Стервятник

Глава тридцать третья Охота на отважную охотницу

– Ничего не понимаю, – сказала Маришка, щурясь так, словно вот-вот собиралась заплакать. Она выглядела так беспомощно, что Родион чуть было не исполнился жалости, но вместо этого поморщился от прилива злости.

– Времени совсем мало, – сказал он, пытаясь быть терпеливым. – А дело серьезное, чертовски…

Украдкой огляделся – вокруг хватало людей, но невозможно было определить, кто был хвостом от Рыжей, а кто хвостом от Седого. Может, любой. Может, никто. Смотря какие игры планировали Седой и Рыжая. День был солнечный, весенняя грязь давно исчезла, и центр города был сухим, как кость из археологического раскопа.

– Родька, во что ты ввязался? – спросила Маришка. Он промолчал.

– Это что, какие-то долги? Может, мне попробовать…

– Мариш… – сказал он как мог убедительнее. – Давай без соплей и трагических физиономий. Говорю же тебе, времени мало. Все запомнила?

– Все. – Она смотрела с покорной безнадежностью. – Подъезжаю к окончанию занятий, поднимаюсь за ней, забираю с собой и увожу. Но если…

– «Если» – это будет моя забота, – сказал он задумчиво. – Но ты все же возьми…

Воровски оглядевшись, сунул ей в карман курточки тяжелый револьвер, уже прославленный как в делах разбойных, так и в наказании криминаль-репортера, лежавшего сейчас на животе в отдельной палате. Предупредил:

– Я зарядил дробовыми, зря не дергайся, но и не разевай варежку…

– Ох, Родька…

– Шагай, – безжалостно приказал он.

Маришка попыталась улыбнуться, но получилось плохо. Медленно, чуть неуверенными шагами пошла к своей крохотульке «Оке», обернулась, уже взявшись за ручку двери. Родион нетерпеливо махнул рукой. Она села за руль, белая табакерочка резко взяла с места, вывернула на Кутеванова.

Никто не поехал следом – это ободряло. Родион еще раз перебрал в уме все свои будущие действия и их последовательность – и пришел к выводу, что ничего не упустил. Осталось только то, чего никак нельзя было предусмотреть и предугадать. Отступление. Отступление после. А здесь уже приходилось полагаться на везение.

Сел за руль белой «хонды». Еще раз пробежал взглядом извлеченную из бардачка доверенность – нет, комар носу не подточит. Какой-то Лукоянов Семен Ильич оформил ее на Родиона по всем правилам и заверил у нотариуса. Ни один инспектор не придерется.

Вставил ключ зажигания…

И оказался в невидимой скорлупе.

Впервые за все время клятый белоснежный кошмар настиг его средь бела дня, завладел столь пугающе и всецело. Нельзя было пошевелить и пальцем, всем телом ощущал невидимый панцирь, мягко-упругий, кончавшийся широким кольцом под ушами и нижней челюстью. Тишина. Неподвижность. Белоснежность.

Сквозь тоненькое электронное попискиванье прорвался голос Лики, четко, разборчиво, словно бы отрешенно выговоривший:

– Восемнадцатый день.

Сердце, как он ни сопротивлялся, зашлось в сосущей смертной тоске. Он ощущал себя потерянным на неведомом рубеже меж непонятными мирами, бессильный, неспособный ни прорваться вперед, ни вернуться назад.

Лика повторила над самым ухом:

– Восемнадцатый день…

Он напряг все тело, каждый мускул, каждую тонюсенькую жилочку. Панцирь лопнул – вернее, медленно растаял. Родион обнаружил, что весь взмок от пота. Головная боль словно бы превратилась в тяжелую свинцовую чашечку, плотно облегавшую затылок. Зато вокруг снова был солнечный день, сквозь чисто промытое лобовое стекло ухоженной машины он видел нелепое подобие рыцарского замка, собранное из разноцветных надувных мешков, и прыгавших на ярких подушках детишек.

Старательно протерев платком лицо, шею, затылок, даже кисти рук, повернул ключ.

Напрасно боялся. Дашина белая «Ока» все еще стояла возле здания УВД. Он проехал мимо, свернул к ювелирному магазину – нет, возле него останавливаться надолго опасно, еще охрана встревожится, заехал во двор, миновал дом из конца в конец. Остановился у выезда на улицу, так, чтобы никому не загородить дороги. Отсюда виднелся лишь кусочек стоянки – но белая «Ока» как на ладони.

