Стихотворения и поэмы

ПОЭЗИЯ ИВАНА АКСАКОВА

В своей книге «Детство» М. Горький рассказывает, как мать учила его «гражданской» грамоте по сборнику «Родное слово». Одним из первых стихотворений, которое он там прочел, было:

Стихи запомнились М. Горькому. Да и не мудрено: в свое время они были широко известны и стали хрестоматийными.

Но уже давно эти стихи оторвались от своего автора-поэта и пошли бродить по свету безымянными. Может показаться, что они принадлежат кому-нибудь из поэтов некрасовской школы. Между тем написаны они еще в 40-х годах прошлого века, и автор их — славянофил Иван Сергеевич Аксаков (1823—1886).

Младший сын известного писателя С. Т. Аксакова, он начал писать стихи очень рано. Большинство его ранних произведений до нас не дошло. Наиболее значительна среди сохранившихся юношеских произведений Аксакова «мистерия в трех периодах» «Жизнь чиновника». Правда, в художественном отношении она лишена цельности и полна литературных и театральных реминисценций. Но как исторический факт «мистерия» весьма интересна. В ней множество конкретных и ядовитых замет о нравах российского чиновничества, о бюрократических основах государственной системы. Николаевская цензура не могла, разумеется, пропустить «Жизнь чиновника» в печать, но она широко распространялась в списках. Впервые «мистерия» была опубликована без имени автора в изданном Вольной русской типографией А. И. Герцена в Лондоне сборнике «Русская потаенная литература XIX столетия» (1861).

Пора расцвета поэтического творчества Ивана Аксакова — 1844—1853 годы. В последующие годы жизни им было написано по разному поводу немногим более десяти стихотворений. Его поэзия осталась явлением 40-х годов, и притом достаточно характерным явлением.

Забвение поэтического наследия Ивана Аксакова — историческая несправедливость. В свое время он не мог и думать о печатании наиболее значительных своих стихотворений. Позднее Аксаков опубликовал некоторые из них в редактируемых им газетах и журналах, но воедино все написанное не собрал и издавать не пытался. Опубликованные же после смерти Аксакова, в 80-х годах прошлого столетия, собрания его стихов не полны и далеко не всегда точны. С тех пор его произведения не переиздавались.

Наши литературоведы обычно обходят молчанием творчество Ивана Аксакова или, в лучшем случае, заменяют исследование простым упоминанием его имени в числе «поэтов-славянофилов». Даже в академической «Истории русской литературы» Иван Аксаков объединен Б. Я. Бухштабом вместе с К. С. Аксаковым и А. С. Хомяковым, хотя (и это очевидно уже из написанного самим Б. Я. Бухштабом) в поэтическом творчестве трех поэтов-славянофилов не так много общего.

Хомяков — поэт поколения «любомудров». Суть его стихов — в непосредственном выражении и пропаганде исторических, политических, религиозных, философских концепций. Его поэзия, по выражению И. В. Сергиевского, — это «стихотворная публицистика Хомякова-славянофила», довольно часто «не более чем переложенные на стихи отрывки его публицистической прозы». Для Хомякова стихи — только один из способов распространения его теории.

В произведениях Константина Аксакова тоже, по сути дела, нет «поэзии жизни». Он представляет собой классически чистый и законченный образец поэта-славянофила. Любое чувство, отношение, мечта Константина Аксакова преломляются через славянофильскую доктрину, неистовым сторонником которой он, как известно, был. Даже предаваясь поэтическим раздумьям о любви, он превращает их в агитационный призыв к ношению русского платья:

Таким образом, его стихи тоже иллюстративны и умозрительны, хотя и далеки по стилю от поэзии Хомякова, поэтическими корнями крепко связанного с «любомудрами».

Стихи И. Аксакова не похожи на поэзию Хомякова и Константина Аксакова.

В 1844—1853 годах, когда поэтическое творчество Ивана Аксакова было наиболее значительным, он довольно критически относился к некоторым догмам славянофильского учения. Выросший и постоянно живший в среде, где это учение формировалось и неустанно утверждалось, Иван Аксаков выражает в своем творчестве определенные славянофильские мотивы (особенно явные, например, в «Зимней дороге», стихотворении «Русскому поэту» и др.). Они должны быть, естественно, отмечены. Но вместе с тем Иван Аксаков болезненно переживал тогда бессилие и бесплодность славянофильства и мучительно сомневался в жизненности воззрений своего брата и его единомышленников. На этой почве и вырастает его поэзия. Ее основным предметом являются не славянофильские догмы, а скорее — противоречия и тупики славянофильства; она выражает не столько программу славянофилов, сколько сомнения и раздумья самого молодого и еще окончательно не сложившегося представителя их течения.

