Сто и одна ночь

ГЛАВА 17

Ночь.

Сижу на подоконнике в заношенной, но такой любимой, пижаме с жирафом — как в первую ночь в этом доме, когда у меня официально появилась семья. Кутаюсь в плед, пью чай — от пара запотевает стекло.

У каждого свое средство от плохого настроения.

Ветер раскачивает черные ветви яблонь, гудит и воет — или это наша собака?.. Еще немного — и я, наверное, тоже завою.

Невыносимо скучаю по Графу.

Катастрофически.

Понимаю — так нельзя.

Заставляю себя думать об отце. Затем — вспоминать о Графе самое плохое — и горничную, и вокзал, и блондинку… Но боль от воспоминаний куда слабее, чем та, что я испытываю, тоскуя о нем. Я же взрослая, умная, сильная женщина… Ну почему же не могу просто взять себя в руки?!

Слышу шевеление в папиной комнате — и замираю. Я люблю его — только сейчас одиночество я люблю больше.

Но где уж там. Вижу, как его тень в спальне двигается по стене по направлению ко мне. А потом возникает и он сам. Останавливается у двери. Упирается ладонью о косяк, словно раздумывает, идти ко мне или нет.

— Привет, — говорю. — Подушка с собой?

Я не вижу его лица, но, уверена, он улыбается — чуть-чуть, уголком губ — когда вытаскивает из-за спины подушку.

— Пароль введен правильный, доступ к подоконнику открыт, — проговариваю я металлическим голосом.

Папа отталкивается от дверного косяка и идет ко мне — и на доли секунды мне кажется — так явно, что дыхание перехватывает — что в темноте ко мне приближается Глеб из моей истории. Сейчас моему папе сорок восемь, но он по-прежнему замечательно выглядит. Ему и от природы повезло, и следит за собой. Занимается плаванием. Много гуляет. Пьет зеленый чай. Ни алкоголя, ни сигарет. И так уже почти тридцать лет. Мне кажется, даже роботы не способны к такой самодисциплине. В этом я точно не в отца.

Он подходит ближе — и на его лицо падает свет фонаря. Сколько его знаю, все удивляюсь — как может лицо с такими мягкими чертами выражать такую непреклонность. Иногда мне кажется, оно высечено из камня. Но не сейчас. В его глазах беспокойство, а не твердость.

Папа располагает подушку между нашими спинами. Я чувствую, как между нами снова начинают бегать целебные токи. Молча передаю ему свою чашку чая. Он делает глоток и также молча ее возвращает.

Вот теперь точно воет наша собака. Ветки тихонько скребут по стеклу.

— Любишь? — спрашивает он — и по тону его голоса я угадываю, о ком идет речь.

Пожимаю плечами.

Никогда не любила мужчину — мне не с чем сравнивать. Так что, да — не знаю. Не уверена, можно ли назвать мое чувство — когда воедино сплавлены смятение, боль, тревога, притяжение, физическое влечение, зацикленность мыслей на единственном человеке — любовью. Мне кажется, этого мало. Должно быть что-то еще.

— Проверь, — вдруг произносит отец.

Я резко поворачиваю голову в сторону — хотя не могу увидеть его лицо.

— Ты же сказал…

— Теперь это неважно, — перебивает он меня.

— Почему? Что случилось?!

— Случилась ты, Крис.

— Ну, я случилась уже давно, — улыбаюсь.

— Одиннадцать лет, один месяц и четыре дня тому назад.

— Пап…

— Помнишь, каким я был, когда мы встретились?

Задумчиво провожу пальцем по ободу кружки. Чай уже остыл.

Конечно, помню.

— Добрым. И печальным.

— Точнее — одиноким, нищим, вечно страдающим неудачником.

— Неправда, — я хмурюсь.

— Не перечь отцу! — с напускной строгостью отчитывает он меня. — Все, что у меня было, — это связи — кому я только машины не чинил. Но я не видел смысла этими связями пользоваться. До встречи с тобой я вообще ни в чем не видел смысла. А потом все изменилось. Я этот дом купил на следующий день после нашего с тобой первого разговора. Даже не знал, придешь ли ты в то кафе, — но влез в долги — и купил. Так что этот дом у меня — благодаря тебе. И первую свою мастерскую открыл благодаря тебе — чтобы ты ни в чем не нуждалась. А теперь у меня их — целая сеть. Я на все, что угодно, готов, — лишь бы ты не сидела вот так по ночам, на подоконнике, изнывая от тоски по человеку, с которым не можешь встречаться из-за меня. Запрет имел смысл, пока ты ничего не чувствовала к Графу. Поэтому и говорю — проверь. Чего только в жизни не случается — мне ли не знать. Вдруг он и в самом деле — твой. У меня только одна просьба — не говори ему, кто я.

