Стихотворения

А мне приснился сон,

Что Пушкин был спасен

Сергеем Соболевским…

Его любимый друг

С достоинством и блеском

Дуэль расстроил вдруг.

Дуэль не состоялась.

Остались боль да ярость,

Да шум великосветский,

Что так ему постыл…

К несчастью, Соболевский

В тот год в Европах жил.

А мне приснился сон,

Что Пушкин был спасен.

Все было очень просто:

У Троицкого моста

Он встретил Натали.

Их экипажи встали.

Она была в вуали, —

В серебряной пыли.

Он вышел поклониться,

Сказать – пускай не ждут.

Могло всё измениться

В те несколько минут.

К несчастью, Натали

Была так близорука,

Что, не узнав супруга,

Растаяла вдали.

А мне приснился сон,

Что Пушкин был спасен.

Под дуло пистолета,

Не опуская глаз,

Шагнул вперед Данзас

И заслонил поэта.

И слышал только лес,

Что говорит он другу…

И опускает руку

Несбывшийся Дантес.

К несчастью, пленник чести

Так поступить не смел.

Остался он на месте.

И выстрел прогремел.

А мне приснился сон,

Что Пушкин был спасен.

Когда вам беды застят свет

И никуда от них не деться, —

Взгляните, как смеются дети.

И улыбнитесь им в ответ.

И, если вас в тугие сети

Затянет и закрутит зло, —

Взгляните, как смеются дети…

И станет на сердце светло.

Я сына на руки беру.

Я прижимаю к сердцу сына

И говорю ему – «Спасибо

За то, что учишь нас добру…»

А педагогу только годик.

Он улыбается в ответ.

И доброта во мне восходит,

Как под лучами первый цвет.

Учителей своих не позабуду.

Учителям своим не изменю.

Они меня напутствуют оттуда,

Где нету смены вечеру и дню.

Я знаю их по книгам да портретам,

Ушедших до меня за много лет.

И на Земле, их пламенем согретой,

Я светом тем обласкан и согрет.

Звучат во мне бессмертные страницы,

Когда мы об искусстве говорим.

Всё в этом мире может повториться,

И лишь талант вовек неповторим.

К учителям я обращаюсь снова,

Как к Солнцу обращается Земля.

И всё надеюсь: вдруг родится слово

И улыбнутся мне учителя.

Ничего не вернешь…

Даже малого слова.

Ни ошибок,

Ни радости,

Ни обид.

Только кто-то окликнет меня

Из былого —

И душа замирает.

И сердце болит.

Мы когда-то о жизни своей загадали,

Да сгорели ромашки на прошлой войне.

Не мелели бы души,

Как речки, с годами.

Я хотел бы остаться на той глубине.

Ничего не вернешь…

Оттого всё дороже

Переменчивый мир,

И морозы, и зной.

Мы судьбою не схожи,

Да памятью схожи.

А поэтому вы погрустите со мной.

Не замечаем, как уходят годы.

Спохватимся, когда они пройдут.

И все свои ошибки и невзгоды

Выносим мы на запоздалый суд.

И говорим – «Когда б не то да это,

Иначе жизнь мы прожили б свою…»

Но призывает совесть нас к ответу

В начале жизни, а не на краю.

Живите так, как будто наступает

Тот самый главный, самый строгий суд.

Живите, – словно дарите на память

Вы жизнь свою

Тем,

Что потом придут.

Твои смуглые руки – на белом руле.

Аварийное время сейчас на Земле.

Аварийное время – предчувствие сумерек.

В ветровое стекло вставлен синий пейзаж.

Выбираемся мы из сигналящих сутолок,

И дорога за нами – как тесный гараж.

В чей-то город под нами спускается Солнце,

Угасает на небе холодный пожар.

Аварийное время навстречу несется,

Как слепые машины с бельмом вместо фар.

От себя убежать мы торопимся вроде.

Две тревожных морщинки на гретхенском лбу.

На каком-то неведомом нам повороте

Потеряли случайно мы нашу судьбу.

Аварийное время настало для нас.

Вот решусь – и в былое тебя унесу я.

Ты в азарте летишь на нетронутый наст,

И колеса сейчас, как слова, забуксуют.

Аварийное время недолгой любви.

Всё трудней и опаснее наше движенье.

Но не светятся радостью очи твои,

Словно кто-то в душе поменял напряженье.

Светофор зажигает свой яростный свет.

Подожди, не спеши… Мы помедлим немного.

Будет желтый еще. Это да или нет?

Пусть ответит дорога…

Когда я долго дома не бываю,

То снится мне один и тот же сон:

Я в доме нашем ставни открываю,

Хотя давно живет без ставен он.

Но всё равно я открываю ставни,

Распахиваю окна на рассвет.

Потом, во сне же, по привычке давней

Я рву жасмин и в дом несу букет.

Отец не доверяет мне жасмина

И ветви все подравнивает сам.

И входит мама.

Говорит: «Как мило…»,

Цветы подносит к радостным глазам.

А после ставит тот букет пахучий

В кувшин, который я давно разбил.

И просыпаюсь я на всякий случай,

Поскольку раз уже наказан был.

И всё меня в то утро беспокоит,

Спешат тревоги вновь со всех сторон.

И успокоить может только поезд,

Что много раз разгадывал мой сон.

Мы приехали не вовремя:

Домик Грина на замке.

Раскричались что-то вороны

На зеленом сквозняке.

Домик Грина в тишине.

