “голых” и беглых, — им терять нечего, а у нас на Дону дворы стоят, торговля идёт, жёнки и детишки проживают; своё место блюсти надо, а не идти по нему войском”».

Абсолютно не прояснены вопросы, много ли в тот период в отряде Разина было «голых», действительно ли те члены Войска, что не были казаками, хотели идти Доном, имели ли их слова какой-либо вес и чем, в конце концов, руководствовался Разин, когда принял решение двигаться дальше Волгой — на Симбирск, потом Казань или Нижний. Вероятно, если у него не было конницы, это был попросту единственный выход. Кроме того, путь по Волге был уже привычен. И население волжских городов вроде бы к казакам было настроено лояльно. И наконец, оставлять у себя в тылу такие мощные крепости, как Симбирск, Нижний и Казань, он побоялся. Так что вроде бы верно поступил.

Предположительно 7 августа двинулись на Саратов — так назывался город, находившийся выше по течению Волги, чем Саратов нынешний. Следом шёл снаряженный Усом или Шелудяком струг с продовольствием. Из показаний стрельца Свешникова: «А идёт де он, Стенька, под Саратов с великою опаскою и боитца на себя приходу великого государя московских ратных людей. А ис Саратова де к нему, Стеньке, прибегают саратовцы человека по 2 и по 3 почасту и говорят де ему, Стеньке, чтоб он шол к ним под Саратов не мешков, а саратовцы градцкие люди город Саратов ему, Стеньке, здадут, только де в Саратове крепитца саратовский воевода».

В то же время воронежский воевода Бухвостов в ужасе писал в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 7. 13 августа 1670 года), что «хочет де он, вор Стенька, итить на твои великого государя украинные городы и к Москве, а под Воронеж де будут ево Стенькиной станицы воровские казаки конные и пешие вскоре», и просил помощи и защиты. Далее из официальной переписки явствует, что все в полной растерянности, Саратов оборонять совершенно некому и Разин контролирует почти всю Волгу.

Ещё 1 августа был дан царский указ воеводе Юрию Долгорукову о посылке его с полком против Разина (Крестьянская война. Т. 2.4.1. Док. 1). Это был первый серьёзный шаг Москвы после получения известия о падении Астрахани. Стрельцы на местах явно ни на что не годились, воевода Урусов, стоявший с полком в Казани, почему-то бездействовал — вся надежда была на Долгорукова, и с ним посылалось целое войско, которое должно было состоять из стрельцов, дворянского ополчения и ратных полков нового строя (обученных иностранцами). «Северный Меркурий» в номере от 19 октября сообщал не без злорадства: «Вся Москва его [Разина] боится, и никто не хочет идти против него вместе с Долгоруковым. Для создания настоящей армии не хватает денег, так как их забрали жадные до золота чужеземные патриархи, которых царь с большими издержками выписал из Константинополя, Антиохии и Иерусалима, чтобы рассмотреть учение и дела прежнего московского патриарха»; Разин же «так же, как и Томазо Аньелло[74], высоко чтит своего государя и говорит, что против него ничего не имеет, а лишь против Долгорукова и некоторых его офицеров».

Не выяснено общее количество людей у Долгорукова; царские грамоты с требованием прислать людей были направлены в десятки городов, но точное количество присланных не указывается. Но одних только стрельцов у Долгорукова было около четырёх тысяч. Вышел он из Москвы 1 сентября и отправился через Муром на Алатырь — там ждали появления Разина. С. П. Злобин:

«После того как Харитонов прислал весть о дворянских сборах, атаманы задумчиво покачали головами, глядя на косы, рожны и вилы, которых в войске было в десять раз больше, чем пищалей и мушкетов, страшась за свой разношёрстный сброд, среди которого многие не умели насыпать порох на полку и не владели саблей.

— Батька, мы на смерть ведь идём! — сказал Наумов Степану, когда остальные отстали от них. — Ты гляди, батька, Волга наша. Сколь городов: Камышин, Царицын, Астрахань... Яицко устье, захочешь, и тоже наше. Куды нам ещё?! Тут бы и ставить рубеж понизовых казаков... Дон к нам пристанет, Хопёр, Медведица, там — Донец, Запорожье. Куды ещё больше! Слыхал ты, чай, сказку, как воронёнок зарился на барана!.. <...>

— Мыслишь, бояре без драки тебе понизовья оставят?!

— Не один я так мыслю, Степан Тимофеич, — оправдываясь, сказал Наумов. — Так ведь и все казаки говорят. Сказывают — зря ты на Москву разгорелся: тебе в битвах славы искать, а казакам-де Москва к чему?!»