Впрочем, сомнения и колебания Ивана Аксакова нашли отражение не только в его поэзии. Известный славянофил А. И. Кошелев в своих «Записках» прямо говорит о «чистом и яром западничестве» Ивана Аксакова в 40-х — начале 50-х годов. Еще в 1856 году И. Аксаков писал, что славянофильское направление «не может возбуждать сочувствие молодежи. Требования эмансипации, железных путей и проч, и проч., сливающиеся теперь в один общий гул по всей России, первоначально возникли не от нас, а от западников...». Но Кошелев неправ: дело здесь не в западничестве. Письма Аксакова указанных лет проникнуты в значительной мере и национализмом, и религиозными идеями, и славянофильскими суждениями о народе, близкими к взглядам брата Константина. Однако существенно стремление И. Аксакова понять жизнь, понять подлинную суть российской действительности идя от фактов, от реальности, не прячась за опровергаемые жизнью теории. Именно поэтому Аксаков писал об ортодоксальнейшем славянофиле Константине родным (в том числе и самому брату):

«Я не могу, подобно Константину, утешаться такими фразами: «главное — принцип, остальное — случайность», или «что русский народ ищет царствия божия!..» и т. д. Равнодушие к пользам общим, лень, апатия и предпочтение собственных выгод — признаются за искание царства божия! — Что касается до принципа, то признаюсь, это выражение Константина заставило меня улыбнуться. Это все равно, что говорить голодному: друг мой, ты будешь сыт на том свете, а теперь голодай — это случайность; намажь хлеб принципом вместо масла, посыпай принципом — и вкусно: нужды нет, что сотни тысяч умрут, другие сотни уйдут, — это случайность. Легкое утешение. Если бы я так верил в принцип и в жизненность этого принципа в русском народе, то, право, и горевать бы не стал...»

И дальше добавлял: «...Я бы желал, чтобы Константин лицом к лицу встретился с действительностью. До сих пор это не совсем удавалось; к тому же я теряю надежду, чтобы когда-либо он был способен ее увидеть...»

Честность перед самим собой и окружающими, стремление познать жизнь отличали Ивана Аксакова. Поэтому Белинский, не щадивший славянофилов, дважды отозвался об Аксакове с явной симпатией. Побывав проездом в Калуге, где служил Аксаков, он писал: «В Калуге столкнулся я с Иваном Аксаковым. Славный юноша! Славянофил, а так хорош, как будто никогда не был славянофилом». А спустя полтора года, в письме Анненкову, Белинский, говоря о моральных качествах славянофилов, замечает об Иване Аксакове: «Не знаю, до какой степени он славянофил, но не сомневаюсь в его личном благородстве».

Поэзия Ивана Аксакова — живая исповедь современника, ищущего, сомневающегося, исполненного раздумий. Это поэзия жизни, своеобразно понятой и отраженной.

«Нет, какой я поэт! Во мне слишком много гражданина, который вытесняет поэта», — так писал о себе Иван Аксаков. Его стихи — это поэзия гражданская, далекая от излюбленных мотивов «чистой поэзии».

— спрашивал поэт в стихотворении «Голос века» своего современника, пожелавшего отрешиться от мира и уйти в сферу, где царствуют «искусство и любовь». Предназначение поэта в глазах Аксакова — высокое, общественное предназначение. В ответ на дружеское послание H. М. Языкова поэт восклицал:

При всей резкости и решительности тона конкретный политический смысл стихов Аксакова чаще всего неопределенен и расплывчат. И все-таки лучшие стихи Аксакова привлекали к себе внимание и сочувствие Гоголя, Тургенева, Некрасова, Чернышевского и других выдающихся современников.

В 1856 году Некрасов писал Тургеневу: «Если будешь писать к Ивану Аксакову, спроси его, не хочет ли он дозволить мне перепечатать из разных «Московских сборников» его стихотворения». В «Заметках о журналах» за апрель 1856 го|да Некрасов перепечатывает два стихотворения Аксакова из «Русской беседы» («Усталых сил я долго не жалел...» и «Добро б мечты, добро бы страсти...»), называя их «превосходными», и добавляет: «Давно не слышалось в русской литературе такого благородного, строгого и сильного голоса». Через несколько месяцев и Чернышевский рекомендует эти стихи И. Аксакова тем, «кто хочет узнать «Русскую беседу» с самой выгодной стороны».

Иван Аксаков писал стихи в ту эпоху, когда николаевское самодержавие, упоенное своим мнимым величием, господствовало во всех сферах жизни, упорно отклоняло решение важнейшего для страны вопроса об отмене крепостной зависимости крестьян, давило и угнетало всякую живую мысль.

«Мы все возрастали, формировались и преуспевали под давлением внушительного страха как начала всякой премудрости, под бдительной ферулой и с вразумительной указкой в руках. Нам говорили: меньше думай и больше слушайся того, кто тебя старше и потому умнее; не верь всякой правде, чтобы не нажить беды, потому что и сама правда бывает двоякая: злая — от наущения дьявольского и добрая, которой поучайся от тех, кому подобает ее ведать; иной раз и ложь не перечит правде, даже ее заменяет, когда, как говорится, бывает она во спасение».