Рядом с ним на сиденье лежал букет из алых тюльпанов, завернутый в прозрачный целлофан. Родион был чисто выбрит и неплохо одет, даже при галстуке. У прохожих не должно возникнуть никаких подозрений – парень ждет девушку, судя по пышности букета, тут все серьезно и романтично…

Пистолет был за поясом, слева. На какой-то момент он всерьез прикинул шансы: не выстрелить ли отсюда, опустив стекло левой дверцы? Вообще-то, при промахе можно послать еще парочку пуль, прежде чем начнется тарарам…

Нет, чересчур рискованно. Давно и справедливо сказано, что пистолет – оружие идиотов. Даже столь убойная и надежная машина, как Тульский Токарева. Стрелять придется метров с сорока, нет гарантии, что попадешь в голову, а без этого не стоит и пытаться. Кто ее знает, может щеголять в бронежилете, привычка к подобным знакам внимания со стороны мужчин…

Остается первоначальный вариант – возле дома. Все возможные позиции для стрельбы давно изучены, пути отхода просчитаны, есть даже болван, которому предстоит сыграть роль козла отпущения, если Даша окажется крайне хитра…

Во-от они и мы…

Даша, в черных джинсах и черной куртке, не спеша шагала к «Оке» в сопровождении незнакомого типа в штатском. Неужели поедут вместе? Нет, он отошел, направился к пешеходному переходу.

Родион включил зажигание. Даша уверенно вырулила со стоянки, поехала в крайнем левом ряду. Родион тронулся следом, отделенный от нее четырьмя машинами. «Ока» шла ровно, не перестраиваясь без нужды, не метаясь из ряда в ряд – так и должен вести себя человек, не подозревающий о слежке и не пытающийся провериться.

Сам он извертелся, пытаясь определить, не едет ли кто-то за ни м. Не хватало должного опыта. Любая из двигавшихся сзади машин могла оказаться хвостом. Кроме тех, что обгоняли, конечно. Это Родиона чертовски нервировало, он время от времени снимал с руля то одну, то другую руку, вытирал о брюки влажные ладони. Раньше все было совершенно иначе…

Внимание! У «Оки» замигал левый поворот. Куда она может сворачивать, если до следующего перекрестка далеко, а во дворы не повернешь, повсюду заборчики, хоть и невысокие…

А-а… Даша остановилась у тротуара, напротив серого дома сталинской постройки, стоявшего буквой «П» – короткая перекладинка отодвинута далеко в глубь двора, образованного длинными пятиэтажными крыльями. Вышла, заперла машину, не оглядываясь, сунув руки в карманы куртки, направилась к короткой перекладинке, к единственной двери, высокой, двустворчатой.

Родион за ней больше не следил – стало некогда. Пришлось проявить чудеса виртуозности, чтобы подрезать парочку машин в правых рядах и, не доезжая до перекрестка, притереться к обочине. Свернул вправо, за газетный киоск. Слава богу, стоянка здесь разрешена. Вылез, почти бегом вернулся назад. Стараясь не суетиться, встал в очередь к киоску, где продавали сосиски в тесте. Последняя порция только что разошлась, так что очередь не двигалась, и это его вполне устраивало.

Нечего было и пытаться высмотреть слежку. Место бойкое – длиннющая автобусная остановка, где пересекался десяток маршрутов, а вдоль нее тянулся еще более длинный ряд киосков, меж которыми примостились с семечками, газетами и прочей мелочью коробейники обоего пола. Людской поток служит живой иллюстрацией к броуновскому движению – толпятся на остановке, толкутся у киосков, бродят бесцельно, за тобой может следить дюжина опытных топтунов, а ты и не заметишь… Одно хорошо: сам можешь сколько угодно таращиться по сторонам, притворяясь, что иногда провожаешь взглядом особо стройные ножки и особенно короткие юбки.

Ни одна машина так и не повторила его маневр. Его «хонда» торчала неподалеку от магазина в полном одиночестве. Напряжение понемногу спадало, Родион успокаивался, ладони уже не потели. Когда настала его очередь, он, промешкав секунду, попросил две сосиски. Даша все еще не показалась. Без всякого желания стал понемногу откусывать горячее тесто. Приходилось прямо-таки пропихивать его в желудок отчаянными, длинными глотками. Надо растянуть подольше – человек, жующий что-то на улице, являет собою самое мирное зрелище, никому и в голову не придет удивляться, что он надолго задержался под деревом…

Может, у нее в том доме любовник? Тогда следует настроиться на долгое ожидание. Седой об этом доме ничего не говорил, но вряд ли располагает всеобъемлющим досье. Сам признался, что всего о Рыжей не знает никто…

Он едва не пропустил появление Даши. А увидев ее, невольно залюбовался: рыжие волосы развеваются под прохладным ветерком, голова гордо посажена, походка энергичная, как будто она рассчитывает провернуть сегодня кучу дел… ну, положим, ей и в самом деле неизвестно, что сегодняшний день для нее – самый неудачный в жизни. «Не нужно было становиться на дороге у Робин Гуда», – мысленно посоветовал Родион. И, неуклюже проглотив последний кусок, почти побежал к машине.

Рвануть с места не удалось – людей было много, да к тому же поблизости торчала машина ГАИ. Пришлось смирнехонько ждать зеленого. Белая «Ока» уже отъезжала довольно далеко по бывшему проспекту имени Сталина. Родион прибавил газу.

Вскоре они вновь оказались в невидимой связке – отважная охотница, которой пришлось стать дичью, и ее неумолимый преследователь. «Неумолимый преследователь» – повторил Родион про себя, смакуя эти слова. Вкус у них был великолепный, в нем смешались победа и золото, превосходство и азарт.