Я смотрю поверх калитки.

И почудилась в окне

Мне печаль его улыбки.

Нас к нему не допускают,

Нас от Грина сторожат.

И ограда зубы скалит,

Точно сорок лет назад…

Но спасибо добрым людям:

Снят замок, открыта дверь.

Не одни мы Грина любим,

Не одни скорбим теперь.

Мы заходим в домик низкий,

В эту бедность и покой.

Свечи – словно обелиски

Над оборванной строкой.

Всюду даты и цитаты.

Не изменишь ничего.

Все мы горько виноваты

Перед памятью его.

И за то, что прожил мало,

И за то, что бедно жил,

И за то, что парус алый

Не всегда нам виден был.

Отец мой сдает.

И тревожная старость

Уже начинает справлять торжество.

От силы былой так немного осталось.

Я с грустью смотрю на отца своего.

И прячу печаль, и смеюсь беззаботно,

Стараясь внезапно не выдать себя…

Он, словно поняв, поднимается бодро,

Как позднее солнце в конце октября.

Мы долгие годы в разлуке с ним были.

Пытались друг друга понять до конца.

Года, как тяжелые камни, побили

Веселое, доброе сердце отца.

Когда он идет по знакомой дороге,

И я выхожу, чтобы встретить его,

То сердце сжимается в поздней тревоге.

Уйдет…

И уже впереди никого.

Живу не так, как бы хотелось.

Заели суета и быт.

И осторожность, а не смелость

Порою мной руководит.

Живу не так, как мне мечталось,

Когда я пылок был и юн.

И только музыка осталась

От тех, не знавших фальши, струн.

Живу не так, как нас учили

Ушедшие учителя,

Когда судьбу Земли вручили,

О чем не ведала Земля.

Живу не так… но, слава Богу,

Я различаю свет и мрак.

И не судите слишком строго

Вы все, живущие не так.

Поэзия жива своим уставом.

И если к тридцати не генерал,

Хотя тебя и числят комсоставом,

Но ты как будто чей-то чин украл.

Не важно, поздно начал или рано,

Не всё зависит от надежд твоих.

Вон тот мальчишка – в чине капитана,

А этот, старец, ходит в рядовых.

Пусть ничего исправить ты не вправе,

А может, и не надо исправлять.

Одни идут годами к трудной славе,

Другим всего-то перейти тетрадь.

Весть о Победе разнеслась мгновенно.

Среди улыбок, радости и слез

Оркестр Академии Военной

Ее по шумным улицам понес.

И мы, мальчишки,

Ринулись за ним —

Босое войско в одежонке драной.

Плыла труба на солнце, словно нимб,

Над головой седого оркестранта.

Гремел по переулкам марш победный,

И город от волненья обмирал.

И даже Колька,

Озорник отпетый,

В то утро никого не задирал.

Мы шли по улицам,

Родным и бедным,

Как на вокзал,

Чтобы отцов встречать.

И свет скользил

По нашим лицам бледным.

И чья-то громко зарыдала мать.

А Колька, друг мой,

Радостно и робко

Прохожим улыбался во весь рот,

Не зная,

Что назавтра похоронка

С войны минувшей

На отца придет.

Мне кажется, что всё еще вернется,

Хотя уже полжизни позади.

А память нет да нет – и обернется,

Как будто знает в прошлое пути.

Мне кажется, что всё еще вернется

И чуда я когда-нибудь дождусь…

Погибший брат на карточке смеется,

А брату я уже в отцы гожусь.

Мне кажется, что всё еще вернется, —

Как снова быть июню, январю.

Смотрю в былое, как на дно колодца.

А может быть, в грядущее смотрю?

Мне кажется, что всё еще вернется.

Что время – просто некая игра.

Оно числом заветным обернется,

И жизнь начнется заново с утра.

Но возвратиться прошлое не может.

Не потому ль мы так к нему добры?

И каждый день, что пережит иль прожит,

Уже навек выходит из игры.

Отец, расскажи мне о прошлой войне.

Прости, что прошу тебя снова и снова.

Я знаю по ранней твоей седине,

Как юность твоя начиналась сурово.

Отец, расскажи мне о друге своем.

Мы с ним уже больше не встретимся в мае.

Я помню, как пели вы с другом вдвоем

Военные песни притихнувшей маме.

Отец, я их знаю давно наизусть,

Те песни, что стали твоею судьбою.

И, если тебе в подголоски гожусь,

Давай мы споем эти песни с тобою.

Отец, раздели со мной память и грусть,

Как тихие радости с нами ты делишь.

Позволь, в День Победы я рядом пройдусь,

Когда ордена ты, волнуясь, наденешь.

Какая спокойная осень…

Ни хмурых дождей, ни ветров.

Давай всё на время забросим

Во имя далеких костров.

Они разгораются где-то…

За крышами нам не видать.

Сгорает в них щедрое лето,

А нам еще долго пылать.

И, может быть, в пламени этом

Очистимся мы до конца.

Прозрачным ликующим светом

Наполнятся наши сердца.

Давай всё на время оставим —

Дела городские и дом.

И вслед улетающим стаям

Прощальную песню споем.

Нам будет легко и прекрасно

Листвой золотою шуршать.

И листьям,

Как ласточкам красным,

В полёте не будем мешать.

И станет нам близок и дорог

Закат,

Уходящий во тьму.

И новым покажется город,

Когда мы вернемся к нему.