На первый взгляд действительно не понятно, почему Разин не удовольствовался возможностью быть «хозяином Волги». Но он в романе отвечает собеседнику совершенно логично: Москва бы не позволила парализовать свою торговлю. С другой стороны, почему бы, овладев волжскими городами, не успокоиться, не прекратить пиратство, не заключить с царём мир? Если есть доля правды в сообщениях иностранных газет о четырёх или шести ультимативных требованиях, предъявленных царю, Разин и не прочь был бы удовольствоваться Волгой. Но реакцией Москвы стал сбор ополчения. Поздно уже было мириться, деваться некуда.

В помощь саратовскому воеводе Лутохину прислали из Казани и Самары 500 стрельцов, но это не помогло. Стрельцы ушли обратно, а местные подняли бунт и 15 августа встречали Разина «хлебом-солью». Воеводу убили — то ли по приказу Разина, то ли по решению круга. Городским атаманом стал казак Григорий Савельев (возможно, и кто-то из горожан входил в «руководящие органы», но сведений об этом не сохранилось). Взяли казну — часть опять отправили на Дон. По легенде, Разин любил сиживать на одном из утёсов близ Саратова в кресле из слоновой кости, оттуда руководил пиратами и где-то там зарыл, естественно, клад; саратовцы также считают, что именно будучи у них Разин утопил княжну.

Пробыв в Саратове несколько дней (тут разные числа называются, но по логике это было в середине — конце августа), войско Разина двинулось к Самаре. Там обстановка была сложнее: часть горожан хотела сдаться Разину, часть — не хотела. Мятежников было больше, и они захватили посад и слободы, но не могли прорваться в крепость, где находился войсковой гарнизон. То ли подошедшие разинцы помогли, то ли самарцы сами справились (саратовские краеведы пишут, что на сторону восставших перешли два стрелецких сотника со своими людьми), но результат был тот же, что и везде: казнили воеводу и стрелецких голов, сожгли документацию, провозгласили свободу от податей, налогов и долгов, оставили начальство: горожанина Игошку Говорухина и казака Ивана Константинова.

Сам Разин даже не заходил в город, хотя, по местным преданиям, топил княжну здесь, а не в Саратове. И «утёс Разина» тут тоже был, причём на самом деле: на Молодецком кургане разинцы поставили наблюдательный пункт, чтобы перехватывать идущие по Волге суда. Е. С. Кирушева, самарский педагог и краевед: «Пожалуй, самая красивая легенда связана с нашими местами. В ней рассказывается, что остров на Волге напротив Сызрани — на самом деле крыша подводного дворца, который стоит посреди зачарованного Мирного города. Живёт в нём прекрасная речная царевна. Там и укрылся Стенька Разин до поры до времени. Лишь изредка лунными ночами выходит он на поверхность и плавает по Волге на своей волшебной кошме или летает на лодке, полной золота. А иногда поднимается из воды и сам Мирный город».

Войско Разина прибавилось саратовцами, самарцами и разными людьми; Василий Фёдоров, беглый крестьянин, побывавший на Дону, набрал себе отряд в 500 человек, причём конных и с оружием. Наживин: «И до того уверенность в победе была разлита вокруг, что в его войске появились уже не только приволжские бобыли, не только беглые холопы, беглые солдаты, беглые стрельцы, но вливались в него целыми отрядами и озлобленные мордва, черемисы и чуваши: они были не так давно покорены Москвой и потому тяжесть московской длани была для них, детей лесов, особенно чувствительна, тем более что местные служилые люди делали всё возможное, чтобы тяжесть эту удесятерить. Появились латыши, недавно поселившиеся на Волге, и поляки из вновь от поляков отвоёванного Смоленска, и пришёл откуда-то какой-то “литвинко”. Приходили попы деревенские, которым надоела и нужда несусветная, и всё новые и новые требования московских “властителей”, — то чтобы читать по новым, непривычным книгам, то чтобы не петь “Госапади Сопасе”, как пели до сих пор, а непременно чтобы было “Господи Спасе”». Не хватает только своего еврея, который бы предложил печатать фальшивые деньги...

Слухи были всякие. В конце августа коротоякский воевода Ознобишин сообщал в Разрядный приказ, что Разин прислал пушки на Дон и приказывает казакам собираться в Черкасске. Побывавший в Крыму толмач Кучумов 27 августа утверждал (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 25), что Разин «...к великому государю послал от себя послов просить некаких людей с Москвы 3-х человек да с Тулы 4-х человек. Да и в Крым де от него, Стеньки, присылка, чаять, будет же. И в Крыму всяких чинов люди удивляютца и говорят, что приходит последнее время, что христиане меж себя почали рубитца». Факт сношений Разина с Крымом, как мы уже выяснили, подтвердился, но отправка послов к царю — нет.