Она ехала столь же аккуратно, умело, чувствовался опытный водитель. Родион, подобравшись поближе – теперь его отделяло от рыжей мишени всего два автомобиля, – жадно пожирал глазами затылок дичи. Словно оргазм, его пронизывало ощущение дикой, противоестественной любви-ненависти, желания-отвращения. Без преувеличения можно сказать – сейчас он ее любил. За то, что оказался ловчее, смелее, хитрее, предусмотрительнее. За то, что мог ее убить вопреки придуманным мелкими людишками законам, а вот она не могла причинить ему вреда, жалкая кроха…

Взглянул на часы, прикидывая. Девять шансов из десяти за то, что она все же едет домой – некуда сворачивать, справа рядок частных домиков, за которыми пустынный берег Шантары, слева необозримые пустыри с законсервированными со времен развитого социализма стройками, вот показалось помпезнейшее и нелепейшее здание обкома КПСС, этакий уродливо растянутый в длину Парфенон рыже-коричневого цвета. Не успели в свое время достроить, а теперь оно и вовсе никому не нужно, даже вездесущие коммерсанты не заинтересовались…

Можно обгонять. Сменив очки на темные, Родион притоптал педаль газа и промчался мимо, не взглянув. Свернул влево, еще раз влево, узкими улочками обогнул проспект Авиаторов, покружил по дворам. И притормозил у гаражей.

Загнав патрон в ствол, поставил курок на предохранительный взвод, не снимая темных очков, запер машину. Никого вокруг. Доверенность на его имя лежала в кармане – на всякий случай, если придется уходить без машины, огородами…

Уверенно пройдя по заранее изученному лабиринту гаражей, свернул к недостроенной девятиэтажке. Быстро оглядевшись, нырнул в дверной проем, пачкая кроссовки в смеси опилок и песка, достиг лестничной площадки, лишенной пока что перил, взбежал на пятый этаж.

Вид открывался прекрасный – для его целей, естественно. Дашин подъезд был как на ладони. И ольховский обормот, подряженный за двести пятьдесят баксов, сидел на лавочке – всего в каких-то пятнадцати метрах, так что Родион различал все его багровые юношеские прыщи. Хоть и ругают архитекторов за их привычку строить дома вплотную один к другому, как спички в коробке, нужно признать, что Родиону они оказали немаленькую услугу…

Вынул пистолет, взвел курок, положил «ТТ» на бетонный подоконник, сдув предварительно песок. Натянул свой капюшон – тот самый, своими руками смастеренный из шапочки, проверенный в деле.

Показалось или где-то рядом, в недостроенном доме, на этом же этаже, послышался скрипучий стук? Словно нечаянно задели подошвой камешек или кусочек бетона и он свалился в пролет…

Решил, что показалось. Но прислушивался сторожко. Если не считать Ольховского, людей во дворе не было – только молодая мамаша неподалеку старательно качала коляску. Возле подъезда стоял пустой зеленый «москвич» и синяя «газель» с брезентовым тентом, в кабине – никого. Тишина и симметрия…

Задача шпанца была простой, как перпендикуляр: когда Даша направится в подъезд, шарахнуть ей в спину холостым патроном из крохотной «Перфекты». Во-первых, нелишне посмотреть, что из этого получится, а во-вторых, если ничего особенного не произойдет, Даша непременно вцепится в хулигана согласно милицейскому рефлексу – и подставится под пулю…

А шпанец получит вторую или третью – смотря каков будет расклад. Даже если он на все сто поверил версии Родиона о строптивой телке, которую следует легонько попугать, чтобы меньше вертела хвостом, – станет совершенно ненужным свидетелем. Или – пусть живет? Плевать на очную ставку в случае чего – отрицать все, честно глядя в глаза следователю. А если еще вмешается Меч-Кладенец, кое-чем серьезным обязанный деду, будет совсем безопасно…

Показалась белая «Ока»! Родион взял пистолет обеими руками, встал боком к холодной бетонной стене…

Тонкие перчатки немного мешали, но ничего не поделаешь – кончилась волшебная паста…

Хлопнула дверца. Даша заперла машину, пошла к подъезду, не оглядываясь, Родион, держа пистолет дулом вверх, стал выдвигаться, разворачиваться лицом к цели…

Холостой выстрел! Парень даже не успел вытянуть руку—ее мгновенно заломили за спину двое крепких ребят, словно джинны из бутылки, выскочившие из-под тента «газели», и незадачливый ассистент киллера нажал на курок чисто машинально, уже припечатанный к асфальту, распластанный, как кукла…

А Дашу мгновенно втянули в подъезд, прикрывая могучими спинами, двое таких же широкоплечих, «молодая мамаша» вертелась во все стороны, забыв о коляске, вполне профессионально держа пистолет в вытянутой руке, возле подъезда вдруг оказалось не менее полудюжины парней в штатском, одни поднимали с асфальта стрелка, другие вертели головами, будто псы, отбивающие нападение волков на стадо…

Родион кинулся к лестнице даже раньше, чем успел все осознать. Дом словно ожил – с нескольких сторон раздался топот. Ловушка! Рыжая ждала чего-то подобного!

