Сто и одна ночь

ГЛАВА 4

В прихожей горит свет. Если сюрпризы и ждут меня, то не здесь.

Поднимаюсь на второй этаж. Дверь кабинета распахнута. Вхожу, настраиваясь на неожиданный прием, — и оказываюсь совершенно не готовой к тому, что Граф в расслабленной позе сидит на диване напротив моего кресла. В руках вертит простой карандаш. Рядом лежит блокнот альбомного формата на спирали. Никогда не была на приеме у психотерапевта, но, думаю, выглядит это примерно так же.

На всякий случай, бегло оглядываю кабинет — но не замечаю ничего более странного, чем адекватный Граф. Моя интуиция тоже молчит. Как не вовремя.

Граф бросает взгляд на старинные настенные часы.

— Вы опоздали, — говорит нетерпеливо, но без злости.

— Вы же не казните меня за это, царь?

— Смотря, насколько интересной окажется ваша история.

Я ничуть не сомневаюсь в увлекательности моей истории, но пусть лучше ее оценит Граф.

Устраиваюсь на кресле с тщательностью пилота межгалактического корабля. Спине удобно. Комфортно лежат руки. Ерзаю бедрами, принимая идеальную расслабленную позу, — я никуда не спешу. И мне все еще не по себе от того, что начало нашей ночи — особенно, учитывая окончание предыдущей, — проходит гладко и спокойно.

Граф, не отрываясь, следит за мной.

— Приступим? — интересуется он, когда я, наконец, затихаю.

— Пожалуй.

— Для начала хочу уточнить пару моментов… — берет блокнот, пишет в верхнем углу листа цифру один и несколько раз ее обводит. Не нравится мне, с каким нажимом он ставит после единицы точку.

— Повторение пройденного? — уточняю я.

— Можно и так сказать.

— Это не бесплатно.

Карандаш замирает на точке.

Граф поднимает голову и смотрит на меня таким взглядом, будто не расслышал моей реплики и ждет повторения.

— Не было уговора, что я стану повторять уже сказанное или отвечать на ваши вопросы, — поясняю я. — Хотите дополнительные услуги? Платите.

Граф молчит. Тишина насыщенная, напряженная. Но неопасная.

— Сколько? — наконец, спрашивает Граф своим обычным, развязно-насмешливым тоном.

— Одна чашка кофе, — я с трудом сдерживаю зевок. Ночные истории сложно мне даются по ряду причин.

— Согласен.

Судя по тому, что Граф прихватывает с собой блокнот, мне нужно идти следом.

Пытаюсь не упустить и малейшей детали — чтоб не оказаться застигнутой врасплох, как вчера со свидетельством о рождении.

Граф легко сбегает по ступеням — даже, кажется, что-то насвистывает. Мимолетно, едва касаясь, барабанит пальцами по перилам, словно по клавишам фортепьяно. На перилах — пыль — горничную он так и не нанял. Тонко пахнет шлейф его одеколона — и это самый сильный запах из тех, что я сейчас чувствую. Так в чем же подвох? Неужели именно в том, что подвоха нет? Неопределенность давит.

Сажусь на стул и наблюдаю, как Граф подходит к кофемашине. Лениво потягиваюсь и произношу:

— Предпочитаю заваренный в турке.

Ложечка с молотым кофе замирает над банкой — точь-в-точь, как карандаш над блокнотом некоторое время назад.

— Кристина Арсеньевна Страж-Мережсковская, уроженка Санкт-Петербурга, двадцати семи лет от роду, не кажется ли вам…

— И все равно я предпочитаю кофе, приготовленное в турке, — в этот раз демонстрация его осведомленности нужного эффекта не достигает — шок по этому поводу я пережила вчера. А, значит, сегодня живу в реальности, где Граф знает, кто я такая, и действую исходя из этого. Кроме того, похоже, новой информацией — более ценной, чем данные моего паспорта и свидетельства о рождении — он не владеет.

Граф высыпает кофе обратно в банку. Долго и без энтузиазма ищет джезву. Находит. Варит кофе. Ставит передо мной на блюдце чашку с ароматным напитком. Не спуская с меня глаз, медленно, шурша по столу, пододвигает мне сахарницу.

— Две ложечки, пожалуйста, — не унимаюсь я.

Хотела бы улыбнуться, но не могу — на меня наваливаются воспоминания, образы которые привели меня в этот дом. Думаю, я выгляжу странно, так серьезно ведя эту простенькую игру.

