Стервятник

Глава тридцатаяъ Был солдат бумажный

Выехав со двора на улицу, он не сразу избавился от зудящего ощущения присутствия – казалось, кто-то неощутимый и огромный возвышается на заднем сиденье, дыша в затылок сырой прохладой. Страха это не вызывало ни малейшего, просто принималось к сведению, вот и все. На ярко освещенном проспекте Авиаторов он неведомо почему понял, что остался один в машине.

…Взбежал по лестнице, на ходу вытаскивая Вадикову связку ключей. Улыбнулся, предвкушая, как к нему прижмется Соня. Увы, прежде любви надлежало поговорить о делах и просчитать алиби. А потом можно медленно раздеть ее, повесить на шею бесценное ожерелье и взять прямо на ковре в ореоле острого брильянтового сверканья…

Зажег свет в прихожей – квартира отчего-то была темной, Соня, видимо, вздремнула. Она, счастливица, могла дремать в любое время суток, как котенок, а он спал все хуже и хуже, чертов белоснежный кошмар в последние ночи занимал сновидения почти целиком и полностью, обычных снов то ли не видел, то ли не запоминал…

Прежде всего он увидел ноги в синих джинсах. И босые ступни. Еще ничего не успев сообразить, вырвал из кобуры «Зауэр», снял с предохранителя, шарахнулся в сторону.

Никого. Тягостная тишина. Держа под прицелом закрытую кухонную дверь, кинулся к ней, зажег свет левой рукой. Никого. На полу – сюрреалистическая куча пустых пакетов и ярких, расписных банок, в которых хозяйственный Вадик хранил крупы и прочие сыпучие полуфабрикаты. В раковине, почти достигая краев, – неописуемая груда, где макароны смешаны с гречкой, а в золотистой кучке пшена темнеет чернослив (Вадик был свято уверен, что чернослив повышает потенцию, и лопал его килограммами, советуя всем знакомым мужского пола следовать его примеру).

Туалет, ванна… Никого. Вернувшись в комнату, он присел на корточки над лежащей навзничь Соней. Невероятно медленно, не веря, протянул руку, коснулся ее щеки. Щека была холодная и твердая, как кусок мыла. Широко раскрытые глаза смотрели в потолок, на лице – ни страха, ни боли.

Никаких ран не видно, только две верхних пуговицы белой блузки оторваны.

Он опустился на колени, замирая в смертной тоске. В голове назойливо звучало:

Не было смерти. Не было крови, трагедии, ужаса. Перед ним лежала красивая сломанная кукла, из которой вынули главное колесико, вызывавшая даже не схлынувшую моментально тоску – досаду, схожую с ощущением занозы под ногтем. Это было в первую очередь неправильно – он столько места отвел ей в своем будущем, а она вдруг ушла… Умом он понимал, что лишился своей самой лучшей женщины, а вот сердце никак не желало на утрату откликнуться, заболеть, ворохнуться… Невероятно далекая частичка сознания вопила из неизмеримой дали, словно бы из другой галактики, пытаясь поделиться своей мучительной болью со всем его существом, но что-то непроницаемой стеной ограждало ее от простых и незатейливых мыслей, составлявших внутренность размеренно пульсировавшего под черепом шара.

Сначала он едва не бросился к телефону, набрать то ли 03, то ли 02. Удержался – врачи были бесполезны, живые так не лежат и не бывают такими холодными, а милицию в свои дела впутывать было унизительно.

Попытался приподнять ее за плечи – голова мотнулась так нелепо и неправильно, как не бывает ни у живых, ни у мертвых, словно державшаяся на ниточках головенка плюшевого медведя. Запрокинулась вовсе уж неестественно. И он понял, что перебиты шейные позвонки – был на сборах один «дважды чекист», как его именовали, капитан запаса, приписанный к разведроте частей КГБ, обожавший живописать всевозможные смертоносные приемчики, не оставлявшие видимых следов, и их последствия. Значит, не все врал…

Неуклюже опустив ставшее незнакомо тяжелым тело, расстегнул блузку, джинсы. Ее не изнасиловали и не били.