Лесть незаметно разрушает нас,

Когда молчаньем мы ее встречаем.

И, перед ней не опуская глаз,

Уже стыда в себе не ощущаем.

Нас незаметно разрушает лесть.

Льстецы нам воздвигают пьедесталы.

И нам туда не терпится залезть,

Как будто вправду мы иными станем.

А старый друг печалится внизу,

Что он друзей не может докричаться.

Не понимая, как мы на весу

В пространстве умудряемся держаться.

Это чудо, что ты приехал!

Выйду к морю – на край Земли,

Чтоб глаза твои синим эхом

По моим, голубым, прошли.

Это чудо, что ты приехал!

Выйду к Солнцу – в его лучи.

Засмеются весенним смехом

Прибежавшие к нам ручьи.

Море льдами еще покрыто,

Замер в слайде янтарный бег.

В чью-то лодочку, как в корыто,

Белой пеной набился снег.

Мы идем вдоль волны застывшей,

Вдоль замерзших ее обид.

И никто, кроме нас, не слышит,

Как во льдах синева грустит.

А за окном была весна…

Сарьян смотрел в окно и плакал.

И жилка билась у виска.

И горы отливали лаком.

Год или сутки суеты.

Как мало жить ему осталось!

В его руках была усталость,

Печаль просилась на холсты.

А солнце наполняло дом.

Оно лилось в окно лавиной,

Как будто шло к нему с повинной

За то, что будет жить ПОТОМ.

Потом, когда его не будет.

Но будет этот небосклон,

И горы в матовой полуде,

И свет, идущий из окон.

Всё было в солнце: тот портрет,

Где Эренбург смотрел так странно,

Как будто жаль ему Сарьяна,

Который немощен и сед.

Всё было в солнце: каждый штрих,

Веселье красок, тайна тени.

И лишь в глазах, уже сухих,

Гас и смирялся свет весенний.

«О, только б жить! На мир смотреть.

И снова видеть солнце в доме.

Ловить его в свои ладони

И вновь холсты им обогреть…

Прекрасна жизнь!» – он говорил.

Он говорил, как расставался.

Как будто нам себя дарил

И спрятать боль свою старался.

Елизавета Алексеевна Арсеньева

Внука своего пережила….

И четыре черных года тень его

Душу ей страдальческую жгла.

Как она за Мишеньку молилась!

Чтоб здоров был и преуспевал.

Только Бог не оказал ей милость

И молитв ее не услыхал.

И она на Бога возроптала,

Повелев убрать из комнат Спас.

А душа ее над Машуком витала:

«Господи, почто его не спас?!»

Во гробу свинцовом, во тяжелом,

Возвращался Лермонтов домой.

По российским побелевшим селам

Он катился черною слезой.

И откуда ей достало силы —

Выйти за порог его встречать…

Возле гроба бабы голосили.

«Господи, дай сил не закричать…»

Сколько лет он вдалеке томился,

Забывал между забот и дел.

А теперь навек к ней возвратился —

Напоследок бабку пожалел.

Слезы Мария вытерла.

Что-то взгрустнулось ей…

Мало счастья Мария видела

В жизни своей.

Мало счастья Мария видела.

И старалась не видеть зла.

Красотой ее мать обидела.

Юность радостью обошла.

А года проносились мимо,

Словно вальсы подруг.

Так ничьей и не стала милой,

Не сплела над плечами рук.

Так ничьей и не стала милой.

Но для многих стала родной.

Столько нежности накопила,

Что не справиться ей одной.

И, когда по утрам входила

В нашу белую тишину,

Эту нежность на всех делила,

Как делили мы хлеб в войну.

Забывала свои несчастья

Перед болью чужой.

Говорила: «Не возвращайся…» —

Тем, кто радостно шел домой.

На судьбу Мария не сердится.

Ну а слезы – они не в счет.

Вот такой сестры милосердия

Часто жизни недостает.

Спускалась женщина к реке,

Красива и рыжеголова.

Я для нее одно лишь слово

Писал на выжженном песке.

Она его читала вслух.

«И я люблю…» —

Мне говорила.

И повторяла:

«Милый, милый…» —

Так,

Что захватывало дух.

Мы с ней сидели на песке,

И солнце грело наши спины.

Шумели сосны-исполины,

Грачи кричали вдалеке.

Я в честь ее стихи слагал,

Переплывал Быстрину нашу,

Чтобы собрать букет ромашек

И положить к ее ногам.

Она смеялась и гадала,

И лепестки с цветов рвала.

То ль клятв моих ей не хватало,

То ль суеверною была.

С тех пор прошло немало лет.

Глаза закрою – вижу снова,

Как я пишу одно лишь слово,

Которому забвенья нет.

Я снова за доверчивость наказан.

Не разберешь – где правда, а где ложь.

Давно бы надо с ней покончить разом.

Но век учись, а дураком умрешь.

Я пожалел чужого человека,

В беду его поверил, приютил.

Все с ним делил – от песен до ночлега.

И добротой своею счастлив был.

Не надо мне ни платы, ни награды.

Душа творит добро не на показ.

Когда мы гостю в нашем доме рады,

То эта радость согревает нас.

Но все забыл тот человек неверный

И предал вдруг, хоть не прошло и дня.

Как мне забыть?

Ведь он уже не первый

И, видно, не последний у меня.

Люблю, когда по крыше

Дождь стучит.

И всё тогда во мне

Задумчиво молчит.

Я слушаю мелодию дождя.