Хотя могло, конечно, случиться и так, что послы (или письма) к царю были, но по несчастливой случайности все документы на эту тему пропали. Уж очень настойчивы были слухи о попытке каких-то переговоров с царём. Рижская «Газета» (№ 42): «[Царь] находится в немалом затруднении из-за продолжающегося в его владениях мятежа, которым как будто хотят воспользоваться некоторые его соседи, чтобы отомстить за то, что не смогли заключить с ним никаких договоров. Также ходит слух, что король персидский заодно с вождём мятежников и обещал прислать ему помощь; однако известия, полученные на этот счёт, не очень достоверны и сейчас нет никакой ясности относительно хода этих дел. В начале прошлого месяца было сообщено, что мятежники, развивая свои успехи, заставили великого князя [царя], испугавшегося полного переворота в стране, предложить их предводителю соглашение и что тот, упоенный своими победами, отказался говорить об этом, пока не будет выполнено множество его дерзких требований, о которых вы, может быть, уже знаете... В завершение он [Разин] заявил, что продолжит свой победный поход, пока фортуна ему благоприятствует. Великий князь, испугавшийся столь дерзкого ответа и чувствуя себя в Москве неуверенно, готовился уехать и искать убежища в Архангельске на Белом море, куда многие купцы разных наций собирались также следовать за ним, взяв с собой своё самое ценное имущество».

Никто никуда из Москвы не бежал, наоборот, готовились биться, направляли войска в те места, где мог появиться Разин: в Симбирске уже стоял с полком воевода И. Б. Милославский, в Алатыре — П. С. Урусов, к Острогожску и Коротояку шёл Г. Г. Ромодановский. К Симбирску также двигался из Казани Ю. Н. Борятинский. Ну и Разин тоже двигался, вот только никто не знал — куда.

Если в Самаре, Саратове и Царицыне, насколько известно, новые власти (продержавшись около года) обходились без эксцессов, то в Астрахани после ухода Разина начались новые ужасы. Фабрициус: «Примерно через 14 дней после ухода Стеньки собралась толпа этих воров в несколько сот человек. Они вломились в дома людей, уцелевших во время первой резни, и порубили и разорили всё, что ещё оставалось». Костомаров (ссылаясь на записки Золотарёва): «Вскоре после отхода Стеньки, 3-го августа, произошло в Астрахани кровопролитие: покончили ещё несколько уцелевших в первые дни резни и отмеченных народною ненавистью. В числе их был государев дворцовый промышленник Иван Турчанинов. Спасаясь от гибели, он спрятался в палатах митрополита. Мятежники искали его там и не нашли, и разъярённые на архипастыря за то, что скрывает осуждённых злобою толпы, ворвались к нему с неистовством...» Митрополита арестовали. Бутлеру, Термунду, а потом и Фабрициусу удалось бежать, поэтому о том, что происходило в Астрахани дальше, известно немного. У Шукшина Разин ещё в Самаре узнает, что в Астрахани неладно:

«— Ус плохой — хворь какая-то накинулась: гниёт. С Федькой Шелудяком лаются... Федька князя Львова загубил, Васька злобится на его из-за этого...

— Как это он!.. — поразился Степан. — Как?

— Удавили.

— Я не велел! — закричал Степан. — Круг решал!.. Он нужон был! Зачем они самовольничают?! Да что же мне с вами?!»

Тут допущен осознанный анахронизм: Львов был пока что жив-здоров и в отличных отношениях с астраханским начальством. Но Шелудяк, видимо, и вправду «самовольничал», причём до такой степени, что ему пришлось из Астрахани, опасаясь гнева горожан, бежать в Царицын. Ус забрал себе имущество казнённого Прозоровского. Карно, которому было, если верить Фабрициусу, 104 года, вряд ли что-то всерьёз решал. Иван Терский вскоре плюнул на всё и уехал на Дон. Шукшин: «Он видел, он догадывался: дело, которое он взгромоздил на крови, часто невинной, дело — только отвернёшься — рушится. Рассыпается прахом. Ничего прочного за спиной... Как по песку шёл: шёл, шёл, а следов нет». Наверное, тут тоже анахронизм: вряд ли подобные мысли могли владеть атаманом в августе 1670 года. Пока что удавалось почти всё, чего он хотел.