Сбрасываю плед и слезаю с подоконника — подушка соскальзывает на пол, мягко, словно кот. Отец поворачивается ко мне — и обнимает меня. Долгое время мы так и стоим, обнявшись. Я слышу, как ветер гудит за окном, ветки царапают стекло — и как громко и часто бьется сердце папы. Только этот звук и говорит мне, как сильно переживает отец на самом деле.

Папа приподнимает мой подбородок, чтобы заглянуть в глаза, — хотя, что он может рассмотреть в такой темноте? Но, видимо, для этого свет ему не нужен свет. Смотрит внимательно, чуть склонив голову на бок. И выносит вердикт:

— А давай еще по кружке чая перед сном? С медом и корицей.

Люблю своего отца — больше жизни.

— Я заварю!

— Нет — я, — настаивает папа.

Он закутывает меня в плед, а сам идет к плите. Смотрю на него, любуюсь. Вот он включает свет нал столом. Набирает воду в зеркальный чайник со свистком. Зажигает спичкой огонь в конфорке, ставит чайник. Берет с сушилки две кружки — свою — черную, и мою — белую, с коровой и цветочками. Открывает шкафчик, где стоят баночки с травами — и вдруг начинает вертеть головой так, словно не находит нужную, — хотя все они на виду.

Мое сердце резко и больно сжимается.

— Пап?.. — зову я, пытаясь не впустить в голос горечь.

Но он уже не слышит меня.

— Где мое кольцо, Ксения?!

Он поворачивается ко мне, смотрит невидящими глазами, словно я призрак.

— Ты обещала мне кольцо, Ксения! Кольцо, которое я передам нашему ребенку!..

Глеб забежал в общежитие ближе к одиннадцати дня, после лекций в аспирантуре. Мог бы и не возвращаться перед занятиями в школе — времени до урока оставалось в обрез, опять ребята будут под дверью толкаться. Но дождь на улице лил, как из ведра. Вода затекала даже в карманы куртки. Ботинки, заношенные и худые, промокли насквозь.

Мрак, холод, ветер, ливень. Глеб любил такую погоду: когда внутри и снаружи одинаково — наступает равновесие. А еще в такие дни он очень любил преподавать.

В конце урока обязательно задавал пятиминутную проверочную работу. Десятиклассники строчили на листках, и, кроме шелеста бумаги и жужжания электрических лампочек, в классе не было слышно ни звука.

Тогда он подходил к окну. Стекло отражало головы учеников, склоненных над партами, доску с формулами по физике, плакаты на стене — и его самого: высокого, худого, крепкого мужчину, сложившего руки за спиной. Отражение врало: не показывало ни бледности лица, ни теней под глазами от бессонницы, ни ранней седины — наследство по мужской линии. Но было в той иллюзорности, прозрачности, невесомости что-то правильное, настоящее.

Только в тот дождливый день на урок он так и не попал. Подходил к школе — спешил, обходя лужи, придерживая капюшон — и не сразу услышал, как у ворот его кто-то окликнул. Остановился через пару шагов — сработала глубинная память на этот голос.

Оглянулся.

У обочины стоял мотоцикл. На нем в шлеме сидел парень — тот самый, что предлагал Глебу деньги пять лет назад.

Мотоциклист кивнул на сидение позади себя.

Глеб покачал головой.

— Я спешу.

— Нельзя. Садись.

Этот бесстрастный голос так зацепил какой-то особо чувствительный душевный нерв, что Глеб поморщился от боли. Словно он уже долгое время стоял на крыше высотки — на самом краю, без ограждения — и только силой воли заставлял себя не смотреть вниз. А теперь — посмотрел.

Бросив прощальный взгляд на школу, Глеб сел позади мотоциклиста.

Это был последний фрагмент из письма, адресованного Графу, — и один в один тот сон, который приснился мне в ночь после разговора с отцом на подоконнике.

Приступы у папы, хоть и случались все чаше, но проходили бесследно, отец о них не помнил. Только каждый раз мне становилось не по себе. Ощущение было такое, словно я его теряю — он уходит, а я не успеваю за ним. Кошмар наяву.