Реакция и деспотизм зашли в 40-е годы так далеко, что даже славянофилы — убежденные сторонники монархического строя и дворянских привилегий — довольно резко критиковали режим Николая I, считая, что правящие круги петербургской аристократии и бюрократии плохо заботятся о национальных интересах России. Со своей стороны, и правительство Николая I относилось к славянофилам с недоверием, преследовало их, запрещало их издания.

Особенно тяжелым стало положение в России после 1848 года, в период так называемого «мрачного семилетия», когда царское правительство, озлобленное и напуганное революционными выступлениями на Западе, еще туже зажало русскую мысль в полицейском кулаке. Еще более губительным и беспросветным стал неимоверный гнет самодержавия, исходившего из самодовольной уверенности в своей безграничной силе.

Чудовищная расправа над петрашевцами, арест Н. П. Огарева и H. М. Сатина, высылка И. С. Тургенева, политический надзор над А. Н. Островским, цензурный террор — это далеко не полный перечень репрессий, обрушившихся тогда на русское общество. Разгул правительственной реакции коснулся и славянофилов. В 1849 году подвергся заключению в Петропавловскую крепость и высылке в Симбирскую губернию Ю. Ф. Самарин. В его «Остзейских письмах» правительство усмотрело недозволенную мысль о том, что начиная с Петра I русское самодержавие действует только по внушению и под влиянием немцев. Тогда же был арестован и допрошен Иван Аксаков, в частных письмах которого, прочитанных полицией, были найдены опасные рассуждения о разрыве петербургской аристократии с народом. В 1852 году был запрещен второй выпуск «Московского сборника». Его редактор Иван Аксаков был лишен права редактировать какие-либо издания, а главные участники — Иван и Константин Аксаковы, Хомяков, Иван Киреевский — были отданы под полицейский надзор и получили распоряжение впредь проводить все свои произведения через Главное управление по делам цензуры (что равнялось запрещению писать). Еще раньше была признана «предосудительной» поэма И. Аксакова «Бродяга», и в связи с этим ее автору пришлось покинуть государственную службу. Если ко всему этому присоединить последовавшее еще в 1849 году официальное запрещение славянофилам носить бороду и национальную одежду, то их опальное положение в это время станет ясным до конца.

Николаевский режим и реакция 40-х годов неоднократно заставляли И. Аксакова — при всем консерватизме его социальнофилософских позиций — выступать со стихами, проникнутыми чувством самого горячего негодования и протеста. Репрессии, обрушившиеся на русское общество (и на славянофилов в том числе) после 1848 года, только усилили, обострили, довели до предела свойственные поэзии Аксакова обличительные ноты.

Поэт выступает страстным обвинителем порядка, при котором

и обличителем

Резкая критика и пафос отрицания постоянно звучат в стихах Аксакова, достигая иногда очень большой силы:

В своей ненависти к светскому Петербургу, к петербургской аристократии и бюрократии И. Аксаков доходит до весьма решительных призывов:

Эти строки публикуются впервые. В дореволюционной России они ходили только в списках. Конечно, сам И. Аксаков был достаточно далек от революционных призывов к свержению самодержавия и коренному преобразованию всего общественного строя России, но объективно такие стихи вели к самым широким и далеко идущим выводам.

Смысл жизни людей своего времени Аксаков видел в бескорыстном и самоотверженном служении обществу. Самое позорное — лень, бездеятельность, равнодушие к народным бедам:

Лучше «бури и ненастья», «мучительные дни», но только не «преступное бесстрастье», не «покой» («А. О. Смирновой»). Постоянно в стихах Аксакова возникает тема действия, борьбы, подвига.

После репрессий 1848—1849 годов он настойчиво требует:

Отсюда один из основных мотивов поэзии И. Аксакова — обличение бездеятельности, праздности рефлектирующей барской интеллигенции, оторванной от народа и способной сочувствовать ему лишь на словах:

Лирический герой многих стихотворений Аксакова — это своеобразная разновидность так называемого «лишнего человека»:

Подхватывая известные мотивы «Думы» Лермонтова («Печально я гляжу на наше поколенье...»), перекликаясь с некоторыми настроениями, нашедшими отражение в поэзии Огарева и Плещеева, И. Аксаков очень скептически характеризует дворянскую интеллигенцию своего времени, своей среды:

Конечно, между поэзией И. Аксакова и поэзией таких его современников, как Огарев и Плещеев, есть существенное, принципиальное различие. Поэзия Огарева и Плещеева, обличая и преодолевая пороки и слабости дворянской интеллигенции, в конечном счете, знаменовала движение русской общественной мысли к народу и революционной борьбе за его освобождение. В литературе Огарев и Плещеев от Лермонтова шли к Некрасову. Другое дело И. Аксаков. Его поэзия тоже развивалась в этом направлении, но шла окольными и во многом путаными тропами, чтобы где-то на полдороге заблудиться и зайти в тупик. И если Огарев и Плещеев видели и указывали выход для дворянской интеллигенции (революционная борьба, переход на сторону народа), то Аксаков такого выхода не видел, порвать со своим классом не мог и пути к народу не нашел. В его поэзии, естественно, получили исключительное развитие мотивы бессилия, душевного разлада, отчаяния и тоски. Негодование против николаевского режима, призывы к действию и борьбе повисали в воздухе. Ничего иного и не могло произойти с поэтом, связавшим свою судьбу с славянофильством.