Она однообразна, но прекрасна.

И всё вокруг с душою сообразно.

И счастлив я, как малое дитя.

На сеновале душно пахнет сеном.

И в щели бьет зеленый свет травы.

Стихает дождь…

И скоро в небе сером

Расплещутся озера синевы.

Стихает дождь… Я выйду из сарая.

Гром громыхнет вдали

В последний раз.

Я радугу сравню с вратами рая,

Куда при жизни я попал сейчас.

От обид не пишется,

От забот не спится.

Где-то лист колышется —

Пролетела птица.

Из раскрытых окон

Полночь льется в комнату.

И луна, как кокон,

Тянет нити к омуту.

Искупаюсь в омуте,

Где кувшинки плавают.

Может, детство вспомнится

И, как встарь, обрадует.

А рассвет займется —

Мир вокруг изменится.

В душу свет прольется.

Ночь моя развеется.

Я ненавижу в людях ложь.

Она порой бывает разной —

Весьма искусной или праздной,

И неожиданной, как нож.

Я ненавижу в людях ложь.

И негодую, и страдаю,

Когда ее с улыбкой дарят,

Так, что сперва не разберешь.

Я ненавижу в людях ложь.

От лжи к предательству – полшага.

Когда-то всё решала шпага.

А ныне старый стиль негож.

Я ненавижу в людях ложь.

И не приемлю объяснений.

Ведь человек – как дождь весенний,

А как он чист – апрельский дождь.

Я ненавижу в людях ложь.

Я болен ревностью. Она неизлечима.

Я дважды, может, только чудом выжил.

И здравый смысл во мне – как голос мима,

Который я ни разу не услышал.

О Дездемона, ты повинна в том лишь,

Что я – как туча над твоей лазурью.

Ты, словно лодка парусная, тонешь

В безбрежном море моего безумья.

Моя болезнь лекарствам не подвластна,

Как не подвластна клятвам и речам.

Вы наложите мне на душу пластырь —

Она кровоточит и саднит по ночам.

Я болен ревностью. И это – как проклятье!

Как наказанье или месть врага.

Как ты красива в этом белом платье!

Как мне понятна ты и дорога!

Любимая, ты тоже Дездемона.

Перед любовью ты навек чиста.

Но для кого ты так оделась модно?

Куда твоя стремится красота?

Я болен ревностью. Я в вечном заточенье.

О Господи, где твой прощавший перст?

Твоя любовь ко мне – мое мученье.

Моя любовь к тебе – твой тяжкий крест.

О друге своем узнаю от других.

Он мечется где-то

Меж дел и свиданий.

И дружба моя —

Как прочитанный стих —

Уже затерялась средь новых изданий.

О друге своем узнаю из газет.

Он строго глядит

С популярной страницы.

Ну что же, на «нет»

И суда вроде нет.

Не пивший вовек,

Я хочу похмелиться.

О друге своем вспоминаю порой.

Читаю открытки его и записки.

Но кто его тронет —

Я встану горой,

Поскольку священны у нас обелиски.

А было это в день приезда.

С ней говорил какой-то князь.

«О боже! Как она прелестна!» —

Подумал Пушкин, наклонясь.

Она ничуть не оробела.

А он нахлынувший восторг

Переводил в слова несмело.

И вдруг нахмурился,

И смолк.

Она, не подавая вида,

К нему рванулась всей душой,

Как будто впрямь была повинна

В его задумчивости той.

– Что сочиняете вы ныне?

Чем, Пушкин, поразите нас? —

А он – как пилигрим в пустыне —

Шел к роднику далеких глаз.

Ему хотелось ей в ладони

Уткнуться. И смирить свой пыл.

– Что сочиняю?

Я… не помню.

Увидел вас —

И всё забыл.

Она взглянула тихо, строго.

И грустный шепот, словно крик:

– Зачем вы так? Ну, ради Бога!

Не омрачайте этот миг…

Ничто любви не предвещало.

Полуулыбка. Полувзгляд.

Но мы-то знаем —

Здесь начало

Тех строк,

Что нас потом пленят.

И он смотрел завороженно

Вслед уходившей красоте.

А чьи-то дочери и жены

Кружились в гулкой пустоте.

Как странно жизнь устроена.

Всё славы ждут одни.

Другие, став героями,

Мечтают быть в тени.

Как странно жизнь устроена.

Одним всё сходит с рук.

А преданного воина

Не пожалел и друг.

Как странно жизнь устроена.

Дурак в чести подчас.

А умного порою мы

Затаптываем в грязь.

Как странно жизнь устроена.

Не знаю, чья вина,

Что так нескладно скроена

И так грустна она.

Нас лыжня из леса вывела

В зимний полдень – белый, робкий,

Будто бы нежданно вынула

Нас из елочной коробки.

Будто мы проснулись рано,

Вдруг разбуженные счастьем.

И гадала нам поляна

На своем снегу блестящем.

Эти «нолики» и «крестики»

Нам дорогу обещали…

Хорошо нам было вместе,

Словно жизнь еще вначале.

…На дощечке полудревней

Вдруг прочли, потрясены,

Мы название деревни,

Что была здесь до войны.

Я не тебя вначале встретил,

А голос твой…

Но я не знал.

Он не спросил и не ответил.

Заворожил и вдруг пропал.

Я не тебя,

А смех твой встретил,

Похожий на лазурный плеск.

Он был и радостен, и светел.

Заворожил и вдруг исчез.