Неимоверным усилием воли Родион заставил себя замереть. Прижался к стене всем телом, понимая, что погибнет, если потеряет голову. У них не хватило бы людей, чтобы устроить засаду на каждом этаже, на каждом лестничном марше, слишком много окон пришлось бы держать под наблюдением, достроенный до шестого этажа дом длиннющий, как авианосец…

Холодно, расчетливо проанализировав все долетавшие шумы, он на цыпочках побежал вправо, на миг испугавшись, что не найдет выхода из серого лабиринта. Топот послышался справа – и миновал место, где остановился Родион.

Нет смысла гадать – то ли из окружения Седого произошла утечка (которой Седой и боялся), то ли Рыжая была сущей чертовкой, способной просчитать все варианты. Возможно, за квартирой Родиона после ее ухода следили, засекли Седого с компанией… Какая разница? Ноги бы унести!

В проеме перед ним появилась обтянутая черной кожанкой широкая спина – и Родион выстрелил в нее. Человек без крика завалился лицом вниз. Перепрыгнув через него, Родион выскочил на лестницу, загромыхал вниз. Поблизости послышались азартные голоса, перекликавшиеся громко, беспокойно:

– Сева, в ту сторону!

– Пятый молчит!

– Давай оцепление в темпе!

Родион прыгнул со второго этажа в кучу песка. Не упал. Тут же кинулся вправо, далеко обходя проход меж гаражами, по которому сюда пришел, – наверняка они ждут и у машины… Обернулся. В окне маячили две неразличимые физиономии. Навскидку выстрелил по ним, жал на спуск, пока не опустошил обойму. Спрятались, твари.

Бросив пистолет, наддал что есть мочи, бежал дворами, на ходу сдирая капюшон и запихивая его в карман куртки. Те, кто давно уже выручал и берёг, словно несли его над землей, над ямами и железяками, над разбитыми асфальтовыми дорожками, дули в спину ледяным ветром…

И умчали от облавы, вынесли незамеченным на неширокую улицу имени генерала Говорова. Успокоили, заверили, что он сумел благополучно скрыться, что бояться больше нечего. Родион, старательно причесавшись, подошел к краю тротуара с поднятой рукой – и остановил первую же машину…

…До своего «форда», оставленного на стоянке возле оперного театра, он добрался минут через двадцать после бесславного бегства с поля боя. Впрочем, бесславное бегство ничуть не позорно, если помогает спасти свою шкуру, живая собака лучше мертвого льва, а хозяин богатого клада не имеет права ложиться костьми на потеху сыскарям…

Теперь предстояло сработать в лихорадочном темпе. Вполне возможно, неподалеку от места неудавшегося покушения торчал кто-нибудь из людей Седого – и сейчас торопится доложить…

«Подведем итоги, – лихорадочно размышлял он, сворачивая к спортзалу, где постигала премудрости художественной гимнастики Зойка. – Отпечатки пальцев в машине? Подвозил меня на ней такой мордастый, могу описать его кое-как… Пацан с пистолетом? На пистолетике моих пальцев нет, на патронах тоже, а парнишку впервые в жизни вижу… И вообще, разве кто-то убит, кто-то ранен? На стройке? Не был я на стройке, хоть обыщите…»

Остановил машину в отдалении. Осмотрелся. Спортзал был старой постройки, стены с выщербленными кое-где кирпичами, грязный и запылившийся стеклянный дугообразный купол. Неподалеку четыре машины – две вроде бы пусты (хотя, вспоминая сюрприз возле Дашиного дома, кто их знает…), Маришкина «Ока», уж она-то точно пустая… А вот индивидуум в белой «девятке» знаком донельзя – именно он, когда Кира возилась с батарейкой, тогда держал левую руку и левую ногу Родиона. Вот и свиделись. Один – это неплохо…

«Зауэр» он держал в бардачке «форда» – риск был жуткий, но сейчас предстояло прятать Зойку, ломая противодействие сильного противника…

Кажется, мордастый его не заметил. Возможно, топтуна не предупредили насчет того, что у Родиона есть «форд», и он не встревожился…

Не снимая темных очков, Родион закурил. Зудяще ныл висок, ноздри щекотал неведомо откуда взявшийся химический запах, имевший, определенно, отношение к медицине.

Он даже повертел головой, надеясь обнаружить его источник. Тщетно.

На крыльце показались единственные, кто еще оставался ему хоть как-то близок, пусть даже близость эта почти не чувствовалась теперь. Они виделись словно бы в перевернутый бинокль, сквозь мутное стекло – Маришка, то и дело озираясь, сбежала со ступенек, буквально волоча за руку Зойку. Личико у дочери было ничуть не испуганное, скорее капризное, на миг Родион увидел вместо нее Лику: тот же надменный поворот головы, манера прикусывать в раздражении нижнюю губку… «Быстрее, мать вашу», – мысленно поторопил он, бесшумно приоткрывая дверцу.