— Две. Ложечки, — кладет сахар в чашку — и не просыпает, хотя по-прежнему буравит меня взглядом. Размешивает, скребя ложечкой по дну.

— Еще что-нибудь?

У меня есть варианты. Но вовремя выйти из игры иногда не менее важно, чем победить.

Граф садится напротив меня, раскрывает блокнот. Машинально проводит пальцем по спирали. Замечаю на карандаше гравировку — «Иголка для бабочек» — название последней книги Графа.

— Так в каком, вы сказали, городе происходит ваша история?

Даже ребенок не попался бы на эту уловку.

— Я не называла город — это не важно для понимания моей истории. Лишние детали только утяжеляют текст — вам ли не знать?

Граф любит кофе. Пьет эспрессо, без сахара. И, наверное, не будь мой собеседник в таком нетерпении, сделал бы и себе чашечку.

— А город, который находится рядом? Тот, куда уезжает Глеб? — Граф постукивает острием карандаша о блокнот — уже наставил целое облачко точек.

— Просто Большой город — так его и называют местные.

— Зачем Глеб туда едет?

— Это, так сказать, спойлер.

— Леди, если вы не прекратите увиливать от ответов, я заберу у вас кофе! Сделка должна быть честной.

— Тогда задавайте правильные вопросы, — одариваю его невинным взглядом — который, впрочем, при умелом использовании, может бесить не хуже откровенного хамства.

— Не играйте со мной, — Граф прищуривает глаза.

— Разве вы не за этим каждую ночь открываете мне дверь? Не потому, что так любите игры? — но мне не хочется лишаться кофе — он изумительно вкусный. Так что иду на компромисс. — Глеб исполнил мечту отца и поступил в педагогический университет. Его отец был учителем, но, по некоторым причинам, ему пришлось отказаться от своего призвания. Так что осенью нашего героя ждет общага и одни девчонки в качестве сокурсниц.

Графу мой ответ не по нраву — морщится, что-то калякает в блокноте. Видно, профессия учителя не вписывается ни в одну из его теорий.

Я все жду вопроса о новом герое моей истории — того, что с разорванным ухом, но Граф молчит. Понял, что я так просто не открываю карты, и решил действовать осторожно?

Граф умен — этого ему не занимать — но я хитра. Ему скучно — а я плету кружева изысканной мести. Преимущество на моей стороне.

— До начала учебы еще осталась неделя — которая сейчас кажется Глебу волнующей и тревожной. Ему невдомек, что, на самом деле, это последняя — на многие годы — беззаботная неделя его в жизни.

Граф едва заметно кивает мне: «Продолжайте».

— Всю неделю после своего дня рождения Глеб просыпался с мыслью, что скоро встретится с Ланой. Еще не открыв глаза, видел ее счастливое лицо, на которое ветер задувал пряди каштановых волос. Слышал ее хрипловатый, словно спросонья, голос после затяжного поцелуя в губы. Ощущал подушечками пальцев позвонки ее гибкой спины — наверное, нечто подобное чувствует музыкант, влюбленный в свой саксофон. У Глеба и в самом деле получалось прикосновениями извлекать из Ланы музыку — он никогда не слышал ничего прекраснее ее стонов.

До вечера Глеб помогал отцу в автомастерской. Затем несся к обрыву, сигал в реку — кристальная вода, насыщенная родниками, обжигала — и мчался к Лане. Добегал быстрее, чем успевали высохнуть волосы. А там, на месте свидания, сгребал принцессу в объятья, нежно комкал, обнимал, каждый раз пьянея от запаха ее кожи. Хватал за руку, утаскивал в укромные уголки. И не было в окрестностях тропинок, по которым бы они не ходили, обнимаясь. И не было заброшенных домов, не отмеченных их жаркими поцелуями.

Лана полностью принадлежала ему — и телом, и сердцем, и душой. Она видела всю свою жизнь наперед — рядом с Глебом. А он был и рад. Разве возможно встретить кого-то желаннее, красивее, нежнее, чем его Лана? Они совпали, как шестеренки одного механизма, и теперь даже Большой город не сможет их разъединить — Лана перешла на второй курс технологического колледжа, который от педунивера отделяют всего четыре квартала.

Жизнь и учеба в Большом городе, отношения с прекрасной женщиной — все было волнительно и ново — но, в то же время, словно спланировано и предсказуемо. Это как пуститься в кругосветное путешествие на огромном корабле, оснащенном всем необходимым, — максимум впечатлений, минимум риска.