К чему такие приступы могли привести? Где передышка? Где остановка? А если за этими воспоминаниями потянутся другие? А если папа, постепенно погружаясь в прошлое, уже не выплывет, захлебнется? Если однажды я его потеряю?.. Поэтому мне так нужно это кольцо… Оно важнее моих отношений с Графом. Но что, если выбирать не придется?..

Сажусь в мою машину — любимое «Поло» лазурного цвета. Его я могу разобрать и собрать с закрытыми глазами — папа обучал меня не только вступительным предметам.

Мчусь к Графу. Впервые с начала истории я приезжаю к нему утром. Резко, с визгом тормозов, паркуюсь под его окнами — и взбегаю на крыльцо. Понятия не имею, что скажу Графу. Может, ничего не скажу, — молча, брошусь стягивать с него одежду. Вот такой у меня настрой.

Дергаю за ручку двери — заперта. Я настолько этого не ожидала, что едва не ударяюсь в дверь лбом. Но ничего удивительного. Теперь Граф запирает дверь — тем более, утром. Жму на кнопку звонка. Жду. Еще звоню. Барабаню в дверь. И только тогда допускаю мысль, что, возможно, его нет дома.

Жду на крыльце. Снова звоню.

Подхватываю на дороге камешки и бросаю в окно его спальни.

Либо его действительно нет дома, — либо он чересчур упрямый. Вероятность пятьдесят на пятьдесят.

Ну, что ж, я тоже упрямая.

Домой не возвращаюсь. Коротая время до ночи, наслаждаюсь жизнью. Шопинг, кино, ужин в суши-баре.

Ближе к полуночи паркуюсь на любимом «секретном» месте — и жду.

Сегодня я без пледа, без кофе — и без уверенности, что Граф обязательно появится, поэтому ожидание особенно мучительное. Время тянется невыносимо медленно, — разве что назад не идет.

Через два часа выползаю из машины, чтобы размяться. Прогуливаюсь туда-сюда по пустынной улице. Возвращаюсь. Света нет. Жду еще. Расстраиваюсь, обижаюсь. В конце концов, — злюсь, и на этой волне возвращаюсь домой.

На следующую ночь все повторяется. Графа нет.

Выясняю адрес его издательства и поджидаю его там. Впустую.

Третья ночь.

Четвертая.

Судя по новостям в инете, в турне он не поехал. Возможно, Граф пишет очередную книгу, сошелся с очередной жертвой. Это неприятно и болезненно. Но, главное, маловероятно. Что-то произошло, я чувствую.

Пятая ночь у дома Графа выматывает меня.

На шестую — я начинаю поиски Графа. Совсем, как мой отец, когда Ксения исчезла после вечеринки.

Я дежурю возле дома в скандинавском стиле, где снимала квартиру. Заезжаю в бывший дом папы в Маленьком городе. Несколько ночей провожу в клубе, пытаясь выяснить, куда делся их длинноволосый барабанщик… Как же сложно найти человека, когда он этого не хочет!

Ужинать теперь я езжу исключительно в кафе на берегу озера, куда на красном бумере возил меня Граф. Заказываю жульен, пью американо. Каждый раз покупаю кьянти — и забираю с собой. У меня уже полбагажника заставлено винными бутылками. Поймав ямку, дребезжу, как передвижной пункт приема стеклотары.

Этот вечер не становится исключением. Проживаю его по стандартной программе. Сначала проверяю дом в скандинавском стиле, затем — дом Графа, после — еду в кафе. Как обычно, занимаю столик у окна. Пока готовится заказ, отправляюсь «припудрить носик». Выхожу из уборной — и застываю у двери.

Граф стоит вполоборота к барной стойке и смотрит на «наш» столик, где уже дожидается меня бутылка кьянти.

Мой Граф.

Из плоти и крови.

Но, возможно, только плоть и кровь и остались в нем прежними.

Он снова в другом образе. Короткая стрижка. Джинсы, легкий джемпер цвета морской волны, куртка наподобие рыбацкой. Он долго смотрит на столик, затем поворачивается к бармену — видимо, собираясь что-то спросить — но останавливает себя… И я влетаю в уборную. Опираюсь о раковину и смотрю в зеркало, но волнуюсь так, что не сразу концентрируюсь на своем отражении.

Я обескуражена. Даже не тем, как изменился Граф, — о, это отдельная тема для размышлений! — а тем, что он не захотел узнать, кто сидит за столиком у окна.

Хожу из угла в угол, пока, наконец, не беру себя в руки.

Выхожу с приподнятым подбородком… — и не нахожу Графа!

На мой вопрос бармен отвечает, что мужчина в рыбацкой куртке только что вышел. Бросаю на стойку пару купюр — и вылетаю следом.

