Стихотворения и поэмы

Сиял, безоблачен, свод неба голубой,

На полдень солнце становилось.

Ни звуков, ни речей: палит и пышет зной,

Всё будто спит иль притаилось.

Жара и тишина! Манит издалека

Безмолвный лес прохладной тенью;

Катилась медленно ленивая река,

Послушна вечному стремленью!

Крутого берега белеется отвес,

Водами вешними обмытый;

На нем село; за ним, подале, виден лес;

Внизу копытами изрытый

Песок; вверх от реки ползут на косогор

Дорожек узкие извивы,

А там отлогий скат, за ним лежит простор

И всё луга, луга да нивы!..

Благоприятный день! крестьяне дорожат

Такими днями сенокоса,

И ни души в селе! разбросаны лежат

Телеги, снятые колеса,

Да по плетню кой-где развешано белье,

Под ним разостланы полотна.

Но тихо всё кругом, и всякое жилье

Глядит так сонно, так дремотно!

Томит безветрие. Луч солнца на песке

Так горячо, так ярко блещет...

Лишь изредка порой послышится в реке,

Как будто кто, купаясь, плещет!..

Запел петух, другой. Окрестных деревень

Поочередно, друг за другом,

Пропели певуны. На половине день,

Пора труды сменять досугом!..

Да вот они! Из-за холмов

Несутся глухо гул и ропот,

И слышен в поле дружный топот

Под лад ступающих шагов.

Домой косцы спешат собором

И, песню подхвативши хором,

Поют:

«Ивушка, ивушка, зеленая моя,

Что же ты, ивушка, не зелена стоишь,

Или те, ивушку, солнышком печет!

Солнышком печет, частым дождичком сечет,

Под корешок ключева вода течет!..»

Тянулся долго звук последний

И стих. Слышнее голоса

И говор стали; вот коса

Сверкнула вдруг из-за соседней

Опушки леса; две... три... пять...

Все... песня грянула опять!

«Ехали бояре из Нова-города,

Срубили ивушку под самый корешок,

Стали они ивушку потесывати,

Сделали из ивушки два весла,

Два весла, третью лодочку;

Сели в лодочку, поехали домой,

Взяли, подхватили красну девицу с собой!..»

Слетела с шумом стая птиц,

Всё ожило. Косцы отрядом

Идут; с их загорелых лиц

Обильный пот катится градом;

Но вот у самого села

Вдруг песня дружно замерла.

Кричат мальчишки: «Наши, вота!»

Собачий лай, скрипят ворота,

И всяк торопится домой

К избе утоптанной тропой!

Все по домам. Обедает село.

Но прост обед и длится понемногу,

И скоро, встав и помоляся богу,

Усталые заснули тяжело.

Не спал один. Забившись в клеть пустую,

Лежал да думал парень молодой...

Об нем-то вам я ныне повествую,

Об нем рассказ правдивый и простой.

Что ж он, каков? Лицом не очень смуглый,

Рост семь вершков и подбородок круглый,

Нос невелик; особенных примет

Не указал бы паспортный билет.

Темноволос; лет двадцать; худ немножко,

Матвеев сын и звать его Алешка!..

Но парень был он знатный, хоть куда,

И песни петь любил на хороводах,

Сказать словцо веселое на сходах

И с девками шутить... Да вот беда:

К крестьянской он не прилегал работе,

На барщине гнела его тоска:

Не так ему, на воле, по охоте

Желалося добыть себе куска!

Хоть дома жил он тихо и нессорно,

Да всё не то, всё как-то не просторно,

А за селом, куда ни взглянет взор,

Какая даль, какой лежит простор!..

И он любил — народною молвою —

Знакомиться с далекою Москвою...

«Ведь вот же мне, — он говорил тайком, —

Не привелось родиться ямщиком!

Чего здесь ждать? кого? какого черта?..»

И он ходил просить себе паспорта!

Нет, говорят, ты лишнее тягло,

Женись, пора! Вишь, ждет тебя Аксютка...

Бурмистр упрям. Как быть? плохая шутка!..

И темное в нем чувство залегло!..

Что ж думал он, о чем? О том, что на ночь

Ему вечор сосед — хромой Степаныч —

Рассказывал про подвиги свои:

Он «в склонности к побегам был замечен»,

Иль, попросту, он бегал раза три,

Был всякий раз за это много сечен

И наконец вернулся изувечен,

Всегда на спрос ответствуя судей:

«Зачем бежал?..»

— «По глупости своей!»

Но сам бежать Алешка не хотел.

«Нет, — думал он, — бежать из дому стыдно

И не с чего... Хоть иногда обидно

Бывает нам, да уж таков удел!

Оно, конечно, в пятницу намедни

Бурмистр Корнил грозил мне: «Выкинь бредни!

Эй, не дури, ты благо не женат,

Забрею лоб, и будешь ты солдат!»

Да смирно жить, так гнать не станут больно,

А здесь отец-старик... И то сказать,

Давно господь прибрал старушку мать,

А у отца нас без того довольно...

Добро б еще с Парашкой под венец!..

Эх, хороша! да скуп ее отец!..»

С Парашкою? так вот еще причина!

У молодца другая есть кручина?..

Что грех таить! Была зазноба!

Один ли он, иль, может, оба,

Но верно то, что всякий раз,

Когда они сходились вместе,

Ему всё мнится о невесте,

Она с него не сводит глаз,

Бывало, в праздник под навесы

Присядут девки на скамьи —

Кругом их парни и повесы

Одной деревни и семьи;

И тут-то к слову, прибауткой,

Она его заденет шуткой,

И долго, долго ходит смех,

И он доволен, пуще всех!

И не насмотрится, бывало,

Да и сама Параша знала,

Что благость к ней господь явил,

Ее красой благословил!..

Зато Алешку и досада

Брала угрюмая не раз.

В Параше был ему отказ;

«Что ж, — думал он, — чего мне надо?

Что ж даром я крушу себя?

Зачем, куда суюсь без спросу?..

Не насмотрюсь на эту косу,

Не налюбуюсь на тебя,

На поступь ли твою павлину,

На грудь, на шею лебедину

Да, что меня с ума свели,

На очи бодрые твои!..»

Но вот уж всё в глазах мешаться стало:

Парашка, клеть, Степаныч и Корнил,

Дрема сильней и крепче налегала,

И сон его тяжелый полонил.

Жар свалил. Повеяла прохлада.

Длинный день покончил ряд забот;

По дворам давно загнали стадо,

И косцы вернулися с работ.

Потемнеть заря уже готова;

Тихо всё. Час ночи недалек.

Подымался и улегся снова

На закате легкий ветерок!..

Говор смолк; лишь изредка собачий

Слышен лай; промолвят голоса...

Пыль слеглась; остыл песок горячий,

Пала сильно на землю роса.

По краям темнеющего свода

Тени все, широкие, слились:

Встретить ночь готовится природа;

Запахи отвсюду понеслись.

В тишине жизнь новая творится:

Зрячею проснулася сова,

И встает, и будто шевелится,

И растет, и шепчется трава!..

Где ж крестьяне? День работав бодро,

Все теперь за ужином они:

Толк идет, чтоб устояло вёдро,

Чтоб еще продлились эти дни!

Нет, уж дождь их к утру не разбудит,

Облака давно сбежали прочь!..

Что за вечер!.. И какая будет

Теплая и месячная ночь!

Всходила ль луна на простор голубой,

Блистали ли звезды ночною порой

И свет серебристый на холмы и на дол,

На избы и клети, на улицу падал, —

Деревня не скоро уляжется спать,

И старый, и малый выходят гулять!

На небо, на звезды, на месяц полночи

Без устали смотрят, любуются очи,

И, став на дороге веселой толпой,

Ведет хороводы народ молодой.

При месячном блеске сменяются лица,

За девицей парень, за парнем девица,

И песни поются почти до утра,

А с утром работы настанет пора!..

Где ж парень удалый, Алешка-повеса? —

Поодаль, на лавке, под сенью навеса,

Щекой прислонившись к руке, он сидел

И долгие, долгие песни он пел...