Удивительно, но мордастый совершенно спокойно смотрел на спешащую к машине Маришку, не делая попыток выскочить или связаться с кем-то по радиотелефону. Безмятежно пожевывал резинку, выставив локоть в окошко, убрав руки с руля.

И все равно, следовало его стреножить. Не захлопывая дверцу, Родион бесшумно пробежал на цыпочках несколько метров, держась так, чтобы его нельзя было усмотреть в зеркальце заднего вида, на ходу вынимая пистолет. Увесистая рукоятка «Зауэра» угодила по выставленному локтю, мордастый громко зашипел от нежданной боли, мгновенно втянул руку.

Когда повернул искаженное болью и яростью лицо, дуло уже смотрело ему в переносицу.

– Руки на руль, – сказал Родион бешено, тихо. – Держи руки на руле, морда, застрелю…

Тот, с похвальной быстротой вытянув руки, вцепился в баранку так, что побелели костяшки толстых пальцев. Все еще постанывал сквозь зубы, лицо покрылось крохотными бисеринками пота.

– Так и сиди, – шепотом приказал Родион. – Один?

– Один. Слушай…

– Заткнись!

Маришка приостановилась, испуганно глядя в их сторону. Свободной рукой Родион отчаянно замахал ей в сторону машины, и она, все еще держа правую руку в кармане куртки, потянула Зойку к «Оке». Краем глаза наблюдая за мордастым, Родион осмотрелся. На улице было тихо и пусто, только из-за высокой зеленой ограды школы выходила тоненькая, как прутик, девчушка, гордо ведя на поводке громадного тигрового дога, чуть ли не выше ее ростом.

Подозревать в ней милицейскую подсадку было бы глупо, какие там юные друзья пограничников в век рынка… Мотор «Оки» тихо заработал, она стала разворачиваться.

– Оружие есть? – тихо спросил Родион, окончательно отвлекшись на пленника.

– Да зачем?

– Ну-ка…

Оглушительный взрыв не дал ему закончить. Дернувшись, он повернул голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как беленькая машинка, осветившись изнутри желтым сиянием, лопаясь, встала на передние колеса, замерев в воздухе на один жуткий миг, превращаясь в клубок огня и дыма, рушится вверх колесами, пылая, сминаясь…

«Девятка» прыгнула вперед, едва не сшибив его. Дог с воем мчался вдоль улицы, вырвав поводок у хозяйки. «Ока» пылала, а белая машина с убийцей неслась прочь, как метеор, когда Родион сообразил вскинуть пистолет, она уже свернула за угол, отчаянно визжа тормозами, едва не столкнувшись с автобусом…

На балконе кто-то кричал. То, что осталось от машины, было окутано черным тяжелым дымом. Родион с застывшим лицом пошел к «Форду», испытывая, как ни странно, что-то вроде облегчения от того, что кто-то решил за него нелегкий ребус. Висок сверлила боль.

…Последний раз Родион здесь был лет восемь назад, но с тех пор в кабинете ничего не изменилось – те же тяжелые книжные полки с добротными, ранешними томами, большей частью изданными еще до революции, массивная мебель, настольная лампа с зеленым абажуром, каких не делают уже лет сорок, высокая малахитовая ваза со скромной серебряной табличкой на черной мраморной подставке: «Профессору А. В. Кладенцеву – И. В. Сталин. 13. 10. 1949».

Бесшумно появилась супруга академика с редким именем Фелиция, поставила поднос с китайским кофейным сервизом, сообщила:

– Родион Петрович, Алексей Васильевич выйдет из ванны через семь минут… Угощайтесь.

И величественно прошествовала к двери – глядя со спины, можно дать и тридцать пять, но на самом деле пятьдесят два, на тридцать лет моложе знаменитого супруга. Тридцать лет они и прожили, кстати, с тех пор, как гениальный монстр геологии отбил ее у какого-то полковника. Единственное, что ее огорчало и тогда, и теперь – что «академикша» звучит гораздо непригляднее давно ставшего привычным «профессорша».

Родион нехотя взял простое печеньице шантарского изготовления, откусил уголок, рассеянно глядя на один из портретов – писанный маслом. Товарищ Берия зорко и хищно смотрел со стены куда-то в угол – с таким выражением, словно там притаились недобитые вейсманисты-морганисты.

Кладенцев был единственным в Шантарской губернии настоящим академиком – то есть членом Академии наук СССР, а не каких-то там юморных контор, расплодившихся в последние годы. Отец шантарской платины получил сие высокое звание еще в годы генералиссимуса, когда званиями особенно не бросались.