Поэзия И. Аксакова — это безысходные раздумья, неразрешимые противоречия между верой и тягостным безверием, между идеалом и прозой жизни, это постоянные сомнения в своем призвании, сплошной диссонанс, безнадежно запутанный клубок противоположных настроений и переживаний:

«Опять тоска, опять раздор» называется одно из лучших стихотворений Аксакова. Так могли бы называться и многие другие его стихи.

Иногда скорбь и тоска приобретают у Аксакова особенно сгущенный, тяжелый характер. В таком настроении было написано известное стихотворение «Пусть гибнет всё...» — настоящий вопль отчаяния и разочарования, крик душевной боли:

Философским обобщением настроений безверия и скептицизма является большое стихотворение «После 1848 года», которому Аксаков придавал большое значение и которое вызвало недоумения и опасения в кругу семьи и друзей. Здесь он пытается подвести некие итоги событиям 1848 года. Итоги получились безрадостные. На Западе попытки народа завоевать свободу и счастье окончились полным крахом: «дряхлый мир не обновился вновь, и вера в нем последняя разбилась». С точки зрения славянофильской догмы (а ее в данном случае разделяет и И. Аксаков}, это естественно, так как Запад «счастья ждал от мудрости земной», то есть от социалистических учений. Но дальше И. Аксаков отказывается следовать за славянофильской ортодоксией, противопоставлявшей безбожному Западу религиозную Россию и уверявшей, что счастье, благо и свобода будут достигнуты на путях православия. Аксаков сомневается в плодотворности и религиозного учения (не думая, разумеется, отказаться от веры в бога), ибо оно сулит счастье только за гробом и утверждает, «что мертвым лишь блаженство суждено». На земле же религиозная мораль исповедует аскетизм, отречение, уход в пустыню или в пещеру. На земле счастье для людей, для страдающего человека невозможно. Так снова поэт погружается в бездну сомнений:

Приходится взывать к «неведомой нам» истине:

Изверившемуся, усталому, отчаявшемуся лирическому герою поэзии И. Аксакова остается одно: «невзрачный путь» повседневного труда при существующих условиях, мелких дел, честного исполнения государственной службы. В молодости он был полон более смелых мечтаний и даже слышал «далекий гром», зовущий на «жаркий бой», но все будто бы оказалось обманом:

Таков итог исканий лирического героя поэзии И. Аксакова, таково его «последнее слово». Как видно, протест против действительности заканчивается на деле примирением с ней, призывы к борьбе и подвигу обернулись разочарованием и утверждением «подвига червяка», обличение праздности и бездеятельности дворянской интеллигенции не пошло далее апологии мелких дел и терпения. Так поэзия Аксакова подошла к самоотрицанию, потому что невозможно поэтизировать и воспевать «подвиг скучный»; так поэт «подготовился» к полному приятию славянофильских догм и убеждений. Началась для него пора журналистской и публицистической деятельности на основе славянофильских взглядов, а с музой пришлось проститься. Она была своенравной и не хотела укладываться на прокрустово ложе мертворожденных теорий.

Лирика Аксакова — это поэзия возвышенная, высокого строя мыслей, чувств и слов. Характерно преобладание у Аксакова не элегической и не медитативной интонации, а декламационной, часто даже ораторской. В то же время в лирике Аксакова нет цельности, монолитности гражданской лирики предшественников. У Аксакова стихи гораздо более субъективны, в них нет логической четкости и строгой последовательности развития темы. Движение мысли идет осложненно, противоречиво; душевный процесс объединяет вместе очень различные состояния. Заключительные строки стихотворений Аксакова почти никогда не служат итогом, выводом из всего сказанного, а вносят лишь соответствующий штрих в образ душевных волнений и порывов.

С одной стороны, можно утверждать, что поэт воссоздает живой процесс мысли, конкретную психическую реальность. С другой, этот процесс — при всей его жизненности и субъективности — почти всегда предстает в очищенном, общем виде («26 сентября», «В тихой комнате моей...», «Странным чувством объята душа...» и др.).

Когда Я. П. Полонский в стихотворном послании Аксакову отождествил в своем адресате поэта и человека, Аксаков отвечал ему дружеской, но резкой отповедью:

Поэзия для Аксакова — «громкие звуки песнопенья», по возможности далекие от ежедневных, обиходных «страстей и мелкой суеты».