Он пел про тоску, про злодейку-кручину,

Про молодцев добрых, лучину-лучину,

Про белые снеги, про темную ночь,

Про девицу-душу, отецкую дочь,

Он пел про село, про знакомое горе,

Про дальнюю степь, незнакомое море,

Про Волгу-раздолье, бурлацкий привал...

И без вести к утру Алешка пропал!..

Пошел бродить Алешка по полям,

По рвам, лесам да по глуши безвестной.

Свободен он, себе не верит сам...

Везде простор под твердию небесной!

И, полон весь отваги молодой,

Без устали, без мыслей, без оглядки

Он долго шел, покуда стих душой, —

И в голову полезли чередой,

Назло ему, и мысли и догадки:

И честно ли, к добру ль иль не к добру?

Что скажут там, как встанут поутру?..

Подумал он: что ж, разве я иду

На промысел лихой, как душегубец?

Не тать же я, не вор, не празднолюбец,

Не от труда, а к новому труду!

На честный труд, на вольное терпенье!

Себя я сам работой прокормлю...

Эх, господи! храни мою семью,

Будь в помощь мне, прости мне прегрешенье!..

И от души как будто отлегло.

Оборотясь, взглянул он на село

(В ту сторону: его не видно было,

Его давно уж темью обложило);

Перекрестясь, тихонько он вздохнул,

Миг постоял, потом рукой махнул,

И снова в путь, куда тоска умчала,

Но тверже шаг и крепче воля стала!

Вперед к меже, где сходятся уезды!

Вперед, вперед, пока хватает мочь!

Верст семь прошел — и закатились звезды,

Еще верста — и побелела ночь!

Весь дол притих. И облегла, пылая,

Полнеба вдруг румяная заря,

И ожил дол, от края и до края

Весь золотом и красками горя!

И, тварью вмиг наполнившись живучей,

Уж воздух весь сверкает и жужжит,

И солнца луч, пока еще нежгучий,

В воде росы дробится и дрожит.

Проснулася, зареяла, запела

На все лады певучая семья;

Но дремлет лес: без ветра заалела

И стала днем недолгая заря!

Но вот и он: и, закачав листами,

Он пробежал шумящими струями,

И в чаще смолк меж листьев и ветвей,

И длинные зашевелились тени...

И по теням, ища приветной сени,

Шел, близ дерев, усталый Алексей.

Чем дальше в даль, тем солнце было ярче,

Земля пыльней и суше, воздух жарче.

Вот и межа! «Нет, надо отдохнуть!

Намаешься: ведь долог, длинен путь!»

Он влево взял: там меж горы и леса,

Под сению ветлового навеса,

Шумела речка. К ней он поспешил,

Воды испить хотелось груди жадной

И пот и пыль обмыть в струе прохладной, —

И весело он в речку соскочил!

Оделся вновь и, помолясь на небо,

Он из мешка достал краюху хлеба.

Куда ж идти? Туда ль, где солнце всходит?

Туда ль бежать, куда оно заходит?

Перед собой, с краев и позади,

Везде простор, куда ни погляди!

Где ж лучше жить? Как тут обдумать здраво?

Губернии налево и направо!

В какой из них работы не найти?

Расскажут, чай, кто встретятся в пути!

Хоть сторона и не совсем знакома —

Всё Русь да Русь, везде ты будешь дома!

Позавтракав и помоляся богу,

Сквозь сучья в лес он проложил дорогу:

Ему б уснуть часочек или два!

Вот видит он: хорошая трава!

Какой травы, подумал, не жалеют!

Иль брезгают? иль, может, не умеют?

Долой зипун! Нагнулася она

Под ношею нелегкой зипуна.

Повис зипун, земли едва касаясь,

Но ближе к ней и ближе наклоняясь;

И смял траву, прилегши, Алексей;

Прижал зипун всей тяжестью своей,

И так заснул, что гром его — уверен! —

Не пронял бы!.. И спал он до вечерен.

Клонилось солнышко за гору,

Работа легче, жар слабей.

Кто спит теперь, об эту пору?

Вставай, ленивец Алексей!

Крестьяне все трудились ныне:

Ты в поле не был, не пахал,

Не побродил по десятине,

Косой железной не махал!

Такому парню не пристало

Лежать, коль бодрствуют отцы!

Что спишь? Иль ночи было мало?

Иль напролет душа гуляла

До бела утра с молодцы?

Проснись, вставай, примись за дело!

Оставить нежбу не пора ль?

Иль будешь ждать, чтоб солнце село,

И дня пропадшего не жаль?

Проснулся он как будто спозаранку,

Глядит вокруг; и видит Алексей

Травы испод, и влажную изнанку

Пушистых листьев, корни стебелей.

В траве сверлит, чирикает, стрекочет,

И возится, и суетно хлопочет

К нему всползти на шею муравей.

И взор его в траве невольно бродит,

Сквозь чащу в даль зеленую уходит...

Распуталась, раздвинулась трава...

И видит: гриб! приземистый и плотный,

Прирос ко мху, здоровый и добротный,

Темнеется, за ним другой... и два!

Так, белый гриб! эх, тетушке Матрене

Его б отнесть! Но к тетушке Матрене

Не близок свет!.. И быстро он вспрыгнул...

Пора идти и к цели путь направить;

Надел зипун и кудри отряхнул...

А что ж грибы? нельзя же их оставить!

И, завязав их бережно в платок,

Он зашагал и скоро был далек.

Корнил, бурмистр, ругается,

Кузьма Петров ругается,

И шум, и крик на улице,

Три дни прошло, Алешки нет,

Пропал Алешка без вести.

Денечка три повыждали,

И нынче лишь, ранехонько,

Кузьма Петрович, староста,

Сказал о том Демьянычу.

Как взбесится Корнил-бурмистр,

Как замахал, задвигался!

Подай отца!.. Зовут отца.

Ох, тошно было старому,

Немало он кручинился;

Вещует сердце старое,

Что не бывать уж свиденью,

Алешке не ворочаться!

Его бранил, себя бранил,

Просил у бога милости,

Чтобы простил он блудному,

Чтоб вразумил безумного,

Не допустил бы глупого

До худа непоправного!..

Матвей Лукич! Ступай — зовут!

Ох, тошно горемычному!

Идти ему не хочется,

Ответ давать приходится,

Перед людьми позориться,

А тут, гляди, на улице

Как будто сходка целая.

Плетутся друг за дружкою,

Со всех концов сбираются,

Без зова созываются!..

Бабья-то сколько, господи,

Туда ж понатолкалося!..

Стоит себе Степаныч тут,

На палку упирается,

Молчит и не промолвится,

Лишь борода шевелится,

Ус только смехом дергает!..

Смекнул хромой, да прежде всех,

С Алешкой что поделалось,

Догадлив был он неспроста:

Его рассказы буйные

Мутили сердце молодцу!

Вишь, и ее нелегкая

Туда ж несет на сходбище:

Кузьмы Петрова, старосты,

Жена его, Пахомовна!

Какая баба тучная,

Какая баба сплетница,

Сварлива и назойлива:

Когда другой ругается,

Подругивать охотница!..

Пришел Матвей, пришел Лукич,

И слышит он укорные

Себе слова позорные:

Что сына он сберечь не мог,

Не вразумлял терпению;

Что миру провинился он,

Убавил им работника!

Такой-сякой и ты, и сын!..

Бурмистр Корнил ругается,

Кузьма Петров ругается,

А тут же и Пахомовна!

Не выдержал Матвей Лукич,

Вдруг на нее накинулся:

«Молчи ты, ведьма старая,

Вишь, отощала, постница!»

И гул пронесся хохота,

Смеются все над бабою,

Над бабою Пахомовной!

Махнул рукой бурмистр Корнил,

За земским шлет он старосту.

Велит писать скорехонько

В суд земский объявление.

Крестьяне все расходятся,

Да жаль им стало бедного

Отца Алешки старого:

«Что, старичок, кручинишься,

Грешна тоска пред господом;

Дал крест тебе он на плечи —

Неси его с терпением!»

Стоят ребята кучками,

Алешку вспоминаючи,

Плетутся толки разные,

Жалеют парни молодца,

А больше парней — девицы,

Но больше их и больше всех

Одна крушится девица...