И лишь потом тебя я встретил.

О, как была ты молода!

Но понял я,

Что это ветер

Заворожил меня тогда.

В Железноводск пришла весна,

Скорей похожая на осень.

Я все дела свои забросил,

И нас дорога понесла.

Висели тучи низко-низко.

Ручей под шинами пропел.

Фонарь, как вялая редиска,

В тумане медленном алел.

На повороте у дороги

Стоял обычный старый дом.

И сердце замерло в тревоге,

Как будто жил я в доме том.

Звенели женщины посудой.

Кому-то было недосуг.

…В то утро Лермонтов отсюда

Верхом помчался на Машук.

Уходит женщина от счастья.

Уходит от своей судьбы.

А то, что сердце бьется чаще, —

Так это просто от ходьбы.

Она от сына отказалась!

Зачем он ей в семнадцать лет…

Не мучат страх ее и жалость.

И только няни смотрят вслед.

Уходит женщина от счастья

Под горький ропот матерей.

Ее малыш – комочек спящий —

Пока не ведает о ней.

Она идет легко и бодро,

Не оглянувшись на роддом, —

Вся в предвкушении свободы,

Что опостылет ей потом.

Но рухнет мир, когда средь ночи

Приснится радостно почти

Тот теплый ласковый комочек,

Сопевший у ее груди.

Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,

Если то, что случилось, нельзя изменить.

Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,

С этим прошлым порвите непрочную нить.

Никогда не жалейте о том, что случилось.

Иль о том, что случиться не может уже.

Лишь бы озеро вашей души не мутилось,

Да надежды, как птицы, парили в душе.

Не жалейте своей доброты и участья,

Если даже за всё вам – усмешка в ответ.

Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство…

Не жалейте, что вам не досталось их бед.

Никогда, никогда ни о чем не жалейте —

Поздно начали вы или рано ушли.

Кто-то пусть гениально играет на флейте,

Но ведь песни берет он из вашей души.

Никогда, никогда ни о чем не жалейте —

Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.

Пусть другой гениально играет на флейте,

Но еще гениальнее слушали вы.

«Здесь похоронена Ланская…»

Снега некрополь замели.

А слух по-прежнему ласкает

Святое имя – Натали.

Как странно, что она – Ланская.

Я не Ланской цветы принес,

А той, чей образ возникает

Из давней памяти и слез.

Нам каждый день ее был дорог

До той трагической черты,

До Черной речки, за которой

Настало бремя суеты.

Как странно, что она – Ланская.

Ведь вслед за выстрелом сама

Оборвалась ее мирская,

Ее великая судьба.

И хорошо, что он не знает,

Как шли потом ее года.

Она фамилию сменяет,

Другому в церкви скажет «да».

Но мы ее не осуждаем.

К чему былое ворошить?

Одна осталась – молодая,

С детьми, а надо было жить.

И все же как-то горько это, —

Не знаю, чья уж тут вина, —

Что для живых любовь поэта

Так от него отдалена.

В ту ночь сошли солдаты с пьедестала…

Дорогами родимой стороны

Они шагали молча и устало,

Как будто возвращались с той войны.

Шли по земле, где родились и жили,

И умирали в девятнадцать лет.

И матери навстречу им спешили.

И жены, плача, вновь смотрели вслед.

В ночи мерцали звезды и медали.

Герои песен, кинофильмов, книг —

Солдаты шли по селам, где их ждали,

По городам, где помнили о них.

Они родной земли не узнавали, —

Где было знать, что минули года.

И на местах пожарищ и развалин

Навстречу им вставали города.

Им всё казался отсветом пожара

Рассвет, поднявшийся из тишины.

И от тяжелой поступи дрожала

Земля, где их убийцы прощены.

Где снова кто-то распевает гимны.

И позабыты Курск и Сталинград…

Ты вспомни, мир, за что солдаты гибли.

А мы достойны памяти солдат.

Над плачем вдов, над горем материнским

Людского гнева плещется прибой.

Пусть никогда не станет обелиском

Для всех живущих добрый шар земной!

Из всех открытий всего дороже

Открытье друга, его души.

И мы с тобой, словно два прохожих,

Почти всю жизнь к этой встрече шли.

И наша дружба —

Как древний город,

Что прячет в недрах своих земля.

Я открываю твои просторы

Добра и света…

Поздравь меня.

Я открываю твои печали,

Твои восторги в самом себе,

Чтоб две души,

Две судьбы звучали,

Как два цветка на одном стебле.

И, если нас доконает служба,

Иссушит боль

Иль собьет вина, —

Нам будет донором наша дружба.

А группа крови у нас одна.

– Ну что ты плачешь, медсестра?

Уже пора забыть комбата…

– Не знаю…

Может, и пора, —

И улыбнулась виновато.

Среди веселья и печали

И этих праздничных огней

Сидят в кафе однополчане

В гостях у памяти своей.

Их стол стоит чуть-чуть в сторонке,

И, от всего отрешены,

Они поют в углу негромко

То, что певали в дни войны.

Потом встают, подняв стаканы,

И молча пьют за тех солдат,

Что на Руси

И в разных странах

Под обелисками лежат.

А рядом праздник отмечали

Их дети —

Внуки иль сыны,

Среди веселья и печали

Совсем не знавшие войны.

И кто-то молвил глуховато,

Как будто был в чем виноват:

– Вон там в углу сидят солдаты —

Давайте выпьем за солдат…

Все с мест мгновенно повскакали,

К столу затихшему пошли —

И о гвардейские стаканы

Звенела юность от души.