В литературе отмечалось, что в некрасовской лирике «нет разрыва между автором-поэтом и автором-человеком, живущим в обществе». Об Аксакове этого не скажешь. Он избегает проникновения в стихи житейских черт самого автора, а также непосредственных откликов на некоторые события его биографии: любовь, путешествия по России, встречи, разлуки. В его стихах очевиден разрыв между высоким поэтическим служением и сферой быта Ивана Аксакова, человека определенного круга и чиновника. Правда, этот разрыв то и дело нарушается вторжением душевного беспокойства поэта, но тем не менее в целом стихи Аксакова сохраняют определенную приподнятость и отрешенность от быта. Не случайно поэтическое «я» часто переходит у него в «мы». Такие черты аксаковской поэзии ведут к преобладанию интеллектуальной лексики, как бы освобожденной от обиходной, житейской окраски.

В данном случае речь шла о принципиальных особенностях аксаковского стиля, а не о прямых недостатках в его творчестве, которых, без сомнения, немало. Это и негибкость, неточность, невыразительность отдельных строк и стихотворений, многословие, известная умозрительность.

Точности ради надо отметить, что среди стихотворений Аксакова 1845—1847 годов попадаются как исключения пейзажные зарисовки, сюжетные новеллы, в общем, образцы той конкретно-бытовой, «объективной» поэзии («Очерк», «Дождь», «Capriccio»), которая в целом не характерна для Аксакова. Но для того чтобы по-настоящему узнать Аксакова как бытописателя и пейзажиста, есть материал гораздо более полный и выразительный.

Если в своих стихотворениях Аксаков создал неприкрашенную картину душевных исканий, порывов и мук людей его поколения и, в основном, его среды, то в поэме «Бродяга» (сам автор назвал ее «очерком в стихах») он стремился раскрыть основы жизни, которые виделись ему в крестьянстве.

Впервые в крупном поэтическом жанре (да и вообще в своем творчестве) Аксаков обратился к народному быту в «Зимней дороге» (1845). Это произведение (его трудно назвать «поэмой», учитывая, как своеобразно оно построено) имеет подзаголовок «Licentia poetica» («Поэтическая вольность»). В нем нет единства, оно, действительно, совершенно «вольно» объединяет отдельные воспоминания автора, отголоски событий, отзвуки дум и мнений, приписывает различным персонажам его гражданские монологи и лирические признания. Внешне «Зимнюю дорогу» скрепляют споры западника Ящерина и славянофила Архипова. Ящерин — особенно искусственно составленный характер. С одной стороны, в его речах обнаруживаются незаурядная смелость, далеко идущая последовательность мыслей, в том числе и таких, которые не могли быть пропущены цензурой при печатании «Зимней дороги». Ящерин для Аксакова, таким образом, своего рода «идеолог» определенного, чуждого поэту направления. Но, с другой стороны, по своему поведению и иным речам это банальнейший «светский человек», боящийся опоздать на именины или пропустить какое-либо другое развлечение, полный глупейшей барской спеси и почти карикатурно бестактный с крестьянами.

«Зимняя дорога» — самое славянофильское и одно из самых слабых произведений Аксакова-поэта. Однако необходимо особо отметить, кроме отдельных интересных мыслей и метких строк, реальную картину крестьянской бедности на последних его страницах. «Зимняя дорога» заканчивается женским воплем в избе, где остановились проезжающие Архипов и Ящерин: только что вернувшийся сын хозяина привез известие о том, что на ближайшее время назначен очередной рекрутский набор.

Картины бедности и горя многозначительно перебиваются финалом: проезжающие садятся в повозку и лакей кричит ямщику: «Ну, валяй скорее, господа не скупые, едут на праздник, будет тебе и водка!» Но в «Зимней дороге» всего лишь собраны эмпирические наблюдения над крестьянским бытом и не сделана хотя бы слабая попытка подойти к обобщающему взгляду на народную жизнь. Да и не мудрено. Когда писалась «Зимняя дорога», Аксаков еще далеко не полно и не очень ясно представлял себе эту жизнь.

Тогда же, когда запас его собственных впечатлений значительно обогатился, он принялся за выполнение необычного для второй половины 40-х годов по своей смелости замысла: написать поэму, широко, многосторонне отражающую крестьянское житье. «Очерк в стихах» «Бродяга» создавался в 1846—1850 годах. Он не был закончен поэтом. Есть основания считать, что некоторые завершенные части до нас не дошли или, во всяком случае, до сих пор нигде не обнаружены.

Слово «бродяга» в названии аксаковской поэмы лишено той несколько пренебрежительной стилистической окраски, которая часто ему свойственна в современном языковом обиходе. В данном случае «бродяга» — тот, «кто произвольно, без права и письменного вида покинул место оседлости, жительства, службы, скитаясь на чужбине» (В. И. Даль. «Толковый словарь живого великорусского языка»). Короче говоря, у Аксакова это беглый крестьянин. Побеги крестьян в крепостной России были широко распространенным явлением. Аксаков по роду своей службы отлично знал причины и обстоятельства побегов. В его поэме не только главный герой Алешка, но и другие крестьяне — беглецы. Причем побеги нигде не беспричинны (наименее определенна причина как раз у самого Алексея). Всякий раз им дается конкретная мотивировка: нищета, невозможность прокормить семью трудом на земле, притеснения со стороны власть имущих.