Что, Парашка, молвишь?

Что? Пропал да сгинул!

Знать, любил некрепко,

Коль тебя покинул!

Что цветок весенний

Блекнет, опадает,

Плачет девка, сохнет,

Краса увядает!

День-деньской в работе;

Под вечер, убравшись,

Сядешь под навесом,

Локотком подпершись.

Локотком подпершись,

Смотришь на дорогу...

Подымает сердце

Старую тревогу!

Песню ли затянешь?

Не поется песня!

Прежнее вспомянешь?

Хорошо жилося!

Песню ли затянешь —

Он уж тут, приходит,

Парней созывает,

Хоровод заводит!

Кто статнее станом?

Ростом кто повыше?

Чей громчее голос

Слышен в хороводе?

Под окошком близко,

На пути широком,

Не пройдет, как прежде,

Будто ненароком!

В церковь ли бывало...

Где ж он, горемычный,

Силу молодую

По-пустому тратит?

Иль своя, знать, дома

Надоела доля,

Стосковалось сердце.

Расходилась воля!

Голод, чай, и стужу

Терпит он нередко,

Теплой нет одежи,

Денег ни полушки!

И тулуп овчинный,

Говорят, оставил!

Что ж он нас морочил,

Тешил да забавил!..

Ведают подружки

Грусть твою девичью,

Не затронут горя

Смехом по обычью.

Думают: пусть плачет,

Друга памятует;

Думают: не век же

Девка протоскует!

И гадают правду,

Правду о Параше:

Зацветешь с весною

Ты пышней и краше!

Замуж, с мясоедом,

Много вас повыйдет!

Женихов немало,

Избирай любого;

Матушкиной просьбой,

Батюшкиной волей

Ты с своею горькой

Распростишься долей!

Проворен земский; написав прошенье,

Понес его начальству на прочтенье.

«Написано? — сказал бурмистр, — ну, что ж?»

— «Сего числа и месяца и года,

Ананьина села, Хохлово тож,

Крестьянский сын Матвеев Алексей,

Примет таких, не учинив законно —

Противного, до солнечного всхода,

В ночь учинил побег, притом вещей,

Кроме одежи собственной своей,

Не сделав сносу; где ж он — неизвестно.

О чем прошу сей Земский суд покорно

Сие мое прошенье благосклонно

Принять, мне копию с него вручив,

Порядком надлежащим закрепив.

Ну, вот и всё!»

— «И дельно, и проворно».

— «Да что ж, Корнил Демьяныч, не впервой! —

Ответил земский, — трудимся посильно!»

Доволен он Корнильевой хвалой

И пальцы трет кафтанною полой,

Чернилами испачканные сильно.

Готова лошадь. В земский суд Корнил

Решился сам поехать с объявленьем

Да на базар, к купцу и с порученьем...

В телегу сел и пылью запылил!

Верст тридцать пять, не больше, от Хохлова

До ближнего лежало городка;

Об нем теперь я не потрачу слова;

Он был как все: гора, овраг, река,

Заставы нет, стена не облегала,

Не видно в нем конца или начала!..

Но издали, казалось, на горе,

Так тесно в нем дома, сады и кровли

Толпилися, приютно для торговли,

И в ясный день при солнечной игре

Кресты церквей горели и сверкали...

Но в городе все врозь они стояли,

Везде пустырь и вдоль его забор;

В средине — площадь, будка и собор,

И подле — дом, взамен другой огласки —

В два яруса, известной желтой краски!

Тот город был не старый и не новый;

А так себе. Вот взъехал; видит он:

Был где-то в церкви праздник; идут вон,

И всё народ служилый и торговый!

Вот, ускользнув от скуки деловой,

В ущерб казне и службе в проволочку,

Попа Кузьмы хорошенькую дочку

Следит в толпе приказный молодой!..

Приходит в суд. На лестнице, в передней,

Толпа крестьян, крестьянок и детей;

Кто так стоит, кто тут же, без затей,

Обедает. Вот волости соседней

Знакомые из ближнего села, —

А в комнате растворенные шкапы,

Столы, писцы, кругом бумаг охапы,

Бумаг, бумаг, бумагам нет числа!..

Его зовут. Чрез комнату проходит.

Чиновный люд глазами косо водит,

Едва взглянул письмоводитель сам,

Макар Фомич. Бурмистр в другую. Там

В усах, дородный, некогда военный —

Теперь в суде, — начальник преотменный

Подписывал бумаги за столом;

Он хорошо с бурмистром был знаком:

«А, старый плут! здорово, что такое?»

— «Да ничего-с, прошеньице пустое»...

— «Давай, давай, посмотрим!.. что, бежал?..

Эх, дурачье! Ведь хуже будет им же!»

И, взяв перо, он твердо написал

Год, месяц, день, и сбоку: «К таковым же!»

«Ну, брат Корнил! измучен, черт возьми!

Ну, веришь ли, день целый за работой,

Всё сам, везде свой глаз, своей заботой!

Беда, беда мне с этими людьми,

Как раз под суд, коль не мое уменье!..

Макар Фомич!.. Вот на тебе прошенье,

А книга, чай, где вписывать, пуста?..»

— «Пуста».

— «Ну, так! А явочных-то много?

Штук десять есть?»

— «Да будет и полета».

— «Ну вот, прошу!.. Приказываю строго,

Чтоб всё сейчас внести и записать,

Чтоб был во всем, как следует, порядок!..

Ну, видишь сам: ни шагу без оглядок!..»

Макар Фомич оставил их опять.

«Что, ваша милость, скоро ль к нам в Хохлово?»

— «Да скоро, брат, проездом из Соснова:

Дня через три туда отправлюсь сам,

А от тебя к сычевским господам;

Хоть и не рад: не больно хлебосольны!..»

— «Что так? Мы вашей милостью довольны...»

— «Ты говори!.. Да там, от них верста,

В лесу нашли израненное тело:

Убили, знать, какого-то скота.

Сын — жалобу, и завязалось дело!

Ну, здесь тебя держать я не хочу...

Что там у вас, не жнут?»

— «Покуда косим».

— «Так свидимся, прощай!..»

— «Прощенья просим!..»

Бурмистр тотчас к Макару Фомичу:

«Макар Фомич! Что, справиться нельзя ли

О купленном мной лесе воровском?..»

— «Обделано... списали и послали;

Ко мне ступай, я сам приду потом».

— «Иду, иду!..»

Доволен наш проситель;

Вновь за перо взялся письмоводитель:

Пошла писать! Так и строчит слова!..

Ну, мастер был, делец и голова!

Прямая дорога, большая дорога!

Простору немало взяла ты у бога,

Ты вдаль протянулась, пряма как стрел-а,

Широкою гладью, что скатерть, легла!

Ты камнем убита, жестка для копыта,»

Ты мерена мерой, трудами добыта!..

В тебе что ни шаг, то мужик работал:

Прорезывал горы, мосты настилал;

Всё дружною силой и с песнями взято, —

Вколачивал молот и рыла лопата,

И дебри топор вековые просек...

Куда как упорен в труде человек!

Чего он не сможет, лишь было б терпенье,

Да разум, да воля, да божье хотенье!..

А с каменкой рядом, поодаль немножко,

Окольная вьется, живая дорожка!

Дорожка, дорожка, куда ты ведешь,

Без званья ли ты иль со званьем слывешь?

Идешь, колесишь ты, не зная разбору,

По рвам и долинам, чрез речку и гору!

Немного ты места себе отняла:

Простором тележным легла, где могла!

Тебя не ровняли топор и лопата,

Мягка ты копыту и пылью богата,

И кочки местами, и взрежет соха...

Грязна ты в ненастье, а в вёдро суха!..

Но теперь, как солнца жгучий

Луч палит уж много дней,

Пылен твой песок сыпучий,

Неудобен для коней.

По большой дороге знойно,

Тень далекая, в лесу

Хоть копыту непокойно,

Легче ехать колесу.

Тихо; воздух без остуды

Душен, знойный. Листья спят.

По дороге камней груды,

Раскаленные, стоят:

Для того чтоб тем каменьем,

Раздробив его с уменьем,

Всю дорогу намостить

И тяжелый, твердый щебень,

Засадив в бока и в гребень,

Гладью цельною сплотить!..