Успеваю заметить, как Граф выруливает с парковки на пикапе. Пикап! Вот уж машина, которая никак не ассоциируется у меня с Графом. Заскакиваю в «Поло» и, не включая фар, еду следом.

Асфальтовую дорогу быстро сменяет грунтовка. «Поло» проседает на ямах, разбрызгивает грязь до самых стекол. Моя машина совершенно не создана для таких дорог — а я не создана для преследования. Но крепко сжимаю руль и упрямо давлю на газ. Хочу знать, кто же такой Граф на самом деле. Хочу знать о нем все. Или, возможно, просто ищу повод, чтобы уйти — и больше не возвращаться.

Из черноты леса выныриваю на проселочную дорогу. Теперь по обеим сторонам — поля, залитые лунным светом. Куда мчится Граф?.. Приходится хорошенько выжимать педаль газа, чтобы не отстать от него.

Через четверть часа пикап снова сворачивает в лес, и теперь я крадусь за ним по чаще, густой настолько, что лунный свет почти не пробивает кроны елей, нависшие над дорогой. Чувствую под колесами скользкие корни, рытвины с водой и камни — так явно, словно ступаю по ним ногами. Меня совсем не удивляет, когда машина застревает в очередной яме — странно, что этого не произошло раньше.

Вижу через лобовое стекло, как дрожит свет от фар пикапа, а затем — исчезает.

Пробую выползти из ямы, но, кажется, застреваю еще сильнее. Выдыхаю. Кладу ладони на руль и утыкаюсь в них лбом.

Не то, чтобы я испытывала дикий ужас… но это чертовски неприятно — застрять ночью в лесу. И упустить Графа.

Включаю на мобильном фонарик и вылезаю из машины. Каблуки сапог мягко погружаются в грязь. Обхожу «Поло» — и понимаю, что придется вызывать помощь. Свечу фонариком вдоль дороги, в конце которой исчез Граф. А что, если фары погасли так резко потому, что он их выключил? Вдруг там — уже конец пути, а я буду сидеть в машине, так и не узнав этого наверняка?..

Достаю из бардачка складной ножик, прячу его в кармане куртки и отправляюсь за Графом, высвечивая себе путь фонариком.

Я не из робкого десятка, но эту прогулку приятной не назовешь.

Свет фонарика оживляет деревья, их тени перебегают дорогу, тянутся ко мне. Я слышу шелест поодаль, затем — с другой стороны — и крепче сжимаю в ладони ножик. Время от времени мне на голову падают с веток тяжелые холодные капли. У меня чуть сердце не выпрыгивает из груди, когда под ногой с надрывным хрустом ломается ветка.

Граф, теперь я ненавижу тебя еще и за это!

Кажется, я выхожу из леса такой же поседевшей, как Граф. Взъерошиваю ладонью волосы — и с них падают еловые иголки. Сапоги — по щиколотку в грязи. Но вид, который передо мной открывается, стоит ночной прогулки.

Лунный свет ровно и бело освещает гладь небольшого лесного озера. Я вижу причал с привязанной лодкой. А поодаль, ближе к лесу, — одноэтажный сруб с широкой террасой, обращенной к воде, и оранжевым окошком. Все это — яркое пятнышко света на черно-голубом фоне, луна, лодка, неподвижные вековые сосны — делает пейзаж похожим на открытку.

Выключаю фонарик и по ковру засохшей травы подбираюсь ближе. Замечаю припаркованный пикап. Заглядываю в горящее окошко, но мало что могу разобрать через полупрозрачную задернутую занавеску. Куда просторнее, чем выглядит снаружи. Горит камин… Графа не видно.

Мне кажется, я спокойна и сосредоточена — готова к любым сюрпризам, но поднимаюсь по ступенькам на крыльцо — и чувствую слабость в коленках. Сейчас меня с Графом связывает тоненькая, как паутинка, нить. Достаточно неверного взгляда — и она порвется. А я не хочу, чтобы она рвалась.

Дверь не заперта — и это вызывает во мне улыбку. Не успеваю приоткрыть ее и на ладонь, как дверь распахивается, — и передо мной предстает Граф.

— Крис, ну чего так долго?! — возмущается он настолько искренне, что от растерянности я начинаю хлопать ресницами. — Проходи… Давай, помогу снять куртку.

Невольно задерживаю дыхание. Приоткрываю рот, чтобы что-то сказать — но ничего не произношу.

Часы в глубине дома начинают глухо отбивать полночь.