В случае, если бы природа по какому-то неведомому людям капризу создала общество с обликом тиранозавра и мозгом Ньютона, это и был бы точный портрет А. В. Кладенцева, последнего, пожалуй, из блистательной плеяды себе подобных. Когорта «византийцев генералиссимуса», как их когда-то назвал Раскатников-дед (тайно сокрушавшийся, что самому не хватило всего пары ступенек, чтобы войти в их число), по его же словам, состояла из индивидуумов особого склада, и после пятьдесят третьего года пополнялась лишь за счет жалких эпигонов, пусть и не уступавших в интеллекте.

Народ этот, свирепый и талантливый, ни в чем не признавал полумер, начиная от многочисленных любовей и кончая интригами. Если работали – то до обмороков и временной слепоты, если хотели друг друга сожрать – средствами не брезговали. Только наивный интеллигентик времен заката перестройки мог предполагать, что академика Вавилова сгубил тупой следователь НКВД, типус с тремя классами церковно-приходской школы и одиноким значком «Ворошиловский стрелок». Великого генетика схарчили, не оставив даже косточек, кондоры его полета, блестящие научные умы с замашками тиранозавров. Блестящий ум и высокая мораль в жизни сплошь и рядом бредут по разным дорожкам…

По слухам, в свое время Кладенцев насмерть схлестнулся с самим Берией – из-за некоей беспутно красивой аспиранточки. Достоверно известно, что ни Берия, ни Кладенцев не умели уступать или отступать. Согласно той же легенде, Кладенцев во время решительного объяснения запустил в соперника толстенным томом трудов вождя и учителя, разбив историческое пенсне. Лаврентий Павлович помчался ябедничать автору трудов, прозрачно намекая, что тот, кто нынче швыряется трудами вождя, завтра, чего доброго, и в самого вождя швырнет чем-нибудь вроде адской машины. Однако в те годы шантарская платина была Сталину важнее уязвленного самолюбия Лаврентия, и вождь лишь посмеялся в усы, изрекши:

«Оказывается, легкое чтиво я пишу, Лаврентий, – не то что насмерть не убило, даже синяка не оставило…» И подарил Кладенцеву тогда еще профессору, ту самую вазу.

Неизвестно, как там обстояло в действительности: мелкие людишки обожают выдумывать о титанах пошлые историйки, не выходящие за пределы их собственного убогого воображения. Известно лишь, что Кладенцев в самом деле враждовал с Берией, но из-за того, что шантарская платина была Сталину и в самом деле необходима, вышел из схватки целехоньким. Происходя по обеим линиям из шантарских крестьян, он был наделен исконно дворянским высокомерием и ненавидел шагать в ногу. А потому после того, как Лаврентий Павлович покончил жизнь самоубийством примерно двадцатью выстрелами в упор, Кладенцев повесил в кабинете его портрет, произнеся вошедшую в анналы фразу: «Мудак был невероятный, но светлейшая голова, а уж враг – пальчики оближешь…» И завалил ЦК письмами, требуя освободить Серго Берия.

Москву ему пришлось покинуть и из-за этих писем, и из-за истории с лауреатскими медалями. Когда у лауреатов Сталинской премии принялись в принудительном порядке изымать медали для обмена на новые (ибо премию было высочайше велено именовать отныне Ленинской), Кладенцев был единственным, кто публично отказался отдать четыре своих медали, и в кругах, близких к Академии наук, долго кружила его крылатая фраза: «Из всего, чем меня награждали, добровольно расставался только с триппером!» Изымать силой не решились, памятуя про объявленную оттепель, – лишь настрого наказали в общественных местах с регалиями отмененного образца не появляться. И академик, опять-таки публично сравнив физиономию Микиты с другой частью тела, уехал на родину Потом Микиту вышвырнули по тридцать третьей, но академик так и остался на исторической родине. Кто злословил, из-за результатов одной научной дискуссии, закончившейся для проигравшей стороны бесплатными билетами на Колыму, кто вспоминал знаменитую фразу Цезаря. Должно быть, ошибались обе стороны – во-первых, проигравшие оппоненты академика в случае своей победы поступили бы с Мечом-Кладенцом точно также, а во-вторых, в Москве он был отнюдь не последним… Истину не знал никто. Кроме Раскатникова-деда, однажды проболтавшегося другу при малолетнем Родионе.

– Ах, вот кто к нам забрел…

Родион встрепенулся. Академик уже усаживался напротив – бодрый, с приклеившимися к черепу влажными прядочками седых волос, в роскошном (хоть и потертом уже) халате с рубчатыми обшлагами. Он ничуть не изменился – старики, пройдя некую точку, меняться перестают…

– Рассказывайте, сокол ясный, – сказал он властно. – Давайте не будем тянуть кота за яйца. Уж если дело серьезное, не любоваться Лаврюшкиной парсуной пришли и не мемуары уговаривать накропать…

Родион принялся рассказывать. Он не врал, в общем, и даже не утаивал какой-то части истины. Всего-навсего заверял, что он здесь совершенно ни при чем и никого из тех, кого ему ставят в строку, не убивал. Только и всего.

Меч-Кладенец слушал внимательнейше, временами вскидывая колючие глаза и в самых неожиданных местах задавая вопросики типа:

– Лика не беременна была ли?