Вот куда тебя отвага

Принесла на вольный труд:

Потаскушка, побродяга,

Ты опять, Алешка, тут!

После многих дней бродячих,

Песни звонко поючй,

На камнях засев горячих,

Под палящие лучи,

Сняв зипун, его, как знамень,

Он раскинул на сучки,

Тяжким камнем бьет о камень,

Молотком дробит в куски.

Вот с огромным, через силы, '

Камнем руки поднялись,

Посиневши, вздулись жилы,

Мышцы туго напряглись;

Тяжело приподнимает...

И, в ногах держа другой,

Быстро вниз к нему спускает,

Камни сшиблись, пыль взлетает!..

Откололся край большой,

Свежий, полный искр блестящих...

Так, по всей дороге там

Было много работящих,

Колотивших по камням!..

Вон столб на дороге согнивший торчит.

В нем выдолблен выем, там образ стоит,

И с кружкой, в надежде на щедрую ревность,

Сидит у подножья убогая древность —

Старик, и, завидев пылящих вдали,

Седую главу он склонил до земли,

Дрожащую руку протягивал тихо...

Посмотрит: давно уж промчалися лихо!..

Крестьянин проходит — копейку подаст,

Помещик проедет — ни гроша не даст!

Но как сюда Алешку принесло?

Каменья бить — его ли ремесло?

Прослышал он про ценную работу

(Красна цена! кого не заманит!);

Он в Дылдино, к подрядчику Федоту:

Вот так и так, желаю, говорит.

Федот Кузьмин, в одной косоворотке....

Пройдоха был! Дела большие вел,

Снимал кругом подряды в околодке,

Знаком был всем, в приятельство вошел

С соседними дворянскими тузами,

Им угодит — и сам-то с барышами!

Чуть взбесятся, он, боек и речист,

Докажет вмиг, что он и прав, и чист!

Зато его в том месте пресловутом

Любили все и чествовали плутом.

Хозяин к ним из немцев наезжал:

Тот всякий раз, толкуя про работу,

За бороду подрядчика трепал

И с милостью говаривал Федоту:

«Ты плут, Федотыч!..» (Был же он Кузьмин!)

Так у ворот, на лавочке один,

Скончав обед, досужною порою

Федот сидел с открытой головою,

И дочку он в руках своих держал,

И ласки пел девчонке-замарашке,

Сам в плисовых и в ситцевой рубашке...

И тут его бродяга наш застал.

«Эх, молод ты! не по тебе работа!

Силенки, чай, не хватит? иль займешь!..»

— «Да ты скажи, берешь иль не берешь,

А сил занять — уж не твоя забота,

Увидишь сам...»

— «Ну, ну, ступай, добро,

Вот прямо всё, к Холмам...»

— «Найти сумеем!»

— «Укажут там... А кликать?..»

— «Алексеем

Матвеевым».

Цена ж на серебро

Была рублей... наверно положений

Не знаю я, но медными с сажени

Он за двадцать и более считал.

Пришел в Холмы, и там ему приказчик

Вручил чурбан и молот, да образчик,

И место где, с камнями, показал...

И горячо, и бойко, так что любо,

Застукала Алешкина рука.

Работа шла, спорилася сугубо,

Вольна, ценна, в новинку и легка!

Часы труда так быстро пролетели!

Алешка встал, пошел; пристал к артели

Работников ближайших в тот же день.

Их было семь — всё больше деревень

Окрестных; но в числе том было трое

Нетутошних, инакого покроя;

Другая речь, и розная у всех.

«Отколева? — спросил один из тех,

Так худенький, невзрачный, востроносый,

Лет двадцати, такой беловолосый, —

Отколева?»

— «Да из-под Вязников.

Владимирский»...

— «Далече ль?»

— «Будет со сто»,

«Давно ль?»

— «Дней семь».

— «По паспорту иль просто?»

— «Так, сам собой, пошел да был таков».

— «Что ж, плохо, знать?»

— «Да так, житье постыло.

А ты отколь?»

— «Ну, я издалека,

Елабужский, починка Бугорка»...

— «По паспорту?»

— «Нет, — чтоб уж вправе было,

Так почитай, что я и сам бежал:

Наш голова за что-то осерчал

И посадить грозил на хлеб и воду

Дней на сорок. Я тягу; прямо в лес.

Вот с той поры и коловодит, бес!»

— «Так вот оно! Давно ли?»

— «Близко году».

— «И ладно всё?»

— «Сходило с рук пока,

Да скучно, брат. Хожу один; тоска;

И хоть опять на родину вернуться!»

— «Что скоро так? Дай вместе оглянуться!

Вдвоем-то нам чего не перемочь?

Набьем мошну, и выждем мы погодки»...

— «С товарищем? Пожалуй; я не прочь:

Ведь мы с тобой почти что одногодки!»

— «Как звать тебя?»

— «Меня? Матвей Сухих,

А по отцу родному Алексеев».

— «Ведь будто тезка! Сам, брат, я Матвеев,

Да, Алексей! Ну, а вон тех, других?»

— «У нас у всех здесь прозвища предивны:

По городам уездным нас зовут

Рабочие. Как раз услышишь тут:

Елабуга, Дорогобуж и Ливны,

Моршанск... Вон тут из Ливен мужичок,

К нам передом, раздвоена бородка,

Приземист, рыж... Ведь он и сам утек

От своего подальше околодка:

Безладицу, напасть им от опек

Послал господь. Он, бойкого десятка,

Достань билет фальшивый для порядка,

Да и уйди!.. Хороший человек!

Он в пристанях весною перегрузкой

Всё промышлял... Куда в работе дюж!»

К ним подошел тогда Дорогобуж,

В рубашке белой, шапке белорусской,

Худой, больной, безвременный старик,

Плешивый лоб, зуб редкий, кроткий лик.

— «Что, дедушка, ведь нашего он поля, —

Сказал Матвей, — своя пригнала воля»...

Тут спросы вновь, как водится, пошли

О том о сем, да из какой земли.

— «Ты здесь зачем? — спросил его Алешка, —

Иль камни бьешь? Вот, чай, наколотил!..»

— «Не смейся, брат! Набил себе немножко,

Елабуга намедни пособил...

Ведь дома что? Кто подати заплатит?

Семью корми; дочь замуж снаряжай;

А там глядишь — везде неурожай,

Когда и так земли на квас не хватит!

Ну и пойдешь деньжонок добывать!»

— «Без спросу, что ль, иль старшим объявился?»

— «Когда без спросу! у беды спросился!

Да долго здесь не стану работать,

Сажень свою покончу — и вернуся,

Что б ни было: накажут — повинюся!

Эх, горюшко, ты горюшко мое!

Куда уж нам плохое, брат, житье!..»

— «Ну, полно вам, пойдемте-ка к артели, —

Сказал Матвей, — уж там обедать сели:

Вишь, кашевар на нас свои глаза

Эк выпучил, чувашская коза!..»

Грешную землю своей благостынью

Щедро тем летом господь посетил,

Добрым ненастьем и мягкой теплынью

Жгучее вёдро надолго сменил!

Ясными днями прошла сенокоса,

Громкая дружно скончалась гульба...

В дождь и овсы, и гречиха, и просо —

Все поднялись яровые хлеба!..

Новую зелень растит луговина,

Много грибов показалось в тени...

Жаркого лета пришла половина,

Красные снова вернулися дни!

Нива безвредно дождем оросилась,

Высохла быстро, зерном налилась:

Рано ты нынче, о рожь, колосилась,

Пышно цвела ты, сам-десять далась!..

Ну-те вы, девки, покиньте прохлады:

Вновь оржаные, томящие страды![10]

В поле рассыпьтесь, берите серпы,

Жать и вязать золотые снопы!..

Левой рукой забирая колосья,

Каждая правой их режет серпом,

Звонко друг дружке пошлют отголосья,

Выжатым вместе сойдутся путем.

Прочь сарафаны! иль жар вас ознобит?

Душно ль вам стало? купанье пособит!..

Ну же, бегите, не так вдалеке,

Шумной толпой окунуться в реке:

С белого тела рукой загорелой

Быстро скидая суровую ткань,

В волны студены бросайтеся смело...