Волосы растрепаны, тушь возле левого века смазана, но не видно даже царапины…

Тщательно застегнув «молнию» на джинсах и все пуговицы, выпрямился. Прошел по комнате кругами, принюхиваясь, как зверь. Сейчас он начал понимать, что, не исключено, и был волком в человеческом облике…

Особого разгрома и беспорядка в комнате не наблюдалось. Здесь искали что-то – но объект поисков был не особенно большим, иначе зачем с полки сброшены все книги, иные ящики секретера валяются на полу, другие просто выдвинуты?

Вновь заглянул на кухню. Машинально притворил дверцу белого шкафчика. И вспомнил. Именно так он сам обыскивал квартиру Могучего Михея в поисках денег и ценностей. Все то же самое, в точности. И высыпанные в раковину крупы с макаронами, сначала тщательно просеянные через дуршлаг – вот он валяется… И наспех пролистанные книги. И вывернутые карманы Вадькиной одежды в распахнутом шкафу. Что ж, бывает и хуже. Хозяевами розового порошка и не пахнет. Позвонили, а она, дуреха, взяла и открыла…

Проверил замок внешней двери – ни малейших следов взлома. Да и услышала бы, начни кто-то возиться с дверью – телефон в исправности, на столе так и остался стоять черно-зеленый газовый баллончик. Попалась на одну из уловок, какие, не особенно и мудрствуя, изобретали они сами… Что налетчики могли взять? Да ничего, все спрятано в подвале, Сонин кошелек с какой-то мелочью валяется под креслом – не прельстил…

Он устало опустился в кресло, закурил, не сводя глаз с кукольно-спокойного личика девушки. В голове стеклянно позванивала томительная пустота. Вялое осознание утраты так и не переросло в боль.

Нужно что-то делать, и побыстрее. Скоро тело совсем закоченеет. Вечная проблема, больше всего отчего-то мучающая героев французских кинокомедий: что делать с трупом? Нельзя оставлять поблизости от дома, чтобы не навести на «берлогу». За все недолгое время, что Соня здесь прожила, на лестнице никто почти и не встречался, да и кто нынче в многоквартирных домах знает в лицо хотя бы половину соседей по подъезду? И все равно, начнут шмыгать сыскари…

Время не такое уж позднее, что скверно. Едва минуло десять вечера, темно, конечно, но подъезжают машины, выгуливают собак, в соседнем подъезде шумно гулеванит свадьба: нынче суббота, день свадеб, «кровавый день», как его цинично именует молодежь…

Отвезти в парк? Положить где-нибудь на обочине и быстренько уехать? Имитировать несчастный случай? Интересно, какой? Упала на лестнице? Поскользнулась в ванной? Опасно. Нельзя оставлять поблизости, а подальше отвезти еще более рискованно. Разбить «форд», обставить все так, словно они вдвоем попали в аварию? Чревато. Он не знал толком, как врачи определяют время смерти, могут всплыть нехорошие несообразности…

Отправился на кухню, старательно, методично принялся за уборку, выгребая в мусорное ведро чуть подмоченную снизу мешанину. Потом навел порядок в комнате. Пора было решаться. Бонни отправлялась в дальнюю дорогу – бедная, доверчивая Бонни, решившая, что роль подруги удачливого гангстера убережет ее от скверных напастей… А ведь это она, если вдуматься, определила его судьбу, не случись встречи с ней, Родион мог и шагать по прежней дорожке…

Прихватив фонарик и мощную отвертку, спустился на первый этаж, отключил пакетник и, когда лестничная клетка погрузилась во мрак, отломал пластмассовые боковинки пакетника, действуя отверткой, как рычагом. Остался лишь толстый железный шпенек, теперь свет можно было включить лишь с помощью плоскогубцев.

Сходил на улицу, подогнал «форд» к самому подъезду, оставив двери незапертыми. Медленно поднялся в квартиру, ступая грузно, тяжело. Присел на дорожку. Собрался с духом.

Поднял Соню, обхватив обеими руками пониже груди. Спохватился: она же босая… Нашел носки и кроссовки, надел. Сделать это было совсем легко. Вновь оторвал от пола, потащил на площадку, лягнул ногой внешнюю дверь, и она захлопнулась, щелкнул замок.