– Куда стреляли Вершину?

– Сонечка ничего венерического не подцепила на ударной работе?

– С Екатеринбургом серьезно или болтовня?

А выслушав до конца, с непроницаемым лицом спросил:

– Без моей поддержки выкарабкаетесь?

– Не знаю, – сказал Родион. – Иногда кажется, что нет. Так и смыкается эта чертова паутина… Я понимаю, им не хочется задевать те круги, где и следует искать, из меня удобнейший козел отпущения может получиться…

– А молодец вы, сокол, – сказал академик. – Не скулите. Не ссылаетесь сквозь сопли на мою нежную дружбу с вашим дедушкой. Это мне нравится… – Он протянул сухую ястребиную лапу за чашкой, отхлебнул и неожиданно спросил: – Родион свет Петрович, а скольких из этого длиннющего мартиролога вы не убивали?

Взгляды встретились – в совершеннейшем молчании. И это молчание продолжалось невероятно долго.

Помню рыженькую, – сказал Меч-Кладенец. – В прошлом году, когда ее чествовали, приглашали меня олицетворять передовую российскую науку. В самом деле, первобытно хороша. И умна. Хотя у меня осталось стойкое впечатление, что во всей этой истории, яко в айсберге, многое под водой осталось… – Вновь смочил губы невероятно слабеньким кофе. – Бене, филиус[10] . Приди вы за деньгами, пришлось бы отказать – в нищету не впал, но беден-с. А что до поддержки – дело другое. Остались кое-какие кнопочки и рычажки. Нажмем так, что зазвенит шумнее колокольни Ивана Великого. Мое слово. Не люблю земских ярыжек, каюсь, как бы их ни именовали, – совершенно бесполезная категория, противоречащая здоровому механизму естественного отбора… – Он поставил чашку, откинулся на высокую спинку неподъемного кресла. – Вы, Родион Петрович, должно быть, слышали афоризм насчет того, что Англия-де была владычицей морей? Доводилось? И к какому веку вы бы сие могущество отнесли?

– К восемнадцатому, – уверенно сказал Родион. – Ну, еще начало девятнадцатого…

– Ага, ну конечно… – поморщился старик. – Характернейшая ошибка. Порожденная тем мнимо значительным фактом, что в восемнадцатом столетии, точнее даже, в девятнадцатом, Британская империя была наиболее велика, если выражать в тысячах квадратных километров… Вздор. Я о могуществе. Восемнадцатый век – торжество бюрократии. Когда великого Нельсона чуть не отдали под суд, ибо существовали писаные инструкции, запрещавшие нарушать установленный порядок следования… Могущество – это век шестнадцатый. Когда по всем океанам бесшабашно носилась плеяда елизаветинских орлов. Какие люди были, Родион Петрович, – Рэли, Кавендиш, Дрейк… В море выбрасывали серебро, чтобы освободить место для золота, с одинаковой легкостью жгли города и писали талантливые стихи, попав в темницу за разбой в нейтральных водах, сочиняли при лучине философские трактаты… Вон один такой. – Он указал на портрет человека в пенсне. – Сколько грязи вылили Микиткины холуи, да не поняли одной простой вещи – великолепный был флибустьер, разве что в костюмчике хаживал… Как выражалась одна старушка, по другому, правда, поводу – ремесло это вымирает и люди такие тоже… – Он уставился на Родиона холодным, волчьим взглядом. – Тряхнем стариной. Отстоим. Только чтобы исчезли из города, как грешный дух после петушиного крика, и более не возвращались. Приятно будет последний раз в жизни тряхнуть византийским уменьем… Летите, сокол. Если нет гири на лапе. Мне книжку дочитать нужно – а ведь я ее, милую, читаю в последний раз…

Родион понял, что слова не нужны. Встал, поклонился и двинулся к двери.

– Минуту! Он обернулся.

– Дедушка говорил?

– Он и не знал, что я слышал, – без запинки ответил Родион. – Решил, должно быть: мал еще…

– Понятно. Шагом марш! Что ж, долг платежом красен…

Родион, не взглянув на старого тиранозавра, вышел из кабинета. Не смог сдержать довольной улыбки – он все рассчитал точно.

Тогда, в шестьдесят третьем, на роскошной по тем временам подмосковной дачке, вызванной соседями милицией был поднят труп покончившего с собой моложавого генерал-майора. Все было честь по чести – предсмертная записка, набросанная рукой покойного, соответствующий пистолет в руке. Так бы и похоронили, не заводя дела, но вынырнул шустрый следователь, карьерист молодой.

