Стихотворения, не вошедшие в сборники

Легко мне на чужбине жить,

писать трудненько, — вот в чем штука.

Вы морщитесь, я вижу?

Скука.

Нет книг.

Могу вам одолжить

два-три журнала, — цвет изданий

московских, — "Алую Зарю",

"Кряж", "Маховик"…

Благодарю.

Не надо. Тошно мне заране.

У музы тамошней губа

отвисла, взгляд блуждает тупо,

разгульна хочет быть, груба;

все было б ничего — да глупо.

Однако хвалят. Новизну,

и быт, и пафос там находят.

Иного — глядь — и переводят.

Я знаю книжицу одну…

Какое! Грамотеи эти,

Цементов, Молотов, Серпов,

сосредоточенно, как дети,

рвут крылья у жужжащих слов.

Мне их убожество знакомо:

был Писарев, была точь-в-точь

такая ж серенькая ночь.

Добро еще, что пишут дома, —

а то какой-нибудь Лидняк,

как путешествующий купчик,

на мир глядит, и пучит зрак,

и ужасается, голубчик:

куда бы ни поехал он,

в Бордо ли, Токио, — все то же:

матросов бронзовые рожи

и в переулочке притон.

Так вы довольны музой здешней,

изгнанницей немолодой?

Неужто по сравненью с той

она вам кажется —

Безгрешней.

Но, впрочем, и она скучна…

А там, — нет, все-таки там хуже!

Отражены там в серой луже

штык и фабричная стена.

Где прихоть вольная развязки?

Где жизни полный разговор?

Мучитель муз, евнух парнасский,

там торжествует резонер.

Да вы, как погляжу, каратель

былого, нового, всего!

что ж надо делать?

Ничего.

Скучать.

Что думает писатель?

Как знать, — быть может, суждено

так развернуться…

Мудрено.

Года идут. Язык, мне данный,

скудеет, жара не храня,

вдали живительной стихии.

Слова, как берега России,

в туман уходят от меня.

Бывало, поздно возвращаюсь,

иду, не поднимая глаз,

неизъяснимым насыщаюсь

и знаю: где-то вот сейчас

любовь земная ждет ответа

иль человек родился; где-то

в ночи блуждают налегке

умерших мыслящие тени;

бормочет где-то русский гений

на иностранном чердаке.

И оглушительное счастье

в меня врывается… Во всем

к себе я чувствую участье —

в звездах и в камне городском.

И остываю я словами

на ожидающем листе…

Очнусь— и кроткими друзьями

я брошен, и слова — не те.

Я б, господа, на вашем месте

Парнас и прочее — забыл.

Поймите, мир не тот, что был.

Сто лет назад целковых двести

вам дал бы Греч за разговор,

такой по-новому проворный,

за ямб искусно-разговорный…

Увы: он устарел с тех пор.