Стихотворения, не вошедшие в сборники

Домик мой, на склоне, в Назарете,

почернел и трескается в зной.

Дождик ли стрекочет на рассвете, —

мокну я под крышею сквозной.

Крыс-то в нем, пушистых мухоловок,

скорпионов сколько… как тут быть?

Плотник есть: не молод и не ловок,

да, пожалуй, может подсобить.

День лиловый гладок был и светел.

Я к седому плотнику пошла;

но на стук никто мне не ответил,

постучала громче, пождала.

А затем толкнула дверь тугую,

и, склонив горящий гребешок,

с улицы в пустую мастерскую

шмыг за мной какой-то петушок.

Тишина. У стенки дремлют доски,

прислонясь друг к дружке, и в углу

дремлет блеск зазубренный и плоский

там, где солнце тронуло пилу.

Петушок, скажи мне, где Иосиф?

Петушок, ушел он, — как же так? —

все рассыпав гвоздики и бросив

кожаный передник на верстак.

Потопталась смутно на пороге,

восвояси в гору поплелась.

Камешки сверкали на дороге.

Разомлела, грезить принялась.

Всё-то мне, старухе бестолковой,

вспоминалась плотника жена:

поглядит, бывало, молвит слово,

улыбнется, пристально-ясна, —

и пройдет, осленка понукая,

лепестки, колючки в волосах, —

легкая, лучистая такая, —

а была, голубка, на сносях.

И куда ж они бежали ныне?

Грезя так, я, сгорбленная, шла.

Вот мой дом на каменной вершине, —

глянула — и в блеске замерла…

Предо мной — обделанный на диво,

новенький и белый, как яйцо,

домик мой, с оливою радивой,

серебром купающей крыльцо!

Я вхожу… Уж в облаке лучистом

разметалось солнце за бугром.

Умиляюсь, плачу я над чистым,

синим и малиновым ковром.

Умер день. Я видела осленка,

петушка и гвоздики во сне.

День воскрес. Дивясь, толкуя звонко,

две соседки юркнули ко мне.

Милые! Сама помолодею

за сухой, за новою стеной!

Говорят: ушел он в Иудею,

старый плотник с юною женой.

Говорят: пришедшие оттуда

пастухи рассказывают всем,

что в ночи сияющее чудо

пролилось на дальний Вифлеем…