В давние времена ему не раз приходилось транспортировать таким вот образом перепивших дружков, но в них, бесчувственных, сохранялась жизнь, скреплявшая тело, а теперь все было труднее во сто крат. Тело девушки казалось прямо-таки чугунным, неудобно висело в его руках, пригибая к бетонному полу. Ноги волочились совсем иначе, чем у пьяного, задевая за каждую ступеньку В лифт он со своей ношей войти не решился, поплелся вниз пешком, то и дело рывками подбрасывая труп, чтобы не сползал, Сонина голова больно ударяла его в щеку, в висок, словно наполненный песком мешочек, ее волосы казались ледяными, касались лица, будто пучок сосулек. Вскоре Родион ощутил сущую ненависть – к тому, что волок.

А ведь приходилось еще временами подсвечивать себе фонариком, чтобы не споткнуться и не полететь вверх тормашками…

Он запутался в счете этажей. На миг мелькнуло безумное ощущение, будто лестница вытянулась в бесконечность, уводит его в недра земли, в подземное царство мертвых, словно Орфея, вынужденного самолично доставлять Эвридику к владыке бестелесных душ…

Внизу совсем близко, хлопнула дверь, послышалось сердитое бормотание, осторожные шаги – человеческие и еще чьи-то, чиркнула спичка, заколыхалось пятно тусклого света. Другие шаги, мягкие, приближались гораздо быстрее, в мозгу у Родиона вдруг пронеслось: они встречают… Хоть и не понял толком, кого имеет в виду.

Шумное собачье хаканье близилось. Вспыхнула еще одна спичка, совсем рядом. Родион, с маху остановившись, прислонил Соню в углу, изрядным напряжением мускулов поддерживая тяжелое тело в вертикальной позиции, обхватил, обнял, прильнул к холодным губам, заслоняя своим телом от непрошеного свидетеля, долгий поцелуй с мертвой наполнял паническим страхом, волосы на затылке начинали шевелиться, будто под яростным порывом неземного ветра…

Слегка запахло псиной, собака настороженно ткнулась носом ему в ногу, сопя, стояла рядом.

– Пошла! – шепотком цыкнул Родион.

Она не уходила, тянулась длинной мордой – кажется, овчарка с четвертого этажа, Родион ее пару раз видел. И вдруг когти скребнули по бетону, собака шарахнулась с длинным тоскливым скулежом, кинулась вверх, спотыкаясь в темноте. Остановившись где-то вверху, вовсе уж отчаянно взвыла.

– Э, мужик, ну зачем собаку-то пинать… – недовольно бросил хозяин, зажигая очередную спичку.

Смешался, увидев «обнявшихся влюбленных», что-то глухо забормотал, заторопился вверх. Родион перевел дух, подхватил тело и затопотал вниз. Наверху выла собака, судя по звукам, вырывавшаяся из рук хозяина, пытавшегося затолкнуть ее в квартиру. По спине ползли ручейки пота.

Подъезд. Стало светлее – дверь приоткрыта. Выглянул, не выпуская Соню – и, словно бросаясь в холодную воду, диким напряжением мышц приподняв тело так, что ноги его оторвались от земли, вышел на улицу. Каких-то четыре шага… раз… два… Фонарик надо спрятать в карман, иначе не удастся открыть дверцу…

– Нет, ты посмотри, как набралась, а на вид приличная…

Он повернул голову, как ужаленный. Смутно различимые в падавшем из окон свете, стояли две оплывше-толстых пенсионерки, на руках у одной прикорнула то ли болонка, то ли кошка.

– Смотреть стыд, – охотно подхватила другая, радуясь нежданному развлечению. – На ногах не стоит, туда же…

И затарахтела, как пулемет, мешая в одну кучу и наглецов на «нерусских машинах», из-за которых детям не пройти и собачку не отпустить, и ихних пьянехоньких девок, и дороговизну в магазинах, и почему-то попрание Сталиным ленинских норм. Родиону невыносимо хотелось рявкнуть на них изо всех сил, но это означало дать себя запомнить, и он, стиснув зубы, ухитрился распахнуть дверцу не глядя. Подхватив правой рукой Соню под коленки, надавил левой на шею, сгибая начинавшее коченеть тело, кое-как усадил. Старухи, не встретив ожидаемого отпора, переросшего бы, к их радости, в долгую перебранку, ретировались в подъезд. Сев за руль, он вытер платком лицо и шею, тщательно протер запотевшие очки, укоротил ремень, насколько было возможно, и пристегнул Соню. Как ни старайся, а голова у нее безжизненно свешивалась на грудь…

Повозившись, он откинул сиденье, рассчитав так, что Соня теперь выглядела спящей. Вот только глаза ей не удавалось закрыть, как ни пытался… Нужно выбирать улицы потемнее, вот что…

Выехал со двора, то и дело косясь на свою жуткую пассажирку. Сняв правую руку с руля, повернул Соне голову так, чтобы склонилась в его сторону – теперь выглядело совсем пристойно, убаюкивал он себя.

