Стихи

Распятые в огне на небе вечера

Струят живую кровь и скорбь свою в болота,

Как в чаши алые литого серебра.

Чтоб отражать внизу страданья ваши, кто-то

Поставил зеркала пред вами, вечера!

Христос, о пастырь душ, идущий по полянам

Звать светлые стада на светлый водопой,

Гляди: восходит смерть в тоске вечеровой,

И кровь твоих овец течет ручьем багряным…

Вновь вечером встают Голгофы пред тобой!

Голгофы черные встают перед тобою!

Взнесем же к ним наш стон и нашу скорбь! Пора!

Прошли века надежд беспечных над землею!

И никнут к черному от крови водопою

Распятые во тьме на небе вечера!

Сомкнулись сумерки над пленными полями,

Просторы зимние огородив стеной.

Скопленья звезд горят в могильной мгле ночной;

Пронзает небеса их жертвенное пламя.

И чувствуешь вокруг гнетущий медный мир,

В который вплавлены громады скал гранитных,

Где глыба каждая — каких-то первобытных

Подземных жителей воинственный кумир.

Мороз вонзил клыки в углы домов и башен,

Гнетет молчание. Хотя б заблудший зов

Донесся издали!.. Бой башенных часов

Один лишь властвует, медлителен и страшен.

Ночь расступается, податлива как воск,

Вторгаются в нее безмолвие и холод.

Удары скорбные обрушивает молот,

Вбивая вечность в мозг.

Огромный светлый свод, бесплотный и пустой,

Стыл в звездном холоде — пустая бесконечность,

Столь недоступная для жалобы людской, —

И в зеркале его застыла зримо вечность.

Морозом скована серебряная даль,

Морозом скованы ветра, и тишь, и скалы,

И плоские поля; мороз дробит хрусталь

Просторов голубых, где звезд сияют жала.

Немотствуют леса, моря, и этот свод,

И ровный блеск его, недвижный и язвящий!

Никто не возмутит, никто не пресечет

Владычество снегов, покой вселенной спящей.

Недвижность мертвая. В провалах снежной тьмы

Зажат безмолвный мир тисками стали строгой, —

И в сердце страх живет пред царствием зимы,

Боязнь огромного и ледяного бога.

Склонясь, как над Христом скорбящие Марии,

Во мгле чернеют хутора;

Тоскливой осени пора

Лачуги сгорбила кривые.

Солома жалких крыш давно покрылась мхом,

Печные покосились трубы,

А с перепутий ветер грубый

Врывается сквозь щели в дом.

Склонясь от немощи, как древние старухи,

Что шаркают, стуча клюкой,

И шарят вкруг себя рукой,

Бесчувственны, незрячи, глухи,

Они запрятались за частокол берез;

А у дверей, как стружек ворох, —

Опавшие лисгы, чей шорох

Заклятий полон и угроз.

Склонясь, как матери, которых гложет горе.

Они влачат свои часы

В промозглой сырости росы

На помертвелом косогоре.

В ноябрьских сумерках чернеют хутора,

Как пятна плесени и тленья,

О, дряхлой осени томленье,

О, тягостные вечера!

Вот Лондон, о душа, весь медный и чугунный,

Где в мастерских визжит под сотней жал металл,

Откуда паруса уходят в мрак бурунный,

В игру случайностей, на волю бурь и скал.

Вокзалы в копоти, где газ роняет слезы —

Свой сплин серебряный — на молнии путей,

Где ящерами скук зевают паровозы,

Под звон Вестминстера[7] срываясь в глубь ночей.

И доки черные; и фонарей их пламя

(То веретёна Мойр[8] в реке отражены);

И трупы всплывшие, венчанные цветами

Гнилой воды, где луч дрожит в прыжках волны;

И шали мокрые, и жесты женщин пьяных;

И алкоголя вопль в рекламах золотых;

И вдруг, среди толпы, смерть восстает в туманах..

Вот Лондон, о душа, ревущий в снах твоих!

Как страстно кличет их от медленных равнин

Сивиллы[9] древний зов и в смутных окоемах

Влечет мерцанье глаз каких-то незнакомых —

Однажды вечером изведали они.

Вперед! Огромный мол. В накале белом луны,

И флагов золото на мачтах корабля,

И юнги черные. Уходит вдаль земля.

Волна прибойная сосет песок лагуны.

О, это плаванье в сияющем ночном

Пространстве! Звездные узорные плетенья!

Ветров полуденных и шум, и свист, и пенье

К цветущим берегам уносят! А потом?

Как руки черные, воздетые высоко, —

Из камня сложенные башни городов,

Зрачки, горящие под крышами домов

На глади стен сырых в ночных глазницах окон.

Пустыни рыжие и степи — без границ,

Подвластные громам и ураганам бурным,

И солнца, саваном одетые пурпурным,

Туманным золотом вечерних плащаниц.

И храмы медные, где щит и меч тяжелый

У паперти, и крест над ними в вышине,

И старых кесарей, в оцепенелом сне

Навеки замерших, чугунные престолы.

Устои островов над мутно-голубой —

То бирюзовой, то опаловой — пучиной,

И дрожь, и тайный страх бескрайности пустынной,

И вдруг, как молоты гремящие, прибой!

Народы, что века покорно терпят муки,

Народы, что уже восстали для побед,

У портов маяки — слепяще яркий свет

Зажавшие в кулак бестрепетные руки.

Но вспыхнет в памяти, как самый нежный зов,

Все то далекое, что свято и знакомо:

Вот мать печальная, вот садик возле дома,

Вот равномерный бой больших стенных часов.

Пора вернуться вспять. Прощай, широкий, вольный

Мир — океан, прощай! И все же нет для них

Ни счастья мудрых душ, ни счастья душ простых,

Что жизнью медленной и дремлющей довольны.

Отныне будет их к закатным влечь кострам,

К закатным солнечным притягивать воротам,

Распахнутым мечте неистовой, заботам

Нездешним и любви к виденьям дальних стран.

В пурпурной мгле лесов и багреце болот

Огромный вечер там, в пустых полях, сгнивает,

Руками цепких туч шар солнца зажимает,

Выдавливая кровь в зеленый небосвод.

О, время пышное, когда октябрь ленивый

Уходит не спеша в убранстве золотом,

Меж гроздьев рдеющих и яблок, ветерком

И светом нежимых среди усталой нивы,—

Уже в последний раз перед зимой. Полет

Тяжелых воронов? Он будет. Но покуда

Листвы червонное пусть пламенеет чудо.

Брусники светлый жар сухую землю жжет,

Лес руки вытянул с их смуглыми листами,

С их звучной бронзою туда, в ток синевы,

Смешалась свежесть вод с дыханием айвы,

И остро пахнет мхом, травою и цветами.

И тихий, светлый пруд, как в зеркале, таит

Под кружевом берез, под черным дубом старым

Луну, которая встает огромным шаром

И, как созревший плод, меж тонких туч висит.

Вот как бы умереть — о сладкое мечтанье! —

В прибое царственном цветов и голосов;

Для глаза — золото и пурпур вечеров,

Для мозга — зрелых сил и жизни нарастанье.

Как слишком пышный цвет, о тело, умереть!

Отяжелев, как он, уйти из жизни бедной!

Была бы смерть тогда мечтою всепобедной,

И нашей гордости не суждено б терпеть.

О, тело! Умереть, как осень, умереть!