До переезда оставалось три дня, когда к нему снова пришла Ксения. Глеб уже запирал дверь, но увидел гостью — и в груди защемило: от воздушности ее сарафана, от маленьких босых ступней, от в спешке прихваченных на затылке волос. Нечто подобное он испытывал в детстве — бедном, временами — голодном, когда на мгновение попадал в облако аромата, выплывавшего из внезапно открытой двери кондитерской. И на это короткое время все мысли, тревоги, обиды — исчезали, оставался лишь аромат. Каким невероятным образом такие же чувства пробуждала в нем женщина? Что именно так к ней влекло? Или она — вся, целиком — и была тем самым облаком?

За прошедшую неделю ее светлая кожа загорела, на ключицах пролегли тонкие белые полоски — то ли от купальника, то ли от маечки. На носу проступили крохотные веснушки. Она стала более земной, близкой — и, в то же время, осталась такой недосягаемой…

— Привет, лучник, — поздоровалась она, и все, что подзабылось за прошедшие дни, слова всколыхнулось, взбаламутилось.

— Привет… — прилипнув к ней взглядом, поздоровался Глеб.

…Вот она склоняется к нему, рассказывая о соблазнении, — так просто произнося слова, от которых теперь у него бы зардели уши. Вечер тогда был пьяный, душный — а сейчас духота навалилась внезапно, как в тисках зажала…

— Машина готова? — Ксения остановилась в паре шагов от него.

…Вот она машинально надавливает подушечкой пальца на нижнюю губу, рассказывая о поцелуях. Глеб прикрывает глаза — и ему кажется, что тепло ее тела стало интенсивнее, и уже исходит волнами, обволакивает, проникает вовнутрь…

— Так что там с машиной, лучник? — судя по голосу, Ксению его «зависание» позабавило.

Глеб пришел в себя. Заметил, что все еще держит ключ возле замочной скважины. Спохватился, запер дверь.

— Машина готова. Заберешь?

Она замялась, прикусила губу. Черт, не стоило ей так делать. Это рождало в нем какие-то неправильные чувства, желание впиться в ее губы взглядом. Смотреть, смотреть, смотреть…

— Отвезешь меня в город? Очень нужно, — вместо ответа попросила Ксения — и глаза у нее были такие, точно она никогда не слышала отказа. Не настырные, не наглые, — а, скорее, наивные. Словно на ее вопрос существовал только утвердительный ответ. — У тебя же есть права?

Будто лишь их отсутствие и могло стать преградой.

— Да, — ответил Глеб.

Вот и не стало преграды.

И не было у него ответа, по какой причине он уже шел к машине, на ходу вынимая из кармана телефон — чтобы отменить встречу с Ланой — девушкой, о которой только и думал весь день.

Ему не нравилось то, что он делал, и что при этом чувствовал. Словно в нем проснулся другой мужчина. Не Глеб, а кто-то другой сейчас набирал Лане сообщение — вместо того, чтобы позвонить, — поступок трусливый и мерзкий.

Тот, второй, был хитрым и жадным до эмоций. Он подчинялся инстинктам, а не рассудку. Глеб остерегался его, хотя, в какой-то мере, и восхищался им — как восхищаются хищником с безопасного расстояния. Эти ощущения волновали Глеба, сбивали с толку. Их хотелось постичь, приручить — чтобы потом от них избавиться.

Зазвонил телефон. Глеб отключил звук, но экран продолжал вспыхивать то от звонка, то от сообщения.

— Я бы и на своей отвез. Необязательно было дожидаться, пока твоя машина высохнет, — он отключил мобильный.

— Лучше на моей.

Глеб почувствовал — что-то произошло: Ксения вдруг замкнулась в себе. Волновалась из-за того, что ожидало ее в городе? Если так, то где ее муж? Почему не он рядом?

— О чем ты думаешь? — поинтересовался тот, второй. Сам бы Глеб не стал — не его это дело.

— Скажи, у тебя бывает такое, когда точно знаешь, что поступаешь неправильно, но не можешь остановиться? — снова вопросом на вопрос ответила Ксения.

Ее слова так напоминали происходящее сейчас с Глебом, что он невольно сбросил скорость.

— Бывает…

И больше — ни слова за полтора часа — всю дорогу.

Когда въехали в город, уже стемнело. Свет фонарей — слишком яркий после черного тоннеля трассы — резал глаза. Глеб редко бывал в этом городе вечерами — обычно приезжал днем, с отцом, на «развалы», где можно купить запчасти по хорошей цене. А в этом районе, похоже, и вовсе не появлялся. Глеб запомнил бы небольшие, старые, двухэтажные бараки — развалюхи на два подъезда. Возле переполненных контейнеров бродили ободранные собаки. То там, то здесь «парковались» ржавые машины без колес и стекол. Женщина, подвязав к поясу подол длинной юбки, стирала в тазу возле колонки.