В марте 1849 года поэмой заинтересовались николаевские жандармы. Арестованному III Отделением по другому поводу Аксакову в числе вопросов был задан и такой: «Объясните, какую главную мысль предполагаете Вы выразить в поэме Вашей «Бродяга» и почему избрали беглого человека предметом сочинения?» Аксаков отвечал: «Отчего выбрал я бродягу предметом поэмы? Оттого, что образ его показался мне весьма поэтичным, оттого, что бродяга, гуляя по всей России как дома, дает мне возможность сделать стихотворное описание русской природы и русского быта в разных видах; оттого, наконец, что этот тип мне, как служившему столько лет по уголовной части, хорошо знаком. Крестьянин, отправляющийся бродить вследствие какого-то безотчетного влечения по всему широкому пространству русского царства (где есть где разгуляться!), потом наскучивший этим и добровольно являющийся в суд, — вот герой моей поэмы».

Наряду с тактическими моментами (Аксаков, например, упорно обходит в своем ответе то обстоятельство, что крестьянские побеги противозаконны, не обсуждает их причин) здесь, бесспорно, есть сведения, заслуживающие доверия. В частности, выбор бродяги главным героем поэмы, действительно, давал простор свободно строить сюжет, создавать «очерк в стихах», включающий разнообразные стороны народного быта и родной природы. Интересно, что в основу сюжета «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов также положил скитания по свету героев поэмы.

В «Бродяге» крестьянская жизнь показана в бытовой конкретности, в богатстве и точности реальных картин. Аксаков создает произведение подлинно эпического размаха. Совершенно очевидно, что поэт испытал на себе воздействие «натуральной школы» в литературе и того «дельного направления» в поэзии, которое с такой силой и страстью утверждал В. Г. Белинский. Реализм, высокая гражданственность, социальная содержательность — основные общие тенденции литературного процесса — коснулись и поэзии И. Аксакова.

Аксаков чуток к новейшим завоеваниям русской поэзии. Он стремится скреплять ход сюжета узлами реалистических мотивировок. Когда нужно, например, объяснить новый побег Алексея, сообщается прежде всего об усиленной деятельности исправника в поисках беглых ради обещанной награды:

Поведение героев постоянно определяется обстоятельствами внешнего порядка, а не одной лишь личной волей. Аксакову вообще важна не только индивидуально-психологическая сущность характеров (здесь особое внимание обращено на последовательное раскрытие душевной жизни Алексея и Параши), но и многосторонняя общественная их обусловленность. Поэтому дорога, скажем, такая деталь, показывающая в герое черты общекрестьянской психологии: убежавший из села Алексей просыпается после короткого отдыха в лесу. Что делать? Куда направить путь? Но вот он замечает около себя белый гриб, «здоровый и добротный»:

В психологических портретах автор стремится преодолеть однолинейность. Первая встреча с подрядчиком Федотом Кузьмичем, пройдохой и жуликом (кое в чем предваряющим, как, кстати сказать, и вся глава «Шоссе», некрасовскую «Железную дорогу»), показывает его с неожиданной стороны:

Пейзаж в поэме слит с народным бытом, окрашен отношением к природе сельского жителя:

В «Бродяге» поэтически намечено определенное принципиальное понимание народного характера. Сам Алексей — это и есть в значительной степени, при всех отклонениях и предрассудках, воплощение подлинных черт народа. Труд — необходимость и труд — радость, неизменная приверженность к труду — коренное положительное качество крестьянина. Ища оправданий своему побегу, Алексей рассуждает:

Став каменотесом, «он работой веселится, сила бодрая спора!».

Чувство единения с родной природой, восприятие ее как самой естественной, самой привычной сферы жизни — один из залогов здоровья, «нормальности» крестьянского быта. Другой залог — своеобразная и сильная поэзия народа, стихия фольклора, живущая в душе крестьянина. Ее присутствие передается в поэме, например, рассказом о песнях, которые пел Алешка, фольклоризированным распевом «Погони».

Когда впоследствии Некрасов обратился к положительным основам крестьянской жизни — скажем, в поэме «Мороз-Красный нос», — у него определились те же черты, что и в «Бродяге»: труд, природа, любовь, стихия своеобразной поэзии. Тем не менее принципиальные разногласия в понимании народного характера и народной жизни выявились в стихах Аксакова и Некрасова во многом уже в 40-е годы. Отметим особо хотя бы следующее обстоятельство. Крестьяне у обоих поэтов религиозны. Но если для Некрасова религия представляет собой опасный предрассудок, опору темных сторон жизни (ведь и во «Власе» нисколько не одобрен избранный героем путь, он вовсе не признан истинно верным и разумным), то для Аксакова это — могучая нравственная сила, светлая основа народной жизни (достаточно вспомнить, как описана молитва Алексея в главе «Шоссе»). Поэту приходится скорбеть о том. что к словам молитв привыкнуть «сумели люди и смысл из памяти изгнать». Некрасов отвергает религию, Аксаков мечтает о росте религиозных чувств в народе.