А после в круг входили парами.

Но, возымев над всеми власть,

Гостей поразбросала «барыня»,

И тут же пляска началась.

Вот медсестру какой-то парень

Вприсядку весело повел.

Он лихо по полу ударил,

И загудел в восторге пол.

А медсестра уже напротив

Выводит дробный перестук.

И, двадцать пять годочков сбросив,

Она рванулась в тесный круг.

Ей показалось на мгновенье,

Что где-то виделись они:

То ль вместе шли из окруженья

В те злые памятные дни,

То ль, раненого, с поля боя

Его тащила на себе.

Но парень был моложе вдвое,

Пока чужой в ее судьбе.

Смешалось всё —

Улыбки, краски,

И молодость, и седина.

Нет ничего прекрасней пляски,

Когда от радости она.

Плясали бывшие солдаты,

Нежданно встретившись в пути

С солдатами семидесятых,

Еще мальчишками почти.

Плясали так они, как будто

Вот-вот закончилась война.

Как будто лишь одну минуту

Стоит над миром тишина.

Я не знаю, как ты все постиг:

Бронзы грусть и мрамора веселье.

Проступает в камне женский лик,

Будто бы в окне рассвет весенний.

Я не знаю, что тебе дороже:

Тайна мысли иль улыбки миг.

Сколько лиц…

А лик один и тот же,

Все один и тот же женский лик.

Видимо, резец твой заколдован.

Видно, камень у тебя такой,

Что бы ни работалось —

И снова

Женский лик под ласковой рукой.

Проступает в камне женский лик.

Боль его —

Твоей любви начало.

Словно в камне музыка звучала,

А до нас донесся только крик.

Калязинская колокольня

Стоит причудливо в реке.

И всякий раз я жду невольно —

Зайдется колокол в тоске.

И по ночам над тихой Волгой

Восходит музыка ее.

И принимают молча волны

Тот звон в безмолвие свое.

Вновь оживает колокольня.

И слышу я в тиши ночной,

Что кто-то радостью и болью

Тревожно делится со мной.

В протяжном гуле колокольни

Мне слышен зов былых веков:

И песня пахаря на поле,

И стон идущих бурлаков.

Когда в узбекском доме праздник

(Там праздник, если гость пришел),

Вас поразит многообразьем

И щедростью просторный стол.

Похож на южные базары,

Тот стол соблазн в себе таит.

Да будь ты немощным и старым,

Проснется волчий аппетит.

Узбекский стол!

В такую пору,

Когда в Москве трещит мороз,

Он зелени и фруктов гору

Нам в лучшем виде преподнес.

Ни прозой мне и ни стихами

Не описать узбекский стол…

Вот разговоры затихают.

И вносят плов…

Как на престол,

Его хозяин водружает

Среди закусок и вина.

И плов весь стол преображает.

И как ни сыт ты —

Бьет слюна.

Сияет стол. Сияют лица.

Вкушай и доброту твори.

А в пиалушках чай дымится,

Зеленый – как глаза твои.

Но тостов нет, – таков обычай.

Им после плова не звенеть.

– Дай сигарету.

– Нет ли спичек?

И всё.

И можно умереть.

Опять за темными очками

Я не увидел ваших глаз.

И недосказанность меж нами

Незримо разлучает нас.

А может, вы нарочно прячете

Свои глаза…

Не дай-то Бог,

Чтоб кто-то их увидеть мог,

Когда грустите вы иль плачете.

Но вы словам моим не вняли,

Ушли за темные очки.

Боясь, —

Когда душа в печали, —

Чужого взгляда иль руки.

Ушла любовь,

А мне не верится.

Неужто вправду целый век

Она была моею пленницей?

И вот решилась на побег.

Ушла любовь,

забрав с собою —

И грустный смех,

и добрый взгляд.

В душе так пусто,

как в соборе, —

Когда в нем овощи хранят.

Я выстрелил. – И вся земля

Вдруг визг собаки услыхала.

Она ползла ко мне скуля,

И след в траве тянулся алый.

Мне от вины своей не скрыться.

Как всё случилось – не пойму!.

Из двух стволов я бил волчицу,

А угодил в свою Зурму.

Она легонько укусила

Меня за палец… – Может быть,

О чем-то, жалуясь, просила

Иль боль хотела поделить.

Ах, будь ты проклята, охота,

И этот выстрел наугад!

Я всё шептал ей: «Что ты, что ты…», —

Как будто был не виноват.

Зурма еще жива была,

Когда я нес ее в песчаник.

А рядом стыли два ствола,

Как стыла жизнь в глазах печальных.

Неосторожны мы подчас.

В азарте, в гневе ли, в обиде —

Бьем наугад, друзей не видя.

И боль потом находит нас.

Мы на Земле живем нелепо!

И суетливо… Потому

Я отлучаюсь часто в небо,

Чтобы остаться одному.

Чтоб вспомнить то, что позабылось,

Уйти от мелочных обид,

И небо мне окажет милость —

Покоем душу напоит.

А я смотрю на Землю сверху

Сквозь синеву, сквозь высоту —

И обретаю снова веру

В земную нашу доброту.

И обретаю веру в счастье,

Хотя так призрачно оно!.

Как хорошо по небу мчаться,

Когда вернуться суждено!

Окончен рейс… Прощаюсь с небом.

Оно печалится во мне.