Хохот, и плеск, и шутливая брань!..

Тише вы, тише!.. подруги, не балуй:

Парни услышат и придут, пожалуй!..

Так от Хохлова до Холмов

Повсюду жатва на уборе.

Пустеет дол: простор хлебов

Уж не волнуется, как море!

Повсюду острым лезвеем

Сталь полукружная сверкала,

И нива, сжатая серпом,

Соломой резаной торчала.

Тем временем бродяга наш

И в дождь, и в жар баляс не точит,

Когда укроется в шалаш,

Когда дождем его помочит.

Ночлег держал нередко он

У мужика в избе соседней,

В Холмах — от всех ему поклон,

Был в хороводах не последний.

И славно труд ему дался:

С одной покончил он саженью,

Вот за другую принялся,

И деньги взял по уложенью.

И стало пуще веселей,

Купил рубах, одежи новой...

С ним неразлучен был Матвей,

На всё согласный и готовый.

Так время шло; короче дни.

Ночь длилась дольше до рассвета,

Но всё же белым днем они

Еще богаты! Всё же лето!..

День вечерел. Косая тень

Ложилась низко и широко...

Заутра праздник, вещий день

Ильи, гремящего пророка...

Приди ты, немощный,

Приди ты, радостный!

Звонят ко всенощной,

К молитве благостной.

И звон смиряющий

Всем в душу просится.

Окрест сзывающий,

В полях разносится!

В Холмах, селе большом,

Есть церковь новая;

Воздвигла божий дом

Сума торговая;

И службы божие

Богато справлены,

Икон подножия

Свечьми уставлены.

И стар и млад войдет —

Сперва помолится,

Поклон земной кладет,

Кругом поклонится;

И стройно клирное

Поется пение,

И дьякон мирное

Твердит глашение:

О благодарственном

Труде молящихся,

О граде царственном,

О всех трудящихся,

О тех, кому в удел

Страданье задано...

А в церкви дым висел,

Густой от ладана,

И заходящими

Лучами сильными

И вкось блестящими

Столбами пыльными —

От солнца — божий храм

Горит и светится;

Стоит Алешка там

И также светится

Довольством, радостью,

Здоровьем в добрый час,

Удачей, младостью

И тем, что в первый раз

На кружку вынул он

Из сумки кожаной

И слышал медный звон

Копейки вложенной,

В труде добытой им...

В окно ж открытое

Несется синий дым

И пенье слитое...

Звонят ко всенощной,

К молитве благостной...

Приди ты, немощный,

Приди ты, радостный!..

В Хохлове также звон;

В нем также храм стоит;

Бедней убранством он,

Поменьше свеч горит;

Но дружно клирное

Поется пение,

И дьякон мирное

Твердит глашение:

О благодарственном

Труде молящихся,

О граде царственном,

О всех трудящихся,

О тех, кому в удел

Страданье задано...

А в церкви дым висел,

Густой от ладана,

Волнами синих туч

Все лица скрадывал,

И солнца слабый луч

Едва проглядывал

В стемневший божий храм,

Сквозь рощи близкие...

Стоит Парашка там:

Поклоны низкие

Перед иконами

Кладет не по разу,

Вслед за поклонами

И свечку к образу

Усердно вправила:

Ему в спасение,

Ему во здравие,

На возвращение

Домой бродячего...

О ком же молишь так?

Худа ты для чего?

Что очи красны так?

Ты, верно, плакала

Иль ночь работала?..

Взгрустнув, поплакала,

Но не работала!..

А что же он? Алешке не до плача,

Не до былых потерь!

В нем вырос дух! мила ему удача,

Ей бредит он теперь!

Парашка там, во храме, бога молит,

И плачется о нем,

А он — свою, знать, прихоть только холит,

И совесть дремлет в нем!

А в час вечернего служенья,

О сколько там, у алтарей,

Сказалось истин откровенья,

Премудрых тайн, святых речей,

Благих, карающих, целебных!

И сколько богу своему

Спел песней клирос там хвалебных?

Природа вторила ему,

И мнилось, тем словам внимая,

Взывала к миру и любви,

Согласным хором совершая

Священнодействия свои!

Слова, глагол, который груди

Был должен ужасом обнять...

Привыкнуть к ним сумели люди

И смысл из памяти изгнать!

И много ль тех, которых души

Тот вечер в памяти хранят?

И видят очи, слышат уши,

Но вникнуть глубже не хотят!

Отходит служба. Снова то же:

Засуетился грешный век!

Какая дрянь, великий боже,

Подчас бывает человек!

«Алешка брат, кончаю я сажень,

Да не стоит и за тобой работа!

Эх, горе-то! Опять пришла забота,

А мне бродить, ей-богу, стало лень!»

Так, поздно, близ песчаного сугроба,

Там у шоссе, за грудою камней,

Поужинав, они лежали оба:

Беседу вел с Алешкою Матвей.

Уж ночь, и месяц, с частыми звездами,

Прозрачными прикрылся облаками...

Ну, здесь в селе, наверно, до зимы

С тобой как раз работу сыщем мы,

А там и в путь... Я, чай, пробраться можно

Без пашпорту!.. В Москву бы я хотел!..

Как до зимы! Нам срок давно приспел,

Пора идти. Здесь место ненадежно;

Здесь место бой, да и беда близка.

Ты слышал ли, что давеча Лука

Хозяину сказал на угощенье

(Он служит там, при волостном правленьи):

Исправнику в наградах был отказ.

Ответ таков, что не за что, мол, вас!

Что если б вы разбойников поймали

Иль тех, что бьют фальшивые рубли...

Да, говорит, искал, да не сыскали;

Разбойников! Давно перевели! —

А тех, что бьют фальшивую монету?

Да где ж их взять? Ну нету, просто нету! —

Что ж, говорят, несчастье, видно, вам!..

Так он теперь, озлясь, по деревням,

По селам всем везде снует и рыщет,

Беспаспортных, всё нашу братью ищет!

Нет, говорит, уж быть по-моему:

Не тем, так вот бродягами возьму!

Хватает всех, и будто за межою

Чужих станов!

Что ж много толковать!

Ведь нам с тобой не собираться стать!

Да здешней я наскучил стороною!

Куда ж идти?..

— «Бог помочь, молодцы!» —

Вдруг раздалось; глядят во все концы;

Посыпались каменья, захрустели

У шалаша сухие ветви ели.

Вот что-то там, средь мрачной пустоты,

Шевелится чернее темноты...

Приблизилось... А на небо дугою

И месяц кстати выплыл из-за туч:

Глядят: старик с клюкою и сумою,

Седой как лунь, но статен и могуч,

И кушаком подтянут. Сверх сермяжный

На нем озям и шляпа без полей,

Короткая; сверкает дух отважный

И шибкий нрав из-под седых бровей.

Хорош бы всем, и бодр, и голос зычен,

Да дерзок вид и старцам неприличен!

Смутились наши. «Эй, куда, постой!

Ты что за гусь? Куда ты лезешь, старый?..»

— «Не бойтеся! Вам человек я свой:

За дружбой к вам пришел я, не за сварой!..»

— «Ну, ну, зачем?»

— «Да дайте ж отдохнуть!

Умаялся... Никак у вас уголья?..

Да есть и жар? Погреюсь... вот приволье!..»

Прилег старик и стал в уголья дуть,

И пепел сдул, и углей вспых багровый

Ему лицо мгновенно озарял.

Свежее ночь; заходит месяц новый,

Вот огонек тревожно запылал...

«Вишь, старый черт, гляди-ка! будто дома!»

— «Оно, кажись, не очень-то знакомо! —

Сказал Матвей, — отколе ты, постой!..»

— «Кто, я отколь? Я беглый; ты какой?..

Небось смолчал! Что расходился больно!..»

— «Ну полно вам, — вступился Алексей, —

Откуда ты?»

— «С саратовских степей».

— «С саратовских!.. Слыхал про них довольно;

Степаныч наш ходил туда в извоз.

С саратовских! Откуда бог принес!

Эй, расскажи!..»

— «Тебе зачем? Пустое!