Не превышая сорока, поехал по узкой, темноватой улочке, параллельной широкому проспекту имени газеты «Шантарский рабочий», миновал стадион, свернул к парку.

Еще издали увидел, что ничего не получится: на массивных бетонных скамейках, двумя шеренгами вытянувшихся в сторону высокой арки, кучками роилась молодежь, слышалась музыка, назревали пьяные разборки, парк был многолюден…

Проехал мимо. Притормозил, увидев на тротуаре пустую бутылку из-под ликера. Выскочил, воровато оглянувшись, прихватил ее платком за горлышко, положил на пол машины и дал газу.

Ему хотелось что-то сделать для Сони, расстававшейся с ним навсегда, и после недолгих раздумий он поставил ее любимую кассету – восходящую звезду шантарской эстрады Маргариту Монро. Хрипловатый, отрешенный голос наполнил салон:

В их с Соней планы на будущее входила поездка в Диснейленд – году этак в следующем…

Боже мой!

Поздно было сворачивать – по обе стороны тянулся длиннющий ряд сталинских двухэтажек с глухими дворами, без поперечных улиц. Развернуться, в принципе, можно, но они заметят номер, тут же объявят перехват, вокруг – крайне неподходящий для беглеца район, справа ограниченный рекой, слева, за проспектом – длиннющими заборами заводов… Можно и вообще не успеть, дубанут из автомата…

И он, стиснув зубы так, что они, казалось, крошились, стал сбавлять скорость, двигаясь к милицейскому уазику с поднятым капотом, возле которого маячили три фигуры.

«Я везу девушку в больницу, – отчаянно цеплялся он за первую пришедшую в голову мысль. – Споткнулась на лестнице, упала, не открывает глаз, не говорит ничего… Это все же лучше, чем бежать…»

Проскочив мимо них, тут же затормозил, неторопливо вылез. Улица была пуста, никого, кроме них. Единственный автомат праздно болтается на плече дулом в землю, вообще-то, можно и положить их в упор…

К нему бегом направился один из троицы, в лихо заломленном берете. Тяжелые юфтевые ботинки грохотали, как в кошмаре, остальные двое на них даже не смотрели, и Родион приободрился, держа руку близ пояса…

– Слушай, добрось до Кировского РОВД, – с ходу заговорил сержант. – Машина крякнула, а мне докладываться срочно, не дай бог, кнопка у кого-то сработает…

– Вневедомственная охрана, что ли? – спросил Родион звенящим голосом.

– Ну. Так едем?

– Давай на заднее сиденье, а то у меня там девушка дремлет…

Он садился за руль, словно бы раздвоившись – видел себя со стороны, не он сидел за рулем, а двойник, это двойник, сунув руку под куртку, отстегнул ремешок кобуры, на случай, если сержант подметит открытые глаза «дремлющей» и придется принять меры…

– На вызов? – спросил он, отвлекая на себя внимание.

– С вызова. По регламенту положено вваливаться через две минуты, но ты попробуй с такой техникой…

– Может, быстрее рвануть?

– Давай! – оживился сержант. – Я отвечаю, мои проблемы! Ты, главное, молчи, если что – наш, и все…

Плавно вывернув руль, Родион свернул на проспект и прибавил газу, избегая резких рывков машины. Косился на Соню, болтая что-то, заговаривая зубы. К счастью, сержант был хмур и удручен, Родион видел в зеркальце, что он нетерпеливо ерзает, глядя вбок, постукивая кулаком по колену.

Возле райотдела не было ни единой машины. Сержант выпрыгнул чуть ли не на ходу, буркнув что-то в благодарность, Родион поехал дальше.