А всё вокруг покрыто снегом

И пахнет небом на Земле.

И жизнь не так уж и нелепа,

И мир вокруг неповторим

То ль от недавней встречи с небом,

То ль снова от разлуки с ним.

Во Франкфурте

Холодно розы цветут.

В Москве

Зацветают

Узоры

На стеклах.

Наш «бьюик» несется

В багряных потемках —

Сквозь сумерки

Строгих

Немецких минут,

Сквозь зарево кленов

И музыку сосен,

Сквозь тонкое кружево

Желтых берез.

Я в эти красоты

Ненадолго сослан,

Как спутник

В печальные залежи звезд.

Со мной переводчица —

Строгая женщина.

Мы с нею летим

Сквозь молчанье

И грусть.

И осень ее

Так прекрасна и женственна,

Что я своим словом

Нарушить боюсь.

Нас «бьюик»

Из старого леса выносит.

Дорога втекает

В оранжевый круг.

Как всё здесь похоже

На русскую осень!

Как Русь не похожа на всё,

Что вокруг!

Никто не знает, что нас ждет.

А мы судьбе не доверяем.

Никто не знает наперед,

Где мы найдем, где потеряем.

Никто не знает, что нас ждет.

Я в ожиданье встречи замер…

Но птица счастья свой полет

Не согласовывает с нами.

И я загадывать боюсь.

Решишь – а жизнь переиначит.

Ужо, я думал, посмеюсь…

Но всё во мне грустит и плачет:

То боль чужая бередит,

То сердце жжет своя обида.

Живу у радости в кредит

И не показываю вида.

В тот день

Меня в партию приняли.

В тот день

Исключали из партии

Любимца студенческой братии

Профессора Гринера.

Старик был нашим учителем,

Неуживчивым и сердитым.

Он сидел и молчал мучительно,

Уже равнодушный ко всем обидам.

Его обвиняли в таких грехах!

А мне всё казалось, что это травля.

И сердце твердило: «Неправда! Неправда!».

«А может быть, правда?» – спрашивал страх.

Страх… И я поднял руку «за»…

За исключение.

И, холодея,

Вдруг я увидел его глаза.

Как, наверно, Брюллов увидал Помпею.

Вовек не забуду я те глаза,

Вовек не прощу себе подлое «за».

Мне было тогда девятнадцать лет.

Мнерано выдали партбилет.

Дельфин плыл к берегу…

Порезанный винтами, он так кричал,

Что море содрогалось.

А мы лежали на песке прибрежном

И ничего не знали о беде.

Мы только волны слышали в то утро.

Дельфин плыл к берегу в надежде,

Что мы его заметим над волнами

И побежим навстречу,

Как однажды он кинулся на помощь человеку

И до земли ему доплыть помог.

Дельфина мы заметили случайно,

Когда вблизи взметнулся он высоко,

И кто-то громко крикнул:

– Посмотрите! Дельфин играет… —

А другой добавил: «Во, дает!»

Дельфин всё ближе подплывал.

Всё чаще показывалось тело над волнами.

Какой-то мальчик бросил в море булку.

Но булка до него не долетела.

Дельфин исчез.

Быть может, испугался?

А мы опять уткнулись в наши книги.

Жевали фрукты, в шахматы играли.

Смеялись анекдотам… И не знали,

Что наш дельфин, отчаянью поддавшись,

Навеки опускался в глубину.

И только мальчик всё смотрел на море.

Не люблю хитрецов,

Не умею хитрить.

Не могу дурака

Похвалой одарить.

Не умею молчать,

Если сердце кипит.

Не меняю на выгоду

Горьких обид.

Можно хлеба краюху

Делить пополам.

Половину души

Никому не отдам.

Отдавать – так уж всю,

Без остатка, до дна.

Потому что, как жизнь,

Неделима она.

Не люблю хитрецов,

Не умею хитрить.

Что подумал о ком-то,

Могу повторить.

Всё могу повторить,

Глядя прямо в глаза.

Если б так же всегда

Поступали друзья…

Немецкий лес.

Немецкая трава.

И рядом

Русский поднялся солдат.

А над солдатом

Неба синева,

Как материнский взгляд.

Он не дошел сто метров до села.

Он до Победы

Полчаса не дожил.

Чужая мать сюда опять пришла

Свою кручину возложить к подножью.

Стоит солдат…

И взгляд его тяжел.

Над ним в Россию пролетают птицы.

И он давно б на Родину ушел,

Да все друзей не может добудиться.

Стихи являются внезапно.

Они приходят поутру.

Не скажешь им, что лучше завтра,

Поскольку лень вступать в игру.

И ни гарантий нет, ни правил.

Все поначалу наугад.

Как на дорогу сыплют гравий,

Так и слова в строку летят.

Но вот игра ума и чувства

Меня захватывает вдруг.

И каждый звук я слышу чутко,

Как сердца собственного стук.

Во мне и радость, и тревога —

Осилен первый перевал…

Строка, что горная дорога:

Неверный камень – и обвал.

Но всё кончается внезапно.

Стихи уходят, как пришли.

Мое перо застыло цаплей

Над тихой заводью души.

До чего же белые березы!

Он им что-то шепчет невпопад.

И глотая радостные слезы,

Убегает в грустный снегопад.

А друзья кричат ему – «Постой!»

Кто-то даже бросился вослед.

Но, уже охвачен красотой,

Верит он – назад дороги нет.

Верит он, что всё иначе будет.