Ты не туда сбираешься, так что ж?

Я расскажу, а примется за ложь!..»

Ну, полно же! Что там? Житье какое?

Гм!.. Да, у нас не здешние края!

Там хорошо!.. Там родина моя!..

Да мне пришлось терпеть иную долю!..

Там, брат, не то: земли, угодий вволю,

Кусочками там поля не кроишь,

Так, вспашешь раз, и землю не гноишь:

Сама родит! Засеял ты пшеницей,

У вас сам-пять, а там отдаст сторицей!

Гм!.. За травой, за севом ли пойдешь?

Ступай себе, коси, не беспокоясь!

Что море — степь! Трава растет по пояс,

Воз выкосишь, а на десять помнешь!

Чего тут нет, и вишенье и просо,

Бобы, горох... Всё мнут себе колеса!..

Ямщик ли ты? Коней себе купи,

Башкирских, брат, степной породы, кровной!

Я сам не раз дорогой гладкой, ровной

Хозяином катил себе в степи!..

За промыслом ли ты? Что думать долго?

Там есть у нас речонка подле... Волга!..

Ой?

Да, я сам спускался налегке

По матушке по Волге по реке,

Под Астрахань и даже дальше, в море...

Вот там-то, брат, там золотое дно:

Белугами полнехонько полно!

Осетр, тюлень, севрюга... словно в сборе!..

Уж прибыльно! В весенний ранний лов

Кишма кишат они у берегов,

Сплошной стеной стоят под учугами!..

Ей-богу, так! Пошли б, узнали сами!..

Да что ловцы! Весной, поверишь ты,

Руками девки ловят за хвосты, —

Так, в лодочке шаля одновесельной!..

«Вот знатный край! Ты слышишь ли, Матвей?

Ай хорошо!» — промолвил Алексей.

Да, верь ему! и берег там кисельный,

Медовый ток, и мало ли чего!..

Эх, молодец, не слушай ты его!

Ведь сдуру, так, ворчит он, белобрысый!

Про Астрахань пословицу слыхал,

Что осетра мужик в печи поймал?..

А далеко ль?

Да врет он много, лысый,

А ты и рад! Нельзя подняться вдруг!..

А как нельзя? Да здесь беда вокруг,

Ты знаешь сам, здесь и попасться можно,

Здесь место — бой, здесь место не надежно...

Ну он приврал!.. Да врут они не все ль?

И правда есть!

— «Кисель хоть не кисель, —

Сказал Матвей, — а точно край богатый,

Я им сосед, и рыбой тороватый,

Да шутка ли, ведь верст не пятьдесят!..»

«Эх, мать моя, куда ты плоховат! —

Старик в ответ, — вот он так смыслит дело!

Послушайся и отправляйся смело,

Хоть в Астрахань! Ступай по Волге вниз,

Да к бурлакам; там люд удалый, сбродный;

Другой такой губернии народной[11]

И не найдешь... Татарин и киргиз,

Калмык, бухар, трухменцы да армяне,

Всё дурачье, ты знай себе заране,

Оно ловчей!..»

Ты для чего не там?

Эх, Астрахань уж мне не по летам!

А у себя на родине, признаться,

Мне мудрено, негоже укрываться.

Помещик мой, Максим Кузьмич, меня

Везде ловил; мои приметы знают...

А видок ты, тебя как раз поймают!

Вот в том и горе!.. Ну, подумал я,

Максим Кузьмич! прощай, сердешный, полно!

Уж лучше быть подальше от греха,

Друг от друга приходится нам солно,

Так бог с тобой!.. Ушел из-под тиха...

А он куды! и этим недоволен,

Мои везде приметы разослал!

Да ничего! теперь мой след пропал,

С саратовских не виден колоколен!

Куда же ты?

К дунайским берегам,

Через Москву: мне дело есть и там;

А близ границ деревня есть, Вилково,

Где много я товарищей найду...

Да что таить, и толку я иного!..

А далеко?

Бог милостив, дойду!

Ведь и меня помещик, верно, ищет,

И он Кузьмич, да звать его Семен.

Я чай, бурмистр так по следу и рыщет...

А близко здесь?

Верст сто...

Дурак же он!

Как не найти!..

Матюшка, друг! как хочешь!

Я в Астрахань.

Нет, вместе уж пойдем!

Вот так-то, так!..

Да ты чего хохочешь?

Да любо мне! Один, или вдвоем,

Сбирайся ты, Алешка, в путь-дорогу!

Гуляй, душа! Валяй себе вперед!

Здесь твой Семен Кузьмич тебя найдет,

А там ищи!.. Ну, весело, ей-богу!

А, Алексей?.. Ведь Алексей зовут?..

Кузьмич Семен тебя повсюду ищет,

Глядь: он себе за Астраханью рыщет!

Мой сбился с ног, меня искамши тут,

Сюда, туда... «Знать, обменился краем?..»

А я ему гуляю под Дунаем!

Эх, попросить, чтоб дали на харчи

И мой и твой, обои Кузьмичи!

Бог даст, приду в далекое Вилково,

Ей, закричу: Максим Кузьмич, здорово!

Голубчик мой! гляди-тко ты, Кузьмич,

Как разопью я с ними магарыч!

Эх, молодца!

Вишь, расходился, старый!

А как идти?

Отселе вы ступай

Окольною дорогой до Самары;

Там будет вам Павлушка Растегай...

Там сыщете, и бурлаки вам скажут.

Вам в кабаках состряпают билет;

Ну на зиму идти туда не след,

А раннею весной вам путь укажут.

Деревня есть, Червонная зовут:

Найдете вы Косого Федьку тут,

Уж выучит, и призрит, и направит,

И в Астрахань обоих вас доставит,

А там гуляй, как водяная мышь,

То в море ты, то на берег в камыш!..

Ну, половил, понажился немного...

Не по душе, не взлюбишь сторону —

Валяй себе, гуляй до Таганрога!

Ступай в Ростов, в Ростов, что на Дону!

Там целые живут себе ватаги,

Лихой народ, как мы с тобой, бродяги!

Там погулял и пожил года с два

Племянник мой Непомнящий Родства!..

Эх, черта с два! Уж невтерпеж мне боле,

Тоска томит; смерть хочется и мне

Так побродить в далекой стороне,

Да погулять, да покружить на воле!..

Не прочь и я!

Ну, по рукам вперед!

Так завтра мы с хозяином расчет?

Да, будто нам на праздник деньги нужны!..

Однако, брат, недолго до утра,

А спать-то нам давно уже пора;

Болтайте же, коль очень вы досужны!

Нет, ляжем спать. А где советчик наш?

Устал, лежит... Ну полезай в шалаш;

Кажись, тебя там некому увидеть.

Спасибо, брат... Да знай же в добрый час:

Ну если б кто из нашей братьи вас

Вдруг встретил там и вздумал бы обидеть,

Скажи ему — и будешь цел и сыт:

Демьян Терентьев кланяться велит!..

Легли. Уснули. К утру посвежей

Дохнула ночь; угасли звезды вскоре...

И грезились Алешке сине море,

Простор степей, приволье камышей!..

Ну, праздник, точно! Отошла

В Холмах с молебнами обедня,

И все гуляют, до последня,

По длинным улицам села.

Пока, без брани и без схваток,

Теснятся около палаток,

Где ставка с пивом и вином;

А там, где торг идет дешевый

Платочком, лентою шелковой,

Толпятся девицы гуртом!..

Вот и гостей почетный круг:

Ведут купцы своих супруг,

И набелены, разряжены,

Как павы, чопорны на взгляд,

Едва купеческие жены

Дородным станом шевелят!..

Но под вечер, когда темнее

И песни звонкие поет

Широким кругом хоровод,

Толпа разгульней и шумнее!

Топочет много молодцов,

Лихих, в пенье и пляске рьяных,

И сколько пьяных, пьяных, пьяных,

Веселых баб и мужиков!..

На небе месяц светил молодой,

По небу тучки гуляли толпой.

Черные тучки на месяц нашли,

Черную темнеть на дол навели.

Тучка в середке! Скорей золотись!

Тучки, гуляючи, вновь разошлись!

Выглянул месяц, блистая окрест

По небу синему, с тысячьми звезд...