Завидев справа новенькую церковь, притормозил, свернул с проспекта, остановил машину в темном месте. На ходу запихивая ключи в карман, направился к распахнутым зеленым дверям. Церковка была совсем маленькая и походила на пирожное – темно-розовый кирпич, белые прожилки, три золотых купола…

Внутри, в загадочном полумраке, казавшиеся почти детскими голоса выводили незнакомую ему мелодию. Остановившись на пороге, он попытался вызвать в себе почтение, но не смог. Перед ним маячили однотипные спины, звонко нудил невидимый хор, повсюду теплились крохотные огоньки, бросая таинственные отсветы на диковинные, в непривычных пропорциях лики и фигуры. Вытянутые лица на иконах, их нездешние глаза не вызывали ни трепета, ни уважения, словно он оказался на другой планете, где все было чужое, совершенно ненужное.

Растерянно оглянулся, никем не замеченный. Ага, у входа сидела старуха, держа веером тонюсенькие свечи. Наугад выхватив из кармана купюру, Родион сунул ей в руку, двумя пальцами вытянул из сухонькой ладони свечку, повертел ее, не представляя, что делать дальше. Низко наклонясь к старухе, спросил:

– А как надо за упокой?

– Свечку поставить? – ничуть не удивилась она. – Подойди вон к иконке, прилепи аккуратненько, да помолись…

Он чиркнул зажигалкой, кое-как приладил свечу, присмотревшись сначала к тем, что уже там горели. Крестообразно дернул рукой у груди – в надежде, что сойдет и это, он же не умеет…

Ощутил сильный толчок в поясницу. Недоуменно обернулся. Еще одна старуха – огромные глаза на бледном неразличимом лице – наступала на него, тихонько шепча:

– Изыди из храма, ирод! Чтоб тебя земля не приняла! – и принялась тыкать кулачком в грудь, тесня к двери. – Как нахальства-то хватает, господи…

Пожав плечами, он отступил под натиском, так ничего и не поняв. Вышел из пахнущего чем-то пряно-непонятным полумрака, испытывая облегчение: хоть что-то сделал для подруги…

Не следовало далее испытывать судьбу. Сев за руль, он помчался к новому мосту. Лучше места, чем остров Кумышева, и не найти.

Огромный, заросший лесом остров, через который пролегал соединявший берега Шантары мост, издавна пользовался в городе мрачноватой и дурной славой.

В буйные и беззаконные времена основания Шантарского острога царский воевода Обольянинов, люто враждовавший с казацким атаманом Лубенским, велел ссечь там головы трем ближайшим сподвижникам последнего, обвинив в сношениях с маньчжурами. Удаленность от Москвы воеводе с рук не сошла – Лубенский, приложив к челобитной пару сороков соболей, сумел-таки добиться справедливости, и воевода, в свою очередь, расстался с головой примерно на том же месте. В гражданскую войну остров использовали для расстрельных дел то чекисты, то колчаковские контрразведчики – так что иные всерьез уверяли, будто в глухих уголках леса бродят непонятно чьи призраки. А ныне, еще задолго до наступления темноты, остров превращался в некое подобие нью-йоркского Сентрал-парка, куда калачом не заманишь добропорядочного американца, разве что писатель Лимонов забредает изредка пообщаться с большими неграми… На Кумышева вольготно разгуливали ночной порою и наркоманы, и «голубые» – правда, в последнее время среди относительно законопослушной «золотой молодежи» особенным шиком считалось углубиться на тачке в дебри и пообщаться с подружкой не на заднем сиденье, а непременно в кустах, щекоча нервишки опасностью. Естественно, случались и милицейские облавы, но сейчас Родион, сворачивая с моста на узкую тропку, не усмотрел никаких признаков милиции.

Лес стоял сплошной стеной. Временами в тусклом ближнем свете возникали непонятные фигуры – и, как пойманные лучом прожектора бомбардировщики, шарахались в темень. По неписаному закону острова прибывавшие сюда на машинах считались классом выше пешеходов, и не без оснований – в пеших, вздумавших атаковать стального коня, изнутри могли бабахнуть из приличного калибра. И бабахали, между прочим, не особенно чинясь…

Родион, прекрасно изучивший остров в студенческие времена, с тех пор ландшафт и топография не изменились ничуть, уверенно ехал по узеньким дорожкам, машина подпрыгивала на колдобинах и корнях, Сонина голова беспомощно моталась, в сердце сидела заноза.