Жизнь начнется заново, всерьез…

Ни пустых обид, ни словоблудии.

Бесконечный белый свет берез.

И, боясь нарушить красоту,

Он спешит в рязанские снега,

Как спешит по белому листу

Строчка долгожданного стиха.

Деревья инеем покрыты.

И лес, понурившись стоит,

Как будто холодок обиды

В своем молчании таит.

Еще нет снега – только иней.

И нет зимы, а стынь одна.

А Ствольный град, казалось, вымер

Такая в граде тишина.

Всё впереди – снега, метели…

И лес несется в эту даль,

Уже предчувствуя веселье

Сквозь уходящую печаль.

Гирлянду моста навесного

Скрепили стальные шнуры.

И клавиши досок сосновых

Звучат от случайной игры.

Идем мы по музыке зыбкой.

Внизу – как над пропастью —

Тишь.

Ты страх ободряешь улыбкой

И к берегу явно спешишь.

И вроде моста навесного

Над бездной сомнений и бед,

Ко мне пролегло твое слово,

Надежней которого нет.

Я ехал мимо дачных станций

На электричке

Ясным днем.

И словно чьи-то руки в танце,

Березы плыли за окном.

И я не знал, куда я еду:

В печаль, в надежду, в торжество?

То ли спешу навстречу лету,

То ль убегаю от него.

А электричка мне казалась

Судьбой изменчивой моей,

Где всё меня тогда касалось

И всё мне виделось светлей.

Еще я думал, что, пожалуй,

Тебя скрывает этот лес.

И поезд наш опережало

Мое предчувствие чудес.

А потому я взял и вышел

К березам,

В тишину полей.

И поезд даже не услышал

Нежданной радости моей.

Лось заблудился.

Он бежал по городу,

И страшен был асфальт его ногам.

Лось замирал,

Надменно вскинув морду

Навстречу фарам,

Крикам

И гудкам.

В обиде тряс скульптурной головой.

То фыркал.

То глядел на мир сердито.

Гудели как набат его копыта,

И боль его неслась по мостовой.

А город всё не отпускал его…

И за домами лось не видел леса,

Он на людей смотрел без интереса,

Утрачивая в страхе торжество.

И, как в плечо,

Уткнулся в старый дом.

А над столицей просыпалось утро.

И кто-то вышел и сказал:

– Пойдем… —

И было всё так просто и так мудро.

И, доброту почувствовав внезапно,

За человеком потянулся лось.

И в ноздри вдруг ударил милый запах,

Да так, что сердце в радости зашлось, —

Вдали был лес…

И крупными прыжками

К нему помчался возбужденный лось.

И небо,

Что он вспарывал рогами,

На голову зарею пролилось.

Когда любовь навек уходит,

Будь на прощанье добрым с ней.

Ты от минувшего свободен,

Но не от памяти своей.

Прошу тебя – будь благороден,

Оставь и хитрость, и вранье.

Когда любовь навек уходит,

Достойно проводи ее.

Достоин будь былого счастья,

Признаний прошлых и обид.

Мы за былое в настоящем

Должны оплачивать кредит.

Так будь своей любви достоин,

Пришла или ушла она…

Для счастья – все мы равно стоим.

У горя – разная цена.

Спасибо за то, что ты есть,

За то, что твой голос весенний

Приходит, как добрая весть

В минуты обид и сомнений.

Спасибо за искренний взгляд:

О чем бы тебя ни спросил я —

Во мне твои боли болят,

Во мне твои копятся силы.

Спасибо за то, что ты есть.

Сквозь все расстоянья и сроки

Какие-то скрытые токи

Вдруг снова напомнят – ты здесь.

Ты здесь, на земле. И повсюду

Я слышу твой голос и смех.

Вхожу в нашу дружбу, как в чудо,

И радуюсь чуду при всех.

Ответственность за слово —

Выше слов,

Не найденных пока

Или звучащих, —

Как сердцу слаще

Ожиданье счастья,

Когда оно еще во власти слов.

Для жизни нашей,

А не для бессмертья

Работают в поэзии друзья.

Поэт всегда —

Номенклатура сердца.

И снять его

С той должности нельзя.

Ответственность за слово —

Выше фраз,

Которые мы говорим при этом.

Вот почему я музе вечно предан.

Она, как друг,

Приходит в нужный час.

Ответственность не поделить на части.

Ведь с каждым счеты у нее свои.

А мой пегас —

Номенклатура счастья.

Всю жизнь он скачет улицей любви.

На звездном небе появилось облако —

Серебряная пелена.

Горели звезды сквозь него и около,

Как на плаще седого колдуна.

А облако росло и расширялось,

Прозрачнее при этом становясь.

И дочь моя восторженно старалась

Установить меж ним и нами связь.

Но я не мог ей на вопрос ответить,

Откуда это облако взялось.

Его развеял налетевший ветер,

Как по плечам копну ее волос.

А вслух подумал:

– Всё здесь очень просто:

То самолет оставил белый след… —

А сверху хитро нам мигали звезды,

Как будто знали правильный ответ.

У меня от хамства нет защиты.

Беззащитность – за какой же грех!

И опять в волнах моей обиды

Захлебнулся смех.

Только слышно, как в душе играет

На старинной скрипочке печаль

И слова для мести выбирает,

Что забыты были невзначай.

Ну а хамство руки потирает,

Всё ему пока что сходит с рук.

Сколько мир от этого теряет!

Только нам сплотиться недосуг.