Своеобразный подход к крестьянской теме ничуть, однако, не связан у Аксакова с сознательной идеализацией жизни, с нарочитым стремлением рисовать картины идеального существования. Поэт стремится к объективности и полноте рассказа. Убежденный в превосходстве крестьянского «мира», он тем не менее показывает, например, растущие узы товарищества и взаимопомощи в рабочей артели. Изображая мирскую сходку, Аксаков не умиляется и не лепит благостных образов прямых глашатаев божьей мудрости. Он стремится не скрывать и народные беды (особенно характерны в этом смысле рассказы беглых строителей шоссе). Однако стоит только сравнить стихи Некрасова 1845—1854 годов с «Бродягой», как становится очевидным, насколько далеки аксаковские описания от того, чтобы выразить полную меру народных страданий.

Это обстоятельство прежде всего объясняется тем, что эпизоды жизни крестьян у Некрасова всегда выражают собой основной социальный конфликт крепостной деревни — между помещиками и их приспешниками и угнетаемыми крестьянами. В «Бродяге», несмотря на некоторые многозначительные сцены и детали, такой конфликт не определен. Помещики здесь вообще отсутствуют, если не считать нескольких упоминаний в главе «Новый побег». Аксаков полон неприязни к искусственно поставленной поверх крестьянского «мира» сельской бюрократии, к чиновничеству (глава «Бурмистр»). Бурмистр запрещает Алексею жениться на любимой девушке, он вступает в темные сделки с волостным начальством. Но от этих и подобных им частных обличений очень далеко до того, чтобы открыть самую суть социального антагонизма в деревне, что было с такой силой сделано Некрасовым. «Самый принцип борьбы и социального антагонизма определяет собой в поэзии Некрасова все его оценки», — отмечал В. В. Гиппиус. «Крепостническое поместье Некрасов показывал с точки зрения ненавидящего бар мужика»,— так определял основную особенность некрасовского раскрытия крестьянской темы А. Я. Максимович.

Оттого поэзия Некрасова глубоко драматична. Он — «поэт обнаженных противоречий». Любое стихотворение 40—50-х годов о крестьянах трагично уже по самой сюжетной ситуации («В дороге», «Огородник», «Тройка», «В деревне» и др.). Если в «Бродяге» картины природы вносят ноту просветляющей гармонии, то здесь они, напротив, нагнетают ощущения тоски и горя. У Некрасова этих лет нет ни одного умиротворенного, светлого пейзажа (ср. «Перед дождем». «Псовая охота», «Несжатая полоса» и др.). После некрасовского разговора «двух старушонок» кажутся наивными нелживо описанные горести аксаковской Параши. Конечно, дело здесь и в степени таланта. Но не только в ней.

Иван Аксаков понимает несправедливость крепостного права. «Крестьянин, обрабатывающий землю, крестьянин, для которого она единственная мать и кормилица, более меня имеет на нее прав». Это для него бесспорно. Но последовательности и ясности социальной позиции у Аксакова нет. Конкретно-историческая социальная проблема нередко расплывалась под пером поэта Аксакова в извечную моральную проблему «людского неравенства». Точные жизненные наблюдения вели к слишком общим и абстрактным выводам.

Правда, вера в нравственную природу жизненных конфликтов и в возможность найти такие же пути, чтобы их избежать, проявляется у Аксакова не в нарочитой морализации, не в примитивном разделении всех событий и лиц только на «добрых» и «злых». Для этого Аксаков слишком умен, хорошо представляет себе истинные размеры существующего зла и слишком привержен известным ему фактам действительности. Но если внимательно разобраться в том, как понимает он конечные причины хорошего и дурного в жизни, которую показывает, то, как очевидно, всегда читатель подводится к толкованиям морального порядка, к моральному суду.

В «Отрывках из последующих глав», датированных 1850 годом, Аксаков рисует мрачные картины города:

Но, с гневом и болью говоря об отвратительных сторонах жизни, Аксаков постоянно ищет их причины в области личной нравственности. Вот как рассказывает он о кабацком завсегдатае:

Зловещая власть кабака не представляется закономерным и неизбежным следствием существующего социального уклада. Здесь сам кабак оказывается одним из источников, первораспространителей нравственного зла. Налицо разительное расхождение с некрасовскими стихами тех же лет «Вино», «Пьяница». Оно так же очевидно, если сравнить героиню стихотворения Некрасова «Еду ли ночью...» с аксаковской Груней:

Падение женщины здесь не выступает как трагический результат народной нищеты; в аксаковском описании есть определенная единичность, заставляющая винить в исходе событий «парня», «родных», наконец, самую Груню.