Он загнал «форд» под деревья, вылез и сторожко прислушался. Слева доносился хмельной девичий визг и рев магнитофона, но разудалая компания разместилась где-то далеко, просто звуки разносились в ночной тиши чуть ли не по всему острову, как всегда бывает на реке.

Распахнув правую дверцу, вытащил Соню. Поднял ее на руки и углубился в лес, напрягая взор, чтобы не налететь лицом на низкую ветку. Жесткие иглы задевали лицо, над головой холодно сияли крупные звезды.

Темень стояла, хоть глаз выколи. Потом стало чуточку полегче: меж соснами показались тускло-желтые яркие полосы, отражение огней левого берега, лес немного поредел. От Сони несло холодом и знакомыми духами, она стала неимоверно тяжелой, гнула к земле.

Спустившись с невысокого обрывчика, Родион положил подругу на землю – под сосной, совсем рядом со спокойной водой, от которой веяло затхлым холодком. Вновь попытался закрыть ей глаза, но веки не подчинились. Тихонько хлюпала темная вода – на реке слабо тарахтел кораблик, буксир с леспромхоза, скорее всего, и низенькие волны набегали на берег.

– Прощай, Бонни, – тихо сказал он, коснувшись губами холодной щеки. – Нам было хорошо…

Не было времени для сентиментальной грусти, да и желания тосковать на нашлось. Отдышавшись, он влез на обрывчик и огляделся, прикидывая, как ему выйти к оставленной машине.

Осторожно двинулся в лес, выставив вперед руки – только что протертые стекла очков опять запотели, он весь взмок…

Замер, как чуткий зверь. Совсем рядом раздавалось шипенье и потрескивание – электронное похрипыванье крохотной рации. Явственно удалось расслышать:

– …потом пройдешь по берегу…

Он буквально взмок – с головы до пят. Но, вместо того чтобы испуганным зайцем кинуться прочь, оскалился во мраке. Бесшумно двинулся в ту сторону. Расслышал тихое журчанье, потом на фоне колышущихся на воде желтых отсветов разглядел высокую фигуру, замершую лицом к стволу в классической позе застигнутого малой нуждой мужчины. Всматриваясь до рези в глазах, рассмотрел заломленный берет, автомат на плече, призрачно-белые в полумраке металлические сержантские лычки.

Рация хрипела и пришепетывала. Не обращая на нее внимания, человек с автоматом застегнул штаны, потянулся—и направился к берегу, к тому самому месту…

Частичка разума вопила, что следует немедленно уносить ноги. Родион проигнорировал этот призыв из прошлого. Под черепом пульсировало жаркое сияние. Должно быть, так чувствует себя волк, узревший в чащобе одинокую охотничью собаку. Слепая ярость подминала все остальное.

Милиционер, присмотревшись, ускорил шаг. Родион крался следом, вытаскивая пистолет из кобуры, примериваясь. Непонятные силы, казалось, бесшумно несут его над землей, над корявыми корнями, ямками и кочками, меж стволов…

Человек впереди олицетворял сейчас врага. В нем сплелось все, что мучило Родиона, все, что Родион ненавидел. Не было другой мишени, иной искупительной жертвы…

Последний метр он преодолел отчаянным прыжком. Силы пронесли его, словно исполинского нетопыря, короля ночи, и рукоятка тяжелого пистолета опустилась на шею, чуть пониже стриженого затылка, послышался противный хруст…

Автоматчик без вскрика рухнул лицом вниз. Нерассуждающая темная злоба швырнула Родиона вперед, великолепным футбольным ударом он поддел затылок твердым носком туфли – и принялся что есть силы пинать мотавшуюся голову, рыча и скалясь. Он приносил жертву на могиле подруги, он выполнял священный обряд, и сатанинское наслаждение пронизывало тело, пенило кровь…

Обмяк вдруг, отступил на шаг. Темная фигура лежала у его ног в нелепой позе. Склонившись, Родион не услышал дыхания, не заметил ни малейшего шевеления. Рация умолкла – по ней угодил один из сильных пинков.