В воду глядится. Спускаясь отлого,

К берегу прямо сводила дорога,

Там, где упорную встретив плотину,

Речка прудом разлилась на долину.

Мельница там меж кустами стоит,

Ходенем ходит и мерно стучит;

Там, над прудом наклонившись сонливо,

Дремлет ветла да ветвистая ива...

Берег противный, обрытый водой,

Кверху высокой взбегал крутизной;

Голыми в землю вцепившись корнями,

Вяз над рекой протянулся ветвями.

Там, на горе, где чуть виден плетень,

Длинного сада рисуется тень:

Длинный, старинный, густой и огромный,

Чудно заросший, прохладный и темный...

Кто же там берег обходит вокруг?

Двое?... Алешка с Матвеем сам-друг...

По небу месяц гулял молодой,

По саду платье мелькало порой...

...Едва дыша, то лугом, то дорожкой,

Бегут стрелой, бегут Матвей с Алешкой,

Но сад велик — запутались в саду!..

Через плетень! и тут же на беду

В канаву шлеп!.. Но, чуя близость лова,

Ругнулися и побежали снова!

«Вот, вот они!» — послышалось вдали...

Ну, дай бог ноги! только б унесли!

Еще, еще! уходят понемногу...

Отстал Матвей, Алешка впереди

Прокладывал опасную дорогу...

Ну, смолкло всё!' далеко позади

Остался сад; еще версту, и боле,

Они бегут, бегут, — и вышли в поле...

Поле ты, непаханое поле!

Воля ты, неспрошенная воля!

Ты никем ведь, поле, не распахано,

Никому ты, воля, не приказана!

А нонече к полю господин пришел,

Господин пришел, беглый молодец!

Ты стелись чисто, приюти его,

Приюти его, приготовь постель!..

А где ж у тебя, поле, шелкова трава?

Посвети сыскать, месяц на небе!

А есть же у поля про молодца трава,

Указал траву — месяц на небе.

А есть у тебя, поле, студены ключи,

Чтобы было где молодцу воды испить?..

А есть же у поля и студеный ключ,

Он бежит, журчит, не умолкаючи.

Будет кому молодца убаюкивать,

Будет кому молодцу песни петь:

До раннего ли свету кузнечики,

А со ранней зарей все птицы певчие.

А и пологом ему — небо синее,

Частыми ли звездами усеянное.

В изголовье ль станет кудрявый дуб...

Понагнись ты, дуб, протяни листы!

Пособите все, чуда божие!

Послужите все, твари божие!

Нонече к вам, твари, старшой пришел,

Человек пришел, господин пришел,

Господин, удалой, вольный молодец!..

Глухо ревет, на суда набегая,

В брызги дробясь, за волною волна;

Гулом гудит, плеск волны заглушая,

Пристань речная, людна и шумна.

С криком и с бранью, и с дружным призывом

До свету вставший трудится народ,

Пестрым отвсюду нахлынув приливом...

Всем им работу река задает!

Всем ты кормилица, матушка Волга!

Видишь — какие грузятся суда!

Крючники! к делу! Что возитесь долго?

Хватят морозы — так будет беда!

Время! Уж много артелей намедни

В путь разбрелись, поделивши дуван;[12]

Скоро и этот осенний, последний,

С хлебом в путину уйдет караван!

Без облака небо, и ветер студеный,

Поблекшие листья, и озимь зеленый,

И воздух прозрачный, и ясная даль...

Ты, первых морозов осеннее вёдро,

Как смотришь ты красно, как дышишь ты бодро!..

Но люди работы покончат едва ль!..

Уж скоро дождями дороги изроет,

И землю Покров снегом мокрым покроет,

И долго ж, о осень, протянешься ты,

Сера и туманна, с окрестностью голой,

Пока не нагрянут Егорий с Николой

И станут потоки, и лягут мосты!

Живо трудятся. Вон там, близ залива,

К старому судну на сломку идут;

Семь уже вод отслужила расшива,

Днище да ребра как раз разнесут.

Грузную кладь на мокшан многоместный

С берега шибко несут по доске;

Бодро Алешка свой куль полновесный

Тащит, согнувшись, держа на крюке;

Ташит кули и Матвей, — а хозяин,

Дюжий купец, свой торопит народ,

Сам же нередко вкруг синих окраин

Робко посмотрит, боясь непогод!

Поздно суда ты отправишь, упрямый!

Видно, надежно глядят небеса...

Дай же, господь, чтоб до пристани самой

Ветер попутный им дул в паруса!..

Серое небо нависло туманно;

Близится время к вечерней поре;

Мелким дождем моросит непрестанно...

Холодно, жутко, темно на дворе!

В городе пусто; на улице слякоть;

Ветер подчас пробежит у окна...

Ну же, в кабак, поболтать-покалякать,

Чаркой-другою согреться вина!

Ну же, в кабак! Что по той ли дорожке,

Ночью ль пойдешь, не заблудишь никак!..

Скучно Матвею, нет дела Алешке...

Люден, и шумен, и парен кабак!

Кварталы есть в богатых городах:

Простым людям пришлись они на долю.

Там вечно грязь на низменных местах,

Там улицы уже выходят к полю;

Там каменных не встретишь ты палат,

Но всюду там гнилых и почерневших

Ряды домов, от времени осевших,

Или лачуг погнувшихся стоят:

В них окна низки, стекла перебиты,

Бумажками залеплены, прикрыты,

А на углу, на вывеске иной

Прочтешь слова: «Здесь вечно цеховой»...

По улицам, по смрадным тем местам,

Как я не раз, бродил ли ты, читатель?

Кто тех лачуг всегдашний обитатель,

Ты знаешь ли?.. По всем жилым углам

Толпится там народ чернорабочий,

Лихой в труде, до кабака охочий;

Теснится там, весь век нуждаясь свой,

Ремесленник с огромною семьей,

И рядом с ним, с семьей его заводят

Разврат и лень бесстыдный свой приют,

Где нищие артелями живут

И женщины растрепанные бродят...

Но дальше, в путь!.. Светяся огоньком,

Там, на конце, стоял питейный дом.

И полон кабак, так и хлопают дверью,

Всё гости, гурьба за гурьбою!

Вот с шумом взошли, и втащили Лукерью,

И Груню, и Дуню с собою.

Что смеху, что крику! Веселье — и только!

А штофов-то, штофов повыпито сколько!..

Раздолье, разгул!

Далече кабачный уносится гул!

Да, шумно и пьяно, —

Кабак без изъяна!

Сиделец-то рад:

Всё новые гости,

Негложены кости,

Что гость, то и клад!..

Что гость, то подарок!.. Да кто же такие

Те добрые гости, те гости лихие?

Да мало ль их, мало ль, тьма-тьмущая,

И порознь, особо, и кучками:

Всё жмется, теснится, сторонится!

Там пьют ли, сидят подгородные

Крестьяне, домой поспешаючи;

Там пьют, да невесть что и за люди,

Цыгане ль, мещане ль проезжие,

Что пьют, да мигнут, да пошепчутся...

Поют, отработав, работники,

Артелью веселой гуляючи,

Штоф третий до дна осушаючи;

Поют, угощаются крючники,

Беседой особой беседуя...

А шибче, а громче их, с девками,

Шумят, голосят, все ли нищие,

Те нищие, люди богатые,

Деньгой на вино тороватые!..

Кабак всё полнее, полнее,

Беседа шумнее, шумнее,

Уж будет доход!

Хозяин ли явится,

Фомой не нахвалится:

Фома-то народ

Пить допьяна выучил,

Оброки все выручил,

Последнее вымучил...

Хозяин придет?

Всё пьяные, пьяные!..

И по сердцу рьяное

Усердье ему,

И любит хозяин сидельца Фому!

Туда ж приходил посетитель обычный,

В лохмотьях, в лаптях, мещанин горемычный,

Был прежде с достатком, зажиточен был!

Кабак близ него приютился соседом,

И, чарка за чаркой, втянулся он следом,

И вольную волю навек погубил!

И дети, и мать день и ночь работали,

Одежу свою от отца запирали, —

И мать, и детей он обкрадывал сам,

И тайно с добычей в кабак укрывался,

Где пил он и пил, и вином упивался,

Безмолвно, упорно, по целым часам!