Правда, и у него ни черта не получилось – с очень уж заснеженных и недосягаемых вершин поступил приказ считать смерть по-прежнему самоубийством. Лишь узкий круг посвященных знал, что это была классическая дуэль на пистолетах с записками в карманах обоих участников – и вовсе уж считанные люди слыхали про то, что более метким стрелком оказался Меч-Кладенец, коего, вцепившись по-волчьи, тут же попытались сожрать Никитины ближние бояре, но зять Раскатникова-деда, человек в те поры влиятельный, по просьбе тестя и помог выскользнуть из этой истории без повреждений для шкуры. Но из столицы пришлось исчезнуть, чтобы не возвращаться более…

Насчет гири на лапе понять было нетрудно – старый тиранозавр, платя долг, брался помочь, но только в том случае, если у следствия не отыщется улик. Что ж, улики нет ни единой. «Берлога» так и не засвечена, а на свидетельские показания пусть Рыжая не рассчитывает – те, из автобуса, отца родного не опознали бы, тряслись, как желе…

Супруга академика проводила его до двери, великосветски поклонилась на прощанье, и, прежде чем захлопнулась дверь, Родион расслышал хриплый рев из кабинета:

– Фелиция, друг мой, особый блокнотик волоките!

…Виталик получил режущий, ослепительный удар в лицо, едва распахнул дверь подъезда. Левой Родион врезал ему под вздох, быстренько охлопал, переправил себе в карман газовый «Вальтер». Глянув на корчившегося у стены парня, легонько пнул под копчик:

– Встать, сука! Пошел наверх! Я тебя тащить не буду…

Из уголка разбитого рта кровь текла на бордовый галстук в золотую искорку, Виталик таращился снизу вверх, именно так, как Родион и предвкушал, – с животным страхом, растоптанный, смятый.

Потом перед глазами у него сверкнуло лезвие златоустовского охотничьего ножа с рукояткой из лакированной березы – узкое, чуть выгнутое, изящное, как изгиб волны на картинах Хокусая. Нож Родион без малейших проблем купил на толкучке еще вчера. Вид у клинка был самый пугающий – он, скорее, был предназначен для убийства самого опасного зверя, двуногого.

– Ну? – выдохнул Родион.

Виталик потащился наверх, беспрестанно оглядываясь на Родиона, неотступно сопровождавшего его с ножом наготове. Не сразу попал в скважину ключом. От сильного удара в спину полетел на пол.

Аккуратно прикрыв дверь, не теряя времени, Родион сказал:

– Соню заложил ты. Если бы за нами следили, обязательно принялись бы в первую очередь за меня. Или за обоих вместе, когда мы приехали… на квартиру. Но они меня нашли не сразу. Потому что Соня моего точного адреса не знала… Она тебе позвонила, да? Телефон у тебя, я помню, с автоответчиком. И ты им сказал ее номер…

– Да нет…

– Не ври, – сказал Родион устало. – Другого варианта просто-напросто нет. Ясно? Его не может быть…

– Ну и сказал! – Виталик тяжело поднялся с пола, упираясь рукой в стену. – А ты бы не сказал на моем месте? Вы мне оба кто, папа с мамой или родные братовья? Когда суют дуло в рот… Вас кто просил ко мне приходить? Вы ж меня подставили, идиоты…

– Кто такой этот седой? – спросил Родион, не поддаваясь ярости.

– Он тебе не по зубам.

– Это не тебе судить, козлик, кто мне по зубам… – сказал Родион. – Ты на него работаешь?

– Никогда я на него не работал.

– Ну, так кто он?

– Зовут его Князь. Не слышал? Деревня… Да не тряси ты ножиком… Князь – это из-за волос. Старинная примета дворянской крови – когда волосы уже седые, а брови еще черные. Он, конечно, не из каких не из дворян, но так уж прозвали… Не в законе, но авторитет имеет.

– Где его искать?

– Ты что, охренел? – с неподдельным удивлением спросил Виталик. – У него с полета одной пехоты…

– Где – мне – его – искать? – с расстановкой, сквозь зубы спросил Родион, поднимая к лицу Виталика зеркально сверкнувшее лезвие.

– Если жизнь надоела – в кафе «Казачья ладья», часиков с пяти вечера. Это его кафешка, она у него, как штаб. Валяй, иди, будет тебе самая короткая русская сказка – зашел Иван-царевич в избушку к Бабе-яге, там ему и звиздец пришел… – Виталик немного успокоился, даже попытался, морщась при каждом касании, утереть кровь носовым платком. – Можешь на меня сослаться, он не обидится – не ему ж тебя бояться…

Родион ударил его ножом снизу вверх, что есть силы. Лезвие вошло легко, как в воду. Жадно глядя во все глаза, не выдергивая ножа, Родион стоял с ним лицом к лицу, пытаясь не столько увидеть, сколько ощутить уход.

Виталик дернулся, лицо на миг странно исказилось и тут же стало застывше-спокойным, руки бессильно упали, и он обязательно повалился бы, не поддержи его Родион. Еще миг, еще… В широко раскрытых глазах наконец мелькнуло что-то долгожданное – словно гасла искра, словно прозрачное облачко прошло перед солнцем, словно замутилось стекло.

И тут же все кончилось, Родион так и не обрел желаемого. Перед ним белело нелепое лицо с остановившимся, уже мертвым взглядом, приоткрытым ртом. Досадливо отстранившись, он позволил трупу обрушиться на пол, тщательно обтер платком рукоятку и вышел.