Опомнись, шептал в ухо кто-то благожелательный и заботливый. Волк не имеет права нервничать…

Нарвав сухой прошлогодней травы, он старательно вытер туфли. Предусмотрительно сбегал к реке и выкинул повлажневшую траву в воду. Вернувшись, постоял над мертвым, кривя губы. Потом наклонился и решительно вытащил из-под тяжелого тела коротенький автомат.

Вместо откидного плечевого упора к скобе была прикреплена широкая петля из какой-то синтетической ткани.

Удобная штука. Отсоединив магазин, он умело передернул затвор, поймал на лету выскочивший патрон. Оружие было в полной исправности. Защелкнув патрон в магазин и вставив его, Родион вновь передернул затвор, не ставя автомат на предохранитель, и, держа его наперевес, двинулся в сторону машины. Волк вышел на охоту, он прямо-таки жаждал встретить врага, чтобы продолжать кровавую тризну…

Интересно, чьи пальчики были на бутылке, оставленной им рядом с телом Сони? Кому-то будет весело, если эти пальчики числятся в милицейской картотеке или как там она называется… Вот теперь можно считать себя настоящим гангстером – как иначе, если на твоем счету появился паршивый коп…

Постоял возле машины, держа наготове автомат. По-прежнему доносились визги, верещанье, рев магнитофона. Неподалеку мягко урчал автомобильный мотор, но никаких признаков тревоги или начавшейся облавы не наблюдалось. Волк сделал свое дело с присущим ему совершенством.

Стало вдруг скучно и тоскливо. Сев за руль, он медленно поехал к мосту. Автомат лежал в багажнике, первый же досмотр стал бы провалом, но Родион не испытывал ни малейшего беспокойства. Сила распирала его, он был хозяином ночи, а вокруг раскинулся гигантский ящик кукольника со множеством суетливых марионеток, бессильных причинить зло двуногому волку из плоти и крови. Пульсирующее неудобство в виске было не вульгарной болью, а радаром, испускавшим охранительные лучи, покрывшие машину шапкой-невидимкой…

Когда он выезжал на мост, был уже на самом верху пологого подъема, справа, отчаянно сверкая мигалками, показались две милицейских машины, промчались далеко от него—и тут же сбросили скорость, оказавшись на узкой лесной стежке. Оглянувшись на мельтешение синих и красных огней, Родион пренебрежительно усмехнулся – гончие безнадежно опаздывали, сбившись со следа.

…Однако, несмотря на все триумфы и власть над ночными куколками, следовало подстраховаться. Как-никак он был не тупым бандитом – побеждал превосходством интеллекта. Куколки, столь бессильные, когда он выходил на подвиг, в другое время могли невозбранно путаться под ногами с дурацкими претензиями и вопросами, это следовало учесть…

Стоя под лампочкой, он тщательно осмотрел туфли – нет, ни единого пятнышка. Позвонил. Дверь распахнулась чуть ли не моментально, словно они торчали в прихожей – две серых мышки, с состарившимися преждевременно лицами. И э т и произвели на свет умную и отчаянную Бонни? Родиону хотелось их убить.

– Простите, а Соню… – начал он с вежливым поклоном.

– Сони нет до сих пор! – воскликнула, чуть ли не вскрикнула мать. – Я так беспокоюсь…

– Странно, – сказал Родион, старательно нахмурившись в полном недоумении. – Я ее час прождал возле университета, думал, что-то задержало, потом пошел в аудиторию, но они сказали, что Соня давно ушла…

Родители переглянулись, став на миг неразличимыми – ни мужчины, ни женщины, две серых мышки, охваченные приливом тревоги за неизмеримо превосходящее их чадо.

– Мы договорились встретиться в половине десятого, – продолжал он с надлежащим легким беспокойством. – Не ссорились нисколечко, она была веселой…

– Господи, так что ж это… – прошептала мать.

– Пусть она мне позвонит потом, хорошо? – сказал Родион. – Не беспокойтесь вы так, мало ли что могло случиться… У подруги засиделась…

– Она же всегда предупреждала…

– Ерунда, образуется, – утешил ее Родион. – Ветерок в голове в эти годы, сам таким же был…

– Родион Петрович, заходите! – спохватился папаша.

– Некогда, извините, – сказал он. – Я поеду, а уж Соня, как придет, пусть мне позвонит…

Коротко кивнул и направился вниз по лестнице, содрогаясь от омерзения к серым мышкам.