Глеб припарковал машину под фонарем — в одном из редких световых пятен в этом районе.

— Жди здесь, — приказала Ксения.

— Я с тобой.

— Нет, — как отрезала.

— Здесь не стоит ходить одной, — твердо возразил Глеб — и сам удивился своему тону. Так отец разговаривал с его матерью — и она не смела перечить.

— Я же сказала — нет, — сухо повторила Ксения и, не глядя на Глеба, вышла из машины.

Пара десятков легких шагов — и она скрылась за скрипучей деревянной дверью подъезда.

Глеб подождал с минуту, барабаня пальцами по рулю. Затем закрыл машину и отправился вслед за Ксенией, по пути цепляясь взглядом за оторванные штакетины, толстые ветки, металлический прут. Мало ли что ожидало его в этом бараке.

— Эта Ксения — ведьма?

Вопрос Графа вырывает меня из напряженной темноты барачного района. Щурюсь от света, словно его только что включили.

— Ведьма? — усмехаюсь. — Так любите себя обманывать?

— Я перестаю вас понимать, Шахерезада, — в голосе Графа чувствуется легкое раздражение.

Прислоняется к столешнице и закладывает руку за руку.

— Бросьте, Граф. Вы и не пытались, — опускаю взгляд на разводы кофейной гущи в чашке. Никогда не хотела знать свою судьбу — до всей этой истории.

— Звучит, как обвинение, — сухо замечает Граф. — Вам нужно мое сочувствие? Бедная, несчастная воровка, обиженная судьбой, но не природой… Может, мне вас еще и по головке погладить?.. Но вы же не терпите прикосновений.

Закатываю глаза. Унизить, сделать комплимент, поиздеваться — и все это в нескольких фразах.

— Во времена инквизиции красивых женщин тоже называли ведьмами. Казалось бы, столько времени прошло… — пытаюсь вернуть разговор в прежнее русло.

— Судя по вашим описаниям, Лана красивее Ксении. Значит, дело не в этом. Есть что-то еще.

— Конечно, есть. Вам ли, не знать, Граф, что даже некрасивую женщину можно полюбить — да так, что ты уже и не ты. Когда воздух вдруг начинает обжигать легкие, как свинец, а звуки и запахи — восприниматься иначе. Вам ли не знать, что у влюбленности есть корни, а у такой сумасшедшей любви — нет?

Граф смотрит на меня так, словно я причинила ему физическую боль. Его губы искривились, лишив лицо привлекательности. Глаза — безумные, бездонные. Я будто впервые вижу его настоящим — и этот образ совсем не совпадает с тем, что у меня в голове. Думаю, я и сама в этот момент выгляжу ошеломленной.

Мы одновременно берем себя в руки.

— У вас богатая фантазия, Шахерезада, — Граф оглядывается, прихватывает с зеркального блюда яблоко и с аппетитным хрустом надкусывает фрукт.

— Благодарю.

— Это не комплимент.

— Благодарю за кофе — я имела в виду, — отодвигаю чашку к центру стола. — Итак, в подъезд Глеб вошел с металлическим прутом…

— К дракам Глебу было не привыкать. Одиночка, рос без матери — так что в детстве мальчишки часто испытывали его на прочность. Шрам на затылке от разбитой о его голову бутылки до сих пор был хорошо заметен под короткой стрижкой. Еще один — через ключицу — от удара палкой. Мог бы и не получить его, останься Глеб лежать на земле после первого удара. Тогда ему крепко досталось, зато с тех пор местное хулиганье обходило его стороной.

Давно он не дрался, но сейчас прут лег в ладонь, как влитой. Тяжесть и холод металла казались Глебу привычными.