Кабак всё шумнее, шумнее.

Беседа пьянее, пьянее...

Уж стало темно,

От пару не видно...

Гостям не обидно,

Не так уж и стыдно,

Смелее оно!

Вот кто-то в углу, заплясавши, топочет

И звонко хохочет!

Туда приходила порою девица,

Была черноброва, была белолица!

Красавицей Груней в деревне росла!..

Сгубил ее парень, и девку с укором

Прогнали родные — позор за позором, —

И жизнь удалая красу унесла!

Опомниться страшно; вернуться нет силы,

Забыться, забыться кой-как до могилы!..

А парень богатый слывет удальцом

И выбросил Груню из памяти слабой...

И сделалась Груня той пьяною бабой,

Что тесную дружбу свела с кабаком!..

Кабак всё шумнее, шумнее,

Беседа пьянее, пьянее!

Послышался спор...

Не вышло бы хуже, недолго до ссор!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И песни, и пляски — всё вмиг перестало,

Всё громко о драке кругом толковало...

Но поздно; кабак становился пустей

И тише... И только лишь гул собеседныи

Был слышен порой, да монетою медной

Расплата, да стук уходивших гостей...

Меж многими был также в кабаке

В изорванной шинелишке, небритый,

Опухший, красный, оспою изрытый

И с шишкою огромной на щеке

Из отставных чиновник канцелярской:

Он тридцать лет писал на службе...

И тридцать лет, всё за одним столом,

У дел одних он «проходил служенье».

И девять раз бывал он под судом,

Все девять раз оставлен в подозренье, —

Пока его не выгнал. . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Начальник, вновь назначенный туда!

И выгнанный чиновник Небосклонов,

Хоть зачал пить, но, ловок и смышлен.

Извлек весь мед из знания законов,

И виден был везде на рынках он

С пером в руках, с бумагою гербовой,

Писать для всех и обо всем готовый!

Всех беглецов, беспашпортных, бывало,

Вмиг узнавал его привычный взор...

Вот, крючников подслушав разговор

О том, что время позднее настало,

Что на зиму пристроиться пора, —

Кто здесь, кто там, кто хочет до двора

Скорей добраться, — он легко приметил

Двух крючников, двух парней молодых...

Сидят они поодаль от других...

Матвея он с Алешкою здесь встретил!

Мигнул сидельцу. Тот мигнул в ответ

И к стороне отвел Алешку, тихо

Шепнул ему: «Коль надобен билет,

Вот Карп Фомич, — он изготовит лихо,

Молчи пока!» Алешка ни гугу,

Хоть речью был такой и озадачен;

За пазуху, — кошель не весь истрачен,

Подумал он, давай поберегу,

Чай, заплатить ему придется!.. Скоро

Все расходиться стали, и они

С Карп-Фомичем осталися одни;

Он долго ждать не стал переговора.

«Эх, — начал он, — мужичья простота!

Бродяги вы нехитрого десятка!

Я вмиг узнал — не такова ухватка!

А отчего?.. всё совесть нечиста!

Билета нет, и трусится немножко...»

— «Билета нет! — сказал ему Алешка, —

Я давеча дорогой обронил!..»

— «Вот горе-то!.. Куда же схоронил

Ты свой пашпорт?..» — спросил он у Матвея.

— «Я?.. дома он!..» — сказал Матвей, робея.

— «Ну, полно вам! всю правду знаю я!

Без пашпорта зимой вам не ужиться!

Берите здесь... Ведь даром что божиться?

А не найти таких, как у меня!..»

— «Оно бы так, и не худое дело», —

Сказал Матвей...

«А стариков совет?»

Алешка молвил: «Написать билет,

Он говорил, в Самаре можно смело!»

— «Какой старик, нашли с кем толковать!

Самара, брат, ведь не рукой подать! —

Сказал Фомич, — Самара! много звону!

Видал не раз я тамошний пашпорт:

Да всё не наш, куда! пониже сорт,

С ошибками, не так. . . . . . . .

А я, спроси, как руку я набил:

Я тридцать лет в правлении служил!..»

— «Так что ж цена?»

— «Да пара — шесть целковых,

Да сверх того, сам знаешь, магарыч!..»

— «Целковых шесть! Простите, Карп Фомич!

Не сходно нам!»

— «Да ты листов гербовых

Не счел, дурак!..»

— «Найдем, — сказал Матвей, —

Дешевле мы!..»

— «Эх, глупое отродье!..

Так что же вам?»

— «Что, ваше благородье,

Целковых...»

— «Три!» — прибавил Алексей.

— «Целковых три? — что спорить с мужичиной!

Ну, так и быть, давай и три сюда...

Эх, господи! вот подлинно нужда:

Пришлось писать и за десять с полтиной!

Чернильницу!»

Фома в то время мыл

Посудину, но вмиг услышал слово,

Стер со стола и в чарочке чернил

Ему поднес. — «Всё, кажется, готово, —

Сказал Фомич. — Ну кто же вы, скорей,

Зоветесь как?»

— «Я Алексей Матвеев».

— «А ты, другой?»

— «Матвей я, Алексеев».

— «Так будешь ты Максим, а ты Андрей!..»

— «Как! зваться нам чужими именами!

Вот новость-то! Куда ж свои девать,

Крещеные?..»

— «Толкуй вот с дураками!

Мне всё равно, как вас ни называть!

Вам выгодней: скоблить не надо строчек!

Никто бы ввек вас, дурней, не узнал!»

— «А что, Матвей? Ведь правду он сказал?..

Пойду-ка я в Андрюшки на годочек!

Андрюшка я!.. О двух я именах!

Как чаешь ты?.. о двух ли головах?»

— «Что ж, быть и мне Максимкой, видно, кстати!..»

— «Ну, ладно же, со мною здесь печати, —

Сказал чиновник, — и обоих вас

В помещичьи произведу сейчас.

Деревни?.. Лапки!.. а помещик?.. Савин.

Костромичи... Уезд... не очень славен,

Далек, в глуши, и Буй его зовут!..»

— «Ну, Буй так Буй! Что долго думать тут,

Садись, пиши!»

И пальцами поправил

Наплывшую светильню Карп Фомич

И сел за стол, меж тем и магарыч

Сиделец им обещанный поставил.

Он стал писать...

Серое небо нависло туманно;

Близится время к вечерней поре;

Мелким дождем моросит непрестанно.

Холодно, жутко, темно на дворе.

Пусто в деревне, на улице слякоть;

Вот уж в избе засветилось одной...

Тихо сидят в ней, лишь изредка плакать

Примется в люльке ребенок больной.

Пряжу оставив, мать люльку качает;

Тетка-старуха прядет и в светец,

Вынув лучинку, другую вставляет;

Спит на полатях усталый отец.

Что ж ты, Парашка, словцом проронися,

Прясть не прядешь, а сидишь у огня,

Будто за пряжей... Пряди, не ленися,

Красная девица, пряха моя!

Прясть ли не для кого? Снова ль кручина

Душу томит, иль изба не светла?..

Что же не ярко горишь ты, лучина,

Иль ты, лучина, в печи не была?..

Падает свет твой, дрожа и порывно,

В угол на темные лики икон, —

В сонной тиши раздается унывно

Только гуденье двоих веретен;

Только одна из тех прях непоспешных,

Ветер заслышав, старушка порой:

«Мать пресвятая, помилуй нас, грешных!» —

Молвит, дрожащей крестяся рукой...

Манит котенок кошурку в печурку;

Там, на дворе, также тихо кругом;

Пес присмирел и забился в конурку,

Мокрые птицы свернулись клубком...

Только лишь дождь моросит непрестанно,

Ветром без шуму деревья нагнет,

Серое небо нависло туманно...

Скучная осень, настал твой черед!..

Снова путь лежит привольный,

В снег оделися поля,

Облеклась в тулуп нагольный

Православная земля!

Приосанилась с морозом,

Подтянулась кушаком,

Промышлять пошла извозом,

До весны покинув дом, —

И пройдет, пройдет обозом

Вдоль и вширь, всю Русь кругом!