Создавая «Бродягу», Аксаков придавал большое значение поискам своеобразных выразительных средств, работе над стихом поэмы. Еще С. А. Венгеров мимоходом отмечал, что стих ее во многих случаях близок позднейшему некрасовскому:

В наши дни писал об этой близости К. И. Чуковский. Однако он решительно отказывает такому совпадению в каком бы то ни было принципиальном значении, приравнивая его к приводимым тут же близким примерам из Жуковского и других поэтов. Но ведь в «Бродяге» для истории поэзии важен не ритмический склад сам по себе (хотя и ритмически, и по отсутствию рифмы стих «Бродяги» ближе к стиху «Кому на Руси жить хорошо», чем все другие параллели, приводимые К. И. Чуковским), здесь всего более важно то, что такой стих впервые применен Аксаковым к изображению крестьянской жизни в крупной эпической форме. Таким образом, стих «Бродяги», независимо от того, повлиял он прямо на некрасовский или нет, лежит в общем русле наиболее плодотворных поэтических исканий середины века.

Если продолжить сравнительный анализ подходов к крестьянской теме в поэзии, то надо отметить у Аксакова полное отсутствие столь важных для Некрасова сказовых форм, вообще, слабую характеристичность диалогов. Очень скупо представлено в «Бродяге» просторечие. Для народного языка в поэме Аксакова более свойственны, пожалуй, преображение в духе «высокого» фольклора («Погоня»), а также исконно славянские формы:

Поэма «Бродяга» осталась незаконченной, хотя Аксаков прожил после того, как оставил работу над ней, около четырех десятилетий. Как дальше должны были развиваться события в поэме? Как предполагал завершить ее автор?

Кое-что в этом отношении нам уже известно из ответов Аксакова III Отделению. Важен отзыв Гоголя о поэме (1850). Его приводит С. Т. Аксаков в письме сыну Ивану, не комментируя и не оспаривая содержащихся здесь предположений:

«Вчера прочли Гоголю также и твои письма. После твоего отзыва о «Бродяге» он сказал: «От него самого зависит, чтоб «Бродяга» имел не временное и не местное значение. Все подробности, вся природа, одним словом, всё, что окружает бродягу, у него сделано превосходно. Если в бродяге будет захвачен человек, то он будет иметь не временное и не местное значение. Надобно показать, как этот человек, пройдя сквозь всё и ни в чем не найдя себе никакого удовлетворения, возвратится к матери-земле. Иван Сергеевич именно это и хочет сделать и, верно, сделает хорошо».

Быть может, Аксаков на самом деле хотел показать неизбежность возврата крестьянина с неиспорченной, здоровой натурой к земле, к сельскому «миру». Для того чтобы закономерно подвести к такому выводу, поэту надо было в какой-то мере осудить уход Алексея. По-видимому, давалось это осуждение Аксакову с трудом. В написанных главах оно высказывается очень редко и очень бегло. Наиболее определенно это сделано в следующих стихах:

Интересно, что в другом рукописном варианте эти строки заменены иными, в общем свободными от порицаний герою.

Поэма, по сути дела, прервалась тогда, когда надо было наконец так или иначе развернуть авторский суд над героем, когда надо было вернуть его в село или окончательно утвердить право на побег. Ясного авторского суда в «Бродяге» нет. В настоящем своем виде этот «очерк в стихах» представляет собой поэму о страстном стремлении крестьянина жить и трудиться «на воле, по охоте», о любви его к воле. Вероятно, именно оттого, что слишком очевидной и естественной была в поэме безудержная радость беглого Алешки, Аксаков снял в «Московском сборнике» 1852 года ряд таких мест («Побег», V—VII; часть главы «Шоссе», рассказывающая о радостном труде Алексея, и др.). Кстати, это не помешало министру просвещения Ширинскому-Шихматову в докладной записке царю о первой книжке «Московского сборника» (1852) писать, что И. Аксаков изображает в таком свете похождения бродяг, что они «могут неблагоприятно действовать на читателей низшего класса».

Вечная борьба многообразных жизненных впечатлений и разъедающих сомнений, стремление доискаться смысла, причин в самих событиях жизни и неспособность вполне довериться объективному ходу жизни, цеплянье за догмы славянофилов и их круга и одновременно неприязнь к догмам — все это заставляет говорить о духовной драме Аксакова-поэта, так и не пришедшего к единству убеждений, к цельности взгляда на действительность. Свою молодость, ту пору, когда он писал стихи, Аксаков провел в тяжелых сомнениях и метаниях.

Для его ближайшего окружения характерно принципиальное и упрямое следование догмам социального, морального, религиозного и иного порядка, вопреки жизни, ее историческим путям и законам.

Всеми своими достоинствами — критикой николаевского режима, обличением и разоблачением дворянской интеллигенции, реалистическими картинами народной жизни в «Бродяге» — поэзия И. Аксакова обязана тому, что она во многом отступает от славянофильского правоверия и следует за самой жизнью.

Лев Толстой однажды сказал: «Я люблю Аксакова. Его порок и несчастье — гордость, гордость (как и всегда), основанная на отрешении от жизни, на умственных спекуляциях. Но он еще был живой человек» (письмо к А. А. Толстой, 1865).

Так и Аксаков-поэт дорог и интересен нам, когда в его стихах слышен голос «живого человека» его поколения. Эта связь поэта с временем сделала его поэзию явлением, достойным занять свое место в истории русской литературы.

А. Дементьев, Е. Калмановский