Приоткрыл скрипучую дверь подъезда, дождался, пока глаза привыкнут к едва чадящему свету. Широкая, протертая по центру лестница вела на второй этаж, а первый раздваивался куцыми квадратными коридорами на две квартиры. Воздух висел густой, теплый, пропитанный запахами сигаретного дыма, плесени и нечистот. Сверху доносилась мужская брань, где-то вышибала дверь музыка восьмидесятых. Глеб же, сжимая прут обеими руками, пошел на тишину. Осторожно, но крепко нажал на ручку первой двери справа — не поддалась. Прислонился ухом — тишина. Поднес пальцы к лицу — на них отпечаталась пыль — похоже, квартира долго пустовала. Машинально вытер ладонь о джинсы и двинулся дальше. Но не успел и шага ступить, как дверь ближайшей квартиры с ноги распахнулась — и оттуда вышел мужик в тренировочных штанах и майке-алкоголичке, с пустой птичьей клеткой в руках. Попыхивая приплюснутой у губ сигареткой, он стремительной, но неуверенной походкой прошел мимо Глеба, похоже, даже не заметив его. Клетка вспыхнула золотом под лампой — и исчезла вместе с мужиком в черном проеме — еще одном входе, неприметном в полутьме. Вся обстановка — а в особенности явление мужика, больше похожего на персонаж из сна больного человека — настолько ошарашила Глеба, что он двинулся за клеткой, словно за тайным знаком.

В подвале воздух был жиже, прохладнее. В полной темноте Глеб медленно шел вперед, ведя по стене металлическим прутом. Тихий монотонный скрежет успокаивал нервы.

За поворотом блеснула полоса электрического света — и звук оборвался: в щели приоткрытой двери он увидел профиль Ксении. Глеб двинулся на свет — и снова остановился — когда услышал ее голос. Он не понял ни слова — Ксения говорила на незнакомом ему языке. Судя по интонации, что-то ее волновало.

Глеб шагнул вперед — и поморщился, когда под ногой хрустнуло стекло. Но, похоже, его не услышали — разговор не прервался. Тогда Глеб подошел к самой двери. Приоткрыл ее шире кончиками пальцев. Теперь он видел Ксению целиком — напряженную, сосредоточенную. Вполоборота к ней стоял верзила с бритым мясистым затылком и лицом мастиффа. Внешне он выглядел мощнее, эффектнее Глеба, но в этом случае куда важнее был взгляд. А взгляд Глеба, наверняка, отражал готовность к драке.

Но Мастифф не собирался драться. Он расплылся в добрейшей улыбке — словно дедуля, увидевший свою внучку, — и заключил Ксению в объятья. А затем обхватил ладонищами ее лицо и оставил на носу нежный короткий поцелуй — словно бабочка села.

Это было последнее, что запомнил Глеб перед тем, как ощутил резкую боль в затылке — и полоса света погасла.

— И это все? — с легким разочарованием произносит Граф.

— На сегодня — да.

Я и не заметила, когда в его руках успела оказаться чашка с кофе. Моя же, вымытая, стояла на полке на своем месте. Я слишком глубоко погрузилась в свою историю — что непростительно, когда рядом находится такой человек, как Граф. Он позволяет мне уходить в себя, внушает чувство безопасности — чтобы потом хорошенько меня встряхнуть. Так кошка играет с мышкой перед тем, как ее съесть.

— В таком случае, вы не только воровка, но и халтурщица, — прерывает мои размышления Граф.

Не знаю, почему, но его слова меня задевают.

— Мы не договаривались…

— Ваши отрывки слишком короткие.

— Потому что…

— Я увеличиваю срок нашего наказания с одного до трех месяцев.

Такое ощущение, словно кухня еще недавно была залита дневным светом, а сейчас он вдруг померк. Дело не в том, что Граф изменил срок. Дело в том, что он сделал это так просто. Продемонстрировал, что мы играем по его правилам. У меня нет права голоса. Моя судьба зависит не столько от истории, сколько от прихоти Графа. Это не сюрприз и не откровение — я знала об этом и раньше, — но впервые он продемонстрировал это так явно.

Столько раз обещала себе не обращать внимания на его провокации, но все равно едва ли не каждый раз оказываюсь к этому неготовой. Щеки вспыхивают, пока я медленно поднимаюсь со стула.

Граф в коем-то веке провожает меня до прихожей. Уверена, что дело не в вежливости, — ему нравится наблюдать за моим смятением. Плащ не подает — надеваю сама, пока Граф наблюдает за мной, опираясь плечом о дверной косяк. И уже открываю дверь, когда за спиной раздается:

— А куда делся тот герой с разорванным ухом? — словно между прочим интересуется Граф.

Я не оборачиваюсь, избегая еще больших неприятностей, на которые может спровоцировать Графа моя победная улыбка.

— Он никуда не делся, просто не на виду — днями и ночами следует тенью за Глебом, ничем себя не выдавая. Он мастер в этом деле, — переступаю порог. — Спокойной ночи, Граф, — и закрываю за собой дверь.

Впервые я ухожу от Графа, не сомневаясь, что завтра ночью дверь его дома будет открыта.